К Новой Талице

Когда прибежали с завода и сказали, что Николай погиб, Нина грохнулась без сознания. Приехавшая  реанемация не знала, что делать: надо бы вывести из обморока, но тут же придется дать успокоительного и снотворного, то-есть опять вернуть в забытье. Пока решали, сердце Нины остановилось, пришлось его запускать разрядом, а после долго массировать.
В день похорон накачали её тормозящими таблетками, всадили укол, - она оцепенела. Дочки их с Колей – восьмиклассница Лена и малолетка Танюша – тихо плакали, не осознав ещё в полной мере случившегося.
Все хлопоты о похоронах и поминках взял на себя завод, соседи деятельно помогали, и только когда все ушли, вымыв посуду и унеся принесённые стулья, Нина осталась одна. Девочек уже уложили спать, её опять задавили таблетками, и она всю ночь просидела на диване в прострации, всё не могла поверить в то, что Коли нет и не будет.
Утром пришли соседи и заводские, автобус свозил всех на кладбище, Нина тупо смотрела на земляной холмик с табличкой; председатель завкома оставил конверт с деньгами: двести зарплата Колина, пятьсот казённых – единовременная помощь, триста собрали в цеху, где Коля начальствовал.
Надо было учиться жить без него.
И она училась: всю ночь ждала рассвета, чтобы скорее на кладбище. Там припасть к запорошенному могильному холмику, гладить его, Колю своего ненаглядного – здесь они рядом, на одной подушке их головы. Покрывало снегом – под одним одеялом с Колей! Потом, стряхнув снег, вскочить, спешить к автобусу, чтобы скорее попасть на проходную завода: смена закончится, Коля выйдет, а её нет, будет ждать, волноваться. Спрашивала вахтёров: « Не выходил?» Те, зная о гибели Николая (весь завод знал!), утешали её, говоря, что он очень занят, просили пойти домой, к дочкам. «Дочки!»- озаряло Нину, и она мчалась к ним.
Кончилось всё психушкой: Нина стала пропадать на вокзале, останавливать поезда, утверждая, что там её Николай. С трудом стаскивали безумную с рельсов, чуть не из-под колёс локомотива, а она вырывалась, кричала о своём суженом.
Три месяца лечили Нину, дополняя уколы и таблетки внушениями. Удалось вернуть ей зыбкое чувство реальности. Вышла спокойной, тихой, но дорогу переходила, не глядя по сторонам, водители матерились, с трудом успевая затормозить. Завершилось наездом – ударило ёе уже в конце тормозного пути. Перепуганный шофёр выскочил, поднял Нину с асфальта, она мычала, плакала, указывала на колени в крови. Водитель отвёз её в больницу; обработали ссадины, уняли кровь, сделали рентген: лёгкий ушиб. Этой же машиной домой.
Там от Лены узнал Саша Нинину непростую историю. Стал заезжать, привозить сладости, тихо гулять с Ниной по двору, всё проникаясь и проникаясь жалостью и участием к этой молодой женщине.
А Нина спрашивала: «Ты Коля?» - «Нет, я Саша, Коля на кладбище!» - «А ты кто?» Саша терялся: «Давай гулять лучше, Коля велел гулять!» И Нина послушно передвигала ноги по дорожкам родного двора. Потом спрашивала: «А тебя Коля послал?» - «Да, Коля велел меня слушаться!» И она готова была послушаться, совсем послушаться, но он не пришёл больше. Нина заволновалась: «Где он?» Соседи разузнали: в мастерской, где работал Саша, взрыв баллонного газа, всех в клочья! Передали Нине: «Коля велел, чтоб он не ходил больше!» И Нина опять стала каждый день ездить на кладбище.
Демобилизовался Колин племянник, устроился в его цех, пожил у них с недельку, потом ушёл в общагу, но по выходным всегда навещал.
Приехала сестра Нинина, - Нина вся в горе, часто взрывается раскатным рыданием. «Вот что, голуба, надо работать, неча дома сидеть!» - решила сестра, и знакомые помогли Нине стать кастеляншей в детском саду, - том самом, что в их дворе и куда ходит Таня.
Отвлеклась немного, стало полегче. Постепенно осознавалась её новая жизнь – вдовья. Днём держалась, а ночью ревела в отчаянии. Утром, хватив таблеток, Лену кормила завтраком, отправляла в школу, а сама с Танюшей в детсад.
Узнав о её просветлении, как грибы после тёплого ливня, попёрли ухажеры, все из друзей Колиных. Охали, ахали, смотрели проникновенно, приносили гостинцы, норовили за локоток придержать – все как один, женатые. «На кой вы мне, кобеляки?! Прочь!» - Нина ещё в Николае. Всё в нем было хорошее: улыбка, неспешность, приветливость, обстоятельность. «Коля, куда ты опять за грибами, я уж двадцать трёхлитровых банок насолила, нам за глаза хватит!» - «Все, последний раз схожу, больше не буду!» Он и вышел последним, самым последним в жизни, это раз злополучный. Набрали они с приятелями грибов, подцепились на поезд – тихим ходом этот рабочий поезд тащился по лесу, - нога соскользнула у Коли – и раздавило его, упавшего под колёса, с грибами вместе… Это уж через год стали поговаривать, что столкнули его «приятели», не соглашался Коля, завцехом, на их предложения воровские, ставил народный интерес выше личного, вот и заманили его в ловушку, и столкнули под колёса вагонные… А теперь, в перестройку, уж никто не мешает им грабить цех и завод.
