История всегда идеологична, хотим мы этого или нет. Позорная история - начало духовного порабощения народа, вслед за которым неизбежно подкрадывается и физическое.
О. Гусев
Пусть не всегда подобны горнему снегу одежды белого ратника – да светится вовеки память его!
И. Бунин
Вступительное слово о романе
Новую книгу Владимира Евгеньевича Бородина можно рассматривать как непрямое продолжение романов «Корзины полной персиков» и «Тени Турнира теней», охвативших период истории России с 1902 года, но можно читать и независимо от начала эпопеи, связанной с новой книгой лишь рядом общих героев. Автор использует обширный исторический материал с малоизвестными фактами, выделяемый курсивом. В романе упоминается и появляется множество известных и малоизвестных лиц эпохи Гражданской войны – от военачальников и солдат – до поэтов Серебряного века.
Оглавление
1. Звериный оскал новой власти
2. Тяжёлые времена Северной Пальмиры
3. Череда мрачных событий на заре братоубийства
4. Ужин добровольцев
5. Воины генерала Каппеля
6. Берег ушедших времён
7. Братья зла
8. Предчувствие конца
9. Столичная жизнь
10. Омские будни
11. Вручи надежду отваге
12. Точка невозврата
13. Начало конца - ад Щегловской тайги и льды Байкала
14. Третий Ледяной – закат Уральского казачества
15. Зелёная Самостийная
16. Долгий страдный путь
17. Немотствуя во зле
18. Молох
19. Армагеддон
20. Последний виток Пляски Теней на полях Большой Игры
21. Мёртвые и живые
22. Кремнистый путь
23. Страстотерпцы
24. Последний бой Императора тайги
Пролог
Большевики одним ударом украли у России её два наиболее ценных сокровища: мир и победу, ту победу, что уже была в её руках, и тот мир, которого она более всего желала. Немцы послали Ленина в Россию с обдуманным намерением работать на поражение России... Не успел он прибыть в Россию, как он стал приманивать к себе то оттуда, то отсюда подозрительных субъектов из их потайных убежищ в Нью-Йорке, Глазго, Берне и в других странах и он собрал воедино руководящие умы могущественной секты, самой могущественной секты во всем мире... Окружённый этими силами, он начал действовать с демоническим умением, разрывая на «куски всё, чем держались русское государство и русский народ. Россия была повержена... Её страдания несравненно ужаснее, чем о них пишется, и у неё украли место, принадлежавшее ей среди великих народов мира.
У. Черчилль
Диалог в конце 1918 года: Майор Германского Генштаба фон Кокенхаузен: «Вся Великая война была лишь способом очистить в Европе поле для новых хозяев мира»
Генерал Краснов: «Кому же?»
«Соединённым Штатам Америки. Точнее – еврейскому финансовому капиталу»
Уничтожение всякой неограниченной произвольной власти во всём мире, которая могла бы тайно, сепаратно и по собственному желанию нарушить всеобщий мир, или если эта власть не может быть уничтожена в настоящее время, то она должна быть, по крайней мере, приведена к состоянию фактического бессилия.
Президент Вудро Вильсон у могилы Вашингтона 17 июля 1918 года – в день убийства Романовых
Своеобразная терминология альпинистов, а точнее - жаргон любителей гор, окрестил особую структуру поверхности ледника «льдом кающихся ». По такому льду неописуемо сложно передвигаться. Человек вынужден идти по острым кускам, между которых не хватает пространства, чтобы поставить ногу, не теряя равновесия. Двигаться становится столь трудно, что человек постепенно звереет. Пожалуй, проще было бы здесь пройти ребёнку с крошечными башмачками. Поверхность ледника превращается в щётку, густую щетину острых выростов от коротких и до полуметра высотой. Так и норовишь сбить ледорубом или носком ботинка верхушку очередной изощренной авангардистской скульптуры, одной из сотен тысяч, окружающих тебя райских садов, искрящихся, полупрозрачных, радужно переливающихся, сулящих радости глазу, но беспощадных к твоей измученной плоти. «Лёд кающихся или кающийся лёд» может искусить, принести краткую радость, вызвать феерию восторженных чувств даже не только у ценителей причудливости сюрреалистической пластики и прозрачности хаотических лабиринтов, но может и высосать последние силы и убить, по меньшей мере, желание повторять горные прохождения. Через «лёд кающихся» полезно разок пройти любому. Пересекая его, задуматься о содеянном в жизни, о суетности и тщетности страстей. Как бы сделать так, чтобы порой «лёд кающихся» представал не только пред покорителями высот, но и пред прочими, а особенно - политиками, дабы иной человек задумался не только о своих поступках, но и о бремени истории, накопленных исторически грехах.
Серая тень бесшумно скользила по снегу, покрытому плотной коркой обветренного наста. Обострённое морозом и голодом обоняние подсказывало зверю, что недалеко есть добыча. Знакомый упоительно-манящий запах обещал лёгкую добычу. Крупное странное животное медленно ползло по снегу, оставляя за собой узкую тёмную полоску. Зрение не позволило вольному охотнику тайги заметить, что полоска на снегу красного цвета, но запах от неё говорил всем его чувствам гораздо больше цвета. Жёлтые глаза волка встретились с безразличным помутневшим взором тяжелораненого человека в прохудившейся серой шинели, с недавно нашитым на груди белым восьмиконечным крестом. Полоснуть когтями по лицу, рвануть кусок мяса со щеки было секундным делом, и вот уже неподвижно лежит крупная добыча, задрав обострившийся нос к холодному равнодушному небу. «Прости, Господи, меня, за грехи мои» - еле различимо шевелятся запёкшиеся губы на обезображенном волчьими зубами лице. Болевой шок от разрывания острыми зубами наиболее мясистых частей конечностей отключает сознание беспомощного человека.
1. Звериный оскал новой власти
Теперь народ, как скотина без пастуха, всё перегадит и самого себя погубит.
Цитировал И. Бунин в 1918 году встречного извозчика
Каждый активный чекист есть озверевший человек, утративший в моральном смысле, образ и подобие человека.
Полковник И. Зайцев
- Ну, золотопогонник, признавайся давай! Пред народом в грехах кайся!
- Приспешники-то плохо стараются. Не боюсь я их. Ещё таких пыток не придумали, чтобы дух офицера Русской Императорской армии сломить, - с трудом сдерживая стон, отвечал подвешенный над полом человек, еле шевеля запекшимися, разбитыми в кровь, губами.
- Пошли прочь, огарки! – цыкнул главный на молодчика в куцей шинельке, - Дознание путём провести и то не могут. И на что вам только оглобли ваши даны? Храмотно и дышло раскровянить не могут. Никакого воображения те! Нет, чтоб деревянные колышки под ногти вбить. Или багетным краем доски, да по костям. Так бы подноготную всю он и выложил. Безруки и убоги вы! Шоб вас здесь не видел! Жарь отседа, сказал!
Подвешенному на потолке офицеру этот хриплый голос показался смутно знакомым.
- Замучив очередного офицера, вы ничего не измените, ибо эту войну вам не выиграть. Иль ты думаешь, что одни офицеры против вас, нечестивцев, ополчились? - продолжил офицер, играя желваками.
- А ты поговори ещё у меня тут, - просипел невидимый мучитель на ухо офицеру, и голос его вновь показался подвешенному слышанным прежде.
На физиономии палача по прозвищу Волкодав застыло разочарование: лишён единственной в жизни радости «ахвицера-плутатора проклятого помордовать»... Дикое мясо, наросшее по краям шрама, пересекшего всю его животную харю забубённого каторжника, налилось кровью. Единственный уцелевший глаз сверкнул недобрым красноватым огнём. «Припомню ишо те енто» - пробурчал новоявленный Малюта себе под нос в адрес начальника, но удалился с покорно-разочарованным видом. Вслед за ним из избы вышел и расхлестанный революционный солдат, закручивающий в газетенку махру. Похоже, что он был телохранителем Волкодава.
- Сам чёрт ему не брат, - подобострастно заметил, в адрес выходящего громилы, розовый упитанный тип в распахнутой солдатской шинели поверх матросской тельняшки, хотя и совсем молодой, но уже с налитым брюшком.
- А ты задержись, боец Пусторослев, - бросил ему тощий, длинный с тусклым взглядом командир.
- Слухаю! - толстые пальцы-сосиски красного бойца отбивали дробь по прикладу трёхлинейки , небрежно перекинутой через плечо.
- Не «слухаю», а «слушаю Вас, товарищ командир»! Так-то, мать твою! Выйду-ка я перекурить, а ты глаз с офицера не своди.
- Так точно! – несколько вяло откликнулся ленивый мордастый боец, и его злобные поросячьи глазки быстро забегали под глубокой складкой на жирном низком лбу.
Слух, подвешенного к потолку человека, подсказал, что его оставят хоть ненадолго в покое, глаза его уже не видели ничего сквозь залепившую веки кровь, гадко и склизко сочившуюся из рваной раны на лбу. Сознание временами отключалось, что помогало переносить тупую страшную боль. Изрядно поизносившийся, за едва отгремевшую войну, мозг русского офицера совершил чудовищное усилие и приказал телу вновь повиноваться. «Какая мелочь всё это в сравнении со страданиями тяжело раненых, которых довелось видеть в госпитале. Да и не раз мне раньше приходилось быть изрядно битым – не в пример уважающему себя офицеру, в годы скитаний, будучи штатским» - пронеслось в голове офицера и рассудок стал вновь ему подчиняться. Воспоминания внезапно сами нахлынули, словно прорвав брешь в запруде его памяти: «Да... последние бои на Волге под началом славного полковника Каппеля – иконы нашего движения, на которую молиться подобает - немало славных дел. Наш командир не расстаётся с винтовкой, подобно рядовому, и нисколько не стесняется питаться из общих солдатских кухонь. Он даже пользуется простым солдатским седлом, более удобным для вьюка. Но Народная армия - одно название... Из, упоминаемых эсерским правительством Комуча сорока тысяч, на деле имелось около семнадцати тысяч, наскоро набранных, из которых боеспособными было тысячи две, но зато каких – наши каппелевцы! Под натиском двух тысяч каппелевцев дрогнули поначалу намного превосходящие их силы красных».
В том была заслуга, прежде всего, самого Владимира Оскаровича Каппеля с его офицерским полком, где посчастливилось недолго служить Петру Охотину, а также и генерала Бакича. Ещё и чехо-словаки помогали немало. Одно лишь их многочисленное присутствие неподалёку было важной поддержкой. За июнь взяты Сызрань, Бугуруслан, Ставрополь, Бугульма. В начале июля чехо-словаки берут Уфу и Златоуст. В те дни казалось, что Народная армия скоро будет в Москве и весь этот ужас скоро прекратится.
Неприятная мысль пронзила Охотина: «Но что дальше? Где Государь? Весь Комуч – сплошные эсеры, то есть – немногим лучше большевиков? Если Народная армия – их армия, то стоит ли сражаться за такое ложное, неподходящее для России, Святой Руси, правительство? А крестьянство на чьей стороне встанет? Да и весь простой народ, кроме выпущенных сидельцев и, вовремя не посаженных прочих выродков? Если мы позовём идти за Государем, то народ – наш, но никогда он не поддержит юлящих эсериков. Но тут - мятеж в рядах красных и очередная победа – взятие Симбирска. Эйфория охватывала даже самых промонархически настроенных офицеров каппелевского полка: что нам этот Комуч? Придём в Первопрестольную и разыщем самого Николая Александровича, или Его Брата (говорили в зависимости от личного предпочтения), ну и посадим Его на «подобающее место». Само собой, что весь этот дурной сон завершится воцарением Романовых и порядком! А потом уж и Украину у немцев назад заберём...» В начале августа каппелевцы, с отрядом сербов под командой майора Благотича, дерзко берут Казань. Не спасли защитников и, покрывшие себя недоброй славой, две командирши – Красные Машки, одна из которых была бывшей казанской потаскухой, вторая – из дворян, но обе, говорят, имели склонность к садизму. Такие кадры большевицкие начальники ценят... Захвачено множество снаряжения и золотой запас Империи , который удаётся эвакуировать в тыл! Красные отброшены за Волгу и Каму. Открыт путь на Нижний, Вятку и Вологду! Становится реальным соединение с союзниками и командованием Северной области! Благодаря успеху Каппеля удались и восстания на Ижевском и Воткинском заводах . Но тут, красные перебросили с западной границы тридцать тысяч во главе с бывшим царским полковником Вацетисом. Волжская флотилия Раскольникова высадила десанты под Сызранью, Казанью и Самарой. Как такового, флота у Народной армии не было. Разве что, одни дощаники , да пару катеров имел в своём распоряжении отважный флотский офицер Георгий Карлович Старк. Никто иной, как он командовал Порт-Артурской эскадрой до назначения адмирала Макарова, а с семнадцатого года командовал он славной Минной дивизией Балтийского флота. Очередной новой власти с Октября служить не стал. Хватило и «первой новой». Чудом уцелев от матросских расправ, Старк командует комучевскими судами на Белой и Волге, участвует в обороне Казани и Уфы, доставляет боеприпасы в осаждённый Ижевск. Но, поговаривают, что хорошим тактиком Старк никогда не был. Но и на пароходы красные управу старик нашёл. Уяснил, что плицы колёс парохода, пробитые осколками, не могут быстро двигаться. А такое судно расстрелять можно успеть. Целый месяц продержался Каппель в Казани. Но когда красные привезли ста-миллиметровые морские орудия и, установив их на баржу, повели бомбардировку пристаней, стало ясно, что при силе наших чахлых пушек долго не протянуть. С сентября началось неизбежное, в силу огромного численного перевеса красных, отступление». Пётр вновь потерял сознание.
Штабс-капитан Пётр Охотин, с присущей ему задорной отвагой, порою излишне вызывающей, всё лето сражался бок о бок со своим старшим братом Сергеем, поручиком. Оба они служили в каппелевской пехоте, а их младший брат Аркадий, уже есаул, выпускник Николаевского училища, бился в рядах конницы Народной армии. Он был в одном эскадроне со своим другом по училищу, Кириллом Ртищевым, бывшем некогда шурином охотинского брата Бориса. Самый старший брат-Борис, будучи уже в летах, по причине расшатанного здоровья, позволил себе отсидеться в комучевском штабе. Пётр вновь овладел ходом своих мыслей: «Только покаялся Борька в своих либеральных дореволюционных симпатиях, как вновь в среде, прогнившей, оказался. В Питере с думскими иудами-конституционалистами и республиканцами якшался, а теперь и вовсе среди эсеровских смутьянов засел. Авксентьев с Савинковым – чего же ещё ожидать? И есть ли большая разница между социалистами и коммунистами? Все - сволочь! Свергнем сперва коммунистов, а затем и социалистов. Да видно мы все сами в том виноваты, что такие прохиндеи нами командуют. Каппеля никто из них в правительство не допустит, поди. «Реставратор монархии» он для таких – «мракобес и поборник реакции». А как воевать, так – «Каппель вперёд!» Словно пожарники мы для них, затычки для прорывов. Ну да ладно: Боря, конечно, не здоров, и сам Бог велел ему в тылу бороться. Буду надеяться, что он окреп в своём покаянии». Мысли роились хаотично и сумбурно, а временами прилив боли, в расквашенном лице, в отёках от побоев сапогами и, обожжённых спичками, пальцах ног, заставляла забывать обо всём, и поток сознания штабс-капитана резко изменял своё русло. Долго пред ним стоял живой образ любимой жены Аграфёны и его двух родных малых ребятишек, потом они сменялись лицами дорогих сестёр Евпраксии и Варвары, внезапно возникал суровый, но добрый лик отца Виссариона – друга семьи, наставника самого младшего из Охотиных, милого братишки Антона, образы покойных родителей и, призванного Господом, болящего в отрочестве, брата Алексея. Избранник сестрицы Евпраксии – отважный пехотный капитан Емельян Владимирцов был рядом с Петром в одном полку. Только здоровья у него, от ранений в Великой войне, оставалось поменьше, чем у брата Бори, отсидевшегося тогда в тылу. Реже возникал в воспалённом мозгу образ брата Дмитрия, о котором не было известий со времён его призыва в Русский Легион, сражающийся во Франции. «А как-то сейчас брат Глеб? Ведь даже не может быть полной уверенности в том, удалось ли ему добраться тогда до Дона?» Старший, Глеб, первым отправился, после их встречи в отчем доме в Москве, на юг, чтобы поддержать дело генералов Корнилова, Алексеева и донца Каледина, о начинаниях которых шёл лишь смутный слух. Но Глеб не сомневался ни на минуту, что, оказавшись на юге, они начнут подлинную борьбу с узурпаторами власти. Корнилова и Кутепова Глеб знал лично и верил им. Надеялся и на генерала Келлера, что и этот отважный истинный монархист присоединится к формированиям на юге. «Казачка-жёнушка поговаривала: «Дон непременно спасёт Россию. Разве напрасно - «дон, дон» - бьёт колокол вечевой?» Сам Пётр мечтал встать под знамёна знакомого ему Врангеля, но, оказавшись, по воле случая, в рядах каппелевцев, был доволен командиром ничуть не меньше, как и братья Сергей с Аркадием, Кирилл и Емельян.
Прилив боли нарушил ход мысли, и Петру неожиданно вспомнилась недавняя кровавая картина своего плена. Гориллоподобный боец, со шрамом через глаз, обращался к пленённому каппелевскому полковому священнику: «Стало быть, толстопузый, с тобой мы тут разобрались, считай. Помогал немощным тута, гришь. Вот мы тута твою биографиИю-то и посмотрим. Помогал, получается, а сам-то жир наживал. Раненых беляков выхаживал, стало быть. Так-то оно выходить-ть». Отнюдь не тучный служитель Церкви ошалело уставился на мучителя и жалобно крякнул при очередном тяжёлом ударе сапогом нечеловеческого размера в пах. Истязаемый начал гундосо причитать о том, что никакой своей вины во всём не видит и не понимает, за что с ним так жестокосердно поступают, когда он лишь болящим помогал. Вскоре он зашамкал ртом с выбитыми зубами, невнятно читая свою молитву, и резко затих. «Глянь, Волкодав, попишка-то затух. Не окочурился ли? Нельзя же так вот – сапогом и всё тут?» - спросил свиноподобный розовый юнец. «А как ящо с ними тута? Я йихнева брата и так и сяк терпел. Одолевали оне нас, не щадили. Шо зёнки-то вылупил? Жалеть их тут – пролетарскую революцию гробить. Смотри у мя - кровищу из паяльника пущу», - громыхал в ответ ражий детина, протяжно и зычно порыгивая. «Глянь, помер никак, попик-то». «Ну так, что ж поделать, Спирька Пусторослев, твою мать. Видать кишка-то тонка у него оказалась. И пришёл ему тут карачун...». Свою дальнейшую нехитрую мысль он выразил исключительно матерно, и в его устах это прозвучало как неотъемлемая часть речи. Крепко связанный Пётр готов был бросится на обидчика батюшки, но не мог пошевелить и пальцем. «Понял я, товарищ Волкодав, - засуетился розовый с улыбочкой, – Абакнавенна ндравитса мне шутка всяка».
Вдруг, пред помутившимся взором Петра, возник образ непримиримого каппелевца из их полка, Ростиславцева, у которого с Октября смутьяны всю семью вырезали. Теперь он был готов пристрелить любого встречного красного, пусть даже пленного. Соратники подумывали, не помутился ли рассудок молодого поручика. Этот человек, склонившись однажды над связанным красноармейцем со штыком в руке, закричал: «И запоёшь ты у меня теперь йодль, как старый добрый тиролец! Тирольцем станешь у меня, мразь! Понял?» «Брешешь всё. Раскровяню мурло те, гад, – буш знать» - отвечал пленный хриплым, сдавленным голосом. Напарник пытался утихомирить поручика, мол, православный же этот большевик, к тому же - связанный. «Да какой он, к лешему, православный!? Нехристи они все окаянные!» - продолжал свирепствовать Николай Ростиславцев. Когда Пётр распахнул дверь, слыша всё это, поручик уже взмахивал кухонным ножом возле глотки пленного. Охотин пытался остановить одержимого, но было поздно: адамово яблоко было мгновенно, с хирургической точностью, вырезано из горла красноармейца. Сначала Пётр решил привлечь поручика за жестокость по отношению к пленным к ответственности, но встретившись с обезумевшими глазами мстящего, раздумал. Тогда Охотина посетила мысль, а если бы его семью вырезали, не поступал бы он так же? Не суди и не судим будешь...
Кто-то вошёл в полутёмное помещение. Разглядеть лица Пётр не мог. Кровь залепила веки. Но хрипловатый голос бывшего соседа и сотоварища по пьянкам молодости в пору своего своеобразного «хождения в народ», Пётр, наконец, узнал.
- Как у тебя дела, Ермилушка, друг любезный? – спросил Охотин.
- Стало быть, ты, Петро, гонор-то свой барский таперича поумерь. И тогда ты средь нас барчуком был. Таким и остался. Ну, а времячко-то наше пришло. Места те не остаётся тут. Могу тя хочь на месте порешить, могу и, покуда комиссар не пришёл – на все четыре стороны отпустить. По старой-то памяти... Как-никак друганами были, как бы ты тогда и сичас барчуком на мя не пялился. Родитель твой-то, поди, фуражку с красным околышем носил, а мой – картуз . Да смотри у мя! Двину разок и глазёнки твои вытекут. Всё щас во власти моей! Да не враг же ты мне! Так уж жисть складывается, Петруша. Сам норовишь врагом стать нашим. Скажи прямо сичас: прости, мол, шо барчуком на тя смотрел и отпущу тебя тотчас! Ты ваньку-то тут не валяй, да по делу отвечай нам: так, мол, да так. Смирись, глупый! Ведь проку от вас, дворян, для народа никакого. Вот подпаивал ты друга моего, Власа, а он тяперя вместо того, чтоб революцию делать – за бутылкой всё охотится. Загубил душу ему ты, гад.
Пленник с трудом повёл опухшим глазом:
- Не ожидал, что это ты, Ермилка-Жердь, меня тут пытаешь... Не подобает офицеру Русской армии просить тебя, бандита и пачкуна! Пусть хоть жизнь моя тому ценой будет – не стану молить ни о каком одолжении мразь такую, каковой ты оказался, Ермил. Ведь оба вы лакать винцо за мой счёт, ой как рады были. В друзья навязывались. Только из дому выйду, как - то один, то другой липли. Но ты и рад был часть своего зелья дружку своему подливать. И был вовсе доволен, если тот, наконец, пьянел. А я Власа пытался уразуметь не пить.
- Ах, вот как ты опять заговорил, барчук проклятый! И пожалеешь ещё о том! – вызверился Ермил, - У нас, большевиков и коммунистов порядок во всём и в наказаньях тоже. У нас и воровства нет, грабежа, Петрушка. По закону всё таперича: «надо – бери. Не успел – другой возьмёт». Так-то.
- Это называется «грабь – не хочу». Только у большевиков так.
Долговязый, сутулый и ежистый Ермил ещё долго хорохорился, пытаясь запугать пленника, с которым некогда и не раз выпивал водочки за его же счёт, поскрёбывая редкую колючую бородёнку, дышал в нос пленника махоркой:
- Покайся предо мной, барчук чудаковатый. Смирись и отпущу на все четыре – ей-ей, вот те крест, Петруша. А что я суров, так то объяснит те фронтовая поговорка «Тот не солдат, кто на войне душу сберёг», - гнусновато ухмыльнулся Ермил, отряхнув обильную перхоть, припорошившую воротник, и далее продолжил исключительно матерно.
- Долго ждать придётся. Убей меня лучше скорее. Иного не добьёшься, - бросил сквозь зубы Пётр Охотин.
- Русский язык понимать перестал, мать твою? Так, растолмачим мы те слова мои.
Потом розовому юнцу было велено ещё поддать Петру. Встретившись взглядом с неказистым злобным Ермилом, Пётр понял, что тем руководит ещё и ненависть с завистью, ущербного от природы, к сероокому, рослому, крепкому красавцу офицеру. Но бил свинообразный не так умело и больно, как Волкодав. Когда Охотин почти терял сознание от усталости и боли, перед ним возникала пару раз испитая рожа из того же московского бесшабашного дурацкого прошлого: физиономия дружка Ермилки - ломового Власа. Пётр смутно помнил, что Влас сумел уломать Ермила оставить пленника в покое до приезда комиссара и был на том ему благодарен. Всегда грубый, и несколько презирающий скользкого Ермила в былые времена, Влас, в обращении к новому начальнику, стал опасливым и даже подобострастным. Последнее время все мучители Петра стали очень нервными. Видимо, в самом деле ожидали приезда комиссара. Их главным командиром был пока что один из солдат-дезертиров, которого выдвинула бежавшая армейская часть, а положение такого «наполеона» было шатким. Неспроста знамя их было чёрное, анархистское. Да и называла себя эта «часть» не иначе, как «Чёрной хмарой».
Неожиданно для себя Пётр начал вспоминать детство: «Если помять недозревшее яблоко, а потом положить в карман, то оно вскоре слаще станет и обретёт особый, неповторимый вкус». Захотелось улыбнуться, но боль в избитом лице не позволила. Одурь овладела сознанием Петра, и пелена застлала взор. Больше Охотин ничего не помнил.
Окончательно пришёл в себя Пётр лишь, оказавшись на ногах под бодрящим утренним, осенним ветерком. Пленников выгнали на широкую дорогу посреди посёлка.
- А чо с ними тут царь-монии разводить, командир? К стенке их, да и всё тут! Армейщине мы доверять не могём. Поскрести яё – контрой окажется. Всех в расход! – мычал косноязычный Волкодав, размахивая шашкой, - Ну шо, золотопогонники, становись, как грит-са, да поплотнее к другу-дружке. Та-ак, а ты присядь маленько, длинный больно. Те же лучшей будет. Нам велено патроны беречь, да и добрый я че-ек о вас же, вражинах, и пекусь. Шо бы не больно было, не долго. Коленки гр-рю пригни! Енто шоб пуля по сердцам прошла сразу и нихто тута не мучился из вас. Добивать не велено, а шоб истекли кровью тута сами. Ясно? Да пригибай коленки-то! А то кишку заместо сердечка-то и пробьёт. Говно-то и потекёть. Мне-то шо, а те ой как больно будет. Че-ек же я, как гри-сса, хуманный. Патроны на вас тут беречь велено. Не изводить на гниду ахвицерскую.
- Как енто получае-ца: ахвицер, а других таких же своим говном марать будешь? –дурковатым смешком хохотнул тощий тип с мутными блеклыми глазами и жёлтой кожей, туго обтягивающей резко выделенные скулы.
Ему вторили - тонким инфантильным смешком знакомый уже розовый свиноподобный малый и сиплым, давящимся – кургузый парень с вшивенькими, блуждающими глазками.
- Положим пока ещё ни спину, ни колени под пулей германской не гнул ни разу, - сухо отозвался долговязый капитан.
- Ну и дурак. Те хужее и бу-ет. Но подставлять ящик под короткого, шоб длиннее стал времени нету. И самого ящика тоже нету. Ну, давай! - утробно рявкнул Волкодав и вновь раздул слегка затухшую цыгарку, - Токмо сперва шинели, да сапоги сымай! Шо? Нет? Сам не сымешь - с трупака твово стащим, а дырку залатаем. Не ндравятся мне харя твоя. Вот шо те скажу, сволош.
- Да и портки ахвицерские знатные, - заметил кургузый малый с папироской в зубах и трёхлинейкой, подвешенной поперёк груди, - Получаете новое назначение! В штаб генерала Духонина хе-хе...
- Гы, гы! – протяжно, с надрывом заржал скуластый и никак не мог уняться.
Кто-то из пленных офицеров стал пригибать колени, но тот, самый – «долговязый», остался с гордо поднятой головой. И меньше всего в тот момент его пугала перспектива лежать часами среди остывающих трупов и истекать «мутной кишечной» кровью. Петра, по непонятной причине, в ряд - затылок в затылок - пока не поставили. Тощий Ермил прошёлся мимо приготовленных к расстрелу и, тряхнув мышиного цвета лохмами, одобрительно кивнул Волкодаву, который приложил ствол винтовки к спине последнего. Пятеро из девяти офицеров были убиты наповал одним выстрелом. Они мало отличались по росту, а тот, высокий, долго лежал в луже крови, остановив безразличный взгляд на тусклом сером небе. Гугнивый паренёк из деревенских дурачков бегал вокруг кругами и кричал что-то невнятное, тоскливо подвывая. Расхристанная толпа красного воинства одобрительно гукала при словах начальства и уй-лю-люкала в адрес несчастного дурачка. Наконец, один рябой малый прогнал его пинком. Охотин отметил про себя, что и былого народного уважительного отношения к убогим не остаётся. Поодаль стоял десяток, согнанных для устрашения крестьян, в глазах которых была затравленность, смешанная с безразличием к творящемуся произволу. Зависла томящая пауза и, в какой-то миг, тишина стала нестерпимой, нагоняла страх. Заплакал ребёнок на груди у крестьянки. Крестьяне издали звук, напоминающий стон, кое-кто перекрестился, но они продолжали стоять с безучастными лицами. В отдалении завыла собака. Когда Пётр увидел, что несколько поддонков стали испражняться на тела убитых, он рванулся было, чтобы выразить возмущение, но уцелевший боевой товарищ, резко остановил его, заявив в полголоса, что этим поступком он подвергает риску всех до сих пор нерасстрелянных присоединиться к груде мёртвых тел. Охотин, усилием воли, усмирил офицерскую гордость. Лишь стучало в мозгу: «До чего же запоганены души русских людей! Большевистские «к стенке» и «в расход» это не былые казни, подразумевающие церемонию и уважение к наказуемым. Теперь люди уничтожаются где попало - во дворе, в сарае, в подвале. Идёт уничтожение всех «не сочувствующих». Не столько беспощадность палачей поражает, сколько смиренное равнодушие жертв и случайных свидетелей расстрелов...»
- Проваливайте все, хватит! - гаркнул Ермил со срывающейся на визг подростковой хрипотцой.
- Ахвицерня мне заплатила уж за енто, - Волкодав ткнул корявым пальцем в свой шрам – Породу йыхну чую. А ты, командир, так со мной не говори. Пролетарская совесть мне терпеть-то не позволяить!
- Ты мне поговори ещё тут! – разозлился Ермил, - А шрам-то твой от кабацкой драки, говорят, а не от офицерской шашки, - но тут же добавил, примиряюще, - Знаю, что ты-то из, по тюрьмам томящихся, товарищей. Лучше проследи, шоб йихнего попа подобающе повесили, верёвку поправь, ежели нужно. Ребята наши косолапы и убоги.
Волкодав прошагал несколько саженей к виселице.
- Петлю, урод, высоковато одеваешь. К подбородку не надо, а пониже, дурья твоя башка! – крикнул он, приближаясь к красноармейцам, суетящимся возле приговорённого к повешению.
Бойцы оказались и впрямь бестолковы, и Волкодаву пришлось своими руками показать, как следует спустить петлю к спинной кости, затянув верёвку до предела, но чтобы жертва могла дышать. С утомлённым видом добавил:
- Учись, дубьё, покуда жив я.
В какой-то полусонной одури прошёл ещё один день в запертом амбаре. Временами Петра одолевали странные сны, будто бредёт он по совершенно пустой улице Киева, усаженной цветущими ровными, одинаковыми каштанами, которые, словно уродливо-толстые рождественские ёлки, обступают его всё плотнее. От их огромных свечей-соцветий исходит жутковатый запах тления. Деревья окружают его всё плотнее и начинают душить, а ноги у него отнимаются и бежать он не может, как это водится в сновидениях. В детстве Петя очень любил плоды каштанов за их неповторимые цветовые оттенки, но почему-то боялся цветов каштана. Среди ночи кто-то вдруг растолкал Петра:
- Вставай, Петро, - шептал на ухо глухой голос Власа.
- На расстрел что ли? - спокойно спросил Охотин, нехотя пробуждаясь.
- Скорей давай! – обдал Влас Охотина перегаром, - Вот сапожки тебе. Прохудившиеся, да всё лучше, чем босиком-то. И не поминай лихом. Не мог я на всё енто смотреть боле. Шо мы изверги какие? Ежели Ермил – Жердь чёртова, оскотинился, то Влас добро помнит, Петь. Нелюдем Ермилка стал, как и все они тут, командные, в отряде. Беги!
Пётр с мучением втиснул обожжённые ноги в чужие сапоги. Благо, чуть велики они были.
- А если они поймут, что ты меня отпустил, Влас? Порешат ведь?
- А шо мне жизня моя? Копейка, Петь. Всю душу и здоровье уж пропил. Не праведное дело оне тут вершат. Беги скорей.
- Дай тебе Бог уцелеть в этой мясорубке, Влас. А что когда-то тебе водку наливал по дворам московским, так теперь жалею о том.
- И без того бы, Петь, спился бы. На роду так написано, видать. Казёнку опосля Февраля так хлестал, что мозги-то себе и проспиртовал. Возьми коробок спичек с собой и корку хлеба. Самую малость они там повыпивали. Стало быть, не то что сразу за тобой побегут... Бывай, Петро. Ну, поторапливайся. Главное – скорее за Волгу, - Влас рыгнул редькой с чем-то кислым.
Охотин побрёл, что было сил, на восток, растворился в темноте. Он понимал, что нагнать своих будет ой как непросто. Ведь сил-то осталось мало: голова гудела от побоев, боль в пальцах ног не прекращалась, в животе было давно пусто. Только мысль о славном полке Каппеля и удерживал его силою воли на ногах, заставлял отмерять шаги в кромешной тьме. Мучила мысль о том, что близкий сердцу белый эмалевый крест Святого Георгия достался, пленившим его, нехристям, что грудь его теперь постыдно пуста. Понятно, что если он попадёт к своим, награду смогут восстановить, но это будет уже другой, а не первый, и потому – самый дорогой, Георгий. Ни Самарский Комуч, ни недавняя Уфимская директория Авксентьева , ни новое правительство Сибири из кадетов и социалистов вдохновить Охотина не могли. Всё чаще вертелась в голове мыслишка об иронии судьбы, которая столь неожиданно свела его с бывшими соседями по Москве, которые когда-то стали ненадолго его дружками юных лет. Впрочем, Ермил и тогда не вызывал особого доверия. «Заигрывание с народом. Не иначе как барская блажь. Сам и пожинаю теперь. А Власа жалко. Всегда был добряком, по большому счёту, хотя и грубиян». У городка волжская вода блеснула ржавым оттенком, и Пётр, пару раз падая, сполз на ягодицах по желтоватому суглинковому скату к воде. Именно здесь, несколько дней назад, его пленили вместе с несколькими офицерами и солдатами. Отстреливаться было нечем. Боеприпасов не хватало. Неподалёку Охотин заметил брошенный, притопленный дощаник. Вёсел не было, как и сил вычерпывать всю воду. Охотин уменьшил объем воды в лодке ровно настолько, чтобы она могла справиться с добавлением его веса и оттолкнулся от берега, войдя по колено в холодную реку. Волга делала здесь небольшую излучину и была надежда, что течение вынесет его к противоположному, восточному берегу. Около часа длилось медленное движение к юго-востоку. Пётр, растягивая удовольствие, жевал корку хлеба. Когда до берега оставалось не более десяти саженей, штабс-капитан решился доплыть сам, несмотря на боль и холод, поскольку дощаник стало вновь относить в нежелательную сторону. Он не помнил, как долго ломился через дебри ольхи с рябиной, молодого сосняка, пересекал овраги, покуда немного не согрелся. Но сил оставалось немного. Пётр понимал, что если он остановится, то сразу продрогнет, поскольку одежда оставалась совсем мокрой, а утренний ветер уже поднимался вместе с солнцем. Приходилось шагать дальше. Имея опыт переходов на дикой природе и хождение в разведку, в германские тылы за языком, Пётр не плутал и, повинуясь чутью, угадывал нужное направление. Пробирался всё межами, да гранями, избегая открытых полей. Во ржи пищала масса мышей: зрелые колосья просыпали свои зёрна. Собрать урожай было некому... Подумалось вдруг, что весною он хотя бы дикий лук сумел бы отыскать и унять тоску пустого брюха. Сухое зерно надо было долго и осторожно жевать. Вдруг измученный беглец отчётливо вспомнил, как один соратник по Народной армии-столичный интеллигент удивил его не так давно своими странными мыслями о луковичных растениях. С голоду они выкапывали для своего весьма постного супца дикий лук, и тот человек заметил: «Мне всегда почему-то казалось, что луковицы, пугающе напоминают человеческую плоть. Не доводилось ли и вам, господа, отмечать их отдалённое сходство? При этом в свежих луковицах, с сильным побегом, можно усмотреть силу коловращения жизни, молодости нашей, а в обессиленных, с пожухлой зеленью, отмирающих луковицах – старость плоти людской. В особенности тех луковиц, которые обречены на гниение и не выживут зимой. Белёсость таких луковиц у основания побега невольно напоминают мне дряблость дебелой старческой плоти. Россия тоже устала». Когда стало смеркаться и силы вовсе покинули изголодавшееся, истерзанное тело, Охотин поскользнулся на глинистом склоне распадка и упал, ударившись головой о корягу, после чего остался лежать без сознания.
Очнулся он от звука родного голоса. Над ним склонился брат Аркадий в лихо заломленной мятой фуражке:
- А мы всё думали, что за шальные большевики тут везде наследили и так неаккуратно? Лазутчики, небось... Как я рад тебя живым видеть! Ты не представляешь, брат! Уж было совсем безнадёжное настроение. Похоронили мы с Серёжей тебя, честно говоря... Провидение отправило нас в разъезд и именно по балкам, чтобы враг издалека не разглядел. Как сумел бежать, брат?
- Да так, бывшие московские соседи - шпана столичная, помогли, брат... Один, правда, с немалым рвением, зубы выбивал, а второй верёвки разрезал. Но не так-то просто нас, Охотиных, жизни лишить. Где только не выживали. В каких только переделках не побывали мы в войну. А Серёжа наш ещё и в Японскую, - сиплым голосом отозвался Пётр.
Братья троекратно расцеловались.
- Смотри, брат, не касайся только раны на лбу. Она едва припеклась и легко может вновь начать кровоточить. Скорее бы до нашего полкового врача добраться.
- Ваш-Бродь! – раздался голос казачка-напарника Аркадия по разъезду, - Вижу вражеских всадников. Человек шесть-семь.
- Не так уж много. Нас теперь уже трое. Справимся. А побежим - заметят, стрелять начнут. Могут и попасть. Иной раз и красные в цель попадают. Давайте заляжем тут и подождём их. К тому же, нам теперь третий конь не помешает.
Дружный винтовочный залп повалил сразу двоих красных, поразив в грудь навылет. Рука ещё плохо повиновалась переутомленному Петру, а глаза видели не как до избиения. Его пуля лишь слегка ранила третьего противника. Пока красные спрыгивали с коней, чтобы залечь, пуля проворного Аркадия успела поразить ещё одного. Перестрелка затянулась, и мастерство офицеров и казака вынудило остатки красных в страхе бежать. Часть их лошадей досталась победителям.
2. Тяжёлые времена Северной Пальмиры
У меня противное чувство, что мы куда-то катимся с головокружительной быстротой.
А. Бенуа (после Октября 1917 года)
«Вы знаете, что такое пытка надеждой? - спрашивала Анна Ахматова у Лидии Чуковской и отвечала сама, - После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума».
Сохранив былую красоту молодости, Настасья Ртищева перестала ловить на улицах вызывающие взгляды мужчин своего круга: они стали ходить потупившись, затравленно озираясь. Да и не могли себе позволить офицеры ходить по Петрограду в форме, как это было в порядке вещей ещё не так давно. Теперь, оказавшись в униформе, да ещё и с царскими погонами, было немудрено лишиться жизни сразу же, на месте, или, по меньшей мере - свободы. Потускнели обитатели Северной Пальмиры, оголодали и отощали за первую голодную зиму. Было очевидно, что голод вызвала не Великая война, а бездумная политика новых хозяев, или же их намеренно-злая воля. До последних лет Настасья Николаевна была счастливо отгорожена от жестоких проявлений жизни. Сталкиваясь на улице с расхлестанной нахальной парой матросов, или солдат с красными бантами, но всё чаще - без кумача, она прикрывала, по возможности, лицо, избегая встречи глазами. «Когда-то тешила своё глупое самолюбие, приковывая взоры лощённых красавцев-военных, фланирующих по Невскому, ловила горящие красноречивые взгляды их бесстыжих глаз. Теперь же, боюсь поймать пристальный взор новых сильных мира сего», - с горечью подумала Настасья Николаевна и, завидев шумную братию красногвардейцев, потупила взгляд, сосредоточившись на носках своих ботинок. Тут же вспомнились слова матери, которая когда-то говорила ей, что «настоящая леди узнаётся по туфелькам и перчаткам. Прочее – не так важно». Судя по этим стоптанным ботинкам неопределённого цвета, их обладательница никак не вписывалась в понятие «леди». Не оставалось неизношенных башмаков, но лишь пока ещё на её маленькой изящной руке красовались приличные перчатки. Мама, успевшая на своём веку пожить и в Париже, и в Лондоне, теперь пыталась выхлопотать разрешение покинуть Россию. Она обивала пороги совдеповских присутственных мест, но пока всё было тщетно. Сама Настасья до сих пор не могла решить: хочет ли она покинуть Россию даже такую, ставшую чужой? Ответу пора было созреть, ведь уж скоро год, как большевики пришли к власти, и город на Неве становился с каждым днём всё мрачнее и неуклонно пустел . Многие жители спасались от голода и холода в деревнях, но иные уже поговаривали, что местами, в них настоящий голод, гораздо худший, чем в городах. Настасья Ртищева поспешила до сумерек вернуться домой, но и там не было уверенности в покое. В городе всё чаще отключали электричество и, с погасшими уличными фонарями, он становился словно мёртвым. Но больше всего в такие часы пугала непривычная и немыслимая раньше тишина. Совсем недавно, в шестнадцатом году, в разгар войны, фруктовый магазин Соловьёва ломился от груш с ананасами, а рыбная торговля Баракова – от сёмги, громадных балыков и икры. Правда, цены тогда уже возросли и покусывали. Но заведения сии с той поры опустели. Недостаток пищи не так угнетал, как страх того, что их огромную квартиру могут в любой момент отобрать, или подселить каких-нибудь хамов. Рассказы знакомых о подобных случаях не выходили из головы ни на минуту. Их семье везло до сих пор: жить стали бедно, продавали за гроши старинную фамильную утварь, чтобы не голодать, но их пока не теснили. Частое обобществление жилых домов началось месяц назад, в конце лета. «Возможно, это связано с убийством Урицкого студентом-эсером Канегиссером и покушением в тот же день в Москве Каплан на Ленина. Советская власть сразу заявила, что на белый террор ответит красным, - размышляла Ртищева, - С тех пор офицеров арестовывают по сотне за ночь, как рассказывают знакомые, держат днями без пищи на баржах, увозят в Кронштадт. Там расстреливают, или топят ».
Мать с тётушкой сидели в своей комнате и пили чай с сухарями, обсуждая что ещё можно позволить себе продать с тем, чтобы иметь достаточно средств на хлеб насущный. Мало у кого повернулся бы язык произнести «старухи» в адрес этих пожилых дам. Столь хороши они были в свои шестьдесят с лишним лет. Они остались в просторной квартире одни, не считая Настасьи: прошлой зимой их молодая служанка Лукерья стала неожиданно всё больше грубить и пришлось с ней расстаться. После отречения Государя служанка, как и подобает, причитала: «Ой, что будет без Царя-то!» Успокаивали бедняжку. А позже, видимо, повстречала матросика, который «просветил» её... И начались отвратительные реплики: «давно бы их так», «ну-ка - поцарствуй ещё», «крышка Николашке», «эх, брат Романов, доплясался». Мать Настасьи сосредоточенно что-то пыталась доказать сестре. Временами тётя Аполлинария нервно прерывала размеренную беседу возгласом о том, что не имеет понятия, где сейчас находится её обожаемый сын, жив ли он, бросала на стол свой лорнет и пускала слезу. Настасью тоже не оставляла мысль о милом двоюродном брате, ротмистре гвардии, Кирилле. Нередко вспоминала она и бывшего мужа, Бориса Охотина, который сейчас сражается, возможно, рядом с Кириллом, или своими братьями. Но горечь их расставания тут же затмевала все добрые мысли о бывшем супруге. Борис становился всё холоднее и безразличнее к ней, светской красавице, куда более родовитой, чем он. Но более всего уязвил её тот факт, что Борис сделал их прислугу любовницей, хотя ей и не было ясно, не произошло ли это лишь после развода. «Но как грязно! Этим он оскорбил меня вдвойне! Словно и не было нашей юной любви никогда. Но было ли желание завести ребёнка взаимным? Или только мне так казалось? Я была готова ухаживать за мужем и растить дитя. И вовсе не как многие эмансипе нашего круга – жить только ради себя и удовольствий. Ведь я вышла замуж исключительно по любви к красавцу-Охотину старшему. Но детей Господь нам не дал. И ведь не из-за потребности своей в отцовстве он меня бросил, нет! Исключительно потому, что его общественная деятельность заменила ему жену! Он умеет красиво говорить. Но позже всё его красноречие свелось к политической карьере. С женой он уже и не утруждал себя лишним словом обмолвиться. Карьеры таких как он - думских болтунов, в конце концов, разрушили державу». Настасья была дружна с братом мужа - Сергеем Охотиным, который выказывал ей всегда особенное внимание. Странно было столь тепло думать о чужом муже и брате своего бывшего. Ртищева попробовала отринуть прочь нелепые мысли, но они продолжали лезть в голову: «Если Борис – самый красивый из братьев, а может быть – один и самых умных, то Сергей начитан не меньше, если не больше, и гораздо душевнее его. Боря – человек не добрый. Пётр тоже красавец, атлет и образец мужчины в лучшем смысле слова. И Глеб хорош собой, но сух и скучноват. Но чем хуже Аркадий – безукоризненный кавалерист, как и мой кузен? Образец офицера-романтика, рыцаря. При этом добрее всех и немного наивен. Антон Охотин – чудесный человек, но уж слишком не от мира сего. А как выглядит сейчас романтичный путешественник Дмитрий? Всё также одержим романтичными идеями своих будущих скитаний, духом первопроходцев? Никаких вестей, как послали его к французам в Легион...»
Настасье почему-то вспомнилась Пасха семнадцатого: «В конце апреля лежал глубокий снег и стоял необычный холод. Сбылась мечта творческой, «передовой» России: «Долой самодержавие!» Эйфория на улицах Петрограда не знала предела. Злобствующая теперь против большевиков, Зинаида Гиппиус написала в экстазе Февраля: «Цвети меж домами веселыми наш гордый, наш мартовский мак!» Шаляпин, по словам Леонида Андреева: «запел в честь Маркса – малодушный и трусливый человек!» Весной шестнадцатого он спел «Марсельезу» на русско-французском банкете, в присутствии членов правительства и Государственной Думы. Теперь он распевал её и в театрах, и на заводах, и в Бутырске... А сам-то Андреев... Тот же разрушитель, как и большинство литераторов...» Но Ртищева, воспитанная на идеалах офицерства и его преданности присяге и Трону, не могла принять случившееся и отнюдь не разделяла восторг улицы. Настасья рассеянно перебирала свои бумаги и наткнулась на пасхальные открытки, выпущенные в марте семнадцатого. Солдат и рабочий жмущие друг другу руки над огромным пасхальным яйцом. В лучах встающего за ними солнца написано мелким шрифтом: «Христос воскресе». На красном фоне яйца выведено буквами покрупнее: «Да здравствует республика!» Многими красный цвет Февральской революции воспринимался, как цвет пасхальный. Ртищеву же, от таких параллелей коробило. Рядом лежала тонкая брошюра со стихами двадцатипятилетней Марины Цветаевой «Царю — на Пасху». Написано резко и цинично: «Христос Воскресе, вчерашний царь! ... Ваши судьи — гроза и вал! Царь, не люди - Вас Бог взыскал... Но нынче Пасха по всей стране, спокойно спите в своем Селе, не видьте красных знамён во сне». «Большевиками уже запрещено празднование и Пасхи, и Рождества Христова. Даже яйца запрещено красить, ставить елку. Тьфу! - зло бросив брошюрку на пол, сказала сама себе Настасья. - Ладно – большевики, но ведь одарённая поэтесса... Да кто из них, наших талантов, себя не замарал? Даже и Блок! Уж на что велик... После его «Двенадцати» не хочется и слышать ничего о Блоке. Как удачно Мандельштам повесил на поэму эту ярлык «монументальной и драматической частушки». Несмотря на это, думаю о Блоке по-прежнему... Как и о Гумилёве... Вновь вспоминаются слова Блока, обращённые ко мне во время нашей единственной встречи: «Тем, что роза прекрасна, она уже делает вас лучше». Скорее всего он имел в виду «вас» во множественном числе... Отношение Блока, восприятие им меня, немного обидно, как и гумилёвское... Похоже, что Блок не осознаёт меры кощунства своей поэмы. Если во всём этот поэт очень тонок, то касаясь веры – грубее неотёсанного мужлана. Некогда он воскликнул: «Сестра моя, Христос среди нас. Это - Николай Клюев!» Самовлюблённый антропософ Белый, впрочем, создал поэму «Христос воскресе», неудачную и в стилистическом плане, а по степени кощунства намного опередил Блока. Ужасно, что кроме Гумилёва, Ахматовой, Вячеслава Иванова с Гиппиус и, ушедших вовремя, Сологуба с Анненским, все поэты – символисты, о которых что-то узнаю стали совдеповскими по сути. Наиболее сознательно одобрил Октябрь Брюсов. Бальмонт упивался своей ненавистью к Государю, а теперь, говорят, оголодал и пребывает в полной прострации. Зимой на улицах в толпе поговаривали, что вот-вот в Петроград придут немцы и «наведут порядок», а большевики доживают последние часы. Потом был пущен слух, что «в Петроград едет немецкая комиссия - для подсчёта убытков, которые причинены немецким подданным, и что будет немецкая полиция».
Мать позвала дочку к чаю, и Настасья подсела к столу с прежним рассеянным видом, неловко покручивая тонкую фарфоровую чашечку.
- Князь уверяет, что среди большевиков множество монархистов, и что весь этот большевизм устроен именно для восстановления истинного самодержавия, - опять начала своё тётушка Ртищева-Оболенская.
- И Вы верите такому вздору, тётя Аполлинария? – вскинула племянница прекрасные серые очи на почтенную даму в чепце.
Сей головной убор – наследие бабушки, возник на её голове недавно. Любившая новомодные парижские шляпки, сестра возмущалась анахронизмом на её голове, но тётушке мог позавидовать любой упрямец.
- Наверное – вздор... Но князь рассказал, что и графиня Нора Кинская недавно сумела чудом добраться с юга до Петрограда. То, что творилось по дороге и она видела своими глазами – это же ужас! Надеюсь, она уже на пути в Варшаву.
- Что вокруг творится, Ася! Это же немыслимо! Всюду рожи, как в ночном кошмаре – злобно-питекантропские. Повыныривали из тюрем. Какой уж там пролетариат! Это они теперь хозяева новой жизни – люмпены! – мрачновато произнесла мама. - Впрочем, и у бесящейся толпы есть тоже ощущение своего рода правоты и законности.
- А попробуйте ныне разыскать карету скорой помощи. Скорее успеете помереть, - продолжила тётя. - Хлебных хвостов не стало, как и обещали не так давно большевики. Но и хлеба самого нет. Какая уж там «пролетарская революция»! Tе самые рабочие и их жёны побираются по городу в поисках пищи, а люмпенская шваль и дезертиры в личной охране у новых хозяев откровенно разбойничают, жируют. Сам князь на днях так и говорил: «жируют». А он-то наслышан больше нас, ибо связан с вербовкой офицеров.
- Как же тогда может тот же князь уверять, что большевизм задуман для воскрешения самодержавия? – удивилась Настасья, но ответ не получила.
- Да, Аполлинария, не только скорая помощь, и трамваи не ходят. И слава Богу. По-моему, в них всё кишит вшами и ворьём.
Настасья вспомнила, как весной, в трамвайной давке, маме вырезали спину каракулевого пальто. Ртищева-Оболенская заметила это, лишь выйдя из вагона, на морозном ветру.
- Недавно от князя шутку слышала: «на митинге оратор расписывает: мы сделаем то-то и то-то, и электрификация, и солнца нам уже не надо - зальем города искусственными солнцами! А тут скромный голос из публики: «А трамваи будут ходить?» - улыбнулась тётушка.
- У рабочих и продать-то нечего, в отличие от таких, как мы. Им обещали «власть рабочих и крестьян», а получилось, что пока достаётся им больше других. Правда, их не трогают, они как бы свои, а нас могут в любой момент выселить, наших мужчин расстрелять, - добавила Настасья. - На днях посреди Лиговского я слышала, как сокрушался старый рабочий: «Был я при Царе первым мастером - до ста целковых золотом по праздничным дням получал! Самогон истинный, а не денатурат какой пили. А сегодня, вон – сапоги текут, да брюхо с голоду сводит. Чем больше народу нашего повымрет, тем лучше выжившим станет. Едоков меньше – харчей больше». Неожиданно подошли люди в какой-то униформе и скрутили ему руки, повели...
- Они могут убивать и не только мужчин, - мрачновато проговорила Аполлинария Ртищева-Оболенская. - «Хочешь быть с нами - дадим есть, а не хочешь - пеняй на себя» - лозунг большевистской политики по отношению ко всем. До войны питерские рабочие зарабатывали совсем не худо, если уж имели место на заводе. Чтобы их выгонять на забастовки, левым приходилось много мудрить и выдумывать.
- Столица наша не имела подлинной почвы, русской основы. Так же и её люди. Интеллигенция же, в особенности, - грустно сказала Настасья. - Коренного населения у нас тут было всегда мало. Город наводняли выходцы из разных провинций. А такая каша населения нигде не склонна иметь своего стержня, устоев и порождала безответственную интеллигенцию, способную воспеть даже террор, а также обширное полускрытое дно из отбросов общества – попрошаек, уголовников, которые охотно нанимались неразборчивыми политиками. Такое скопление необратимо порождает социальные катаклизмы, что мы и пожинаем. Студенты, правда, к Октябрю опомнились и развернулись против революции. Но для этого им надо было увидеть, что наделали думцы и Советы с армией и фронтом. Очевидно одно: «Тень люциферова крыла» распростёрлась над несчастной Россией.
- Анна, скажи своей дочери, что бродить по городу стало слишком опасно. Мне она всё равно не поверит, - строго сказала тётя маме.
- Как и мне. Бесполезно, дорогая сестра. Эмансипация, равноправие... Драть дщерь мою некому было, как говорят в народе... Как мне хочется в оперу, вы себе не представляете! А существует ли она? Такое ощущение, что её уже нет и быть не может в этом мире! - теребила свой гипюровый воротник мать Настасьи.
- Не думаю, что это так, Анна. Повелением Государя Александра Третьего итальянская опера была неожиданно упразднена. Большой театр передали русской опере, которая уже шагала семимильными шагами. Русская музыка была тогда ещё чужда восприятию столичного света. Лишь Чайковский сумел покорить всех. Россия стала постепенно становится более русской... Убранство столичных жилищ, бывшее привычным с николаевских времён – помесь неоготики с ампиром, постепенно заменял свой, отечественный модерн. Изначально опять позаимствованный у Запада, но обрусевший... Но я отвлеклась. Du reste , не думаю, что большевики станут торопиться с закрытием оперы. Думается, что скорее начнут ставить в ней свои футуристические бредни.
- Но Отец Государя en effet перегибал палку с русификацией, согласись, сестра, - возразила Анна. - Когда же Санкт-Петербург стал Петроградом и немцев в Москве громить стали, я поняла, что и Государь наш пошёл на поводу у крайних сил. И Петру Великому бы не понравилось такое переименование его столицы.
- Voyons , если Александр Третий и перестарался с русификацией, то только в Лифляндии, где баронов начали излишне зажимать. В остальном эти перемены давно назрели. Полагаю, что Сын Его просто не успел навести порядок в ходе Московского погрома после отступлений пятнадцатого года. К сожалению, главноначальствующим Москвы в то время поставили бестолкового Феликса Юсупова.
- Думаю, что всё верно было задумано в Лифляндии. Не могу даже сравнивать этих варваров-бошей с аристократическим духом Entente cordiale, - продолжила Анна. - Тевтонцы несут лишь угрозу миру.
- Не будь столь наивной, сестра, - возразила Аполлинария. - Англии больше всех других выгодна эта война. Для прочих держав она - безумие.
- Не забывайте, что Германия это монархия, как и мы, - вставила Настасья. - Нам было бы лучше иметь союз с немцами. Защищали бы монархический порядок с ними заодно. Как уверял преподобный Варсонофий Оптинский: «из немцев и татар выходят хорошие русские люди, патриоты (то бишь – православные или даже не всегда таковые) Вот из французов и поляков русский человек выйти не может».
- С каких это пор ты изучаешь труды преподобных отцов, mon petit choux ? Помилуй, дочь моя, но Великобритания – не образец ли идеальной умеренной монархии? – усмехнулась мать.
- Pour l’amour de Dieu ! Какая же там монархия, если премьер Англии фактически имеет уже первое слово? – покачала головой Настасья. - Что до меня, то я готова нашить себе на рукав fleur-de-lis .
- Надо признать, что недавно мы все были склонны необоснованно ворчать на наше правительство, на монарха. Теперь мы видим его лишь в сладких дрёмах, - вздохнула Аполлинария. - Рассказывают, что Шаляпин, который некогда заявлял «в этой стране жить нельзя», с семнадцатого года сетовал: «Почему я должен петь для матросов? Да к тому же – для конных матросов? Где это видано, чтобы матросы были конными?» А не сыграть ли нам в бридж, Анна?
- Что-то позабыла я такие игры...
- Бридж - просто испорченный, забытый винт. Сразу вспомнишь.
- В другой раз может быть... Кстати, вспомнилось о Юсупове-младшем, которого ты упомянула, сестра, - улыбнулась Анна. - Когда, ещё до войны, видела Феликса у князя в гостях, Юсупов только что вернулся из Лондона и с воодушевлением рассказывал об английских нравах. При этом, с особым бесстыжим упоением, он упоминал дом пятьдесят пять по Итон-Террас, завсегдатаем которого он якобы стал. Этот юнец вообразил, что мы тут ничего не ведаем о всех этих заграницах и что мне невдомёк, существование аристократического лондонского борделя, финансируемого самим принцем Уэльским.
Настасья допила чай и удалилась в свою комнату, продолжив копание в бумагах. Приходили мысли о тётушке, с которой она провела большую часть своей юности. Мать всё чаще бывала в поездках по Франции. Её потрёпанный путеводитель Бедекера по Парижу до сих пор занимал в доме заметное место, словно настольная книга. Рано овдовевшая, тётя Аполлинария была весьма сурова в воспитании своего сына, желая его сделать достойным отца, но распространяла тот же полу-спартанский метод и на племянницу. Тётя допускала нахождение племянницей удовольствий лишь в высоких материях: в слушании классической музыки, либо в чтении классических произведений литературы. Тётушка была нетерпима к глупым играм, танцам и хождениям на уличные праздники. Сладкого детям не полагалось, а просить что бы то ни было, запрещалось. Спать следовало в очень холодном помещении. Предельная честность во всём было главной задачей воспитания. Материальное и внешнее считалось низким и недостойным. Когда-то всё это начало раздражать взрослеющую девушку и возникло неизбежное стремление поскорее избавиться от запретов. Но теперь она понимала, что они были во благо её духовного развития. Не раз слышала Настасья от тёти уже в зрелые годы: «Ты же не какая-нибудь эмансипе, а достойная дама чистых кровей, к тому же – недурна собой. И что тебе стоит найти себе подходящего мужа, вместо думского болтуна Бориса Охотина?» На это Настасья пыталась отшутиться: «Неплохо побывать замужем за таким красавцем. Даже, если он и пустобрех. Разве не так, тётушка?» В ответ со стороны тёти доносилось: «Что я могу сказать на такое? Это уже ни в какие рамки». Такие перепалки тянулись до последних лет. Настасья отвечала с непроницаемым видом, мол, пусть мужчины сами её находят, ибо недостойно даме проявлять интерес к ним первой, как внушала ей некогда сама же тётушка. На это тётушка ворчала, что племянница дождалась, когда город опустел, поскольку все достойные мужчины на фронте.
Среди прочего», Настасье попалась совершенно никчёмная бумажонка с убедительной надписью: «Борно-тимоловое мыло Юргенса спасает от пота, загара, веснушек, угрей, прыщей и жёлтых пятен. Благовонное туалетное мыло высшего достоинства». Под этой этикеткой значилось: «Один кусок 50 копеек, полкуска – 30». «Цены явно не нынешние...» - подумала Ртищева. В корзину для бумаг последовал и обрывок газеты, где можно было прочитать: «22 января – годовщина Кровавого воскресенья. Все на митинг. «Теперь уже не 22, а девятое... Календарное нововведение меньше соответствует природным явлениям, - вздохнула Настасья. – А это ещё, что за гадость: «Завоевания революции в опасности! Буржуазная пресса есть одно из могущественнейших орудий буржуазии, отравляющее умы, вносящее смуту в сознание масс, клеветнически извращая факты». Кто бы писал! Ведь к весне нынешнего года всякая небольшевистская пресса приказала долго жить. С августа вся частная периодическая печать под запретом... Теперь призадумаешься прежде, чем выбросить эти бумаги после холодов прошедшей зимы... Всё же – топливо. Но по большому счёту нашей семье пока что грех роптать. В декабре прошлого года специальным декретом объявили, что все «буржуи» должны постоянно носить при себе справки из домовых комитетов с рабочей книжкой и работоспособные из них также отбывать «трудовую повинность» в «трудовых батальонах». «Работы проводить под надзором красноармейцев. Сопротивляющихся – расстреливать», подпись - Ленин. С внутренним содроганием вспоминаю эти строки... Пронесло пока. Лишь несколько дней постучала по льду киркой по многу часов, переговариваясь с подругами по несчастию. После переклички дамы «из бывших» расходились по домам. Весёлые неологизмы: «бывшие», которых «вычищают» со службы, кто теряет прежнее положение в обществе. Напоминает «живых покойников». С первой советской Конституцией 10 июля возникает новенькое словцо: «лишенцы» - лишённые политических прав. Хотя до того нас начали лишать хлебных пайков... Мы лишенцы, поскольку имеем неправильное происхождение. К счастью, им ещё не известно, где находится мой кузен... Забавно, что Троцкий, сын очень богатого человека – не «буржуй». Но прошлой зимой стало уж слишком голодно. Продать что-либо не всегда удавалось. Даже имея хлебные карточки, часто невозможно было что-либо получить по ним. Но, чтобы их иметь, следовало работать в подобающем месте. Втроём питались четвертушкой хлеба, замешанного с трухой, выдаваемой на два дня. На завтрак имели пару картофелин. Иной раз добывали треску по три рубля за штуку, но малосъедобную и солёную воблу. Морковный чай назывался «кофеем»... Зима оказалась «турнепсной », как за год до этого немцы, не имевшие хлеба, прозвали свою тяжёлую зиму. Одни петроградцы выедали внутренности сдохших лошадей, валявшихся прямо на Невском, и многие умирали. Другие, сидящие на большевицком партийном пайке, не пускали жителей деревни-«спекулянтов» их накормить. «Мешочником» считается всякий, кто привозит какую-либо еду в Петроград даже и для своей семьи. Дело мешочников рискованное - по дорогам идёт как грабёж беззаконный, так и узаконенный под названием «реквизиция». Бывает и хуже. Сама видела, как на Московском вокзале патрули-китайцы пальнули в воздух, схватили человека, сорвали одежду и – к стенке. До войны смерть казалась событием особенным, исключительным. Об убийствах давно не слышали, а Первая революция забывалась. Сегодня убийство - явление обыденное. Страшно жить... Надо успеть почитать до темноты - электричество дают вечером с 9 до 10, а свечи по нынешним временам – роскошь».
