Пушкин в критике братьев Аксаковых

(из серии Эпитомы пушкинистики)

Опираясь  на  творчество  корифеев  отечественной  литературы,  И.  Аксаков  призывает  молодых  писателей  учиться  у  Пушкина  народности,  у Тургенева  —  «опрятности»,  целомудренности,  у  Жуковского  —  поэтичности,  не  забывая  при  этом  о  необходимости  прочувственного  отражения русской  жизни,  высоких  качеств  и  нравственной  чистоты  нашего  народа.

Ломоносов  писал  во  всех  родах, в  лирическом, эпическом и драматическом. Но  во  всех  этих  произведениях  находим целое  их  связующее,  одно  изящное  создание,  в  котором  могущественно  является  поэтический  гений,  —  это  язык,  это стих,  дошедший  до  наших  времен,  и  только  у  Пушкина  вновь раздавшийся  во  всей  своей  силе,  во  всей  внутренней  поэтической  красоте  своей.  Очень  ошибутся  те,  которые  подумают, что  гладкость  стиха  принимаем  мы  за  его достоинство или что великолепие  языка  понимаем  мы  здесь  отдельно ;  нет,  это не  так;

содержание  поэтическое  само по  себе  необходимо  —  и  у  Пушкина,  имевшего  и  стих  Ломоносова,  было  великое  поэтическое  содержание.
 
Ломоносов  был  истинный  поэт  (мы  устраняем  особенности  времени,  они  не  составляют  существенного),  до  нашего  времени  прошел  неповторенный,  и  только  (скажем  еще)  у  Пушкина,  вполне  по  крайней  мере,  вновь  раздался.  Здесь  удивляемся  мы  именно  русскому  языку. Вопрос  языка  был  вопросом момента;

у  Пушкина  видим  стих  Ломоносова,  или  по крайней  мере у  обоих видим  мы  один  стих,  одного  рода

К  впечатлению  нашему  примешивалось  изумление:  неужели  это  точно  французский  язык?  неужели  на  нем,  бедном,  жалком,  могут  быть  переданы  произведения  Гете,  Шиллера,  Пушкина? 

Всякий  согласится,  что  можно  сказать  много  вздорного,  разбирая  стихотворения  Пушкина,  и  много  дельного  по  случаю  какой-нибудь  поэмы  г-на  Майкова;  и  хотя  бы  сами  произведения  были уже  давно  забыты,  но  мысли,  по  поводу  их  высказанные  —  если  они истинны  и  заключают  в  себе  общий  интерес  —  будут  всегда  современны.

В  отрывках  повестей  Лермонтова8,  хотя  очень  неполных,  нельзя  не  узнать  автора,  его  взгляда,  приема  и  этого особенного,  сжатого  и  несколько  сухого  слога,  который так  хорош  и  так  напоминает  Пушкина.

В  одном  из  напечатанных  своих  писем*  Гоголь  говорит:  «Три  первых  поэта,  Пушкин,  Грибоедов  и  Лермонтов,  один  за другим,  в  виду  всех,  были  похищены  насильственною  смертью в  течение  одного  десятилетия,  в  поре  самого  цветущего  мужества,  в  полном  развитии  сил  своих,  и  никого  это  не  поразило.  Даже  не  содрогнулось  ветреное  племя...». Теперь,  не  досказав  своего  слова,  похищен  смертью  человек,  которого  значение  для  России  важнее  всех  упомянутых трех  поэтов,  на  которого  так  долго  обращались  взоры,  полные надежд  и  ожидания,  который  был  последнею  современною светлою  точкою  на  нашем  грустном  небе...  Содрогнется  ли, хоть  теперь,  ветреное  племя?

В  самом  деле,  наша  связь  с  ним  не  какая-либо  рассудочная,  на  отвлеченной  оценке  основанная,  а  сердечная, теплая,  живая  связь любви  и до  сих пор. Такой  связи  не  было и  нет  у  русского  общества  ни  с  одним  поэтом. Не  таятся  ли  причины  этого  явления  еще в  чем-либо  другом:  в  его  историческом  для  нас  значении,  в самих  п с и х и ч е с к и х   свойствах  его  художественной  природы,  в  той  народной  стихии,  наконец,  которой  вся  обвеяна  и согрета  его  поэзия?

Пушкин  не  только  наша  неизменная любовь, но еще и п е р в а я   любовь.
Таково  свойство  и  созданий  Пушкина.  На  их  художественной вековечной  прелести  лежит  еще  и  неотъемлемая,  вечная  же и с т о р и ч е с к а я   печать  весны  и  ее  свежести,  какой-то  новоявленной  радости,  первого  озарения  русских  сердец  светом неложного  русского  искусства.