Нине будто сердце подрезали: убили Колю, убили! Кинулась в завком, к прокурору, - везде её выслушали и возразили холодно: доказательств преступления нет! И поняла Нина, что правду искать – дело тяжкое, лучше уж семье отдать себя без остатка.
Первой апрельской субботой поехала проведать дачу. От автобусной остановки не спеша поднималась к участку, и Волга становилась всё шире, и раздвигались дали. У своего забора остановилась, оглянулась на волжский простор, и впервые после Колиной смерти ворохнулась в душе тихая радость: «Красота-то какая!» Достала ключ из сумки, стала отпирать поржавевший висячий замок, - осенью даже не обмотали его пакетом, не до того было. Механизм не поддавался, ключ ни туда, ни сюда. «Приехала, называется!» Всё забрано сеткой-рабицей, не пролезть. Кругом ни души. Сразу вспотели руки, горло перехватило удушьем. «Коленька милый, помоги мне!» От отчаяния опустилась на корточки и заплакала. «Эге! Плакать-от не годится, слёзки беречь надо! – здоровый мужик стоял рядом и улыбался. – Что стряслось-от?» Нина беспомощно раскрыла ладонь с ключом. Мужик усмехнулся, кивнул, взял ключ, вставил в скважину, стал раскачивать влево-вправо. С каждым разом ключ уходил всё более в стороны, крепкая рука уверенно крутила его. Замок пискнул, дужка отошла, руки вынули её из петель, калитка открылась. «Прошу-от!» Нина, глотая слезы, поднялась с корточек, с трудом просипела: «Спасибо!» Вошла в калитку, и пошла к дому. Там тоже висел замок. Мужик, увидев это, пошёл следом, спросил: «А от этого ключ?» Порывшись в сумке, Нина подала связку: «Здесь и внутренний есть!» Внимательно оглядев ключи, человек нашёл нужные, спокойно открыл оба замка. Вошли на веранду.
Потом Нина думала: «Это Николай мне послал его!» Человек отпер комнату, стал уходить, прощаться: «Всего вам!» И тогда она, сама себе удивляясь, сказала: «Хоть чаю попейте!» Не помня, есть ли заварка.
Мужик принёс воды из колодца, налил в никелированный чайник, включил его, достал из настенного шкафчика синие чашки с блюдцами, стеклянную синюю чайницу, отыскал сахарницу. Нина принимала его хозяйничанье как должное.
Пили чай молча, молчалось легко. Выпив чашку, мужик улыбнулся: «Спасибо! Пойду-от!» - «Захаживайте!» - только и сказала она. Потом корила себя: «Даже не познакомились!»
Ночью пыталась представить его лицо – выходило пятно расплывчатое. Запомнились руки – крепкие, уверенные, толковые.
Не скоро заглянул он к ней, аж на майские праздники. Был чуть выпивши, самую малость. Нина поднесла ему рюмку. «А себе?» - улыбнулся он. Вот тут-то она его и запомнила: глаза серые, нос большой, ровный, зубы хорошие, чистые, всё крепкое. Налила и себе: «Со знакомством!» - «Иван!» - опять улыбнулся он. – «Нина!» - ответила она без улыбки. Чокнулись, выпили самогону. Только тут хватилась, достала хлеба и сала. Он отрезал ей и себе. Молча жевали, потихоньку оглядывая друг друга. Она налила по второй. «Будьте здоровы!» - сказал он. «Живите богато!» - подумалось ей. Чокнулись, выпили, закусили. «Ну, я пошёл-от!» - «Захаживайте!» - вновь пригласила она, и смотрела, как неторопко, уверенно он дошёл до калитки, обернулся, махнул ей, и пошёл к Волге.
С тех пор навещал каждое воскресенье.
Племянник Колин женился, на дачу заезжал редко, и Нина всё тянула сама. Иван, увидев её с лопатой, молча снял пиджак, повесил на сливу и копал целый день. Она спроворила еду -  борщ и картошку жареную, достала бутылочку, и вспомнила, как сиживали здесь с Николаем. «Среди долины ровные», - заводил он, и сладко пелось вместе с ним. А Волга дышала прохладою и манила простором.
Иван натёр на ладонях кровавые волдыри, Нина растерялась, не зная, что делать; наконец, сообразила, смазала ему руки бабкиным снадобьем, забинтовала. «Как же я рюмку с ложкой буду держать-от?» Но держал, никуда не делся, две тарелки борща ухлопал, нахваливал, жарёхе воздал должное и рюмки не избегал. Нине понравилось, как он ест, не жадно, но с аппетитом, убористо. И впервые явилось: «А ведь он не женат!» Уверенно так явилось! А Иван отметил: «Вкусно готовит баба, просто, а вкусно!» И укрепился: «Она не замужем! Точно не замужем!» И оба по новому присматривались друг к другу.
Когда с реки потянуло вечерней печалью, Нина проводила его до калитки, и долго задумчиво смотрела, как он уходит, - неторопливо спускается к Волге, к остановке автобуса.
Через неделю он опять зашёл к ней, и Нина рассказала ему о гибели Николая, о доченьках, о далеко живущей родне. И он ей поведал: разведён, бывшая жена здесь же, в Лукьяновске, дочка взрослая на Урале северном, откуда он родом. Сам он в однушке; деньги заколачивает на стройке.