Наступила осень. Ночь спускалась непривычно и неожиданно рано. Оставалось усесться в кресло и предаться воспоминаниям, или каким-либо сокровенным мыслям. Ртищеву давно уж не волновал вопрос возможности повторного замужества. Сначала надо было ждать возвращения офицеров с Германского фронта, а после разгрома офицерства и смотреть в городе было не на кого: достойные оказались где-то на Дону или за Волгой. Известия о военных столкновениях их с узурпаторами были скудны и отрывисты. Насколько же они соответствуют истине задавался себе вопросом каждый, у кого душа болела за судьбу державы. Перемалывались самые нелепые слухи, например о том, что генерал Корнилов идёт на Москву во главе Донского войска. Подобные нелепицы нередко слышала Настасья от новой своей подруги Елены Басаргиной, с которой они познакомились в «трудовом батальоне», размахивая кирками. От мужа Елены не было известий с тех пор, как он отправился на Дон к Каледину и Корнилову раньше, чем брат бывшего мужа - Глеб Охотин с семьёй. Елена умоляла мужа взять их с собой, но офицер отказался от такого риска. «Надо бы поскорее навестить Елену. Что-то давно не слышно о них, а ведь вся жизнь её теперь – надрыв. Бессонница съедает её. Дочка её пятилетняя может не пережить очередную зиму. До лета ходила к ним посидеть с больной девочкой, покуда Елена бегала в поисках провизии. С потеплением мы стали ходить все вместе, - думала Настасья, вглядываясь в заоконные сумерки из своего кресла. - Почему так часто вспоминаются события рокового Февраля семнадцатого? Как сейчас вижу захламлённую Дворцовую площадь, с которой едва только убрали трупы, а прошло больше полутра лет. Вижу серовский портрет Николая II, изрезанный ножом, стою рядом и плачу. Не могу остановить слёзы. Какой-то матрос цыкает на меня и гонит прочь. Не то, чтобы зло, но раздражённо – кого, мол, жалеешь, барышня? По городу расклеены объявления от «комиссаров по защите музеев». Просят полковые и флотские комитеты «принять меры к возврату в Зимний дворец художественных предметов большой исторической ценности, исчезнувших в ночь с 25 на 26 октября ...» У винных погребов Зимнего дворца, которые начали взламывать ещё до взятия Дворца красной гвардией, поставлена особая охрана. Но успели перепиться, передраться сотни солдат, матросов и к ним примазавшихся люмпенов. Возле Биржевого моста воздух был напоён запахом шампанского от разгромленных поблизости складов. Большевики не справлялись с долгожданной оргией разгулявшихся мятежных и дезертировавших полков. Посылали латышских стрелков против толп погромщиков и грузовиками вывозили трупы. Пишут о «калединцах, капиталистах и помещиках, надеющихся в пьяной междоусобице, в водке и крови утопить завоевания Октябрьской революции». Большевицкие лидеры и рады были запугивать народ призраком надвигающейся контрреволюции. Петроград объявлен на осадном положении. Собрания, митинги, сборища на улицах воспрещаются. Через месяц в Бресте застрелился генерал Скалон, принужденный отправиться туда в качестве председателя комиссии по заключению Похабного мира. А в ноябре, шедшие к урнам, замечали, как солдаты подле мест выборов посмеивались: «Не видать вам Учредительного Собрания. Наша власть таперича!» Да и боялись уже большевиков слишком многие, чтобы голосовать против них. Страх зародился в душах. Не было раньше такого. Голод пока был большевикам на руку. Именно они заправляли запасами продовольствия, что обеспечивало им приток пусть даже неискренних, но единомышленников. Была прекращена выдача всех пенсий... Всё чаще твердили о «гидре контрреволюции». В самом начале года столица пребывала в ажитации по поводу предстоящего открытия Учредительного собрания, о которого интеллигенция ожидала всё ещё какого-то чуда. Пятого января Собрание вроде бы открыли, и большевик Свердлов сцепился там с эсером Черновым, за которого проголосовало большинство. У Ленина, говорят, тогда случился припадок . Но на стороне Свердлова была реальная сила. Большевики расстреляли мирную демонстрацию, выступившую под лозунгом «Вся власть Учредительному собранию!», распевавшую «Марсельезу»! На углу Литейного и Невского демонстрантов встретили пулемётным и винтовочным огнём. У Таврического собралась многотысячная толпа с заметным преобладанием рабочих – настоящих рабочих, которым были не по нутру большевики! Толпу разгоняли прикладами и дубинками. Говорили, что при разгонах демонстрантов погибло до сотни человек. Горький тогда возмущался и проводил параллель с Девятым января пятого года. Уже седьмого января появился большевистский декрет о роспуске презираемой «Учредиловки» - явления контрреволюционного. Говорили, что во время выступлений небольшевицких лидеров, толпа подвыпивших слушателей матерно орала на них, а некий матрос Железняк, прославившийся тем, что на митингах требовал непременно «миллиона голов буржуев» объявил, что «караул устал» и закрыл Собрание . Ночью тот самый караул из двухсот матросов ворвался в тюремную больницу, где лежали арестованные депутаты от партии кадетов - Шингарев и Кокошкин, и штыками закололи обоих в их постелях. Тогда появился декрет Совета народных комиссаров, объявлявший кадетов партией «врагов народа» - ещё один «приятный» красный неологизм... Декрет требовал предания революционному трибуналу всех кадетских лидеров. Левые эсеры поддакивали большевикам. Во всяком случае, так передаёт тётя интерпретации князя. Тот же князь поведал о том, что ещё в апреле семнадцатого барон Врангель и граф Пален создали тайную организацию, охватившую верные воинские части. Вскоре большевики захватили Александро-Невскую лавру, убили священника Скипетрова, и народ начал крестный ход с анафемой, покушающимся на Церковь. Большевики тогда побоялись пресекать крестный ход. Улицы полны вооружённых китайцев и латышей. Им-то не жалко Россию с её прошлым. Зима была очень снежной, и однажды, знакомый старый еврей – противник новшеств, пошутил, окрашивая свою речь выразительным акцентом, что «и Черта оседлости под снегом перестала бросаться в глаза, но-о разве-таки в снегах всё дЕло? Похоже на то-о, что Черта охватила и Петрогра-ад – посмотрите-таки, ктО засел в Смольном и Таври-ическом. На стенах повсюду воззвание: «Же-ертвуйте на больных туберкулёзом дете-ей!» Было бы мне что жертвовать, кроме моей пода-агры». К весне вдруг резиденцию народных комиссаров перенесли в Москву. Мы перестали быть столицей и, поначалу обрадовались: подальше от кровавых тиранов станет поспокойнее. Но то оказалось пустыми надеждами».
Было уже совсем темно, когда в дверь Ртищевых-Оболенских начали стучать громко и требовательно.
- Это они, - спокойно проговорила тётушка, - Ася, не вздумай сопротивляться и отдавай всё, что потребуют. Если станут вселять, тоже не возмущайся. Анна, держи свои комментарии при себе!
- Опись ценностей! Откройте именем мирового пролетариата! – прокричали за крепкой дверью, и она содрогнулась от ударов чем-то твёрдым и тяжёлым.
- Открываю, спокойно, пожалуйста. Не могу же я прыгать в свои шестьдесят три года, - откликнулась Аполлинария, подходя к двери.
В прихожую ввалились дюжий матрос-красногвардеец с винтовкой, двое подвыпивших представителей городской шпаны и какой-то субтильный лысый тип в летах, несколько не вписывающийся в компанию.
- Показывай, мамаша, стало быть, свои ценности. Опись ведём мы тута, - гаркнул на тётушку матрос. - Давай живей! Времени у нашего брата нету.
- Таких, как ты тут хватает, недобитков. Всех потрясём! – добавил плюгавый и вертлявый малый с физиономией каторжника, пахнув перегаром.
Оттеснив тётю к стенке, ватага, стуча сапожищами по паркету, устремилась в гостиную.
- Вот это да! Вот живут же буржуи! Умеють! – забегал узкими глазками по мебели и картинам мордастый парень с ничуть не меньшей печатью каторжанина на образине.
- Давай, записывай, товарищ Вигилянский, чо стоишь! Трудись во благо пролетариата! – рявкнул матрос на «не вписывающегося» штатского.
- Приступаю, товарищ Головищев, - растягивая слова и шепелявя, откликнулся Вигилянский и извлёк из кожаного портфеля засаленную школьную тетрадку с химическим карандашом.
Послюнявив карандашик, точнее – его огрызок, оправив убогое пальтишко с обезьяньим воротником, Вигилянский изрёк:
- Достопочтенные дамы, то бишь, товарищи женщины, я являюсь уполномоченным по изъятию избытков предметов искусства у населения. Состою художником на страже революции и потому прошу позволить мне осмотреть мебель, картины, книги и прочие вещи.
- Да он совсем обалдел, этот Вигилянский, слышь, Егорка. Ускорь яго, а то я сам поддам яму, - обратился к матросу монотонной тихой скороговоркой вертлявый.
- Ладно-ладно те! А ты давай, поторопись, товарищ Вигилянский. Дел у нас полно, - сказал матрос, оглушительно сморкаясь при помощи всего лишь двух пальцев и, сбрасывая слизистую субстанцию на паркет.
- И чё с ними тут сиримонии разводим? Наше дело – конфикасыя. Пришёл – взял, что трудовому народу надобно – ушёл, - заметил мордастый и запустил ручищу в ящичек трюмо.
- Не обращайте внимания, Ася и Анна, - хладнокровно среагировала Аполлинария. - Такое неизбежно. Уж я-то наслышана. Вы бы, в самом деле, ускорили процедуру осмотра, точнее – инвентаризации всенародного имущества, господа-товарищи. И поскорее оставили нас в покое.
- Забирайте, что надо и – до свидания. Теперь мы в этом городе - de trop, словом - egalite, liberte u fraternni , - ледяным тоном добавила Анна.
- По-моему, товарищ Вигилянский, эта старая сука обзывается тут не по-хорошему, - зашумел мордастый.
Матрос немного смутился от этих слов и велел мордастому «держать свои руки в руках».
- А ты мынэ не указывай, Егор. Ты тут у нас не товарыщ ТроцкЫй, - огрызнулся мордастый.
Товарищ Вигилянский томительные для всех пять минут что-то записывал в тетрадку, переходя из комнаты в комнату, а двое уголовничков постарались разойтись по углам, чтобы меньше бросаться в глаза матросу и хозяйкам. Их умелые ручонки начали шарить по шкатулкам и ящичкам.
- Мелочи неизбежно исчезнут в карманах, - вслух сказала тётя. - Хорошо ещё, что их начальник держит себя прилично. Благодарите Бога.
Но Анна Ртищева-Оболенская не выдержала и спросила матроса в лоб:
- А документы на подобный обыск у Вас имеются, товарищ?
- А что ж ты думала, мамаша? Что большевики к вам тут как грабители врываются? Да за такие слова можно знаешь, чего получить!
- Прекрати, Анна, я же предупреждала! – занервничала Аполлинария.
- Ладныть, барыня-товарищ. Сегодня я добрый и забирать тя куда следует не стану, - покачал круглой головой на массивной шее матрос, - налей нам за это по стопочке. Холодно на дворе.
- В доме есть что-нибудь крепкое? – спросила тётя почему-то племянницу.
- По-моему – ничего, - впервые нарушила молчание Настасья.
- Уж извините, товарищи революционеры, но спиртное не держим, - развела руками Аполлинария.
- Так уж и не держите? – гаденько усмехнулся вертлявый. - А мы поверим буржуйкам на слово, ребяты?
- Верить в наше время не стоит и батьке с мамкой, - вставил мордастый. - Пойду-ка я, Егор, проверю господскую кухню. Уж больно сытно живут тут, а народ всё голодает!
- Поди проверь, не помешает, - пробубнил матрос, - уж и налить им жалко стало. Тоже мне – сучары бесстыжие. Время такое, дамочки, что голодный сам, что нужно возьмёт и спрашивать не будет. По-ятно?
- Да у них тут в самом деле нечем поживиться, Егор. От того на них и мяса так мало. Ухватит не за что, - донеслось из кухни.
- Енти две-то ладно, а молодку я бы ишо как ухватил, - блеснул глазом вертлявый.
- Тоже мне! Нашёл себе «молодку». Постаршей нас будет, - заржал мордастый.
- Ладно, ближе к делу, - продолжил матрос, - товарищ Вигилянский тут готов уже, стало быть, забираем все енти картинки, да вилки с ложками. Серебро оно нынче государству нужно. Так-то, мамаши.
- Вы бы оставили хотя бы три ложки на каждую из нас, - тихо промолвила Настасья, глядя на исчезающее в мешках фамильное серебро.
- Мы и тебя ещё прихватим, не нуди тут под руку, а Егорка? – ухмыльнулся вертлявый.
- А кралю бы енту мы с собой, а ребята? Ты же не против, начальник? Пойдешь с нами, милашка? – уставился с сальной усмешкой на Настасью мордастый.
- Вы на них, девушка, не смотрите так. Оне добрые ребятки, - пробасил матрос, - Мы же Вас, барышня, в ресторацию приглашаем, а молодцы?
- Думаю, что вы уже реквизировали, что могли и пора расставаться, товарищи, - ледяным тоном проговорила Аполлинария.
- А тебя-то, мамаша, мы и не спрашивали, - резко ответил ей Егор, - коль пролетариат постановил так, то дочка твоя должна идти за ним и точка!
- Товарищ Головищев, как бы нам так на неприятности не нарваться, - неуверенно промямлил Вигилянский.
- Глотку свою заткни, фраер, - шепнул ему на ухо вертлявый, - вечер нам не обломай смотри – пожале-шь ишо.
- Идём, короче, с нами, девка, - с этими словами мордастый грубо схватил Настасью за руку. Она попыталась освободиться, но ручища была железная.
- Мне надо одеться, на улице холод... – защебетала растерянная
- Только через мой труп! – воскликнула её мать и схватила острые большие портняжные ножницы.
- Ах ты стерва старая! Мы с тобой тут по-хорошему, а ты? – возвопил тенорком вертлявый. В его кулаке появилась финка. - Мигом кишки выпущу!
- Убери живо! – цыкнул на него матрос. - Без смертоубийства тут мне! Одни бабы в доме.
Но Анна уже не владела собой, видя, что её дочь тащат к двери и бросилась на ближайшего из них, каковым оказался Егор. Устрашающего вида ножницы впились в запястье матроса и тот, взвыв от боли, обрушил дюжий кулачище на лицо пожилой дамы и, всё ещё - необыкновенной красавицы. Аполлинария склонилась над, рухнувшей без чувств сестрой, когда Настасья уже была выпихнута в прихожую. Ртищева отчаянно хваталась за все предметы и продвижение к раскрытой двери задерживалось.
- Я тут смотрю, смотрю, уж битые минут десять, и ничего не понимаю, - раздался спокойный уверенный в себе голос у порога. - И это православные люди? Да вы хуже басурман и христопродавцев. Вы чего себе позволяете в чужом доме, мразь?
- Ты как с уполномоченными революцией тут разговариваешь, приспешник буржуев чёртов?! – взревел матрос и потянулся за своей трёхлинейкой, оставленной в углу.
- А ты знаешь, с кем имеешь дело, убогий? – насмешливо спросил видный высокий шатен с аккуратно подстриженными нафиксатуаренными усиками. - Извинитесь все четверо, прежде всего, перед дамами и – прочь отсюда. Чтоб духу вашего смрадного тут не было!
Уверенность его голоса тут же подкрепилась чёрными зрачком ствола нагана.
- Да я тебя! – матрос схватился за винтовку, но вошедший незнакомец произвёл едва заметное движение, щёлкнул сухой выстрел, и Егорка рухнул на паркет с маленьким отверстием, расположенным с поразительной симметрией прямо посередине лба.
В тот же миг, мордастый кинулся на красавчика-шатена с финкой, но проворство незнакомца вновь выручило его, и вторая пуля уложила здоровяка на месте.
- Я тут ни при чём, господин, простите! – затрясся посеревший вертлявчик.
- Бог троицу любит, сударь... Вы оскорбили порядочную женщину, ногтя которой Вы не стоите. Я всё слышал, - за этими словами последовал третий выстрел, уложивший уголовника столь же аккуратно, в голову.
- Я не причастен к этому насилию, засвидетельствуйте, пожалуйста, гражданка! – взмолился Вигилянский. - Меня попросили, как искусствоведа, произвести оценку...
- Да, сударь, - с каменным лицом произнесла Настасья, - это правда.
- Проваливай, мразь, - бросил незнакомец Вигилянскому.
Тут Настасья заметила, что всё это время, за спиной вошедшего спасителя стоял какой-то человек. После того, как лысый мерзкий тип был изгнан, освободитель шепнул незнакомцу пару слов, и тот последовал за Вигилянским.
- Позвольте представиться, сударыня, - нарушил зависшее молчание элегантный человек лет тридцати пяти, то есть – ровесник Настасьи, своим низким хорошо поставленным голосом, - меня обыкновенно зовут Червовый Валет. Но для Вас я просто Олег. Прошу Вас называть меня именно так. Сейчас мой слуга и друг вернётся и уберёт эти отвратительные тела, вымоет полы. Не беспокойтесь. Всё будет сделано, как надо, и их милиция не заметит и следа. А пока позвольте мне осмотреть даму, лежащую без чувств. У меня имеется некоторый опыт в медицинском деле.
Человек этот, временами, весьма искусственно, но красиво грассировал, что оставляло странное, двойственное впечатление. Общими усилиями мать Настасьи привели в чувство, и она тут же начала усердно припудривать свой синяк с отёком. Не хотелось выглядеть не ком-иль-фо в глазах приятного молодого человека. Не привыкла к такому. Вскоре появился тот самый «слуга и друг», которого Олег представил Червонным Лбом. Прозвища вызывали некоторое недоумение, но интеллигентная красивая речь молодого человека, пересыпаемая отрывками стихотворений творцов Серебряного века, изысканные манеры, которых давно уж не приходилось наблюдать вокруг, смягчали все эти странности. Высокий худой Червонный Лоб, который казался непременно неуклюжим с первого взгляда, справился с очередным заданием на удивление ловко и проворно. Через полчаса паркет засверкал пуще прежнего, и никаких следов нежданных гостей не было видно. Как по мановению волшебной палочки, исчезли их тела, холщовый мешок, трёхлинейка. Если бы не боль в разбитом лице Анны, то всё можно было бы воспринимать не более, чем дурной сон.
- Что же, прекрасные хозяюшки, - неожиданно развязано вдруг произнёс Олег, - надеюсь, что вы остались довольны нашей услугой и не помянете нас недобрым словом. Но нам пора и честь знать. Припозднились уж изрядно. Прощайте, Настасья Николаевна. Хотелось бы Вас увидеть в скором времени в уютной едальне, что всегда открыта на Литейном, где мы, последнее время, собираемся по вечерам. Не беспокойтесь, пожалуйста за Вашу дочь и племянницу, сударыни: она будет доставлена домой с надёжным эскортом и позднее время – не помеха. Буду вас ждать, Настасья Николаевна.
После ужасного вторжения несколько дней Ртищевы-Оболенские приходили в себя, и сестра с дочерью усердно залечивали побитое лицо Анны примочками. Тётя вполне трезво высказывала опасения, что «тот самый лысый скользкий бюрократ» непременно донесёт куда следует и к ним придут с обыском, а то и обвинят их в пособничестве убийцам. Настасья возразила, что, по её мнению, Вигилянского «убрали», «обезопасили», так как Олег что-то шепнул своему человек и тот побежал за лысым. Дни проходили в страхе, но никто не появлялся, и тётя заявила племяннице, что она права. Настасья долго заставляла себя не думать о несколько подозрительном спасителе, но скоро поняла, что ей так и не удалось изжить тягу к общению с умными, образованными людьми. «Ведь никого вокруг не осталось: ни милой подруги Февронии, ни Кирилла, ни Сергея Охотина с братьями, никаких офицеров их былого окружения. Не стало либерального салона Ольги Третнёвой. Долиберальничали... С кем я общаюсь из посторонних, кроме Елены? С одним старичком-князем, навещавшем тётю. Впрочем, князь этот приносит иной раз занятные новости. Смешной старик не забывает и очередной раз намекнуть, что он по прямой линии происходит от Рюрика. От прочих же, всё чаще шарахаюсь на улицах. Тошно от гнусных морд. Хожу теперь нередко в церковь, слушаю проповеди и слёзы бегут из глаз. Никогда раньше такого со мной не было... А ведь мама с тётей меня почти и не водили во храм Божий. Разве что по праздникам. Столичное общество стало всё больше отходить от веры отцов уже в лице поколения моих родителей... Бегаю в поисках хоть какой-то работы. Иной раз удаётся заработать на переводах. Работодатели, как правило, малоприятные. Неужели я не могу себе позволить сходить в тот ресторанчик и повидаться с этим странным любопытным человеком? Да, его поведение вызывает большие сомнения в достойности его образа жизни. Вооружён, но не связан с властью, при этом не похож и на оппозиционера, но скорее всего на... грабителя. Следует честно себе признаться... Но и вольный разбойник мне ближе, чем представитель новой власти. Гораздо меньше гадливости вызывает. Червовый Валет начитан, обходителен, словом – из «бывших», а таких всё меньше. Но не прячется ли нечто грязное за его честным взглядом? Страшно, что и это меня не останавливает в желании увидеть его повторно! Прозвище у него, конечно, претенциозное. Невольно вспоминается сомнительная слава Бурлюков с их выставкой «Бубновый валет». Есть ли в моём желании пойти к нему, скрываемое от себя самой, влечение к нему? Надеюсь, что нет. Или же боюсь себе в том признаться? Пора бы и угомониться. Стара становлюсь ведь – истекает срок, отпущенный природой на легкомыслие. Пора подумать о Боге в свои тридцать шесть. И тут замаячил этот сомнительный тип – Валет. Чего только не было в жизни. Сколько мужчин падали к моим ногам! Но не оказалось достойных и среди этих смазливых офицеров. Но лишь двое из них прикоснулись к моему телу, помимо мужа гадкого. Первым был юный корнет, до замужества. Всё ограничилось объятиями после танцев. Вторым оказался самовлюблённый и самонадеянный офицер-полячишка. Но какой красавец! Фу, дрянь. Сама же вздыхала по большому поэту, чьё сердце было занято, и по могучей души полусвятому ... И вот, вновь, приходит тут же в голову Сергей Охотин. Что за распущенность! Ведь он – женатый человек».
К вечеру Настасья решительно вышла из дома. Навстречу ей попались две дамы, судя теперь не столько по одежде, сколько по общему облику, из бывших: полная и не очень. Та, что пополнее отчаянно грызла ногти. Обе проводили Ртищеву долгим взглядом, который она ощутила и даже повернулась к ним. Обе смутились и тут же поспешили прочь. Когда Ртищева вошла в полутёмное помещение ресторана, или попросту - питейного заведения не первой свежести, её обдал противный кислый душок и чувство промозглой сырости. Подняв глаза, она тут же встретила его прямой вызывающе-галантный взгляд из-под дуги чёрных бровей.
- Несказанно рад Вас здесь видеть, Настасья Николавна, присаживайтесь. Я знал, что Вы рано, или поздно придёте, - Валет оскалил чисто белые ровные зубы, что можно было встретить не часто и в его годы.
- Вы очень уж уверены в себе, Олег... Вы не упомянули своё отчество... – ответила Настасья, отбросив минутную завороженность его очами.
- Пустое. Просто Олег. Мне так приятнее. Мы с Вами ещё молоды. Место здесь, конечно, не для такой дамы, как Вы. Вы уж простите. Но заходить в места рангом повыше опасаюсь. Там можно в наше время нарваться на чекистов и прочую шваль, - Олег пригладил свой и без того безупречный английский пробор.
- А Вы не боитесь, что и стены имеют здесь уши?
- Нет. Я мало чего боюсь. Жизнь такая.
- От чего же Вы, позвольте спросить, не на юге или востоке, где опаснее, но достойнее для мужчины сегодня? Мне кажется, что лишь там подобает находиться сейчас уважающему себя храброму человеку Ваших лет.
- А я вне политики, Настасья Николаевна. Был призван в пятнадцатом и этого мне вполне хватило. Давайте не будем о грустном. Позвольте налить Вам шампанского из старых запасов. Здесь убогая обстановка, но имеется не только одна водка. Есть и зубровка старорежимная. Ведь это просто чудо, что в прекрасном некогда городе, ставшем адом, есть места, где вам нальют настоящее шампанское. Разве не так? Кьянти, увы, теперь не подают. В заведениях попроще нынешние посетители требуют пива и, непременно, тёплого. От него скорее развозит. Появилась присказка: «холодное пиво и пиво без капли водки пьют одни пижоны».
- Хорошо. Один бокал.
- Вы не курите, очаровательная Настасья Николаевна?
- Никогда.
- Очень жаль. Порою длинная тонкая папироса украшает даму. Позволите тогда мне одному?
- Если не в мою сторону...
- Вне сомнений. Вы от чего-то плохо обо мне думаете.
В противоположном углу зала, в полумраке, появился человек в шёлковой косоворотке с гитарой, который тихо запел, вяло перебирая струны:
- У ней следы проказы на руках и шёлковая блузка цвета хаки, и вечерами джигу в кабаках танцует девушка из Нагасаки…
- Согласитесь, что образ Ваш вызывает немало сомнений. Ничего не могу поделать с этим, несмотря на мою Вам благодарность.
- Я Вас вполне понимаю: за порог Вашего дома шагнул незваный гость, испачкал кровью Ваши паркеты...
- Я не об этом. Меня интересует, что Вы сделали с Вигилянским, к примеру?
- Вы наивно полагаете, что этого прохиндея можно было оставлять свидетелем и, что он не побежал бы тут же в Чека. Донёс бы и на Вас…
- Так я и подумала в тот вечер. Но кто Вы, распоряжающийся жизнями и судьбами?
- Ваш покорный слуга и анархист в душе. По этой же причине никак не могу служить в белых армиях. Анархист от природы. К тому же – одиночка. Даже не потерпел бы вступить в партию анархистов. Какая же свобода может быть там, где хоть какое-либо объединение со структурой? И Кропоткин мне не указчик.
- А кто? Стенька Разин?
- И к нему бы не пошёл. Даже к украинским батькам. Слышали про таковых? По всей Малороссии бушуют. Я – вольный разбойник, предпочитающий своё собственное руководство. Не взыщите. До Октября меня всё влекло к столичной богеме и сам грешил рифмоплётством. Некогда подумывал открыть свою ресторацию под названием «Дама треф» и не иначе. Вся соль была в названии, которое бы согревало душу. И пусть это был бы не «Донон», не «Кюба» и не «Астория». Не суть. Главное – своё, уютное место для богемных вечеров. Так, тихо прожить остаток дней хотел. Но судьбы распорядилась иначе. Не долго мне уж здесь осталось. Пока идёт война, у большевиков руки до всех не дотягиваются, но как только они победят, жизни таким как я не будет – воздуха не хватит.
- Как Вы сказали? Почему они победят?
- Простите, но Вы несколько наивны, как эсеры прошлой зимой, которые рекомендовали своим сторонникам «осторожно и в достаточной степени трезво отнестись к ликвидации большевизма. Ведь большевизм не вполне изжит массами ». Белые, Настасья Николаевна, не имеют шансов на победу. Всё оружие, все заводы у красных. Мощь пропаганды тоже. Это лишь вопрос времени.
- Как страшно мне такое слышать, Господи! Прошу Вас остановиться!
- Отсюда надо бежать, Настасья Николаевна. И как можно скорее. Можно через Финляндию. Хотите возьму Вас с собой? Только там пока ещё жизнь – в Европах. Городские собаки уж с осени прошлого года, прочувствовав всю паскудность этой власти, разбежались по окрестностям.
- Простите, но даже, если бы я согласилась, не могу же я бросить маму и тётю. Такое исключено.
- Могу понять Вас. Мне очень жаль... Но бежать отсюда просто необходимо. Здесь жизни Вам не дадут.
- Мне ближе монархизм, чем Ваш анархизм. Но и он милее большевизма...
- По поводу самодержавия вспоминается, как Николай всё говорил с начала войны: «А на нас легла тяжкая ответственность... А на нас легло бремя... А на нас...». В результате у царя появилось прозвище Ананас...
- Цинизм в адрес загубленного и, в моих глазах, святого человека не воспринимаю.
- Простите. Но давайте о чём-то более приятном, - он незаметно подлил в опустевший бокал Настасьи ещё шампанского, -как-то в Москве большевики приговорили к расстрелу некого Виленкина. В то время было заведено расстреливать в Петровском парке. Командующий расстрелом вдруг узнал в Виленкине своего бывшего товарища по училищу. Подошёл к нему проститься: «извини их, если они не сразу тебя убьют. Они сегодня в первый раз расстреливают». «Ну, прости и ты меня, если я не сразу упаду: меня тоже сегодня в первый раз расстреливают...» - ответил Виленкин.
- Мрачновато. А Вы бы могли так шутить перед собственным расстрелом?
- Кто знает? Пока не доводилось, к моей несказанной радости. Последнее время я гастролирую по нашим столицам: месяц - в Москве, месяц – здесь. Так вот, в Москве наткнулись мы с Червонным Лбом на новый ресторанчик, открытый рыжим клоуном Станевским, тем самым, что выступал с Радунским в известном дуэте клоунов-эксцентриков «Бим-Бом». Открыл он его с семнадцатого года и назвал просто «Бом». Слышал, что ресторан уже имеет другого хозяина и якобы Станевский удрал в Польшу. До сих пор, представьте себе, там сохранилась былая атмосфера. Кого только там не встретишь! Прямо на Тверской, напротив гостиницы «Люкс». Не знаете?
- Такое заведение – нет. С тех пор в Москве не бывала.
- Представьте себе, что там до сих пор чисто! Конечно, это не былая питерская «Бродячая собака» и даже не попытка её реанимировать в виде литературного кабаре с морфием «Привал комедиантов», что силились раскрутить на Марсовом. Там бывал и Блок. Но неотразимой Ахматовой там нет. Кстати, летом семнадцатого года в «Привале комедиантов» можно было наблюдать почти одновременно чудного и упоительно бездарного студента не первой молодости Грааля Аренского, Савинкова, Колчака и Троцкого. Ну и фармацевтов , конечно же. «Привал» не был даже закрыт, но погиб, превратился в прах. Голодные крысы в нём перестали опасаться людей, а рояль отсырел. Всё от того, что там лопнули какие-то трубы, и вода из Мойки дала себе волю. Чёрно-красно-золотые стены покрылись плесенью.
- Но «Собаку» мне больше жаль. Доводилось в ней бывать. В ней было что-то неповторимое – ночные бдения в тонусе литературных споров, шуток… Те же скамьи, соломенные табуреты, отсутствие скатертей. Да и сводчатые комнаты, с пёстро расписанными Судейкиным стенами, огромный камин…
- Москва и пострадала чуть меньше от разгромов красногвардейцев. Под стёклами столиков «Бома» стихи новейших поэтов, на стенах – росписи и автографы литераторов. В книге отзывов - рифмованные комплементы поэтов. Остались ещё смазливые официантки в накрахмаленных платках. А главное, что там собираются осколки богемы. Уверен, что и Вам бы пришлось там по душе. Футуристы, кубофутуристы, ничевоки и прочая шушара, Ларионов, Гончарова, Толстой, Эренбург, Каменский, Дон-Аминадо, Кончаловский – кого только не увидишь! Недавно читал Маяковский. Зимой ещё пел Вертинский. Иной раз Судейкина отплясывала очаровательную польку. Как-то из Питера заехали Судейкин с Бенуа. Замёрзшие, в калошах, но не унывающие! Даже и графиня Роттермунд c огромными жёлтыми бриллиантами, оттягивающими ей уши. И не сорвали их до сих пор, что странно! Дама всё ещё весьма хороша собою, хотя и увядающая от опиума с кокаином. Теперь её все кличут просто Динка. По-моему, она сходит с ума. И это несмотря на то, что кокаин сильно подорожал во время войны. Тогда я жил ещё честно и бросил нюхать. На морфий переходить не стал. Встречал там и Настю-натурщицу, Шурку-Зверька по фамилии Монахов.
- Не думаю, что все эти кафешантаны могли бы вызвать у меня, при нынешнем положении, тёплые чувства. Как я уже Вам говорила, на юге и востоке идёт священная борьба, - без тени улыбки заметила Ртищева.
- Вы очень уж суровы, Настасья Николаевна. В Германскую командование требовало патриотических песен, но солдаты упорно распевали «Крутится, вертится шар голубой». Такое, право, не к лицу столь прекрасной даме. Расскажу-ка я Вам лучше об Александре Блоке. Уж поэтом-рыцарем и сверх-декадентом-то Вы не можете не интересоваться.
- До последнего года даже преклонялась пред его талантом. Но всему приходит конец. Полностью разделяю мнение Гумилёва о нынешнем Блоке: «Он, написав «Двенадцать», вторично распял Христа и ещё раз расстрелял Государя! Диавол тоже гениален – тем хуже для диавола и для нас». Впрочем, расскажите. Вы с ним знакомы лично?
- Приходилось встречаться. Н-да... «Эй, не трусь! Пальнем-ка пулей в святую Русь!» Блок – человек крайностей. Иным поэт такой величины быть не может. И политически наивен, как отрок. Почитайте труды Зигмунда Фрейда. Там всё и про Блока, Бальмонта и их поэзию в каком-то смысле объяснено. Да и про любого из нас, простых смертных, найдёте. А Гумилёву с его бесформенным носом, шепелявостью, при его влюбчивости самое место быть в трудах Фрейда.
- Что-то о Фрейде слышала, но не заинтересовалась, - в голосе Настасьи послышались нотки раздражения на подчёркивание физических недостатков поэта, которые она не замечала.
- И напрасно... «Мировой пожар революции» для Блока стал не столько символом разрушения, сколько «мировым оркестром народной души». И уличные самосуды представлялись поэту более оправданными, нежели любое судебное разбирательство. «Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра» - восклицал Блок ещё в девятом году. В семнадцатом поэту стало казаться, что он услышал эту музыку. Зимой Блок уверял, что «революция есть музыка, которую имеющий уши, должен услышать... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию!» Дослушался... Не зря Гиппиус так поразило, что Блок воспринял и Октябрь с готовностью и даже с восторгом, который похоже иссякает. Поэт принял новую власть и даже согласился работать на её пользу. Хищная власть стала умело использовать его имя в политических целях. С тех пор поэта, вопреки его воле, без конца выбирают на различные должности в комитетах и комиссиях. Объём бюрократизированной бездушной работы подорвал его силы. «Меня выпили» - недавно лаконично сказал поэт. Блок перестал писать говорил: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?... Мы задыхаемся, мы задохнёмся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» Несколько неожиданным оказалось для меня, что Блок - немалый антисемит. Впервые заметил я это, когда мы с Пименом Карповым и Хлебниковым заглянули к Мережковским. Велимир давно норовил увидеть женщину, в которую был влюблён по фотокарточке и отзывался, как об «умнейшей из женщин! Сибилле!» В роскошной квартире собрались Мережковский, Гиппиус, Философов, а также Блок и Чуковский. Хозяйка дома рассматривала нас сквозь дым папиросы с нескрываемым пренебрежением. Вдруг Блок обратился к Хлебникову, заметив, что сам не читал его стихов, но слышал о них лестные отзывы Вячеслава Иванова. Затем Блок высказался, что слышал якобы об антисемитизме господина Хлебникова. Велимир издал нечленораздельный звук и начал: «Еврейство на теле русского народа – это карболовая кислота, разъедающая чистую ткань... И вовсе евреи – не семиты. Семиты – это арабы... Да». Чуковский прошипел что-то ядовито, а Гиппиус навела на Хлебникова свой уничтожающий лорнет, словно рассматривала диковинное насекомое. Философов зарычал на Пимена: «Кто Вам позволил приводить сюда незнакомых?» сочувственно улыбался Велимиру лишь Блок. Когда сконфуженный Хлебников уже шагал чрез порог, он вдруг развернулся и протянул Блоку руку. В ходе рукопожатия он отметил, что линия жизни на ладони Блока пресекается к сорока годам.
- У Вас отличная память! Видимо Александр Александрович мало себе представляет, кто именно засел сейчас в Кремле. Иначе бы он не стал им служить. Когда вы видели Блока в последний раз?
- Как-то в начале лета...
- А Вы беседовали с Гумилёвым?
- Пришлось однажды. Я не его поклонник. Гумилёв как-то заявил, что «русский народ по природе своей – разрушитель и самоистязатель. Вот увидите! Я достаточно насмотрелся на фронте. Сожрёт он и себя, и нас, вожаков – ибо мы, поэты, в праве называться вожаками своего народа. Дрянь народ, что и говорить! Да и мы не лучше...» Сологуб высокомерно возразил: «Вы судите по себе».
- По-моему, именно Гумилёв любит свой народ. Оттого и страдает. А Вы часто бывали в «Привале комедиантов»?
- В «Привале» горлопан в жёлтой кофте Маяковский проклинал войну, крыл теософок матом, а Северянин войну прославлял и ублажал публику «изысками» «изысками» - смесью элегантного вздора с экзотикой и неологизмами, режущими ухо. Поэтесса-революционерка Лариса Рейснер взывала (во время войны!) в своих стихах к восстанию, а теософки призывали её к ответственности, как немецкую шпионку. Всё это было одинаково мерзко, но публика проглатывала и то и другое с восторгом. Затевали разные игры: а кто сейчас король поэтов и прочую чушь. Сологуб голосовал за Северянина, а Бурлюки орали за Маяковского. Мне думается, что Северянин – шарлатан, как, впрочем, и Бальмонт с Брюсовым. Оголтелые девицы не сводили глаз с Бурлюков-лихачей, опьянённые их нахальством. До войны, те же девы, точно так же неистовствовали при виде Бальмонта. Тот самый бурлящий Бурлюк, который до того заявлял, что «Хлебников глубже и выше Пушкина», чуть позже проталкивал в гении Маяковского. Танцы великолепной Карсавиной между выступлениями поэтов, мелодекламации Коваленской, были куда приятнее. Бывало, в зале оказывался, придерживающийся стены, Пимен Карпов. Однажды мы с будетляниным Хлебниковым шли по Кронверкскому проспекту и повстречали диковатого Пимена Карпова. На пространный вопрос Хлебникова о жизни Карпов ответил: «Да так... Живу себе предсмертно». Затем Карпов спросил Хлебникова, зачем тот напялил нелепую летнюю шляпу на голову, мол, зима – простудиться можно. «Да я по весне тоскую, - ответил будетлянин, который еле сводил концы с концами. – Я – будетлянин и смотрю в будущее, поэт поэтов, король времени и председатель земного шара. Мне видно то, чего не видно многим». Дальше Велимир понёс свою непереводимую будетлянскую заумь. Вообще-то он просто Виктор. Но Велимир звучит эффектнее... Несчастный, вечно безответно влюблённый в кого-то, неудачник. Он вечно ворчит на дам: «Жалкие пошлые мещанки, любящие деньги, хулиганов, пилотов и шофёров!» Так, добрели до Малой Невки, взгромоздились на конку и увидели в ней Маяковского. «Маяк, ты на острова?» - спросил Хлебников. «Да», - басом прогудел поэт в цилиндре на затылке, выпятив губу. В тусклых глазах молодого поэта настороженность, кулачище, сжимающий набалдашник суковатой палки, готов к схватке. Тот же Блок отзывался о Маяке неприязненно: «Такие, как он – не поэты, а только горланы-крикуны. У него совершенно отсутствует ритм, музыкальность... его рваные строчки напоминают грохот пустой бочки» и так далее. Не менее категоричен был Белый в те годы: «Это – предтеча антихриста этот верзила Маяковский. В нём есть что-то от Вельзевула. Это даже не «пришедший хам», это какой-то посланец из преисподней! Он означает для нашей культуры трагический конец!... И не потому ли он импонирует толпе, что имя ему – легион?»
- Теософ, а значит - предатель православия, Белый, мог бы и промолчать... Уместнее бы.
- Смешнее всего оказалась однажды встреча Ахматовой с Маяковским. Оказывается, тонкая поэтесса, при встрече с ним, осеняла себя под полой манто крестным знаменем и шептала: «Аминь, рассыпься!» «Желтокофтец» же, пользовался её смятением и наседал, гнусаво напевая и притоптывая - «Тра-ла-ла! Девичью совесть слезами залила! Подохнет Ваша дохлая муза...» жеманные поклонники поэтессы бросались к ней с валерьянкой, возмущались Маяком, клялись Анне в безмерной любви к её серафической музе, но в присутствии громилы-Маяка не смели и пикнуть . Был в их числе и нерешительный, простоватый на вид, Пимен Карпов. Бедной Анне казалось, что уже рушится её мир. А было это ещё до войны... А тут ещё и Лариса Рейснер...
- Слышала, что та самая Рейснер – выдающаяся красавица и все поэты от неё в восторге.
- Не одна Рейснер среди них красавица. До Октября славилась красотой и, увивающаяся вокруг футуристов, художница под псевдонимом Эвридика. Из-за неё стрелялись. Могу понять... С фасада у профессорской дочки Ларисы Рейснер бездонно синие очи, более того – ультрамариновые. У неё голова с жгутами кос из червонного золота и профиль Клеопатры. Тогда она носила лишь скромное гимназическое платье. И влюблено в неё было с полсотни юнцов и стариков . Говорят, она была влюблена лишь в Гумилёва, который пренебрёг ею и подвинул к большевизму, ему в пику. Кажется, и в Есенина была влюблена. Он прозвал её ланью, и она его дразнила: «В одну телегу впрячь невозможно коня и трепетную лань». Эх вы, Лель!» Прочих не замечала вовсе. По-моему, к Ларисе неравнодушен и поэт-бездомник дальних странствий, донкихотствующий Александр Грин. Пили мы как-то с Карповым и Грином. Теперь же Лариса якшается с большевиками – тьфу. Слышал, что вышла замуж за их боевика – Раскольникова. Приятно будет узнать о том Гумилёву... Поверьте мне, Настасья Николаевна, что Ваша красота всё равно тоньше, нежели Ларисы. И вполне могла бы затмить её. Именно сероглазые шатенки, как Вы, Настасья, сводят меня больше с ума больше ультрамарина, - Олег попытался подлить шампанского своей собеседнице, но получил непоколебимый отказ жестом.
- Простите, Олег, но это уже звучит весьма банально.
- Последнее время Лариса всё крутилась вокруг Горького. Наверное, ожидала быть выдвинутой в крупные поэтессы. Была даже чуть ли не влюблена в «Буревестника». Горький благоволил к Маяковскому, но разносил Есенина с Олонецким сказителем (Клюевым) и компанией. Ни за что не желал Горький называться «народным», «русским» литератором, но лишь «певцом революции». Не любит Алексей Максимович крестьянство, значит не может по-настоящему любить и Россию.
- А Вы любите и глубоко чувствуете наше крестьянство? Не слышала от Вас ни единого упоминания из творений крестьянских поэтов, - прервала собеседника Ртищева, - да и способны ли Вы понять крестьянина?
- Просто не к месту было, вот и не упоминал...
- А Вы сами пишите? Или только общаетесь с поэтами? – спросила Настасья с затаённой усмешкой.
- Я сочиняю стихи, но берегу бумагу. К чему её напрасно изводить?
- Как грустно, что такие как Блок работают на сатанинскую власть. Поэтому я уважаю больше всех них принципиального монархиста Гумилёва. А то, что он столь резко отозвался о русском народе в такой момент понять можно.
- Не все одинаково опустились. Есть и такие, кто стал лакеем при новых хозяевах. Не так давно встретил я Рюрика Ивнева, который заявил мне: «Хотите служить у нас? Не хотите? Но почему? Советская власть - Христова власть! Я ведь не революционную службу предлагаю вам, не в Чеку, - тут он дёрнул щекой с сумасшедшинкой в глазах. – Хотя у нас всякая служба чистая, даже и в Че-Ка, да-да! Не хотите? - он встрепенулся по воробьиному, пригладил помятый мешковатый костюм. – Очень жаль. Но... может быть, вы думаете, что у нас Бог знает кто служит, сброд какой-нибудь?» Что я мог возразить ему? Убеждать, что именно – сброд?
- Про эту Рейснер слышала я что-то ужасное тоже. Мол, держит большой штат прислуги, принимает ванны из пяти сортов шампанского. Ей кто-то пытался сделать замечание, но она возмущалась: «Разве мы делали революцию не для себя?» Это было в голодную прошлую зиму…
- Уверен, что история не без преувеличений , но видимо, недалека от истины. Всё же близкая подружка самой Инессы Арманд и в фаворе «при новом дворе».
- Если уж сытая профессорская дочь себя так ведёт, то что ожидать от вырвавшихся из грязи в князи.
- Эх, где те времена, Настасья, когда я мог бы пригласить Вас в «Экономический клуб» и ресторан у Донона. Заказать бутыль настоящей «Абрашки»... Времена мельчают... Не наше теперь время, – вздохнул Олег, - что осталось от былой столицы, кроме, примёрзшей к небу, Адмиралтейской иглы? Музеи скоро разворуют. У них, небось, свои счета в зарубежных банках.
- Глядишь, в одно прекрасное утро выйдешь из дому, а вокруг никого и нет. Ведь город пустеет. Раньше народ мёр лишь от благоприобретённых недугов, пьянства, тоски, но последние четыре года мрёт и от свинца, и от тифа, - вторила ему Настасья. - Но мне пора. Уже совсем темно.
- Помилуйте, Настасья Николавна, ведь совсем не поздно и всё ещё время ужина. Позвольте мне Вас пригласить заказать что-нибудь для нас обоих. Кстати, встретил в прошлом году в «Привале» Червинскую – давнюю подругу интригана князя Андроникова. Она - родня жены Сухомлинова, но ненавидила генерала, плела интриги, чтобы очернить его. Что-то не поделили родственнички. Андроников же с Распутиным хотели учинить скандал вокруг имени Сухомлинова. Позже власти заставляли её доносить и на Распутина. Червинской перевалило за сорок, и кожа её увядает, но фигура изящна и стройна. Высокая дама с прекрасными глазами и тонкими аристократическими руками, как у обеих дам - Ваших домочадцев. С неповторимым очарованием курит длинные тонкие папиросы, как умеет одна Ахматова.
- Не слышала никогда о ней. Так разлагался высший свет. Такие, как эта дама неуклонно лили воду на мельницу большевиков. И если они её арестуют, то и поделом.
- О! Смотрите-ка кто к нам пожаловал! Сейчас познакомлю. Перед Вами Маргарита Антоновна Израсцова и Тимофей Яковлевич Добромыслов. Настасья Николаевна Ртищева – прошу любить и жаловать. Маргарита Антоновна – знакомица самого Савинкова.
- Как, Вы тоже социалист-революционерка? Очень рада! – резко спросила Израсцова Ртищеву. Её красивые и очень живые жёлто-зелёные глаза на бледном строгом лице метались с Олега на Настасью, а её спутник продолжал стоять сзади безмолвно.
- Простите, но Вы не так поняли. Могу лишь разочаровать Вас. Я не имею отношения к эсерам, - смутилась Настасья, встретившись глазами с остановившимся напряжённым взглядом странного спутника эсерки. Это был русый молодой человек с есенинским типом красоты.
Услышав ответ Ртищевой, Израсцова попробовала изобразить на лице приветливую улыбку, но это ей удавалось с трудом. Разочарование было очевидным. Эмоциональная особа начала засыпать своего знакомца Олега вопросами, большинство из которых, как и ответы, Настасье были непонятны. Добромыслов продолжал молчать и бросать влюблённые взгляды на Маргариту. «Типичная новомодная стриженная дама с папироской», - мелькнуло в голове Настасьи. Обоим приятелям Олега было не больше тридцати, но на них лежала некая печать обуреваемых страстей, делавшая их старше.
- Но будет о делах. Сегодня у нас вечер знакомства с Настасьей Николаевной, - вдруг сказал Олег. - Вы знаете, Настасья, что наша Маргарита всё ещё мечтает совершить террористический акт, только теперь в направлении не правом, а ультралевом. Так прямо и проникнуть в Кремль!
- Что же, полностью одобряю и поддерживаю морально, - улыбнулась Настасья.
- Интересно, а Вы бы донесли, как монархистка, если бы услышали о её намерениях до Февраля? – рассмеялся Валет.
- Доносы не в моих правилах, - сухо ответила Ртищева. - Но захотела бы сделать это. Вряд ли бы пошла дальше, чем предупредить жертвы об опасности, не называя имён.
- Неужели Вы, такая милая женщина, и вдруг – монархистка? – поразилась Маргарита, вращая глазами, поправляя тёмно-русые волосы.
- Я был ещё недавно тоже сторонником самодержавия, - нарушил молчание Тимофей. - И даже теперь...
- Что значит «даже теперь»? – грозно спросила Израсцова, сверкнув очами.
- Я хотел сказать, что всё ещё сомневаюсь... – промямлил Тимофей.
- О, Боже! Что же мне с тобой делать! Когда же, наконец, твоё дремлющее сознание озарит вспышка разума?! А Вы знаете, госпожа Ртищева, что на партии эсеров отметина Божия?
- Что Вы имеете в виду? – с плохо скрываемой усмешкой спросила Настасья.
- Что мы благословлены нашими же истинно православными священниками отцом Григорием (Петровым) и отцом Константином (Колокольниковым)! Мы – не большевики какие-то там!
- Простите, но до сих пор эсеры разрушали Россию не меньше большевиков... Теперь мне, действительно пора, Олег. Отужинаю дома, - неожиданно, для себя самой, с решимостью, сказала Настасья.
- Очень жаль, что Вы решили разбить нашу компанию. Но повинуюсь, - вздохнул Олег.
- Простите, если я что-то не так сказала, - смутилась своей резкости Маргарита.
- Всё в порядке. Просто мне пора. Меня ждут родные.
Внезапно прямо над ухом Настасьи возникло какое-то еле заметное шевеление и прозвучал знакомый, слегка томный, голос:
- Как приятно порой встретить старых знакомых!
Ртищева подняла глаза и встретилась с бездонной зеленью огромных глаз знакомой по былому салонному Петербургу, которую уже давно не встречала:
- Аглая? Какая неожиданность!
Настасья не могла бы себе внушить, что рада этой встрече, при всём своём желании, и не собиралась выражать восторги, но и не хотела задеть Аглаю. Особых симпатий к этой странной не слишком приятной особе Ртищева никогда не испытывала.
- Очень лестно видеть, что в наше сумбурное, но правильное время, женщины решаются приходить в подобное заведение в одиночку, - бросила Маргарита, оценивающе взглянув на Аглаю, - да ещё столь привлекательные, каковым даже по улицам ходить небезопасно.
- Что Вы! Право, никакой опасности для себя не усматриваю при всём желании, - загадочно улыбнулась Аглая.
- Так вот, и Настасья Николавна сами ходят-с. Надо бы, напротив, предотвратить возможные нежелательные случаи, - вставил Олег. - Готов даже пожаловать ей своего телохранителя.
- Своими словами ты – старомодный донжуан, унижаешь достоинство современной свободной от предрассудков женщины! – заметила Маргарита.
- Посмотрел бы я на твою свободу, дорогая, если бы к тебе привязалась стайка матросов на вечернем Невском. Почему-то ты не одна сегодня.
- Сегодня так вышло, - фыркнула Израсцова.- Надеюсь, что Вы, Аглая, разделяете моё мнение. Не так ли?
- Полностью, Маргарита. Во всём следую заветам госпожи Коллонтай, не забывая и о лекциях Фрейда.
- Недавно раскрепощение женщины было лишь литературной мечтой, как у того же Каменского, или Нагродской и Крыжановской, желавшей создать идеальную женскую общину. Сейчас мы накануне осуществления освобождения на практике, - заученно выпалила Маргарита.
- Твоими устами, да мёд пить. Посмотрим, что оставят от твоих надежд большевички, когда одолеют врага, - усмехнулся Олег.
- Ведаете ли вы, - неожиданно обратилась Аглая к обеим дамам, - что сладострастие и экстаз сродни, в каком-то смысле, самой смерти? Вспомните слова Уальда: «Грех – это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Как сочно и метко!
- Да, конечно, всё это так, - несколько растерялась Маргарита, удивлённая подобным переходом, а Тимофей залился краской и отвернулся.
- Циник Ваш Уальд и ему подобные. Наслушалась я напускного, по большей части, цинизма нашей столичной молодёжи и скажу Вам: это – тупик. Для таких, если человек не циник хоть немного – он чужак и даже примитивен в их глазах априори. Лишь такое поведение с «кодексом чести» в виде вездесущих критицизма и цинизма – бонтон. Человеку свойственна сентиментальность и нечего её пугаться, ибо ничего плохого в ней нет. Но она, увы, не в моде, - сухо проговорила Настасья.
Её не удивили неожиданные выпады Аглаи, знакомые ей, но возмутила их навязчивость, как и последующее непременное одобрение Маргариты.
- Хорошо, когда мы имеем свободу мнения, - примиряюще произнесла Израсцова, метая взгляды с одного собеседника на другого.
- Смотрите по утрам на Утреннюю звезду. Прочувствуйте её холодную неодолимую красоту, - сказала вдруг Аглая тоном советчика.
- Звезда люциферова не может не быть самой прекрасной, как и женщина, подобная Вам, - с романтическими нотками произнёс Олег.
- Простите, если я была слишком резкой в своих суждениях. Но теперь мне определённо пора. Прощайте! – сказала Настасья, вставая.
- Всего Вам доброго, - в один голос ответили присутствующие.
Олег извинился и направился к выходу вслед за Ртищевой. До тонкого слуха Настасьи донеслись высокомерные слова эсерки, поскольку та не умела разговаривать тихо:
- Нет, с этими монархистами, а тем паче - монархистками, разговор положительно не клеится! Казалось бы, интеллигентная женщина. Но такая ограниченность – уму не постижимо!
По пути к дому Ртищевых, Валет начал бойко сплетничать о том, что сам Савинков некогда был любовником Израсцовой. Мол, изначально очарованная славой террориста номер один, она была счастлива поддаться его ухаживанию, но, после уверяла: «как бы велик он не был, но лишь с браунингом и взрывчаткой, а не в постели...» Якобы ревновала Савинкова к Наталье Климовой . Повествовал Валет и о том, что Добромыслов, действительно, был убеждённым монархистом и правильным офицером, но влюбчивым и романтичным. Эта эсерка свела его окончательно с ума. Теперь требует от него полного подчинения и своим политическим воззрениям. Он собирался было на восток, через вербовочный центр, но она запретила, заявив, что тогда уж – только к Деникину. Но Тимофею хотелось к славному Каппелю. Более того, по предположениям Олега, Израсцова пытается найти и обезвредить вербовщиков якобы монархически настроенных каппелевцев с помощью любовника. По фривольным замечаниям в адрес эсерки Ртищева предположила, что и он имел любовную связь с ней. Она даже подумала, что он намеренно намекал на это, когда подчёркивал, что Маргарита «из родовитых дворян, но позволяла безродным эсерам учинять вольности с собой. Не женщина, но подлинная шаровая молния!» Тут Олег вдруг оговорился, что он лишь бастард, но не считает это зазорным. Подумав, добавил, мол, и времена не те. Он продолжал что-то говорить о том, что «недавно был в концерте и слушал великолепное исполнение Скрябина» и тому подобное. Долго говорил о философском исследовании последних лет зла в истории. О том, что нынешние философы реабилитируют зло в его «онтологической», по словам Бердяева, свободе. Смерть эстетизируется во всех её проявлениях в формах сочетания Эроса и Танатоса. Тут Настасья не выдержала и вставила, что именно поэтому те самые парадоксалисты и эстеты-провокаторы и есть интеллигенты-самоубийцы, и сейчас их с упоением истребляет дно общества. А «последний сон Раскольникова» воплощается в практику революционного насилия. Обозвала игрища философов богемным оккультизмом вплоть до инфантилизма. Заявила, что русские имеют привычку заигрываться до старости лет, теряя ощущение реальности, занимаясь подменой собственных чувств, превращая своё существование в фарс. Олег странновато покосился на спутницу и продолжил с прежним воодушевлением. Речь его продолжала литься легко и просто, но Ртищева уже не вникала в её содержание. Ей хотелось поскорее добраться до дома и остаться одной. Позади тенью шагал безмолвный Червонный Лоб и ощущение этого было не слишком приятным. Возле квартиры на вопрос Олега о сроке их следующей встречи Настасья холодно заметила, что этого было достаточно, попрощалась с ними довольно сухо и исчезла за дверью.
На другой день, по пути к заутренней, Настасья столкнулась у подъезда их дома с соседями, которых почти не знала. Это были тихие неприметные старик со старушкой. Судя по всему, до Февраля сосед имел неплохие доходы, как крупный чиновник. На сей раз, они оказались необычно взволнованными и разговорчивыми. Ртищеву засыпали вопросами о недавних событиях в доме. «Вас тоже ограбили?» - с трясущимся подбородком прошамкал старик в чухонской шапке с наушниками от ветра. Настасья ответила, что пытались, но у них всё сорвалось. После нескольких сбивчивых фраз Ртищева поняла, что на соседей напали не экспроприаторы, а настоящие грабители в масках. Лишь тогда она поняла о ком идёт речь и попыталась уточнить, как они выглядели. Последовал ясный ответ, что их было двое, один очень высокий и худой, второй, главный, чуть пониже и поплотнее. Его речь была изысканно-вежливой, при том, что он с самого начала демонстрировал им свой револьвер. Убедившись, что брать у них уже нечего, а мебелью они не интересовались, грабители ушли, а через несколько минут соседи услышали на этаже Ртищевых три выстрела и в ужасе остались сидеть за запертой дверью. Оказалось, что с тех пор они покинули квартиру впервые, изрядно оголодав. Настасья солгала, что грабители вошли к ним, но тут другие напали на них и все они скрылись, оставив их в покое.
Ольга Сергеевна Третнёва прошла мимо своего зеркала, не решаясь даже взглянуть в него – уж очень располнела она за этот проклятый год. Если часть петербуржцев зимой восемнадцатого тощала от недоедания, то Ольга наливалась нездоровым жиром от поедания того, что попадалось, а выбора и, тем паче свежих фруктов и овощей, не было с той проклятой зимы. «Даже лицо обрюзгло, не говоря о шее! - вынесла она себе беспощадный приговор. – Кто худеет от кипятка с сахарином, забелённым молоком, а кто – наоборот... Становлюсь дебелой старухой, рухлядью. Меня постоянно преследует запах прелых листьев. Видимо, этот запах идёт от меня самой. А ведь мне и пятидесяти нет! Увы, пышные блондинки дряхлеют раньше... Борис уже вряд ли захочет ко мне возвращаться. Да и не законный он муж, а так... Ещё и найдёт там себе кого из тех, кто при офицерах ошивается, кто моложе... И как я смогу вырастить нашего с ним сыночка, когда уже пришлось продать всё самое ценное за сущие гроши? Он думает, как всегда, лишь о политике, а не о нас. Все они, Охотины, такие! Замкнулись на своей политике! Как и мой родной брат со своей благоверной, что буквально свихнулись, услышав о казни Царя. До сих пор пребывают в прострации, а выходя из неё на минуты, нападают на меня, ругают за то, что я не приучаю сына ни к выстаиванию служб, ни к почитанию Царской Семьи. Если с верой ещё могу их понять, но не хочу вынуждать чадо своё посещать храм, то культивирование верности Царю в наше время… Не абсурд ли? Я же сама Николая никогда ни во что не ставила и – правильно. Сам Он во всём случившимся и виновен. Но Борюшка отправился на Волгу бороться с узурпаторами. И это достойный шаг для человека с больными печенью и почками и в летах. Утешаю себя тем, что мой мужчина не лежит в больнице со своими недугами, а будет скорее ранен, что более достойно и поднимет его в собственных и моих глазах. Всё в прошлом. И былая слава моего салона. Уж никогда не огласит эти стены милый фальцет Коки Врангеля! Всё кануло в Лету. Ничего доброго ждать не приходится. А правильно ли я поступила, что сдала часть комнат, а иные и даром отдала, предупреждая грозящее уплотнение? Ведь не каждого уплотняют... Зато хоть люди приличные – из былых посетителей салона».
- Мама, а когда люди начали строить железные дороги? – раздался рядом милый голос шестилетнего сына, катавшего по полу деревянный паровозик.
- Давно, Орест. Помнишь я тебе рассказывала о Наполеоне-завоевателе? После него вскоре – почти сто лет назад, первый паровоз забегал по Англии.
- А электропоезд?
- Может быть тоже в Лондоне, в Англии. А в России вести первую линию начали совсем недавно от столицы, от нас, до Петергофа, правда успели лишь до Стрельны... Началась война.
По коридору прозвучали грузные шаги, заставившие запеть старый паркет. «Опять он идёт мочиться! Ну сколько можно! И ночами меня будит. И на нём ещё мягкие тапочки. Тоже отнюдь не худеет от новой большевицкой диеты, чёрт бы его побрал! Ну да ладно. Видно, он болен. Лучше приживалы, чем вселённые «товарищи», - подумала Ольга, которая уже и не была рада своим квартирантам – старому знакомому профессору философии, бывшему завсегдатаем её либерального салона, а также и вечному студенту, который и раньше был склонен пить, а оказавшись вдруг в её квартире, резко спился окончательно и не мог больше платит за постой. Выгнать же его она не решалась, как и делать замечания пожилому профессору за его тяжёлую поступь. Ольга рассеянно, по давней привычке, взяла в руки телефонный рожок и готова была произнести обычное ещё недавно: «Барышня соедините со сто двадцать первой, будьте добры». Но ответом была давящая тишина, звучащая из трубки.
3. Череда мрачных событий на заре братоубийства
Счастливые пожертвовать собой,
Вы ринетесь отважно в смертный бой,
Завидна смерть за честь родного края!
Великий Князь Константин Константинович о любимых им кадетах, предчувствуя их роль в будущих испытаниях
Нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы.
Генерал М. Алексеев
Мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов .
М. Булгаков о Белом движении
Один из самых старших братьев Охотиных – Глеб в начале осени 1918 года задумчиво сидел за своим столом при штабе генерала Деникина и размышлял над очередной загадкой утечки информации к противнику. Опять вовремя узнали о готовящемся рейде в красные тылы и не пропустили отряд особого назначения! Глеб Гордеевич который раз упорно перебирал по памяти всех офицеров, кому было известно о готовящейся операции, и решительно ни на кого из них не мог бросить тень своих подозрений. Не поворачивался язык усомниться в ком-либо из отважных и честных людей! Но факт оставался фактом. А с другой стороны: слишком уж много в рядах добровольцев было офицеров, настроенных отнюдь не на восстановление Империи и самодержавия... Кто знает, что можно ожидать от таких? Печальнее всего, что и сам Деникин явно склоняется к республике, несмотря на его безукоризненную порядочность во всём. Глеб отвлёкся на стопку свежих документов: «Так... приказ Петровского о заложниках. Декрет о красном терроре... Хвала Всевышнему, что я рискнул тогда, и как можно скорее, бросить всё и отправиться на юг вместе с семьёй. Как бы я мог работать здесь, не зная, что там в Москве с моими?» Из-за дверей всё громче доносилось громовым басом: «Фульгент!» «Масть!» - перебивал его скрипучий самоуверенный голосок. «Ну и сильна же карта, чёрт подери! Объявляю каре !» Глеб Гордеевич раздражённо прикрыл дверь поплотнее: «Бездельничают, словно наши дела прекрасны, словно не грозит нам нашествие противника несопоставимо более многочисленного, с неиссякаемыми источниками боеприпасов! Не могу понять таких офицеров: абы затишье выдалось – сразу в кабак, а если такового нет – за карты. Впрочем, они прошли через такие испытания... Рано, или поздно нервы сдают у каждого. Но уж штабным-то подобало бы сидеть над картами топографическими... Неспроста же нынешние игральные были изобретены французскими придворными для развлечения слабоумного Шарля VI, прозванного безумным и усердно губящего свою страну . Допетровская Русь была мудрее и за азартные игры тогда сурово карали – кнутом при Алексее Тишайшем секли, пальцы рубили. В Галантный век уже только батогами били, сажали и штрафовали. Елизавета стала различать азартные и коммерческие игры. Последние были дозволены в высшем свете. С одной стороны, логично было позволить играть богатым, ограничивать бедных, чтобы всего не лишились... Со времён Екатерины Великой начали играть и вовсе по-крупному, а о наказаниях позабыли. Всё зло проистекает из кругов высших. Всё же Деникину подобало бы воскресить порядки доекатерининские...»
