Глава 4-2

2
 
Наступил октябрь 93-го. Жизнь бесповоротно шла в тупик, Лeвенцов видел это и без телевизора. Инфляция, разруха производства, нищенская оплата честного труда, огромные барыши бесчестного, суверенитеты, войны, грызня государственных мужей - все эти атрибуты рыночных реформ, принимаемые многими за главные приметы тупика, его особенно не волновали. Он помнил из истории, что передряги в сфере материального бывают в любой стране, а уж в России непременно. Не в материальных передрягах было дело. Жизнь шла в тупик в силу куда более страшной вещи - духовного упадка. Левенцов с растущим беспокойством замечал, что понятие "человечество", служившее ему главным стимулом в работе над изобретением, утрачивает для него высокий смысл, заложенный воспита¬нием доперестроечного времени. Глядя по базарным дням в окно на ки¬шащую людьми рыночную площадь, он саркастично усмехался: "И это на¬зывается человечество!" Всё неотступнее делались сомнения в целесооб¬разности изобретательского творчества, на которое он "убивал" теперь все дни и вечера без перерывов.
Каждую субботу его неудержимо тянуло сесть в поезд и поехать к Наташе. Денег для поездки можно было бы при достаточном усилии достать. Ос¬танавливало другое. Он ясно обещал ей год назад внести определённость в их отношения по своём приезде. Но о какой определённости можно было говорить, когда весь мир "поехал".
"Надо нести свой крест, как говорит Глеб", - утешал он сам себя. И как проклятый, вопреки желанию и всякой логике, садился по вечерам, а в выходные дни с утра к столу с изобретательскими раз¬работками. Однажды в субботу он просидел над разработками с раннего утра до вечера, забыв даже пообедать. Мозг, несмотря на это, сохранял поразительную, хотя и не совсем здоровую, лихорадочную ясность. Ему казалось, что ускользавшее годами вот-вот будет схвачено за хвост. Но в последний момент оно снова ускользало.
- Чёрт побери! - воскликнул он в отчаянии. И тут увидел на стуле у торцевой стороны стола незнакомого вертлявого мужчину, одетого в сверкающую белизной сорочку с чёрной бабочкой и в иностранного покроя чёрный смокинг. Чёрные глаза мужчины смотрели снисходительно.
- Вы кто? - спросил Левенцов с враждебным изумлением.
- Родственная вам душа. По этой причине предлагаю сразу перейти на "ты", - ответил незнакомец.
- Я вижу тебя в первый раз, с чего ты взял, что ты мне родственник?
- С того, что мы оба из породы Беспокойных.
- Ошибаешься, нервы у меня в порядке.
- Это верно, нервы у нас, Беспокойных, здоровей, чем у Консерваторов.
- Благодарю за комплимент.
- Не стоит благодарности, это не комплимент, а факт.
- Тебе Татищев дверь открыл?
- Я в таких любезностях не нуждаюсь, без затруднений прохожу сквозь стены.
- А-а, вот ты кто...
- Вот именно, твой родственник по духу.
- Я через стены не хожу.
- Захотел - прошёл бы.
- Юмор у тебя какой-то мрачный, родственник. А чему, собственно, я обязан?
- Ты сам позвал.
- Я-я? Когда?
- Перед моим приходом. Сила твоего желания открыть новый вид энер-гии перешла предел, за которым уже необходимость, вот я и пришёл.
- Ты ко всем приходишь, у кого необходимость?
- К родственным душам только. Консерваторов я не люблю. Особенно поэтов.
- Погоди, приятель, ты меня, наверно, с кем-то путаешь. Я хотя и не консерватор, но в душе поэт, и...
- Нет, я не хотел тебя обидеть. Видишь ли, ты принимаешь за поэзию свой мятежный дух. Тебя вводит в заблуждение тот факт, что даже Байрона поэтом называли и Некрасова, а какие они к шутам поэты! Они же до мозга костей наши, беспокойные. Доведись осуществиться их воззваниям, они сразу бы соскучились и стали с ещё большим пылом звать назад, к тому, что проклинали. Такова уж наша беспокойная природа. А поэты... Кстати, чистых поэтов, которых я особенно не терплю, не так уж много: Фёт, Аксаков, Тютчев, Пришвин да ещё кой-кто, а ос¬тальные при случае делаются нашим братом. В восемнадцатом, к примеру, белые были поэтами, а красные - нашими, а в девяностом поэтами стали красные, белые же переметнулись к нашим. Теперь опять перетасовка: белые нам изменили, зато вернулись красные.