И снова присматривались друг к другу. И втихомолку мечталось Ивану: хорошо бы зажить семейной жизнью, чтобы всё, как у людей. Хотелось уюта домашнего, тепла, щей, сготовленных заботливыми, любящими руками, чтоб тебя ждали, встречали, и чтобы кто-то, как Настёна когда-то, называл тебя папой. И с отцовской нежностью думал о Нининой младшенькой, о Танечке, познакомился с нею и сразу же привязался.
А Танечке, длинненькой, тощенькой, носящей чулочки в резиночку, готовящейся пойти в первый класс, слабо помнящей своего родного отца, хотелось, чтоб у неё было, как у всех, чтобы мама и папа, и чтоб гулять с ними по воскресеньям и просить: «Папа, купи мороженого!»
А Нина…Может, и не пошла бы она за Ивана, но однажды, придя на кладбище, обнаружила на фотографии Николая следы красной губной помады: кто-то целовал фото. Кто? Какой женщине он так дорог? Стала думать. Может спрятаться за соседними памятниками и подкараулить? Нет уж, захочет Господь просветить, - сделает это!
Лежала в больнице по женским делам, в палате шесть баб, ля-ля-тополя, каждая что-то расскажет. Нина и поделилась болью своей об утрате и помаде на памятнике. И одна товарка открыла глаза ей: «Его сын уже в институт ходит, Чугунов Коля!» Заметалось, заколотилось сердце у Нины, поняла , что Коля – в его честь, Николая; Чугунов – значит знал Николай о нём, дал свою фамилию, значит, помогал ему – им с матерью!.. « Кто же мать?» И о матери ей поведали, - хорошая тихая женщина, любила его, и он до самой смерти своей ходил к ним!.. «Дура я дура, - заныло сердце у Нины, - как Богу верила!» Не сказалось более никаких слов о нём, любовь и уважение к нему были искренние, большие, и не нашлось в душе ничего, что бы опровергло его тогдашнего, отца детей её, уважительного к людям и уважаемого ими! Просто легло горькой складкой у рта, сжало губы в тонкую линию, а в душе будто что-то лопнуло и долго звучало тоскливым и долгим звуком. Так с этим нытьем в душе и жила она, пока не рассказала обо всём старшей своей, Елене. А та: «Мама, как бы найти его, ведь он брат нам!» Подумала-подумала Нина: «Можно б найти, да зачем?» И решила: «Зря  сказала, надо теперь помалкивать, а там всё само собою забудется!»
Может, и не забылось, но в разговорах не вспоминалось.
Одержимость Николаем – после узнанного – прошла, и Нина впервые всерьёз подумала о замужестве: Иван мужик основательный, работяга, был женат, - значит, женится на ней не с бухты-барахты, есть однокомнатная квартира ( можно к себе не прописывать). И любит, восторгается: «Красавица!» Хотя какая уж тут красавица, - баба как баба, все при ней и то слава Богу!
Иван, меж тем, всё чаще оставался ночевать у них, в зале; она с дочерьми в спаленке. Звали они его дядей Ваней, спрашивали: «А он кто нам?» - «Гость!» - отвечала.
Иван всегда голым спал, чтоб тело отдохнуло получше. Так спросонок и пошёл в туалет раным- рано. Шмыгнул мимо закрытой двери спаленки, мимо приоткрытой двери в ванную, и тут по глазам полоснуло: Нина, нагая, надевает лифчик, впихивает огромные груди, пышный сноп у межножья сразил его сладкой молнией! Иван скорей в туалет, сердце колоколом гудит, кровь от ступней до макушки вскипела, с трудом помочился, назад вышел, глянул – застегивает на спине лифчик, а сноп рыжеватый чудный среди белоснежной равнины над столпами пышными белыми! Пал Иван в ноги к ней, прижался к снопу, прильнул к нему, дивному, и Нина, потрепав ласково его шевелюру, выдохнула: «Бедный мой, бедный!» И подарила ему, нищему, всё богатство своё несметное, угодья свои роскошные, всю сладость свою неизбывную, весь восторг! Иван едва с ума не сошёл от счастья-блаженства! Никогда ранее жизнь не сверкала ему таким солнцем, не была такой упоительно-яркой, сладчайшей!
Решилась Нина! Зарегистрировались, свадьбу сыграли, стал Иван жить у них, стала его Танечка папой звать. Млел Иван от тепла семейного, радостно приходил в новый дом, все приносил до копеечки. А однушку его стали сдавать, - совсем не лишний приварок! Нина вдохновенно хозяйничала: стерлядь через подружек достанет, царской ухою накормит семью, мясца подешевле добудет, в детсаду новое бельё, как старое спишет, в дом принесёт.
А в субботу на дачу! Иван с Ниной на участке возятся, Танечка рядом с ними, помощница. (Лена, как всегда, дома, не любит дачи). Сорняки продёргали, гряды досками укрепили. Соседка поделилась птичьим помётом ( «Для друзей и дерьма не жалко!»), развели водой, слили в железный бак. Иван подкормил смородину, яблоньки, сливы, клубнику, редьку-морковку. Нина с цветами возится – тюльпаны, гладиолусы, мальвы, ромашки, флоксы.
На калитку приладил Иван щеколду пружинную с винтовым ключом; укладывали Танюшку спать, запирали щеколду снаружи (замок специально не вешали: дома хозяева), и шли поздним вечером к Волге, - лучше нет нагишом поплавать, смыть дневные заботы.