Столь отчаянное решение – броситься на юг вместе с женой и пятилетним сыном, стало для Охотина очевидным после того, как он увидел, что по древней столице и Кремлю молотит большевистская тяжёлая артиллерия вплоть до восьмидюймовок, разносящих бесценные сокровища зодчества в прах. Глеб вспоминал рассказы офицеров, бывших тогда в Питере: «В те чадные дни октября семнадцатого из Петрограда донёсся слух, что там разгромлены все военные училища, а во Владимирском училище уцелело лишь четверо юнкеров. Керенский вызвал юнкеров для сохранения своей власти и собственной безопасности, но поняв, что это не удаётся, позорно удрал, бросив на произвол судьбы юнкеров и немногочисленных представительниц Батальона смерти . Женщины, инвалиды-патриоты и отроки - больше никто не пришёл защищать сомнительных деятелей новорожденной российской демократии . Главе правительства предложили американский мотор со звёздчато- полосатыми флагами, которые спасли драгоценную жизнь этого фигляра. Ведь многие на Керенского искренне молились, усматривая в нём российского Наполеона. Матросики пытались остановить авто, но стрелять не решились. Савинков тщетно пытался убедить казачьи полки выйти на помощь Временному правительству. Ушли обе сотни уральцев, поговаривая: «Мы-то думали Царский дворец, тут с образами защищают – жилище Царское, а там детей, да баб нагнали, жидовни полно... не сурьёзно». Командир Третьего конного корпуса Краснов, который участвовал и Корниловском походе на Петроград, после «гатчинского сидения» вновь пошёл на столицу. Рассказывают, что в Царском Селе в окружении Краснова появился комиссар Временного правительства Савинков в элегантной спортивной одежде и предложил Краснову арестовать Керенского, взять на себя полное командование и атаковать столицу немедля. Керенский появился в авто с двумя разодетыми дамами и начал привычно толкать речи с истеричными нотками в адрес стрелков гарнизона. Но казаки не пожелали слушать демагогию краснобая. Керенский засел на радиостанции и стал рассылать речи и призывы. А питерские юнкера с нетерпением ждали Краснова. Они сумели захватить Госбанк и телефонный узел и на этом их силы иссякли. Через день юнкеров окружили в зданиях военных училищ, по которым стали лупить из пушек и пулемётов. Юнкерам предложили сдаться и обещали распустить по домам. Юноши поверили на слово. Большевики тут же перестреляли часть юнкеров. Сотни юнкеров были арестованы и, в качестве заложников, посажены в Петропавловскую крепость и Кронштадт. Говорят, что полегли до 800 мальчиков, старшим из которых было по двадцать... Днём позже, на Пулковских высотах около 700 казаков Краснова, столкнулись с десятью тысячами солдат Петроградского гарнизона, балтийских моряков и красногвардейцев. Пробольшевистские железнодорожники не давали пробиться эшелонам корпуса генерала Шиллинга из Невеля, стремящимся помочь казакам. В очередной раз всё сложилось роковым образом. А когда морская дальнобойная артиллерия стала бить по Царскому Селу и царскосельские полки потребовали от казаков прекратить борьбу, артиллерийский склад отказался выдавать Краснову снаряды, и тогда он решил отступить в Гатчину. Но Пётр Краснов – участник трёх последних войн, если рассматривать подавление Боксёрского восстания, как войну. Донец Краснов знал, что тот бой не выиграть никак, - рассуждал далее Глеб, теребя аккуратно подстриженную бородку. – Пётр Николаевич – большой романтик, но поверил в сфабрикованную напраслину на Царя, стал даже конституционистом и хотел посадить Михаила Александровича... Господь ему судья. Там, в Гатчине, вокруг Керенского собрались социалисты. Из Пскова прибыли Чернов, Станкевич, Войтинский, которые советовали Керенскому назначить, на случай своей гибели, преемником Авксентьева. Краснов, немало раздражённый дерзостью этих побитых социалистов, обратился к казакам, возбуждённым видом наглых предателей: «Не нам судить Керенского. Пусть большевики сами с ним и разберутся». Верховному оставалось бежать очередной раз. Молодая дама раздобыла ему женскую одежду и благополучно довела свою «мамашу» до мотора, спрятанного в парке . В Пскове бывший глава правительства узнал о том, что казак Краснов, глубоко его презирающий за предательство Корнилова, постарался разослать по всей армии телеграмму: «Верховный позорно бежал, предательски бросив нас». Генерал Черемисов помог Керенскому перейти линию фронта и скрыться. Поговаривают, что Керенский смекнул, что всё идёт к развалу и успел перевести на свой счёт в зарубежные банки кругленькую сумму из государственных денег. Керенский ничем не лучше большевиков. Именно он предал сначала Корнилова, а затем и Краснова, предупредив большевиков о намерениях казачьего командира. Скорее всего Керенский был наймитом западных держав. Гатчину наводнили агитаторы, и казачье настроение сильно сдвинулось в пользу большевиков. Краснова арестовали, отвезли в Смольный, но вскоре выпустили, поскольку пока ещё боялись портить отношения с Доном. Да и кормить всех пленных казаков Краснова было нечем. Не озверели ещё тогда, как за лето восемнадцатого. Сейчас бы перебили всех донцов – и дело с концом. Ленин пребывал в крайнем нервном возбуждении и справлялся, нельзя ли ввести дредноуты в Неву для защиты Петрограда? «Не пройдут – мелко» - заключили люди компетентные. Этот изверг готов был палить по столице из тяжёлых корабельных орудий».
Мысль Охотина перенеслась к наиболее тягостным событиям: «Уже к вечеру 25 октября семнадцатого года в Москве знали о перевороте в Питере и сразу же началось заседание Московской городской думы, на котором гласные постановили, что Московское городское самоуправление ответит на захватную политику Советов рабочих и солдатских депутатов. Фракция большевиков покинула заседание Думы. По решению остальных фракций из представителей меньшевиков, эсеров, кадетов и других партий был создан Комитет общественной безопасности, под началом городского головы эсера Вадима Руднева и командующего войсками Московского военного округа полковника Рябцева. Комитет мог опираться на офицеров, в числе которых оказался и Глеб с братьями своими Аркадием, Петром и Сергеем, и около 15 тысяч юнкеров. Московские Советы избрали свой боевой центр - Военно-революционный комитет для «организации поддержки» вооружённого выступления в Петрограде. На сторону большевиков перешли «двинцы» - солдаты-арестанты, отказавшиеся идти в наступление на фронте. Моссовет освободил наглых смутьянов. Офицеров возглавил начальник штаба Московского военного округа полковник Дорофеев. Теперь силы сторонников Временного правительства составляли около 300 человек, включая офицеров, не нюхавших пороха юнкеров и студентов . Позже к ним присоединились несколько бывших солдат женского батальона. «На что они могли рассчитывать такими силами? Те самые, упомянутые самодовольным Комитетом, 15 тысяч юнкеров были рассеяны по квартирам, или были даже вне города, - недоумевал Глеб. – А нас, фронтовиков, рассеянных по Москве, оповестить было практически невозможно. А кто и знал о готовящемся восстании, сомневался, а стоит ли помогать тем же левым? Мы, Охотины, оставались вне событий, и примкнули с опозданием на день. Иначе бы каждый Охотин влился в ряды восставших! Но и единодушия в поддержке Временного правительства с нашей стороны они получить не могли. Помимо нас, среди офицеров были и другие монархисты. Именно в те дни «Добровольческий отряд студентов» получил название «белая гвардия». Кажется, в качестве реминисценции событий пятнадцатого века: коль одни стали как бы Алой розой, то должна появиться и Белая, в пику размахивающих кумачом. Так что, «белые» и «добровольцы» прозвучали гораздо раньше появления формирований юга России. Храбрый полковник Владимир Фёдорович Рар, ветеран двух войн, организует оборону казарм Первого кадетского корпуса в Лефортово силами кадетов старших классов. Юнкера успешно атакуют отряд солдат-«двинцев», захватывают почтамт, телеграф и телефонную станцию. Москва пала не столь быстро, как развращённый пропагандой Питер. Оружие хранится, в основном, в кремлёвских арсеналах под начальством большевицкого прапорщика Берзина, но все подступы к Кремлю быстро занимают юнкера во главе с Рябцевым. На другой день Рябцев по телефону требует от Берзина сдачи Кремля, и он был оставлен напуганными большевиками. Пулемётной роте в Кремле было предложено сложить оружие. Пара выстрелов из миномёта ускорили сдачу. Толпа любопытствующих отливает от Спасских ворот и в Кремль входят две роты юнкеров во главе с полковником Пекарским. (Через пару дней его закололи штыками). Солдаты видят, что юнкеров мало и совершают попытку вновь овладеть оружием. Неизвестный пулемётчик открывает огонь - многие солдаты убиты и ранены. Восставшие против Советов, овладевают арсеналом Кремля. Улицы Москвы пересекают окопы и баррикады – идёт бой за овладение центром города. У восставших орудий нет. Ярость повстанцев подогревает слух о том, что в Питере большевики творили зверства: расстреливали толпы, а Павловский полк поголовно изнасиловал ударниц Батальона смерти, защищавших Зимний. Одна ударница покончила с собой. Рябцев пытается убедить Революционный комитет сдаться, но, объезжая военные училища, неожиданно уговаривает юнкеров и офицеров не продолжать вооружённую борьбу. Это вызывает недоумение и возмущение военных. 29 октября большевистская артиллерия начинает обстрел восставших районов, а также Кремля. С Воробьевых гор по Кремлю отчаянно бьёт из трёхдюймовок и тяжёлых орудий Украинский тяжёлый артиллерийский дивизион. На Швивой горке установлены два 48-линейных орудия, ведущие огонь по Малому Николаевскому дворцу и Спасским воротам. Батареи, установленные у Бабьегорской плотины между Крымским и Каменным мостами, палят по кремлевской стене, выходящей к Манежу. Они пытаются пробить брешь у Троицких ворот. Со времён вторжения французов такого не творилось в древней столице! Да, что там! Тогда её жгли, но не обстреливали из пушек… После залпов было заключено перемирие. Обе стороны тянут время, надеясь на подход лояльных военных частей. Через день большевикам капитулируют два кадетских корпуса и, оставшееся без еды, Алексеевское училище в Лефортово. К моему стыду, я нахожусь в тот момент в стороне, а не в числе офицеров при юнкерах... На помощь повстанцам на Брянский вокзал прибывает ударный батальон в 155 человек. Это настораживает большевиков. Возле памятника Пушкину устанавливаются орудия и прямой наводкой разрушают дом князя Гагарина, находившийся на углу Тверского и Большой Никитской, приспособленный восставшими для обороны. Однако захватить площадь Никитских ворот большевикам не удаётся. Под гул канонады Церковный собор ведёт спор о восстановлении патриаршества, а колокол Ивана Великого тоскливо позванивает от попадавших в него осколков. От Собора в Революционный Комитет направляется процессия: два крестьянина с белыми флагами, митрополит Платон и несколько иерархов. Они просят прекратить обстрел Сердца России. Большевицкие патрули останавливают их с площадной бранью. Но позже Комитет им обещает, что Кремль не будет разрушен . Помнится, как под знакомый шелест летящих над головой снарядов продолжается уличная жизнь: в булочных Севастьянова и Филиппова сходятся кухарки с кошёлками, две барышни с подносами, полными снедью, приглашают измотанных юнкеров и офицеров «откушать». «Что вы, в самом деле, уходите скорее! Не до еды нам здесь!» - отмахиваются офицеры. Но разочарование девушек столь очевидно, что юнкера не выдерживают и тянутся к бутербродам и конфетам. Возле какой-то разорённой лавки запомнилась куча давленных кульков, картонок, крашенных птичьих клеток, припорошенных мокрым снегом. Слышны разговоры, что генерал Брусилов поведёт переговоры, ведь имя его у обеих сторон пользуется уважением до сих пор. Потом вдруг выясняется, что Брусилов отказался по болезни... Запасы патронов у юнкеров уже на исходе. Училищный лазарет не в состоянии вместить всех раненых. Все уже понимают и чувствуют, что восстание обречено. В Училище прибывает министр Прокопович, который заявил, что положение безнадёжно и помощи ждать неоткуда. В ответ раздаются исступленные крики: «Позор! Опять предательство! Они только сдаваться умеют! Мы не сдадимся!» Вперёд выходит молодой полковник, но уже георгиевский кавалер, Хованский. Слова его до сих пор звучат в моих ушах, да и в ушах каждого Охотина, которым я передал их, как и слова полковника, взявшего слово после него. Хованский начал: «Я беру смелость говорить от вашего имени, господа. Никакой сдачи быть не может! Если угодно - Вы, не бывший с нами и не сражавшийся, Вы, подписавший этот позорный документ, Вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, - я лучше пущу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Полковником Дорофеевым отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями!» «На Дон! Долой сдачу!» - стены оглашает дружный рёв. Вслед за горячим молодым полковником берёт слово пожилой: «Догадываюсь, господа, то, что вы от меня услышите, вам покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред Родине. Скажу больше - я призываю вас к труднейшему подвигу. Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к вокзалу. Предупреждаю вас - из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить железнодорожные составы, до Дона, конечно, не доберётся. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придётся, где-то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие». Одни кричат: «Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться!» Другие молчат, но ясно, что соглашаются не с первым, а со вторым полковником. Не знаю о судьбе большинства участников Московского восстания. Лишь одного случайно встретил я уже в рядах деникинцев. В Москве особенно пострадало Алексеевское военное училище и кадетские корпуса: не пощадили офицерских детей, отцы и старшие братья которых уже отдали жизнь за Отчизну на фронтах затянувшейся войны, или всё несли свой офицерский крест на фронте в осатаневшей орде, недавно бывшей доблестной Русской армией... Ещё в сентябре семнадцатого, если верить этой газете, Церетели сказал большевикам: «Передача всей власти Советам неминуемо повела бы к немедленной гражданской войне со всеми ее ужасами». «А мы и хотим гражданской войны!» - ответил ему Троцкий... Большевицкие парламентёры намекнули, что не смогут сдержать разгорячённых солдат и рабочих, если те надумают надругаться над жёнами и детьми офицеров и юнкеров. 2 ноября контрреволюционные силы подписали договор о капитуляции. Громят винные склады и на автомобилях разъезжают пьяные солдаты. Распропагандированная толпа требует выдачи «юнкеров и офицерьёв» для самосуда. Идёт охота на «золотопогонников и буржуев», как в Петрограде. Но 2 ноября лишь отдельные большевики проникают в Кремль. Окончательно твердыня взята только утром следующего дня. Несколько отчаянных юнкеров продолжают сопротивление, не ведая о приказе о сдаче. Брат Сергей рассказывал, что своими глазами видел, как солдаты выносили из Кремля тело одного юнкера на носилках. Из толпы донеслись возгласы соболезнования в адрес убитого. Кто-то воскликнул о мученической смерти. Солдаты рассвирепели, выбросили тело с носилок на мостовую и сапогами превратили его в кровавую кашу. Неделя столкновений унесла жизни около тысячи граждан с обеих сторон . Руднева и Рябцева арестовали . Жаль, что мне ничего неизвестно о храбром Раре . Как часто встречаются немцы, православные или протестанты, которые оставались патриотами России в Великую войну, а также более верными Престолу, чем многие русские... Им не свойственны наивные и бредовые мечты на тему социальных утопий, а чувство долга, службы, порядка развиты больше, чем у большинства русских. Но какова низость эсеров, которые толкали на выступления столичные юнкерские части! С какой лёгкостью они заключали тут же с большевиками перемирия, отдавая на расправу юношей!
В те дни в Москве должна была состояться концертная программа Вертинского... Певец присутствовал на погребении юнкеров, где я встретил его. Под впечатлением убиения юношей Вертинский написал романс «То, что я должен сказать ». Крыленко приказал расформировать все военные училища страны. Говорят, что Горький был свидетелем обстрела Кремля и ощущал «каждый залп орудий как рану в собственном теле». Плаксив стал и даже, мол, над своими романами слезу пускает. Наверное, осознал свою греховную причастность к этим ужасам и кается ». Позже Глеб узнал, что те же дни восстали юнкера в Омске и, спустя месяц, в Иркутске, но их выступления были столь же кроваво подавлены . Казаки подняли восстания в Томске и Красноярске. Финал печальный... Большевики же устроили восстание в Киеве и расстреляли взятых в плен офицеров городской крепости, которую потом осадили юнкера и казаки. Но Рада потребовала, чтобы арестованных большевицких вождей безнаказанно отпустили.
Мысль Глеба перекинулась на, мучившие его державные чувства, недавние отложения, плодящихся, новоявленных республик. «Какой-то бред! За какие-то считанные месяцы после Октября Бессарабию уже оккупирует Румыния. Распад Великой державы с началом правления всех этих проходимцев налицо... Наконец – Похабный мир . В пять недель большевики сбросили с боевых счетов десять миллионов русских штыков, позорно развязав германцу руки на всём Восточном фронте. За долгожданным, казалось бы, миром очевидна необходимость группы изменников Родины расплачиваться с финансирующей их Германией. Для масс же прозвучало желанное слово «мир» и без кабальных условий . Надолго ли мир? Понять тёмный народ до какого-то предела можно – война замучила всех. Говорят, что «левые коммунисты» Бухарина предлагали продолжать войну, а Троцкий выбрал промежуточный вариант – «ни мира, ни войны». Мир не подписывать, но и не продолжать боевые действия. Видимо, Ленин был больше прочих повязан с немцами и отстаивал подписание мира на любых условиях, а вслух – «без аннексий и контрибуций». Мир «демократический и всеобщий» подписан товарищами Иоффе и Каменевым – словно насмешка над державностью... Позже герр Гофман заявил, что освобождать ни пяди оккупированных земель Германия не собирается, поскольку народы запада бывшей Империи вовсе не хотят жить в составе большевистской России. Узурпаторы власти приуныли, но продолжать войну они не могли ни технически, ни политически. Армия к концу года почти разбежалась. Ведь большевики только что призывали солдат брататься с врагом и заявляли, что война ведётся для обогащения буржуев. Большевики стали затягивать переговоры, надеясь, что предложенные ими усилия не напрасны и в Германии вот-вот грянет революция. Немцы перехватили радиообращение из Петрограда к солдатам Германии с призывом создавать Советы, убить кайзера с генералами. Вильгельм рассвирепел и велел немедленно прекратить переговоры. Выбора у новой власти не оставалось .
А чего стоит каждое начинание проклятых большевиков! Те же их чёртова новая орфография и гнусная подмена календаря! Как недавно возмущался мой денщик: «И численник они исправили, то бишь – испортили. И как нам святых поминать? Путаемся. Глядишь - скоро новые буквы и язык новый выдумают». Для того всё и затеяли эти христопродавцы! Во что они хотят превратить русский язык, весь образ жизни?! Право, за всем этим непременно стоит кто-то, ненавидящий русскую культуру, желающий её уничтожения. Но и иные наши офицеры ещё в пятнадцатом одобрили моду на сокращенные выражения, как «начдив», вместо «начальник дивизии» и «комкор», вместо «командир корпуса». Когда Глеб впервые осознал, что твориться под боком у них в самой Первопрестольной, с каким беспощадным чудовищным внутренним врагом они имеют дело, он сразу же решил бежать на юг, где собирались честные оппозиционные патриотические силы. Помочь сопротивляющимся новой власти в самой Москве уже не представлялось возможным. «Если уж Корниловский «мятеж» и Поход Краснова захлебнулись... Оказывается честные военные пытались ещё создать и сводный отряд Врангеля, чтобы бросить его на Петроград... В самом конце прошлого года Черноморский флот разразился зверским истреблением своих офицеров вслед за Балтийским . А каков иезуитский ход этих изменников – их «декрет о земле»: помещичья собственность отменяется немедленно без всякого выкупа; все имения, также и церковные, монастырские, передаются волостным земельным комитетам вплоть до Учредительного». На деле это означает передачу земли без закона, без плана, без власти и неизбежно приведёт к конфликтам между деревнями. И ни единый крестьянский депутат не участвует в этом земельном обмане! Этим они подкупают крестьян, а следовательно, и большинство солдат. И тридцати сребреников им не надо. Деньжат у них хватает. Государь просто не мог победить в борьбе со столь низкими людишками. Такие всегда перехитрят! Да и эсеры ничем не чище. Чего стоит заявление Климушкина из Комуча - большевицкая власть «немедленно приведёт к монархизму или германскому засилью. Так как... монархизм не имеет под собою в России почвы и может появиться только при помощи немецких штыков». Откровенный казуистическо-политический бред!
Чем, как не гражданской войной можно назвать все эти события? Пока почти незаметно, но уже с осени шла Гражданская война. Уже в декабре на юге шли боевые действия Алексеевской организации против большевиков. Удалось отбить Ростов, - размышлял Глеб, всё больше распаляясь. – На теле распавшейся Империи плодятся какие-то непонятные новообразования – что гнойники: Временное Терско-Дагестанское правительство, Кокандская автономия, Донецко-Криворожская Советская республика, ставшая вскоре Народной республикой Петлюры, Одесская и Ставропольская Советские республики, Горская, Белорусская и Бессарабская республики. В Севастополе ненадолго были провозглашены Советская социалистическая республика Тавриды, Кубано-Черноморская республика и Балтийское Герцогство, Амурская Трудовая Социалистическая республика. Да и Временное Всероссийское правительство – очень уж левая Уфимская директория - ничуть не лучше. Даже казачьи государственные образования не могут порадовать: республики Кубанская, Терская, Уральская, Донская – лишь бы отмежеваться и отстаивать свои узкие интересы! Безумие – ведь большевикам нужны и их земли!»
Немного претило воспоминание о том, что любимая жёнушка его, мудрая Феврония, имела столь непритязательную внешность, что именно благодаря этому обстоятельству, их пронесло тогда в поездах, при проверках большевиками. Но проверяли тщательно обычно лишь синие - перво- и жёлтые - второклассные вагоны. Отсидеться в теплушках, как правило, было куда безопаснее. Правда, их «демократическая» теплушка, отходящая от Москвы, была так набита, что двигаться было совершенно невозможно и длинное крупное тело Глеба мучительно затекало. Голова засыпающей жены всё чаще падала на его плечо, а спящий сын, изрядно придавил колени. Ягодицы затекали от, врезающегося в них, края полатей, поскольку за спиной были спрятаны их пожитки. Кислый сизого оттенка паровозный дым отравлял дыхание. Но и контроль в переполненном вагоне был невозможен: разве что всех пришлось бы выгнать наружу. Даже билеты никто не проверил. Среди теплушечной публики никто не пытался выделить ни бар, ни буржуев. Все воспринимались своими, и никто не боялся ругать большевицкий произвол на все лады. Чахлая электрическая лампочка, свободно раскачивающаяся под потолком, не позволяла толком разглядеть лица. Глеб старался молчать, чтобы не выдать себя речью человека образованного. Одежду же, он предусмотрительно выменял у спивающегося от безделья соседского дворника, который был не слишком занят с развалом былых порядков. Народ вёл себя в поезде совсем иначе, не как раньше. Если до войны проходили по коридорам деликатно тихо, стараясь не будить окружающих, то теперь вокруг галдели, харкали и рыгали совершенно оглушительно. Стоял тяжёлый дух сапожного крема с портянками, пота и густой отрыжки. Тянущиеся до бесконечности, беседы иной раз забавляли Глеба, который не мог заснуть: «А что все вы на нас, на матросов киваете, - защищался человек в тельняшке от нападок крестьян. - Посадили мы их, сами и сбросим. И нам большевички ужо глаза мозолят. Думали они - свои, а оказалось – одни жиды». «Жили бы по-старому – тишь, да гладь была. Не тужили. Вы воду замутили, матросы», - вздыхала толстая тётка. «Ты, мамаша, енто брось. При царском режиме не продохнуть нашему брату было. Ахвицера нам чуть-что – зуботычины. Хенералы все неудачи на фронтах подстроили. Хотели побольше нас, пролетариев, перебить. Сами выберем новое начальство, но войны боле не допустим!» - огрызался матрос. «Нас, крестьян поболе будет. Шо вы там – матросы. Мало ли кто чем недоволен? Был Царь и порядок был. Был Николаша - имели хлеб, щи, да кашу, как г-рится. А теперя придёт какой комиссар, да и отымет запас хлеба твой до весны – хучь подыхай. Мы хотим всё по-старому и точка!» - ворчал седой бородач в тулупе на голое тело. И такое вялое переругивание тянулось всю ночь. Вдруг какой-то корпулентный пассажир неизвестного звания начал: «А помните, как до семнадцатого года было? Даже и во время войны, совсем недавно? Вокзал - буфетный зал, буфетная стойка - блюда с макаронами, сосисками и котлетами, кофе и пиво, девицы в чистом, тщательно выглаженном белом с синими полосками переднике, разносят напитки. Особенно радовало – клади себе сколько хочешь в свою тарелку – ешь, как на убой. Теплушка для солдат, для молодёжи – ладно. Они себе в засаленные картишки режутся, но был и классный вагон с холёным машинистом в форменной царской фуражке». «И шо ты заладил? За контрреволюцию агитируешь, гад? Давайте, братцы, ссодим его! Всех вас, мерзавцев, перестреляем, дай срок! Покуражились над нами, бу-ит», - набросился на него чахлый тощий солдатик и говоривший сразу же сжался в комок. Но никто не поддержал крикуна, и солдат сразу затих.
«По соглашению с Керенским, генерал Алексеев вновь принял должность начальника штаба Верховного главнокомандующего. Но цель теперь у него была одна - спасти Корнилова и других быховских узников от расправы. Когда угроза расправы миновала, и узники спаслись, Алексеев сложил с себя полномочия Верховного. Пытается теперь искупить свои грехи тяжкие пред Государем, которого предал, будучи обманутым опытными интриганами. Ощутил груз греха в полной мере, - размышлял Глеб Охотин далее. – Но болен Алексеев и слаб, да и можно старику всё простить за его патриотизм. А склонность к вере в напраслину на Царя своего предопределена происхождением генерала. Но как мерзавцы-политиканы сумели ловко само появление Распутина обыграть! Простой мужик стал козырной картой закулисных игр, позволивших дискредитировать в глазах масс Царскую Семью! А сколько умных образованнейших военных смутили! Того же Алексеева в свои ряды разрушителей втянули! Многие генералы стали считать Государя виновником всех бед, военных неудач. Но ведь это не давало им право нарушить присягу – клятвенное обещание пред Крестом и Евангелием! Такое нарушение есть ничто иное, как клятвопреступление! Даже, если бы выполнение присяги было очевидно безнравственным, и то следовало бы потом грех замаливать...»
Глеб тряхнул головой, отбрасывая мучительные мысли: «До какой низости падения дошли русские: после растерзания толпой неподкупного генерала Духонина, Верховным Главнокомандующим числится безграмотный прапорщик Крыленко ! Жалкий «верхопрап». Подобное назначение – апофеоз позора, до которого дошла русская армия. Впрочем, и назначение Керенского Главковерхом стало стыдом для нашей армии...» Глеб слышал и о жутких подробностях убийства сильного в стратегии и тактике генерала: Духонину нанесли до сотни штыковых ранений, труп обмочили, обгадили и швырнули в грязь. Лишь после этого излишне щепетильные заключённые в Быхове окончательно решаются на побег. Не видя своей вины перед государством, до последнего надеялись они на законность и не желали бежать из заключения до суда. Уходят они разными путями, чтобы запутать преследователей, но все страстно желают присоединиться к Каледину на Дону. Генералы Деникин, Марков, Романовский сумели переодетыми добраться до Новочеркасска поездом, а Корнилов пробивался на юг с несколькими эскадронами текинской конницы. К стыду основной массы русских солдат, Дикая дивизия из туркменов и горцев дольше оказалась верной своему доблестному прошлому.
В который раз Глеб вспомнил, как тепло приняли его отцы Добровольческой армии и всё - благодаря Корнилову. В суровые холодные ночи Ледяного похода Лавр Георгиевич однажды рассказал о своём переходе в более, чем тысячу вёрст из Быхова на Дон. Текинцы приходили в изнеможение от морозов с гололедицей и бессонных ночей. Кони шли всё с большим трудом, иные отставали, калечили ноги. Поначалу многие закалённые офицеры, прошедшие войну, от всех природных и человеческих преград и опасностей похода во главе с любимым вождём испытывали лишь некий душевный подъём. Но с каждым днём их настроение падало. На седьмой день похода крестьянин, вызвавшийся добровольно проводить их через железнодорожный узел, навёл текинцев на большевистскую засаду. Когда беглецы поравнялись с опушкой леса, их встретил ружейный залп почти в упор. Полк быстро отступил, но на станции Песчаники их встретил бронепоезд с пулемётами и орудиями. Головной эскадрон ускакал, потянув за собой весь полк, но один эскадрон был окружён и разоружён большевиками. Долго собирал Корнилов рассеявшийся полк. Текинцы, толком не понимавшие что творится вокруг, находились в большом волнении. Они были по-прежнему преданы генералу, но всё это оказалось выше человеческих сил. «Ах, бояр! (так текинцы доверительно звали офицеров) Что ми можем делать, когда весь Росыя – большевик», - говорили они офицерам. Текинцы пали духом и вели разговор о том, что они окружены, и пора бы сдаться большевикам. Подполковник Эргардт возразил, что в таком случае большевики расстреляют «бояра Корнилова». «Всадники» (так называли они себя в Дикой дивизии) ответили, что они такого никогда не допустят, но продолжали твердить о необходимости сдачи. Старая привычная и понятная Россия рушилась на глазах и весь этот хаос мог загнать в тупик самого отважного воина. Лавр Георгиевич вышел к текинцам, взобрался на пень и обратился с речью на их родном наречии: «Туркмены! Вы дали мне слово доставить меня на Дон, а теперь хотите сдаться без боя врагам Родины - большевикам, то есть хотите выдать меня. Этим вы покрываете себя позором. Туркмен, изменивший своему слову, заслужит презрения своего народа. Печально сложились обстоятельства, я не хочу навлекать на ваши головы бед, но как честный солдат, не хочу погибнуть от дезертира. Убейте меня сами. Я вот здесь один стану перед вами, а вы расстреляйте меня». Потянулась томительно долгая минута. «Нет, бояр, ты должен жить! Веди нас, мы идём за тобой!» - закричали в рядах. Тогда Корнилов вскочил на коня и крикнул: «За мной, вперёд!» И текинцы, все как один, поскакали за генералом . После четырёхсот вёрст сквозь позиции, занятые врагом, который всё чаще выставлял заслоны и засады, Лавр Георгиевич решил расстаться с текинцами и дальше пробираться одному. Но как сказать об этом текинцам? Ведь они решили умирать до единого, но командира не выдать. Корнилов заявил, что он поедет на разведку с двенадцатью текинцами. Генерал переоделся в туркменский костюм и расстался со своим преданным полком. Отъехали немного и тогда Лавр Георгиевич сказал своим спутникам правду. Сели текинцы и генерал в круг, по магометанскому обряду совершили напутственное моление, пожелали своему генералу благополучного пути, дали хлеба и расстались с ним навсегда . Лавр Георгиевич отправился дальше пешком под видом старика-беженца и даже воспользовался железной дорогой. Генерал нередко заблуждался, слишком верил в союзников, в то, что французы не забыли чудовищных жертв России для спасения Парижа от оккупации, а после и спасения французской армии под Верденом. Корнилов смотрел на большевиков как на орудие немцев, рассматривая их как изменников, которым место на виселице. В солдата и казака он больше не верил, но сохранил веру в русского офицера и юнкера. Всё это несколько наивно, но честный вояка, которого охмурили ловкие политиканы, заставившие поверить в напраслину на Царскую Семью, не мог поступить иначе. Офицерство долго верило, что именно Лавр Георгиевич Корнилов – тот самый новый Скобелев и он непременно спасёт Россию.
«Неплохо поработали некоторые офицерские тайные организации в большевицком тылу, - рассуждал далее Охотин. – Уже летом семнадцатого Николай Евгеньевич Марков создаёт в Петрограде подпольную монархическую организацию «Великая единая Россия». Изначальная цель её - спасение Царской Семьи. Они стремятся привлечь германские войска и немецких военнопленных к новому государственному перевороту. Переговоры с доверенным лицом немецкого генерала Гинденбурга ведёт лично Марков, но немцы выдвигают кабальные требования и договоренность не достигается . С осени, воспользовавшись прикрытием Совета Союза казачьих войск, в Петрограде действует организация во главе с командиром Лейб-гвардии Измайловского полка полковником Веденяпиным, состоявшая из офицеров полка, кавалерии, Дикой дивизии и технических войск – то есть, наименее разложившихся. Многих воспитанников артиллерийских училищ и Морского корпуса сумели переправить на Дон. Монархическая организация, ушедшего в подполье Пуришкевича , «Русское Собрание» занималась тем же. Да только рыльце у Вас в пуху, господин-говорун Пуришкевич: уж слишком Вы, монархист с позволения сказать, увлеклись россказнями врагов Самодержца о Распутине. Рады были принять отречение «слабовольного» монарха, «негодного политика», бывшего на порядок более мудрым во внешней политике, чем Вы, сударь. Что Вы вообще в ней смыслите? Из-за подобного Вам окружения и запутался Самодержец в политике внутренней... Куда достойнее Вас решительные капитан Зинкевич с подпоручиком Ушаковым, военврачом Некрасовым и вольноопределяющимся Мартьяновым, которые создали в самой столице, под носом у Чека «Петроградский союз георгиевских кавалеров». Да только смелые его руководители вскоре были арестованы. Вскоре была разгромлена и вербовочная «Организация борьбы с большевиками и отправки войск Каледину» полковника Ланского и поручика Орла. Вместе с ними арестовали семнадцать славных офицеров! Все сгинули в застенках Чека. Возникли и «Союз реальной помощи», «Чёрная точка», «Белый Крест», «Всё для Родины». Гвардейские полковники Хомутов с Кушелевским, измайловцом, пойманы и, наверное, уже в ином мире. Такие смельчаки пытались ещё раз поднять восстание в окрестностях Питера, но сил не хватало. Не было денег, оружия. Но средний обыватель отнюдь не стремится поддерживать какие-либо начинания более ответственных, честных и храбрых. «Белый Крест» оказался живучее других и конспиративнее. Он действовал как благотворительное учреждение и умудрялся перебрасывать Алексееву маленькие группы офицеров под видом инвалидов или раненых. Упоминали и некую вербовочную организацию графини Ланской и несколько мелких групп генералов Суворова и Геруа. Была и монархическая организация германофильского толка генералов Довгирда и фон Дрейера. Да только выдали её большевикам германские же дипломаты... Чистой политики более в природе не бывает – одна грязь. Но больше всего меня привлекает Московская организация присяжного поверенного Полянского, предпринявшая попытку освобождения Царской семьи. Но данных у нас о их деятельности явно недостаточно. Они забросили в Сибирь отряд в тридцать человек, в их числе - с десяток офицеров Сумского гусарского полка во главе с ротмистром Михаилом Лопухиным. Большинство из этих офицеров погибли. Был среди них и некий гвардеец Лермонтов. Лопухин был расстрелян, вернувшись в Москву. До обидного мало известно об этом деле. Создаётся ошибочное представление, что не предпринято ни единого шага по спасению Государя. Вот и генерал-лейтенант лейб-гвардии Конного полка, начальник канцелярии министерства Императорского Двора Мосолов, как я слышал, пытался что-то предпринять . Вот где мне подобало бы находиться, а не штаны здесь протирать! Штабная работа нужна, но не лежит к ней моя душа. Заставляют, мол, у тебя полицейский опыт... С другой стороны, выполняю свой долг там, где большая часть офицеров не имеет опыта. А хотелось бы примкнуть к Северной армии во Пскове. Хочется надеяться, что её возглавит сам генерал Келлер. И давний знакомый Спиридович служит у графа. Куда более привлекательная фигура, чем наш «Царь Антон» . Германия намерена поддержать монархическое движение. Во всяком случае, честная часть её офицерства . От Великобритании и ожидать нечего. Там уже и не монархия вовсе.
Радоваться надо, что успел честно пройти Ледяной поход, а потом занялся контрразведкой. Прибывших после Кубанских походов офицеров, начальство встречает холодно, а ежели узнает, что новичок – монархист, или имел несчастье прослужить хоть день на Украине при гетмане - то и враждебно. Что поделать, если в управлении армией засилье кадетов и эсеров. Над прибывающими генералами чинится подлинное следствие специальной комиссии. Потом требуется ещё персональное согласие главкома на приём в Добрармию. Заметно пристрастное отношение Деникина и его начальника штаба к, служившим при царском режиме в Отдельном корпусе жандармов, в полиции, да и в других ведомствах. Если их и принимают на службу, то на незначительные посты. То есть, мне следует благодарить Бога, что Корнилов успел меня сюда поставить, и, что деникинцы не ведают о моих истинных убеждениях. Сейчас в Совдепии действует, по нашим сведениям, один единственный «Всероссийский монархический союз». Может быть ещё жив и «Тактический Центр» князя Владимира Трубецкого, пытавшего освободить Царя. Но забрасывать завербованных на юг становится всё сложнее . Всего в Москве действовало не менее двенадцати вербовочных организаций. Совсем недавно разгромлены «Сокольническая боевая организация», «Орден романовцев » и в Вологде – вербовочный пункт для Северной армии – «Организация британо-славянских легионов». В марте Корнилов послал полковника артиллерии Перхурова для формирования добровольческих отрядов для борьбы с большевиками в Москве и Центральной России. Полковник становится начальником штаба тайной офицерской организации в Москве, входившей в состав «Союза защиты Родины и свободы», возглавляемый Савинковым. Сильный союз «Наша Родина», действующий в ряде городов Украины, мог бы забрасывать к нам на юг людей гораздо проще и быстрее. Но они упорно пополняли Южную армию, которая так себя и не реализовала, в отличие от Добровольческой... При этом Южная армия мне гораздо ближе по своему монархическому духу …
Увы, с восстаниями на территориях, порабощенных большевиками, явно вышла одна сплошная неудача. Лучше бы их жертвы были заброшены к нам, или на Волгу. Взять Ярославское восстание. Что можно ожидать от замаравшего свои руки до локтей в крови, старого бомбиста Савинкова? Сначала он напакостил Корнилову вместе с Керенским, потом он едет к нему же, чтобы примкнуть к добровольцам. Савинков берёт на себя подготовку офицерского подполья в тридцати четырёх центральных городах сразу! Были и «Союз фронтовиков», «Союз офицеров». Полковник Перхуров и кадет генерал Рычков становятся верными помощниками террориста номер один... Впрочем, теперь не до щепетильности. Вместе с «Национальным центром» Кривошеина было объединено до пяти тысяч человек. Среди них были и монархисты. Но тут начинается: Савинков не желает их принимать в Союз! Отвергает наиболее верных и преданных России в принципе! В разношёрстных организациях преобладают социал-демократы плехановского толка, эсеры, меньшевики, бывшие террористы разных мастей. Намеревались савинковцы и Троцкого с Лениным пристрелить, на что сумели получить немало средств от французов. Уж тут-то Савинкову опыта не занимать! Но с нынешней властью так легко, как раньше, не выходит. Долго скрывался Борис Викторович в Москве в квартире литератора Дикгоф-Деренталя, где коротал вечера в пространных беседах с женой Деренталя о верности идеалам, мужской дружбе и свободе женщин располагать собой. Позже проскальзывало в словах Савинкова о некоем любовном треугольнике. Его непомерное честолюбие и самолюбие включали и успех у женщин в качестве неотъемлемой части звания «великого террориста». Московское подполье провалено. Идут репрессии. Но решительности Савинкову с Перхуровым не занимать и, в отличие от многих других подпольщиков, они начинают восстание, несмотря на его непродуманность и неподготовленность. К тому же, они сильно надеялись на наступление англичан с французами на Вологду и Вятку. Савинков с Перхуровым отправляются в Ярославль, а полковника Бредиса посылают в Рыбинск. Сотня офицеров «Ярославского отряда Северной Добровольческой армии» захватывает арсенал города, что становится сигналом к боевым действиям. Восставших поддерживает городская милиция, которая формировалась ещё до Октября, сотня военных из Ярославского округа, автоброневой дивизион поручика Супонина из двадцатипяти офицеров и двух пушечных бронеавтомобилей «Путилов-Гарфорд», а также около сотни добровольцев - кадеты, учащиеся Демидовского юридического лицея и гимназисты. Позже подходят две сотни крестьян из села Диево-Городищево, собравшиеся по звону набата и отслужившие молебен «о даровании победы над безбожной властью» решением волостного схода. Но защищать Ярославль остаются лишь пятьдесят крестьян, остальные получают оружие и идут назад в деревню. Сражается уже около полутора тысяч офицеров и почти шесть тысяч добровольцев. «Перст истории указал на наш город, и нужно верить, что Бог спасет нашу Родину в тяжелую настоящую годину! - с пафосом воззвал Перхуров к горожанам, но тут же заладил, как теперь Деникин - Да здравствует Всенародно-законно-избранное учредительное собрание!» Кого вдохновит такая ахинея? Разве что бюрократа. Уместно вспомнить слова Маркова Второго, который сказал ещё думским либералам: «Народ пойдёт или с правыми, или с левыми, но с вами... народ никогда не пойдет, ибо вы ничего общего с народом не имеете». Вспыхнувшие восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме провалились . Красные бонзы знали кого посылать разрушать древний город, кто надёжнее будет добивать остатки гимназистов без всяких эмоций: были брошены Московский интернациональный батальон из австрийцев, латышский корпус , польский революционный полк, венгерские части. Какой глупостью было создание огромных латышских частей, которые горазды были оклеветать офицеров-немцев! Не зря левый думец Гольдман так старался осуществить идею их создания в жизнь... А генерал Курлов прозорливо уверял, что такие формирования опасны. Большевики предъявили ультиматум и передали его по радио: «жители должны выйти из города, а иначе будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжёлых орудий, а также химическими снарядами». Ответа не последовало. Ярославль превращён латышской артиллерией в груду развалин , большинство защитников захваченного центра города погибает . Четыреста тридцать офицеров сдаются представителю германской миссии лейтенанту Балку, который заверяет сдававшихся: его комиссия занимает «позицию вооружённого нейтралитета», никто из них не будет выдан красным. Но все офицеры выданы большевикам и расстреляны, ибо они против Брестского мира и не могут найти поддержки у немцев! Полковник Перхуров с несколькими десятками офицеров прорывается на катере за Волгу к Толгскому монастырю. Они пытаются вооружить и поднять местных крестьян. Мужики берут винтовки и попросту прячут оружие на чёрный день. Перхурову приходится уходить, чтобы примкнуть к Народной армии Комуча.
Савинков тоже бежит в эсеровский Комуч, который относится к нему с подозрением. Наглый эсер не унывает и бросается в ряды каппелевцев. Возможно, что это был его театральный жест в истерическом порыве от потерянности? Никто уже не узнает. Представляю себе радость монархиста Каппеля! Уж кто-кто, а Владимир Оскарович к нему симпатии не испытывает. А каппелевцы обожают своего командира... Примечательно, что никто уже и не вспоминает, кем был этот террорист, убийца-Савинков в мирные времена. Его осуждают за предательство Корниловского «мятежа», но не более. Позже Савинков уломал Авксентьева отправить его в Париж с особой миссией и отправился туда через Владивосток с супругами Деренталь. Скатертью дорога: чем меньше эсеров останется здесь, тем лучше для нашего Белого дела. И не подумал бы я становиться под знамёна Савинкова в Ярославле. Эсер испортит всё дело на корню. Когда же в Новочеркасск явился Керенский, генерал Каледин его не пожелал принять, обозвав «шельмой». К прискорбию, современные иуды не хотят следовать примеру своего предшественника Искариота. Они не удавятся, но напротив, чувствуют себя героями.
Надеюсь, что с Каппелем сейчас и трое младших брата-Охотиных, а может и старший тоже. Знаю лишь, что все трое подались на Волгу... Братья мои долго колебались: оставить ли семьи в Москве, или рискнуть перебираться на юг вместе? Выбор их затягивался. Я мог хорошо понять своих братьев, но для себя решил: срочно на юг, и с семьёй! Отправляться всем вместе было бы рискованно, и мы решили уезжать поочередно. Конечно, Охотины дотянули до того, что договорились податься не на юг, куда стало пробираться опаснее и дольше, а на Волгу, где уже вспыхнул второй очаг сопротивления большевизму . В это время я уже был в Новочеркасске. Да, в те дни железнодорожные полотна повсюду были усеяны трупами офицеров, обывателей и даже женщин. Расправлялись куда быстрее, чем при суде Линча. Россия одичала больше Дикого запада за какой-то год! На вокзалах часто буйствовали рев-комитеты, стрелявшие в пьяном виде нередко в вагоны - в назидание «буржуям». Иной раз, озверелая толпа бросалась в вагоны в поисках офицеров.
А каков этот Ленин! Очень ловкий шаг: объявить партию социал-демократов большевиков партией коммунистов, а советскую власть коммунистической. Тем самым Ленин поглощает все анархо-коммунистические группы и парализует их пропаганду, ибо левее коммунистов идти некуда. Анархические группы как политические организации неуклонно деградируют и исчезают. Но, если бы год назад кто-то из большевиков заикнулся о коммунизме, Ленин его объявил бы чуть ли не ренегатом. Опасность слева была обезврежена, а справа осталось разгромить своего самого страшного врага - эсеров и кадетов, которые год назад были ещё очень сильны. Из-за провокационного убийства левыми эсерами немецкого посла Мирбаха пострадало немало невинных . Масштаб большевистских репрессий возрос. Несколько позже, насколько мне известно, левые эсеры хотели устроить убийство Царской семьи, поскольку как бы направили свой террор на всех немцев, а кем же в их глазах была Александра Фёдоровна? Дочери её, следовательно - одновременно и русские царевны, и германские принцессы. Так что, для меня эти эсеры ничем не лучше большевиков. Британские службы пытались проработать вопрос о предполагаемой эвакуации латышских частей из России в Латвию. Моему давнему «знакомцу» Сиднею Рейли надлежало подкупить латышей. Новый германский посол Рицлер, скорее всего, со своей стороны, пытался сделать тоже самое, но для противоположной цели, поскольку только большевики были за Похабный мир. После этого распустили коллегию ВЧК, назначив новым председателем Петерса. Чека стала полностью коммунистической. И далеко не один Рейли был послан со шпионскими целями нашими «союзниками». И некий литератор Сомерсет Моэм прибыл к нам в семнадцатом году . Не говоря, о подозрительной деятельности некоего Гувера .
На Украине недавно казался привлекательным союз «Наша Родина» герцога Лейхтенбергского, начавший формировать Южную армию. Монархисты, несколько наивно, увидели в ней надежду на возрождение самодержавия. Тем паче, что командующим её пророчили тогда самого неотразимого кавалерийского генерала - графа Келлера. Краснов очень надеялся, что она прикроет северные рубежи Дона, а немцы усматривали в ней противовес Добровольческой армии, преданной Антанте. Помимо Южной армии, под немецким покровительством формировались и Астраханский с Саратовским корпуса. В качестве командующего намечался Первая шашка Империи - граф Келлер, который начинал создавать свою Псковскую армию. Загорелся было я туда податься от здешнего засилья республиканцев, да оказалось, что Южная армия – дитя мертворождённое... Но и сам Фёдор Артурович похоже, что ошибался: в ответ на просьбу вербовщиков не отговаривать офицеров от поступления в Добровольческую Армию, граф заявил: «Нет, буду отговаривать! Пусть подождут, когда наступит время провозгласить Царя, тогда мы все вступим! » Не то сейчас время, чтобы идти на принцип без компромисса. Граф Келлер писал Алексееву, чтобы тот публично покаялся и придал своей армии монархическую направленность. Недолго под Витебском и Псковом русские монархисты во главе с самими Треповым, Марковым Вторым смогли добиться германской поддержки для создаваемой ими Северной армии. В командующие хотели пригласить либо генерала Гурко, либо Юденича, либо Келлера. Называли и Хан-Нахичеванского, тоже готового постоять за Престол, как и неустрашимый Келлер. Слышал, правда, что писал послание, с готовностью поддержать отрекающегося Государя, вовсе не сам генерал Нахичеванский, а его подчинённый барон Александр Винекен . Более суровым в суждении оказался Монархический союз «Наша Родина», действовавший в Киеве летом недолго. Во главе его встал боевой флотский капитан, прославившимся в 1916 году при Трапезунде, герцог Лейхтенбергский. О Добровольческой армии он заявил: «Самой армии не трогать, а при случае похваливать, но зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии. Для России и дела её спасения опасны не большевики, а Добровольческая армия, пока во главе её стоит Алексеев...» Руководители Южной армии заявляли, что в Добровольческой армии должна быть произведена чистка, поскольку в составе её командования имеются лица, противостоящие по существу провозглашению монархического принципа, например, генерал Романовский. Этого генерала при Деникине упорно сравнивали с «социалистом» генералом Борисовым, бывшем в Ставке при генерале Алексееве до Февраля. Разницу находили они лишь в том, что Борисов был «немыт и нечистоплотен», а Романовский лощён в лучших офицерских традициях. Атаман Краснов добавлял, что «в Добрармии имеется раскол: с одной стороны - ярые монархисты дроздовцы, с другой – последовательные деникинцы».
В ходе формирования Добровольческой армии в неё вливались, в основном, не дворяне с буржуазией, а государственно настроенная «служилая» интеллигенция. Это объясняет во многом желание её руководителей подчеркнуть демократизм армии. Даже Корнилов демонстративно заявлял: «Я – республиканец», хотя частенько оговаривался, что «с удовольствием перевешал бы всех этих Тучковых и Милюковых». Лавр Георгиевич колебался, в силу своего происхождения, помноженного на вражью пропаганду с самых верхов идущую, которая оболгала Царя. До боли хочется верить, что этот храбрый офицер не отвернулся от покинутого Государя, подобно многим, а только прикрывался республиканскими лозунгами. Полученный в Японскую чин полковника, давал сыну сибирского казака права потомственного дворянства. Но и это не могло легко обратить его в твёрдые сторонники самодержавия. Деникин, скорее всего, республиканец по убеждению всё твердит об Учредительном, словно это панацея для больной России. Наследственность матери-полячки сказывается в нём. Один вред был нам от владения половиной Польши целых два столетия... Приходится молчать, коль нами руководит не совсем тот человек, которого бы хотелось видеть во главе Белого движения. Выражение «завоевания революции» пошло от Керенского, но его с упоением повторяют наши вожди, как Корнилов и Деникин. Но выбора нет и пусть лучше заправляет щепетильный в вопросах чести Деникин, лишь бы не такие, как в насквозь эсеровком Комуче. Похоже, что из высшего офицерства при Корнилове, лишь один Марков – сторонник самодержавия. Сергей Леонидович не мог себе представить Отечество республикой, когда наступит мир... Марков относился к тому сорту былых кадровых офицеров, что воспринимали свою службу в армии на особый рыцарский, средневеково-акмеистский лад, а также на лад былинно-русский и, подобно казакам, ощущал себя, наверное, «лицарством Христовым». Когда последний, уцелевший из триумверата, Алексеев выдвинул Антона Ивановича Деникина на место Корнилова, офицерская молодёжь оказалась недовольной, требуя своего любимца Маркова. Тогда Сергей Леонидович обратился к своим подчинённым: «Армию принял генерал Деникин. Бояться за её судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше, чем самому себе!» В нашей армии, оказывается, возникла тайная монархическая организация ... Ещё незадолго до своей смерти Алексеев стал склоняться к конституционной монархии и поговаривать, что лозунг Учредительного собрания армия выставила лишь в силу необходимости. Но Деникин продолжает считать неприкрытый монархизм гибельным для Добрармии .
Добровольческая армия, возникшая из Алексеевской организации, имевшей изначально около семисот человек, превратилась в многотысячную армию. Прибывший, к тогда ещё горстке «добровольцев», Лавр Георгиевич потребовал полной власти над создающейся армией и заявил, что в противном случае он уйдёт воевать в Сибирь. Стало очевидным, что, если не будет Корнилова, армия развалится, но, если отделится Алексеев, неизбежен раскол и ослабление. Офицеры требовали от своих лидеров компромисса. Наконец, вмешался уравновешенный Деникин, который предложил золотую середину: военная власть переходит к Корнилову, гражданская и внешние сношения - к Алексееву, а всё, связанное с Донским казачеством - к Каледину. Так, во главе Донского гражданского совета стал «триумвират»: Алексеев, Корнилов и Каледин. Триумвирату был придан Гражданский совет, куда вошли весьма левые фигуры - Трубецкой, Струве, Милюков, Савинков. И Родзянко к добровольцам приблудился. Такой состав Донского совета вызвал недоумение среди достойных офицеров: что за абсурд, ведь они – предатели!? Самым одиозным стал близкий сподвижник Керенского великий террорист. У многих офицеров чесались руки, как и у меня, при одном упоминании о Савинкове. Я с удовольствием бы вызвал его на дуэль! На него была устроена охота с нехитрой целью убить зазнавшегося эсера, оскорблявшего своим присутствием Белую армию. Поэтому вскоре Савинков удрал в Москву и Ярославль. Но господин Милюков мне куда омерзительнее беспринципного, но храбреца Савинкова. Этот скользкий тип заявил в Думе, в напряжённый момент войны: «Что это – глупость, или предательство?», положив начало политической травле Царской семьи, умело обыгрывая имя Распутина, немецкую кровь Императрицы. Рвался к власти, Иуда. Недавно, находясь в занятом немцами Киеве, тот же Милюков настаивал на том, что следует «убедить немцев занять Москву и Петербург». Мразь! Большинство, тех же кадетов, такое отвергли. Рассказывали, что кадет князь Оболенский спросил Милюкова: «Неужели Вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ вам этого не простит...». Циничный политикан ответил: «Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться...» Что ещё ждать от всей этой либеральной шушеры? Недавно Милюков признал ошибочной свою пронемецкую позицию и приветствовал интервенцию государств Антанты... Когда такие, как господин Милюков становятся автором декларации Добровольческой армии, определяя её цели и принципы, реакцию лучшей части офицерства можно себе предположить! Такие, как Дроздовский, готовы плюнуть в его сторону. Добровольческой армии предписывалось «стоять на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли русской, её народ, выявит через посредство свободного избранного Учредительного собрания державную волю свою». Так, по-иезуитско-республикански, выражена задача Белого движения с начала его возникновения! Абсурд! Восстановлением самодержавия тут не пахнет! Большинство крестьян ещё не испорчено и могло бы встать на защиту самодержавия. Обещание им большевицкого «царства справедливости» тоже может их увлечь, но уж никак не проникнется простой народ труднопроизносимым словосочетанием «Учредительное собрание»! Такие дурацкие слова народ не заманят, господа-словоблуды! Думается, что будь Каледин выше Алексеева по рангу, он бы погнал с Дона Милюкова и компанию. Право, каким местом - головой или седалищем думает наше начальство, которое терпит эту поганую свору в качестве политического сотрудника, если не руководства? Не тёмный наш, пока ещё, народ во всём этом аду виновен, а безответственные горлопаны из Думы! Набоков, выступая в Думе где-то в шестом году, клеймил правительство как убийц! Милашка Милюков высказывался в том смысле, что террористическая деятельность «логична», при сложившихся обстоятельствах, когда террористы являлись лишь невинными жертвами тирании и беззакония, идущего сверху! Кадет Пустошкин сравнил бомбистов с Христом: «Вспомните, что Христос тоже признан был преступником и предан позорной смертной казни на кресте. Прошли года, и этот преступник - Христос - завоевал весь мир и стал образцом добродетели. Отношение к политическим преступникам является подобным же актом насилия власти по отношению к людям, не выносящим строя!» Деникинский ОСВАГ находится в руках тех же конституционалистов и прочего сброда самых разных политических воззрений. И хорошо ещё, если не скрытых социалистов . Монархистам там голоса не дают. От того ОСВАГ и работает слабее большевистской пропаганды. Никакой духовно-просветительной работы! Нет до сих пор агитации на территории, занятой красными в то время, как они засылают своих агитаторов по всей России. Служба в ОСВАГе даёт кусок хлеба представителям творческих профессий и избавляет их от мобилизации...
Уже в ноябре прошлого года в столице Дона Новочеркасске сформировали Юнкерский батальон. Батальон получил приказание погрузиться в поезд и с полусотней Донского казачьего военного училища был направлен в Нахичевань. Выходили из поезда под огнём противника. Батальон быстро построился, как на учении и, идя во весь рост, бросился в атаку на красных. В том бою почти целиком погиб взвод капитана Донскова (родственника однокашника брата Аркадия – Сергея Бородина), состоявший из кадет. Именно кровью русских детей-кадет омылась русская земля в первом бою, положившем основание Добровольческой армии и всей Белой борьбе, при взятии Ростова-на-Дону! Самое страшное, что почти все победы белых оказываются пирровыми: идёт неуклонное избиение наших лучших воинов. «Офицерство записывается позорно плохо и вяло, - ворчал тогда Алексеев. – Часто слышишь: «Нет Императора - нет смысла служить». Подумалось мне тогда: исходя из офицерской психологии генералы Алексеев с Корниловым могли бы отдать приказ о сборе на Дону всех офицеров «Русской армии». Подобный приказ был бы юридически оспорим, но морально обязателен для большинства офицерства. Но генералы выбрали распространение анонимных воззваний... Скорее всего – напрасно. Множество осевших в Ростове и Новочеркасске офицеров не решились тогда примкнуть к Добровольческой армии. А Ростов поразил меня в те суровые дни массой, праздно фланирующей по Садовой улице, публики, среди которой хватало и строевого офицерства всех родов оружия и гвардии . Слонялись без дела в парадных формах, при саблях, но ни на ком я не заметил отличительных для добровольцев национальных шевронов на рукавах... На нас, добровольцев, подобная публика не обращала ни малейшего внимания. Более того, иные старшие офицеры останавливали нас и требовали отдания чести! Но, получив гневную отповедь в ответ, они пасовали и предпочитали не выяснять отношения, исчезали в толпе... Не исключаю, что эти офицеры были настолько ошарашены произошедшим разложением фронта от пропаганды, что уже не надеялись ни на что. Но и понять, оправдывая, все эти тысячи никогда не смогу. Как и тот факт, что обычным и весьма циничным, в такое время, вопросом многих, приходящих в наше вербовочное бюро, был: «Что даёт Добровольческая организация?» На него давали один ответ: «Винтовку и пять патронов к ней», а также предупреждение для сомневающихся, что от большевиков можно получить пулю в затылок. Ответ их не удовлетворял, а предупреждению большинство не верило ...
А потом был Ледяной поход ... Рассказывают, что Офицерский полк попал под сильный дождь, который сменился снегом, а изменившийся ледяной ветер заморозил облитые водой шинели, покрыл их коркой льда. А когда проглянуло солнце, взору очевидцев представилась целая колонна сверкающих ледяными доспехами воинов. Может быть это сильно утрировано. Я такого не видел. Самое страшное, что вспоминается из этих суровых дней, были не кровавые стычки, а ночной холод, когда приходилось греться спина к спине, сидя, или стоя в кругу, в промокших под весенним мокрым снегом, шинелях. Поразительно, но не оказалось умерших от воспаления лёгких. Бесконечные и мучительные ночи, когда нельзя было развести огонь, чтобы не выдать своё расположение более многочисленному противнику, а ветер пробирал до костей. Переходить вброд незамёрзшие речки - и никаких тебе наплавных , сутками лежать в цепи в снегу, в ожидании атаки, изматывало больше жестокой битвы. Приходилось стремиться довести каждый бой до удара в штыки, поскольку надо было беречь каждый патрон. Зато, став ветераном этого похода, могу не стыдиться того, что пришлось согласиться на штабную работу. Походил, наравне со всеми, в полный рост в лобовые атаки на пулемёты. Но Господь хранит доселе Охотиных от шальной пули. В начале похода генерал Деникин шагал в дырявых сапогах, в штатской одежде, с карабином через плечо. Вскоре он сильно простудился и его положили на повозку в самом хвосте обоза. Больной старик Алексеев ехал в тележке с чемоданом, где помещалась вся казна армии. Неподалёку трясся в повозке высокий и очень худой бритый человек, страдающий от боли каждого офицера - Алексей Суворин, автор трактата «О новом человеке», никак не принимающий людских мучений, а также сам Родзянко и ряд других разрушителей Империи. Сначала войска двинулись в сторону Новочеркасска, но по дороге добровольцев встретила делегация новочеркасских казаков и просила не входить в город, иначе, было сказано, им окажут вооружённое сопротивление... Казаки уже раскололись, но добровольцев никто из них изначально не жаловал. Неорганизованность и бестолковость красных спасала добровольцев. Красных было намного больше, но не в качестве армии под единым руководством, а в виде самовольных отрядов. Ближнего боя они всячески избегали, понимая, что легко обратятся в бегство. В плен мы не сдавались, зная, что расправа будет более жестокой, нежели смерть в бою. По приказу Корнилова, мы в плен не брали… «Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!» - сказал генерал. Охранять и кормить пленных возможности не было. Впрочем, такое положение характерно для гражданских войн: в них почти никогда не бывает пленных. Позже Дроздовский говорил мне, что «сердце его мучится, но разум требует жестокости. Многие офицеры не возражали. Что требовать от Туркула, потерявшего трёх братьев, убитых и замученных матросами». Всех раненых мы везли с собой. «Армия должна до последнего человека умереть, защищая своих раненых, - говорил Корнилов. – Иначе это не армия, а жалкий сброд ». Многое могло показаться в том походе диковинным любому военному. Бывало ли в истории войн, чтобы шесть тысяч человек штурмовали город, который защищает двадцать тысяч? «Если не возьмём Екатеринодар, мне останется пустить себе пулю в лоб» - заявил тогда Лавр Георгиевич и приказал идти на штурм. Через четыре дня город пал.
Увы, качество воинов нашей Добрармии сейчас уступает прежнему. Выкашивает наши ряды вражья пуля всё больше. Когда мы победим, монархистов-то мало останется... Боюсь, что все эти проходимцы – социалисты с кадетами опять власть к рукам приберут. Лучшие уже отдали свои жизни... Лишь командир славных дроздовцев пока на этом свете. Нет уже ни Каледина, ни Корнилова с его верным соратником по Великой войне, по Корниловскому Ударному полку, павшим за день до Лавра Георгиевича - Неженцевым, ни Маркова. Целуя икону перед смертью от чудовищной раны, Сергей Леонидович успел произнести: «Умираю за вас... Как вы за меня...» На похоронах генерал Алексеев положил три земных поклона – матушке, жене, детям павшего... На их авторитете держится до последнего тот дух добровольцев, который теперь частично уцелел лишь в офицерских полках корниловцев и марковцев. Сохранился дух и среди алексеевцев. Вне сомнений, силён пока дух дроздовцев. Монархические настроения определяли торжество духа ранних добровольцев и позволяли им совершать чудеса воинского подвига. Как на востоке всё держится, говорят, на Каппеле. Заигрывание с левыми к добру не ведёт: такое оскорбляет лучшие чувства офицеров.
«Атаман-печаль» прозвали Каледина, с его пышными висячими усами. Грех для православного такой конец. Но и понять человека можно. Сохранять честь становится всё труднее. Ближайший соратник Каледина в Великой войне - генерал Назаров, избранный атаманом, объявляет всеобщую мобилизацию на Дону, распускает Круг и принимает роль диктатора. Красные казаки захватывают Ростов и подходят к Новочеркасску. Красноказачьи сотни Голубова, врываются на заседание Войскового круга, срывают с атамана погоны. Анатолия Назарова расстреляли красногвардейцы-шахтеры из отряда казака Голубова. Рассказывают, что команду на расстрел самого себя Назаров подал сам. Сняв с шеи икону-благословение, совершив молитву, поцеловав святыню, которая хранила его в годы войны, он скрестил спокойно на своей груди руки и подал властно и твёрдо команду караулу: «Раз, два, три, сволочь, пли!» Остатки белоказаков, в полторы тысячи шашек, во главе с походным атаманом генерал-майором Поповым, ушли в Сальские степи», - Охотин тяжело вздохнул.
Глебу вспомнился случайный разговор с простым казаком-стариком. Так называют на Дону тех, кому за пятьдесят. Тогда ещё лишь началось формирование Добрармии. «И чиго это, Ваше-скородие, люди хотят? Ведь жил народ в довольстве, можно сказать. А главное - по закону Божьему и человеческому и вот-те на: в один день, все будто очумели. Бросили работу и ну токмо кричать. И всё молодёжь та, что с фронта. Пошёл раз и я на этот, как его, да митингу, думал, что по чину будет, как у нас на станичном сходе. Но противно стало. И чиго там только не кричали: Бога и Царя не надо, законы долой, начальству не повинуйся, этих самых буржуёв режь и грабь, становись, стало быть, разбойником. Все оне грубят начальству, родителям, пьют, да курят. Старшие отворачиваются, делают вид, что не видят, не хотять связываться. От того зло токмо хужее, а молодежь наглеет пуще прежнего. Прежде, бывало, молодой и при нас, стариках, не смел и цигарку размять. Нонче же всякий щенок, когда с сотенным говорит руки в карманах держит, а то и цигарку сосёт, да зелье ему в нос пущает. Надо бы нам на корню с такими ослушниками по-отцовски разделаться и неповадно бы другим стало. Спуску дали давно, а теперь уж поздно. Служить так, как мы служили прежде молодёжь уже не станет... Дома пока помалкивают. Даже цигарки от матерей прячут. Знают, что мамка может по мордасам надавать – позволенья не спросит. Надолго ли?»