- По твоему раскладу, родственник, выходит, что ты ставишь меня на одну доску с беспокойными государственными мужами, так я понял?
- Люблю понятливых!
- Ошибаешься, дорогой. Я за существующий порядок. Объявят завтра по радио, что другой порядок сделали, за другой порядок буду.
- Никуда ты от нас не денешься, - криво усмехнулся гость. - Ты изо-бретатель, значит враг порядка. Создай Бог человека на колёсах вме¬сто ног, ты непременно стал бы ноги изобретать, не так разве?
- Возможно, но... я не для личных благ изобретаю.
- Ха-ха-ха! - посмеявшись, гость взглянул лукаво. - Ты не кривишь душой, любезный? Разве не сказал кому-то кто-то: "Подожди год, может, получится с изобретением, тогда будут деньги..."? Покраснел-то как! А нервами ещё хвалился!
- Но я...
- Да знаю. Хочешь сказать, что мог бы ради собственного счастья плюнуть на изобретение, но плюёшь не на него, а на собственное счастье ради счастья человечества. За то и люб ты мне. Нашенская в тебе гордыня! Как у тех дремучих греш... - прошу прощения - святых, которые заживо ложились в гроб во имя Бога. Плевать им было, молодцам, на Божий замысел дать человеку радость в земной жизни.
- По-твоему, людям не нужны изобретения, делающие их жизнь ком-фортней?
- Люди полагают, что нужны. Люди знают, чего хотят, да не знают, чего им надобно. Спроси любого, чего ему хочется, скажет: счастья. А спроси, что такое счастье, несусветную чушь начнёт нести.
- Значит, правильно я понял: не нужны?
- Хрен его знает, может, и нужны. Но потраченные на них усилия, я бы сказал, безнравственны. Сколько было потрачено, к примеру, на изобретение локатора! А спросить, зачем локаторы? Чтобы издалека видеть самолёты? Но зачем самолёты? Птицы и без самолётов вон летают, а дельфины и без вашего локатора засекают горошину в море за три километра. Потому что им это действительно необходимо. Всё дело в необходимости, то есть, в силе желания. Превысит желание предел, за которым необходимость, пожалуйста, будет сделано, в сто раз умнее можешь стать, в десять тысяч раз сильнее. Совершенство во вселенной ведь давно достигнуто, да не всё из него нужно человечеству, оно, человечество, до Совершенства не дозрело. Как это там у Баратынского:
 "... Живи живой, спокойно тлей мертвец,
Всесильного ничтожное созданье,
О, человек! Уверься наконец,
Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье..."
- Выходит, и познание, по-твоему, не нужно?
- Оно обременительно. И оно не делает счастливее, скорей наобо¬рот. Дарвин вот "познал", что человек произошёл от обезьяны, Фрейд открыл, что человек по своей природе существо совсем не благородное, как полагали идеалисты, а жестокое, асоциальное. Разве от таких "поз¬наний" человечество счастливей стало?
- Но без познания и хлеб не вырастишь.
- Верно, но познание убивает во всём вкус первого глотка. Учёным чуждо чувство меры. Они неразборчивы и творят, если позволишь так выразиться, в состоянии аффекта. Они упиваются от древа познания самым непотребным образом, как пьяницы. В результате имеем то, что имеем: озоновые дыры в атмосфере, отраву вместо пищи, умерщвляющие газы вместо воздуха.
- Но если изобретатель стремится вернуть человечеству вкус первого глотка?
- Стоит ли стараться ради человечества? Погляди вокруг: чем оно живёт? Жратва, курс доллара, война да секс, выше этого человечеству не прыгнуть.
- Ты себе противоречишь, уважаемый. То ты причисляешь изобрета-телей к отряду Беспокойных и говоришь, что ненавидишь Консерваторов, то заявляешь, что беспокойство ни к чему. Где логика?
- Неправильно ты задачу понял. Задача Беспокойных не в том, чтобы приблизить к Совершенству, а совсем наоборот. Мы для того, чтобы не скучно было, благодаря нам человечество вечно будет задумывать одно, делать другое, а получаться будет третье. Да здравствуем мы, Беспо¬койные!
- Послушай, уважаемый, скажи честно, ты кто?