Иван подныривал, хватал Нину за самое женственное, оба хохотали, озоровали, - на берегу ни души, одни во Вселенной! «Вылазь, Иван, хозяйство застудишь!» - «Не застужу, не боись!» - «Боюсь, Иван, твоё хозяйство мне надобно!» - «Да? Ну, бери!» - «И возьму!» Нина рывком подплыла к Ивану, ухватила его за «подвески», и потащила на берег. «Эй, ты что, оторвёшь! Больно!» Тогда охватила его за шею, влипла губами в губы, и так, подгребая одной рукой, поволокла к берегу. Да он и сам уж плыл вместе с нею, и упали на песок – еёе в воде, но уже и на берегу, и тут он накрыл её рот своими губами. Мокрый песок холодил, они перебрались на сухое, и там на разложенной одежде, овладели друг другом страстно, истово! А потом, тяжко дыша, отвалились на спину, воззрились на звёзды, и тут же уснули.
Раннее солнце усмешливо разглядывало обнажённые тела их, согревало своими лучами, насыщало энергией.
Первым ворохнулся Иван, продрал глаза и скорее прикрылся рубахой: на него внимательно смотрела Танюша. «А почему вы меня не взяли?» - «Не хотели будить!» От разговора проснулась Нина и встрёпано: «Танечка, деточка, ты как здесь?» - «Мне страшно одной!» Нина вскочила, обняла заполошно, зацеловала губами грешными: «Кровиночка!» Иван поскорей напялил трусы.
Когда пришли на дачу и Иван исчез в досчатой будочке, Таня спросила: «Мама, а почему у нас с тобой здесь ничего нет, а у папы наплыв?» Нина прыснула: «Он с детства такой, Танечка, так родился!» Таня задумчиво посмотрела в сторону туалета.
С тех пор Иван перестал шастать при Тане в трусах, одевал шорты или штаны.
Потихоньку-полегоньку Нина знакомила его с соседями дачными. Он улыбался, ему улыбались. Вроде, они с Ниной хорошая пара. А приятели его, жившие выше всех на косогоре, давно уж выбор его одобрили.
Вечер прилёг тишиной, ночь разлилась соловьиными трелями; утром синий сумрак под деревьями едва побледнел, а уж чувствовалось, что день будет жарким. Не успевшая остыть за ночь Волга притихла.
Высоко в небе гуляли орлы, нарезали круги над берегом, парили, недвижно распластав широкие крылья. Много ниже них тряслась в воздухе, пищала назойливо пустельга; у воды гомонили чайки.
Нина смотрела вверх, заслоняясь рукою от солнца, - взор манил орлиный полёт. Устав, опустила глаза – и распахнулась, раскинулась могучая даль огромной реки: Волга жила рядом, текла, наполняя берега на многие километры своим влажным дыханием, освежая, оседая невидимой влагой на листьях и лицах. Лёгким свободно, радостно, сердце бьётся ровно, уверенно, - и всё от неё, от реки великой, Волги-матушки!
На веранде солнечно, весело, и Нина с удовольствием хлопочет: вся середина уставлена флягами с домашним вином – смородиновым, яблочным, сливовым. Сок, сахар и святая вода – вся премудрость. А сила – целительная!
Иван и домашнее винцо попивает  и портвейном не брезгует. «Хорош портвей!» - «Брось ты его, Ваня, брось!» - «Обмочусь, а не брошу!» А пьяный придёт, прямо концерт: «Нина! Сымай сапоги с меня!» – «Ща!» - «Снимай, говорю!» - «С башкой вместе?» - «Убью –у! Целуй меня!» - «Сковородкой сейчас поцелую!» - «Убью-у-от!» Ну, клоунада! Так и захрапел в сапогах и одежде, - возле порога. А утром ни свет-ни заря похлебал щей, и скорей на работу. Вот тебе и «портвей»!
Нина, проводив Ивана, сразу хлопотать на участке, никогда тут не переделать всего, что надо бы. Потом Танечку накормить да самой поесть, и опять с землёю возиться. День навалился жарою, босым ногам тепло на земле, ступается  легко, усталость  уходит в землю.
А когда в светлой реке робко поплыл высокий молодой месяц, приехал Иван. Щей похлебал и сразу за дело: собрал обрезанные ветви, ненужные доски-досточки, весь древесный сор с участка сгреб в кучу, костёр запалил. Лена подъехала, и вместе с обрадованной сестрёнкой пристроилась у огня. Горело славно, ярко, трескуче, искорки улетали к проступившим на небе звёздам. А когда угли подернулись сединой, Иван, поворошив прутом хорошенько и убедившись, что жар не опасен картофелю, внедрил три десятка земляных плодов в гущу горячезольную, испёк их, раздал всем это обжигающее руки вкусное чудо – ешь, наслаждайся жизнью, семья!
Лето минуло сладким сном. Лена уехала учится в Москву, в институт, Танечка пошла в школу, Нина по-прежнему в детском садике. А Иван не у дел остался: стройка закончилась, новую не затеяли.
Туговато стало с деньгами.
Нина и надумала: «Иван, давай однушку твою продадим, я тебя к себе пропишу!» Уговорила Ивана! А соседки: «Да ты что, Нина, мало ли как у вас сложится, может, разбежитесь ещё!» - «Типун вам!» И продали. И прописала Ивана.
Деньги сразу же в дело пошли: ремонт сделали, мебель обновили, одежонку купили, Лене послали, Иван на родину съездил. И всё: ни однушки, ни денег.