Но хуже всего, что Дон и сейчас не может найти общий язык с Деникиным. Хорошо ещё Краснов брал, до последнего времени, оружие у немцев и скрытно переправлял его ярому их врагу - Деникину. На том Дону спасибо! Помню, как во время торжественного застолья с союзниками, на котором мне довелось представлять деникинцев, первый тост Краснов произнёс за Его Величество Короля Георга, за английский народ, британскую армию и флот. Заиграли британский гимн. Второй тост был тоже произнесён донским атаманом - за Францию и её вооружённые силы. Выслушали «Марсельезу». Англичане, на удивление, ответили тостом за восстановление Великой единой России. Видимо это было сказано от души, но на уровне простых офицеров, а не правительства коварного Альбиона. Возможно, что тем самым офицерам потом и не поздоровилось от высокого начальства. Оркестр грянул: «Боже, Царя Храни!» Республиканцы ёжились, но встали из приличия; монархисты раскраснелись от волнения и подпевали. «Могу ли я, - произнёс атаман, – имея сильную армию на освобождённой территории, подчиниться генералу Деникину, почти не имеющему ни территории, ни своей армии? Меня обвиняют в германофильстве, но это плод недоразумения, ибо моё так называемое германофильство есть разумная международная политика, вызванная обстоятельствами времени. Пусть добровольцы помнят, что Дон снабжал их патронами и снарядами, без чего борьба их с большевиками была бы немыслима. Добровольческая армия чиста и непогрешима. Но ведь это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистенькими передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне !». Немцы с одной стороны поддерживают Краснова и самостийщика Скоропадского , а с другой им нужны и большевики, чтобы воспрепятствовать открытию нового Восточного противогерманского фронта Деникиным. Коварно-невидимой рукой немецкого Генштаба создаются «интернациональные дивизии» из военнопленных немцев и мадьяр, которые должны сражаться за красных. Конечно, и «союзники» рады до смерти развалу и братоубийству в России. Теперь можно и Дарданеллы ей не отдавать и ничем больше не делиться: Мавр сделал своё дело. Подлецы! До чего же тошно, о Господи!
А какой хаос всё это время происходил на Кубани! Марков спешил овладеть Кубанью окончательно, чтобы, объединившись с кубанскими казаками Андрея Шкуро и терскими Лазаря Бичерахова, пойти на север. Деникин с Романовским, считали, что большевиков необходимо изгнать в первую очередь из Кубани, а Кубанское казачество всё чаще стремилось начать формирование своей отдельной армии. Ветеран войны Бичерахов хорошо понимал, что без объединения с Деникиным им не уцелеть, но желали избежать единоначалия Антона Ивановича над ними, что вредило общему делу. Но всё же, помощь казаков Северного Кавказа позволила нам начать наступления на Царицын. Очень важно нам занять этот железнодорожный узел и волжский порт, но и стремиться дальше к востоку на соединение с Народной армией! К тому же, произошла высадка англичан в Архангельске и образование Правительства Севера России во главе со старым народником Чайковским, будь он опять же неладен. В середине лета атаман Дутов со своими казаками берёт Оренбург. Уральский атаман полковник Ульяновский не пускает к себе большевиков, вооружает всех - от стариков до детей!
Пока с нами такие офицеры, как Дроздовский – не всё потеряно. Он из тех офицеров, что живут и умирают согласно рыцарскому кодексу: «Душу - Богу, сердце - Даме, жизнь - Государю, а Честь? Никому!» Дроздовский Михаил Гордеевич сумел зимой пробиться с румынского фронта к добровольцам со своим, не разложившимся от пропаганды, полком. С тех пор он стал вдохновителем одного из добровольческих подразделений, а также душой тайной монархической организации. Чем-то я ему приглянулся, или оттого, что отцы наши одно имя носили, но мне он доверился и пригласил в ряды тех, кто готов был посадить Романовых, в случае победы. Тогда ещё Его Величество был жив, и «кандидатура» на Престол обсуждению не подлежала. Хотели бы мы с ним в Екатеринбург прорваться... Всё задаюсь вопросом: почему Дроздовскому, искусному полководцу, дали у нас небольшую должность? Не от того ли, что Алексеев побаивался монархистов по-прежнему? Зато части Михаила Гордеевича бросали в самое пекло... Николай Степанович Тимановский из тех истинных рыцарей Императорской армии, которые исчезают на глазах. Ушёл он на Японскую в пятнадцать лет, гимназистом! А когда сам Государь навестил его, тяжело раненным, в лазарете и спросил о планах этого офицера с двумя Георгиями, последовал ответ, что он вернётся на фронт служить Его Величеству. В Германскую ходил в атаки без оружия, опираясь на палочку, с полнейшим презрением к свистящим пулям и осколкам. Так рассказывали очевидцы. Сам Тимановский – знаменитейший из железных стрелков, скромен, как никто другой. Отчаянно сражался бок о бок с Марковым на Кубани и прозван Железным Степанычем. Уйдут они в прошлое, полягут остатки и оскудеет Земля русская ! Ещё на фронтах Германской зародился Ударный корниловский - Легион смерти поручика Кондратьева. До сих пор часть наших корниловцев из тех, кто служил тогда.
Всё больше задумываюсь над правильностью деникинского решения летом вновь идти на Кубань. Алексеев и некоторые другие офицеры считали, что идти следует на Царицын, на Волгу, чтобы соединиться там с Каппелем, который именно летом имел огромный успех. Наш уход на окраины дал большевикам возможность создать армию и окрепнуть. То есть, решение Деникина с Романовским оказалось неверным... Всё больше бывших царских офицеров с немалым опытом добровольно, или же от того, что члены их семей стали заложниками , оказывают профессиональные услуги Троцкому. С лета их армия уже не разношерстный сброд вооружённых мародёров, опирающийся на латышских, мадьярских и китайских наёмников , а вполне регулярное войско, превосходящее все наши фронты численно и технически. Разве что воевать пока ещё так как мы не научились . Наша осада Царицына, этого «Красного Вердена» столкнулась с уже настоящей армией, а не разбойническим сбродом. Будёный и Ворошилов со Сталиным сумели организовать оборону, и казаки Краснова никак не могли одолеть красных. Похоже, что и дезертирства теперь у них куда меньше. Ленин сообразил, что орудия можно установить и на мирные корабли. Пароходы вооружались лёгкими пушками, «бронировались» тюками хлопка. На баржи устанавливались тяжёлые орудия. В августе красные смяли войска Мамантова и оттеснили казаков за Дон. В те же дни каппелевцы занимали Казань. Ведь мы могли бы соединиться, захватив всю среднюю Волгу! Упущен великий шанс.
В тяжёлые для нас дни начала осады Царицына в Екатеринбурге случилось непоправимое: ночь с 16 на 17 июля... За такое им следует мстить... - Глеб Охотин сжал кулаки и закрыл ими покрасневшие усталые глаза. - Позже стало ясным, что Англия вовсе и не собиралась давать убежище Царской Семье, поскольку король побаивается премьера Ллойд-Джорджа с его социалистами, но делает вид, что это не так . Король лишь подавал надежды на приглашение, но его не прислал. Иезуитская политика характерна для англичан веками. Так же, как и Милюков, с прочими из кабинета Временного правительства, вроде бы были готовы отпустить Романовых в Англию, но побаивались гнева Петроградского Совета. Все они виноваты, что Семья оказалась в большевицких лапах. Обыкновенная подлость страха за свою власть. Впрочем, известные высказывания Государя указывают на то, что Он бы и не согласился на выезд. Но это уже совсем иное дело. Скромный и умеренный во всём Николай Александрович мечтал лишь о сохранении себе Ливадии с её климатом, необходимым для здоровья Наследника. На худой конец, Государь готов был бы стать крестьянином в глухом углу Сибири, но оставаться в России. Судя по всему, у Государя не осталось и никаких сбережений . Как чудовищно всё это!» В тот поздний вечер Охотину долго не спалось.
4. Ужин добровольцев
Но будет кровавой расплата
Для тех, кто Россию забыл.
Торгуй, пока можешь, проклятый
Глухой обывательский тыл!
М. Колосова
Провести беспощадную, террористическую войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба!
В. Ленин
- Гуманизм, сострадание - одни пустые слова. На деле в этом мире царит беспощадная борьба за существование - что в животном мире, что в людском, - вздохнул на всю офицерскую столовую крупный, видный поручик Вадим Новгородцев, имевший в прошлом славу сибарита - отпрыска состоятельной семьи, но в последний год, более замкнувшийся в себе.
- А Вы всё в тех же мыслях? Если даже и так, то обратитесь к Богу и Вам сразу полегчает: доказано тысячелетним опытом человечества, - улыбнулся в ответ Глеб Охотин, оказавшийся, по поручению штаба, в ближнем к нему расположении марковцев, и зашедший, в тот вечер, в их полковую столовую.
- Пустое, Глеб Гордеевич. Не обращайте внимания. Мы не смогли спасти Императорскую Семью. Куда уж дальше падать-то? – Вадим тряхнул прядью пышных русых волос, подкрутив ус. - Народ, не спасший своего Царя, не достоин лучшей участи, чем наша сейчас!
- Когда мы бегали, чтобы добиться разрешения послать отряд в Томскую губернию, не припомню Вас, поручик, в наших рядах, - с ехидцей заметил славный летун в прошлом и всего лишь отчаянный пехотинец Марковского полка ныне, Роман Заруцкий.
Охотин невольно преклонялся пред теми, кто совершал чудеса храбрости в небе, подвергаясь ещё большей опасности, чем войска наземные. Рассказывали, что этот офицер, в Великую войну мечтал сбить самого Красного Барона и усердно искал его в небе. Вопреки новому приказу, запрещающему красить аэропланы в бросающиеся в глаза цвета, Заруцкий демонстративно выкрасил свой в ярко-красный, как у самого Красного Барона. Начальство браваду эту осудило и позже, всё же, заставило аппарат перекрасить. Но к тому времени, Заруцкий уже повстречал в небе Барона, возмущённого цветом аэроплана противника. Поединок в воздухе был неизбежен, но завершился посадкой обеих машин, изрядно изрешечённых пулемётами. Оба летуна чудом уцелели. Уцелел Заруцкий там, где другие гибли повально, за что был прозван Непотопляемым летуном. Даже при вынужденных посадках костей ни разу не поломал. С той поры Красный Барон русскому смельчаку более не попадался. Ходили слухи, гордый барон намеренно сменил место базирования, чтобы избежать возможного поражения от не менее опытного противника, могущего запятнать имя немецкого аса. Сам Заруцкий о себе и своей машине на людях не вспоминал никогда. Как и почти все марковцы, Заруцкий не избегал крепких выражений, щеголял неопрятностью шинелью и солдатчиной.
- А Вы напрасно пытаетесь меня завести, поручик Заруцкий. И чем закончилась ваша беготня? Командование отвергло вашу задумку. Иного я и не ожидал.
- Вот к Глебу Гордеичу обращались за подписью, зная, что он и сам бы охотно ринулся с нами, да не отпустили бы его, а Вас не припоминаю, поручик... – на груди пилота звякнули, столкнувшись, два Георгия, а его светлые нагловатые глаза, иной раз прикрываемые падающей чёлкой прямых жидких пегих волос, смотрели слегка поверх лба Новгородцева.
- Вы что, Заруцкий, хотите ссоры? Уместно ли стреляться, когда людей катастрофически не хватает? – недобро посмотрел на него Новгородцев.
Потянулась напряжённая пауза.
- Остановитесь, господа, - недовольно произнёс Глеб, сознавая, что в его тоне должно быть заметно накопившееся раздражение. - Последние слова поручика Новгородцева совершенно верны! Похоже, что затишье на фронте вам всем не по душе.
Роман Заруцкий невозмутимо сосредоточился на своей миске с супом. Казалось, что он молча соглашается со всеми. Новгородцев начал нервно катать катышек белого хлеба, быстро посеревший от замасленности стола и рук.
- Господа, вспоминаю, как сейчас, дорогу на Кавказ незадолго до войны. На каждой станции пирамиды абрикосов, винограда, груш, не дают никому пройти огромные возы, полные арбузов и дынь. Суета баб с крынками топлёного молока, корзинами жареных кур, да поросят. На крупных станциях пассажиры получали на выбор борщ и жаркое на столах со скатертями. Эх, жизнь была! – Новгородцев мечтательно вздохнул, желая перевести разговор. - А яблоки – как на подбор: налив, апорт, мироновка, грушевка... Да что говорить – железнодорожные станции... Бывало, и в «Эрнест » захаживал с друзьями: отварная осетрина в шампиньонах, паштет из гусиных печёнок в шампанском, белые куропатки под гляссом с клюквенным и брусничным вареньем, сильфиды под раковым соусом. Всего и не перепробуешь... Икорка архиерейская и паюсная, рачьи шейки, брусничное желе, цукаты и марципан от Абрикосова – где всё это? Иль в Мытищах, у Соломяткина, царский квас... Ох, как хорош! И дух укропно-огурцовый со смородиновым листом. Бывало, касторки перед застольем наглотаешься, и влезет потом куда больше... Даже и в простых «казённых винных лавках» - «казёнках» какое разнообразие было! Под орлом двуглавым вывеска-то - не просто так! Там и винцо красное бывало. И тебе водочка высшего сорта с «белой головкой», очищенная за 60 копеек. И с «красной головкой » всего лишь за 40. Выбирай, что угодно. И четверти в плетёных корзинах, сороковки, мерзавчики по шесть копеек. Возле казёнок оживление царит: подъезжают извозчики, бабы огурчики с варёной картошкой приносят. А в местах подороже сорто-ов! И ерофеич, и перцовка, и листовка, и зверобой, и полынка, настоички различные, наливки. Рябиновка, малиновая, смородиновая... Были времена, когда рюмка лимонной в «Медведе», или иной столичной ресторации, стоила всего-то полтинник. А помимо того, буфетчик навязывал вам грибочки в сметане, или расстегаи, икорку, аль ломтик дичи. Самое малое - янтарной ушицы с налимьей печёнкой. Бывало, крякнув, опрокинешь серебряную стопочку, и радость тебя пронизывает душевная. Не как ныне хлещут с мрачными физиономиями. Тогда и в любом последнем заведении сидишь себе, да чай-кофий от души вкушаешь...
- Интересный человек наш поручик Новгородцев. Ему действительно так жалко Царскую Семью, или больше себя в отсутствии былых яств, ублажавших его чрево? – с непроницаемым видом проговорил, пахнущий сапожной ваксой, невысокий сухой офицер в летах, но всё ещё с упругой молодой походкой и почти пиратской чёрной повязкой на пустой глазнице.
Глеб вспомнил, что это круглоголовый коротко стриженный блондин с хрипотцой с в голосе - капитан Мефодий Ведищев из дроздовцев, ветеран подавления Восстания большого кулака (Боксёрского) и Японской. В Германскую имел нарукавную нашивку с адамовой головой в лавровом венке на мечах . К «дроздам» же, он перешёл из корниловцев по политическим соображениям, что импонировало монархисту Охотину. К тому же – первопоходник . Они уже встречались в Ледяном. Глеб очень высоко ценил свой терновый венок с мечом, но лишь - как память о Корнилове. Говорили о капитане, что уже несколько поколений рода его – славные офицеры. Вроде бы – с екатерининских времён. Но никто из них, в силу их прямолинейности и нерасторопности, не выслужился до полковника. А потому не получил дворянства. В простом облике капитана, казалось, отражались поколения предков - безвестных героев, безоговорочно преданных Государю и Отечеству.
- Вы пытаетесь нанести мне оскорбление, господин капитан? Пользуетесь старшим чином? Но не забывайте, что я - дворянин, - Новгородцев скрестил на груди руки, и взгляд его стал демонстративно холоден и непроницаем.
- Ну а я, выходит - простолюдин. Из тех, у кого имущества личного-то и не было. Одна лишь униформа казённая, да Россия бескрайная, да Государь, за которого я молился и мой Господь, которому я служил в душе, как и Царю - на деле. В былые времена Вы бы и не снизошли до дуэли со мной. Но времена меняются и сословность убывает, - похоже было, что сама румяная физиономия Новгородцева раздражает Ведищева своей неуместной здесь холеностью.
- Прошу вас, господа, остановиться! – произнёс Глеб с каменным лицом.
- Вам бы в Ваши годы, Новгородцев, женой обзавестись. А то всё о еде, да о еде, - махнул рукой пехотный капитан, пробормотав невнятно о том, что и полковые дамы полусвета горазды выставить напоказ своё обожание Государя и веру вплоть до ханжества. Но последние слова никак не могли достичь ушей Новгородцева. Глеб же, сидящий ближе к капитану, мог их разобрать, хотя и с трудом.
- Что до меня, то господин поручик меня не интересует вовсе. К чему сосредотачиваться на его персоне, когда есть, или были, такие люди, как Пётр Николаевич Нестеров. В некотором роде – идеал для подражания. Он был новатором в лётном деле и в начале Большой Войны протаранил очень крупный аэроплан противника. Погиб и сам... – не торопясь проговорил Заруцкий, дожёвывая свой ужин. - А ещё такой человек, как Прокофьев-Северский. Он был сбит, и взрывом боезапаса ему оторвало ногу. Летун-инвалид обзавёлся деревянным протезом и начал отстаивать своё право на дальнейшую службу в Имперской авиации. На одном из смотров он самовольно сел в аэроплан и совершил несколько рискованных виражей. За это его арестовали. Однако, по личному распоряжению Императора, лихач вернулся в строй. В шестнадцатом году Северский сбил сразу три германских самолёта, повторив рекорд Казакова, непревзойдённый до сих пор. Одноногий летун совершил 57 боевых вылетов, сбил 13 вражеских аэропланов! А какие силы есть в Российском воздухоплавании! Если бы были выделены должные средства на реализацию открытий Жуковского и Сикорского, нас бы сейчас никто не мог бы одолеть в воздухе. Один «Илья Муромец» чего стоит! Мы стояли на пороге великих свершений… Проклятая война…
- Чувствовалось, что Роман преклоняется перед такими людьми, завидует им по-своему, но без озлобления.
- Невежливо как-то выходит у Вас, сударь. Может быть даже и обидно. Если все вы сегодня желаете поединка столь уж непременно, то буду вынужден вам уступить, господа, - без особого воодушевления промолвил поручик и, помолчав, добавил, растерянно глядя на многочисленные нашивки на рукаве капитана. - А не думаете ли Вы, Ведищев, что женатый офицер изначально несостоятелен? Он вынужден избегать самого пекла битвы: ведь ему детей содержать надо. Святой Павел некогда заметил, что муж женатый предпочитает более избраннице своей понравиться, нежели самому Господу. Так же и в армии. Стать псом войны – удел холостых. Или вдовцов, разведённых у кого дети выросли. Не так ли, Глеб Гордеевич?
Присмотревшись к Новгородцеву, можно было заметить, что лицо его постепенно приобретало матово-белый оттенок. По опыту Глеба, люди делятся на тех, кто краснеет в напряжённый миг, например перед вызовом на поединок, и тех - кто белеет.
- Я вас всех тут успокоить пытаюсь, а Вы, поручик, теперь меня задеть намереваетесь? И причём тут Святой Павел? Умерьте свой пыл, сударь, - холодно произнёс Глеб.
- Да что Вы, капитан Охотин, полноте! – напрягся Новгородцев. - И мысли таковой близко не имел. А Вы, Ведищев, разве Вы считаете для себя нелицеприятным эпитет «пёс войны»? - Последние два слова он почти выкрикнул.
- Вполне даже приятным, поручик, - сухо улыбнулся Мефодий, встретившись своим неприметным карим глазом с честным и всегда открытым взглядом синеокого красавца-поручика, - тем не менее, имею в Курске жену и сына. Но Вы во многом правы насчёт тех самых «псов». Но не уверен, что офицеры-холостяки, живущие зачастую в блуде, гордящиеся им непременно, чем-то лучше для нашей армии. - Чувствовалось, что Ведищев осознал, что пора бы уже остановить ссору, не доводя её до вызова.
- Вот и прекрасно, - холодновато откликнулся Новгородцев, пытаясь изобразить равнодушную улыбку и сохранить достоинство, - кстати, Отец нынешнего Государя лично совершил вклад в дело кулинарии своим известным квасом с шампанским, а Николаю Александровичу приписывают рецепт закуски, который гвардейские офицеры в своём кругу прозвали «николашкой», если припоминаете . Романовы для меня неразрывно связаны с нашей кухней и самым патриотическим образом.
- Г-мм... Каждому своё... Так-то будет лучше – мир. Особенно, если здесь собираются одни монархисты, что весьма редко случается, - заметил Глеб, - ведь нас становится всё меньше. И убыль идёт непропорционально быстро. Прочие себя больше жалеют. Или я ошибаюсь, господин Заруцкий?
- Нет, Глеб Гордеевич. Скорее всего, и я в вашем числе. Хотя, честно говоря, с пятнадцатого года, как отступать начали, стал колебаться... Да, я присягал Царю и лишь в силу этого, как бы – монархист, - вздохнул Заруцкий, - на деле не верю ни в успех будущего самодержавия, ни в республику с её проходимцами у власти. А вот Вас, поручик, я не совсем понимаю.
- Я – убеждённый монархист и тем горжусь! –заявил в ответ Вадим.
- Тогда-то понятно, - обратился Глеб к Заруцкому, оставляя без внимания вызывающие слова Новгородцева, - но уж сейчас пора бы оставить все колебания.
- Приятно видеть, что за столом случайно собрался преданный Его Величеству народ! – прогрохотал голос вошедшего давнего знакомца Глеба, штабс-капитана Любомира Вячеславовича Истомина. Ещё недавно он был человеком глубоко штатским.
- Не совсем так, штабс-капитан, поскольку в моём лице Вы видите скорее – конституциониста, - раздался за спиной Истомина хриплый, сорванный голос крепкого, коренастого подполковника Никандра Межецкого, - впрочем я колеблюсь и может быть склонюсь к самодержавию очень скоро. Казнь Императора потрясла меня не меньше вашего. Только Распутина не мог принять никак я. Больно стало, как услышал впервые такое.
Глеб знал, что Межецкий с четырнадцатого года воевал на Южном фронте вместе с его братом Сергеем и слышал о нём лишь самое лучшее: честный служака из провинциальных захудалых дворян, глубоко верующий. Прошёл обе войны. Похоже, что он тоже из тех самых «псов войны» и, за службой, не успел обзавестись семьёй. Ну кто мог устоять против травли «бездарного» Царя с «Немкой» и «коварным» Распутиным? Для этого нужно собаку съесть в политике и понять, что почти вся Дума – парламент огромной Империи, может нагло и изощрённо хором лгать...
- Очень на то надеюсь, Никандр Платонович, - откликнулся Истомин, начавший тут же о наболевшем, - особенно раздражают порядки добровольцев, когда они сводятся к абсурду. Недавно прохожу мимо кавалеристов и слышу, как один солдат запел, по старой памяти: «Всадники-други, в поход собирайтесь!» Затянул было, так к нему подскакивает тут же командир и запрещает продолжать, поскольку знает, что далее следуют слова «За Царя и Русь сладко и смерть принять». Такие тут у нас порядки, республиканские. Резко оборвал, испортил человеку настроение, сломал духовный подъём перед боем! И всё зло исходит от советников нашего начальства! – Любомир вытер платком толстую короткую шею и поправил воротник.
- Офицерская душа – «монархистка», - усмехнулся Новгородцев. Он улыбнулся не то пристыженно, не то виновато, но со скрытым чувством своей небольшой победы.
- В настоящий момент, - возразил Глеб, - я бы полностью согласился со словами Сергея Леонидовича Маркова: «Я веду борьбу только за Россию. Если я выкину республиканский флаг, то уйдёт половина добровольцев, если я выкину монархический флаг - уйдёт другая половина. А надо спасать Россию!» Но, естественно, нельзя допускать и того, что творится у нас сейчас, когда такие люди заправляют политикой добровольцев. Савинков сбежал, но остались личности не лучше него, которые определяют политику Белого движения.
- Попирают эти социалисты всё и вся. Ведь те же люди разложили Императорскую армию и теперь они же сидят здесь в совете! Тогда от пропаганды их армия превратилась в безумствующую толпу, все армейские заветы, всё было забыто и в короткие сроки. Даже «сам погибай, а товарища выручай», - вскипел Истомин.
- Я бы сказал, что это не «даже». То был Русской Императорской армии завет, но не РККА. Теперь они все стали «товарищами». Всех сразу не выручишь, а свою шкуру спасти становится всё труднее. Среди волков-то. А наше политическое руководство достаточно «покраснело», да только не от стыда, - вставил Межецкий, поправляя тяжёлый, висячий, всё ещё чёрный, несмотря на недавний полувековой юбилей подполковника, ус.
- Ну, да мы не о красных. Пора положить конец этому навязыванию своих идеалов со стороны социалистов в Добрармии! Ту же керенщину, да ещё в армии, здесь у нас разводят! Взять того же полковника Энгельгардта. Выпускник Пажеского и ветеран Японской, казалось бы… В Думе стал земцем-октябристом… А в Февральские дни грозил офицерам репрессиями, если не сдадут оружие! Сейчас он заведующий политической частью представительства добровольцев в Киеве! Вот такие метаморфозы. Само его присутствие оскверняет Белое Дело! После Февраля 1917 примазался к красногвардейцам и откровенно работал на Временное правительство, осуждая монархию, способствуя репрессиям городовых и офицеров! Слов нет! Такие погубят всё! Вот в чём сейчас вопрос! Взашей бы их всех! – раздражённо заговорил Истомин, вытиравший пот с высокого усталого лба, несмотря на прохладу. - Извините, господа, опять сердце стучит. Как говорится, теперь стал «не годен ни к бою, ни к строю». Остаётся одна штабная работа...
- Про штабных хорошо говаривал граф Келлер: «Первый офицер Генштаба был Моисей, который сорок лет не мог вывести еврейский народ из пустыни». Сие и меня касается, а потому могу себе позволить так пошутить. Но мы с Вами тоже, по-своему, стараемся, не так ли, штабс-капитан? – улыбнулся Глеб. Про себя же подумал: «А Наш Истомин выглядит всё хуже, несмотря на штабную работу. Казнь Царской Семьи просто убивает его, гложет изнутри. Седой, как лунь и лысеет всё больше. А ведь он только на пару лет старше меня и на год младше Межецкого. - Глеб невольно поправил свои пока ещё густые тёмно-русые волосы, прикрывающие те места, где должны быть уши, некогда отрезанные у него хунхузами, – лишь один из присутствующих, Истомин, достоверно знает, что я служу в контрразведке. Когда собираются монархисты уж и вовсе в голову не идёт, что кто-то из офицеров – красный шпион... Можно было бы подумать, впрочем, на Новгородцева – уж очень бьёт в себя в грудь, что он – монархист, рисуется, но он лишь поручик и сроков операций знать не мог... Разве что кто-то ему о том поведал... Меня приняли и даже зазывали в контрразведку деникинцев лишь потому, что я изначально занимался уголовным сыском, и им не было известно, что меня пригласили работать и в розыске политическом. А вот господин Глобачёв два месяца работал в Управлении безвозмездно, сперва в Екатеринодаре, а потом в Ростове. Желая вступить в Добрармию писал заявления, но получал не раз отказ без объяснения причин. Тогда я решил лично выяснить у начштаба генерала Романовского истинные причины отказа полезному, на мой взгляд, сотруднику. Мне дали понять, что главком не может согласиться на приём Глобачёва в Добрармию, ибо этому мешает «совокупность прежней его службы по политическому розыску...» Какая косность!»
- А что касается «сам погибай, а товарища выручай», так эти слова стали девизом Павловского училища, - сказал Межецкий.
- Мне больше по душе Тифлисского – «Жизнь - Царю, сердце - даме, честь - самому себе!» - несколько развязанным тоном вставил Заруцкий, - казалось бы – вздор, но девизы становились жизненным кредо будущих офицеров училищ.
- А мне – Одесского: «Один - за всех, и все - за одного!» - заметил Ведищев, - или Чугуевского: «К высокому и светлому - знай верный путь!»
- Вы бы курение прервали хоть раз, Заруцкий. Господину Истомину не гоже табаком дышать, - уставился в упор на летуна поручик Новгородцев.
- Что ж, на сей раз вы правы, сударь, - ехидно улыбнулся летун, придавив козью ножку длинным пожелтевшим ногтем.
- На вашем месте я бы поторопился, господа. Ужин остывает, Любомир Вячеславович, Никандр Платонович! – приветливо сказал Ведищев из-под своей холодной маски «одноглазого пса».
- Вы только подумайте, господа, что совершили думцы и большевики с Императорской армией! Армией, которая могла творить чудеса! Которая победителем входила в одиннадцать столиц мира! Но её могущество заключалось в идее и, оклеветав самодержца, ей нанесли необратимый удар, - Любомир гневно махнул рукой. - Наша армия была веками «великой молчальницей», как французы любили называть свою. С семнадцатого года она превратилась в толпу крикунов и вандалов.
- Унтеров, да казачьих урядников - хребет армии перемолола проклятая война за первые её два года. Да и гвардию – опору Трона . От этого все наши беды, - добавил Межецкий. - Это были труженики войны, ставившие долг службы выше всего. Именно ротные десятилетиями выдерживали строевую службу, когда прочие не имели на то силы воли и уходили в интендантства, ведомства. Россия управлялась столоначальниками и ротными командирами - маленькими колёсиками сложного механизма. Их жизнь была временами бесконечно тяжела, ибо влачили они полунищенское существование, но были они из поколения в поколение воспитаны, что «служба не за страх, а за совесть». За плечами каждого из них было от до двадцати лет нелёгкой службы, караулов, маневров и до двух тысяч людей, ими изученных до самого дна солдатской души. Наша армия выступила в поход с такими ротными командирами, каких в мире не было! Чтобы приготовить новых таких командиров, нужны годы! И ещё любил сказануть один знакомый унтер: «Это службишка, не служба: служба будет впереди, как говаривал Конёк-горбунок».
- И пришлось послать на фронт тех, кто всю свою жизнь от него уклонялся. В шестнадцатом появилась надежда, что армия возьмёт если не духом, то техникой. Если в Турецкую или Японскую армия теряла, но и опыт набирала, то, начиная с Великой, со всем этим новым оружием, такого опыта никакой армии не-на-до! Всё смелое, бесстрашное, понимающее войну вышло в начале войны в первые ряды. Когда их выбили – умерла и Русская армия. Остальные отсиживались по тылам. Сейчас добивают последних. Страшно подумать, что с Россией станет! В солдатских душах ещё тлело тогда сознание мощи Империи, сознание связи своей с чем-то всех объединяющим - именем Царя. Но про Государя и Императрицу были пущены гнусные слухи, просачивающиеся в армию, - Истомин тяжело вздохнул.
- В числе листовок была и речь Милюкова, произнесённая в Думе и напечатанная прямо в газете. Помню, как взял на себя крест читать эту речь перед офицерами и тут же опровергать её. Бросалось в глаза различие в восприятии речи между офицерами старого воспитания и новыми. «Его речь - сама по себе измена, - говорили старые. «Господа,» - говорила молодёжь – «это не измена - это мужество! Говоря так, Милюков головою рисковал и добивался правды. И мы должны быть ему благодарными. Он не изменник, а патриот!» Таких я готов был задушить, - вспомнил Межецкий.
- Как и вся Россия, Русская армия - идеократичное государственное образование. В том и величайшая сила, но и слабость, при определенных условиях, - мрачно добавил Заруцкий, разминая козью ножку, но не решаясь поднести к ней спичку. - Вспомните Достоевского: «У нас, русских, есть, конечно, две страшные силы, стоящие всех остальных во всём мире, - это всецелость и духовная нераздельность миллионов народа нашего и его теснейшее единение с его монархом...»
- Сейчас нам необходимо создавать не как можно более многочисленную армию, но только некий рыцарский орден чистых духом и с исключительно чистыми помыслами. Лишь так можно спасти Россию! Война, которую мы ведём духовная, а такая война вовсе не зависит от числа новобранцев, - Истомин входил в раж и объёмный лоб его всё больше покрывался мелкими капельками пота.
- Вам вредно волноваться, Любомир Вячеславович, - настоятельно предупредил Охотин.
- Вот хотел бы греческий орех поделить, господа, - Вадим хрустнул орехом в кулаке, - не достать по нынешним временам.
- Вы хотите сказать грецкий? – произнёс Межецкий.
- Нет, именно и всенепременно - гре-чес-кий! И не иначе. Эх, жизнь была! Бывало, поедешь на всю ночь с цыганами... Песни, женщины...
- В нашем полку говорят: «Тот не солдат, кто на войне душу не сберёг», - раздался голос, закрывающего за собой дверь сухопарого высокого человека лет сорока в поношенном френче, в пенсне на тонком носу с горбинкой, с нервным, аккуратно выбритым, резко очерченным лицом.
- Очень рады Вас видеть в нашем кругу, господин полковник, - Глеб и Ведищев были единственными из собравшихся, кто знал Дроздовского в лицо. - Господа офицеры, перед вами сам полковник Михаил Гордеевич Дроздовский!
- Очень приятно, господа офицеры, - сказал вошедший, скромно отдавая честь встающим ему навстречу людям. Михаил Гордеевич снял мятую фуражку и поправил потёртую георгиевскую ленточку на груди. Движение его руки казались несколько неуклюжими, но многие из присутствующих знали, что от ранения во время Японской, Дроздовский стал сухорук.
- Не сомневаюсь, что Вас привело в наши края дело, Михаил Гордеевич? – полу-вопросом встретил полковника Истомин.
- Меня вызывали в штаб к Антону Ивановичу, - недовольно ответил полковник. - Ну да не будем о грустном, господа. В Большую войну сам стал офицером Генштаба, но, уж простите, Глеб Гордеевич, душа к штабной работе не лежит.
Глеб знал о полковнике немало. О его героическом тысячевёрстном переходе с фронта к добровольцам с готовым полком тех, кто был готов бороться за Белую идею. Этих людей Дроздовский выбирал и готовил сам, что в условиях разлагающегося фронта и контроля Советов, было просто рискованным делом. Знал, что у Дроздовского, увы, давно назревал конфликт с начальством добровольцев. Полковник формально подчинялся Деникину, но не терпел никакого давления. Республиканские симпатии Антона Ивановича никак не подходили ему – убеждённому монархисту. Дивизия дроздовцев стояла особняком и не желала признавать республиканское руководство. Командир дивизии был строг, но очень любим подчинёнными несмотря на то, что одним из пунктов подписки добровольцев, поступавших к Дроздовскому, был: «Не употреблять спиртных напитков и не играть в карты». Штаб был давно очень недоволен неуправляемостью дивизии «дроздов». Разногласие импульсивного Дроздовского с уравновешенным генералом Романовским выродились в антагонизм. В кругу своих полковник заявил, что Романовский может стать причиной гибели всего Белого движения !
- Вы можете здесь говорить свободно, полковник, все свои, - произнёс Глеб, нарушив зависшую паузу.
- Рад слышать, что мы с Вами, Глеб Гордеевич, не одиноки с малой частью алексеевцев, частью корниловцев, марковцами и «дроздами», - улыбнулся полковник, поняв намёк Охотина.
- Конечно, не одиноки. Среди добровольцев нас примерно около половины. Но в начале движения было больше. Сами понимаете, идейные гибнут скорее, а новобранцы – не совсем то, что хотелось бы... Впрочем, ссориться с не разделяющими наше мнение борцами против большевиков нам никак нельзя. Не те у нас силы. Противник многочисленнее раза в два... – грустно заметил Глеб.
Дроздовский промолчал в ответ. Слишком был раздражён последней встречей с Деникиным. Полковник хотел в одиночку, не прибегая к помощи со стороны деникинцев, захватить Армавир, что едва не закончилось тяжёлым поражением. Дроздовского вызвали к главнокомандующему, но Глеб не знал об этом. Деникин пощадил самолюбие проявившего, наказуемое на фронте, самоуправство полковника, проведя весь напряжённый разговор с Дроздовским с глазу на глаз. Тон генерала был необычно резок и, в заключении, было сказано, что он потерпит такое в последний раз. Очередное ослушание приведёт к замене командира дивизией. Стерпеть такую угрозу было не в характере норовистого Дроздовского и он решил написать рапорт об оставлении должности. Рапорт этот звучал вызывающе , но Деникин понял, что очередной выговор привёл бы к уходу Дроздовского из Добровольческой армии. Генерал уступил Дроздовскому, оставив рапорт без последствий, ибо морально его уход был недопустим. Главнокомандующий не испытывал к полковнику личной неприязни и сознавал, что потеря столь боеспособной дивизии неимоверно ослабит небольшую армию. Позже Глеб узнал о подноготной очередной ссоры, но остался при своём мнении, что оба республиканца настороженно относятся к удачливой сильной дивизии командира – открытого монархиста, а кроме того, и ревнуют к его военным успехам.
- Наша беда в бурном техническом развитии, а как следствие – постепенном исчезновении самого понятия «воинской доблести», «славы индивидуального оружия, в силу совершенного владением им». Окопная грязь никогда не породит героев, но без них как быть народу, втянутому в войну? Либеральная пресса тут же осмеяла описанный в газетах подвиг Кузьмы Крючкова. Каковы подлецы! Так почти и не дали нам донести до народа подвиг казака, имевший место на самом деле! Просто звучало описание, действительно, как былина, вымысел. Слишком грандиозен был богатырский подвиг, в голове кабинетных крыс не укладывался! – Истомин опять схватился за сердце и закашлялся. - Теперь новая власть всё постарается стереть из памяти – им не нужны царские герои.
- Поливая грязью Государя они нарушили стержень нашей силы. В ходе Красносельских маневров, - вставил Ведищев, тяжело вздохнув, - случалось частенько, что простой русский солдат, из преображенцев, поставленным голосом читал Отче Наш, а сам Государь, стоя рядом, молился, слушая его. В том было великое Его единение с армией, с народом! Не могу представить себе подобной сцены в богоборческой Совдепии. В этом их слабость.
- Как знать, господа, не удастся ли им совершить подмену и заставить народ поклоняться своему Троцкому, как, прости меня Господи, Богу, или Царю, - возразил Истомин.
- Всё к тому и идёт, - добавил Новгородцев и Глебу показался странным его спокойный будничный тон без обычной экзальтации.
- Не бывать тому, покуда мы живы! – с нескрываемой ненавистью молвил Дроздовский своим сдержанным глуховатым голосом. Постоянно плотно сжатые губы Михаила Гордеевича обозначивали горькую складку вокруг рта. Нечто влекущее и роковое в этом человеке притягивало. Чувствовалась в нём глубина силы воли и, казалось, что из души его струится горячий свет.
- Лучше уж смерть принять, чем дожить до такого, - проговорил Ведищев, а Межецкий молча перекрестился.
- Потому нам следует усилить наши призывы и не отталкивать тех офицеров, которые вынуждены временно служить красным, - сказал Глеб, - ведь их деятельность для нас пагубна. Они выращивают новую сильную армию, защищающую подлый предательский режим, уже создали военно-административный аппарат, возродили академию Генштаба, правильную организацию пехоты и артиллерии. Если уж и Лечицкий – герой Японской, делится опытом с красными, куда идти дальше?
- Позор нейтралитета тех семнадцати тысяч офицеров, что скопились в Ростове и не примкнули к нам, известен, - мрачно добавил Ведищев.
- Когда таких в плен берешь, бывает, чуть ли в морду не плюнешь, спросишь: «И не стыдно было служить у этих сволочей?» Они оправдываются: «Семья в заложниках» даже, если это и не так. Знают, что отвечать нам. А ежели спросишь: «Что же ты, гад, так старался грамотно расстрелять наши позиции своей батареей?» Отвечают: «Профессиональная привычка...» Я бы добавил, что беспринципность! – возмутился, обычно сдержанный, Межецкий. - Продались Третьему Интернационалу!
- Нередко вина служащих большевикам, представляется добровольцам более тяжёлой, чем самих большевиков, - произнёс Охотин, -думаю, что так к ним относиться не следует. У многих члены семей, действительно, в заложниках! Не следует забывать, что ненависть порождает ответную ненависть. Нам бы следовало довести до них, что все бежавшие к нам будут прощены и поставлены на соответствующие их званию посты .
- Теперь эти офицеры вдохновлены и новыми мыслями о том, что большевики – меньшее зло для державы, что они борются за Россию без супостатов. Те из них, кто за войну стали ненавидеть немцев. В их глазах, Дон непозволительно использует германскую помощь, - заметил Роман.
- Армия Троцкого настораживает своими размерами и постоянным ростом. Всё началось с вливания в их ряды обкатанных 40-50 тысяч, так называемых, латышских стрелков, куда вошли и прочие «интернационалисты-ландскнехты-кондотьеры». Именно они и есть - интервенты, - сказал Глеб.
- Императорская армия и сама Россия гибнут от руки, взлелеянных ими, людей, – сокрушённо произнёс Любомир, - офицеров, пошедших против чести их мундира, против бывших своих товарищей!
- Думаю, что отнюдь не патриотизм, не стремление к Единой и Великой России толкнули офицеров в ряды красногвардейцев. Если, вступая в ряды ленинских воителей, офицеры, внеся туда тень порядка, хотя бы немного продлят агонию умирания Красной армии, то этим они совершают одно из роковых преступлений момента... И если отдельные, единичные офицеры, вступающие в красные ряды по особым соображениям, которых мы здесь не касаемся, и там творят великое русское дело, то вся масса ленинских офицеров не во имя Родины и патриотизма, не в защиту неделимой России пошла туда, а из эгоистических мотивов - сохранить свою жизнь и здоровье от гонений, в поисках, где безопасней и ради права на сытое и беззаботное хорошо оплачиваемое житье ! – резко высказался Дроздовский, сверкнув своим орлиным взором на обветренном сильно загорелом лице.
- Не уверен, что сейчас уместно говорить об «агонии РККА», - тихо, но сурово произнёс Глеб Охотин, - а казакам те офицеры напрасно предъявляют претензии, изображая из себя эдаких идеалистов. Не вижу особого греха в том, что они оружие у германца берут. А потом и с нами – друзьями «союзничков», им делятся. Союзникам же пресловутым, больше не верю ни капли. Взять, хотя бы, как британцы в Дарданеллы полезли. Настолько поспешно, что не продумали операцию и положили массу своих, правда – не истинных детей Альбиона, а второстепенных – из Австралийского и Новозеландского корпуса. Турки же держали очень грамотную оборону под началом немецких офицеров. А всё ради чего? Чтобы не дать нам прибрать к рукам Дарданеллы, хотя Государю их обещали за наши заслуги в начале войны. В ходе наших неудач в пятнадцатом году, обещание это было успешно, в лучших традициях, забыто. После Октября оно было отринуто с «чистой» совестью. В этом все наши союзники. Не сомневаюсь, что они бы сами дали деньги большевикам, если бы немцы их не опередили. А может и давали? Если не им, то делателям Февраля уж точно.
- А вот и наш поклонник Брешко-Брешковского, - усмехнулся Дроздовский навстречу вошедшему юнкеру Иванцову-Платонову.
- Ну, зачем же так, Ваше Высокородие, - смутился, краснея, юноша не более двадцати лет отроду с нежным цветом лица и пушком вместо усов, - не только вышеупомянутого автора почитаю. А более него Жюля Верна, например.
- Рад за Вас, что у Вас появилось время на чтение, портупей-юнкер. Только, надолго ли затишье? – заметил Глеб.
- Где бы только книг раздобыть побольше, - развёл руками юнкер.
- Садись за стол, Игорь. Питать тело тебе надо получше, мускулы растить. Скоро, глядишь, и винтовку на весу не удержишь, - по-отечески улыбнулся ему Дроздовский, удивляя окружающих тем, что помнил имена своих малых «дроздов».
- Есть мускулы растить, Ваше Высокородие! – козырнул бравый юнкер и краска залила его белое чистое лицо.
Иметь денщика было слишком большой и ненужной роскошью в условиях такой войны, но офицеры догадывались, что Иванцов-Платонов часто помогал своему любимому командиру в такой роли. Адъютант Дроздовского, Николай Кулаковский, был слишком занятым человеком, чтобы помогать командиру в мелочах. Никто не мог бы осудить такое: слишком необходимым человеком был полковник Дроздовский. Иванцов был столь же ярым монархистом, как и его начальник, происходил от боковой связи дворянского отпрыска с крестьянкой и имел положение разночинца. Его мечтательный идеализм импонировал всем офицерам, кто его знал. Вслед за Игорем вошёл и его приятель из алексеевцев – вчерашний студент подпоручик Ераст Знаменский – нервный мелковатый молодой человек с землистым цветом лица, чуть постарше Игоря, в бело-голубой униформе – цвета университетского значка. Он полностью разделял взгляды друга и преклонялся не только перед памятью Маркова, но и перед именем Дроздовского. Увидев, что полковник приехал в штаб, расположенный близ позиций алексеевцев, Знаменский сразу же прибежал, чтобы встретить друга и полюбоваться на своего кумира. Глеб знал, что болезненного Ераста одно время хотели отправить в тыл, поскольку недуг его никак не вписывался в образ белого воина: юноша страдал эпилепсией. Знаменский вытянулся в струнку и отдал честь всем присутствующим высшим чинам, но сосредоточил свой взгляд на легендарном Дроздовском.
- Любо-дорого смотреть на подрастающее поколение в их лице, - невольно улыбнулся, вечно пребывающий в расстроенных чувствах, Истомин, глядя на дроздовца и алексеевца. - Как такое возможно, что в одной стране и храбрецов-богатырей хватает, но и тех, что офицерам в спину стреляют, бегут с фронта, взламывают погреба и упиваются?
- Таких питомцев с первого и до последнего дня пребывания в училищах наши лучшие офицеры воспитывали в духе рыцарских традиций, - сказал подполковник Межецкий. - А принятие присяги в военных училищах - чрезвычайно торжественное событие, совершавшееся под марш «Под двуглавым орлом». И учащийся повторял слова: «обязуюсь и клянусь Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием защищать Веру Царя и Отечество до последней капли крови...» С петровских времен именно так произносилось! Потом целовали поочередно Крест, Евангелие и Знамя. Понятие службы «За Веру, Царя и Отечество» становилось для них кодексом чести и образом жизни. На первом месте была, конечно, Вера. В день производства в первый офицерский чин начальник училища вешал на шею каждому юнкеру маленькую серебряную иконку Казанской Божьей Матери, которая почитается покровительницей воинов. Но, Любомир Вячеславович, наш алексеевец не заканчивал военного училища, а выбился в подпоручики совсем недавно, пойдя в добровольцы со студенческой скамьи. Его я хорошо знаю. Сам служу в Алексеевском полку. Вы уж извините, поясняю, как человеку штатскому.
- Сам Суворов придавал огромное значение вере, заявив: «Безверное войско учить - что ржавое железо точить», - добавил капитан Ведищев, - Вера - краеугольный камень воспитания в царских училищах. Молитвой начинался учебный день, молитвой и заканчивался. Нередко юнкера прислуживали при Богослужении, пели в церковном хоре.
- Ну и перегибы тоже бывали. Из-за них отворачивалась часть воспитанников, склонялась к безверию, - вставил поручик Роман Заруцкий, несколько демонстративно-скептически вздохнув.
- С такими молодцами мы победим этих нехристей! Белое воинство – рыцари веры! – воскликнул Любомир.
- Боюсь, штабс-капитан, что без второй половины добровольцев, что настроена совсем иначе, даже нашим рыцарям веры красных не одолеть, - возразил Роман.
- С такими чистыми душой офицерами мы непременно должны победить, Любомир Вячеславович, - добавил Глеб, - жаль только, что «российская рыба» давно гниёт с головы. Разлагали молодёжь, чтобы сделать из неё не менее половины «своей», изначально верхи. Даже наши талантливейшие писатели, как тот же западник-Тургенев. И уж никак не обездоленные классы начинали революционную смуту. Целые поколения нашей молодёжи увлекали декабристы, Герцен, Огарёв и прочие ненавистники нашей государственности. Революция становилась хорошим тонам в самом высшем петербургском свете. В интеллектуальной среде идеалом становилось высокомерное отношение к самодержавию, его отрицание в принципе, желание строить общество по парламентарному образцу Англиии, а то и республики Франции. И не важно, что британцы – наши старейшие кровные враги, сделавшие столько пакостей России – от Крымской кампании, вооружения турок в семидесятые и затем и японцев. Англия у нас почитаема, англофилы – целая когорта нашей интеллигенции. Недавно британцы оставили Баку туркам, которые тут же, с немалым воодушевлением, учинили резню армян. По примеру Бакунина, анархисты охотно принимали в свои ряды всякий сброд, подчёркивая тем самым, «революционный потенциал» люмпенов. Началось разложение традиционных семейных отношений. Так, женщины составили почти треть Боевой организации эсеров и четверть всех террористов! Они шли в революцию с крайним фанатизмом. Их жертвенность ради убеждений отражала, в какой-то мере, извращённый православный идеал женщины-мученицы. Помню некоторые заявления, вроде: «Мои социалистические верования слились воедино с моей религией... Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми». Еврейки, весьма закрепощенные своим социальным укладом, кидались в терроризм с не меньшим воодушевлением, отрекаясь от своих устоев. Радикалы-иудеи вышли из среды с глубоким сознанием своей избранности и мессианства. Материалист Маркс, отрицая все духовные ценности, усмотрел очередной избранный «народ» в пролетариате. В Санкт-Петербургском Императорском университете обучали идеям на основе германской философии истории, истории философии и истории философского права. Души русских профессоров становились более тевтонскими, чем немецких. Эсеры-боевики начали стрелять и бросать бомбы, в проходящих военных, без всякой провокации. Ношение любой формы могло стать основанием для пули. После 1905 года население было запугано настолько, что в иной раз гробовщики и священники не решались оказывать свои услуги жертвам революционного террора! Родственники боялись приходить на их похороны! Но в целом, народ России верил в те годы, что жизнь будет лишь лучше. Особенно заметно богател в начале века народ Сибири и Туркестана.
- Помню анекдот на эту тему, - вставил Заруцкий, - «Расстреляно в крепости одиннадцать анархистов; из них - пятнадцать евреев». Был расхожим и вопрос: «Когда убийца становится революционером?» Ответ: «Когда он с браунингом в руке грабит банк». Вопрос: «А когда революционер становится убийцей?» Ответ: «В том же случае». И ещё было про министра финансов Витте, который якобы решил заменить золотые деньги динамитом, поскольку динамит течёт в Россию, а золото из неё утекает.
- С «красного петуха » всё началось. В пятом году. Вот тебе и богоносец... Царя надобно им, а под ним сурового диктатора, как Корнилов. Иначе как с ними? - состроил брезгливую мину Новгородцев.
Охотин очередной раз поймал себя на мысли, что этот человек ему чем-то неприятен. Похоже, что он неискренен буквально во всём.
В столовую незаметно вошёл пожилой грузноватый мужчина - всеми почитаемый опытнейший врач Пряничников. Выходец из земских врачей – всегда незаметных, но подлинных героев-тружеников. Всю жизнь на селе помогал народу, а с началом Великой, пошёл работать на передовую по велению сердца. Вслед за ним вошёл двадцатипятилетний Сергей Эфрон –худой волоокий человек болезненного вида в чёрно-белой форме марковцев – символике смерти и воскрешения. Глеб слышал лишь вскользь о нём, что мать его – дворянка из рода Дурново, дочь штабс-ротмистра, а отец – из богатых евреев. Оба были народовольцами. Жена Сергея – какая-то поэтесса, вроде бы ставшая известной. С четырнадцатого года Сергей пытался записаться добровольцем на фронт, но не прошёл медицинскую комиссию и стал прифронтовым санитаром. После Февраля окончил, кажется, юнкерское училище ускоренным путём. Участвовал в сопротивлении большевикам в Москве, бежал к добровольцам и даже выдержал Ледяной поход! Узнав такие подробности, Глеб не мог не отнестись к такой биографии вполне почтительно.
- Присаживайтесь, Фалей Артамонович и Вы, господин юнкер. Пища тут остывает, - улыбнулся врачу Глеб.
- Благодарю Вас, спасибо. Времени в обрез. Сулемовый раствор никак не удавался. Ничего, откушаю. Не беспокойтесь, - усталый человек с немного детским по выражению, но сморщенным бритым лицом, стал смущённо ковыряться в карманах, извлекая из них то носовой платок, то футляр с йодом и мелкими хирургическими принадлежностями.
Пряничников был скорее республиканцем, но все офицеры-монархисты любили его от этого ничуть не меньше. Глубоко упорядоченному государственнику-доктору было важнее величие России, чем её общественный строй. Эфрон молча присел на скамью.
- Крепкий крестьянин быстро осваивал Сибирь, квалифицированный рабочий был доволен жизнью. Неспроста сейчас ижевские и воткинские рабочие в рядах белых. Естественно-научная интеллигенция, в основном, усердно трудилась во благо Отечества, но гуманитарная мутила воду, - продолжил свою мысль Глеб, - по-прежнему плохо жили ленивые бобыли-крестьяне, да люмпены. Они теперь - главная опора узурпаторов.
- Вам там виднее, - вдруг проговорил полковник, - мне пора, господа. Честь имею.
С этими словами Дроздовский удалился, а вместе с ним и Иванцов-Платонов.
- Всё так, Глеб Гордеевич, но обобщение немного упрощённое получается. Всё же трудно жилось и значительной части трудолюбивых крестьян, - вставил Пряничников.
- С Вами трудно не согласиться, Фалей Артамонович, но Россия отставала экономически. Требовалось время и всё шло к тому, что лет через пятнадцать нас было бы не узнать... Думаете, что наша семья, отпрыски генерала, так уж и с жиру бесились? Нет, всю жизнь свою каждый из его сыновей свой грош берёг. Копили книги, картины, деньги тоже. Но достатку в семье было куда меньше, чем в средней купеческой, а детей у отца очень много было, дом в центре Москвы дорого обходился, образование детей, выезд. Даже зажиточный крестьянин иной мог больше средств своим детям давать, чем наш отец. Царский генерал это - так, более - вывеска. Привыкли мы, дети генерала, что всё имущество наше общее с небольшим отклонением в плане книг по интересам каждого, которые формировали личные дополнительные библиотеки в доме. Но основа библиотеки была общая для всех обитателей большого дома. Отпочковывающиеся выросшие дети, должны были заводить личную посуду и прочее, но не тянуть из дома отцовского. Нас, генеральских детей, воспитывали в понятиях о «равенстве всех людей перед Богом».
- Не сомневаюсь, Глеб Гордеевич, что именно так Вас и воспитали, - откликнулся врач и, смущённо улыбнувшись, потупился.
- Вы знаете, Глеб Гордеевич, - заговорил вдруг Новгородцев, - мы жили с семьёй в Москве, но у нас имелось прекрасное поместье, где мы проводили лето. Всё детство я играл в бабки с крестьянскими мальчишками, не имея понятия о сословных перегородках. Эх, отрочество – пора беззаботная! Чаепитие на открытой веранде, когда из села доносятся деревенские хоры, дальний колокольный звон, в саду – стрекот кузнечиков, сверчки с вечера, да размеренное конское пофыркивание со двора. Дурманящий аромат мяты, доносящийся с речки. Весной - ландыши, кукушкины слёзки... Полуденный полёт жаворонка над никлой гречихой в знойный летний день. А после Ильина дня на клумбах остаются одни розы, жасмины и лиловые «рыцарские шпоры». Господи, неужели ничего этого больше никогда не будет? Уму - не постижимо!
- Вы прямо – поэт, Новгородцев, - произнёс Заруцкий с самым невинным видом.
- Да только вскоре разочаровался я в своих крестьянских приятелях, - продолжил Вадим, - Помню шли мы с отцом по аллее, наткнулись на мальчишек, обломавших немало веток, полных смородины. «Зачем же вы так, мальчики?» - спросил отец. «А всё равно наше будет, говорят» - последовал ответ. Но ломать-то зачем, спрашивается? Так, то незадолго до пятого года случилось. Жизнь в деревне тогда уже готова была сделаться невыносимой, но навели порядок до Февраля семнадцатого. Последний раз был я в поместье незадолго до осени прошлого года: становилось уже страшным наше пребывание в нём. Стало очевидным, какую мысль усердно внушили крестьянам эсеры: «Подождите, мы дадим, всё будет ваше». Большевики сказали: «Чего вы, дурни, ждёте, - берите» и упростили всё до предела.
- Не могу с Вами здесь не согласиться. Страсть к дереву есть стремление к лучшему будущему. Это прекраснейшая из людских страстей, - заявил Любомир, - как мне недавно говорил один помещик, человек очень передовых взглядов, мечтавший сделать всех крестьян вокруг его усадьбы зажиточными, и немало усилий совершивший для этого. «У народа нашего зачастую наблюдается просто ненависть к дереву. С какой жестокостью крестьяне обычно обращаются крестьяне с деревьями! Для них дерево - только материал и не более того. Красота, прохлада в тени дерева в зной их не тронет». Голый прагматизм, господа!
- Вот - вот! – подхватил Новгородцев, - жажда единовременности наживы есть самый пагубный принцип крестьянского хозяйства, то есть и всей России. Потому для казаков и всей крестьянской России мы «кадюки» и никакой приязни вызвать не можем. Плевать им всем на державность.
- Но не забывайте, поручик, что в обычной войне правительство должно снабжать свою армию, и народ это так и воспринимает. Узурпаторы сидят в центре и способны снарядить и накормить Красную армию. Добровольцев командование и правительство Юга, снарядить не могут. Даже и накормить – не всегда удаётся, - заметил Охотин.
- Получается парадокс, - с новым воодушевлением начал Истомин, - добровольцы часто спасают обывателей от чудовищных расправ красных, но благодарности почти никогда не встречают. В первый момент, разве что, когда мы входим в городишко и все вокруг ликуют. Но как только выясняется, что армия наша нуждается в материальной помощи, ликование куда-то исчезает.
- Доходит до того, что извозчики бегут с вокзалов, завидев наши санитарные поезда. Не желают возить в госпитали раненых добровольцев даром. Знают, что платить нам нечем , - возмущался капитан Ведищев. - Нас губят шкурники и трусы.
- Но этого нужно было ожидать. Ещё Александр Сергеевич говорил: «Мы малодушны, мы коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы...», - вставил Вадим Новгородцев.
- Но таких большинство... И что остаётся нам? Как выжить? Остаётся одно: мародёрство! – подытожил Заруцкий. - И ничего в том кощунственного не нахожу. Наш скряга-обыватель сам виноват. Имеется даже шутка по этому поводу: «когда уходят красные - население с удовлетворением подсчитывает, что у него осталось. Когда уходят белые - население со злобой высчитывает, что у него взяли». Говорят, что Кутепов карает за такую «реквизицию», но не все, благо, столь строги .
- Всё это очень печально, ибо белые толкуют о законности и порядке, но сами их нарушают. Красные же, привносят беззаконие, и обыватель судит их с разной точки зрения. Вот, в чём беда, - сказал Глеб.
Последним к ужину присоединился малоизвестный Охотину Куколь-Яснопольский – человек штатский, который, как известно, не был способен воевать, но был честнейшим идеалистом и работоспособным. Он вошёл с каким-то молодым корниловцем, которого Глеб и вовсе не знал. На лице корниловца застыла искусственная мина презрительного разочарования, ставшая типичной для мимики его полка, его хорошим тоном.
- Народ опустился, что говорить. Живут лишь сегодняшним днём. Разве крестьяне только, как поручик тут уверяет? Нет – все! Горожане – без исключения! Помогать нам не спешат даже толстосумы, - говорил Ведищев, - казалось бы – в их интересах.
- За какой-то год охамел народ неимоверно. Матерная брань и от баб теперь слышна. В воздухе висит! Ведь не бывало такого, – воскликнул Любомир, - всё чаще народ, да и офицеры, что греха таить, стали мысль свою выражать матерно. При Государевом порядке такого и не могло быть безобразия.
- В начале войны, пред боем, солдаты зарекались Господа Бога гневить, дурные слова поминать, - проворчал Ведищев, - До недоброй памяти Приказа, слова худого с уст моих не слетало и вовсе. С цепи в семнадцатом все посрывались. И не только рядовые. Большинство офицеров стали матом грешить. Как говаривал мне на днях один добрый солдатик: «Народ, Ваше Благородье, до того озверел, что без таких слов ничего не поймёт уже. До войны сам не мог руки на свинью поднять – крови боялся. А ныне мне хоть животину, хоть большевика – глазом не моргну. Честно говоря, и в атаку идти поначалу боялся. И немца не хотел сам убивать. Командир же сказал, мол, иди вперёд и «ура» ори, да как можно громче. От того страшно не будет. И прямь помогло!»
- Ладно бы только сквернословил, а то ведь как озверел народ, - заметил Глеб. - Если кто из наших марковцев-страстотерпцев и скажет, чего лишнего, от усталости, голода, холода, завшивленности – не беда. Больше настораживает, что слабый пол в общественных местах непотребные слова изрыгать начинает. Не было никогда такого! Если и употреблял кто из баб, так в таких местах, как Хитровка, в зарытых социумах. Народ звереет. Враг наш поражает, его лютость и неудержимая ненависть к офицерам. Или даже к родителям офицеров! Видел однажды летом изуродованный труп старичка - начальника станции. На груди его лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника... Все вы слышали, что на голых плечах пленных офицеров не раз вырезали погоны, а вместо звездочек в них вколачивали гвозди. На лбах выжигали кокарды, а на ногах сдирали кожу узкими полосками в виде лампас. Тяжело раненных офицеров однажды медленно сожгли на кострах. Ожидая неминуемого плена, наши офицеры стреляются, а если они не в состоянии пошевелить рукой, просят своих друзей добить их во имя дружбы!
- Зелёная шваль, вроде батьки Махно, говорят, также лютует с офицерами, - добавил Заруцкий. - Мы ещё далеко от них, а слабоватая Южная армия страдает. Некая Маруся Никифорова, вроде как - кавалерист-девица, собственноручно пытает пленных офицеров.
- Существует ли всё ещё, так называемая, Южная? – спросил сам себя Истомин.
Перед сном Глеб Гордеевич присел за рабочий стол, чтобы привести в порядок свои бумаги. «Так... » - размышлял Охотин, перелистывая последние сводки, – деревни Кубани заедает самогонка. Небывалое доселе пьянство... Оттого и хлеба мало, что зерно идёт на самогонку. Пуд зерна дает им до ста рублей чистой прибыли, аппаратов же для гонки более, чем достаточно. От отобранных у населения, в ходе борьбы за государственную монополию, аппаратов ломились склады разгромленных акцизных управлений... Печально всё это... Но главное не это, а «создание большевиками комитетов бедноты и наглое ограбление зажиточных крестьян, сопровождаемое безудержным насилием согласно политике продовольственной диктатуры ...» Всё чаще крестьяне восстают против извергов . С весны создаются «продовольственные отряды», в которые вступают рабочие. Им растолковали: «хлеб для вас придерживают кулаки. Пойдите убейте кулаков, у ваших детей будет хлеб. Не все верят большевикам, но 30 тысяч вооружённых рабочих города выставили. Ленин не стесняется в выражениях: «Беспощадная война против кулаков! Смерть им!... Надо шире применять расстрелы. Взять 25-30 заложников из числа богатых крестьян, которые отвечали бы жизнью за сбор и отгрузку зерна». С марта создаются части особого назначения - ЧОНы. В них набираются, прежде всего, так называемые интернационалисты – сброд люмпенов со всего мира – от Венгрии до Китая. Их уже до тридцати тысяч... Слово «человек» здесь не совсем подходит. На Тамбовщине действовал «летучий отряд» под командованием комиссарши Гельберг – в народе - Красной Сони. Крестьяне прозвали её Кровавой Соней. Отряд её состоял из венгров, китайцев и австрийских немцев. Ворвавшись в посёлок, Соня устраивала «чистку», истребляя священников, офицеров, унтер-офицеров, георгиевских кавалеров и гимназистов. Обычно она расстреливала собственноручно и с огромным удовольствием. Убивала обречённых на глазах жён и детей. Наконец, крестьяне многих деревень объединились и разбили Летучий отряд наголову. «Всех его «интернационалистов» перебили, а Соню посадили на кол. Вой её доносился трое суток...» Творится что-то невообразимое. Хуже самого страшного ночного кошмара! Другого комиссара там же, на Тамбовщине, распилили пилой на козлах. Жутко, но ведь за дело – расстреливал учителей, священников, женщин и детей. Под Ставрополем на место казни с лужами крови большевики пригнали местных гимназисток. Девочкам по четырнадцать лет велели раздеться под дулами винтовок, но убивать не стали: насиловали, пороли плетьми и прутьями, стреляли поверх голов . В продотряды принимаются бывшие уголовники, люмпены. Член губпродкома латыш Лаурис, расположившись с отрядом в селе, требовал на ночь от населения 31 женщину - для себя и своего отряда. Тех крестьян, которые не хотели давать развёрстку, ставили в ямы, заливали водой и замораживали. Слышал, что отнятый хлеб зачастую до городов и не доходит, сгнивает и расхищается...