- А хрен его знает! - Гость сделался серьёзным. - Тайна моего про-исхождения мне неизвестна. Все мы, дети Вселенной, не знаем, кто мы, откуда мы, зачем... Выполняем какую-то хитрую задумку Свыше. Но там, Выше, тоже про себя не знают. Круг заколдован... Ладно, поболтали, давай теперь по делу. С теорией эфира ты знаком?
- Немного. В законченном виде, насколько я понял, её нет. Я даже в Ленинке в Москве копался - пусто. Десятка два журнальных статей, десятка полтора брошюр. Идея ослепительная, но базы никакой. В сущ¬ности, опыты Миллера и Майкельсона да и всё. К практике, во всяком случае, теория неприменима - это не моё мнение, это мнение таких великих умов, как Максвелл. Безумная теория, короче.
- Ай-яй-яй, такой маститый изобретатель, а позабыл такую крылатую фразу: "Эта теория недостаточно безумна, чтобы претендовать на истин-ность"! А если копнуть поглубже, увидишь: истинность совсем и не кри¬терий. Разве придуманная Ньютоном теория гравитации к истине близка? Но сколько великих изобретений сделано на базе этой липовой модели! А нелепость, называемая теорией относительности Эйнштейна! А наивность атомных моделей Резерфорда вкупе с Бором! Но бомбу-то атомную тем не менее из этой наивности изобрели! Ты разве не уяснил ещё, что ни одна из придуманных учёными теорий не имеет к истине никакого отношения? He в истине, брат, дело. Дело в степени уверования в неё. Ты знаком с маховским принципом "Экономии мышления"? Уверуй ты в истинность теории эфира, нешто стал бы время тратить на изобретение аккумулятора? Кому твой аккумулятор нужен, когда по теории эфира в любой точке пространства в любой момент имеется любое количество энергии любой мощности, которая без всяких промежуточных устройств типа электромобиля перенесёт тебя со скоростью, превосходящей в миллиарды раз скорость света, в любую другую точку пространства, хоть на край Вселенной!
- Однако такая энергия, уважаемый, и убить ведь может. Атомная бомба по сравнению с ней детская забава.
- Верно, но могущество этой энергии всё же не беспредельно. Ну там одну-две-три галактики уничтожит, а дальше, на какой-то ступени, вступает в противодействие закон Совокупного Желания. Всю вселенную не уничтожишь.
- Тогда я напрасно беспокоился, - усмехнулся Левенцов. - Но, положим, в теорию я уверовал. Сколько времени мне потребуется, чтобы изобрести на её базе устройство для забора энергии из пространства?
- Нет проблем. Доставай бумагу и рисуй...
Левенцов очнулся. Гостя не было. Левенцов выскочил в прихожую. Никого. Дверь квартиры заперта. Из комнаты Татищева кричали возбуж-дённые чьи-то голоса. Не дождавшись приглашения войти на свой стук в дверь, он толкнул её. Татищев ругался с телевизором. Увидев приятеля, он стал кричать ему что-то про политику, поминутно кивал с яростью на экран.
- К тебе сейчас никто не приходил, Глеб? - перебил его Левенцов.
Татищев ошалело замолчал, потом, досадливо буркнув: "Не приходил", снова принялся ругать телевизор.
Левенцов вернулся в свою комнату, остановился перед заваленным бумагами столом.
- До галлюцинаций докатился! - произнёс он вслух неодобрительно. Потом сел за стол, отодвинул к его краю книги, схемы и, достав чистые листы бумаги, за пару часов сделал наброски выношенного годами принципиально нового источника энергии. Затем хладнокровно принялся анализировать состоятельность устройства в техническом ис¬полнении. Ещё через пару часов Левенцов пришёл к выводу, что устройство состоятельно. Это было не изобретение, это было открытие, он это ясно сознавал, но радости почему-то не испытывал. Он не испытывал даже возбуждения, была апатия и каменная усталость.
- Какое у нас там сегодня? - вяло произнёс он вслух и зевнул, переворачивая не перевёр¬нутые со среды листки календаря. - Так, суббота, второе октября 1993 года, отметим, как-никак дата исторического открытия. Недельку надо вы¬лежаться дать, на свежую голову, глядишь, опять "перпетуум-мобиле" окажется.
Разобрав постель, он повалился в неё и заснул, не успев даже как следует укрыться одеялом.