Работы в Лукьяновске нет и не  будет, завербовался Иван строить мост. Вывезли на Оку; в зиму, в морозы, жили в продуваемом всеми ветрами бараке, за четыре месяца ни разу не заплатили, народ побежал. Иван остался. Жил впроголодь: что выбьет у начальника, то и проест. Стройненький стал, аж тощий. «Ежели так и дальше, заместо скелета можно показывать!» Но дожал начальника, заплатил тот положенное, вернулся Иван в Лукьяновск, - грязный, вонючий, но с деньгами хорошими. Нина рада. На ёе пенсию да окладик не больно-то разгуляешься!
Пошёл Иван на стройку амбалить. Раствор есть – крана нет. Кран пригнали – раствор застыл. С трудом до весны дотянул, - денег не дали. Если б не Нина, не его деньги за мост – подох бы с голоду.
С первым весенним теплом – на дачу. Там работы невпроворот: дом достраивать, землю копать, мотыжить, граблить; картошку посадить, гряды разбить, травку-лучок посеять. Иван как ломовик вкалывал. За весь день только-то и присядет, когда Нина  поесть позовет. Хватит щёчков и снова за труд.
Дивились соседи на такого Ивана, непьющего да работящего, будто немец какой.
А бабы стали завидовать: во какого себе отхватила! Стали корить им мужей своих, те на Ивана  окрысились, хотя дороги не перешёл никому, помочь не отказывался, только что не пил с ними, но это дело легко поправилось: раз отвязался, другой отвязался, а на третий не устоял. Сперва чуток на дне стакана, потом поболе, а там уж  самогон  всего Ивана заполнил. «Вот это по русски, по нашему!» - радовались соседские мужики, чуваши и мордвины, и отсылали недовольных жён крепким словом на дальнюю сторону, и чем больше самогону лилось из бутылок, тем больше слёз катилось из бабьих глаз. И вышла у всех не дача, а незадача.
«Иванушка, не пей с ними, козлом становишься! - сетовала Нина, а он и точно, как выпьет – козёл козлом, упрямый да глупый. – Ведь у нас своего самогону полно, я всю зиму старалась, даже на кедраче настояла, ты уж лучше наш пей, он чище!» - «И наш буду-от!»
Кончились золотые денёчки, начались, как у всех. Иван пластом лежит, Нина пилит-строгает, стучит-приколачивает, цемент замешивает, бетон заливает в опалубку, пропалывать-поливать грядки бросится, и так, пока не упала внезапно: голова пошла кругом, дыхание остановилось. Очнулась в больнице с диагнозом страшным: рак легких. Охнула сердцем, о дочках подумав: «Как же они без меня, кто же поможет им?! Нет уж, делай, что хочешь, Нина дорогая, а болезни нельзя поддаваться!» Вспомнила, что читала о раке, после химии стала водку с подсолнечным маслом пить. Гадость страшная, хоть и болтаешь-переболтаешь сто раз склянку со снадобьем, пьёшь – чуть наружу не выворачивает, но мысль о доченьках побеждает, помогает проглотить отвратительное. И, стиснув зубы и обвязав покрепче машинку, чтоб не трещала и не плевалась, гнала соки морковный, свекольный, яблочный, замешивала их на святой воде с тёртым хреном и  мёдом, пила это трижды в день, рано утром ездила на бойню за свежей кровью – надо хотя б кружку её, и всё с молитвами и мыслью о доченьках.
А Иван ходит пьяный.
«Ваня, ты б ноги вымыл, да носки постирал, тяжёлый дух от них!» - «Не х», - чуть не вылетело из уст Ивана, застряло в глотке от изумлённого взгляда Нининого. Постирал носки, намотал на змеевик, спать лёг.
А с утра хватил первача и давай жаловаться: «Вот, забросила меня!» - «Иван, я эгоистка, детей люблю! А тебя пьяного ненавижу!»
Лучше б не говорила она этих слов! Пропал после них Иван, загулял с какими-то забулдыгами.
Соседи помогали Нине готовить, стирать-убирать, на рынок ходили. Через месяц Нина немного окрепла.
Тут и Иван объявился: опухший, голодный, с пустыми карманами. Не стала корить его, что толку? Сняла с него одежонку, в стирку бросила, самого в душ отправила. Любимых щей его наварила: «Иван, голубь мой, поешь свеженького!» Заплакал Иван от такой доброты её светлой, кинулся руки целовать: «За что только ты любишь меня, алкаша?» «Хмель пройдёт, Иван, а сердце любящее останется! Ты ведь любишь меня?» - «Люблю, Нина!» Не врал Иван, в самом деле дорожил ею, да только Нина – жена, а бутылка – любовница! Кто слаще? Но, пока трезвый: «Нина! Красавица! Давай вместе лягем!» - «Нельзя, Иван, слабая я, нельзя мне!» Поскрипел Иван зубами, окоротил себя. Ночь промучился, утром щей похлебал и фюить – умотал куда-то. Вечером на бровях приполз. «Иван, что ж ты с собою творишь?»  «Не х», - начал было Иван, да Танюшку увидел – стоит длинненькая, дрожит от страха перед ним, пьяным! И опять застряло в горле бранное слово. «Папа, не пей, не надо!» - «Доченька!» Поползли по небритым щекам Ивана пьяные слёзы. «Да что ж я за паскуда такая?!» - зарыдал, - и сам в слезах, и Нина в слезах, и Таня рядом.
А утром как ни в чем не бывало – щёчков с хлебушком и с глаз долой!