Ясно одно, что сонмы большевиков щедро сдобрены различными типами уголовников, неврастеников, неудачников от обычной жизни, кокаинистов с морфинистами, бродяг и босяков, давно собственности ни своей, ни чужой не признающих. Называли таковых в народе прожженными. Если среди таковых попадаются образованные, то они ещё опаснее для общества, ибо полны презрения ко всему миру, вере, устоям. В речах Ленина они учуяли родное душе босячество, прикрытое идеями Маркса. Порою попадались среди большевиков люди большой силы воли, но неразборчивые в средствах нигилисты, а также типы с садистскими склонностями, или жаждущие отрицать всё и вся полу-сумаcшедшие маньяки. Словом – от сущих дегенератов до злых гениев . Каждому в хаосе новой жизни находится своё место. К большевикам примазываются и случайные попутчики, которые вовсе не сочувствуют их идеям, но просто ищут теплые места, или рабы по природе. Иные – чтобы не помереть с голоду и избавиться от преследований, от угрозы расстрела себя и близких, чтобы сохранить своё имущество. Для уголовных коммунизм стал раем: куда лучше отсидки - даже, если порой рисковать приходится. Для армии, укомплектованной хотя бы на четверть из подобных отбросов, не существует уже ни Женевских конвенций, ни Красного Креста. Такое воинство грабит мирных жителей, насилует женщин и детей, оскверняет храмы и глумится над трупами.
А вот и проект плаката ОСВАГа: «Плотным змеиным кольцом охватил большевизм сердце России. Казалось - ничто не в силах вырвать жертву. Но вот, в лучах восходящего солнца показался всадник, добровольно взявший на себя подвиг спасения России. Мощно занесена рука всадника, и в бессильной ярости чувствует змий, что тверда эта рука, верен её удар, и не избежать ему карающей десницы». Что же, звучит совсем не плохо, доступно, а главное – ни слова о вечном ожидании Учредительного собрания». Вспомнился Охотину последний разговор штабных с Деникиным, который немного припозднился и вошёл в помещение в серой смушковой папахе, вмятой на кабардинский манер. «Такой приятный командир наш. Всегда аккуратный, как внешне, так и в выражениях, выдержанный, нетерпящий ни суеты, ни бессмысленной спешки. Сторонник скромности в офицерском быту, называвший офицерство – «интеллигентским пролетариатом и элементом охранительным». Всегда горой за честь мундира. Единственным баловством, что себе позволяет - покурить хорошую сигару, в чем он толк знает. Никогда больше двух стопочек водки себе не позволит. В товарищеском кругу он - центр внимания. Знает цену хорошей шутке. Гуманен. Помню, как Деникин разнёс какого-то хорунжего-кубанца, ворвавшегося в лазарет и, несмотря на сопротивление врачей и сестёр, перерезал более полусотни красноармейцев. Критиковал и Бабиева, приказавшего своим казакам запереть в сарай и перерубить шестьдесят пленных – «иногородних змеев, отогретых на казачьей груди...» Но ведь казни Государя не придал должного значения, не прозвучала она в рядах добровольцев подобающим образом. Не по-людски как-то, не по-русски... Не так надо было... Эх, что говорить – всё не так! Не звучат призывы «Самодержавие, православие и народность», нет, не Вандея это... Лучшие должности у нас получают люди с республиканским складом мыслей, не «запятнавшие» себя поддержкой старого режима – безумие и проклятие! Комуч и тот не «погнушался» Каппелем! Правда и выбора у них там не было... Принимая большую часть оружия от Краснова, Деникин продолжает уповать на европейских «союзников» и заявляет: «Наша армия никак не могла, если бы даже и хотела, идти на бой ради восстановления монархии, поскольку Антанта, обеспечивающая нас материально, ни в коем случае не согласилась бы с «монархической» линией, ибо это означало бы воскрешение той реальной Великой России, которую Запад рассматривал как опаснейшую соперницу». Да... генерал Деникин левее, чем его Добровольческая армия... Можно даже сказать, что добровольчество – движение февралистов, а монархистов из штаба выживают… Вот и последняя сводка: Так... в Новочеркасске свирепствуют Голубов, Подтёлков и Медведев - мрачноватый триумвират. В Ростове Сиверс расстрелял с балкона Палас-отеля юнкеров».
5. Воины генерала Каппеля
С отречением Государя все кончено для России, но мы не должны винить ни Русский народ, ни солдат: они не виноваты.
Императрица Александра Фёдоровна
Надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых, чтобы отучить их преемников от преступлений.
В. Ленин
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь.
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь?
Н. Туроверов
Душа Петра Охотина ликовала, когда он, наконец, сидел в кругу своих соратников у вечернего костра, за ужином. Аркадий сумел отыскать брата Сергея и вскоре они уже расцеловались с Петром, чудом избежавшим гибели.
- Ну как там было, в красном плену? – с тревогой в голосе спросил Сергей.
- Как и во всяком другом, наверное, - смутившись, ответил Пётр, - побили малость. Обиднее всего, что Георгия моего с груди сорвали и умыкнули, мерзавцы. Револьвер мой белый, памятный тоже…
- Важнее, что жив остался! - вырвалось у Аркадия.
- Впервые были мы, на днях, недовольны приказом Владимира Оскаровича, который запретил нам идти на выручку тебе, - взволнованно говорил Сергей – старший из присутствующих Охотиных, обычно очень спокойный и уравновешенный.
Светлые озорные охотинские глаза ещё молодого Аркадия сверкнули:
- Но мы сумели уломать Каппеля и наш глубокий рейд был им одобрен. Всё же мы вместе в Николаевском учились. Но Владимир на год старше меня, а учиться начал ещё раньше. Мы с ним не слишком много общались во время учёбы. Благодаря этому рейду и встретили тебя там, брат. Когда бы ты ещё в таком состоянии, пеший добрался до нас? Да и кто знает, может придётся нам ещё дальше отступать… Всё начиналось успешно: майское восстание ижевских и воткинских рабочих против большевиков могло бы повернуть октябрьский переворот вспять. Рабочих было более сорока тысяч человек! Но беда в том, что они не желали подчиняться никому! Сами же, грамотно воевать тогда не умели. Это сейчас они рядом с нами пообтёрлись.
- Удивительней всего, что рабочие против власти, твердящей, что она –«рабочая», - усмехнулся Пётр.
- Ничего странного тут и нет, - сказал Сергей, - Кроме как в Питере и Москве, никакого «пролетариата» в России и нет. Были обыкновенные рабочие и, в целом, очень порядочные люди, имевшие своего Бога, свою семью, уважение к своей, обычно наследуемой, профессии и Отечеству, к семье и вере отцов. Они не были пролетариатом и тем более не тем самым «революционным» пролетариатом, который намешан с люмпенами, пополняемыми из неработящих крестьян. Уральские рабочие формировались веками, в отличие от пришлого сброда в столицах. Каждая уральская деревня называется, в их рудных краях, «заводом». До большевиков уральский рабочий жил вольно и сытно. Винтовками Мосина нашу армию снабжали три завода: Тульский, Сестрорецкий и Ижевский. Ещё рабочие с устоями и на Сормовских заводах под Нижним, что пароходы делают, и операционные на колёсах в пульмановских вагонах. На многих подобных заводах рабочие работают по два-три поколения. Они поголовно грамотны. Несколько десятков тысяч рабочих, техников и инженеров прекрасно знают друг друга. В их среде можно ругать помещиков, банкиров и генералов, но нельзя замахиваться на Царя. И какие-то пришлые безграмотные горлопаны начали навязывать им свои порядки, а когда пала Казань – набирать из ижевцев себе рекрутов. Рабочие взялись за оружие!
У большевиков были пулемёты с орудиями, но они побежали от рабочих с одними винтовками. Постепенно ижевцы вооружались трофеями, отбитыми у красных. Вместе с воткинскими рабочими их стало уже порядка семи тысяч.
- Знамя выбрали, правда, тоже красное, но у некоторых частей оно красно-зелёное. На левом рукаве носят красную повязку с чёрным Андреевским крестом. Обращение в строю – «товарищ». И без погон... Награда у них всего одна - Георгиевская ленточка в петлице. Рабочие подтолкнули к самозащите и зажиточных елабужских крестьян, которых возглавил славный полковник Молчанов. Как только фортуна изменила Комучу, многие рядовые народной армии перебегают к красным, дезертируют в тылы, но не ижевцы, конечно , - продолжил Аркадий. - Стало ясным, что армия комучевская никакая не «народная» вовсе. Поддержки населения не заметно. В то же время, Троцкий ввёл всеобщую мобилизацию и, вместе с опытным воякой Тухачевским, начал осуществлять лютые порядки, вроде децимации в римских легионах . Правда, и «демократический» Комуч, говорят, расстреливал каждого третьего за волнения, или дезертирство. Каппелевского полка это, конечно, не касается. Но слухи ходят об этом упорные. Естественно, норовят и нас замарать. Да и что взять с этих почти что большевиков-комучевцев, которые в пятом году не задумываясь метали бомбы в неповинных людей посреди городов? Вполне верю, что они способны на такие репрессии. Комуч объявил себя продолжателем дела Февральской революции и преемником Временного правительства, что отталкивает многих офицеров, но и сторонником Антанты и врагом Германии,- что их притягивает .
- Сначала одолеем большевиков, заявило новое правительство, а там и немцев. Государственным флагом был провозглашён красный, но в армии ввели флаг Георгиевский, чтобы угодить и правым, - вставил Сергей. - Крестьян, естественно, такая политика чуждых им столичных людей не устраивает . Дерутся зажиточные крестьяне отчаянно, а середняки - лишь в случае успеха, а при угрозе поражения разбегаются. Но, всё же, крестьяне больше сочувствуют нам: после падения Симбирска и Казани хлеб, который до этого они прятали, и цена за пуд доходила до 130-140 рублей, упала сразу до 25-30 рублей. И средств не хватает Народной армии, да и времени. Даже обуть призывных не получается: на занятия людей выводили в «дежурных» сапогах, а прочие сидели босыми в казармах. Своими глазами такое видел. Чехословаки не желают больше воевать, вот что ужасно. А своих сил нам не хватает. Мы и чехи обвиняем друг друга в стремлении уклониться от боя, хоронясь за спиной соседа. Вернуться к себе на родину через Архангельск и Мурманск у чехо-словаков не выходит, и в их рядах, уже началось разложение: класть жизнь во имя российских дел они не хотят. Чешский командир, верный долгу полковник Швец, недавно покончил с собой, но это ничего не изменило. Силы Народной армии отнимает и сопротивление башкир, тогда как прочие волжские народы - черемисы, марийцы не против русской власти. Но и у них появились свои красные и белые. Башкиры же, дерутся и с белыми и с красными. А тут ещё и тиф. Из Турции, говорят... Отступаем, но пока не бежим...
- Керенщину очередную тут комучевцы устроили! – раздался знакомый мрачный голос и из темноты появился старый однокашник Аркадия и друг, Кирилл Ртищев - двоюродный брат бывшей жены их старшего брата Бориса.
- Что же ты хочешь от господ эсеров? – спросил Аркадий.
- Рад Вас видеть, Кирилл, - встал, прихрамывая, ему навстречу Пётр.
- Признаться не ожидал уж когда-нибудь Вас вновь встретить... – замялся гвардии поручик Ртищев, протягивая руку.
- Садись с нами, Кирилл, - пригласил его есаул Охотин, прохаживаясь упругой походкой военного. - Ужин как раз готов. За особую изысканность, впрочем, не ручаюсь. Как говорится, солдат кашей причащается.
- Как что, так офицеры вперёд! Готовы бросить целые офицерские батальоны в самое пекло, - продолжил, бывший и раньше мрачноватым, Кирилл, присаживаясь к костру. - Офицеры начинают разбегаться. Не от того, что испугались красных, нет. Просто не хотят класть головы за эсерское руководство. Пошёл слух, что в Омске сформировано промонархическое правительство. Туда и бегут. Мне тоже режет слух обращение «гражданин» и форма без погон с одной георгиевской ленточкой. Подумать только, у нашего любимого командира Каппеля нет погон! Одна защитного цвета гимнастёрка, да уланские рейтузы... Всё здесь под дудку эсеров. Никогда не признаю две вещи - ни под каким видом: Похабный мир и неношение погон! Если бы не личность Каппеля, нас с Аркадием здесь бы уже не было. В нашем полку сохраняется «дофевральские»: «рад стараться» и «Ваше благородие». Мы воюем за былую Россию.
- Говорят, у Деникина лозунг «За единую и неделимую». Вот, что нам ближе, - скромно вставил Аркадий, блеснув очами.
- Мы всегда и следуем этому. И не самое главное, что наверху засели эсеры. Придёт время – сбросим их, - добавил Кирилл Ртищев.
- Как мне недавно сказал один, трижды раненный в Германскую, капитан: «Такое предательство, хуже 1917 года. Покуда нам сопутствовала удача, комучевская верхушка снова настраивала всех против всех, мутила солдат, кричала о какой-то «контр-революционности», имея в виду, в первую очередь, наш полк». Именно он неблагонадёжен и в их глазах - реакционный, - добавил Аркадий. - Да что говорить: Командующим Народной армией назначили не, ставшего уже легендарным, Каппеля, а только что произведенного из поручиков в полковники чехословака Чечека... Боятся они монархистов. Мне говорили, что как-то в Самару прибыла группа офицеров-анненковцев . Увидев красный флаг на здании Комуча, они поразились, подумав, что красная тряпка болтается тут по ошибке и, естественно, сорвали её. От этого завязалась перестрелка.
- Польза для общего дела в победе над большевиками эсеров меньше волнует, - вздохнул Сергей. - Им важнее цвет своего знамени. В пятом году, будучи в Питере, слушал, грешным делом, речь Николая Дмитриевича Авксентьева на одном банкете. Выступал этот хамелеон тогда под фамилией Солнцев, а прозвали его Жорес. Уж больно красноречивым был. Вальяжный такой, с барственно-львиной, откинутой назад русой шевелюрой, с окладной бородкой. Охотно цитировал Канта и Ницше. Он – один из отцов Эс-эр. И такой тип, фактически, стоит во главе Народной армии, определяет политику – слов нет.
- Что социалисты, что коммунисты - одна сволочь, - подвёл итог Пётр.
- Кстати, брат Борис, сидя там в одних кабинетах с этой сволочью, теперь уже грызётся с ними и отстаивает наши позиции, - сказал Аркадий. - «И зачем только я рисковал шкурой, гектографированные оттиски воззваний у себя под полатями в пятом году прятал?» - вопрошал Боря, при нашей последней встрече. Всё же охотинская кровь. Да только не удаётся им там, в меньшинстве, эсеров одолеть.
- Потому я и не бываю против расстрелов... - с мрачным блеском в глазах приглушённо вымолвил Кирилл. - Россию необходимо освободить от заразы и вылечить. Лечение бывает излишне жестоким, но иного выхода нет. Сначала большевичков, а за ними и эсеров «к стенке», как они сами выражаются.
Отблески костра делали его безукоризненный аристократический профиль несколько демоническим.
- Всё же русские люди... – смущённо проговорил Сергей за всех.
- Какие же они русские? По крови? Те, кого посылают под наши пулемёты, по крови – да. Но нехристи же. Свои храмы громят. Те, кто засел в столице – не русские ни с какого боку, - молвил Пётр.
- Вы, штатские, всегда излишне мягкотелы, - заметил Ртищев, от взгляда которого повеяло холодом. - Увы, не те времена наступили. Государь был излишне мягок ко всем явным внутренним врагам державы. И вот, чем это закончилось.
- Вы, пехота, должны на нас равняться, - усмехнулся Аркадий со свойственной ему с детства обезоруживающей улыбкой. Но былое выражение на лице тут же поглотила суровость, прорезавшая первую морщину на челе младшего, из присутствующих братьев. Да и не той уже была его улыбка.
Но в этот момент Сергея от такого покоробило: не мог Охотин всё ещё смириться с братоубийством в этой новой войне. «Брат с Кириллом такими стали после цареубийства, - подумал Сергей. – Тогда они, сломя голову, бросились в Екатеринбург, уломав начальство отпустить их на святое дело. Столько усилий и всё напрасно, тщетный риск... Оба не любят вспоминать об этом. Я бы тоже отправился с ними, да и Пётр... Но столько людей сразу отпустить не согласились. Владимир Оскарович делал это в тайне от политического руководства. В Екатеринбург был послан не только их отряд. Не меньше двух отрядов, для подстраховки. Набирали, предпочтительно, кавалеристов, казаков. Надо будет, наконец, расспросить брата о том, что они там видели. Долго молчал я из такта, но ведь тоже имею право узнать, из первых уст, что же они там пережили».
- Увы, очищение России - это вынужденная необходимость, - благородно высохшее на ветрах, суровое лицо Кирилла озарилось яркой вспышкой пламени при порыве ветра. - Только что мы были на вершине успеха – взята Казань и часть золотого запаса. В августе и Западносибирская добровольческая армия подполковника Войцеховского заняла Екатеринбург. Каппель настаивал на дальнейшем наступлении на Москву через Нижний, поскольку понимал, что оборона будет для нас губительной. В Нижнем Новгороде находится и вторая часть золотого запаса. Но штабная «тройка» и чехи, ссылаясь на отсутствие резервов для обороны, рьяно воспротивились плану полковника. За месяц наступление выдохлось. Момент был упущен благодаря стратегической тупости и склочности политиканов. За это время красные успели создать четырёхкратное превосходство в силе. Теперь мы неуклонно откатываемся к Уфе.
- Между тем, вражья власть всё более ощетинивается и дикобразится, - произнёс, со свойственной ему образностью речи, Сергей.
- Не пристало нам сейчас обращать внимание на политические лозунги руководства. Они, как и мы, хотят сейчас одного – разгрома большевиков. Наши задачи пока совпадают. Значит мы готовы на временный союз. А там видно будет. Захотят нам новую керенщину навязать – не выйдет. Мы уже не так наивны будем и не позволим им образовать новое правительство. Всё же мы – военная сила и они станут с нами считаться. Покуда наш Каппель с нами – не всё потеряно! Говорят, что и на юге есть «свой Каппель» – генерал Дроздовский, - мечтательно проговорил Аркадий.
- Да что мы всё о крайне левых предателях? А Керенский и прочие высокие персоны в Думе чем были лучше? – спросил Сергей. - Видел совсем близко эту не по возрасту ещё дрябловатую физиономию с гаденьким рыжеватым бобриком на несоразмерно крупной голове, как он метался на трибуне, выпячивая грудь, мня себя Бонапартом до последнего. Закладывал руку за борт френча, принимая общеизвестную позу. Не хватало лишь треуголки. Хватило у него ума, получив пост министра-председателя, переселиться в Зимний. На гектографах тут же размножили шутки об «Александре Четвёртом» и начали распространять их в армии. А большая часть интеллигенции захлёбывалась от счастья, сменив Царя своего, Богом данного, на выскочку-бонапартишку. Впрочем, «говорить о монархии теперь - это значит только вредить ей» - уверяет Владимир Оскарович, - Сергей тяжело вздохнул.
- Этот человек может быть образцом для подражания любому из нас! – горячо заявил Аркадий. - Вы же, наверное, слышали, что его супруга, при взятии нами Перми, была увезена большевиками в качестве заложницы. В ответ на их шантаж Каппель ответил, что продолжит борьбу. Большевистский штаб назначил премию за голову Каппеля - 50 тысяч рублей. «Я очень недоволен - большевики нас дёшево оценили, - заявил Владимир Оскарович. – Ну, да скоро им придётся увеличить назначенную за нас цену».
- Он понимает, что верить подлецам и предателям нельзя: и его заберут и жену загубят, - отрезал Кирилл.
- Но я верю: пока с нами есть такие командиры, как Каппель с Нечаевым, наше дело не проиграно! – горячо воскликнул есаул Охотин.
- Во всяком случае, этот двадцативосьмилетний крепыш, полковник Нечаев, никогда не оставит своего святого дела, если только, не приведи Господь, пуля не остановит его, - перекрестился Сергей, - но как мало в наших рядах истинных монархистов и патриотов, подобных ему! И не думаю, что у Деникина их больше. Казаки же, похоже и вовсе не ратуют за Великую и неделимую. Они были хороши при Государевом порядке... Кто в лес, кто по дрова – вот в чём наша беда.
- Есть в нашем полку один эсер – Константин Вербицкий. Мы с Кириллом знаем его ещё по Лазарету Ея Величества. Память он оставил о себе самую нелицеприятную - язвителен, ядовит. Одно слово – эсер. Но сейчас мы замечаем, как он идёт рядом в бой, особенно, со слов пехотинца-Сергея. Так он - совершенно бесстрашный человек и ненавидит большевиков не меньше нашего. Раз он не уступает, если не превосходит в бою ярых монархистов-каппелевцев, то он нам необходим, как союзник. Или я не прав? – спросил Аркадий.
- Да, такой офицер – почему бы и нет. Он – не то, что те - засевшие в верхах Комуча, - согласился Кирилл.
- Всё молчит ваш Вербицкий и курит, курит, - вставил Сергей. - Видно, призадумался над своим прошлым и над «необходимостью» свержения Государя. Большевики дали ему хороший урок. Бог ему судья.
- Брат Борис теперь тоже, при случае, прикладывается к бутылке и явно страдает. А ведь врачи запретили ему крепкие напитки, - сказал есаул Охотин. - Пытался и я его вразумить. Но нервы у всех – понятно. Ещё и покаяние, от души идущее. Что говорить: и святые грешили и каялись.
- Но из нас, Охотиных, если кто и пойдёт по пути святости и иночества – так наш младший братик. Пока его духовный отец не одобрял его скоропалительного решения принять постриг. А как наш Антоша хотел с нами на фронт! Пришлось даже нечестно поступить, чтобы он только остался – здоровье не позволяет ему, - вставил Сергей.
- В нашем положении все средства хороши. Идёт борьба на выживание нас самих и нашей Отчизны, культуры. Узурпаторы, совершенно очевидно – от Лукавого, поэтому возможно лишь полное истребление их – очищение России! Важно ещё самым достойным офицерам преодолеть ныне единственную свою боязнь, оставшуюся в наследие от более простых и героических времён: страх унижения рукоприкладством. Невозможность себе представить, что его тела касается конечность другого в намерении ударить, дать пощёчину. Допустимо лишь оружие, но не рука, или нога. Поэтому всем нам необходимо учить британский бокс, которым мы, увы, пренебрегли в своё время, полагаясь лишь на оружие. Иным придётся теперь быть заброшенным в тылы противника для разведки, иным – быть взятым в плен и там избитым. Брат Пётр – молодец. Он не собирался становиться военным до Германской и преуспел в уличных драках. Рос дикарём, со шпаной водился. Ох, как ругал его отец наш иной раз! Однажды готов был трёпку задать, хотя Петруше уж под двадцать лет было. По иронии судьбы навыки брата Петра могли бы нам всем теперь пригодиться. Может преподашь нам урок кулачного боя, Петя? – улыбнулся Аркадий.
- Незадолго до войны один знакомый офицер повздорил с рядовым и назвал того, и вполне заслуженно, негодяем. Примечательным стал ответ рядового из разночинцев: «Меня, Ваше благородие, этим оскорбить не выйдет. Ежели я плюну Вам в физиономию, Вы получите сердечный удар, а если Вы – мне, то я утрусь и дальше пойду», - заметил Кирилл.
- Кстати, Павел I временно снял запрещение на телесные наказания для дворян. При Нём офицер мог быть побит палкой! – вставил Сергей.
- Немудрено, что случился заговор... Добавил бы к твоим словам, Аркадий, ещё и необходимый отказ привычки некоторых офицеров не кланяться пулям. До Германской ещё как-то можно было такое понять. Пулемётов было не так много... – несколько нерешительно добавил Пётр, - а когда наш ненаглядный Каппель норовит выкинуть такое в нынешних условиях нехватки офицеров, то это – недопустимо!
- Вспомнились недавние слова Каппеля, который обратился к своему полку: «Господа офицеры, полагаю, что некоторым из вас известно, что в Германскую и я, подобно многим из вас, не желал кланяться пулям и осколкам. Но теперь времена изменились и нас остаётся всё меньше. Считаю, что мы никак не можем позволить себе в бою былой роскоши и не залегать при усиленном обстреле, а тем более – пулемётами. Не до бравады и былых идеалов, господа. Нам подобает успеть саму Россию спасти!» Все понимали, что полковник прав, - сказал Кирилл.
- Хорошо, если наш полковник сам теперь следует своим словам, в чём я не совсем уверен. Связные от Деникина рассказывали при мне, что то же самое считается хорошим тоном в Офицерском полку генерала Маркова. «Железный стрелок» Сергей Леонидович в Кубанском походе выезжал вперёд в кожаной куртке и белой папахе. С рассеянным видом и стеком в руках он мог себе позволить встать во весь рост под секущим свинцом, командуя: «Вперёд, господа!» Цепи поднимались вслед за ним, по-барски блестя погонами, - добавил Аркадий, - говорят, что Дроздовский напоминает Маркова и часто бою грызёт семечки, или держит фуражку, полную вишен, или черешен. Бывает, в поле колос сорвёт, разотрёт в ладони и ест зерна. Но я бы заметил, что наш Каппель вовсе не рисуется. А мужества он не меньшего. Барон Врангель для нас был воплощением «отчётливого» конногвардейца, героя возможно самой дерзкой атаки за Большую войну: вскачь на пулемёты. Он сам был впереди. Не говоря о графе Келлере. Слыхал и о Каледине, что он никогда не посылал войска в бой, а сам водил их. Каледина отстранило Временное правительство за невыполнение распоряжений о демократизации в войсках... Кутепов тоже славился.
- Упадок офицерской доблести в такой войне, как Германская, был неизбежен. Разве вся эта проклятая новая техника даёт шанс уцелеть таким, как Баранов? Этот георгиевский кавалер, павший в пятнадцатом году, считал, что раз уж он командует Государевой ротой и носит на плечах Царские вензеля, то он не имеет права залегать на перебежках, - вставил Кирилл, - но рыцарское отношение к противнику за четыре года Германской сошло на нет. И первыми начали деградировать австрийцы.
- Помню, какой Светлый праздник нам устроили немцы на Лесистых Карпатах, - вздохнул Сергей, - их парламентёры поздравили нас с Пасхой и обещали прекратить обстрел на два дня. Наши поверили и предались празднованию в полном умилении от благородства противника. Неожиданная атака свежих вюртембергских полков разметала безмятежно разговляющихся пехотинцев Гайворонского полка. Наших выбили из Козювки и занять её второй раз нам так и не удалось. Вот тебе и рыцарство в этой войне. Обещания офицера фон Линзингена... Пустота, нет более воинской доблести, святынь, ни самой Руси Великой. Перемолола Германская война последнюю. Самих душ, похоже, не остаётся. Но покуда есть идеалисты, воспринимающие мир через призму православия и чести, готовые на заклание ради высокой идеи Великого Отечества, не всё потеряно.
- Зато, благодаря погружению России в хаос и дальнейшее техническое отставание, конница в новой войне всё ещё имеет немалое значение. Побольше, чем в Германской. Нет худа без добра, - заметил есаул.
- Да уж... Добро... Типун тебе на язык такое добро, - проворчал Пётр.
- Это последняя война, в которой конница играет значительную роль. Помяни мои слова, Аркадий, если выживем. Лови момент и применяй свою николаевскую школу. Наше училище красным не превзойти. Какие из них кавалеристы против нас, да казаков с гудящими от напряжения пиками? – заметил Кирилл.
- Не могу легко согласиться, что – последняя для конницы война, - возразил есаул. - Мне думается, что идёт не столько умирание конницы, сколько потеря чувства конника у наших современников, вдохновлённых новейшей техникой. Конь и всадник должны сродниться и постичь восприятие мира друг другом. Когда человек не понимает и не любит коня, он никогда не завоюет доверие коня и навсегда останется чужд и непонятен ему. Хорошим кавалерийским начальником нельзя стать, как говорят казаки, им надо родиться. Если в Европе, опутанной рельсовыми и шоссейными путями, необходимость в коннице поубавилась, то ещё немало мест на земле, где единственной двигательной силой долгое время останется конь. Машинизированная армия в лесостепи, пустыне будет вынуждена таскать за собой грандиозные обозы – целые мастерские и запасы горючего. Я уж не говорю о горах и тайге, где и конник не проедет. Там – царство пехоты.
- Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне! Гличане мучают тебя, терзают в темноте! Под деревом развесистым почтенный бур сидит. Он держит речь другам своим, что истинный пиит, - затянул нескладно кто-то из солдат у соседнего костра.
- Эх, холмик муравчатый, да покойничек на нём! - вторил ему чей-то жидкий тенорок. – Ни зги уж не видно - пожарище грядёт.
Когда белые воины начали расходиться ко сну и тушить костры, Сергей подошёл к брату Аркадию и попросил его без обиняков поведать ему о своей отлучке в Екатеринбург. Аркадий застыл на мгновение и ответил изменившимся голосом, что ему очень тяжело говорить на эту тему. Но брат настоял, заявив, что имеет право знать, поскольку рвался в отряд, заброшенный в обход через леса к Екатеринбургу, не меньше Аркадия с Кириллом.
- С тактической точки зрения мы, воины Каппеля, могли бы, сделав усилие, занять Екатеринбург, - начал есаул, - но, не исключаю, что воткинцы с ижевцами – никак уж не сторонники реставрации монархии, отказались бы нас поддержать. Думаю, что решение попробовать освободить Царскую Семью малым отрядом, не вызывая у врага подозрений, что в город готовиться вторжение, было самым безопасным для сохранности Семьи. Войска наши к июлю уже окружили Екатеринбург с трёх сторон. До сих пор не берусь утверждать: была ли в том навязанная воля противников самодержавия в нашем руководстве, чтобы мы занимали города вокруг, но не сам Екатеринбург, или же опасение, что большевики могут расправиться с Государем, если мы открыто пойдём на город. Ответа ясного нет. Вряд ли и сам Каппель знает ответ. Ответ таится в в штабе и правящей верхушке. Что касается солдат Каппеля, то заняв Симбирск, полковник пригласил командующих в гостиницу «Троице-Сергиевская». Комиссия Каппеля составила довольно основательный план освобождения Царской Семьи: накопление под Екатеринбургом верных боевиков, внезапный удар полка. Слышал и о переписке Государя с доверенными людьми Каппеля.
- Надеюсь, потомки никогда не скажут, что мы - белые офицеры, не предпринимали попыток к освобождению своего Царя , - вставил Сергей.
- Мы с Кириллом сознавали вполне трезво, что мало кто в этом броске уцелеет и потому решили совершить обряд побратимов. Двоюродные братья или близкие друзья перед лицом опасности прибегают к такому. Нас связывало ещё нечто, о чём позволь пока умолчать. Одним словом, перед выездом, мы обменялись крестами и троекратно поцеловались. За час до рассвета мы растворились в лесу. Нас было восемь человек и не все были друг другу знакомы. Позже выяснилось, что среди нас имеется один бывший эсер, который раскаялся в своих заблуждениях и вызвался ехать. Был и способный инженер–самоучка из низов, но вовсе не опытный военный. Любитель Жюля Верна. Разбирался он и во взрывном деле, что могло быть нам полезным. Пошёл вольноопределяющимся в четырнадцатом году. Признался, что подпадал под влияние левой пропаганды на фронте и верил в напраслину на Государя вплоть до Февраля. Видел бедность рабочих окраин, жуткое пьянство и хотел изменить мир к лучшему. На Распутина был зол особенно и приговаривал: «Я верю в науку и торжество разума, но не попам и не властителям огромной державы, пляшущим под дудку полоумного старца». Но, когда он увидел КТО пришёл к власти и ЧТО они сотворили с Великой державой, с ним произошёл подлинный перелом и он стал поборником самодержавия. Другая половина была казачьими хорунжими из Донского - двое, Уральского и Сибирского войск. Из них один - мой человек. У местных крестьян, уже под Екатеринбургом, прознали мы, что Ипатьевский дом обнесли двойным дощатым забором чуть ли не до третьего этажа высотой. Повсюду бродят часовые с винтовками и устроить побег незаметно невозможно. Беда была в том, что после всех стычек по пути, из восьмерых нас уцелело трое. По дороге, в лесах, полегли соратники. На нас стали нападать вскоре, после выезда. Словно кто-то донёс врагу о нашем существовании. Благо, наш сибирский казак был очень уж матёр по лесам хорониться. Ворваться в Екатеринбург так и не успели, поздно уже было. Когда узнали, что мы опоздали – хотели идти в город и убивать большевиков, покуда сами живы. Благо, мы не одни с Кириллом ещё были. Почтенный казак остановил нас, заметив, что истинных убийц мы не выявим. По пути назад и его не стало: сели нам на хвост красные. Еле ноги унесли. Если бы не тот казак, перед которым мы ощущали ответственность – его поддержать и не дать нас всех перебить, мы бы с Кириллом не вернулись. А теперь всё чаще думаю: а не лучше бы было там костьми и лечь? Зачем-то отсиживались в полусотне вёрст от Екатеринбурга на опустевших асбестовых рудниках барона Жирара де Сюкантон, дальнего родственника жены моего друга - есаула Сергея Бородина. Но самого барона там уже не было и почти все разбежались. Наш питерский славный барон Жирар де Сюкантон устыдился бы своего брата-заводчика. Не гнушался брат наживы и люд заводской чрезмерно перегружал. И что теперь мы имеем? Позорное отступление. И к чему всё это? Всё пытались мы остановить неумолимость событий, верили в успех. Но видно так суждено за грехи наши... А спасти Их из Тобольска на барже - да вниз по Оби к северу было бы проще. Ведь там никого дальше. В тайге и затаиться бы на время... Переброска Царской Семьи в Екатеринбург, возможно, объясняется тем, что с открытием навигации, легко мог быть устроен побег в Англию по Оби и далее на британском катере по Северному морскому пути.
- Не верю, что так уж просто было бы то спасение, брат, - сказал вдруг Сергей. - Почему же отважный Ла Гир не спас тогда Жанну Д’Арк от костра? Или близкий ей по духу бедный рыцарь и воздыхатель? И не вини себя, во всяком случае.
- Почему мы с Кириллом единственные, уцелевшие в ходе нашего похода? Даже неловко как-то...
- Вздор, брат мой. Тогда и я могу убиваться, что ничего не сделал для Них. Что покорно подчинился приказу оставаться здесь.
- Вот что я нашёл, побродив вокруг проклятого Ипатьевского дома, - с этими словами, Аркадий полез в нагрудный карман своей гимнастёрки, - читай.
На обрывках обожжённой бумаги можно было с трудом разобрать красивый дамский почерк: «Бесценный мой! Нежно благодарю за дорогое письмо. Дорогой мой возлюбленный! Шлю тебе эти строки от всего моего любящего сердца (далее - неразборчиво). Благословляю и целую тебя без конца, мой единственный и мое всё. Навеки всецело твоя старая Жёнушка». Далее было написано иной рукой: «Люблю тебя вечной любовью, которая всё растет. Да благословит тебя Господь, моя душка! Целую нежно тебя и их. Моя горячо любимая жёнушка! (далее - неразборчиво) Навсегда твой, Ники... Моя родная душка-Солнышко! Нежно благодарю тебя за твоё дорогое письмо. Храни вас Господь! Целую нежно тебя и девочек. Навеки, любимая, твой Ники». И опять аккуратный дамский: «Сердце моё преисполнено глубочайшей, величайшей любовью к моему ангелу. Мысленно осыпаю тебя поцелуями. Бог да благословит и защитит тебя, мой Ники. Навеки твоя старая Солнышко».
Глаза Сергея Охотина увлажнились и комок подступил к горлу. Он хотел что-то сказать брату, но не мог.
- Вот и ещё один смятый кусок выброшенной бумаги, найденный совершенно случайно. Это черновик письма Ольги Николаевны. Судя по дате, написано ещё в Тобольске.
Сергей Гордеевич разгладил потрёпанный листок и начал читать: «Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет ещё сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь».
- Господи... – Сергей нервно перекрестился, - зло накапливается в мире и худо от него всем становится. Даже и злым.
- А самое дорогое, что у меня теперь есть - это найденное там стихотворение Сергея Бехтеева, которое поэт передал двадцатидвухлетней Великой княжне Ольге. Она обвела эти строки и пометила Своей рукой, как самое Ей близкое.
Сергей стал читать: «И У ПРЕДДВЕРИЯ МОГИЛЫ ВДОХНИ В УСТА ТВОИХ РАБОВ НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СИЛЫ МОЛИТЬСЯ КРОТКО ЗА ВРАГОВ».
- И эти слова читаны и прочувствованы Ею в Екатеринбурге! Какая высота духа! Это – подвиг! Поразительно! – Аркадий заметно волновался, непроизвольная слеза скатилась по его щеке. - Мы хотим мстить, но эти слова снижают накал нашей мести... Ведь это призыв - Её завещание. Не знаю, что делать... После всех тех унижений, начиная ещё с заключения Семьи в Александровском дворце решением Керенского. Именно тогда всё постепенно начиналось. Мне рассказали, что при завтраке Государя, заступающий в караул и уходящий, обыкновенно, приветствовали Его, и Он подавал им руку. Государь подошёл к офицеру Гайдуку и ласково протянул ему руку. Гайдук отступил и не принял руки Государя. Государь подошел к нему со скорбным лицом, взял его за плечи и, глядя ему прямо в лицо, спросил: «Голубчик, за что же?» Ответом стало: «Я из народа. Когда народ протягивал Вам руку, Вы не приняли её. Теперь я не подам Вам руки!»
- Но как ты можешь знать, что эти пометки - Её рука? –спросил Сергей.
- Поверь мне, брат, но я-то знаю это наверняка. Так же, как Кирилл не ошибётся, увидев письмо Татьяны. Мы немного общались с Сёстрами в Лазарете. Самое чудовищное, что я слышал будто бы солдаты, охраняющие Семью, писали повсюду похабные слова, чтобы досадить нежным дамам и девушкам. И более того! Якобы они вслух выражались при Великих княжнах...
Наконец, Сергей понял, что скрывалось за всем этим, помимо верноподданнических чувств офицера: брат был платонически влюблён в Ольгу Николаевну - любовью средневекового рыцаря к королеве. Сергея осенило, что именно поэтому брат, в свои 34 года не желал и слушать о женитьбе, оправдываясь занятостью по службе. Первая любовь способна наделить объект преклонения немыслимыми достоинствами, но святость происхождения возлюбленной брата делала эту первую и единственную любовь особенной. Греховных мыслей не было со стороны Аркадия и подавно. Оставалось лишь терзать себя такой любовью и платонически страдать. Наверное, он сознавал, что это сумасшествие настолько влюбиться в Царскую дочь. И никогда не узнал Сергей, как Аркадий долго мучился, изгоняя мысль о том, что после отречения дщерь Государева стала уже не столь недосягаемой и чисто платонической абстрактной целью, но туманно-отдалённо возможной для сватовства офицера-дворянина. Аркадию казалось, что он никого никогда не сможет полюбить больше и, по сути, существование его лишено смысла для себя, но нужно лишь для дела спасения России. Во всяком случае, стал бросаться в бой с тех пор ещё безрассуднее.
- Вы сделали всё, что могли. Ты, и Кирилл, и все те, кто не вернётся никогда, - судорожно проглотив слюну, произнёс Сергей.
Холодный пот выступил на лбу бывалого есаула и взгляд его застыл.
- Что с тобой, брат? – тревожно спросил Сергей, потрогав его за плечо.
Аркадий очнулся от наплывшего видения – гулких звуков выстрелов. Тут он сообразил, что они – плод его воображения: пули, впивающиеся в тела Великих княжон, рвущие нежную плоть.
- Подло всё, гадко, - проговорил Аркадий. - В Екатеринбурге было много бывших офицеров, эвакуированных из Петрограда. Но ни единой попытки освобождения Августейших узников! Не было их и в Тобольске...
- Но ты же сделал всё, что мог.
- Не говори так. Такое мне слышать ещё больнее. Помнишь, как в индейцев вместе играли? Я всегда присваивал себе имя Разящая Рука. Сам выдумал такое. Ты предпочитал по-книжному – Красное Облако, а Петя – Сидящий Бык. Никакая рука моя не разящая...
- Главное, не впадай в уныние. Всё самое страшное уже случилось и ничто теперь не изменишь. То, что Семья непременно окажется в раю должно тебя утешить. Ты нужен Отечеству. К тому же больше, чем такие низшие чины без опыта, как я.
- Вспоминается моя беседа с одним чиновником в Петербурге, - неожиданно сказал Аркадий задумчиво, но уже не столь обречённо. - Я только вышел из Лазарета Ея Величества. «Вы там все такие патриоты в Николаевском училище?» - спросил он меня, вперив свой бесцветный взгляд в мои глаза. «Да, мы очень любим Государя» - ответил я. «А Россию?» - с удивлением спросил он. И я ответил бесхитростно-искренне: «Конечно, ведь мы готовы погибать за Царя и Отечество». «Ведь мы, ведь мы... Ведьмы иные тоже готовы» - сострил его товарищ-делопроизводитель. «Вы скоро опять на фронт, или как?» - спросил опять начальник, с оттенком недопонимания. «Воля Самодержца для нас – высший закон» - строго формально ответил я, ибо его копание неуклонно начинало раздражать. Но потом добавил – «И я сам чувствую свой высший долг вернуться на фронт». Потом я поспешил с ними расстаться. Выйдя на улицу, я понял, что мой ответ на вопрос «а патриот ли ты», приравнивающий любовь к Государю к любви к Родине, единственно приемлемый для меня ответ, для таких, как они казался малопонятным, странным. В петербуржской штатской среде уже давно угасло, ушло в прошлое само понятие преданности Престолу.
Весь следующий день было приказано отходить в быстром темпе. К концу дня пехота не чуяла ног своих. Тем не менее, у вечерних костров загудели привычные разговоры, а порой и перебранки солдат. В удобном лагере у реки перемешались разные подразделения войск Народной армии. От костра к костру бродили и каппелевцы, и ижевцы с воткинцами со своими тесаками за голенищами сапог . Сергей Охотин бесцельно брёл между костров в тяжёлых раздумьях. Мысль о жене и сыне, находящихся там, в Москве - в самом логове большевиков, не давала ему покоя.
- Сергей Гордеевич! – окликнул его чей-то смутно знакомый хриплый голос, и Охотин встретился с добрыми, прищуренными глазами, расположенными на весьма бандитской физиономии, мало соответствующей их доброте.
- А! Рядовой Миловзоров! – приветливо отозвался Охотин. - А как же, конечно, узнал! Как у Вас, Корней? Ведь давненько не виделись.
- В наше время недолго и вовсе никогда больше не увидеть никого, да и неба голубого, - прищурился Корней, - а ведь в каких делах славных на Карпатах побывали с Вами... Но я уж и не рядовой боле. Повысили малость.
Сергей смутился: в силу своей глубокой отстранённости от окружающих мелочей, он – человек глубоко гражданский по духу, так и не приучил себя разглядывать нашивки, как и ранее – погоны. Впрочем, в нашивках он так и не успел толком разобраться.
- Поздравляю, со вступлением в чин прапорщика, Миловзоров! – улыбнулся Сергей, с трудом угадав его новый чин.
- Благодарю покорно, Сергей Гордеич! Вы, верно, меня среди большевичков скорее бы ожидали увидать? – от Миловзорова почему-то приятно попахивало свеже-молотым зерном.
- От чего же так? Вовсе нет. Искренне говорю, что это не так, поскольку был о Вас всегда лучшего мнения, - возразил Охотин.
- Вот, воевали с бар... человеком, то бишь, на Карпатах бок о бок, - обратился к соратнику Миловзоров. Сергей уловил, что он хотел было, по привычке, сказать «с барином», но в силу Богом данного, такта, вовремя оборвал слово, не желая поставить Сергея в неудобное положение, а по нынешним временам, и вызвать отторжение у солдата-собеседника.
- Отрадно слышать, господин поручик! - рядовой несколько напряжённо вытянулся перед Сергеем, но тот, столь же напряжённо, промямлил:
- Отставить... Ужин, отдых...
- Ничего, ничего, Вашбродь, пущай оне службу знают. Совсем молодёжь от рук отбилась, - проворчал почти сорокалетний Корней, - чаво расселись тут, что индюки надутые? Аль аршин проглотили?
- Вот интересно мне узнать, Корней, а Вас лично большевики задели, село разорили? Или Вы сознательно здесь оказались? – спросил Охотин.
- Эх, Сергей Гордеич, Сергей Гордеич, - молвил Миловзоров, -как начали комитетчики у нас в повку (полку) всё разваливать, так и рад был я домой уйти с фронту. Хотя без того бы – ни за что. Пока Государь-то был. «Катайте шинели, берите сумки, да мешки и – по домам. Жёнушки вас тама ждуть». Так всё орали нам на сходках. Рад был домой – всё одно фронт развалили. Семья, работёнка. Поле-то наше запущено совсем. До войны, бывало, урожай ржи собирали у нас в деревне сам-шесть, не меньше. На Флора и Лавра, до августа-месяца, завершай посев ржи... А опосля, когда одни бабы, да детки остались – хорошо если сам-два.
- Позови хучь к чаю, господина поручика, к костру нашему. Ты как –то не по-русски, Корней. Онемечился там в своих Карпатах. Аль у вас там в Курске все такие? - позвал их солдат-«дедок», с изъеденным оспой лицом, которому было не менее полувека.
- Ну ты, Вахрамей, наливай нам, разумей, стало быть, чаю на двоих. Присаживайтесь к костру нашему, Сергей Гордеич, - Миловзоров взял Охотина под локоть, и Сергей почувствовал, что от Корнея по-прежнему явно исходит добрый дух свеже-молотого зерна.
- Чайку, господин поручик, - заулыбались рядовые.
- Кто чай пьёт от Бога отчаивается, а кто кофий потребляет – на Христа налагает. Так-то вот, - выпалил скороговоркой молодой здоровяк, сдобно улыбаясь.
- Присаживайтесь, - продолжил Корней, - у нас тут солома знатная, цеповая – мягко и тепло. Машинную-то и не донесёшь, раструсится по пути вся.
- Так вот и катимся назад. И который день, - мрачновато промолвил «дед», почёсывая густую бородищу с проседью. - С космодемьянкой, сучковатой палкой то бишь черёмуховой, против пулемёта не попрёшь. У них пушки-пулемёты, у красных. А мы тут, стало быть, каждый патрон бережём. Пехтура наша замаялась совсем.
- А вот тот – самый здоровый, - сказал Корней, - он бывший красноармеец. Богомазом был. Уж и иконы сам начинал писать, так совратили его ироды енти. Но понял, что к чему, как они при нём над самим Господом Богом глумиться стали. Как в плен попал, так и к нам сразу. Вот и я так же, Сергей Гордеич, поработал осенью семнадцатого на славу, поднял хозяйство. Голавлей по омутам наловился, перепелов по оврагам... А к весне пришли большевики и отобрали запасы, да так, что впроголодь вся деревня потом жила. А тут, в прифронтовой полосе, куда ни глянь – мыши на неубранных полях жиреют! Прослышали мы там, что супротив большевиков силу собирают. Испекла мне благоверная к Сорока мучеников сорок жаворонков, ну и пошли мы, кто покрепче, на Волгу. Да только из нашей деревни, из тех пятерых, что со мной пришли, один я уцелел. Пуля-то дура, да моей разбойней морды и она побаивается.
- Молодцы вы пятеро. Если бы побольше таких разумных крестьян в России было. Уже бы большевиков одолели... – вздохнул Сергей.
- Вашими бы устами да мёд пить. Откуда там! Народ дале сваво сарая не видить, - проворчал Вахрамей.
Со стороны офицерского костра донеслась бравурная белогвардейская песенка:
- Звените струны моей гитары, мы отступаем из-под Самары. Эх, шарабан мой, американка, а я - девчонка, я - шарлатанка.
- От слов большевика одного во мне тогда радость грядущего пробудилась. На душе полегчало. Решил по мечте дальше жить, - вздохнул «богомаз». - А потом понял, что к чему.
- Все тута и костьми поляжем. Уж я-то как в воду гляжу, - нехотя проговорил мрачного вида тощий паренёк с бельмом, - сколько-то тысячев мы тута от Казани потеряли? Командиры народ в сумнение привели. Кому утро, а нам теперя вечер.
- Ты, болезный, стало быть – того. Помолчал бы лучше. Не гоже себе смерть, Вукол, накликивать. Вперёд лыка не дери, говорят у нас - не загадывай. Дурачок ты ещё, Вуколка, дитяти, - рассудительно заметил Корней. - А закат красный-то просто к ветру сильному. Не боися, не к крови большой. Туч-то на небесихь сколько нахлобучилось.
- Слышь-ко, Корней, скотина глухо мычит, да землю перед бурей роет, а перепела в рожь прямиком падают, - вставил «дед».
- Оно знакомо… И где ты, Вахрамей, тута скотинку-то узрел? – засмеялся Корней.
- Божью планиду видал вчерась на небесих. Сама двигалась – во те крест. Мы все тут скот. Нас и ведут... - с прежней мрачностью высказался Вукол.
- Что ты всё одно долдонишь тут? Просто месяц в ущерб идёт, дурачина. От того на душе иному тревожно, - усмехнулся Миловзоров, - вызвездило - к морозцу.
- Да прекрати ты, сиз голубь, каркать! – заворчал «богомаз» на Вукола.
- А шо? Люди, что воши, их не сочтёши, - отозвался Вукол, не разглаживая складку на лбу. - Пёс вчерась всё ночью-то выл - слыхал? К смерти оно.
- Не мели! Ты, Вуколка, надо полагать, в уме рехнумши слегка. Отведайте, Сергей Гордеевич, мурцовку нашу. Почти удалась. На селе овощами разжилися, только кваса вот нету, - Корней протянул Охотину миску.
- Охотно, Корней, очень душевно с Вашей стороны...
- А Вы не смотрите, Ваше-скородь, что дед наш Вахрамей староват. Может он зрением и слабоват бить прицельно, но космодемьянкой пребольно дерётся. Лупцует так, что голову за раз проломит, - улыбнулся Корней.
- Мальчише-ечка на-а па-аззици-ию пя-яшком па-атрон принёс! – зазвучал рядом с ними хорошо поставленный баритон. - Преславное чудо, небо украшено звёздами, земля - цветами, Петербург - господами, Москва - церквами, Дон - казаками, Казань - татарами, Вятка - слепнями, Оренбург - башкирами, Екатеринбург - торгашами, Верх-Исетский – мастерами.
- Это ижевские, - сказал Вахрамей, - оне петь умеють. Без сучка, без занозинки поёт, подлец. Эй, Бажен, присаживайся. Спой и нам чаво.
- Солдатское горло, что суконное бердо те? Для тебя, хрыча старого ещё надрываться тут? – рассмеялся приветливый жилистый малый лет под тридцать.
- Бажен, он всю войну прошёл. Вернулся было к мирной жизни, так большевики родной завод разорять стали, - проговорил Корней, -но попёрли они «товарищей». Гусь свинье и не товарищ.
- Ижевские наши бают, шо давно пора Советам всю власть забирать, а не большевикам. Мы все тут за Советы, но без большевиков! Кровопийцы оне. К чему столько крови барской? Кто из бар от дурной болезни, аль безделия сам сдох – туда и дорога. А есть ведь и труженики из них и умницы. Аль офицеры-храбрецы, когда за Расею постоять надоть. Один барин всегда был и будет лучшЕе целой кучи барчуков.
- Вот те и без аннекцый да контыбуцый. Продали державу ни за полушку! А ты вот, рабочий, Карлу Марлу читал хоть? – спросил Вахрамей. - Марксист, аль царист? Все вы рабочие теперя - марксисты.
- Что сияешь, как самовар начищенный? Гляжу, от избытка ума тебя распирает. И к чему мне Маркс твой? Думаешь каждый рабочий Марксом бредит? Да и кому он к ляду? Нам на заводе при Царе хорошо жилось. Но министров нам не надо, да разных там распутиных. Окончил я три класса прогимназии и Маркса прочесть мне не трудно. Да надобности нету. Теперь вот – совсем худо. Всё говорили, мол, Ленин – из мужиков, с пониманием. Не тут-то было. Большевики – ленинцы и всю эту смуту затеяли. Краснюки проклятущие! Умная у тя голова, Вахрамей, только жаль, дураку досталась, - ответил Бажен.
- Ты, погляжу, дурак, а умный, - проворчал Вахрамей.
- Полюбили сгоряча русские рабочие Троцкого и Ильича, и всё такое прочее... Расстреляли сгоряча русские рабочие Троцого и Ильича, и всё такое прочее... – дурашливо пропел один солдатик. - Это про вас - ижевцев.
- Поганят оне веру нашу, хрещеную. От того я и тут, с вами, - сказал ворчливо «дед».
- Знатная мурцовка. Скусно, братцы. А Вам как она, Сергей Гордеич? – спросил Корней.
- Очень приятно свеженькой зелени...
- Ох, натопались мои ноженьки нынче. Конный пешему не товарищ. Пора и ухо ломить, - сказал «дед».
- И в Царьграде пеши ходят, - бойко возразил «богомаз».
- Ты спи, Вахрамей, а мне тут надобно Сергей Гордеича спросить кой об чём, - сказал Корней, подмигнув «богомазу». - Вот у нас тут Федотка есть один... Слышь, Потап, кликни мне Федот Нефёдыча.
Подошёл сутуловатый невзрачный солдатик средних лет и важно представился «господину поручику», что он, мол, и есть тот самый Федот Нефёдович.
- Федотка наш тут, Сергей Гордеич, всё про Распутина, да про Распутина байки рассказывает. А я ему говорю, мол, врёшь ты всё иль все тебе, кто сообщал о том, врал. Вот послушайте его только – смех и грех.
- А чё я буду вам тут сказывать, коль никто не хочет верить? – насупился прыщавый и веснушчатый солдат. - Хотите слушать, так и не возражайте. Рассказ есть рассказ и что в нём правда, что в нём ложь одному Богу известно. Не хотите, так и не буду сказывать.
- Давай трави, не ломайся нам тут! Распутинщик ты наш, - оживился Вахрамей, - от твоего вида и сон прошёл мой.
- Говорят, - мечтательно закатил глаза Федот, - был Гришка знатным травником. В травах смыслил ён, что ты в огородничестве. Корешки, да травки насобирал разные и ну - пастилу из них готовить. Какой дамочке кусочек даст отведать – так и льнёт она к нему. Во как! Каждый ворожит, да по-свойски. Так и самой Царице пастилки подсунуть сумел. Тут и взыграла Она. И такое пошло во дворце - садом-гамора, как говориться. Пьянство во дворце пошло страшное. Царь и раньше-то трезвый и дня не бывал, а как Распутин появился - кабак, да и только! Алексан-третий-то дела сваво мастером был, но сынишка – совсем не то. А Распутина водка не берёт вовсе. Сколько в глотку не вольёт – всё трезв, что твоё стёклышко. Для таких как ён лучше рябчик в руках, чем два на ветке, как говориться.
- Вы что же такое своими глазами видели, любезный? - недоумённо спросил Сергей и подумал: «Федот Нефёдович… Ведь в самом имени его заложено отрицание. Так и мается человек весь свой век».
- Нет, не сам. Но из первых уст слыхивал. Оно достоверно всё, Вашбродь. Ей-ей! Вот крест!
- Вот и попридержали бы язык лучше, рядовой. А уж Крест Святой поминать здесь и вовсе грех. Ибо ложь это гнусная. Мне довелось иное видеть и слышать. Мой родной брат лежал в Лазарете Ея Величества и Она сама ходила за ним. Своими руками гнойные бинты меняла. Вот так, любезный, - Сергей с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить нижнему чину.
- А Расею-то Вильгельму продали, Ваш-бродье. Аль не так я говорю? Как же так получается? Коли Царь наш трезв бы был, так оно бы и не случилося... Царица же власти добивалась. От того и муженька подпаивала, шоб сковырнуть вовсе, а Гришку одобряла. Немка же сама, вот и... – выпаливал скороговоркой Федот.
- Довольно, рядовой! – уже плохо владея собой, проговорил Сергей. - Был бы офицер – пошёл бы стреляться за оскорбление тех, пальца которых сам недостоин.
- Мать чесная, чо говорить! Бросай хитроколенца свои. Федот, да не тот, - ухмыльнулся в бороду «дед». - Темень-то какая. Осень. И зги Божьей не видать! Сон что-то одолеваить.
- Благодарю за чай, Миловзоров, но сил больше нет такое слушать, - Охотин раскланялся.
- Уж не обессудьте, Сергей Гордеевич, - смутился Корней, - так он ещё ни разу не расходился. Он, дурак-щучий сын эдакий, такого наговорил, что я тоже ни слову его нынче не поверил.
- Прощевайте, Вашбродь. По недоумию мы тут. По-нашему, по крестьянскому делу. Вам виднее, как грытся. Благодарим за неоставление. В ноги кланяюсь, - промямлил Федот.
«Идиот», - проговорил про себя Охотин.
- А что до меня, так я верю тому про Распутина, - раздался голос Бажена вслед удаляющемуся Сергею.
- Ых по-ша-ла я, да под ви-и-нец, да мужинёк мой стал стерве-е-ец! – раздалось поблизости.
- Не реви песнь свою благим матом, дурачина! Уймися! Люди устали, – огрызнулся кто-то.
Через несколько дней произошло недолгое, но жаркое сражение с авангардом красных. Каппелевцы потеряли, как обычно, гораздо меньше красных, да и заводчане Молчанова тоже. Но приходилось откатываться дальше и как можно скорее: соотношение сил было слишком неравным. Настроение в войсках падало и случались побеги. Сергей долго общался перед самой битвой с наречённым своей любимой сестры Евпраксии – Емельяном Владимирцовым. Отважный офицер потерял в Германскую половину лица и вид его вызывал невольное содрогание у каждого. В тот вечер был капитан Владимирцов мрачен, как никогда. Он попросил Сергея передать Евпраксии запечатанное письмо, «в случае чего». Охотин, конечно, пообещал выполнить его просьбу, но в тот момент решил сделать один непозволительный в отношении офицера шаг. Однажды Сергей получил острое несварение желудка и один из рядовых, знающий толк в травах, дал ему очень сильнодействующий, очищающий кишечник, сбор. В другой раз, Сергей попросил у того сбор от бессонницы. В тот мрачный вечер Сергей, мучимый сомнениями, всё же заварил остатки трав, взятых из тех двух мешочков для Владимирцова. Беда была в том, что он уже не помнил, какая из трав – снотворное. На рассвете капитан был бы в любом случае не в состоянии идти в атаку... Это сняло камень с сердца Охотина, но остались опасения недовольства со стороны Емельяна от угощения «особым чаем». Во всяком случае, Охотин оправдывал себя «в глазах Господа» тем, что в случае гибели Емельяна, сестра его, которой уже тридцать шесть стукнуло, никогда не выйдет больше замуж и не будет иметь детей. Уж он-то знал свою сестру лучше других родственников. Знал и о её намерениях удалиться в инокини. Подозревал даже какую-то тайну в судьбе Евпраксии, которую она тщательно скрывала, но ставшую причиной её желания порвать с мирской жизнью.
После сражения Сергей встретил Миловзорова и узнал, что Федотка и мрачный Вукол стали перебежчиками, а бывший красный «богомаз», напротив, отважно бился и пал в последней стычке. Фронт был разорван и неимоверно растянулся. Чехи, оказавшиеся южнее, становились всё более непредсказуемыми. Народная армия отходила, отрывалась от преследователей. В этих условиях становилось реальнее пересечь линию фронта и, измучившийся в тревогах о своих Сергей, решился попросить начальство отпустить его в Москву. Добро он получил довольно быстро и начал готовиться к проникновению в красные тылы. Пётр решил не ехать с ним, ибо был почти уверен, что его Аграфёна должна быть уже на Дону, куда так просто не проникнуть, где фронты плотнее, места населены гуще. Аркадию же, не к кому было так рваться. Когда братья прощались с Сергеем, подошёл Кирилл и сказал, что его посылают с отрядом к уральским казакам с целью переговоров. Дело было не менее рискованным, чем план Сергея добраться до Москвы и назад. Братья и Кирилл сильно сомневались, что безопаснее: пытаться забрать семью с собой назад, к Колчаку, или оставить в Москве - мол, не звери же какие те самые большевики... «Проберусь назад к вам во что бы то ни стало. Один ли, со своими ли. И Вы, Кирилл, возвращайтесь непременно!» - были последние слова Сергея, и его фигура исчезла из поля зрения однополчан в перелесках. Кирилл отправился в более юго-западном направлении, днём позже. Пересечь фронтовую линию было не самым сложным. Передвигались по ночам, а днём хоронились в зарослях. Отряд Ртищева был конным и перемещался гораздо быстрее Охотина. Но Сергей вскоре сел на поезд и, прикидываясь глухонемым крестьянином, спокойно поехал в сторону Древней столицы. Документы не раз проверяли, в лицо фонарём среди ночи, растолкав. Но что взять с убогого бедняка-полубродяги? Главное было не выдать речь образованного человека. «Сковывается кольцо, замыкается в круг, ощетинивается, дикобразится. Из своей страны сброд ползёт, из-за рубежа смертью веет, душит и давит восемнадцатый год. Было тяжело, стало – тяжелей. Разорви рубаху, сделай портянки, намотай на ноги, полезай в сапоги! И на фронт иди, в самый ад беги! Потекла река смерти бурная, тыщи жертв вновь уносящая. Смерть изжила себя, река обмелела, и они вперёд ринулись так, что смерть ошалела. И потухло пожарище, с шипением издохло, - в тревожном полусне лезли в голову Охотина тягучие рифмы, – Я пью от страха самого себя. Мой череп уже гол, и я устал... А моё ли последнее? Давно дурацкие свои вирши в голову не лезут. И слава Богу. А когда-то декламировал сам себя с подобающим завыванием. Глуп был».
Приближаясь к отчему дому, Сергей чувствовал, как необъяснимое волнение охватывает его душу. Тревожно было, хотя с фасада дом мало изменился. Разве что уличная сторона его стала грязнее, краска на досках облупилась. Сердце Сергея невольно упало, когда из двери дома вышел видный широкоплечий незнакомец в заломленной кепке пролетарского вида, пыхтевший цигаркой. Охотин не стал торопиться и прошёл мимо порога, чтобы не привлечь его внимание. Когда незнакомец исчез из виду, Сергей решился постучать в дверь отчего дома. Открыла его жена, Лиза. Человек, стоявший у порога, в первый миг показался ей незнакомым. Но через долгую пару секунд она воскликнула:
- Сними скорее этот дурацкий картуз, Серёжа! О, Господи, что же это за жизнь такая! Проходи скорее, милый!
- Кто это вышел от вас, Лизанька? – нервно спросил муж.
- Ты имеешь в виду: не мой ли это возлюбленный? – рассмеялась Лиза. - Это - вселенец.
- Как? Вас уже потеснили? Я слышал немного о подобном произволе в поезде. Это же наш дом... Что творят!
- Радоваться надо, что одного только поселили. Других уплотнили куда больше. Даже и человек не плохой, хотя и большевик. Зимой так голодно, Серёженька, было, его вселили, а у него работа такая, что паёк дают хороший. Иной раз детишкам нашим что-то подкидывает. Он – холостяк, ему с избытком.
- Какой кошмар! До чего нас доводят...
- Такова жизнь, Серёжа. До вселения обыски у нас бывали, а теперь, благодаря проживанию «надёжного» человека, их не стало. Хотя бы ради этого надо терпеть, что его махоркой весь дом пропах.
- Ой, Лизанька...
- Дай я тебя поцелую, Охотин. Андрюшенька, милый, беги сюда скорее! Смотри: кто к нам пришёл?
- Узнает ли? – заволновался отец.
- Конечно. Ребёнку шесть лет, а уехал ты меньше года назад. Что же он тебе младенчик? Как ты не разбирался в детях, так и не смыслишь в нашем деле.
Через мгновенье Сергей обнимал своего сыночка.
- Ой, что я делаю! Нельзя мне к вам прижиматься. Вшей понаберётесь. Надо всю одежду прожарить. Паразиты в поездах народ одолевают. Поговаривают уже, что во время смуты тело само начинает выделять вшей.
- Евпраксия, Глаша! – крикнула Лиза. - Где же вы?
- Идём! Мы уже слышим, кто тут! – на пороге появились милая сестра и за ней - жена брата Дмитрия с пятилетним малышом за ручку.