Пушкин  как  художник  стоит  уже  не  на  относительной,  а  на  абсолютной  высоте,  не  подлежа  сравнению  ни  с  каким  иностранным  поэтом,  не  как  «наш  Гораций»,  «наш  Парни»  или «наш  Байрон»,  а  сам  по  себе,  как  Пушкин.  Правда  русской народности  могла  завоевать  себе  всемирное  гражданство  в искусстве  только  через  безусловную  в  самой  себе  правду  искусства.

Не  совершил  бы  Пушкин  своего  подвига,  сказал  я,  если  б он  не  был  цельный  художник  с  живою  русскою  душою.  Эта русская стихия видится мне не  в  одном  только  русском  языке, доведенном Пушкиным до изумительного  совершенства,  силы, образности  и  мужественной  красоты,  и  не  во  внешнем  только содержании  его  некоторых  творений,  но  еще  более  во  внутренних  сторонах  его  творчества.

Никто до Пушкина не воспроизводил  ни  в  стихах,  ни  в  прозе  нашей  простой  сельской  природы  с  такою  простотою  истины  и  с  такою  теплотою  сочувствия.

Пушкин  п е р в ы й   в  нашей  литературе  отнесся  не  только  к  русской  природе,  но  и  к  воспроизведенным  им  явлениям  русской  бытовой  жизни  с  их  положительной  стороны,  и  притом с  такою  верностью,  которой  мог  бы  позавидовать  любой  реалист  нашего  времени.

Пушкин  не  был  поэтом  «отрицания»,  —  но  не  потому,  что был  не  способен  видеть,  постигать  отрицательные  стороны жизни  и  оскорбляться  ими,  но  потому,  прежде  всего,  что  на таково  было  его  призвание,  как художника;  что  ему  дан  был от  природы  ивой  талант:  усматривать  в  явлении  предпочтительно  его  положительные,  человечные  черты  и  на  них  предпочтительно  отзываться,  минуя  те  стороны,  где  даже  ирония не  у  места,  где  уже  нужен  бич  сатиры  (требующий  специального  дара)  иди  вмешательство  власти. 

«Нет убедительности в поношениях  и нет истины, где  нет  любви»И  никогда  в  своем  храме,  пред  алтарем,  не  священнодействовал  он  пороку  как принципу, не  служил  умышленному холодному  разврату  и  божественным  глаголом  не  сеял  коварно безнравственности.  Напротив,  все  его  сколько-нибудь  серьезные  произведения  оставляют  здоровый  след  в  душе  читателя.

Пушкин был живой  русский,  и с т о р и ч е с к и   ч у в с т в  о в а в ш и й  человек  и не  принадлежал  к  числу  доктринеров,  которые  не  смеют  отдаться  самым  простым,  естественным  движениям  русского чувства  без  справок  с  своей  доктриной.  Пушкин  любил  русский  народ  ие  отвлеченно,  а  вместе  с  той  реальной  исторической  формой,  в  которую  он  сложился  и  в  которой  живет  и действует  в  мире,  —  любил  и  р у с с к у ю   З е м л ю   и  р у сс к о е   г о с у д а р с т в о ,   содержа  их  в  своей  душе  в  том  тесном любовном союзе, в каком содержит их и душа народа, вопреки всех  временных  ошибок  и  уклонений  государственной  власти.

Да,  Пушкин  был  живой  русский,  исторически  чувствовавший  человек.  Историческое  чувство,  историческое  сознание! 

Гений Пушкина ищет  содержания  в  народной  жизни.

Это  был  первый  истинный,  великий  поэт  на  Руси  и первый  истинно-русский   поэт,  а  по  тому  самому  и  народный,  в  высшем  значении  этого  слова.  Он  и  до  сих  пор  самый русский  из  всех  наших  поэтов.  Он  первый  внес  п р а в д у   в мир  русской  поэзии  и  разрешил  плен  русского  народного  духа  в  доступной  ему  сфере  искусства.  Как  орел  парит  над  нами  и  до  сих  пор  его  поэтический  гений,  широко  простирая крылья,  никем  доселе  не  опереженный,  —  вовеки  гордость, слава  и  любовь  русской  земли!

Пушкин  имел  полное  право  сказать  в  следующих  прекрасных  стихах,  столько  осмеянных  новейшей  петербургской  критикой  позитивистской  школы:

Не  для  житейского  волненья,
Не  для  корысти,  не  для  битв:
Мы  рождены  для  вдохновенья,
Для  звуков  сладких  и  молитв.

Это не "критика" .... это гимн какой-то

***
Истопник:
Аксаков, И. С. Аксаков. Литературная критика, М., Современник, 1981