Вечером трезвый явился, принёс по пирожному «Эклер» Тане да Нине. И скорей за щи с хлебом – любимая пища его днём и ночью. Поел и: «Тань, ты уроки выучила?» Таня чуть не поперхнулась «Эклером», стеклянными глазами смотрит от неожиданности. Нина вздохнула горько.
Обиделся Иван на такую нечуткость к нему, спать отправился – пока ноги укладывались, голова уж храпела.
Утром поел и на неделю пропал. Нина волновалась: мало ли, что с ним, с дураком пьяным, стрястись может. И точно: пришёл избитый, изорванный. «Иван, что с тобой?» И тут уж вылетело из него: «Не х..!» А вылетевши, порхало потом беспрерывно. «Иван, дочери постесняйся!» - «Не х..!» Видно, в пьяном мозгу ничего другого уж не рождалось!
И сорвалась Нина! Он ей матюк, она ему два! Таня в ужасе затыкала уши!
А у Лены в Москве, в театрах и Третьяковке, возникало смутное ощущение того, что главное в жизни – чувство, обмен чувствами, и этих светлых чувств добавилось от жадно читаемых книг. И во время своих редких приездов домой, в Лукьяновск, приходила в отчаяние от того, как мелко и глупо живут её мать и Иван, как вместо светлых чувств обмениваются гадостями. «От этого все болезни!»
И закончив институт, уехала по распределению в Сосновку, под Питер, там вышла замуж за русского финна, с ним перебралась на  ПМЖ в Финляндию, и писала матери, что живет теперь в другом мире, без мата и пьяни, воровства и повальной лени.
И Нина радовалась: хоть одна дочь пристроена, хоть одна живет с мужем по-человечески. Теперь бы Таню определить!
А Танечка – высокая, красивая, стройная, - после восьмого класса подалась в программисты, с компьютером управлялась запросто, зарабатывала неплохо, съездила в Москву, купила там себе шубу, шмотки, и стала невеста-невестой. Много местных парней к ней сваталось, да на уме у неё другое было. Поехала по вызову в гости к сестре, там познакомилась с двоюродным братом мужа её, через год расписалась с ним, и тоже на ПМЖ в Финляндию!
Отправилась Нина в гости к дочкам. В семьях мир да лад! Радостно это – Финляндия! Умная страна, всё с мыслью о человеке устроено, всё – забота о нём. Оттаяла Нина душою там: вся южная и средняя Финляндия утопает в клубнике да розах, всюду цветы и газоны, в парках и лесах  чистота, никто ни окурка, ни спички не бросит, народ приветливый, законопослушный, о взятках и говорить смешно, учатся, трудятся все на совесть, пенсионеры ухожены-обихожены, - нам бы так! И ведь ничего у них нет, кроме рек-озёр, скал гранитных да леса, а живут – обзавидуешься! Жаль, Коли нет – радовался б дочернему счастью!
Погостила, внучек понянчила, пора и домой. Перед Выборгом, сразу после финской границы, вдоль шоссе начались проститутки. И чем ближе к городу, тем их больше. А у вокзала и проституток, и попрошаек полно! Грустно стало Нине возвращаться на Родину. На такую Родину. Но вспомнила дачу, Волгу, и стало полегче.
А как вернулась, с соседками покалякала – и к ней, к Волге! Ещё шире стала, ещё многоводнее после дождей! Куда уж там финским рекам! Ширь-то какая – живи, не хочу! И при такой-то шири так куцо жить?! Да что ж они с Иваном – с ума посходили?
А Иван вернувшуюся женушку «наградил»! Нина к врачу. Тот вызвал обоих, выделил каждому стеклышко, велел приложить кой-куда, и всё понял. У Нины стеклышко грязное, а у Ивана чистенькое, - ясно, не прикладывал, знал: от него зараза. Дал врач таблетки, стали пить, лечиться. Иван тростит: «Я не виноват, это ты меня заразила!» А Нина через подружек (бабья почта шустрее цыганской) узнала, к какой твари без неё ходил он: триперичница, а не женщина. «Что ж ты, гад, после неё ко мне прикасался, судить тебя надо за умышленное заражение!» - в голосе Нины звенела опасность. Иван трухнул: «Нина, клянусь, не знал, что больная!»
У Нины после этого будто сгорело в душе: нет для Ивана добра! Нож ему в глотку! Нож ему в сердце! Нож ему!
Ивану бы покаяться, в ноги пасть, ан нет – гонор давит! Тут и стала его Нина гнать из дома: «Буду я тут за тобой гнилые яйца на повороте держать!»
Уехал Иван к себе на Урал. Через месяц вернулся – тише воды, ниже травы. Видно, дочка его оттуда быстро наладила. «Нин, давай никогда не ссориться!» - прямо песню запел. Да недолго его на песню хватило.
Приехала из Финляндии Танечка: о маме соскучилась, с подружками повидаться охота. Дома объятия, поцелуи, в гостях то же самое, а когда схлынул паводок чувств, пьяный Иван, разобиженный на весь белый свет, в ответ на ее: «Папа, зачем ты пьешь?» - бросил: «Заткнись ты, сука!»
За всю её чистую девичью, а теперь замужнюю, жизнь никто не говорил ей таких жутких слов, не оскорблял её, и слёзы прорвались горькие, жгучие, от самого сердца. Нина, вернувшись из соседей и увидев задыхающуюся от слёз кровинку свою, - заподзорила неладное – уж не домогался ли её этот выродок («Убью гада!»), но узнав, в чём дело, схватила нож, ткнула в брюхо пьяной погани, еле увернулся Иван от мстящего острия!.. А для Тани умер Иван, перестала звать папой, возненавидела!