- Всё хорошо, дорогой брат? – Сергей встретился со строгим взглядом серых добрых глаз Евпраксии и сердце его ёкнуло от ощутимого надлома в интонации сестры, в каждом слове её и жесте. Было очевидным, что она ждёт дурных вестей о своём наречённом.
- С Емельяном, Аркадием, Петром всё хорошо, - поспешил объявить Сергей.
Евпраксия с Глашей напряжённо перекрестились.
- Крестись, мальчик мой, - громко шепнула Глафира сыночку, - дяди твои живы-здоровы, - после этих слов она всхлипнула.
Все мучительно поняли, что означает этот звук: от мужа Глаши, Дмитрия Охотина, не было никаких вестей с того момента, как он направился служить во Францию в Русский Легион... Все в доме старались не говорить о Дмитрии, не терзать Глафиру лишний раз.
- Давайте к столу скорее. Наверное, ты голоден, брат мой, - заговорила Евпраксия.
- Мне бы сначала себя помыть. Насекомых в поезде понабрался...
- Да, конечно. Пойду воду греть! Но постойте, - вдруг словно опомнилась сестра, - а как же со Спиридоном быть? Человек-то незлой, но кто знает, что можно от них ожидать...
- А когда он вернуться должен? – насторожилась Глаша.
- Сегодня он припозднился с утра. Приходит обычно к ужину, - проговорила Лиза.
- Нельзя говорить ему, кто такой Сергей. Что он – брат мне, муж Лизе, - сильно волновалась Евпраксия. - У них могут иметься сведения по нашей семье. Заложников они берут. Хорошо ещё, что никто из Охотиных, в той армии, не высокого чина.
- Тогда скажем, что он – родственник. Из Твери приехал, - предложила Глаша.
- Надо будет Андрюше внушить, чтоб отца не выдал... – проговорила Лиза.
- На том и порешим, - улыбнулся Сергей.
- Брат, а что с Государем? Отказываюсь верить заявлениям большевиков. Не могу принять такое, - нервно произнесла Евпраксия.
- Увы, сестра. На сей раз они не лгут...
- Ещё зимой тут все говорили, что Николай Александрович бежал из Тобольска и большевики собираются забросить туда пять сотен матросов , - сказала Глаша.
- Нет, Глафира, всё гораздо хуже. Государя больше на этом свете нет.
Евпраксия истово перекрестилась.
- А в армии как настроение? Отплатят им за такое? – спросила Лиза.
- «Какому служишь королю? Молви иль умри»... Шекспир... – загадочно ответил Сергей.
- Ничто не в радость после такого унижения России, - сурово произнесла Евпраксия.
- Мы должны их одолеть, сестра. Иначе быть не может, - с неожиданной убеждённостью произнёс Сергей.
Опечалила Сергея весть о том, что младший брат его, Антон, именно в эти дни уехал с отцом Виссарионом в паломничество в Сергиев Посад.
- Вот сорочка, кальсоны, печатка мыла, вехотка. Иди мыться, милый брат, - сказала Евпраксия.
После мытья и скромного, но, впервые за много дней, сытного ужина, Сергей продолжил рассказ о фронте. Поговорили о том, как там Петрова Аграфёна на Дону, как там Глеб с семьёй, строя предположения, немного - и о голодной прошлой зиме и разошлись по комнатам. Ко всеобщей радости, Спиридон ко времени ужина в тот вечер не пришёл. Когда Сергей с Елизаветой уложили Андрея, и он крепко заснул, Сергей подошёл к полкам своей большой библиотеки и, с наворачивающимися слезами, потрогал корешки любимых книг. Обходил книги и молча прощался с ними. На каждой книге имелась надпись карандашом: где, кем и когда приобретена. А почему прощался и сам, наверное, не смог бы ответить... Потом он начал копаться в своём письменном столе и на книжных полках. Постепенно его стало всё немало раздражать, поскольку всё было не на привычных местах, и он никак не мог найти плод своих многолетних трудов – рукопись о Японской и Германской войнах, личным свидетелем которых он был. Вторая часть книги была пока лишь в набросках, но о Японской - вполне готова к изданию. Наконец, Сергей не выдержал и спросил жену, не видела ли она ту самую рукопись.
- Так я и знала! – воскликнула Лиза, немедленно разозлившись. - Не успел ты приехать, как кидаешься к своим драгоценным бумагам, вместо того чтобы расспросить о том, как я тут одна справляюсь!
- Да успокойся, Лизанька, но я ведь должен знать, где храниться очень важный труд, стоивший мне многих кропотливых дней и лет. Хотелось бы разобраться с этим, а потом лечь в постель и поговорить о тебе...
- Естественно, что я на втором месте. И так было всегда!
- Но не томи, ответь на столь простой вопрос: где моя рукопись? И всё пойдёт своим чередом. К чему всё это? Я так по тебе соскучился...
- Я вижу, как ты соскучился. Даже, когда ты здесь, я по-прежнему одинока! Нет тепла от тебя, нет! Ты живёшь собою, своими желаниями и проклятой книгой. Не нужны мы тебе с ребёночком! Нет тебе дела до нас!
- Опомнись, любимая, не обижай меня так. С огромным риском для своей жизни пробирался я сюда, чтобы вас увидеть, а может быть и забрать туда.
- Да! Я вижу, что ты хочешь здесь, в первую очередь, увидеть! Свои чёртовы бумаги! А ты хоть нас спросил: хотим ли мы ехать с тобой туда? Что там можно ожидать, кроме вшей?
- Одумайся, что ты говоришь, когда я шкурой своей рисковал, чтобы повидать вас и попытаться забрать с собой, взвесив все за и против!
- Вот именно, что забрать нас, не думая об опасности для ребёнка! Об извергах на дорогах, не говоря о болезнях в набитых поездах! Что ты говоришь? Ты не успел в дом войти, как к рукописи своей устремился! Её и приехал забирать.
- Заклинаю тебя, опомнись!
- И в лучшие времена ты не мог заработать на содержание семьи подобающе, а теперь поставил ребёнка на грань голода и семью поддерживает лишь, ненавидимый тобою, большевик!
- Не говори же так, чёрт побери! Не оскорбляй меня! Ответь, где мои бумаги. Когда я уезжал они лежали в ящике стола.
- И очень глупо, что не спрятал свои драгоценные бумаги. Здесь было два обыска, как я уже говорила, и рукопись конфисковали. Может быть я должна была трупом лечь пред обыскивающими? Тебе, конечно, важнее меня твои книги. Надо было мне драться за них!
- Шарль Нодье некогда сказал: «Любовь к книгам - синоним духовности и если обществу угодно считать такую страсть безумием, то тем хуже для самого общества». «Прощайте, друзья» - шептал своим книгам умирающий Пушкин! Ты их, должно быть, и раньше особенно не любила.
- Ты прячешься от новой страшной жизни за книгами, - нервно бросила жена.
- Но, между делом, ещё и воюю. Есть люди читающие и есть - прочие. Не вижу большего различия между личностями, чем это. Именно оно определяет многое.
- Ты пытаешься мне доказать, что ты относишься к первой категории, а я – нет? После всего этого мне и не жалко твою рукопись.
- Проклятие! Ведь столько труда, всю душу вложил... Рукописи горят и сгорают...
- Вот именно, что душу ты в нас с Андрюшей не вкладываешь. Хорошо ещё, что нас сразу же не арестовали за хранение таких монархических бумаг. Тут кое-что и поважнее при обыске прихватили. Но тебя это не волнует. Радуйся, что твою обожаемую библиотеку не тронули пока.
- Ты даже ни разу мои труды не читала, а судишь...
- И теперь пойдут они на махорочные закрутки или будут израсходованы в уборной уездной чрезвычайной комиссии.
- Ты ещё и издеваешься надо мной?
- Имею право, когда ты так откровенно пренебрегаешь нами!
- И в чём моё пренебрежение выражается?
- Я только что говорила, прочисти уши. Только не говори, что это от контузии.
- Для меня утрата рукописи – сущая трагедия, а жена моя, любимая к тому же, злорадствует. Как может быть такое в этом мире?
- В чём, интересно знать, выражается твоя любовь?
- По-моему, нам дальше говорить не о чем, Лиза. Ты знаешь, что в Северной Индии, в случае гибели всех мужчин клана, их женщины выступали как воительницы и защитницы своих детей. А у нас тут война идёт с не меньшим отчаянием, чем, бывало, у них там. В понятие женской чести у индуистов-раджпутов не входит супружеская верность жены. Она даже не обсуждается, ибо для них нет жён без верности. Не существует самого понятия «неверной жены», ибо таковая уже не человек даже. Сати, или «верная жена» всегда шла сама на погребальный костёр своего мужа. Уважающий себя рыцарь-раджпут, согласно традиции, посылал свою голову жене, чтобы она смогла стать сати. Подсушенную голову супруга, жене его подобало брать с собой в костёр.
- Ты всё сказал? Хочешь прислать мне свою голову? Благодарю, но в лекциях по истории твоих я не нуждаюсь. Довольно с меня! Может быть это я – неверная? Да ты совсем сошёл с ума со своей чёртовой рукописью. А теперь покинь мою комнату. Она больше не наша, а только моя.
Когда рано утром Евпраксия обнаружила Сергея, свернувшегося в клубок, в кресле гостиной она всё поняла без слов. Она знала об особенностях характера Лизы, их давних ссорах, но надеялась, что такая напряжённая разлука может улучшить их отношения.
- Брат, вставай скорее. Ночью вернулся квартирант. А если ты намерен опять срочно ехать туда, куда тебя зовёт твой долг, то лучше это сделать, пока он спит. Или я, что гораздо лучше, заблуждаюсь?
- Увы, сестра... – проговорил заспанный Сергей, - ты угадала. Мне остаётся срочно пробираться назад. Они со мной не поедут. Наш брак несчастлив. Она хочет развода. Ты это и так понимаешь. Да и не скрыть теперь...
- И не надо утаивать от меня. Все твои бумаги на месте? Я не видела, что именно конфисковали. Меня в тот день в доме не было. А второй раз здесь был Спиридон и он их быстро выпроводил.
- Да... – Сергей судорожно проглотил слюну, - всё на месте.
- По-моему ты, брат, чего-то не договариваешь... Как мне ни больно тебя подгонять, брат, но будет безопаснее, если ты уедешь до пробуждения Спиридона. Никаких следов твоего пребывания не осталось. А если он и услышит какие слова от Андрея, то можно будет обыграть, что мальчику отец снится. А отец, скажем, ещё с Германской не вернулся. Прощай, милый брат! Я тебе сейчас принесу мешочек с едой повкуснее.
- Книгу какую-нибудь, поинтереснее, вложи туда, Евпраксеюшка. В ту комнату я уж и не войду никогда... Только одежонку мне надо ту самую, крестьянскую. И не важно, что с живностью она, - Сергей смущённо почесал подстриженную светлую бороду.
- Я её вечерком пропарила и просушила за ночь. Всё в порядке, - улыбнулась Евпраксия.
- Занимаешься ли ты, по-прежнему, живописью, сестра? – спросил Сергей с напряжением.
- Да, что ты. И в голову всё такое не идёт теперь вовсе... – Евпраксия подняла на брата кроткий взгляд своих необычайно красивых серых очей и перекрестила его. - С Богом, брат.
Образ сестры, любимой сестры, бывшей всегда особенно близкой ему из всех родственников, верной подругой детских игр, не покидал Сергея все долгие дни простаивания поезда с проверками, пересадками. Находили они с сестрой общий язык и в юности – обсуждали литературу, живопись, музыку. К сожалению, в последние годы встречались они крайне редко. Про жену он старался не думать. Слишком был раздражён: «Боже, какая пошлость! Даже былой свой запах молока и юности она утратила. А вот сестра умудряется по-прежнему неповторимо пахнуть клейкими, едва распустившимися, тополёвыми листьями. Но и я – не ангел. Следует быть объективным. Ведь наиболее отвратительна ложь пред самим собою. Не уделял ей должного внимания». Болело сердце за сына своего, за брата Митю и за Глашу с ребёнком. Насчёт брата Глеба он был почему-то уверен, что с ним, человеком мудрым, всё хорошо. И вновь мысли обратились к Настасье Ртищевой. Охотин старался их отгонять прочь: «Лиза хочет быть от меня свободной. Скатертью ей дорога. Удерживать не буду. Да, я раним, даже и мнителен, глупо-застенчив, но и самолюбив. При этом – не уверен в себе. Нотки злорадства в её тоне, мол, предпочитал же свою писанину общению со мной – не соскучился там, как и на Карпатском фронте. Какая-то немыслимая злопамятность ни на чём не основанная! Но всему есть предел. На сей раз она преступила черту. Ведь худший из грехов - предание поруганию любви и доверия. Разве не это она совершила? Только за Андрея душа болит. Счастливым можно назвать лишь такой брак, который окрылён безграничной и безотчётной любовью, переходящей в божественную гармонию. Всё прочее становится малозначимым. Не было между нами такого. Любовь к Господу лишь превыше такой земной любви. Но существует ли таковая земная? В таком случае, я имею право узнать, а как там Настасья, некогда, до женитьбы своей, в затаённых мыслях, столь желанная? Когда-то родители были против брака Бориса с Ртищевой. Как заявил отец, мол, «сами едва из крепостных вылезли. Поди – не столбовые. И нечего суконным рылом в калашный ряд нам». Внешность Бориса, впрочем, наиболее дворянская из всех Охотиных. Может ещё и Глеба. Мы - дворяне всего лишь в третьем поколении, если считать, что наш дед, на старости лет, получил полковника, а вместе с тем и дворянство. Впрочем, сама Настасья свободна от глубоко сословных предрассудков. Чего не скажешь о её кузене Кирилле. Но меня по молодости в жар бросало от одного вида этой красавицы - жены старшего брата. Греховные мысли приходилось отбрасывать. Надеюсь, что это не эффект падкости на «столбовитость» того, кто «едва из грязи». Но, если теперь она свободна... Годами робел я Настасьи. Понятно, покуда она женой брата была… Но куда там сейчас – планы строить. Для начала надо бы уцелеть в братоубийственной резне.
Вот и труды мои пошли дымом... Вот уже иной раз мерещатся обугленные останки моей библиотеки. И страшно! Когда-то искал смысла жизни, по советам старшего брата, в трудах великих либералов, тянулся к эфемерной Великой Свободе. Зачитывался декабристами, потом - декадентами. Потом и в толстовцы норовил податься. А если разобраться – «безуховщина» то сплошная. Да только не во благо вся эта премудрость. Вот книги отрочества жаль, несомненно, больше. Всех их - от Дефо и Дюма до Жаколио. Похоже на то, что я перевернул очередную страницу своей жизни, предопределённую свыше... Увижу ли я когда-нибудь свои книги? А своего родного сына? Что уж книги... Порой мерещится, что слышен некий хруст нашей безвозвратно уходящей жизни. Большевики крушат её... Остаётся им мстить, иродам, травящим нас всех. Сражаться за поруганные чувства дорогих людей, за ту же, сворованную, рукопись, за попрание чувств верующих. Наконец, за былую Россию». Вспомнилась Охотину весьма побитая и не раз клееная простая кузнецовская чашка бабушки. Лишь известное клеймо красило ту чашечку, но от этого она не была мила меньше – ощущения детства. «А в небе, ко всему приученный, бессмысленно кривится диск» - навязчиво лезли в голову строки Блока.
Почему-то вспомнился и рядовой, тогда ещё, в Германскую, Миловзоров. Широкой души человек. «Эдакий Платон Каратаев нашего времени, - размышлял Охотин. – Знал Миловзоров все тонкости, что на Трифона, а что – на Акулину сеять следует. Да только к чему теперь всё это? Одна кровь... «Поляжем, братцы, за веру нашу крещённую!» - крикнул тогда, перед тяжёлым боем, Миловзоров и первым бросился вперёд». И потекли вдруг из уст Сергея приглушенным шёпотом строки Пушкина: «И он мне грудь рассёк мечом, и сердце трепетное вынул, и угль, пылающий огнём, во грудь отверстую водвинул». «Ипохондрик несчастный, - проворчал сам на себя Охотин, собирая осколки мыслей, – действовать надо, бороться, а не киснуть. Следует брать пример с брата Аркаши, который повёл себя достойно рода Охотиных. Попытался хотя бы спасти Царскую Семью и немало рисковал в этом деле. Для Аркадия не существуют все эти мерзкие сплетни о Царской Фамилии. Для него Государь – понятие априори святое и замаранию не подлежащее. Как некогда отец пытался нас всех воспитать в любви к Царю и Отечеству – понятию неразделимому. Да только Боря быстро испортился и заявил отцу, что горазд их разделить и быть верным только Отчизне, но никак не самодержцу. Мол, в крайнем случае – конституции. Мерзости о Распутине, противные русскому сердцу и не вынуждают Аркадия, да и Петра и, кажется, Митю, пересматривать свои политические воззрения. Они отторгают всё это, как политические интриги, левую напраслину. И всё. Выходит, что не со старшего братца пример брать подобает, а с почти самого младшего. Да и с малого, Антоши – на что уж душа чистая, как и у сестрицы Евпраксеюшки. Так и подобает нам, мелкой сошке, но не люмпенам, а потомкам генерала (лишь два поколения как семье титул присвоен), верить в то лучшее, что дано русскому человеку: крепить веру в Царя-Господа-Народ, не мудрствуя лукаво. Высший свет пытается урвать больше власти в силу близости своей к ней, финансовые тузы зачастую желают изменить мир под свои корыстные цели, разночинцы и недоучки охмуряют себя марксизмом, словно опием, а таким как мы, «Новейшим дворянам», подобает составлять опору Трона. Если Новые, послепетровкие дворяне, и даже Рюриковичи (которые смотрели некогда, а может и до сих пор, свысока на самих Романовых, ибо до Смуты род Романовых безвестным был), добившись высокого положения, часто мутят воду и даже ратуют за республику вопреки логике своего существования, то нам – новоиспечённым, вылезшим в свет служением Отечеству, уж никак не подобает расшатывать устои. Хоть я в принципе не одобряю сословность общества, но так и должно быть. Иван должен помнить о своём родстве. Род жены старшего брата нашего – тот допетровский, столбовой, а Кирилл монархист завзятый, да и сестра его... Опять о ней подумал... Негоже так. Пришли вдруг в голову недавние слова одного каппелевского офицера, изрядного брюзги: «С некоторых пор не терплю литераторов. В моих глазах они – мерзкие циники, со стоическим хладнокровием созерцающие, как прочие друг друга режут, или пухнут от голода. Более того, пристально наблюдая страдания окружающих, они в душе непременно хотели бы лицезреть апофеоз этих страданий». Сделал курьёзную гримасу, чтобы подсластить пилюлю, как бы извиняясь за сказанное, поскольку он знал, что я грешу бумагомарательством». Для успокоения нервов Охотин бережно погладил тиснёные корешки двухтомника своего отца, изданного уже посмертно. Отец писал эту книгу с любовью, годами, выйдя в отставку. Отдал все последние стариковские силы составлению широчайшего обзора истории и самой сущности Русской Имперской армии от Николая I до Николая II. «Хоть что-то останется у меня от родительского дома, – не мог никак налюбоваться на двухтомник Сергей. – А выживу, будет время, так напишу вновь и о Японской, и о Германской. И даже лучше, глубже, чем в первой редакции».
6. Берег ушедших времён
Святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Н. Гумилёв
Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую Родину, - это был бы не народ.
А. Деникин
Впервые в жизни Кирилл Ртищев оказался в совершенно ином, патриархальном мире, среди бородачей-уральцев. Всё казалось здесь столичному офицеру чудным и диковинным. Создавалось впечатление, что мир этот незыблем. И лишь много позже осознал Кирилл, сколь раним и шаток он оказался, когда в России всё встало с ног на голову. Но в первые дни Ртищев не понял, что имеет возможность созерцать неповторимый, уходящий в прошлое жизненный уклад. Если на казаков-стариков, как называли всех старше пятидесяти, традиционный образ поведения и мысли сохраняли своё влияние, то среди вернувшихся молодых фронтовиков, увы, уже нередко слышалось обращение «товарищ», так резавшее ухо каппелевца. Добрался отряд Ртищева до Уральска, ставшего для казаков вновь Яицком, сравнительно спокойно. Лишь раз вышла стычка с красным постом, да и тех кавалеристы перебили до последнего. По привычке город продолжали называть Уральском. С Февраля уральцы стали именовать себя вновь Яицким Войском, вопреки давнему указу Екатерины Великой. Вновь начали и Круг созывать . За несколько дней, проведённых в переговорах с казачьим начальством, Ртищев, к разочарованию своему, понял, что опасная поездка вряд ли приведёт к ощутимому результату, к отработке взаимовыгодной стратегии. Слишком велико было стремление казаков к обособлению и самоуправлению. Кирилл так и заявил казакам, что Уральский Войсковой Съезд совершил непростительную ошибку, не оказав помощи доблестным каппелевцам, что не дало развить успех на Волге. Но и позиция Комуча, больше большевиков опасавшегося восстановления «дореволюционной» дисциплины и строевых частей вместо милиционных дружин, раздражала Кирилла. Старший офицер из комучевского штаба, дававший инструкции Ртищеву перед поездкой, напомнил, что «Народная армия не потерпит никаких Наполеонов» из казаков. В Яицке Кирилл уже общался с генералом Василием Акутиным - бывшим членом Государственной Думы и врачом, который оказался родственником друга Аркадия по Николаевскому училищу, Бородина, а также с генералом Матвеем Мартыновым . Ртищев узнал, что с ноября семнадцатого года Уральское войсковое правительство окончательно отказалось признать Советскую власть и заявило о сохранении верности Временному правительству. Тогда большая часть уральских казаков ещё была на фронте. После развала фронта, сводная бригада под командованием генерал-майора Михаила Никаноровича Бородина и войскового старшины Сергея Гурьевича Курина, отличившегося под Раввой-Русской и Перемышлем, решила пройти тысячи вёрст на родной Яик по землям, где уже господствовала Советская власть, с боем. После них повторить такой переход стало труднее. Третий Уральский полк, тогда ещё полковника, Матвея Филаретовича Мартынова использовал политическую, хитрость. Был создан комитет, который заявил большевикам о признании их власти и стремлении казаков «искупить» свою «контрреволюционную» вину. Большевики решили бросить уральцев в Читу на усмирение атамана Семёнова. Советы выделили казакам эшелоны, но полк Мартынова повернул свои эшелоны на Уральск. Своё оружие уральцы не отдали, а спрятали его в соломе у задних ног лошадей в вагонах, то есть там, где навозу побольше было. Поначалу Уральское правительство возглавил социалист Гурьян Фомичёв. Михаил Никанорович Бородин отказался от войскового атаманства, как и старик генерал Любавин. В конце зимы восемнадцатого, знакомый Ртищеву, генерал-майор Георгий Кондратьевич Бородин, по прозвищу Буран, предложил Уральскому Войсковому правительству и новому военному командованию свои услуги. Начальник штаба Войска полковник Щепихин, естественно, захотел воспользоваться опытом Бородина, но вмешался съезд уральских депутатов. Абсурдное и недопустимое дело во время военных действий ! С апреля на Яик насели красные комиссара Антонова . В одном бою казаки умудрились захватить аэроплан. Позже они научились его использовать. С июня в Уральске уже существовало авиационное подразделение. Летунами стали сами казаки – войсковой старшина Каплин и поручик Смердин. Наблюдателями при них – сотники Ларшин и Харчёв, а также хорунжий Портнов. Каждый житель Уральска знал их и гордился ими. Многие казаки, способные скакать под пули, не пригибаясь к шее коня, не отважились бы на такое дело, как «пархание под небесями». Отряд Ртищева из трёх каппелевских кавалеристов был размещён на постой в маленьком скромном домике с навощёнными полами и яблоневым садиком. Он стоял неподалёку от Столыпинского бульвара с особняком красного кирпича с усеченным углом, имевшем красивые балконы и мезонин. Строился особняк тот для наказного атамана. Но последним хозяином, заказавшем для балкона ажурные решётки с изящными вензелями «ГКБ», стал Георгий Бородин. Даже воздух в саду казался яблочно-терпким. Гулко гудел колокол, заглушая пение и споры. От домишки каппелевцев недалеко было пройти и к Войсковому собору Александра Невского, а до Петропавловской церкви – рукой подать. В качестве помощника и охранника к каппелевцам был приставлен казак-«старик» Феофилакт Проклович Мостовщиков. В отличие от большинства уральцев, он оказался на редкость словоохотливым и полюбил вечерние беседы с Кириллом, коего величал не иначе, как «Ваше Благородие», чувствуя в нём истинного столичного офицера, себе не ровню. Подобный пиетет со стороны, годящегося ему в отцы человека, к тому же – вольного казака, несколько смущал Ртищева, но приходилось мириться с его причудами.
- Ковуна шолёного не желаете ль отведать, Ваше Благородие? – спросил Мостовщиков в тот октябрьский вечер Ртищева.
- От чего бы и нет, Феофилакт Проклович, - улыбнулся Кирилл.
- Мудрённые времена по Расее наштупают, Ваше-скородие. Вот Вы, человек учёный, а я-то и грамоте-то почти не знаю. Вот Вы бы мне и пояшнили, - степенно и неторопливо оглаживая свою окладистую, посеребрённую сединой бороду, начал казак. - Вот ведь крашные... людишки-то никчёмные, никакому понимающему человеку ненужные, ни к какому делу оне не пригодные. Но убивать хорошо научилися – шкоро некому и мёртвых хоронить будет. Откуда такие на Руси берутся? Чи-иго хотят?
- Так, Феофилакт Проклович, история обернулась, - смутился Ртищев, не зная, что и ответить.
- Всё, говорят, из Питера пошло. Смута вся, - казак с хрустом надрезал сочный арбуз.
- Да, Феофилакт Проклович, там всё и началось. В столице вся интеллигенция и даже часть офицерства разуверились в успехе войны и стали во всём винить Государя, Его окружение. Среди них были и предатели, жаждущие захватит власть и просто глупцы. Они и солдат развращать начали.
- Народ пошёл хитрее самого гличанина . И для чиго оне так? Жили, можно сказать, в довольстве, и по закону Божьему и людскому и, ошобенно, казаки наши. А год назад - вон оно как - все как один очумели. Казалось бы, Царя не стало, так задумайся: как дальше быть, чтоб порядок удержать? РаботАть побросали и – ну галдеть, да кричать. Послушал я разок крикунов, что с фронта пришли. Думал, что говорить будут, как на станичном сходе заведено. Так не дослушал – тошно стало от них. Лаяться тараторки горазды. И чиго там только не кричали: Бога и Царя не надоть, отцов-матерей не слушай, начальству не повинуйся. Иногородние больше кричали. Но и казаки молодые поддакивали, что греха таить. Нонче каждый урядник норовит в атаманы. Казацкая молодёжь всё куролесит - пьёт, как никогда не пила. Кизлярку, да бузу хлещут. И - безнаказанно. Шельмованный казак пошёл, Ваш-бродь. И дети от них такие будут. Ой, недобрые времена грядут...
- Да, Феофилакт Проклович, заметнее ныне пьянство повсюду, не только у вывески с двуглавым орлом, как до Февраля было, но ненасытное какое-то, грязное, до полного скотства. До смуты и борцы с пьянством на виду были . У вас здесь ещё народ не так испорчен. А что в столицах делается, на фронтах перед Миром Похабным! Слышал, что когда ваши казаки целыми полками возвращались, то строем подходили к старому Михайло-Архангельскому собору и, только отслужив молебен, разъезжались по домам на долгожданный отдых. У вас пока порядок есть.
- Собор-то - святыня для всех уральцев. От веры покамест они не отвернулися – дело-то сличное . И тут под зелёной «орлёной» вывешкой «Казённая винная лавка», что до Японшкой появились, за перегородкой с шеткой продавали зелье двух шортов, очищенное и нет. По четвертям, шороковкам, соткам и мерзавчикам разлитое. Благо, от храмов Божьих подальше таковые заведения штояли. Но ведь почти и не пили-то казачки наши. Нонче и в присутствии девушек пить себе позволяють. Креста на них нет! Что киргизцы, аль трухменцы какие! А курева до Германской во вшём Войшке не видать вовше было. Молодой казак при нас курить не шмел, даже, ежели и никонианин он. А нонче всякий щенок, и свой – старой веры, как с фронта – так и курить. Эвтот дым в нос сотенному пущать могёт. Ручицы швои в карманах, цигарку посасывает, так и с дедами говорит. Знать нас не желають. Не блинник какой там – казак! Могёть даже на фронте яроем был... Таковая молодёжь уж и не послужит, как мы прежде служили. Но нынешний атаман за порядок стоит. Его и поддержим, да по-штариковски с ослушниками, да охальниками разделаемся. Мутят ишо дела богомерзкие и околотени-шараматки , - казак насупил густые седые брови, нависающие над добрыми серыми глазами. Нечестивцы власть в штолице взяли, от того все беды пошли наши.
- Дай-то Бог атамана сильного...
- А домой такой солдат возращаица, там его старуха-мать встречает штрого: брось, дескать, цигарку, каторжный, поклонися старухе в ноги, тогда пущу на порог! Аль убирайся вошвояси по добру по здорову. А старухи у нас «шурьёзные» и приходится ослушникам и им подчиняться и, таким образом, весь большевизм сразу вон из головы .
- И ругани матерной у вас тут до сих пор не слыхал, Феофилакт Проклович, не то, что вне войсковых земель .
- Есть грех и у нас. Раньше матерного шлова слышно в Войшке не было. Казаку, не привыкшему к такому, а тем, кто штарой веры – особливо, ухо оно режет. Токмо от иногородних и шлыхали мы. Нонче и от швоих, что с фронта. Десяток бы линьков эвтому в спину . Был у нас эвтовый всего один казак давненько. Да исписал ему войсковой нагайкой спину, что пряник городецкий. А нонче не тронь такого...
- И на фронте уральцы стойкостью славились. Не разлагались, как иные, Феофилакт Проклович. В ноябре семнадцатого, когда большевики издали приказ о снятии погон, уральские офицеры с болью порешили снять погоны, прежде чем этот приказ дойдет до улан. Этим они хотели подчеркнуть, что если разрушается старая армия, то символ её чести не подобает подвергать оскорблениям. Вся Русская армия сняла с себя, наконец, погоны. Но ведь прежде, чем восстановить их, следует погоны заслужить, - с болью промолвил Кирилл.
- Так оно и есть, Ваш-бродь. Дело в том, что Царя не стало. Ни Николая, ни того, что должОн быть в голове у каждого – ума раштройство и пошло. «Делай всё, что прикажет начальник, но против Бога и Царя не выштупай!» Веками так и служили наши предки. А как быть теперя? Чиго токмо от казачков не услышишь! Кто - в лес, кто – по дрова. Один кричит за рипублику с Царём, другой - о самодержавии, но без Самодержца. Главное, что всех тут волнуить - не отберут ли землю, дескать, у казаков безземельные пришлые? От того обошобляться казачки хочут. Думаю иной раз: атаманы-молодцы, чай не пушты ли головы ваши? Неблыжно Вам говорю, Ваш-бродь.
- Верно говорите, Феофилакт Проклович, во вред казакам обособление. Не уцелеть им по отдельности в борьбе с большевиками, а без всей России - и от иноземного врага. А что Вы думаете об атамане Мартынове? У меня создалось впечатление, что он человек смелый и решительный.
- Поначалу не пондравился мне он. Тощий, маленький и всё юркает голубенькими воштрыми глазками. Бородёнка рыжеватая без густоты... И подумал тогда, чтоб атаманом стать ты, брат, рылом не вышел. И почище тя есть. Буран - вон каков: бородище лопатой, раздвоенная, взгляд прямой, степенный. Такому и доверия больше. Но не те времена. Пригляделся к Матвею Филаретычу. Семья их с хутора Мартынова Каменской штаницы всегда за неделимость Войшка и порядок штояла. Когда учился Матвеюшка в шедьмом классе Уральского Войшкового училища, отросла у него бородка. Начальник сбрить велел, но Матвей, по вере старой, отказался. Попросили его из училища, но он и сам дальше учился! Затем пехотное окончил и - добровольцем на Японшкую. Вернулся с грудью в крестах. Подумал я, глядя на те кресты, что заздря их не вешали. В Германскую, говорят, не залегал, не прятался, а в самое пекло лез. Служить заштавили его в гвардии под генералом Ханом , из басурман. Тоже непросто так... Почесал затылок старый Феофилакт, да и смекнул, что правильным полевым атаманом Мартынов будет. Даже и штариков он, как в старину, жалует. Пришёл к старику-казаку, известному ветерану, полному Егорьевскому кавалеру, за вошемдесят ему перевалило, уряднику Рожкову Сигней Давыдычу на поклон. Беленький Егорий почитается поболе всех других наград. Штал просить его вштать на защиту от нехристей эвтих. Могучий телом ещё и духом казачина пошёл воевать. В Бухарском походе Рожков пушку из-подо льда Амударьи выташкивал. В шемнадцатом старик поехал повидать сына на фронте. Захотел у казаков там знаменосцем стать. Говорят там, где он при орденах со знаменем в руке появлялся, революцьённые смутьяны сразу умолкали. Не дай мне Царь пайку, ежели неправду говорю Вам.
Удаляясь ко сну, Мостовщиков сказал Ртищеву:
- Вдругоряд расскажу Вам об Илецком деле, да о Мокии Кабаеве.
Ртищеву по душе пришлось слушать речи старика-казака, от которого веяло патриархальностью и покоем. «Окажись взвинченный герой Достоевского, издёрганный петербуржец, в его доме, дал бы уралец ему стакан воды и сделал бы вид, что ничего особенного не происходит. Успокоил бы и Раскольникова», - невольно подумал Кирилл.
На другой день, возвращаясь после ужина с офицерами, Кирилл услышал размеренный, негоромкий напев низкого мостовщиковского голоса: «Яик ты наш Яикушка, Яик, сын Горынович, про тебя, про Яикушку, идёт шлава добрая. С вершин взялся ты, Яикушка, до славного ты до моря, до моря до Каспицкаго». Ртищев заглянул за распахнутую в комнату старика дверь. На стене красовались портреты Государя и Государыни. Из окон, чинно завешанных кисейными занавесками, струился желтоватый свет. Подоконники были уставлены маслянистыми бальзаминами и пунцовой геранью. На столе, прикрытым плетённою узором скатертью, стояла зелёная пузатая стеклянная лампа с фарфоровым абажуром, фотография покойной хозяюшки в нехитрой рамке и коробочка, склеенная раковинами. В углу висел большой Спасов лик в фольговом киоте, перед которым Феофилакт Проклович разжигал лампадку. На полочке лежали, ставшая каменной, просвира и несколько обгорелых восковых свечей.
- Вот, Феофилакт Проклович, прибыл к Вам о деле Илецком послушать, - улыбнулся Кирилл.
- «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами», – говаривал родитель мой. Да, тараторкой старым штал Феофилакт. Жена померла и словом перекинуться не с кем штало...
- Раз народ к Вам послушать тянется, значит не пустословие это, - заметил Ртищев.
- Так вот, красные насилие таковое учинили, что пошло отрезвление не токмо казаков-стариков, но и «чумных» фронтовиков. Прибыли нежданные-незванные гошти, да начали хозяйничать. Взбунтовались линейные штаницы, что по Илеку-реке. Матросы довели жителей штаницы Изобильной до бешенства и казаки неожиданно обрушилися на наглого врага. Всех порешили, до полшотни, пушками и пулемётами разжились. Походного охранения большевички не выставили, вот и угодили в засаду. Перебили казачки вшех разбойников, да под лёд спустили. Вешна только начиналась. Понимали, что придут крашные их карать и в штанице Буранной созвали штаничный сбор. Есаула Сукина выдвинули, потом и подъесаула Донецкова. Узнали, что от Оренбурга по железной по дороге на Илек двинулся отряд губерншкого комишара Цылингова, из пленных австрияков (Цвиллинга), в шемь-вошемь сотен. До того крашные ультиматуму пришлали, дескать, мы все шдаться должны, а не то – как Оренбург захватили, так и Уральшк к рукам приберуть и тогда – пеняй на себя. Собрали казаки по малу, но со всех штаниц ближних по отряду. К линейным штаницам подходили казачки от низовых штаниц. Большевики швои порядки шразу грубо уштанавливать стали. Заштавляли казаков кокарды с погонами сымать, но казаки упорствовали. Начали людей арештовывать, угрожать. За освобождение требовали выкуп. За попытку побега, в назидание, раштреляли сотника Юдкина, кавалера трёх боевых орденов! Он сумел вырвать винтовку у одного крашного, да огреть того прикладом, заштрелить другого. Шпрятался сотник в зарослях, да выдал его продавшийся казак. Из домов каждому выходить под штрахом смерти запретили. Штали хлеб отбирать. Комишар приказал раштреливать тех, у кого найдут, оружие. Окружали недовольных, в воздух палили, да шлучайно одного подхорунжего убили. Казаки требовали от крашных убраться вон, но тех уж набралось до полутысячи, за шчёт примкнувших иногродних. И ничи-иго оне не боялись. Тогда на церковную колокольню Илека тайно посадили старого казака Небатеева. Он должОн был ночью ударить в набат. Долго пришлось на холоду прибывшим из соседних станиц казакам ждать, покуда в Илеке не ударит набат, по которому казакам на Илек подобало ринуться. По окрестностям Илека-города повырезали крашные посты. Крашные стали обштреливать казаков из самого Илека, те в ответ решили немедля атаковать. С криком «ура» двинулися по льду Урала на Челышевскую мельницу, где засел пулемётный отряд крашных. Пулемёты они поставили на крыше амбара мельницы и наступавшим сильно дошталось. Вёл казаков командир Студёновской дружины, «фронтовик», подхорунжий Тишков, руководил войшковой старшина Балалев. Он велел самым метким штрелкам подбивать красных пулемётчиков. Одним из штрелков был матёрый воин, Егориевский кавалер – сотник Олсуфьев. Патрон не хватало, а крашные могли, ой, от души казачков швинцом поливать. Как перештрелял Олсуфьев патроны все свои, так и в бой с одной шашкой бросился.
- А не воевал ли Олсуфьев в Японскую? – спросил Ртищев, смутно вспоминая это имя по рассказам Глеба Охотина.
- А то как же, Ваш-скородь, там и повешили Ануфрию Онисимовичу первых Егориев. Знатный казачина. Силач, хучь и старик. На десяток годков меня моложе.
- Да-да... Видел я его раз мельком на германском фронте... Стало быть, ему лет пятьдесят пять должно быть?
- Так точно и выходит ему. Но мы, старики, не робеем. Рожкову-то за восемьдесят и одна нога его деревянная... Так вот, первая цепь из Студёновской, Кинделинской и Головской дружин, с одними вилами, да косами уже бештрашно шла на Челышевскую мельницу. Вёл её урядник Пётр Загребин – вот ярой! Кто с песнями на устах в бой бежал, кто – зубы штиснув. Кое-кто дробовики имел – лётками палили. Ошобенно отличился казак Штепан Портнов, в одиночку пошедший на пятерых крашноармейцев с пулемётом. Пулемётчика порешил, но и сам пал, дав возможность казакам переколоть пулемётную команду. Казак Прокопий Колкатин бился врукопашную один с шестерыми. Одолеть его не смогли. Ошобо отличилися старики Рожков, отец и сын Павлычевы и Тишковы! Урядник Горбачёв зашёл крашным с боку и внёс замешательство. Исход боя решил подход двух опоздавших дружин – Мустаевской и Бородинской. Отличился и Дубов из Бородин-посёлка. Побежали большевички! Жители гнали их и не щадили. Женщины с отроками забивали йих, чем под руку попало... Хоронилися крашные по чердакам, да погребам. Кое-где и хитрили: белый флаг выкинут, а как казаки подойдут – палят на поражение! За эвтокое бесстыдство казаки люто рашправлялись. Иные трушливые крашные, с началом боя, ушкакали из Илека и спаслись. Комишар йихний, Ходаков, с мурлом, оплывшим не то от ветра, не то от пьянштва, увёл с шобою награбленное. Но поймали его оренбургцы. При нём нашли шестьдесят пять тыщ рублёв контрибуции. Доштавили его обратно в Илек, где жители и порешили. Как и других пойманных, комишаришку учекушили колотушкой по голове и спуштили в прорубь. Опускали пленного в прорубь, вытаскивали и опять опускали до тех пор, пока тот в ледяной штолб не превратится и - опускайся куме на дно. Пощадили только дохтура, фельдшера, да двух сештёр милосердия. Не больше вошьмидесяти крашных спашлось – десятая доля... Немалые потери понесли и казаки. Много раненых было. В Уральске шанитарный отряд соштавили и в Илек пошлали. Абы не такие ярои, как Рожков, Олсуфьев, Колкатин, Загребин, Портнов – не одолели врага бы. Так и началася война наша, казацкая. Лютовали казачки, слов нет. Но и не на пуштом месте.
- Мне известны зверства большевиков, Феофилакт Проклович. Думаю, что жестокость уральцев понятна и может быть оправдана пред Отчизной и Богом.
- Уральцы с оренбургцами созывали партизанские и штаничные отряды и начали налёты на Ташкентшкую железную дорогу, что от Оренбурга с Шамарой в сам Туркештан ведёть, - продолжил казак-старик, вздохнув и покачав головой. - А на Страстной неделе, попёр на Войско отряд крашный тыщ в пять человек. С интилерией и бронепоездами. Шли от Саратова. Посёлок Зелёный разорили. Все казаки убежали из него, но ошталось пара казачек и священник. Их поубивали, изуродовав. Тогда Мартынов начал соштавлять швои дружины. Одну таковую дружину в две сотни повёл Михаил Никанорыч Бородин – инерал толковый. Большевики начали удирать, хучь и куда поболе сил имели. Но в начале лета фронт уж к Уральску приближаться штал. От Комуча Вашего тогда оружия немного нам подброшили. Но всё одно – не хватало. И людей у крашных куда больше нашего. Думал я тогда, что-то не так тут. Без Царя-то с Россией-то. И что же такое делается? Не на германца, а брат на брата войной идёть! И пошёл я тогда, с другими стариками, в бой. Выше белого креста – токмо деревянный, говорят. С тем и на Японшкую шёл я тогда: либо на грудь крест, либо – деревянный на пустыре... Тятя мой – ярой Икана, аккурат все ногти соштригал, да и откладывал в мешочек. И так - всю жисть швою. Авось, пригодятся на том свете, ежели по крутой горе лезть придётся, говаривал. Иные, кто веры старой, в перстнях обрезки ногтей ношут.
- Всё меняется катастрофически быстро и народ не успевает опомниться... – мрачно вставил Ртищев, - а свербящая мысль о том, что Государя нет, покоя и мне не даёт.
- В строй Войшко уже поставило несколько возрастов казаков, а крештьяне соседних губерний прислали к Уральшку свои дружины в помощь. Киргизы давали нам швоих лошадей. Был у нас единственный броневик «Змей Горыныч», да и тот от тяжёлого шнаряда, в первый штурм Уральшка, прахом пошёл. У казаков-то и проштых гранат нет, чтобы большевицкий броневик остановить. Побаиваемся мы машины йихни. Бывало, что и полки уральцев и оренбургцев от них в страхе отступали. Едет гроб чугунный на колёсах и палит по тебе. И ничем не оштановить его. Не по-людски эвто! Женщины с детьми еду нам подвозят, воду. Раненых увозят. Не приведи Господь наедет на них такое на колёсах. Наши старики и я с ними, кто с чем – со штарой шашкой, пикой, вилами, цепью, камнем в мешке, аль одной нагайкой – шли в бой как-то летним деньком. Вдруг видим – надвигается броневик! Молодёжь спрашиваем, что, мол, эвто такое там? Никто раньше не видал такого. Они отвечають, дескать, победить такое невозможно. Но мы, старики молча распрягаем швоих коней от бочки с водой, нами подвезённой, шадимся на них, и с гиком и швистом – в лоб на броневик. Красный пулемётчик, что в броневике засел, видать не сразу опомнился, а когда в себя пришёл – поздно было: мы были слишком близко, чтоб оне толком штрелять могли. Один из стариков пикой в оконце броневика как поддал, что пулемётчика того завалил, но и сам ранен был. В это время другой старик, соскочив с коня, привязал верёвкой броневик и норовил потянуть его к швоим. Но броневик туда не хотел и, держащий верёвку, уже за машиной по земле волочился. Еле успел потом от самых крашных позиций живым удрать. Эвто сильно подняло дух защитников Уральска – меньше прежнего боялися. Полковник Мизинов собрал отряд казаков непризывных возраштов из станицы Кругло-Озерновской. Эвтим он показал, что недоволен тем, что «фронтовики» за оружие не берутся. Чтоб им штыдно стало, ринулись в конную атаку под войсковым бунчуком на крашных с броневиками. Потеряли многих, но смяли противника! Мизинов сложил там голову на штарости лет своих. Тут подошпел, штавший генералом, Мартынов, ну и вдарил в тыл крашным! Казаки, с войсковыми крестьянами, гнали крашных до границы Войска, а кое-где и чуть подальше неё. Долго потом крашные не решалися на нас нападати.
- Отрадно слышать, что такое возможно - вопреки своему лозунгу: «За грань не пойдём», - грустновато молвил Ртищев. - Печально, что и Войсковое правительство против участия уральцев в войне за пределами Войсковой области. Лишь, как исключение, два конных полка сражались на стороне Комуча и за своих соседей-оренбургцев. Не знаю, как Вы, но, по-моему, позиция «пока большевики нас не трогают, и мы их не трогаем», которой придерживаются все казачества – роковая ошибка.
- Пожалуй, что так, Ваш-бродь. Расея-то одна у нас... – закручинился Мостовщиков. - Опомнившись, крашные ударили сразу в направлении Уральска и Гурьева, где йих поддерживала Волжско-Кашпийская флотилия. Мадьяр с китайцами на нас натравили. Но и тогда мы ишо сдюжили. От разорвавшейся перегретой пушки любимец казаков, Курин, пал - Царство ему небешное. Потом и Матвей Филаретов Мартынов ранен был и командование Михаилу Николаичу Бородину сдал. Служили в разгар лета, уж от пятнадцатилетних и до вошьмидесяти... До двадцати тысяч армию наскребли. Но и врага было ишо больше, а главное – его иртиллерия с броневиками. А месяц назад, под Растяпиным, так вышло, что броневик йихний глубоко в наши позиции врезался. Казалось, ишо немного и начнётся бегство всеобщее с потерей орудий и пулемётов. Вдруг раздаётся негромкое «ура» и на броневик кидаются три казака, а впереди них - «бронированный мужик» Ананишев. С пикой наперевес и непокрытой головой шкачет он на своей кляче, а за ним - те трое казаков с шашками наголо. До ших пор никто не понимает почему, но броневик оштановился и вся команда из него вышкочила – и, ну драпать! Казаки подскакали к броневику, не зная, что с ним делать. Наконец, стали пускать одну за другой пули в мотор. Он сломался, заглох. Каждый начал расспрашивать Ананишева, как же тот броневик одолел? Он сурьёзно отвечал: «Как? Помолился, вот он и вштал». Должно быть, так оно и есть.
- На такую атаку мог отважиться лишь человек глубоко убеждённый, что сражается за правое и святое дело, готовый принять смерть во имя высших идеалов, - вздохнул Кирилл.
- Ананишев – не казак. Из крестьян Шамарской губернии он, потому и прозвали его «Бронированный мужик». За доблести свои Ананишева произвели на днях в казаки. Крест Михаила Архангела ему нацепили. Но не одни непенные казаки так могуть. Как водится, пули с ошколками храбрецов облетають.
- Всё бы в этой награде хорошо, но надпись на кресте вызывает сомнения: «За веру» - прекрасно, она одна. За «Отечество» - надеюсь, что не только за одно Войско. Но потом написано и за «Яик»... Немного не ясно получается. В конце добавлено: «и свободу». И вовсе недоумение возникает: свободу от чего? Какую? Слишком уж напоминает весь бред Временного правительства с его «культом свободы». Вернее - одного лишь слова, - раздражённо произнёс Кирилл.
- Уж не знамо мне, не ведомо, что оне там нацарапали... К Вашим шловам о «деле святом», - начал вновь Мостовщиков. - Вспоминается сразу наш дедушка Мокий Кабаев. Заповедный он человек.
- Как это понимать?
- Так, что заповедям христианским следует: «Распят и вошкресе, смертию смерть поступи». Вот так по-стародревлему, по-апостольски у нас на Пасху поют. Именно «поступи», а не «поправ» - по-старокнижному, - с чувством гордости проговорил Феофилакт. - На год-другой всего Мокий Рожкова моложе, а в атаки без оружия свят-человек эвтот ходит!
- Мне офицеры ваши говорили, что подвижником Христовым стал этот удивительный старик.
- На турка с самим Шкобелевым ходил! С семьёй в Тёплой Красноумётской штанице живёт. Два сына у старика, да дочь. Все молитвы на память Мокий Алексеич помнит! Он сейчас дружину швою Крестоносную под знаменем нерукотворного чудотвореного образа Спасова из стариков шобирает. Вместо оружия – кресты, да иконы. Подумываю тоже туда. Шкоро на Уральск крашные вновь двинут. Как бы не последний раз, не решающий... По мысли Кабаева, дружина иметь будет четыре соштава. Крестоносцы первого соштава должны быть все, как один, некурящие, бородачи, носить открыто на груди на лентах и шнурках осьмиконечные кресты. Крестоносцы второго соштава - вообще по слабости – не шибко верующи, курящи и с подобратами брадами. Форма им - кресты на правой груди из тесьмы и выше кокарды из тонкого белого металла и кресты по форме Егория. В третий соштав - разные шектанты пойдуть. А магомедане, да бургонцы - в четвертый соштав. Мол, и оружия не надо. Всё едино – не хватает.
- Интересно, что он задумал собрать под общее знамя борьбы с безбожниками людей разных вер! Удивительно! Хотелось бы поглядеть на Кабаева...
- Так, ведь нет ничиго проще, Ваш-бродь. Наша дружина с ним выштупит при первом же нападении на Уральск. Пришоединяйтесь! Формироваца скоро будут. Но, не взыщите... Придётся Вам во второй соштав. Кто не по старой вере – туда...
- От чего бы и не столкнуться с красными в ваших рядах? Переговоры затягиваются, да и уйти из Уральска пока невозможно – так они его обложили, - задумался Кирилл.
- До снегов на фронте точно уж жарко будет. Не вышунешься из города, - махнул крепкой короткой рукой старик.
Каппелевцев по непонятным причинам перевели в белый низенький пригородный домик с таким же яблоневым садиком, но чуть побольше и с прудом у плотины за тыном. Вокруг - тополя и вётлы квадратом вдоль жердевой ограды. Лошадей каппелевцы теперь держали на просторным дворе меж глинобитных, крытых, где соломою, где железом, сараев. В конце октября на станичном выгоне под Уральском припорошило немного, а через день лёг первый снег. Офицеры при штабе Мартынова показали Ртищеву прошение старика Кабаева о создании Крестоносной дружины. На засаленной бумажонке было выведено несколько коряво, но явно в попытке написать, по-возможности, аккуратно: «Прошу допустить 68-лет старика духовна добровольцем и дать голос по Войску о наборе охотников-добровольцыв в Крестоносную дружину». Вспомнив рассказ Мостовщикова, Кирилл понял, что возраст свой Кабаев умышленно занизил на добрый десяток лет. Ртищев тут же заявил, что хочет вступить в ряды кабаевцев. Офицеры возразили, что в дружине и оружия-то, вроде как не будет. Но Кирилла эта оговорка не сильно смутила. Уж очень хотелось вместе с этими особенными людьми против общего врага пойти. Все трое его подчинённых-каппелевцев пожелали того же. Красные медленно, но неуклонно двигались к рубежам Уральска. Кирилл узнал, что Крестоносная дружина составила уже шестьдесят добровольцев. Мокий Кабаев провёл смотр. Через триумфальную арку города – своеобразное строение, характерное для времён Царя-Миротоврца, шагало Христово воинство Мокия. В народе арку называли Красными воротами, потому и выбрана она была для смотра. Взгляд Кирилла задержался на надписи над самой аркой: «Наследнику-Цесаревичу – 1591-1891». «Значит, завершили строительство к юбилею службы Яицкого казачества Московским Государям. Посвящено открытие арки Николаю Александровичу, бывшему тогда ещё Цесаревичем», – сделал вывод Ртищев. Смущённо оглядывались на деловито шагавших вокруг казаков, каппелевцы ощущали себя чужаками. Казаки несли пики с восьмиконечным старообрядческим крестом, или только медный крест на груди. Четверо каппелевцев, похоже, были одними из самых молодых. Преобладали «казаки-старики». Кирилл разглядел в неровном строю и Мостовщикова с огромным тёмным восьмиконечным крестом на груди. Старик сдержанно улыбнулся Ртищеву и лицо его снова приняло строгое, подобающее случаю, выражение. Навстречу шагавшим, на белом коне появился небольшого роста старик с непокрытой головой, длинными пепельного цвета волосами, перевязанными чёрной лентой. Лицо сильно морщинистое с густой седой бородой. Надет на нём был белый китель, синие с малиновыми лампасами яицкие шаровары, а грудь украшал большой восьмиконечный крест на массивной цепи, и потемневшая горбатая икона старого дониконовского письма. На ней Архистратиг Михаил попирал ногой низвергнутого сатану. Позже Кирилл услышал, что икона эта была взята из Войскового собора, как и образ Христа Спасителя, с которым Кабаев не расставался. Его облик был отнюдь не воинственным. В выгоревших глазах – особая старческая блеклая синева, - свечение доброты, любви и детской наивности, но отнюдь не решительность вождя.
- Скажи нам, дедушка! - крикнул кто-то из дружинников-новобранцев. Потом эти слова повторил другой казак почти в ухо старику и тоже весьма громко. Ртищев понял, что Кабаев полуглухой.
- Братцы, штойте грудью за Яикушку - нашего кормильца, - негромко и плавно повёл свою речь старик, - не падайте духом, Господь Бог не покидает нас. Я Богу за шпасение Войска молюсь. Супротив антихристова войска мы сражаемся, и Пресвятая Богородица закроет нас. Все видели раштрелянных священников наших, опустошённые, опозоренные храмы наши. Знаете, что нехристи эвти из церковных риз делают попоны коням своим. Братцы, с иконой я впереди вас буду. Слушайте ваших начальников - они откроют вам путь наштупления. И устрашится враг, и погоним мы его силой Божьей и нашим победоношным оружием, оросим же шашки вражеской кровью! И одолеем мы, непременно, одержимых бесом безбожников потому, что с нами Святой Крест и молитва Господня.
- Веди нас, дедушка! – крикнули из рядов дружины.
- Сынки наши, детки дорогие, - Кабаев повернулся к отряду пятнадцатилетних отроков с крестами из Пешего учебного полка, - не бойтесь вы ничего, покажите, что вы казаки, покажите, что вы не хуже отцов, дедов наших героев-Горыничей. Спасителя молю, и Он вас защитит и закроет. Завтра враг будет из батарей штрелять по вас, а шнаряды рваться не будут! И мы его погоним! Вера важна. Лишь она спасёт нас!
«Но в подобных словах есть некоторая безответственность, - возмутился столичный разум Ртищева. – Как так можно – «рваться не будут»? По сути бедных детей на смерть гоним...»
Перед битвой 3 ноября, Кабаев ходил по передовой с Нерукотворным Спасом в руках и одобрял защитников Уральска. Казаки снимали шапки, старик благословял их, читал молитвы. Уральцы молились с ним вместе, забыв о том, что над головой с визгом рвутся шрапнели. Казаки целовали старинную икону, крестили окопы и оружие. Помолившись, они с воодушевлением ринулись в бой. Старик Мокий едва успевал за ними. Пушечный снаряд, благословлённый Кабаевым, тут же попал в цель, что вызвало волну восторга в рядах уральцев. Сил в Войске было мало, но имелось горячее желание наступать, вопреки тактической логике. Кирилл шёл на врага в полный рост, не кланяясь пулям, с тяжёлым медным крестом в руке и думал о Каппеле, Маркове и Дроздовском: «Не ударю и я в грязь лицом. Покажу казакам, что и мы, городские, способны на подвиг». Вражеская пуля скосила солдатика-каппелевца, шагавшего рядом. Ртищев нагнулся над ним и с болью убедился, что тот уже не нуждается в помощи. Продолжая путь под завывание пуль и осколков, Кирилл невольно подумал: «А ведь из нас четверых, он был самым мало верующим и даже, в нашем кругу, позволил себе непочтительно отозваться о речи Кабаева...» Пулемётный огонь усилился. Видимо, красные подвезли пулемёты, или патроны к ним. Часть, оказавшихся под неумолимым огнём уральцев не выдержала и, побежала назад. Но тут, на гребне сырта, возник пред ними старик на красивом белом коне, как в богатырской былине. Он распевал псалмы и ряды пеших стариков, едва поспевающие за ним, подпевали. Все без оружия, но с молитвой на устах, они шли вперёд, казалось, заговорённые от пуль.
- Кабаев едет! - услышал Ртищев чей-то голос, полный радости.
Облик старца в белом кителе был поразительно величественен в своём спокойствии и пренебрежение к смерти. Он двигался не торопясь, степенно, с полнейшей невозмутимостью на лице, хотя пулемётные очереди рыли глину под копытами его коня. Ртищев подумал, что его собственные стиснутые зубы и нервная походка не идут ни в какое сравнение с этим олицетворением спокойствия и святости. Видя это шествие безоружных, красные не выдерживали такого морального воздействия, бросали оружие, бежали или сдавались. Как позже узнал Ртищев, те, кто сдался в том бою, стали потом рьяными бойцами дружины дедушки Мокия второго и третьего состава. По волжскому опыту Кирилла, очень многие из сектантов добровольно примыкали к красным. Но под воздействием психической атаки кабаевцев, они разуверились в большевицких идеалах.
Когда войска собрались на захваченных позициях, уральцы стали подсчитывать свои потери. Радость победы постепенно омрачалась осознанием принесённой жертвы. Кирилла удивило, что ни один казак не удивлялся отваге Кабаева, но изредка кто-нибудь ворчал: «Второй денёк паковой росинки во рту мы не имеем – еле ноги носим, а Дедушка – хоть бы что. За три дня кокурку одну проглотил. Ему-то что, его убить не может, потому он с крестом ходит!» Потом Кирилл услышал беседу молодого казака с Мостовщиковым:
- Дедушка молитвами и пением псалмов орудийный и пулемётный огонь оштановить могёт! – с пламенным восторгом говорил двадцатилетний юнец. - Целыми сотни казаков проводит там, где ад штоит кромешный!
- Дай-то Бог, Фатьян, чтоб так и дальше было, - отозвался Феофилакт Проклович, -а на пустое брюхо воевать – что: стерпится – слюбится.
- С ним не штрашно и под пули. Потому он с крестом и молитвою ходит. Как скажет «Не бойся, сынок»,- так тебя ни пуля, ни шрапнель не возьмёт. Иди куды хош. Токо вот ругаться не велит. Как говорит, выругался, - так она, пуля, и трахнет.
- А ты и верить горазд? Эх, ты, паря. Индо не знаш, что думать про тя: умный, аль дурак? - скривился второй моложавый казак, и Ртищева больно уколол его скептицизм.
Вслед за тем, Кирилл заметил, как несколько мусульман в чалмах подошли под благословение Кабаева и был поистине поражён увиденным. «Vox populi, vox dei – глас народа – глас Божий», - подумал Ртищев.
Но красные подводили всё новые силы. Казалось, что они неистощимы, а имя им - легион. Силы же казаков неуклонно таяли и восстанавливаться не могли. Шла война на истребление. Потянулись изнуряющие оборонительные бои. Вскоре, из-за неудач на фронте, созвали Войсковой Съезд, который принял решение о смещении с поста командующего армией генерала Акутина и временной замене его генералом Мартыновым. Уральцы создавали особые ударные «иисусовы полки», в которых казаки надевали на пики иконы Георгия Победоносца и дрались с неописуемым упорством. Натиск красных был остановлен, и между северной и западной ударными группировками большевиков появился разрыв. Реввоенсовет отстранил комдива Чапаева от командования Николаевской дивизией и направил его в Академию Генштаба РККА. Потом была и знаменитая конная атака Мартынова, завершившаяся очередным разгромом красных. Но всё это был лишь временный успех, отдаляющий неизбежную агонию истощившегося казачества. Неожиданно Кирилл узнал о приказе Колчака, признанного всеми белыми силами Верховным главнокомандующим, требовавшем замены Мартынова на генерал-лейтенанта Савельева – не казака. Ртищев был возмущён не меньше, чем любящие своего кровного командира казаки. Он размышлял: «Это же происки засевших под Колчаком левых! Мерзавцы боятся, что такие самородки, как Матвей Филаретович, стоят за казачью самостийность. Но генерал не обозлился, не встал в позу, не ушёл, не начал фрондировать. Скромно согласился возглавить один из корпусов. Впрочем, одно лишь название – «корпус». До былого армейского корпуса ему многих тысяч людей не хватает... Мартынов поставил интересы Белого Дела выше карьерных. Хотя он человек очень самолюбивый, если не сказать большего, но сознаёт, что сейчас не до внутренних разборок. Слишком сильны красные и все силы следует собрать в отчаянной борьбе с ними».
Дрались казаки с великим мастерством и неистовством, но тут новая напасть обрушилась на них – разгул испанки . Слёг и Ртищев. Ему ещё повезло – не так сильно прихватило, как многих других. В декабре, постоянно пополняемые красные полчища, имеющие колоссальный перевес над казаками, попёрли на Уральск, Илецкий городок, Сламихинскую и Гурьев. Людей становилось всё меньше, а патронов, не говоря о снарядах, остро не хватало. Уральцы обратились к Колчаку за помощью с вооружением. Снег продолжал падать, становился всё глубже, и Кирилл послал своих каппелевцев назад, в Народную армию, покуда мело и была скверная видимость, а главное, кони могли ещё сравнительно быстро передвигаться. Вскоре легли такие сугробы, что лошади в них просто вязли. Теперь казаки были лишены своего главного козыря – маневренности лёгкой конницы. Снега вкупе с эпидемией, стали началом конца Яицкого войска. Сказалась и огромная протяжённость фронта от Каспия до Илецкого городка, и невозможность собрать казачьи силы в единый кулак. Мартынов и Акутин тщательно разрабатывали систему обороны казачьей столицы. Холода стояли страшные, и красные тоже временно приуныли.
К весне начались затяжные бои, и Кирилл был вновь в состоянии идти с крестом без оружия под пули, смущая тем самым, большевицкие толпы. В том роковом сражении Матвей Филаретович был тяжело ранен в живот , а Ртищев случайно оказался возле неистово рубящегося воина, который был, как Кирилл понял немного позже, тот самый Олсуфьев. Никогда не забудет Кирилл Ртищев, как пронзило грудь казака, увешанную «егориями», сразу четырьмя пулями. Как Ануфрий Олсуфьев продолжал размахивать шашкой, раскраивая черепа окружающим его всадникам, словно заговорённый и обладающий тайной воскрешения из мёртвых. Как он сам, Кирилл Ртищев, бросился с голыми руками помогать великому воину и сумел стянуть с коня одного из одолевавших, смертельно раненного казака. Как он своими руками долго душил крепкого красного кавалериста, а потом оказался над поверженным Олсуфьевым. Пятеро нападавших уже не подавали признаков жизни, но поток крови грозил в считанные минуты выплеснуть из тела казака жизнь. С губ казака время от времени срывались нежные слова прощания, обращённые к его верному коню. Последнее, что попросил умирающий, было «испить водицы Яика-Батюшки». Кирилл, слегка заткнув тканью гимнастёрки кровоточащие раны Олсуфьева, бросился бежать по склону к реке, чтобы не опоздать. Ртищев прошёл несколько шагов по береговой кромке льда и склонился над холодящем телом Яика, чтобы зачерпнуть своей папахой воду. Ртищев ещё недостаточно окреп после болезни и, после такого напряжения, его качнуло. Он оказался в ледяной воде, по которой с грохотом шли куски льда с шугой. Среди них двигались и полупогруженные тела казаков, проглядывались бурые полоски казацкой крови. Лавина вод ратных несла в тот день не одно тело своих верных сынов. В какой-то миг, обессиленный Кирилл надумал отдаться воле потока, но холод отрезвлял и отторгал кощунственные мысли. Едва выбравшись на берег, насквозь мокрый Кирилл помчался по склону сырта под леденящим мартовским ветром к умирающему. Сначала ему показалось, что он опоздал, но Олсуфьев открыл глаза и что-то пробормотал запёкшимися губами. Одна рука казака обхватила шею, поверженного, уже испустившего дух, любимого коня, а другой казак почему-то пытался дотянуться до скашовки . Ртищев поднял его голову, помогая напиться из шапки. Казак был невыразимо благодарен. Он готовился к уходу в иной мир, шепча слова молитвы. В это миг рядом оказался невредимый старик Кабаев на белом скакуне, который совершил подобающий старообрядческий ритуал и на лице отдавшего Богу душу, отразилось полное успокоение с некой печатью торжественности. Старик продолжал нашёптывать: «Щедры воды Твои, Яик-батюшка, милы сынам твоим, казакам. Мы – часть тела Твоего, Яикушка. Сладки воды Твои». После этого старик помог немеющему, трясущемуся Кириллу влезть в седло и повёз его к своим. «А ведь в казаках сохранилась страшная, особая - необоримая сила! – размышлял Кирилл, отогревшись. – Не сокрушить их неверующим, заблудшим красным! Сильнее казаки нас, столичных, во всём сомневающихся бездельников, куда цельнее, ибо веру свою в целости и чистоте сохранили».