«Эх, Иван, дурак ты дурак! – чуть не выругалась при дочери Нина. – Нет у тебя врага большего, чем ты сам!» А Иван, протрезвев, овечкой прикинулся: «Не помню, чтоб говорил такого, не мог Тане сказать!»
Быстро уехала Таня от жизни такой.
А Иван всё хуже и хуже: говорит о людях в глаза по-доброму, а уйдут – тут же помоями обольёт! Возмутилась Нина: «Ты уж лучше не говори о них хорошо, коль не любишь, не ври попусту!» - «Не х… учить меня!» - «Тебя, дурака, разве выучишь? Убить проще!» «Уби-ить! Обоссышься со страху, в тюрьму сядешь!» - «После пожара х.. не насос, не сяду!» - «Что ж ты, и на могилку ко мне не придёшь?» - «Могилку-у?! На свалке сдохнешь, там тебе место!»
Словом, тешились, миловались. А  жизни оставалось всё меньше и меньше, и каждый миг её драгоценный тратили, как последние идиоты!
Многие так вот жили в Лукьяновске. И странно было иному горожанину читать и слышать о России Великой. Какая уж тут великая, коли спивается! Сколько на Руси таких вот Лукьяновсков!
Злопамятным оказался Иван. «Детей люблю, а тебя пьяного ненавижу!» Припомнил ей это Иван, в самую трудную её минуту припомнил! Прижала её болезнь, на волосок в ней жизни осталось. Залепили, закрыли ей веки метели белые, охватило всю её стынью буранною, откуда-то издалека бубнил Иван: «Разлеглась! Сама не живёшь и другим не даёшь! Сдыхай уж!» И воет-воет в трубе, и крутят-крутят вихри снежные, и всё белеет, белеет, белеет…
«Ну, всё, покойница!» - решил пьяный Иван, и вызвал скорую: зарегистрировать смерть.
Молодой врач долго прощупывал пульс, потом приложил к губам мертвенно белой женщины зеркальце и, увидев испарину от дыхания, оглушил Ивана: «Ты что ж, отец, заживо жену хоронить собрался?!» Вкатил укол в синеватую руку-плеть, долго тёр пальцы, и постепенно что-то менялось в Нине. И в Иване менялось! Оживала Нина – Иван каменел. Слетел хмель с него, впился глазами злющими в лицо Нинино – оно разгладилось, расслабилось. Дыхание утвердилось, стало тихим и ровным. «Так-то, отец! Поживёте ещё вместе, порадуетесь!» - «Чтоб ты сам так радовался! – ненавистно подумал Иван, и  сказал умильно: «Спасибо, доктор!»
Вернулась Нина на свет Божий из белых  метелей, посмотрела глазами непонимающими на Ивана, и всплыли слова его: «Сдыхай уж!»
А доченьки, почуяв беду, телефон обрывали, звонили из далёкой Финляндии в затерянный на бескрайних российских просторах Лукьяновск, Иван успокаивал их: «Всё хорошо, просто сейчас в больнице, а так ничего!» Нина слушала звонки и ответы Ивана, обретала силы и медленно возвращалась к жизни.
Не по себе становилось Ивану от взгляда Нининого, не в силах был оставаться с нею наедине. Утром спешил поскорее убраться с глаз её, вечером попозже придти. Не пил: не пускала какая-то сила!
Но не уберёгся суда ее. Будто с того света глядели на него глаза Нинины, будто икона глядела глазами прозрачными, сквозь него глядела, насквозь видела: «Как же мне благодарить тебя, Ванечка, сокол мой дорогой, орёл мой, за любовь твою верную, за чуткость твою беспримерную, за то, что в смертную минуту мою другом ты мне остался, не подвёл меня? А, Ванюш? Скажи мне, скажи, голубок. Я послушаю»
Лучше б умер Иван вместо неё тогда, лучше б она материла его сейчас, ненавидела, криком кричала, но не так вот – тихо – всю душу из него вынула!
«Что ж молчишь, Ванечка? Аль сказать тебе нечего? Скажи, милок, не боись! Скажи, я послушаю!»
Молча стоял Иван, Истуканом стоял. Ни слёз не было в глазах его, ни горя в душе – один стыд!
«Тогда я скажу. Женой твоей я боле не буду. Стыдно мне быть женою твоею. На развод подам. Есть у тебя совесть – уйдёшь. Нет – Бог с тобою, живи – чужим будешь. Самым чужим на свете.»
Как ни сопротивлялся Иван, - развели их!
Много они смотрели по телеку, как живут под одной крышей люди, ставшие друг другу чужими. А теперь на себя примерили.
Живёт Иван в своей маленькой комнатке, бывшей спаленке девичьей, - и есть он, и нету. Нина не замечает, в упор не видит. Соседи глаза отводят. Одни собутыльники, кореша, как всегда, рядом с ним. Неуютно стало Ивану на свете. Привык он к Нине, как без неё? Ведь она и готовила, и стирала, и женою  была ему! Впервые задумался: кому нужен он? Не дружкам же своим – выпивохам! Надрызгается с ними, а потом находит у себя в карманах вместо денег бумагу мелко нарезанную. Или соль с грязью. Или траву непонятную. И постепенно поворачивалось в мозгах туманных: порча это! Вспомнил, как грозилась первая жена его: «И тебя изведу, и она сдохнет!» Может, с того и болеет Нина?
Заговорил Иван: «Нина, прости меня! Правду говорила ты, что напустили на нас, порчу сделали! Я ж другой был, совсем другой! И ты болеешь!»
И Нина заговорила: «Ох, Иван-Иван, что мы скажем друг другу перед смертью?»
И пала перед иконами на колени, и молила: «Господи! Прости нам прегрешения наши! Не со зла мы, по дури своей, по дури!»
И восстав с колен: «Иван! В воскресенье соборование в церкви! Пойдём! Все хвори снимет!»
И вот стоят Иван с Ниною в храме, прямо под высоченным куполом, держат горящие свечи в руках, слушают, как долго глаголет батюшка. Ещё шесть священников стоят рядом, все в парчовых накидках на черную рясу, время от времени повторяют вслед за читающим, крестятся! И прихожане крестятся, и повторяют последние слова читаря! А с хоров раздается пение ангельское, душа светлеет, радуется!  И шестеро попов идут к прихожанам с елеем, мажут кисточкой крест за ушами, на щеках, подбородке, лбе и руках. А батюшка, отчитав положенное, передаёт книгу другому читарю, и тот нараспев далее, а все слушают и, ухватив последние слова, повторяют их, крестятся, и снова ангельские голоса на хорах, и снова идут священники с елеем, и так семь раз! А потом проповедь: седой, серьёзный священник  обращается к ним: «Братья и сестры! Только в любви и уважении друг к другу спасенье наше! Не допускайте зла к себе! Отриньте зло, укрепите добро в себе! Укрепите добро – и воздастся вам!»
Иван с Ниной молятся вместе со всеми! Подходят к иконам, молятся снова, зажжённые свечи ставят! И так хочется верить: пройдут напасти и хвори, минует их чаша злая, спасёт длань Божия, крест Господний! «Сохрани и помилуй нас, грешных!»
И ночью слышится Ивану ангельское пение, и звучит: «Отриньте зло…Укрепите добро..И воздастся вам…» И Нинино: «Что мы скажем друг другу  перед смертью, Иван?»
Перестал Иван материться. Перестала Нина бранить его. Всё хвалою да ласкою. Иван не пьёт. И к Нине по доброму, - на себя прежнего стал похож Иван. Словно после дурного сна оба.
И каждое воскресенье с Ниною в церковь!
А весною, когда вскрылась Волга и прогремел-прошумел ледоход по ней, в их первый же выезд на дачу – посмотреть, как там после зимы, - Нина и скажи затаённое: «За Вселуками есть Новая Талица, там живет бабушка, любую порчу снимает, соседка ездила к ней, помогло! Автобусом день, а рекой до Вселук два часа, а там рядом! Поедем, Иван, съездим к бабушке!»
Иван молча полез в карман, достал кошелёк, большим пальцем прошевелил-просчитал остатки пенсии; тогда, откинул досчатый люк, нырнул в погреб, явился оттуда с дюжиной бутылок Нининого первача в авоське: «Одевайся, давай!» - «Зачем?» - «Пойдем!» - «Куда?» - «Одевайся, пойдем-от!»
Запер комнату, веранду, калитку, крепко взял Нину за руку и повёл вниз, к реке.
Только вышли на Волгу – загудел старенький сухогруз, шёл сверху, выплывал могучей излучиной, ближе к их берегу. Иван левой рукой высоко поднял бутылку. Стекло загорелось под утренним солнцем, маячком посылая сверканье  на волжский простор. Корабль сбавил ход, из радиорупора донеслось: «Что надо?» Тогда Иван правой рукой поднял над собою авоську с бутылками, они ярко блеснули в лучах. «Да ты что, Иван, думаешь, возьмут за бутылку?» - «За бутылку Родину продадут, а тут до Вселук подкинуть!»  Корабль, останавливаясь, быстро спустил на воду лодку, и она, взревев двигателем, помчалась к берегу. Иван спокойно, уверенно ждал, когда лодка, выключив двигатель, ткнется в береговой песок. Тогда влез в неё, помог взобраться Нине, матросик усадил их на банку-скамью, оттолкнулся от берега, развернул лодку, врубил мотор, и они понеслись к судну.
Это уж потом Нина узнала, что на флоте сухой закон, на корабль в порту спиртное пронести трудновато, и что давным-давно ещё молодой Иван останавливал так суда и судёнышки в разных местах великой реки. А в тот момент, очутившись на корабле, всё боялась, что их сейчас обратно на берег, в тревоге глядела на палубные надстройки и поржавевшее тело речного труженика. Когда же за бортом вскипели белые буруны и свежий ветер ударил в лицо, поняла, что они плывут! И, повернувшись к берегу, тут же увидела свою дачу, их дачу, их дом на взгорье, - маленький, затерявшийся среди других строений, такой большой там и такой маленький здесь, отсюда.
Иван же, поручкавшись с капитаном и отдав половину бутылок (остальные на обратный рейс), подошёл к Нине, обнял её за плечи – впервые за последние годы! И она, прильнув к нему, сказала взволнованно: «С Богом, Иван!» - «С Богом, Нина!» - сосредоточенно отозвался он.
Корабль набирал ход, они стояли на носу его, на полубаке, солнце светило с левого борта, поднявшись над холмистой грядой, перед ними расстилалась, несла их с собою Волга, - могучая, быстрая, неудержимая, - и новые дали были как новая жизнь.       

    
                2013 год