Вскоре, под Уральском, Мокий Кабаев получил ранение в обе ноги. Последний раз встретил его Кирилл с двумя забинтованными ногами на костылях. Старик сидел с молодыми казаками, красочно повествуя, как он, в сердцах, выругал красных: «у, проклятые!» - и тотчас был ранен в ногу. Он продолжал идти вперёд. Подле него убило одного казака-старика и ему стало страшно. Но как только он почувствовал страх, так рухнул, раненный в другую ногу. «Никогда не ругайся, сынок, и не бойся в бою, а иди с молитвою, и Господь сохранит тебя» – наставлял дед Мокий. Подошли к Кабаеву «старики», а вместе с Феофилактом и Кирилл.
- Ладно ноги мои, братцы, - продолжил Мокий Алексеевич с надрывом, - нехристи эвти в десницу святого Николая Чудотворца уязвили! Прострелен образ, глубоко чтимый и почившим Матвеем Филаретовичем, царство ему небесное!
- Не приведи Господь, - загудели-закрестились казаки.
- Плачет Никола Чудотворец теперя непрештанно, братцы. Око Его отверзлося, - перекрестился Кабаев.
Кирилл задумался о том, что в этом особом, всё ещё уцелевшем мире, радость и страдание, удача и злосчастье более весомы и ощутимы, нежели в лощёной столице. Человеческие переживания сохранили средневековую полноту с непосредственностью, свойственную в мире европейских городов теперь лишь детям. Страсти сохраняли в этом архаичном мире свой древний накал и трогательная чувствительность пребывала ближе к звериной жестокости. Того сорта жестокости, что свойственна детям с подростками . Но и чище был, вне сомнений, мир этот, а не тот. От того наказание России пошло оттуда, и лишь теперь докатилось до Яика – мира, в котором каждый священник был всем известен, а каждый колокол имел своё имя.
Позже Ртищев узнал, что Кабаева отправили на судне через Каспий на лечние. За Уральск крови было пролито немеренно, но пришлось его сдать. Харунку Павловскую , правда, что в соборе войсковом хранилась, казаки с собой забрали - берегли как бесценное сокровище, святыню – налюбоваться им не могли. Гурьев удалось отбить. Дружины деда Мокия постепенно распались. Увидев неспособность Войскового Съезда продолжать борьбу, многие казаки помоложе, переутомлённые германским фронтом, потеряли к нему доверие, покидали полки и расходились по домам без выражения поддержки Советской власти . «Ну, чиго там! Повоевали и будя», - говорили молодые, сплёвывая семечки. «Эх вы, хронтовики, - качали головами старики, – Последние времена наступили. Однако прав Господь, прав и Давид Псалмопевец. Тогда, как нечестивые возникают, как трава, и делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть навеки». Тем самым, молодые сдавались красным, занимающим эти земли. На стороне Войсковых правительств оставались пока ещё все «старики»-добровольцы. Их силами удерживать фронт было нереально. Постепенно откатываясь, казачья армия оставляла станицу за станицей, хутор за хутором, и остановилась только в станице Мергеневской. В это время прошло избрание Войскового атамана, коим стал Толстов - человек решительный и волевой . Кирилл встречал своего ровесника-Толстова в Николаевском училище. Но Ртищев окончил училище раньше. При своём избрании Толстов поставил условие: право беспрекословного распоряжения жизнью каждого казака. Большевики прислали в Мергеневскую делегацию для агитации и разложения боеспособных остатков частей уральцев, предлагая заключить «мир». Но Толстов расстрелял красную делегацию и предателей-казаков, затеявших переговоры. Он сумел поднять дисциплину Войска, навёл порядок и в тылу. В конце марта большевики были разбиты и начали отступление к Лбищенску. Начался новый приток казаков в армию. Приходили молодые, старые отставники, калеки, инвалиды, которые шли на любые должности, стремясь принести пользу родному Войску. За полтора месяца власти Толстова уральцы вернули потерянную территорию и захватили приграничные районы Самарской и Саратовской губерний, почти полностью разгромив красный фронт .
Вечерний апрельский ветер пронизывал шинели, и ополченцы Толстова прижимались к друг другу спинами, сидючи у костров. Повсюду виднелись чернеющие лоскуты земли, среди пока многочисленных сугробов побуревшего снега. Но на солнечных сторонах бугров к вечеру уже роились мошки-поддёнки. Зазевавшихся сносил в степь беспощадный ветер, отрывая их от дружного роя собратьев. Кирилл Ртищев и хотел бы назад к своим, но вовсе не был уверен, что сможет незамеченным пройти через плотный большевистский фронт. Думая об этом, он задавался вопросом: а есть ли смысл быть там в одиночку пойманным и бездарно замученным врагом вместо того, чтобы продолжать борьбу с пользой для общего дела бок о бок с этими славными людьми – уральцами? Он с любовью поглаживал свою старую верную шашку, вновь и вновь смазывал револьвер, к которому теперь имел немалый запас патронов. Михаил Бородин с небольшим отрядом, ещё в январе, с немалым риском переправился по люду через Каспий и явился к самому Деникину. Встретили его там тепло и выделили уральцам спасительные пять миллионов патронов, деньги и медикаменты.
- Эх, щерба славная, Прохор Осипович, - приговаривал совсем молоденький, безусый казачок, наворачивая уху.
Лишь глядя на них, Кирилл сообразил, что означает странное слово «щерба», никак не созвучное «ухе».
- Была бы бударка, а рыба шама наловиться – говаривал мой тятя, - откликнулся добродушный казак-старик, разливавший из котелка своё варево. - Так бы всю жисть по ерикам, да ильменям и плавал. Так нет – война проклятая. Шишига народ попутал – не иначе. Родитель мой всё по зверю гулёбил, сайгачил. Гулёбщик знатный был – не собачник какой. Помнил ишо те времена, когда уловы в Яике не чета нынешним были. А меня, как он говорил, шутовка охмурила – на воду тянет. Но чилим с мелкой рыбёшкой частенько домой ишо мальчишкой приношил. Старше стал и ятови находил, и порешную добывал .
- Да, жисть была... – вздохнул молодец.
- Хорошо ли то - юношев призывають? – покачал головой Прохор. - Творец Небесный! Так и казачков-то и не останется скоро. И куды инералы шмотрять?
- Если так посмотреть – так оно и выходить, но ежели глыбже, так большевики победять и нам жизни совшем не будить, - проговорил сиплый молчаливый казак-старик, прячущий лицо в мохнатой бородище.
- Так-то оно так, да токмо поубивали на днях немало юношев наших, а сотенный отлипортовал атаману, мол, всё благополушно, - возразил Прохор Осипович. - А лошадёнки-то какие – смотреть больно – одня одрань – машлаки чалые ошталися. Атаман и доволен – чинным манером всех в ряд расставил, благодарил. А у меня - сердце кровью, как о мальчишках подумаю.
- Глянь, казачки, есаул Ларшин идёт, - сказал молчаливый.
Кирилл с любопытством взглянул в сторону прославившегося казачьего летуна. Своим обликом этот человек никак не напоминал виденных некогда Ртищевым бравых красносельских летунов. Одетый в мешковатую, длиннополую шинель, кавалерийского образца из «старорежимного» солдатского сукна, с выгоревшими малиновыми петлицами, с забрызганной аэропланной касторкой фуражкой с тем же малиновым околышем на голове, казак Ларшин выглядел весьма нелепо. Сын простого урядника, в войну он был призван в ряды уральских казачьих частей и за отличия произведён в унтер-офицеры. Потом Ларшин окончил Уральскую школу прапорщиков и произведён в офицерский чин
- Присаживайтесь с нами, есаул, - улыбнулся Прохор.
- Благодарю, братцы, - просиял Ларшин добродушно-насмешливой казачьей улыбкой. - Ежели чайку нальёте – рад буду сугреться.
- Поведуй нам, Николай Парамоныч, как там у нас с авияцией? – спросил Прохор.
- А что говорить, - неторопливо и тихо ответил Ларшин и его простое, широковатое лицо с тонким, с горбинкой, носом, сделалось сразу печальным. - Помните, казачки, как в начале года на Уральшк полсотни бомб ироды сбросили? Здания Войшкового правительства и Городской Управы порушили. Ватарба пошла, колокольный звон вшех церквей города, крестные ходы и молебны начались. И вдруг, зовёт меня, да ишо другого летуна, Смердина, атаман. Вот вам, говорит, аэроплан - летите! Отцы святые! Да какие же мы лётчики! Да снежища горы понавалило, да морозища стоят! Ну - ничего! Мигом единым нагнали казаков со станиц, рашчистили от снегу площадку, даже песком посыпали, мехов понатащили - откуда только набрали! Одним словом - лети и никаких! Пошла молва по штаницам, понавалило вшяких депутаций, стариков, все собрались смотреть на наши полёты: «Вот они наши соколики! Вот они летуны наши уральшкие!» Тот водочки тащит, тот закуской потчует... чего не захоти - все будет, скажи только... А тут мотор - не работает, да и только! «Борис, - говорю это я Смердину. – Делай, что хошь - лететь надо! Живыми, всё равно, отсюда не вылезть - убьют!» А и верно: всё ближе казаки к нам напирают и уже, шлышно, гудят: - «чи-иго там! Не желают лететь - и вся музыка!» Мороз стоит, а мы с Борисом мокрые, как из бани. Тут мотор заработал и «горе-летуны» полетели. А когда мы, с грехом пополам, выполнили первую разведку, нас вытащили из гондолы и на руках отнешли к атаману в штаб.
- Ты, Парамоныч, заслуг своих не преуменьшай, так тебе скажу, - вставил Прохор. - Учился летать, как припоминаю, в самой Гатчинской школе.
- Да не ушпел толком поучиться – революция, будь она неладна, - сказал казацкий пилот, сверкнув зорким взором уральского степняка, - но поштавил целью своей жизни научиться ишкусству летания. Доучивался ишо в Военно-авиационной школе Народной Армии в Самаре. Но и ту не окончил – заполыхало в родном Войске - пробрался тогда я обратно, в родные степи и там, в привычном конном бою, партизанить стал. Между делом, и в аэроплане наблюдателем служил. Крестный подвиг родного Войшка обязует.
- А сейчас что не летаешь, Парамоныч? – спросил Прохор.
- Мой аппарат «Вуазен» и мог бы летать, да не хватает машла гаргойль и бензину. Ввиду невозможности использования аппарата по прямому назначению, личный соштав авиационного отряда привлекли для участия в наземных боевых действиях. Вот так... – развёл руками Ларшин.
- Ваше скобродье, разрешите Вам ушицы подлить, - обратился Прохор к Ртищеву особенно душевным тоном.
- Спасибо, Прохор Осипович, наелся я уж, - покачал головой Кирилл.
В те дни, впревые после начала удачного атаманства Толстова, уральцы, под командованием обятельного весельчака - полковника Тимофея Ипполитовича Сладкова и сурового полковника Михаила Николаевича Бородина и нанесли сокрушительное поражение более многочисленной дивизии Чапаева, оборонявшей Лбищенск . Поговаривали казаки, мол, не зря старик Кабаев благословил нового атамана на подвиги своей старинной иконой. Но Толстов допустил и роковую ошибку, стянув почти все свои силы к Уральску, вместо того, чтобы оставить около него летучие отряды для блокады города, а основную же часть армии бросить на помощь Колчаку. Атаман был уверен, что его армия без особого труда возьмёт свою столицу. Но красные, под руководством инженера Карбышева, возвели вокруг Уральска мощные укрепления. Осада затянулась. В разросшейся армии уральцев не хватало офицеров. Слишком многие из них уже сложили голову. Приказы своих новых и неуважаемых урядников казаки всё чаще отказывались выполнять. До Толстова Яик мог выставить 15 тысяч, теперь – до 25 тысяч, но не тот уж был состав этой новой армии. Слишком уж пёстрым он стал: над уральцами численно преобладали осколки прочих белых частей из среднеазиатских, оренбургских, кавказских отрядов и дружин.
7. Братья зла
Под рогожу за слово: Царь...
И никто из вас, сынки! – не воротится. А ведёт ваши полки – Богородица...
Не быть тому и не бывать, чтоб русский офицер – да за Рэсэфэсэр!
М. Цветаева
Теперь расстаться с Россией, пусть измученной и истерзанной, больно и преступно, и я этого не сделаю.
Вера Холодная
В октябре восемнадцатого умер, изболевшийся, генерал Алексеев, и власть на юге полностью сосредоточилась в руках Деникина. Последовал приказ о назначении его верховным вождем Добровольческой армии с оставлением в должности главнокомандующего. Лукомский стал его заместителем по военным делам, а Драгомиров - по гражданским. Георгий Шавельский , бывший полковым священником, дивизионным благочинным, а под конец Японской - главным священником Маньчжурской армии, законоучителем в Смольном институте, протопресвитером военного и морского духовенства Российской империи и членом Синода, окормлял теперь военное духовенство в Добровольческой армии. «Один Деникин, без Корнилова и Маркова, сможет ли вдохновить наше воинство? Зато Донская армия при атамане Краснове стала прекрасно организованной, - размышлял Глеб Охотин. – Встретился я однажды со знакомым, по фронтам Германской, Петром Николаевичем Врангелем. Барон поведал, как генерал Михаил Свечин рассказал ему в Киеве о том, что Добровольческая армия, после гибели Лавра Георгиевича, якобы обречена на поражение. Что она уже почти уничтожена, лишь Корнилов был её опорой и стержнем. Это известие очень огорчило Врангеля, любившего Корнилова, поклонявшегося стойкому его духу. Слова Свечина лишь отсрочили вступление барона в Белую борьбу. Только в середине лета Пётр Николаевич узнал, что добровольцы набрались сил на Дону и готовятся поднять весь Кавказ. В Киеве, с помощью немцев, якобы уже формировались Астраханская и Южная монархические армии - под бело-жёлто-чёрными - цвета императорского штандарта знамёнами. Но к тому времени Врангель уже успел разочароваться в состоятельности этих формирований и решил пробиваться к Алексееву и Деникину. Барон прибыл в Екатеринодар и встретил немало знакомых – и генерала Эрдели, и полковника Дроздовского, и генерала Покровского, и полковника Шкуро. Первый же разговор с Деникиным вышел у барона не слишком приятный. Деникин как бы начал размышлять вслух: «Ну, как же мы Вас используем? Не знаю, что Вам и предложить, войск ведь у нас немного...» Тогда Врангель ответил: «Как вам известно, Ваше Превосходительство, я в 1917 году командовал кавалерийским корпусом, но ещё в 1914 году был эскадронным командиром и с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не встать во главе эскадрона». Так, начал барон скромным бригадиром, но вскоре сумел расположить к себе многих, добиться побед в боях и над «трудными» коллегами вроде Шкуро. Деникин всё это время очень быстро повышал Врангеля в чинах. Казалось, что всё идёт не так уж плохо…
К концу ноября была окончательно сформирована Особая Южная армия. Она, с переменным успехом, дралась на воронежском и царицынском направлениях . Несмотря на многочисленность офицеров-монархистов в ней, всё командование её следовало лозунгу непредрешения государственного строя России до разгрома большевиков. Этот лозунг оттолкнул бескомпромиссного монархиста генерала Келлера от участия в командовании. Лидеры Южной армии предпочитали не выпячивать монархическую приверженность формирований, как и Добровольческой. По той же причине отклонили и кандидатуру Великого князя Николая Николевича на роль главы Белого движения, предпочтя ему адмирала Колчака. Генерал Алексеев, несмотря на своё раскаяние в содеянном, к осени 1918-го очередной раз влез в политическую интригу и писал запугивающие письма Николаю Николаевичу . Командование Добровольческой армии, республиканцы, не могли потерпеть такое назначение, поскольку были повязаны требованиями союзников: Исключить реставрацию монархии. В таком подходе, с продолжением заигрываний с теми же политиканами, что развалили державу с Февраля по Октябрь, таился корень всех неудач Белого движения. «Чьи подписи красовались на письме, отправленном Алексеевым Великому князю? Его политических руководителей из той же шайки, что и его бывший советник-интриган Гучков, склонивший генерала к предательству своего Царя: Родзянко, Шульгин и Львов. Куда уж дальше идти, если разрушители Империи – Милюков, Струве и даже Савинков участвуют в политическом собрании нашей Добрармии. В тот роковой день, второго марта, они грозили Государю смертью Его Семьи, гибелью самой России с её армией, вымогая отречение от Престола. Оттуда был один шаг до подвала в Екатеринбурге». Всё это немало угнетало Глеба, но с удовлетворением узнал Охотин о том, что Врангеля поставили уже во главу действующей армии. Успехом казался и факт объединения сил добровольцев и Дона под командованием Деникина после того, как Краснов, несмотря на победы гундаревцев, осознал, что казаки не выдюжат в одиночку. Казаки носились с воскрешенным названием Всевеликое Войско Донское, со своим доморощенным сепаратизмом, но никак не стремились спасать всю Россию. Так образовались Вооруженные Силы Юга России (ВСЮР). Союз Деникина с Красновым был давно необходимым и, увы, заметно припозднился. Помимо непосредственного усиления белых, монархист в душе, Краснов, уравновешивал - республиканца в душе, Деникина.
Но, к Новому году, начались трения между Деникиным и умеренным монархистом Врангелем, которые уже никогда не прекратились и сильно вредили Белому делу. Антон Иванович вдруг объявил, что Добровольческая армия будет разделена на две части. Та, что состоит из пехотных частей ветеранов Ледового похода, сражающихся на Дону, сохраняла название Добровольческой, а оставшиеся на Кавказе кубанские части под командованием Врангеля должны называться Кавказской армией. Пётр Николаевич резко отказался командовать армией с таким названием. Тогда Деникин пошёл ему навстречу и предложил назвать одну - Кавказской Добровольческой, а другую - Крымско-Азовской Добровольческой. Врангель согласился вступить в командование Кавказской Добровольческой. Остатки красных на Северном Кавказе были разгромлены. Помог барону в этом деле и лютый сыпной тиф. Но и победа не означала полного покоя на Кавказе. ВСЮР продолжали одновременно воевать с Петлюрой, с батькой Махно, с Дагестаном, с Грузией, а в их тылах под Новороссийском партизанили зелёные «черноморцы». Называли они себя Кубанско-Черноморская зелёная советская армия и стремились установить «Советскую власть без коммунистов». Во главе штаба этого странного объединения оказались бывшие члены Комуча. В начале восемнадцатого года в Дагестане сто двухлетний соратник Шамиля имам Нажмуддин Гоцинский объявил себя потомком Шамиля и вместе с пророком Узун-Ходжой начал священную войну-джихад против неверных . Врангель начал настаивать на непременном походе в Поволжье через Царицын, чтобы соединиться с армией Колчака, и Охотин видел в этом неоспоримую силу логики. Деникинский штаб же, настаивал на ударе на север. Антон Иванович планировал также перевести свою ставку в Севастополь и возглавить все антибольшевистские и русофильские силы в Крыму и на Украине. Взаимонепонимание двух генералов усиливалось. Однажды, при мимолётной встрече, Пётр Николаевич заметил Глебу, что как сын армейского офицера, «оказавшись в верхах, Деникин сохранил многие характерные черты своей среды - провинциально-мелкобуржуазной, с либеральным оттенком. От этой среды оставалось у него бессознательное предубежденное отношение к «аристократии», «двору», «гвардии», болезненно развитая щепетильность, невольное стремление оградить своё достоинство от призрачных посягательств. Судьба неожиданно свалила на плечи его огромную, чуждую ему государственную работу, бросила его в самый водоворот политических страстей и интриг». Вскоре Врангель слёг от тяжелейшего сыпняка и, казалось, что надежды на выздоровление уже нет. На его место был поставлен генерал Юзефович.
В начале девятнадцатого года наступило всеобщее переутомление и фронты ненадолго затихли. Красные наступали лишь очень далеко - в Эстонии. Президент САСШ Вудро Вильсон призвал все российские правительства начать переговоры о мире на Принцевых островах в Мраморном море. Чичерин по радио заявил, что Советская Россия не только соглашается принять участие в конференции, но готова выплатить иностранные долги, а также предоставить горнорудные, лесные и другие концессии гражданам союзных стран, совершить территориальные уступки союзным державам и прекратить революционную пропаганду за рубежом. Западные лидеры восприняли подобные предложения оскорбительными. Ллойд Джордж сказал: «Это непозволительное оскорбление... Мы просто друзья России и хотим ей помочь». Деникин отправил личный протест маршалу Фошу. Адмирал Колчак заявил британскому офицеру, что потерял сон, услышав о Принцевых островах. Глава британской военной миссии в России генерал Нокс радировал в Лондон, что «все русские потрясены тем, что союзники выразили одинаковое отношение к сражающимся здесь храбрецам и к кровавым большевикам». Но официальный Лондон не разделял мнение честного офицера. Немцы называли Советскую власть «правительством безумия», но успешно возобновили прекращенные в феврале 1918 года выплаты большевикам, чтобы удержать это правительство у власти. Последнее имперское правительство изменило германскую политику и разорвало дипломатические отношения с Советской Россией. Оно разрабатывало нанесение ударов из Прибалтики и Украины на Москву, чтобы сбросить Ленина . Реализовать планы помешала революция, устроенная, с помощью большевиков, в Германии.
В ноябре восемнадцатого года Дроздовского ранили пулей в ногу. Началось заражение крови. В госпитале Деникин произвёл его в генерал-майоры, а в январе девятнадцатого он умер. Дроздовцы в открытую заявляли, что их «отряд представляет собой политическую организацию монархического направления…» и, несмотря на то, что он входит в Добрармию, «его политическая организация остаётся самостоятельной…». Глеб Охотин притомился после очередного напряжённого рабочего дня. Работы у одного из значительных контрразведчиков хватало всегда. И общее затишье на фронте было тому не помехой. Наступала весна, которая проявляла себя в Ростове раньше, чем в родной Москве. Хотелось пройтись по свежему воздуху, наконец, просто сходить с семьёй в ближайшую церковь, но времени ни на что не хватало. Днём на солнышке подтаяло, а к вечеру начинало подмораживать, но воздух оставался напоённым запахом прелой земли. «Кто остаётся в живых из способных вести в бой, да так, чтобы за ним бежали в самое пекло? Страшно подумать, - размышлял Глеб. – Череда незаменимых утрат: кто может встать на место таких героев, как Неженцев, Корнилов, Марков, Келлер? Не могли уберечь Дроздовского! Два месяца напрасных мучений. На нынешнем уровне развития медицины всё по-прежнему сводится почти что к поглощению каломели, натиранием нашатырём - много ума не надо. Кровь, разве что, пускать перестали. Хватает и так пущенной... Говорят, что лекарь тот сразу скрылся... Недалеко ушли от прошлого столетия. На востоке у них остаётся Каппель, а у нас здесь? Есть, конечно, славный Врангель, который давно не ладит с Деникиным... Кутепов достойный, как и Тимановский, генерал Боровский... А лихой кубанец Шкуро, воевавший в Германскую со своими «волками» под началом самого Келлера, ветеран Персии, после чего немцы оценили голову Шкуро в 60 тысяч рублей? Красные говорят не иначе, как «шкуру Шкуро»... Он если и отчаян, то малоуправляем, как и все казаки, которые только разочаровывают со времени отречения Государя. Царя не стало в их буйных головах. Вождей не остаётся. Но если взглянуть глубже? Кто из наших прославленных командующих, в случае победы, стал бы ратовать за воскрешение былой России, Империи с законным Государем на Престоле? Да, несомненно, сторонники самодержавия Келлер, Дроздовский, пожалуй и Марков. Но их уже нет на этом свете. Остаётся Краснов... Вроде бы и Каппель, точно не знаю. Врангель... Колчак мне не совсем ясен. Что касается некогда почитаемого мною Корнилова, то даже больно подумать, что храбрейший генерал позволял себе заявлять! Раньше я и думать не мог, что Корнилов мог бросить в марте семнадцатого: «Я считаю, что происшедший в России переворот является верным залогом нашей победы над врагом... Совершившийся переворот уже дал нам победу в тылу, и перед нами остался противник только на фронте...» Чудовищны слова, некогда обожаемого мною, военного лидера! Ужасно, что даже его сумели обмануть политиканы, очернившие Дом Романовых ».
Все воспоминания о недавних событиях были полны горечи: по условиям Похабного мира немцы требовали себе полностью весь Черноморский флот, и большевики непременно стремились их выполнить. Колчаку был направлен приказ о сдаче флота, но адмирал отказался категорически. «Когда задумываешься о таких фактах, - подумал Охотин, – кажется, что остаётся ещё надежда на наших лидеров. Сейчас Колчак взял власть в Омске и, по косвенным фактам, а также и слухам, думается, что мне бы было предпочтительнее служить под командованием этого человека, чем наших явных республиканцев. С другой стороны, Антон Иванович – большой патриот и человек исключительной честности. Кроме того, и верующий. Как-то он вспоминал при мне, как волновал его в юности вопрос религиозный: «Бессонные ночи, подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой «безбожной» литературой... Я лично прошёл все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в седьмом классе), буквально в одну ночь пришёл к окончательному и бесповоротному решению: человек - существо трёх измерений - не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и Православие. Словно гора свалилась с плеч!... Я никогда не сочувствовал народничеству с его террором и ставкой на крестьянский бунт, ни - марксизму, с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности. Я приял российский либерализм в его идеологической сущности без какого-либо партийного догматизма. В широком обобщении это приятие привело меня к трем положениям: конституционная монархия, радикальные реформы и мирные пути обновления страны». Похоже, что позже он склонился к республике, но тогда умолчал об этом. Или же он колеблется до сих пор. И добавлял Деникин, что не находит принципиальной разницы между деятельностью и целями большевиков и криминальным элементом. Однажды Антон Иванович вспоминал, как один из полков, с большим старанием, построил возле позиций походную церковь. «Шли первые недели революции, - говорил Деникин. - Демагог поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм - это предрассудок. Поставил самовольно в нём роту, а в алтаре вырыл ровик для... (уточнять деликатный генерал не стал). Я не удивляюсь, что в полку нашёлся негодяй-офицер, что начальство было терроризовано и молчало. Но почему три тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?» Хотя, кто знает на самом деле? А что делал Колчак так долго в Америке ? Когда Колчака назначили командующим Черноморского флота, это случилось в нарушение правил старшинства, в обход известных Государю адмиралов. Всем было очевидно, как и самому Самодержцу, что Колчак тесно связан с рядом лиц из Думы. Даже агенты эсеров агитировали среди матросов в поддержку адмирала! Колчак одним из первых присягнул Временному правительству и сразу же организовал молебен и парад по случаю победы революции, присоединился к предложению о торжественном перезахоронении останков безумного бунтовщика лейтенанта в отставке Шмидта. Похоже, что Колчак был напуган событиями на Балтике и заигрывал с матроснёй. Рассказывали, что он сам говорил вдохновенную речь о Шмидте. Куда уж дальше! От такого голова идёт кругом. Это заставляет о многом задуматься... Вскоре, уже Временное правительство производит Колчака в полные адмиралы... Действительно ли он за восстановление самодержавия? Не лучше ли оставаться у Деникина? Он, хотя бы, не скрывает, что колеблется между республикой и конституцией. Но Колчак сверг слишком левую Уфимскую директорию Авксентьева и - во благо России. По нашим сведениям, Сибирь от красной болезни очистили. Не следует забывать, что в том проклятом Марте, Колчак оказался одним из немногих, кто не поддержал Алексеевское письмо-ультиматум Царю. Нет крупного вождя, которому можно было бы без оглядки довериться... Жаль, что Врангель или Каппель - не в числе самых крупных. Но как могу я быть искренним соратником Деникина, который обращался к Временному правительству со словами: «Дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знамёнами, с которых – не бойтесь, стёрто имя Самодержца, стёрто прочно и в сердцах наших»!? Впрочем, и Деникина тут левые затравили. Он как-то жаловался, что во время второго Кубанского похода, получив известие о смерти Государя, он приказал Добровольческой армии отслужить панихиды, сам этот факт вызвал жёсткое осуждение в демократических кругах и печати. Слышал Глеб и об очередной травле Краснова, когда атаман отдал приказ служить панихиду об убиенном Государе. Либеральная оппозиция Дона потребовала убрать редактора газеты, поддержавшей монархические настроения! Подогрели либералы и Круг, который им дружно зааплодировал! Тогда Краснов с войсковым перначом в руке обратился к Кругу, упрекая его в необоснованных нападках. «Ухожу, но считаю своим долгом предупредить вас, что атаманский пернач очень тяжёл, и не советую вам вручать его в слабые руки!» - гневно заявил Краснов и швырнул пернач на стол, проломив крышку. Деникинские сторонники надеялись на замену упрямого атамана, но в дело вмешались немцы, которые не желали передачу власти проденикински и проантантовски настроенному Африкану Богаевскому. После этого Круг проголосовал за Краснова» .
Болезненно-остро вспомнился Глебу долгий рассказ офицера Дашкевича, который прибыл к лету восемнадцатого с Украины и примкнул к добровольцам. Романовский прислал его к Охотину, чтобы «полнее информировать контрразведку». Оказалось, Дашкевич понял, что Южная армия не имеет будущего давно и что надо «перебираться к корниловцам». Но именно тот факт, что Дашкевич поначалу склонялся записаться в Южную армию, вызвало у Охотина к незнакомому офицеру больше приязни, ибо в Южную шли наиболее убеждённые монархисты, которых отталкивали имена Алексеева и Деникина. Скрепя сердце, монархист Дашкевич, вынужден был оставить близкую по духу Южную, чтобы примкнуть к Добровольческой армии. По тому тону, с которым Дашкевич упомянул Государя, Глеб понял, что он человек глубоко православный, а его польские корни преданы забвению. Их общение продолжилось в более доверительном тоне. Евгений Дашкевич рассказал тогда много интересного: Поскольку Келлер отказался, а согласился возглавить Южную армию лишь генерал Николай Иудович Иванов, тот самый, что был послан Царём подавить выступления в Петрограде в феврале семнадцатого, положение армии оставалось шатким. Доверия этот старик вызывать не мог. Краснов не раз высказывал сомнения в его душевном здоровье. После оккупации Украины, немцы начали всячески противиться поступлению добровольцев из вербовочных центров Украины в Добрармию – официального союзника Антанты. Тем же занимался и незадачливый гетман Скоропадский, для которого надёжность Южной армии могла стать спасением. Южную армию, с её прогерманской и антибольшевистской ориентацией, немцы рьяно поддерживали. На попытки гетманских властей наладить диалог с добровольцами, Деникин отвечал презрительным молчанием. Большая часть офицеров, после четырёх лет борьбы с Германией, инстинктивно тянулись к добровольцам в Новочеркасск. Тем не менее, к деникинцам перебиралось меньше офицеров, чем могло бы быть без агитации организаторов Южной армии. Часть офицеров оказалась раздражена агитацией с двух сторон и занимала выжидательную позицию, губительную для обеих белых армий.
- Офицеры Южной армии преклонялись пред духовною мощью Корнилова и его сподвижников, восторгались успехами добровольцев, радовались их победам. Добровольцы же, клеймили их чуть ли не предателями! И за что? Только за их союз с немцами, - рассказывал Дашкевич. – Скоропадского воспринимали, как злейшего врага, как красные, так и вся белая Россия. Это – по большому счёту. А среди ближайшего окружения этот велеречивый красавец огромного роста из богатейшей аристократической семьи, при этом – обладатель мягкого добродушного нрава, пользовался огромным успехом. Но удел таких оставаться в окружении ограниченных льстецов. Честолюбие гетмана сильно разыгралось, и он, видимо, мечтал о сохранении своего звания и по восстановлении России. Многие утверждают, что гетман мечтал, освободив Россию, «присоединить к малороссийскому гетманству Всероссийский престол!» Человек он политически наивный и чего только не взбредёт такому в голову. Держится он, по возможности, с внешней пышностью, стремясь одновременно доказать своё щирое украинство усердным восхвалением Шевченко и Мазепы (других не нашлось...), клеймя царизм. Но в частных беседах с русскими деятелями он ведёт себя иначе, объясняя своё украинство «требованием момента». Непредрешенец-Деникин, честил своего бывшего боевого товарища и Георгиевского кавалера Павла Скоропадского не иначе, как «вторым Мазепой» и «германским прихвостнем». Украинские националисты – «Гетманом нашим босяцким – Павло Скоропадским ». Деникин игнорирует тот факт, что Украинский аристократ и флигель-адъютант Николая II, Скоропадский, переправляет с Украины на белый Дон большие партии оружия и боеприпасов, которые руками Краснова попадают в верную союзникам России по Антанте армию Деникина. Выдумана в угоду немцам и сама украинская национальность, о которой и немцы острят, мол, это «народность без языка, без головы и без рук». Гетманский Киев убивает своими повсеместными надписями на немецком, а также на каком-то странном языке, непонятном местному малорусскому населению. Нелепа там провинциальная галицийская мова, выдающая себя за истинно «украинскую». Русские тщетно силятся говорить на этом языке и пытаются перевести на захолустный крестьянский диалект политические понятия. А Скоропадский толкал речи о том, как «двести лет стонала Украйна под русским игом». Как немцы уходить стали, гетман объявил «русскую ориентацию» и попытался задобрить «союзников». Националисты Петлюры – галичане в синих жупанах, лихие курени гайдамаков с сичевыми стрельцами быстро набирали силу, и в Киеве шла вербовка в войска для борьбы с ними. Возглавить силы обороны гетман поручил генералу Келлеру. Все порядочные русские, конечно же, спешили встать под его знамена. Полковник Фёдор Викторович Винберг добрался до Украины, где, под началом графа Келлера, рьяно взялся за формирование подразделений для борьбы с «самостийниками». Особая близость по духу Винберга и Келлера предопределилась не столько тем, что они оба – кавалеристы и монархисты, но тем, что они почитают Государыню, которая была милостива к каждому из них. Оба не приняли присягу «временщикам» и, по мере своих сил, старались принять участие в попытках освободить Царственных узников. У последовательного монархиста Келлера скоро возник неизбежный конфликт с гетманом, и войсками стал командовать более либеральный князь Долгоруков. Граф с князем почти созрели, чтобы пойти под знамёна Деникина, ибо на Украине дело не клеилось. Тут разнеслась по Киеву весть о тайных переговорах Скоропадского с Петлюрой и среди офицеров возникла партия, которая потребовала низвержения Скоропадского и передачи полноты власти графу Келлеру. Может это было и преувеличение, что гетман готов продаться Петлюре, но доверия такой человек, как Скоропадский, более вызывать не мог. Сын извозчика Семён Петлюра стал при гетмане политическим заключенным, но умудрился организовать восстание, опираясь на дезертиров с германских фронтов . Когда немцы ушли, почти сорокатысячное войско петлюровцев заняло Киев, началась жуткая резня офицеров, свидетелем которой был я сам. Мне удалось уцелеть чудом. Анатомический театр на Фундуклеевской улице был завален трупами. Позже только там насчитали сто шестьдесят три убитых офицера. Пришлось мне отсиживаться в заколоченном холодном доме возле музея Наследника Цесаревича на Владимирской. Своими глазами я видел вырезанные языки, приколотые к груди вместо георгиевских крестов, вспоротые животы и кишки, повешенные на шеи, положенные в желудки сучья . При этом в петлюровских войсках смертной казни по закону вообще не существовало. Убийства офицеров происходили «неофициально»! Меня поразил чисто русский говор большинства петлюровских солдат, занявших Киев. Когда у этих солдат спросили, кто формировал их подразделения, ответ был прост: «Да, Троцкий »... Украинская маска петлюровского движения обманула только немногих фанатиков украинства, включая самого Петлюру.
- Если бы интригами республиканцев графа Келлера не заменили на неумелого и нерешительного Долгорукова, Киев бы продержался гораздо дольше. Он бы сумел наладить оборону, и под его знамёна собралось бы куда больше офицеров, - сказал Глеб. - Долгорукова народ не ставит ни во что. По меньшей мере, граф спас бы часть войск, прорвавшись за город.
- Могли бы и на Дон уйти, - вздохнул Дашкевич, - но когда они всё же позвали графа и Фёдор Артурович попытался прорваться с восьмьюдесятью офицерами было уже поздно...
- Что особенно обидно, штабс-капитан, - заметил Охотин, - русские всегда склонны впадать в крайности. И, если они не касаются политики, это ещё куда ни шло. Но когда штаб генерала Деникин отстраняет от дел опытных офицеров-монархистов, не допускает их в политическое руководство, категорически отказывается от переговоров с немцами – это уже вредит нашему общему делу. Ориентация на «союзников», которые, очевидно, не собираются помогать нам – величайшее заблуждение. Такое же, как например, крайний антигерманизм Великого князя Николая Николаевича с началом последней войны. Сопостовимо, впрочем, и с крайним прогерманизмом черносотенных лидеров. Но, по большому счёту, правы те, кто был за союз с Германией, поскольку она нам не была всегда только врагом, в отличие от Англии. Очень жаль, что мудрейший человек – Александр Третий, заключил секретный союз с Францией, отвергнув возможный вариант с немцами. Великая война - это прежде всего - ошибка кайзера, который самый ярый максималист и чрезмерно амбициозный политик. Роковым стало вступление в войну его державы, как и нашей. Англичане же, готовы признать хоть большевиков - не важно кого. Лишь бы эта новая власть признала независимость Кавказа и Туркестана, чтобы поскорее перехватить их у русских. «Союзники» руководствуются в своих отношениях к России не симпатиями, а холодным расчётом. Подобно торговой фирме, Англия прикидывала: стоит ли ей делать ставку на Россию. Покуда Россия кажется ей покойником, британцы относятся к белым презрительно. Теперь мы видим, как британцы пожинают плоды разорения России и Германии и усиливают свои позиции. Как говорили в наших кругах ещё со времён Царя-Миротворца: «Англичанка гадит», имея в виду, конечно, саму Викторию. Александр-Освободитель же, забавно отозвался о предложении Виктории посредничать в мирных переговорах с Турцией, с условием отступить за Дунай. «Какова стерва?!» - заметил Александр Второй. Но и немцы, что говорить, поступили с нами на редкость подло, заслав к нам революционеров. Победить в честной войне не могли и пошли на коварство. И американцы, начинают повсюду совать свой нос, со времён Японской, почище британцев.
- Увы, так у нас во всём... Сплошь – политические просчёты.
- Ставка Николая Николаевича стала истинным оплотом германофобии. Не зря Великого князя в армии прозвали Лукавым. К сожалению, Вдовствующая императрица его всячески поддерживает. Он совершал всё больше ошибок и нужно было найти виновника. И с его благословления началась шпиономания, охватившая всю Россию, породившая нападки на министерские посты, а следовательно, и расшатывание Трона. Всё это вылилось в раздувание двусмысленности положения с Распутиным и начало травли Императрицы, в качестве «Немки». Милюков пытался замарать имя Императорской Семьи - якобы тайной связью с Германией. Всё началось с погрома своих, давно обрусевших, немцев в Москве. Ведь до трёхсот тысяч немцев и людей с немецкой кровью было у нас в армии к четырнадцатому году! И сколько их полегло за свою истинную Родину – Россию! В то же время, приказ Ставки о выселении евреев из прифронтовой линии, по причине подозрения их в шпионаже, также пошёл во вред, хотя и не был лишен оснований полностью. Просто вреда от их деятельности там было меньше, чем от последствий массового переселения в центральные губернии России. Левые носились с ними и выделяли им средства на размещение. При этом они принесли немалый разрушительный потенциал в виде революционных настроений их молодёжи . Недолюбливаю кадетов, но один из них, Родичев, очень метко подметил примерно так: «Антисемитизм - это патриотизм недоумевающих людей в местах, где живёт много евреев».
- Мы с Вами задаёмся одинаковыми вопросами, Глеб Гордеевич, - улыбнулся Евгений Дашков. - Как Вы теперь знаете, меня прислали к Вам в подчинение в качестве разведчика. Но сначала я опасался, что мы не сработаемся. Вскоре я ощутил, что Ваши мысли о будущем России созвучны моим. Мне тоже приходится скрывать их от высшего начальства. И очень уж не хотелось в «шпионы», ведь я был с четырнадцатого года боевым офицером. Но, учитывая общность наших взглядов, думается мы могли бы принести пользу нашему общему делу, - Дашкевич откинул к затылку свои идеально прямые чисто белые волосы и потёр переносицу аккуратного носа с небольшой горбинкой над кривовато сидевшем, плохо склеенном, битом пенсне. Прямой суровый взгляд его полупрозрачных глаз остановился на Охотине.
- Спасибо, штабс-капитан. Думаю, что нам следует доверять друг другу, - улыбнулся Охотин. - Начальство моё республиканское не знает, что я сотрудничал с охранным ведомством, оберегал Государя. Иначе бы мне здесь не сидеть .
Штабс-капитан Евгений Дашкевич, как вскоре выяснил у него Глеб, с семнадцатого года был связан с монархической оппозицией Керенскому в армии, а позже и с вербовочными центрами Южной армии в Киеве, общался с Келлером, а также и Великой княгиней Ольгой Александровной , которая поведала ему о том, как Императрица-Мать упрямо отказывалась мириться с действительностью. Весной семнадцатого года большевики почти взяли власть в Киеве. Опасность коснулась и членов Императорской фамилии, находящихся там. Вдовствующая Императрица продолжала посещать киевские лазареты и госпитали. Настроение горожан становилось всё более враждебным. Улицы заполонили освобождённые толпы уголовников, расхаживавших в тюремной одежде и вызывающих нелепый восторг обывателей. Полиции не было видно и улицы Киева патрулировала вооружённая шпана. Стены оказались исписаны мелом хамскими фразами о Государе и Государыне. Повторялся Февраль в Петрограде, только в ещё более решительном, большевистском, виде. Великий князь Александр Михайлович (Сандро) настаивал на том, чтобы Императрица-Мать и Ольга Александровна срочно ехали в Крым. Княгиня была готова последовать его совету, но Мария Фёдоровна отвергала даже одну только мысль о бегстве. Она была глубоко уверена, что должна оставаться в Киеве из-за сыновей и дочери Ксении, находившихся пока на севере. Царица-Мать была очень раздражена на Александру Фёдоровну и винила Её во всех бедах, начиная с отречения Сына. Отказ ехать в Крым продолжался до тех пор, пока перед носом Марии Фёдоровны не захлопнулись двери госпиталя, и главный хирург нагло заявил, что медицинский персонал в Её присутствии более не нуждается. Большевики не позволили бы Романовым уехать дальше вокзала, но Сандро удалось найти поезд, стоявший на заброшенном полустанке за пределами города. Великий князь сумел привлечь на свою сторону небольшой отряд сапёров, остававшихся верными Царю. Они же согласились сопровождать поезд в течение всего рискованного пути в Крым. Романовы покидали Киев ночью поодиночке. С ними были и несколько человек из придворного штата Императрицы-Матери. Самоотверженная служанка Ольги, Мимка, добровольно отправилась в Петроград, чтобы попробовать забрать хотя бы часть драгоценностей, остававшихся в доме её хозяйки. На каждой станции толпы беженцев ломились в поезд. Но сапёры охраняли двери вагона Романовых винтовками с примкнутыми штыками.
В Севастополе их поджидали несколько автомобилей, присланных преданными людьми из военно-авиационной школы. В глазах севастопольских матросов Романовы видели ненависть, что стало мучительным испытанием для них, привыкших видеть в матросах наиболее преданных военных. Но те не смели что-либо предпринять против хорошо вооружённой охраны. Вместо Ливадии Романовы направились в Ай-Тодор - имение Александра Михайловича под Ялтой. Вскоре туда приехала и Великая княгиня Ксения Александровна, жена Сандро, со своими детьми. Как ни странно, но их надолго оставили в покое. В Крым прибыли и князь Юсупов с княгиней, которые поселились в Кореизе, по соседству с Ай-Тодором. А Великий князь Hиколай Hиколаевич жил неподалёку, в Дюльбере, со своей семьей. Неожиданно, Временное правительство прислало в Крым своего комиссара, который должен был «присматривать за Романовыми». Вдовствующая Императрица сетовала на то, что Её уломали приехать в Крым, но Ей следовало бы оказать поддержку Сыну, от которого отвернулось всё семейство. Сумела вернуться и служанка Мимка, но почти все драгоценности Ольги Александровны были уже реквизированы. Расправы большевиков над штатскими в Крыму начались с разграбления особняка петроградских промышленников Гужон с убийством хозяина. Черноморский флот был летом семнадцатого охвачен революционной заразой меньше, чем Балтийский и даже продолжал воевать против внешнего врага. В Севастопольском Совете преобладали эсеры с меньшевиками, осудившие Октябрьский переворот. Петроград бросил на Чёрное море отряды балтийских матросов и агитаторов. Малочисленные крымские большевики организовали свой Ревком, попросту расстреляв членов Совета. Оставалось добить прочих противников сдачи флота германцу. В Севастополе с особой жестокостью было убито почти восемьсот офицеров и штатских! Руководила хорошо спланированным зверством комиссарша Соловьева. Под командованием другой комиссарши, Антонины Нимич, матросы отрубали офицерам носы, уши, половые органы, потом рубили руки и ноги, сбрасывая умирающих в море. «Тот же вариант Красной Сони? Опять «слабый пол», - подумал Глеб, услышав об этом. – Своеобразная реализация идей феминизма или только душевная болезнь?» Помимо Нимич, тем же самым занимался некий Севастопольский рыбак Павка. По ночам, когда производились казни, всех приговорённых выводили на палубу, привязывали к ногам тяжести, а затем какой-то человек в солдатской куртке и рыбацких сапогах отрезал жертвам те же органы. Руководил большевиками в Крыму видный деятель Слуцкий. В то же время, в Таганроге свирепствовал латыш Сиверс, который перебил до трёхсот юнкеров и офицеров. Тем, кто не желал сам с себя срывать погоны, их прибивали гвоздями к телу! Многие были четвертованы, или сожжены в домнах ! Вакханалия садизма набирает обороты с Февраля, а после Октября уже и вовсе без удержу. Но до лета это были «подвиги» отдельных Сонь и прочих деятелей. После убийства Урицкого и покушения на Ленина красный террор становится официальной политикой узурпаторов. Но сдать Черноморский флот предателям не удалось. 250 вымпелов ушли в иностранные порты, с целью участия в войне на стороне союзников несмотря на то, что часть офицеров была убита. Около 80 судов, ушли в Новороссийск, чтобы не сдаваться узурпаторам власти .
Севастопольский совет надавил на Временное правительство и заставил выдать ему ордер, который позволил его представителям проникнуть в Ай-Тодор и провести расследование «контрреволюционной деятельности» Романовых. В четыре часа утра Ольгу Александровну и её мужа разбудили два матроса, бесцеремонно вошедшие к ним в комнату. После обыска, один матрос ушёл, а другой уселся на диван. Вскоре ему надоело охранять двух безобидных на вид людей, и он поведал им о подозрении Совета, что в имении скрываются немецкие шпионы. «Мы ищем огнестрельное оружие и тайный телеграф», - добавил матрос. Тогда же матросы ворвались и к Императрице-Матери, разломали секретер, сорвали гардины. Мария Фёдоровна, конечно, не могла взирать на обыск столь флегматично, как Ольга и поливала матросов бранью. Те долго не обращали на Неё ни малейшего внимания, пока особенно ядовитая реплика, которую они услышали от пожилой женщины, лежавшей в кровати, не подтолкнула их намекнуть на то, что им ничего не стоит арестовать «старую каргу». Вмешательство Сандро спасло Вдовствующую Императрицу. Большевики унесли с собой все охотничьи ружья, семейные фотографии, письма и семейную Библию, которой особенно дорожила Царица. Шофёр Императрицы неожиданно переметнулся на сторону хозяев положения и угнал единственный в имении авто. Обыскали и Великих князей Николая и Петра Николаевичей. У ворот Ай-Тодора большевики выставили часовых. Запрещалось входить и покидать имение. Полковник Куликовский с его женой Ольгой Александровной оставили исключение. Выйдя замуж за простого смертного, княгиня перестала считаться Романовой. Дашкевич отметил, что все крымские татары оставались преданными Государю и приветливо относились к Романовым. Увы, борцов среди них не было. Будь у них хоть на грош казацкой удали, они бы быстро разделались с большевиками на своём полуострове. Мария Фёдоровна никогда не считала мужа Ольги ровней и демонстративно не приглашала его на семейные встречи. Сандро стал не похож на себя самого и утратил интерес ко всему, а Ксения Александровна, предалась отчаянию. Их дети, предоставленные самим себе, и вовсе отбились от рук. Прислуга обленилась и стала дерзить. Многие из Романовых надеялись, что Царской Семье удалось уехать в Англию, но вскоре узнали, что она выслана в Тобольск. Уже после Октябрьского переворота в Ай-Тодоре появился Задорожный - верзила в матросской форме от Севастопольского совета. «Это был убийца, но человек обаятельный, - говорила Дашкевичу, побывавшему и в Крыму, княгиня Ольга. – «Он никогда не смотрел нам в глаза. Позднее он признался, что не мог глядеть в глаза людям, которых ему придётся однажды расстрелять. Правда, со временем, он стал более обходительным. И всё же, несмотря на все его добрые намерения, спас нас не Задорожный, а то обстоятельство, что Севастопольский и Ялтинский советы не могли договориться, кто имеет преимущественное право поставить нас к стенке». Задорожный ждал из Петрограда особых инструкций на этот счёт. В феврале восемнадцатого разногласия между советами обострились, и Задорожный заставил своих узников Ай-Тодора перебраться в Дюльбер - похожее на крепость здание за прочной стеной, которое было легче оборонять, чем белокаменный дворец. Ольга Александровна всё шутила, как выгодно быть замужем за незнатным человеком. Но на самом деле они подвергались риску любого налёта на Ай-Тюдор. Когда Ялтинский совет узнал, что по условиям Брестского мира, немцы могут в любой момент войти в Крым, он приложил все силы, чтобы срочно уничтожить Романовых. Разведчики Задорожного донесли о том, что ялтинцы намерены подвергнуть Дюльбер артиллерийскому обстрелу и севастопольцы послали за подкреплением. Первую атаку ялтинцев люди Задорожного отбили. Княгиня Ольга с мужем и ребёнком тайно бежали в Дюльбер и просили большевиков пропустить их к родственникам в место заключения. Часовые им отказали. Голодные и озябшие, тревожась за ребёнка, Ольга Александровна с мужем стали подниматься в горы в поисках убежища. Друзья предоставили им кров. Утром выяснилось, что, по приказу кайзера, на спасение членов Императорской фамилии была брошена группа германских войск. Hемцы прибыли в критический миг, когда ялтинцы сокрушили ворота крепости. Романовы находились на волоске от гибели.
- Какая горькая ирония! Злейший враг спасает членов нашей Императорской фамилии от своих головорезов! - сокрушался Глеб.
- Немецкий офицер, намеревавшийся расстрелять всех тюремщиков Романовых, недоумевал, когда узники в один голос встали на защиту команды Задорожного. Последний штрих к гротескной картине добавила Мария Фёдоровна, которая была наивно уверена, что Германия по-прежнему находится в состоянии войны с Россией. Императрица отказалась принять немецкого офицера, который спас Её от русской пули, - добавил Дашкевич.
- А Вы знаете, ведь в этом вся германофобия Марии Фёдоровны, не могущей, как датчанка, простить немцам свой Шлезвиг-Гольштейн. Когда-то она заявляла, что немцы «хуже диких зверей», - вставил Охотин.
- Спустя несколько дней, покидая Ай-Тодор, Задорожный и его матросы титуловали своих недавних пленников и целовали им руки... «Они вели себя порядочно, - заявила княгиня Ольга. – Они не только спасли нам жизнь, но и возродили в нас веру в природную доброту русского народа. По крайней мере, ДЛЯ МЕНЯ ЭТО БЫЛО ГОРАЗДО ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ», - продолжил Дашкевич. - Летом возникло Крымское краевое правительство татарина литовского происхождения генерала Сулькевича под эгидой немецких оккупационных войск. Положение в Крыму стало терпимым, хотя сознание того, что этим они обязаны немцам, не давало Романовым душевного равновесия, которые наивно воображали, будто бы армия и крестьянство придут им на помощь. В Ялту прибыл адъютант Вильгельма, который привёз от кайзера предложение: русский престол любому Романову в обмен на подпись его на Брест-литовском договоре. Все, как один, Романовы отвергли сделку с величайшим негодованием . Но, после своего поражения на западе немцы начали выводить войска из Крыма. Предупрежденный немцами об их скорой эвакуации, Сулькевич обратился за помощью к Деникину, но генерал не имел ни желания, ни возможности помогать пронемецкому генералу. Время от времени, Вдовствующая Императрица принимала у себя высших британских офицеров, и они настойчиво советовали Ей покинуть Крым на борту британского корабля. Мария Фёдоровна неизменно отвечала, что долг Её оставаться в России. Ей претила сама мысль о бегстве, как и Её Сыну. Она упорно не верила тому, что сама называла «слухами о Екатеринбургских убийствах». Другие Романовы в Крыму вполне разделяли Её мнение. Сандро с сыном и женой покинули Крым на английском судне, с целью отправиться в Париж и убедить руководство Франции в необходимости бороться с большевицкой опасностью. Ольга Александровна с мужем ради ребёнка решили отправиться на Кавказ, где красные были разбиты и находился генерал Врангель . Мария Фёдоровна заявляла, что долг Ольги оставаться с матерью и обвиняла полковника Куликовского (мужа Ольги) во всем, что он сделал и чего не сделал .
- Да, досталось Императорской фамилии... – покачал головой Глеб. Охотин рассказал Дашкевичу, что большевики чуть было не расстреляли Врангеля в Крыму зимой.
- И что, Глеб Гордеевич, мы имеем в Крыму сейчас? - продолжил Дашкевич, – очередную совершенно мерзкую «керенщину» под названием Крымское краевое правительство из кадета Крыма, министра юстиции, кадетов же, Набокова, Винавера, Богданова, Стевена, Барта и Бобровского, которые заявляют себя поборниками «единой и неделимой», как и Деникин, но с оговоркой, что они имеют в виду Россию не былую, «отсталую и косную, а свободное демократическое государство» с расцветом самобытных национальных окраин. Французы, на которых опираются теперь Крым-полуостров с Крымом-премьером, полностью потакают подобным лозунгам. Громкие слова о «неделимой» оскверняют грязные уста, их произносящие. Уста тех, кто совершил первый и решающий шаг к разрушению Империи, без кого не было бы сейчас большевиков.
Кроме этого, Дашкевич рассказал Глебу о ялтинских благотворительных концертах любимицы офицеров неотразимой Веры Холодной в пользу Добровольческой армии. В Одессе же, внимание поклонников стало для Холодной «настоящей катастрофой». Актрисе не давали прохода. Там были уже и французы. Вера стала получать приглашения сниматься за рубежом от иностранных компаний. Фирмы обещали ей огромные гонорары, но Холодная решительно всё отклоняла и опубликовала заявление в печати, в котором публично заявила, что ни за что не покинет свою Родину в тяжёлое для неё время .
- Перед самой войной, начали, и не только в столице, открывать биоскопы, но мои строгие родители чинили моему младшему брату-студенту всяческие препятствия в их посещении, а братцу-гимназисту посещение этих заведений было запрещено гимназией. Фильму с Верой я смог увидеть лишь с началом войны, - добавил Дашкевич.
- А Вы знаете, штабс-капитан, что несколько дней назад погиб граф Келлер вместе с двумя своими адъютантами. Подло убит петлюровцами . Во всяком случае, насколько нам здесь стал известно, - грустно проговорил Глеб, перекрестившись.
Дашкевич последовал его примеру, прошептав молитву за старого генерала. В глазах штабс-капитана всё ещё отражался ужас недавно увиденного в Киеве.
- Вы знаете подробности убийства? Мне это важно узнать. Келлер – в каком-то смысле мой идеал для подражания... – произнёс Евгений.
- К графу, оставшемуся лишь с двумя преданными офицерами, явился немецкий полковник, который предложил ему укрыться в германской комендатуре, - мрачно произнёс Глеб, - Фёдор Артурович долго отказывался, но потом, под давлением окружения, дал согласие. Когда же немцы потребовали от него сдать личное оружие, в том числе и, пожалованную ему лично Государем, Георгиевскую шашку, снять погоны и накинуть поверх одежды немецкую офицерскую шинель, граф вспылил и вернулся к себе со словами: «Если вы меня хотите одеть совершенно немцем, то я никуда не пойду!» Святое для него – погоны Императорской армии он не отдал бы никогда. Около недели граф оставался, вместе со своими добровольными адъютантами, под арестом петлюровцев в Михайловском монастыре. При переводе заключённых в тюрьму, все трое пленных были убиты петлюровским конвоем у памятника Хмельницкому якобы при попытке к бегству. Естественно, что никакой попытки не было. Граф сдался добровольно. Имело место лишь желание убить пленных. Это всё, что нам стало известно.
- Господи-и... - протянул Евгений, - мне посчастливилось однажды, незадолго до взятия города Петлюрой, слышать рассуждения графа. Он высказывал очередное недовольство лидерами добровольцев: «Вся суть в том, - сказал Фёдор Артурович, – что у нас каждый берётся не за свое дело, забывая о прямых своих обязанностях. Вот, хотя бы Деникин, мой прежний подчиненный. Я ему поставил вопрос: скажите мне, наконец, Ваше Превосходительство, кто Вы и что Вы такое? Он сконфузился и отвечал: «я - монархист» и поспешно добавил: «я - конституционный монархист». Но позвольте, возразил я ему, я думаю, что я не глупее Вас, но полагаю, что это не нашего с Вами ума дело. Мы военные должны стоять вне политики; для нас должно быть только одно: воля Государя Императора и единая Россия. А о конституции рассуждать нам не приходится. Захочет Государь Император, будет Вам и конституция или хотя бы даже федерация, не захочет Его Величество, не будет ни того, ни другого. А мы с вами должны исполнять Его волю, а не политиканствовать». Подобные рассуждения графа – тоже политика в каком-то смысле, но достойная человека военного...
- Думаю, что Келлер прав во всём, по большому счёту, - грустно произнёс Глеб, - ведь убиенный граф громогласно заявлял свою цель: «Не единая и неделимая, а Императорская Самодержавная Россия с природным Царём... через два месяца поднять Императорский Штандарт над Священным Кремлём ». С другой стороны, из-за своих идеализма и щепетильности граф не успел послужить России, защищая её от развала, а те же Алексеев с Деникиным, скорее всего – республиканцы, занялись делом...
Поведал Евгений немало и об Одессе, в которой с января восемнадцатого года установилась Советская власть, а в марте в город вошли немцы. К осени в городе существовали, как минимум, четыре политические силы: гайдамаки Семёна Петлюры, коммунистическое и белогвардейское подполья, а также мафия уголовника Мишки Винницкого по кличке - Япончик. Уголовщина Одессы была сильна, как нигде - даже и в прочих портовых городах. Процветали контрабанда и рэкет купцов, вывозивших зерно. Бандиты сами нанимали бригады грузчиков-биндюжников, производили погрузку-разгрузку и следили, чтобы все честно выполняли свои обязательства. Полиция начала готовить операцию против Япончика . Агитационная работа большевиков в Одессе имела огромный успех от того, что цены на хлеб взвинтились неимоверно. Виновниками были старые спекулянты - крупные сахарозаводчики: Хари, Гепнер, Златопольский и прочие, ставшие экономическими диктаторами. Вопреки протестам левой городской думы , они, наконец, были арестованы белой контрразведкой. В начале декабря часть Одессы заняли банды атамана Григорьева, который начал вершить полнейший произвол. Своим спасением от разгула петлюровцев и григорьевцев Одесса была обязана отчасти угрозе со стороны французского флота, но, главным образом, решительности тридцати двухлетнего генерала Гришина-Алмазова, присланного Колчаком. Поговаривали, что Гришин был в прошлом эсером, но пока он – серьёзный борец с большевизмом, но только уж очень самовольный. Добровольцы Тимановского потеряли до двухсот человек из шестисот, но выбили из города три тысячи бандитов без помощи французов! Но одесский порт стал сферой контроля французского командования, прочая часть города оказалась под властью Гришина-Алмазова и градоначальника Пильца. Французы хотели иметь в Одессе послушное правительство, которому подчинился бы и Деникин. Мало занятые оккупационные войска постепенно охватила большевистская пропаганда. Французские военные стали вести себя весьма разнузданно, проводя время в попойках, общаясь с еврейками, среди которых немало агитаторов, владеющих французским . Французы начали «выдавливать» Гришина из Одессы . В профранцузском Совете обороны важную роль стал играть Рутенберг - старый социалист-революционер, а также некий Андре - бывший губернатор Волыни при гетмане. В Киеве уверяли, что он - настоящий украинец, в Одессе, что - чистокровный француз, потомок де Ланжерона . Слышал Дашкевич и, что Япончик вхож в круги французских интендантов. Англичане им брезгуют, а французы сотрудничают . Некий обрусевший француз Энно, бывший до тех пор не то учителем, не то гувернером, вдруг стал консулом Франции. Все ждали от этого вальяжно-напыщенного типа чуда, уверовав, что он обладает какими-то особыми полномочиями и может прислать в Одессу чуть ли не всю французскую армию . Между делом его жена, русская еврейка, обделывала грязные гешефты. Большевики создали в Одессе «Иностранную коллегию», специально для работы с чужеземными солдатами и матросами. Заправляет в ней некая Жанна Лябурб - француженка, дочь крестьянина-участника Парижской коммуны . Издаёт она газетёнку «Коммунист», агитационные листки печатает. Впервые о ней стало известно в Москве, где она организовала «Французскую коммунистическую группу». Французские военные жаждут лишь отдыха и мести немцам, подобно изголодавшимся немецким солдатам, которые в Киеве с особой охотой покупали на рынках сало и с жадностью жевали огромные куски . От французских солдат можно было услышать: «Чёрт с ней, с Россией. Какое нам дело до большевиков! Эх, кабы большевики пришли в Одессу, тогда нас бы поскорее отсюда убрали. Да здравствуют большевики, мы их не боимся, потому что мы сами рабочие» .
- Слышал я и милую беседу французских офицеров, что надо бы давать оружие и белым и красным, чтобы никто быстро не выиграл, - добавил Дашкевич. - «Мол, надо бы протянуть российскую смуту как можно дольше, а то, не дай Бог, Россия начнёт опять претендовать на свои заслуги в начале войны». Какой цинизм в ответ за нашу помощь по их просьбе в начале войны, стоившую нам огромных жертв! Галлу бы сыра повонючее, да винца – больше ничего в жизни и не надо, как тевтонцу бы сосисок с пивом, как нашему - водки с огурцом. Все - животные, но только часть из них мнит себя в этом гадком мире белой костью.
Охотин предложил Дашкевичу пройти с ним в офицерскую столовую на ужин. Он знал, что именно в это время там появляются некоторые единомышленники. Они встретили, сидящих за трапезой, капитана Ведищева и, теперь уже полковника , как и сам Охотин, Межецкого.
- Как недавно выразился Антон Иванович: «Одесский омут - свадьба на погосте» погубил и идею французской интервенции, и самую Одессу , - сказал Глеб с усмешкой, не опасаясь упомянуть лишнего при этих офицерах. - Князь Трубецкой возразил Деникину, мол, не в интересах Белого движения давать волю чувствам. Тогда Антон Иванович ответил: «Да, если бы я только дал волю своему чувству, так я давно приказал бы генералу Тимановскому выбросить французов в море... Впрочем, их скоро выбросят из Одессы большевики». Трубецкой поразился: «Неужели Вы можете этого желать?» «Нет, мне жаль имущества, находящегося в Одессе», - ответил находчивый генерал. Деникин отказался сотрудничать с украинскими националистами, как того хотели французы. От того переговоры сейчас в тупике. В происходящем в Одессе и на всей Украине безобразии, Деникин видит тайную совместную деятельность отдельных немецких банков и крупных еврейских финансистов, поддерживавших украинское движение. Многие наши офицеры уверены, что французская политика на Юге направляется «еврейским золотом и еврейским засильем». Всё это не так просто, но, по-моему, не далеко от истины. Есть лишь одно «но»: большинство добропорядочных старых евреев не одобряют своих детей, свихнувшихся на революции.
- По старому закону евреи до третьего колена не имеют доступа в офицерский корпус. Но закон сей весьма условен и в офицерском корпусе хватает евреев-прапорщиков запаса, и вплоть до генералов Генштаба, принявших до службы православие. Поляков у нас отстраняют от высшего офицерства куда основательнее. Вы догадываетесь, что с моей фамилией мне следовало доказывать, что я православный. Собственно, в Белоруссии больше всего Дашкевичей, - вставил Евгений.
- Штабс-капитан Дашкевич, в чём вы скоро убедитесь, господа, свой человек, - произнёс Охотин.
- Свои только среди нас, а в нашем правительстве их нет, - заметил Мефодий, блеснув своим единственным глазом.
- Взять генерала Кутепова, - сказал Глеб, - человек работал, как проклятый, чтобы навести порядок в тылу. Он оставался губернатором Новороссийска всего полгода и нажил немыслимое число врагов! Тыл называл подконтрольную ему территорию не иначе, как «Кутепией» и дружно строчил на Александра Павловича бесчисленные жалобы, в которых Кутепова называли не иначе как «диктатором, сатрапом и жандармом». Всё в лучших либеральных столичных традициях лишь за требование сохранять порядок - не более! Краснов однажды справедливо заметил: «У меня четыре врага: наша донская и русская интеллигенция, ставящая интересы партии выше интересов России – мой самый страшный враг. А также - и генерал Деникин, немцы или «союзники» и большевики. Но последних я боюсь меньше всего, потому что веду с ними открытую борьбу».
- Сколько мне не приходилось беседовать с кадетами ли, прогрессистами ли, октябристами ли, даже и с эсерами, всегда ощущалась чудовищная пропасть в отношении к России и державности. Для них прежде всего важна «демократия», а единая Россия явно на втором плане, - развёл руками Евгений.
- Россию левые не любят. Такая позиция для нас нравственно немыслима, - сказал Глеб. - Коварство наших внутренних политических противников достойно изумления. Оно мне знакомо ещё по службе в Москве в лучшие времена. К примеру, Луцкий прорыв шестнадцатого года, послужил делу очернения Государя. Казалось бы – какая связь? Успех Имперской армии, тогда особенно вдохновлённой тем, что Верховным стал сам Государь, сумели обернуть против него!
- Это каким же образом? – удивился Мефодий Ведищев.
- Путём возвеличивания генерала Брусилова, не обращая внимания на заслуги прочих его соратников, которые не склонны к интригам. Следовало бы тогда уж возвысить и артиллериста генерала Ханжина, оренбургского казака. Он сделал никак не меньше Брусилова. То, что Алексей Алексеевич - не Бог весть какой стратег известно всем. Знали оппозиционеры, что карьериста Брусилова можно купить. Заслуга Государя была и вовсе замята. Именно Брусилова раздувала левая пресса! А какая ещё пресса имелась тогда, по сути, в России? Да так раздули, что и «союзники» о Брусилове заговорили. Теперь все помнят не Луцкий, а непременно «Брусиловский» прорыв. Так делается история... Заговор высшего командного состава был очевиден. Уверен, что один из этих генералов раскаялся в содеянном - это Алексеев. Не исключаю, что Крымов покончил с собой из тех же побуждений раскаяния. Может быть Рузский , хотя бы пожалел о содеянном, или опомнился в тот миг, когда его убивали большевики. Уверен, что не покаялись ни Данилов Чёрный, ни Василий Гурко, который слишком долго общался в Южной Африке с англичанами и стал масоном . Хорошо, что славный герой Турецкой, отец его, до такого позора не дожил. Всех офицеров тянули за собой по пути разрушения Отечества Гучков и прочие политиканы, - Глеб тяжело вздохнул, - Гучков рассчитывал примкнуть к Добрармии, но прибыв сюда, он встретил холодное и откровенно враждебное отношение к себе. Случалось, что офицеры нападали на Гучкова, и дело заканчивалось рукоприкладством и оскорблениями. Ведь его небезосновательно считают лично ответственным за отречение Государя. Гучков уехал на Северо-Запад России с целью формирования новых частей. Но более я ничего о нём не слышал .
- Если послушать жалобы буржуазии юга, особенно крупных промышленников, то получается, что и они Россию не любят. Разуверились. Но для них важнее свои ненаглядные капиталы. Слышал не раз причитания: «Ах, кабы хоть англичане пришли и нас поработили... нам одно спасение - здоровый иностранный кулак», - добавил Дашкевич.
– Совершенно верно. И наиболее пламенные сторонники англо-французского кулака теперь те, кто недавно вопил за немецкую оккупацию Украины – «кабы Вильгельм пришёл!» - уточнил Глеб.
- Ещё больнее было видеть в Киеве вчерашних офицеров, что прислуживали в ресторане, подавая блюда немцам, - сокрушённым тоном проговорил Евгений, - в Одессе мне приходилось слышать от штатских о диком разгуле добровольцев - кутежах, пьяных оргиях. Гришин-Алмазов признавал во многом справедливость этих упреков и говорил, что необходимо искоренение такого - вплоть до расстрелов. Но от некоторых офицеров довелось услышать, что и сам Гришин славится необузданностью и участием в оргиях.
- Но так было во все времена – папахи, провонявшие кислятиной от шампанского. Тем более - в плохо организованных армиях. Героизм в боях изматывает, отбирает все душевные силы. Разгул в тылу можно рассматривать, как компенсацию за перенесенные на фронте лишения. В праве ли те самые штатские соль строго судить тех, кто их защищает от произвола большевиков? – спросил Никандр Межецкий.
- И Вы глубоко правы, полковник, - кивнул Мефодий, обводя собеседников своим последним глазом. - Как у нас говорят – «штатские и не люди даже».
- Всё это так, - проговорил Дашкевич. - Но имеет место ещё и вызывающее высокомерие добровольцев по отношению к прочим. Нередко слышал жалобы, мол, «ведут себя, как большевики, прогоняют пассажиров из вагонов, с плацкартных диванов, садятся на их места» и тому подобное.
- Не порядок, конечно, - несколько безразлично пожал плечами Межецкий.
- Есть и ещё больная тема, - вставил Охотин, - нищенские оклады наших офицеров, при естественной наклонности молодёжи к разгулу. Но наше начальство проявляет непонятное упорство в нежелании повышать оклады. В героические дни Ледяного похода всё это было в порядке вещей, когда не было куска хлеба и от военной добычи зависело наше выживание, но не теперь. Но и сейчас доходит до того, что наши офицеры занимаются обиранием неприятельских трупов, что дни, непосредственно следующие за сроком получения жалования красноармейцами, стали излюбленными для атак Добровольческой армии! Война становится чем-то вроде охоты . Припоминаю недавние слова одного офицера по поводу новых строгостей с мародёрством: «Помилуйте, ведь этак мы уничтожим всю лихость атак! Сколькие живут надеждой снять керенки с трупа?» В Имперской армии такое считалось мародерством и сурово каралось...
- В Одессе приходилось слышать не только о мародёрстве, но даже о грабежах, производимых добровольцами, - печально сказал Дашкевич. - И не только казаки этим занимались.
- Дисциплина, хоть и не такая, какая была в доброе старое время, но всё же - дисциплина: умирать солдаты не отказываются, - вставил Ведищев. - Не такая, потому что грабят, но сражаются великолепно...
- Всё равно, мы – светлая сила, а они – тёмная. Красный темнее белого, - произнёс, неожиданно вошедший, Сергей Эфорон и растерянно улыбнулся, видимо, ожидая поддержку. - Большевизм - не политика, а беспощадное истребление самих основ России, истребление в России Бога, человека и его свобод. Russland uber alles !
Было похоже, что собравшиеся не слишком доверяли малознакомому марковцу странного облика. Никто не отозвался на его слова. Овечий взгляд молодого человека приязни ни у кого не вызвал.
- Что и говорить, а символика Совдепии отдаёт демонизмом, - заметил Глеб, - взять хотя бы их новый «богатырку-думоотвод ». Зловещая пентограмма на лбу – куда уж дальше. То она красная у них, то белая, то синяя. Да и прочие их символы – разных цветов свастики, взятые из восточных ли религий, или неведомо откуда. И на аэропланах иной раз свастики малюют. Кубари вместо погон. Пусть они и не так удобны, как погоны, но лишь бы отличаться от нас. Новый мир всё же строят. Даже офицеры у них стали непременно командирами. Комиссар - почему-то всегда в кожаной куртке.
- Просто склады их куртками переполнены, Глеб Гордеевич, как и богатырками, - вставил полковник Межецкий, - и толкают свои речи непременно козлобородые, с истерическими нотками и в кожаных куртках.
- В думоотводе оно и проще головы русским же сечь. Ничтоже сумняшеся
рубить, - сказал Эфрон, явно напрягшись. - Не так давно просиживал в тихой квартирке своего опекуна над Сведенборгом, Шопенгауэром, Лассалем, да Контом. И мир казался совсем иным. А что теперь? Хаос...
- «Блаженны не видевшие и уверовавшие». Цвета - белый, красный и зелёный считаются благожелательными. Но жёлтый и чёрный означают скорбь, или раскаяние. Если белый - символ света и вечности, чистоты и целомудрия, то потому мы и белые. Красный же, что ни говори - цвет крови. Не зря в немецком слово «красный» созвучно со словом «гнилой»! По-польски «пся крев - собачья кровь» и так далее, - сказал Глеб, -впрочем, есть ещё и красноватый цвет лежалого собачьего помёта, и прочие изысканные оттенки.
- А как Вам, начавшаяся в столице, эпидемия самоубийств после подавления смуты в седьмом году? – спросил вдруг Эфрон. - Студенты стрелялись и топились по тысяче в год. Были даже выходцы из купцов, наложившие на себя руки.
- Перебесились – поостыли. Всё пошло к лучшему, если бы не треклятая война, - вставил Межецкий. - Всё от поругания православия.
- Но и слаба та вера, которую совсем уж нельзя раскачивать. В детстве собирал я каштаны целыми мешками – просто из азарта. Соревновались с соседскими мальчишками – кто больше. Но позже - из эстетических побуждений собирал: что может быть изысканнее рисунка на поверхности молодого каштана, когда достаешь его из буреющей зелёной шиповатой упаковки , а он - светло-коричневый до желтизны и с орнаментом, напоминающим карельскую берёзу, - неожиданно выдал Эфрон.
- Не «из огня» же каштаны таскали... Вот теперь на себе познаёте, что значит «из огня», - усмехнулся Ведищев.
- Проникновенная идея, - с неявным ехидством отозвался Эфрон.
- Не исключено. Но, жизнь становится скотской, - сказал Мефодий. - Отчего мухи охотно выбирают дерьмо: по вкусовому предпочтению, или с голодухи?
- Вошь - «чёрная проказа зловещего порока вновь разъедает твой ум, и вновь ты погружаешься в трясину злодеяний», - написано в «Песнях Мальдорора», - неожиданно высказался Эфрон.
- Вы из тех, кто увлекался кумирами декадентов? – спросил Глеб.
- Был грех. И сам пописывал. Но всё уж позади, - не спеша проговорил Сергей Эфрон, качая головой на тонкой шее.
- Сейчас имеется здесь нечто, что могло бы гораздо больше вдохновить поэта, - продолжил Охотин, - Имею ввиду мальчиков-добровольцев: Нежное и прекрасное – это юные, окрылённые души, горькое –их смерть. Глядя на них, съедает чувство стыда: мы все в какой-то мере ответственны в том, что они лишены юности и всё чаще их жизнь обрывается. Некое кровавое и САМОЕ ЖУТКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ России. Вы здесь не так давно и, наверное, всего не знаете. Бегут от родителей к нам почти полностью старшие классы местных гимназий и училищ. С самого начала уходят за нами, когда мы оставляем города. Кадеты пробираются к нам со всей России! Еле ноги сюда доносили, чуть ли не гибли от красных застав, или жажды, холода в степи, но добравшись, тотчас хотели поступить добровольцами, - называли город, гимназию или кадетский корпус, где учились. Учётчики спрашивают: «А сколько тебе лет?» «Восемнадцать», - стандартный ответ ломким голосом, хотя никто такому поверить не может. На недоумение во взгляде, смущается такой отрок: «Семнадцать, господин». «Но почему же ты такой маленький? Не ври дальше!», - говорят ему. Так доходило до четырнадцати... Так возникают у нас взводы, в которых у рядовых звонкие школьные голоса и детские лица... Прозвали молокососов «баклажками», то бишь – флягами. И никакие жестокие потери не били по душе так, как совершенно незнакомый мальчик в побуревшей от крови гимнастёрке, раскинувший руки в степной траве. Дети в гробах скорее не герои-солдаты, но - христианские мученики. И больно, и стыдно. Пишите о них, если Вы – поэт!
- Сколько сотен тысяч шкурников таится по тылам вместо того, чтобы сражаться рядом с нами за свой народ и веру, заменив того мальчугана! – мрачно добавил Ведищев. - Очень даже приветствую тех красных, которые им скоро выпустят кишки.
- Слышал, что иные проститутки союзных держав нередко отказывали в услугах клиентам, которые были склонны отсиживаться в городах и боялись фронта. Но только не наши. Противится призыву стало в народе чуть ли не геройством. Со времён Японской, если не раньше, наша армия не пользуется почтением в народе, - заметил Эфрон. - В разгар Германской Петроград поражал изобилием драгоценностей в ювелирных магазинах, но также и безудержным размножением кинематографов, маленьких театриков-миниатюр. Множились и актреришки. И откуда только их набралось в суровую пору столько?
- Под нагло пестреющими заманчивыми названиями и намалёванными душераздирающими сценами надуманных, иноземных страстей, не имеющих отношения к фронту, скрывался призыв к уходу от реальности, безразличию к судьбе державы. Левые приложили все усилия, чтобы дискредитировать саму идею верного присяге служаки. Для них хороши все офицеры, в том числе и британские, служащие своему королю, но только русское самодержавие неприемлемо для этих, одержимых разрушением своей страны, людей. Эти выродки годами внушали народу своё «чем хуже – тем лучше», - добавил Охотин.
- Честный и чистый взгляд институтки из-под барашковой шапочки... Не верьте чистоте его. Марксизм отравил и эти души, изначально стремившиеся к совершенству, - взволнованно заговорил Сергей Эфрон.
- А помните, кто положил начало традиции наших атак шагом и в полный рост ? – спросил Глеб, - То юнкерский батальон, ударивший в направлении захваченного Новочеркасска! Один взвод полёг полностью. Старшему из них было никак не больше двадцати.
- Ещё бы стоило упомянуть в этой связи о подвиге тысяч безвестных, но героических тружениках войны - о фельдшерах. Начиная с четырнадцатого года, их подвиг не прекращается, - сказал Никандр, - они так же мёрзли в окопах рядом с солдатами, ползали под огнём, перевязывая валяющихся на ничейной полосе раненых. А теперь ещё те, кого они недавно выхаживали, ковыряясь в их гноящихся ранах, норовят их перебить вместе с прочей «белой нечистью».
- Тогда и сестёр милосердия грех не вспомнить, - заметил Мефодий, - русская женщина, достойная, настоящая, несла и несёт все тяготы военной жизни наравне с мужчиной, а когда и больше него. На поле и в лазарете, на фабрике, и даже в боевой цепи, в недавних народных восстаниях против осквернителей земли русской. Сколько их погибло на фронте от осколков и эпидемий! Чаще встречал я волонтёрок, наскоро обучившиеся уходу за ранеными.
- Пришедших на фронт из идейных соображений было, наверное, меньшинство. Идейных в последние годы больше привлекало занятие разрушительное – революция... Куда больше сестёр-подвижниц было в Крымскую, но особенно в последнюю Турецкую войну достаточно вспомнить известную баронессу Вревскую. Иные шли на фронт в Великую от скуки. Особенно только что отучившиеся, не зная куда себя приткнуть, а то и просто авантюристки, - добавил Глеб. - Последние нередко создавали вокруг себя скандальную обстановку, особенно те, что были из высокопоставленных семей. Врачей они не ставили ни во что. Занимали свой досуг пикниками с офицерами, да интрижками. Но и сёстры-жёны офицеров, находившихся в строю, становились иной раз бичом фронтов. Во время сражения, когда сёстры больше всего необходимы, все их помыслы сосредотачивались только на муже - где он и жив ли? Не все, конечно, этим грешили, но случалось и такое. Они шли в сёстры не по зову совести, а только для того, чтобы быть поближе к мужьям. Естественным было их желание находиться поближе к мужьям в этом аду, но государство платило и им очень немалое жалованье, а проку от таких было мало.
- Да…сёстры, которых в тылу, по их умственному развитию и общественному положению, едва бы удостоил своим вниманием унтер или прапорщик, на фронте приглашались на обеды командующими армиями, блестящими гвардейцами. Головы у иных дам шли кругом. Но в нынешнюю усобицу сколько вокруг нас замечательных девушек, пришедших к нам почти без подготовки, но выучившихся и ставших незаменимыми. Не можем и полк свой без них себе представить! – вставил Межецкий.
- Так, выпьем же за них, господа! – предложил Эфрон.
Неожиданно вошёл всегда стремительный и резкий, в движениях своих, поручик Заруцкий, который теребя рукой пеньковый, коленчатого вида мундштук, тут же выпалил:
- А почему бы нам сейчас не использовать техническую новинку – радио? Ведь контрразведка создала сеть пеленгаторов для обнаружения радиопередатчиков в тылах.
- В Большой войне широко использовались и почтовые голуби, - улыбнулся Глеб, - быстрое и весьма надёжное средство доставки секретной корреспонденции. Ведь даже будучи раненым, голубь стремится к своей голубятне. Иной раз голубей раскрашивали под других птиц. Мясистых и жирных на рагу разводили. Иных уродцев – как диковинки. Донесения передавали и с помощью служебных собак.
- Я Вам, Глеб Гордеевич - о современной технике, а Вы – о пташках Божьих. Как же так? – удивился Роман.
- При штабе уже имеется радиостанция, поручик, - Охотин показал своей интонацией, что не желает распространяться на эту тему в присутствии таких малознакомых людей, как Эфрон.
- Напишу о мальчиках. Непременно надо писать, - с рассеянно-заторможенным видом проговорил Сергей и неожиданно спросил. - А почему эти отроки так стремятся в ряды добровольцев, а крестьянство – нет?
- А Вы понаблюдайте, когда будете переходом на селе. Ведь между деревенскими и чинами нашими отчужденность полнейшая. Крестьяне нас стараются не замечать, а с нашей стороны нет попыток к откровенному разговору, обмену мнениями. Очень недальновидно, - вздохнул Никандр. - Офицеры чаще общаются с крестьянами через денщиков, да вестовых. Естественно, что народ занял выжидательную позицию. Живём частенько мы за счёт «благодарного населения» - по весьма циничному определению наших чинов. Квартирьеров высылают вперёд. Они выбирают лучшие дома для постоя офицеров. Вестовые с денщиками, попав в посёлок, ловят домашнюю птицу без лишних церемоний, не говоря о хлебе с молоком. Зимой и тёплую одежду иной раз «реквизируют». Знают, что от интендантства не дождутся и будут мёрзнуть. Но грубо не грабят, как красные, не насилуют. А когда крестьянин спрашивает офицера, что мол, с помещичьей землей будет и получает ответ, что Учредительное Собрание решит – сами понимаете, что помогать нам селянина не тянет. Зато красные прекрасно знают, что надо им говорить и когда.
- Душа у народа черствеет, - покачал головой Сергей.
- В том не столько сам народ, как верхи виновны, - заметил Мефодий. - В России до Февраля, ежели что и не так устроено было, то со временем наладилось бы, по справедливости. Из-за продажных думцев до усобицы докатились. В свой народ стреляем. Нас – военную косточку, подобающе в училищах воспитывали. Для нас – людей служилых, Россия не просто совокупность земель и народов на них проживающих, но – Отечество духа нашего, что ли... А для большинства столичных высоких чинуш, да аристократии, что на Лазурном берегу полжизни проводит, Родина – источник положения и благосостояния, тщеславной гордыни и позёрства – не более. Государеву же Семью сюда не примешиваю – ни в коем случае! Народ свой не любили, вот и прошляпили свой народ. Сейчас наша Россия-Святыня святотатцами-большевиками кощунственно поругана. Кто встаёт за Русь? Где такие крикуны, как Родзянко? И Николай Николаевича тоже не слыхать. А сколько почтенных граждан с севера сначала в Киев бежало, а потом – в Новочеркасск, Ростов? Ладно бы старички. Нет! Пройдитесь по набережной Ростова, по его ресторанам. Что бросается в глаза? Вот именно: толпа фланирующих недорослей самого, что ни на есть призывного возраста. И не как Марков, Дроздовский, с одним стеком под пули – нет, в двуцветных штиблетах, канотье и британском френче, похлопывая тем самым стеком по толстым ляжкам. Как подумаешь, так защищать таких от большевиков и не хочется...
- Я слышал, что Родзянко здесь появлялся. Только вот не знаю: старший, или младший. Милюков, вроде бы в южном правительстве. А Керенского с Дона выгнал Каледин. Вы не слыхали? - заметил Сергей.
Сергей явно обращался к Ведищеву, но Мефодий, похоже, не слышал его. Он повернулся в этот момент к Сергею левым боком. Тут Глеб сообразил, что капитан туг на ухо и показал ему глазами, что Эфрон что-то хочет услышать в ответ.
- Ах да, - смутившись проговорил Мефодий, - я ведь глухой, как звонарь. Только на одно ухо. Снаряд почти рядом разорвался. Корпус мой прикрыт был, а голова – нет. Перепонка в ухе повредилась, а осколок скользнул по глазнице. Малейшее отклонение – череп бы раскроил. Можно считать – легко отделался.
Глеб подумал: «А ведь Ведищев из семей едва поднявшихся, которые беспорочной службой пробились в офицерский корпус. Он не из дворян, но - разночинец. Да и тот же, знакомый мне Кутепов - сын чиновника провинциальной казённой палаты. В них же, как и в мелком дворянстве, недавно от производства в полковники полученном - таково наше семейство, в нём заложено служение Отечеству по всей правде до последнего издыхания. Капитан Ведищев уверен, что Россия - самая справедливая и прекрасная страна на свете, поскольку исповедует самую лучшую веру и потому, что здесь родился». Сергей Эфрон покраснел и, извинившись, удалился.
- А по поводу вины верхов, Вы – в самую точку, капитан, - сказал Охотин. - В силу служебного положения до Февраля, мне было немало о подобных вещах известно. Пришёл к выводу, что Николай Николаевич в январе семнадцатого участвовал в заговоре с целью занять Престол. Имели место переговоры его с Милюковым и даже социалистами. Все колебания Великого князя имели отношения лишь к последовательности осуществления заговора, но не к самой сути предательства своего Государя! При этом директор департамента полиции доложил Государю об этом заговоре. Я к тому, господа, что подумайте, прежде чем поддержать Великого князя, как фигуру весьма импозантную и выигрышную в глазах военных, когда дойдём до Москвы. Казалось бы, что уж лучше большевицких деятелей, стал бы Великий князь во главе России. Но не так всё просто. Те – враги очевидные, явные. Но предатель из рода Романовых пошёл бы на любые уступки думским левым и началась бы неуклонная малозаметная, но коварная подмена имперских идеалов. А взять наших генералов? С Гучковым были повязаны многие. Как минимум – Рузский, Данилов-Чёрный, Алексеев, Лукомский, возможно, и Брусилов, Гурко и Щербачев. Монархист Эверт просто труса праздновал. Позорная роль генерала Маниковского, военного министра Поливанова очевидны. А теперь такого, как думец Милюков, очернившего Царицу, что стало одним из сильнейших ударов по Престолу, терпят здесь – в Донском гражданском совете - абсурд! Подлая ложь Милюкова и семьи Николая Николаевича восстановила Императрицу-мать против Сына и Его Супруги, а также - сестру Государыни против Александры Фёдоровны.
- А всё Старец проклятый, - проворчал Роман Заруцкий.
- Имя Распутина, смею Вас уверить, поручик, лишь умело использовано политиканами, желавшими взять власть. Сам Старец желал лишь добра, но нередко, по неразумению, вмешивался куда не нужно , - возразил Глеб.
- Но лучше бы уж его и вовсе не было, - заметил Ведищев.
Вдруг в помещение вошли самодовольно сияющий Вадим Новгородцев и ещё несколько незнакомых офицеров. Охотин счёл разумным прервать свои рассуждения.
Поздно вечером Охотина неожиданно вызвали в Ставку. Деникин встретил Глеба вполне любезно, но несколько холоднее обычного, насупив свои густые брови. Он сухо спросил о том, от чего контрразведкой до сих пор не выявлен шпион, передающий противнику важные сведения. Глеб начал обстоятельно доказывать, что, по его сведениям, утечка информации может происходить лишь из одного слабого звена – слишком левого правительства ВСЮР.
- Каждое, тщательное спланированное наступление становится секретом полишинеля . Куда смотрит наша контрразведка? – мрачно прервал Охотина грузный генерал Романовский. Он казался такой же неотступной тенью Деникина, как некогда, в былой Ставке, был Борисов при Алексееве.
- Мы делаем всё возможное, Ваше Превосходительство, - сдержанным тоном продолжал Глеб.
Но тут взорвался генерал Романовский и обрушил на Охотина град вопросов, оставленных без чётких ответов, после чего он начал гневно обвинять Охотина в ультраправых настроениях. Глеб сделал каменное лицо и заявил, что в таком случае, он хотел бы уйти в отставку и служить в офицерском полку дроздовцев. Тогда Антон Иванович извинился за горячность Романовского и уверил, что он сам прислушается к мнению Охотина.
- От чего бы Вам, вместе с Дашкевичем, не начать просматривать досье каждого штабного офицера, не вести за ними наблюдения? – спросил немного унявшийся, плотный Романовский с раскрасневшимся мясистым лицом.
- Очень ценю, что штаб направил мне в помощники этого замечательного офицера и уверен, что мы с ним сработаемся. Но, как недавно заметил генерал Краснов: «Творчество никогда не было уделом коллектива. Мадонну Рафаэля создавал он один, а не комитет художников», - сухо ответил Охотин, сходу улавливая подтекст реплики Романовского.
- Благодарю Вас, Глеб Гордеевич, - произнёс в заключении Деникин и не спеша переместил свою коренастую, склонную к полноте, фигуру к окну. Он, не торопясь, огладил усы и бородку клинышком, издав непонятный звук. - Мы подумаем об усилении секретности штабной информации. До нашей следующей встречи, полковник.
- Честь имею, господа генералы, - козырнул Охотин.
В уголке сидел непроницаемый генерал Лукомский с лицом хитроватого городничего. Его взгляд скрестился с глебовым и Охотину показалось, что в нём сквозит злорадство. Деникин долго стоял у тёмного окна, глядя в непроглядный мрак весенней степной ночи. Лицо генерала осунулось и казалось старше своих лет.
8.Предчувствие конца
В мире была тогда Пасха, весна, и удивительная весна, даже в Петербурге стояли такие прекрасные дни, каких не запомнишь. А надо всеми моими тогдашними чувствами преобладала безмерная печаль... Весна, пасхальные колокола звали к чувствам радостным, воскресным. Но зияла в мире необъятная могила. Смерть была в этой весне, последнее целование...
Сколько стояло тогда в этих церквах людей,
прежде никогда не бывавших в них, сколько плакало никогда не плакавших!
И. Бунин
И не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
От того, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
Н. Гумилёв
Самый чумной, самый чёрный, самый смертный из всех годов Москвы».
М. Цветаева о 1919 годе
- Они же всё одно - все иконы скоро сожгут лихоимцы. Ничего не оставят. Всё, что мы напишем пойдёт прахом. Вся Россия чадом изойдёт. Конец близок, - уверял худенький, с блеском в запавших глазах, рыжий мальчик-подмастерье в иконописной мастерской мужского ставропигиального Высоко-Петровского монастыря.
- Именно поэтому я буду дальше писать, не останавливаясь, в надежде на то, что всё это не напрасно и что-то уцелеет промыслом Божьим. Иначе новое поколение забудет о вере отцов. Помогите, кто может в работе нашей святой. Ну, а кто испугался их – вольному - воля, - возражал ему младший из братьев Охотиных, Антон. - «Поелику сотворение святых икон есть доброхотное деяние верующих на лоно Святой Церкви, сие есть благо», как говаривал иконописец –наставник мой. Жаль, что не застали вы его здесь. Рано отдал Богу душу брат Агафокл –Царствие ему небесное.
- А ну его, Фомку, пущай уходит себе из нашего «иконного терема». Мы с Бориской остаёмся, - заговорил тщедушный коротышка.
- Зачем же так, Ивлий? – спросил Антон Охотин.
- Ивка – он умнее других. Вот зачем, - огрызнулся прыщавый неказистый увалень Сашка.
- Ладно вам опять лаяться, - попробовал замирить всех насупленный коренастый светло-русый паренёк.
- Никто тут и не ругается, в месте святом, Бориска, - обиделся Ивка. - Ты лучше тут сурику натри.
- Сам и натри. Тоже мне - Ваше Преподобие. Да только такой колер, как мой всё равно не получишь. Иерусалимскую охру, да красную киноварь ты ни в жисть не натрёшь, как и лист с кожурой грецкого ореха с ржавчиной и уксусом слабо будет, - пробубнил Бориска. - И голубец не сумеешь. Разве что сажу, да жжёную кость накоптишь тут. Да что от тебя проку?
- Ты шибко-то не воображай о себе, Квочка . Не больно нос задирай, а то, не ровен час, глядишь – твоим-то суриком твой нос и вымажу, - криво усмехнулся Сашка.
- Перестаньте же, ребята. Работы много у нас. Не время тут пустословию, - Антон Гордеевич растерянно обвёл расшумевшихся мальчишек своими, глубоко запавшими, светло-серыми глазами.
- Колер-то ты мастак месить, да только драпировку, как я положить не сумеешь, - возразил настырный Ивлий.
- Варёного масла маловато у нас осталось, - с демонстративным спокойствием заметил Антон, - надо бы позаботиться о нём, ребята. Мне пора уже дубовую доску глиной с маслом грунтовать.
Борис был ответственным за изготовление красок: все древние секреты четырнадцатилетний отрок от отца унаследовал. Иначе, как от отца сыну не передавались тайны иконописи. Был он и ловким левкащиком , умел и клей мочить, доски выклеивать и хвощом выглаживать. Способный Ивлий был уже прекрасным долицевщиком . Фома, к своим пятнадцати годам, стал сносным златописцем. Он обводил венчики и поля сусальным золотом, где надо прорисовывал звёзды, делал и витиеватые надписи. Иной раз доверяли ему и голубцом расписывать. Саша оставался пока на побегушках и был самым бестолковым из всех.
- Вы знаете, парни, что дед мне когда-то сказывал? – таинственным голосом произнёс вдруг Бориска.
- Говори же, - бросил Ивлий.
- Был он давно с артелью на Псковщине. На болотах там попадаются торфяные ямы, а в них – вода чёрная. Всякий опасается к тем ямам подходить, ибо сказывают, что дна в них не достать, а тихими ночами слышно, как гудит там что-то. Не то - колокола звонят, не то - люди воют, да стонут. Сказывают, при князе Святом Александре Невском много там народа там погибло. Не замерзают эти ямы никогда, хоть в самый лютый мороз. Паром якобы дымят.
- И к чему это ты? – настороженно спросил Ивка.
- К тому, что там, говорил дед, из тины болотной краску добыть можно. Кто найдёт такую тину – лучшим иконописцев станет, - загадочно завершил Борис.
Помолившись, Антон Охотин продолжил работу. Он уже давно мастерски научился намечать изначальный рисунок, писать лики, класть оживки и выводить корпусное письмо . Особенно искусно удавалось Охотину вохрение - постепенный переход от тёмного тона к тонам светлым . Без помощи мальчишек времени ни на что не хватало: следовало ещё каждый вечер в театре декорации расписывать. Там – для пропитания себе, да ещё и сестрице Евпраксеюшке что подкинуть, здесь – для дела молитвенного и благости души. Сестра так и не смогла нигде найти работу. Для генеральской дочери большинство дверей было закрыто. Иной раз она мыла полы в квартирах сытых соседей, но это очень раздражало и ранило Антона. Благо, Антон Гордеевич давно прирабатывал в театре и его там ценили. Всё скуднее становились декорации, всё меньше красок для них находилось, но театр продолжал существовать и жил своей особой жизнью по своим, не всем понятным законам. В последнюю тяжёлую зиму только гроши Антона и спасали всех Охотиных, живущих и вовсе впроголодь. Жена брата Дмитрия, Глаша, иной раз неплохо зарабатывала, как искусная повариха: её приглашали в учебные заведения, на какие-либо празднования новых властителей жизни. Но регулярной работы у неё не было, да и не могло бы быть с её шестилетним сыночком. А избалованная Сергеева Лиза и не желала ничего зарабатывать, а только жаловалась на судьбу. По праздникам Антон приходил на службы заранее, чтобы замогильным голосом петь тропари и кондаки. В тщедушном теле Охотина-младшего таился могучий низкий голос. После отречения Государя лишь жизнь церковная осталась отрадой для души Антона. Всё больше созревал он для ухода в монахи, но духовный отец его, Виссарион, не благословлял, да и мирские привязанности оставались. Своих детей не было, но племянников голодных хватало: сыновья Сергея и Мити, живущие с ним под одной крышей – в отцовском доме. Да ещё и о незаконной дочери брата Бориса узнал Антон и ей старался, по возможности, помочь.
- Не так давно смягчали мы тут краски соком смоковницы. И такое доступно было... Маслом маковым и мёдом тоже можно, но похуже. Да и их не сыскать в Москве нынешней, или не по карману будет. Остаётся для смягчения слизь слизняка. А она лишь летом доступна, - вздохнул Антон, поправляя, упавшие на лоб, длинные светлые космы. Когда он работал, его серые охотинские глаза на осунувшемся измождённом, после такой зимы, лице, светились особою чистотою, душевным благородством. В такой миг ему было не дать и двадцати пяти, тогда как скоро должно было стукнуть тридцать.
- Ладно уж, Ивка с Фомкой, идите мне помогать. Антон Гордеичу скорее колера нужны, - весомо заявил Бориска.
- Поможем. Не дворяне поди, - как бы нехотя отозвался Ивлий, тогда, как у самого глаза сверкнули: вдруг тайну великую нынче выведаю! Он демонстративно зевнул, перекрестив рот.
- Пошто рот-то окстишь свой, голова дубова? – улыбнулся Бориска. - Поначалу в белок с желтком немного соли добавьте, замесите. По крупице толченый зуб добавляйте. Опосля процедите и олип долейте. Я же покуда охры приготовлю, сурику маленько, да смолы еловой.
- А чего уж там – справимся, а Фомка? – самоуверенно заявил Ивка.
- Варить будете только в медном сосуде и никаком ином. Скипидар ещё нужен, - наставлял Борис. - Сходите, кто-нибудь, к келарю, попросите выдать – хоть самую малость.
Когда пробило семь утра, работа уже кипела. К концу дня, Антон едва успел удалить краску из своей жидковатой светлой бородки, как настало время вечерни. В полутёмном храме шла служба. Слабым огнём горели, редко стоящие перед алтарём свечи, бросая мерцающие отблески на позолоту икон. Возгласы священника и благостное пение клироса, разливаясь благостной волной, устремлялись к сводам храма. В такой миг Антон острее всего близость к Всевышнему и вновь теплилась надежда, что весь этот кошмар повернётся вспять и жизнь вернётся в своё прежнее русло. Возникал лишь один вопрос: когда? После службы, как уже годами заведено было, пообщался Антон с отцом Виссарионом Благовещенским.
- Страшные времена наступают, сын мой Антон. Не могут колодники-узурпаторы уняться. Норовят Церковь нашу попрать, - необычно мрачно начал Виссарион. Тёмные, глубоко посаженные, глаза его, всё ещё горящие и зоркие, прикрылись и лицо его свела мучительная гримаса. Казалось, что он принимает муки всех соратников – слуг Господних, уже загубленных большевиками.
- Беспощадная богоборческая власть... На суемудрии основанная. Помолимся за убиенных, - перекрестился Антон, поцеловавший свою нашейную иконку – давний подарок отца Виссариона.
- Угасают лампады Отечества нашего и погружаемся мы во мрак. Услышал нынче я что-то совершенно немыслимое, - покачал головой с длинными, тёмными, с сильной проседью волосами Виссарион. - Всё так хорошо до Большой войны шло. Надеялись и подъярёмную Русь от австрияков, православие попирающих, отторгнуть... А совсем недавно в Свияжске и Козлове открыли памятники не Ленину и даже не Троцкому, не матросу кровавому, а самому Иуде Искариотскому! Кощунственность содеянного в голове не укладывается! Свидетели рассказывают, как оркестр заиграл «Интернационал» и с гипсовой фигуры босого христопродавца на, сколоченной из досок и выкрашенной суриком, тумбе упало полотно. Сам Лев Давыдович толкнул речь о важности момента: открытии первого в мире памятника человеку, понявшему, что христианство - лжерелигия и нашедшему силы сбросить с себя её цепи! Мол, большевики - враги клерикального мракобесия, и поэтому Иуда - первый истинный пророк большевистской революции. Добавил, что скоро по всему миру будут воздвигнуты памятники этому великому человеку! Говорят, правда, что простояло это чудовище в Козлове одну ночь и, к утру, было расколочено вдребезги. Ленин якобы подписал план этой монументальной пропаганды: «проведение работы по снятию памятников деятелям царской эпохи и установлению памятников революционному народу и его героям ». Что же ожидать ещё от них, ежели памятник генералу Скобелеву почти год, как снесли. Давеча своими глазами видел в нашем переулке, как какой-то матрос под предлогом контрреволюционности арестовал мальчика-книгоношу, торговавшего не брошюрами деникинцев, но лишь книгами Священного Писания.
- Боже правый! Что за изуверцы! – перекрестился Антон.
- Если так пойдёт дальше, им остаётся открыть монумент антихристу... Не зря, пусть еретик, но мудрый и честный человек, Лев Толстой сказал: «Революционер и христианин стоят на двух крайних точках несомкнутого круга. Поэтому их близость только кажущаяся. В сущности, более отдалённых друг от друга точек нет», - тихо проговорил отец Виссарион. - Что же теперь ожидать? Государь-Помазанник Божий, священное лицо, носитель особой силы благодати Духа Святого. Божественная сила, действующая через Помазанника Божия, удерживала распространение зла и тайны беззакония. Убит Помазанник Божий, Покровитель Православной Церкви, Глава православного государства, и Удерживающий разгул мирового зла. Сил, могущих воспрепятствовать торжеству Сына погибели, остаётся всё меньше. Смертный грех цареубийства тяготеет над всем русским народом, не защитившем своего, Богом данного, Помазанника. Каждый из нас, в какой-то степени, причастен к разгулу чёрных сил. Похоже на то, что Зверь багряный в самое сердце Кремля проник и там прижился. В благолепном древнем средоточии Руси, в кремлёвских храмах Божиих удобнее будет ему сесть, как Богу, выдавая себя за Бога. И будет это человек некий, который воспримет всю сатанинскую силу. «И родится человек тот от блудодеяния и примет на себя все действования сатаны. Ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, попустит дьяволу поселиться в нём... В начале он хитро покажет себя человеком добродетельным, кротким, человеколюбивым, и только после того, как он привлечёт к себе многих и усилится, он обнаружит свою злобу во всей силе... Он возглавит в себе всё дьявольское заблуждение, всё дьявольское богоотступничество. Отворот народа от истин будет возможен после предложения ему всевозможных услад и удовольствий. Постепенно забудется всё, кроме жажды новых наслаждений: ведь после смерти не будет ничего. Не надо и жить праведно. Всё было давно предсказано ... От Матфея сказано, помнишь – «Остерегайтесь лжепророков. Они приходят к вам в овечьем обличии, на самом же деле они - волки свирепые. По плодам деяний вы узнаете их». И придёт Всескверный, яко льстец и великая ложь его своим гнилословием поглотит народы. Грядут времена, когда грех будет считаться святостью, а святость грехом. Сколько вокруг имён, казалось бы, славных, как скажем, Лев Тихомиров – философ-монархист, коего я весьма уважал и верил особенно от того, что через горнило сомнений он прошёл. Так нет, даже он вторил тем, что после Февраля завопили, мол, «корона не может быть выше креста... Корона у них была больше Бога и народа» и прочее. Именно об этом давно предупреждал святитель Филарет Московский, что из мысли о народе разрастается идол, для которого скоро не хватит никаких жертв... Патриарх Тихон не убоялся открыто осудить казнь Царя, когда он и не подозревал о убийстве детей и Супруги Его. Но мне думается, что слухи об их убиении верны...
- Прости и сохрани, Господи, - прошептал Антон.
- А ведь перенесение столицы назад в Москву есть символический и хитроумный ход. Таким образом, большевики угодили давним чаяниям народа: Москва - Третий Рим. Ведь народ ещё не успел осознать, насколько новая власть богоборческая. Если бы они сразу повсюду начали храмы громить – им бы не уцелеть и недели. Но действуют они достаточно хитро , хотя, местами, перегибают и вызывают стихийные бунты, - рассуждал Виссарион,точка - В земледельческие коммуны группируются: молокане, хлысты, малеванцы, начало века, иеговисты, новоизраильтяне, штундисты, меннониты, еноховцы, толстовцы, добролюбовцы (те самые, что за бреднями петербургского декадента, ушедшего в народ, пошли), свободные христиане, трезвенники, подгорновцы, баптисты, евангелисты, духоборы, мормоны, и другие. Сектанты давно сочувствовали большевикам. Тем из них, кому «не положено воевать», большевики и не велят записываться в солдаты. Гуманно пока с ними обходятся. Кое-кто в деревне перебегает в секты, чтобы освободиться от призыва. Многие сектанты, конечно, разочаровываются в коммунизме и дальше таких станет больше. Большевики станут постепенно завинчивать гайки, - запавшие глаза, едва ниже которых начиналась густая борода отца Виссариона, мрачно блеснули. - А посмотри внимательно на тысячерублёвку Временного правительства. На ней какой-то недобрый орнамент: крест с изломанными концами... Ведь в масонской символике такое означает поражение христианства.
Незаметно добрели Виссарион с Антоном почти до дома Охотиных. Очень уж холодно было даже для начала весны. Деревья обледенели как никогда: молодые гнули кроны до земли, а старые ломались. Кое-где телеграфные провода рвались от тяжести льда.
- Поздновато, но ладно уж, зайду детишек, да матерей благословить, - улыбнулся отец Виссарион. - Дожили, что в рясе становиться опасно ходить по родному городу – шпана может просто побить, но и государством запрещается ходить в пастырском облачении вне здания храма. Из недавно ещё добродушного русского парня, со времён революции пятого года, постепенно вырабатывается своеобразный тип полуграмотного интеллигента, почитающего своим долгом отрицать всё. Даже самое семью, веру отцов, а также непременно глумиться над добольшевистскими властями. Такие мутят простой народ и доводят его до безумств, до кровопролития.
Охотинские жёны с детьми и сестра, смиренно опустив глаза долу, подходили к духовному отцу получить благословение одна за другой, а малые дети вели себя очень чинно. Подвижный, жилистый и худощавый отец Виссарион приседал перед каждым ребёнком на колени и миролюбиво разговаривал с ним о его поведении, глядя в глаза, поглаживая по голове сухой ладонью.
- Всегда ждём Вас в этом доме, батюшка, - растроганно произнесла Евпраксия, ожидая, что Виссарион хочет поскорее уйти.
- Да я и рад заходить в ваш дом иной раз, - улыбнулся высокий человек с суровым лицом в чёрной рясе, - вот только дела не часто позволяют.
- Когда же это проклятье над Россией завершится и мир наступит, отец Виссарион? – спросила с надрывом Лиза, последнее время постоянно готовая, чуть что, разреветься.
- Дай нам, Господь, возможность силою оружия угомонить взбунтовавшихся, неразумных братьев наших, подкупленных заветами антихриста, - ответил Виссарион. - Велико сумление во всех, вот и мучается народ, вот и наступают мрачные времена. Лишь тайно поминают иные священники в молитвах убиенного Государя. Предала интеллигенция Россию и Царя, а заодно и народ свой. Одержимость революцией свойственна как русским интеллигентам, так и народу. Но революционный демонизм разрушителен как для державы, так и для самой личности.
- Божье произволенье, - произнёс Антон растерянно, не уверенный к месту ли.
- Сейчас всё больше одного писателя превозносят в газетах, отец Виссарион – Горького. Навязывают его нам в новые властители умов, - сказала, неожиданно, Глаша. - Что Вы о нём думаете?
- Пишет-то он мастерски. Да только свой народ и не любит. Крестьян особенно. Зато с босяками-урками носится , - прищурил левый глаз Виссарион. - С другой стороны не побоялся резко высказать своё глубокое разочарование всемогущими Лениным и Троцким в «Несвоевременных мыслях ». Там же он заявил, что грех унижать глумлением поверженных пленённых . Сейчас он озабочен объявлениями о некотором анонимном американском обществе, ассигновавшем двадцать миллионов долларов для скупки в России старинных художественных вещей из золота и серебра, а также картин и прочих предметов искусства. То есть за национальное достояние Горький беспокоится, а вот состояние крестьянства, чудовищный эксперимент над ним, его похоже не трогает. Говорят, Горький сам коллекционером вдруг стал и скупает, у обнищавших «бывших», предметы искусства за сущий бесценок. Странный человек и мне непонятный . Бог ему судья. Впрочем, ещё крамольник Нечаев заявил: «Морально всё, что служит революции». Задолго до девятьсот пятого года сказано...
- Что говорить, грешен писатель своим участием в разрушении «старого мира », - заметила Евпраксия.
- Не подобает, впрочем, служителю Церкви читать вам тут лекции о жизни литераторов, - улыбнулся Виссарион.
- Никто здесь не в состоянии меня успокоить! – воскликнула вдруг Лиза и убежала, хлопнув дверью.
Павел Сергеевич заплакал и побежал за мамой. Евпраксия переглянулась с Глашей, осуждающе покачав головой.
- И это пройдёт. Веры в Елизавете Ростиславовне недостаточно. Вот и случаются такие всплески. Хорошо бы ей на исповедь прийти, покуда исповеди не запретили, - заметил Виссарион и начал прощаться.
Евдокия Селивановна Благодарёва часто вспоминала жуткие события Московского восстания. «Ты слышишь, Серафима? Это по Кремлю московскому их пушки бьют. Страшная власть новая. Тёмная. Не люди они – нелюди. Не связывайся с чинами от новой власти. Ни за что. Пусть хоть озолотят. От Нечистого они», - говорила она в те жаркие дни дочери. «Конечно, мамочка. Никогда!» - с круглыми глазами, полными ужаса, отвечала милая дочка. «Извести они нас хотят, коль по святыням нашим палят. Ничего святого нет боле», - Авдотья в ужасе крестилась. Вспоминала и первый советский первомай, пришедшийся на среду Страстной седмицы, и прозванный в Москве «Иудиной Пасхой», случившийся год назад. Редкие колонны демонстрантов, не слишком уверенно, шли мимо Никольских ворот Кремля, как вдруг красное полотнище, которым была завешана икона Николая Чудотворца на воротах, вдруг порвалось при полном отсутствии ветра, и из-под него засиял старинный образ. Дуня с дочкой видели всё это своими глазами. Иные красноармейцы снимали шапки и крестились. Даже нарядная Кутафья башня стала уныло выглядеть, лишившись пышного украшения своего входа – огромного двуглавого орла. Да и весь город уж не тот – лишь сердце кровью обливается. Не слышно уж былого благостного перезвона колоколов, который начинал Успенский собор, а ему вторили прочие и всё перекрывала мощь колоколов Христа Спасителя с высоты своей. В ту весну Авдотья встретила в последний раз отца своей дочери. Пред мысленным взором возникало, помятое временем, некогда безупречно красивое лицо Бориса Охотина и его слова, что уедет он и не достойно, мол, мужчине здесь отсиживаться, где нельзя уже ничем против узурпаторов помочь – на юг, аль восток, мол, надо. Принёс Борис немало денег, чиркнул спичкой о подошву ботинка и зажёг газовый рожок. Как живой в глазах её стоит. Заплакала Дуня, обиды все в тот миг позабыв: «Береги себя, Борюшка, прости меня, если что не так говорила и слезами тебя изводила». И ответил полюбовник милый: «Что ты? Разве нам можно в такую годину зло таить, дорогая Дунюшка, нам должно поддерживать друг друга добрым словом, да молитвою». «Впервые о Божьем слове тогда сказал, нехристь эдакий! Покаялся!» - покачала белокурой головой Дуня. – «Да и что взять с них, с образованных. В церковь мало кто из них ходит. Соблазнил прислужницу свою, бросил. Хорошо ещё не забывает помогать нам с Серафимушкой. Политикой он занят и не до нас ему. А что на юг поедет с христопродавцами бороться – то верно. Храни его Господь. Чтоб пришли белые скорее в город наш, да нечестивцев изгнали». Деньги Бориса позволили пережить голод жуткой зимы девятнадцатого. Но деньги обесценивались и их оставалось всё меньше. К счастью, Борис дал часть суммы золотыми царскими червонцами, которые весьма ценились. Они-то и спасали в тяжёлые военные годы. Квартирка у них была крошечная и никого в неё подселять не собирались. За мытьё полов и стирку соседям платили недостаточно, и Дуня с ужасом думала о будущем своего чада, когда совсем истощится запас червонцев, спрятанный под полом.
Когда в дверь неожиданно постучали, Дуня смело отворила её и возглас радости сорвался с её уст: у порога квартиры стоял Антон Охотин с каким-то человеком в штатском, но длинной бородой и волосами, похожем на священника. Антон представил ей отца Виссариона.
- Не смущайтесь нас, дочь моя, Евдокия, - произнёс Виссарион басом. - Пришли мы к Вам поддержать духовно, благословить Вас и дитя малое.
- Правда ли, что соборовать они запретили, батюшка? – настороженно спросила Авдотья.
- Да, дочь моя, декретом ещё зимой так и запретили, нехристи.
- Мы с Серафимушкой вот в крестный ход февральский против того самого декрету и пошли, - растерянно проговорила Дуня.
- И правильно сделали. Такое начинание поддержать каждому следует. По мере своих малых сил оградить Невесту Христову - Церковь русскую от насилия и поругания, - ответил Виссарион. - Но, следует признать, мало что нам теперь поможет. Как и указ Патриарха Тихона «при посягательствах на храмы бить в набат и собирать прихожан на защиту». Сила на их стороне – не на нашей. Только молитвою спастись сможем. Когда патриарха Тихона спросили, что он думает про Декрет о свободе совести, пастырь пожал плечами: «Одно дело свобода совести... Другое - свобода от совести».
- Язычники, халдеи проклятые, - перекрестилась Дуня.
- Просто людишки богомерзкие. Не более того. Всякий подлец, в своих глазах, чист пред Господом, - сказал Виссарион.
- Силы небесные! Да что же такое творится? – пробормотала десятилетняя Серафима.
- Говорят в народе, что знамение нам дано от Божьей Матери, отец Виссарион, - неуверенно произнесла Авдотья.
- О чём именно? – спросил священник.
- Будто явилась одной женщине под Москвой Богородица и сказала ей: «Когда Царя не станет, то не горюйте. Я Сама на Царский престол воссяду и Россией управлюсь», - выпалила Серафима.
- Внучка моя, оно и так может обернуться. Но сейчас мы - рабы безбожного правления за грехи наши. Они хотят каждого нас сделать Каином своему брату. Когда-то давно жили мы беднее, но счастливее. Техническая революция облегчает наш труд, но и отнимает работу у многих, бросает людей в нищету. Развитие последних лет пошло не во благо человечеству. Оно же породило и чудовищное оружие, невиданной в прошлом мощи. Надо молить Господа о даровании нам простой, но вольной жизни в вере Христовой. Спастись всем можно, но при нынешних условиях, спасаясь в одиночку. Спасти всех можно, но спасая себя. Когда Церковь травят и крестный ход уже запрещён, получается, что общие усилия верующих бесплодны. Пора каждому творить молитву и как можно более действенную! – постарался ответить отец Виссарион.
Гости оставили Дуне с дочкой мешочек свежей снеди и, благословив, удалились. Авдотья потом всё переживала, что от растерянности и чаем напоить своих благодетелей не сообразила. «От них обеих живо и приятно пахнет свежим кислым молоком и ситцем», - подумал Антон. Когда шаги гостей перестали быть слышны, Авдотья невольно взглянула на себя в треснутое зеркало на стене. Слегка утиная походка Дуни, пришедшая с годами, изменила её облик не в лучшую сторону, но миловидность нежного лица её сохранилась. Впервые за многие месяцы Дуня растерянно улыбнулась своему отражению.
- Матушке Царице Небесной Скоропослушнице, Заступнице молились. Николая Угодника просили, Серафима Саровского, да Иоанна Воина. Никто нас не слышит на небесах боле. Отвергнута Россия, - возроптала вдруг её дочь.
- Глупости ты говоришь, Серафимушка. Негоже так Бога гневить! То - наказание нам свыше и роптать на него не следует, - строго сказала мать. - Пойди поутру во храм, да помолись.
По пути назад отец Виссарион немногословно заметил, что «Евдокия не такая, как большинство нынешних горожан, которые «веруют на всякий случай», а то и вовсе «пустые биготы» , как выражаются, зачастую, светские. Последние же, и вовсе отошли от веры, что хуже любого ханжества. Они и народ испортили».
Через несколько дней случилось нечто, о чём Антон потом годами вспоминал с содроганием. В иконописную мастерскую ворвались какие-то громилы и принялись крушить всё подряд. Всем заправлял какой-то тип, возможно, слегка семитского вида, но исполнителями были самые явные отбросы общества с рожами каторжан, видимо, из «освобождённых революцией сидельцев». Антон первым делом призвал своё подмастерье не оказывать ни малейшего сопротивления, понимая, что в противном случае, такие способны убить и детей. Но крепкий Бориска не выдержал, и когда ручища громилы опустила молоток на только что тщательно расписанную золотом доску, впился в эту волосатую конечность зубами. Уголовник стряхнул с себя мальчишку и, схватив за шиворот, швырнул о стенку. Борис застонал от боли и лоб его окрасился кровью. Всё это тянулось не более нескольких минут, но ущерб был нанесён немалый. Погромщики сочли, что пока и этого хватит и быстро удалились. «Господи, дай мне толику стойкости протопопа Аввакума!» - взмолился Антон, целуя образ на шейной иконке. Окровавленный лоб Бори промыли, убедившись, что рана неглубокая, успокоились. Но мальчика ещё долго мучили головные боли. Антон занемог от переживаний и несколько дней был не в силах прийти в разгромленную горячо любимую мастерскую. Переживал и за избиение Бориски. Считал, что в этом и его, Антона Охотина, ответственность и вина. Порой, от мыслей об осквернении мастерской, Антон испытывал физическую тошноту, словно съел он что-то гнилое. А Бориска горько плакал в те дни, причитая: «Так верилось до недавнего, что кто-то сильный, взрослый-такой, пришёл к нам спасать Россию. Что весь крещёный мир поднялся, расправил спину и, как соратники Минина и Пожарского...» Больно было такое слушать. Когда, по прошествии трёх дней, Антон набрался душевных сил пойти наводить в мастерской порядок, в одном из пупков , он узнал, украденное погромщиками, бронзовое распятие. Каждый праздный барышник или уличная девка мусолили старинное монастырское распятие и приценивался от нечего делать. Выкупить святыню Антон себе позволить не мог. Очень уж дорого просили. Обращаться к милицейским было бы просто неразумно. Встретившись очередной раз с отцом Виссарионом и выслушав его соболезнования о мастерской, Антон спросил:
- Подобает ли мне проклинать кощунствовавших?
- А ты не помолился за изуверов? – неожиданно спросил отец Виссарион.
- Как так? Почему? – поразился Охотин.
- В наше время это становится расхожим заблуждением, - ответил Виссарион, - молятся обычно за тех, кому грозит расстрел. Это ошибочно. Ведь молиться следует за того, от кого исходит приказ о казни и за тех, кто осуществляет расстрел. Пред Господним судом опасности, как правило, подвергаются палачи, а не жертва. Потому и молиться надо за палачей, а в твоём случае – за погромщиков. Их души пока что обречены, если за них не помолиться. А кто станет этим заниматься?
Немного переварив изложенное учителем, Антон спросил:
- Вы говорили, отец Виссарион, Вы хотели на юг, воинов вдохновлять...
- Да, собирался на юг к добровольцам, но понял, что и здесь можно пострадать за святое дело. А дальше – всё проще будет. Нам предстоит лютая борьба с богоборцами. Борьба за чистоту против соглашательства с властью богоборческой. Нельзя же столицу бросать в руках соглашателей. Разгром мастерской лишний раз укрепил меня в моём решении. Приходил к нему долго, как буриданов осёл . Так, будем, Антон, просто храмы наши от гогов и магогов отстаивать? Может ты, наконец, согласишься, что я не зря тебя отговаривал уезжать вместе с братьями?
- Вы, как всегда правы, отец Виссарион, - сокрушённо промолвил Охотин. - Господи, помоги моему неверию.
- Помни, что истинного, понимающего раба Божьего нельзя ни испугать, ни унизить, ни лишить свободы. Таковой и в нищете останется счастлив, с Господом неразлучен. Таковой способен радоваться страданиям. От того безмерной будет ненависть к нам сильных этого чуждого нового мира.
9. Столичная жизнь
Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно жить!
Лежим, заплёваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
З. Гиппиус
Году в девятнадцатом... проверяли документы. Среди задержанных оказался князь Волконский, в прошлом - директор императорских театров.
- Фамилия? - спросил его тот из матросов, кто вёл протокол.
- Волконский.
- Происхождение?
Князь пожал плечами...
- Декабристу Волконскому - родственник?
- Внук.
- Пиши: пролетарское, - распорядился начальник.
В. Ардов
За посеревшей желтизной цирка Чинизелли, на фоне тусклого серого неба, чернели деревья Летнего сада. Жёлтые вагоны трамвая радовали глаз на сером фоне начала весны, его окна всё ещё бодро отбрасывали солнечные зайчики, но, местами, были побиты. А главное, что трамвай этот стоял, не двигаясь, по меньшей мере полгода. Часы над зеленоватым домиком магазина Винтера тоже давно остановились, разбитые шальной, иль намеренно пущенной пулей в дни ещё Февральского безумия. Вопрос о хлебе насущном в конце страшной зимы девятнадцатого стал особенно остро и все заботы петроградского жителя постепенно свелись к выживанию. Новый декрет разделил обывателей на три категории: первые две – пролетарии, которым отпускается и масло, и говядина, а третья – буржуи, коим полагается одна треть фунта хлеба и одна селедка в день. Поскольку жить на отпускаемый паёк стало невозможно, покупать что-либо у «мешочников» запретили под страхом конфискации имущества, чтобы не протянуть ноги, покупать запретное обывателю приходилось. Красноармейцы и большевицкие прихлебатели всё чаще производили обыски квартир и владелец таковой, уличённый в хранении пуда картофеля с мукой, мог запросто лишиться всего имущества, а то и жизни.
- В трефах, Анна? – доносилось из угла тётушки и мамы.
- Mais oui . В трефах.
- Тогда пас.
Родные голоса действовали на Настасью Ртищеву умиротворяюще и хотелось верить, что голодная зима уже почти позади и, что лопнувшие, по причине отсутствия отопления, водопроводные трубы, весной непременно починят и не придётся больше таскать тяжёлые вёдра с водой из соседнего дома. Почти все их соседи и знакомые изменились за зиму до неузнаваемости. Многие обрели землистый цвет лица с празеленью, а кто - и преждевременную дряблость кожи. Опухающим от недоедания, советовали есть картофель с кожурой, но к весне и картошка, а вместе с ней и, полюбившееся Ртищевым лакомство - лепёшки из картофельных шкурок, исчезли. Сушёная вобла же, имела тошнотворный дух. Её Настасья ела лишь в крайнем случае. Уха из селёдочных голов стала роскошью. Порою оставался один морковный чай. Иной раз Настасья с содроганием бросала беглый взгляд на себя в зеркало, но до сих пор приятно удивлялась, что подобные изменения внешнего облика её не затронули. Ртищева по-прежнему отдалённо напоминала супругу Пушкина. Народ нередко уже с голоду мёр, а большевистские ораторы на площадях вопили: «Попы вам обещают рай после смерти, а мы вам его даём на земле». О развитии декрета об уплотнении и думать не хотелось. Ртищевым крупно повезло: уплотнили, но квартиру удалось разделить перегородкой на две части и вселенцев можно было вовсе не видеть, а лишь до умопомрачения слышать долгими зимними вечерами. Зато пробелы семьи Ртищевых-Оболенских в знании народного, а точнее, по старым меркам - только люмпенского языка, оказались заполненными. Слова похабных частушек вязли в зубах. Три новеньких словца: «буржуи, юнкеря и кровососы» вызывали рвотный позыв. Позже Настасья узнала, что более расторопные соседи подселили заблаговременно незнакомых, но мало-мальски порядочных людей. Семьи, бывшие в состоянии откупиться, платили всем, кто угрожал уплотнением: не только чиновнику, но и авантюристам, самовольно навязывающих вселенцев, а то и самим, обнаглевшим, вселенцам. Ртищевым досталась не самая большая часть квартиры и гораздо менее удобная. Но возможность не видеть мельтешение вселенцев, не вступать с ними в общение искупала все прочие издержки. Компания за перегородкой жила припеваючи. А сидящие на полушке хлеба с селёдкой Ртищевы, частенько вдыхали ароматы жарившегося у новых соседей барашка, или гуся. Это не слишком способствовало уверованию в идеалы коммунизма.
В первый тёплый весенний день, породивший капель, в квартиру неожиданно ворвался Олег. Небрежным жестом он швырнул фильдекосовые перчатки на тумбочку у двери и воскликнул:
- Все эти бесконечно долгие дни я думал о Вас, Настасья Николавна! Вы разве сомневались в этом?
- Вы уж простите, но я не думала об этом, - холодно ответила Ртищева.
- Образ Ваш в моём сознании не заволокло дымкой, нет! Напротив! Всё это время чувствовал, что надежда ещё теплится: она непременно будет моею! И только этим мог жить. То не мои слова, но вопль мандрагоры . Готовлюсь к пересечению финской границы. Вы со мной? – словно не замечая её отчуждённости, вскричал Олег с трепетом в голосе.
- Вы, право, большой фантазёр, но меня Вы с ума не сведёте. Мама с тётушкой Вас бы горячо поддержали. Быть может так для меня самой хуже, но я не намерена бежать. Что я забыла в Вашей Финляндии? «Чухония чахоточная. Природы нет!» - как говаривал один извозчик.
- Вы бы прислушались к своей матушке - старой никчемнице. Ингерманландия что ль теперь не чахоточная? Да и не в самой Финляндии мы останемся. Дальше поедем. Был я там. Помню, как спросил, где можно купить чухонского масла, а мне отвечают: «Тут нет чухон, тут только благородные финны». Но особого благородства не заметил. К вечеру там каждый напивается до свинства, почище русских.
- И что мне там делать – «дальше Финляндии»? Если отбросить все сантименты и привязанности. Также бедствовать? Или у меня там переведённые капиталы? – раздражённо бросила Настасья, не вникая в его последние бесцеремонные слова.
- Но помилуйте, ведь у меня имеются некоторые сбережения... Кроме того, если кто там и живёт бедно, то хотя бы без Чеки над своей шеей.
- А может быть эти Ваши сбережения - «реквизированное» по иным квартирам?
- Кузмин недавно заявил, что «Россия похожа сейчас на квартиру, где кухня посередине – и всюду чад». Он глубоко прав несмотря на то, что попирает общественную мораль с Юрочкой Юркуном . Надо бежать и ценить такую возможность, - Олег сделал вид, что не понимает прозрачный намёк, - Когда на сумрачных аллеях питерских бульваров вас останавливают девочки-подростки, тощие, бледные, мерят вас недетским взглядом и предлагают себя – это закат государственности, цивилизации вообще. А по манерам и проскальзывающим французским фразам, к тому же заметно, что эти особы из хороших, некогда знатных семей. Раньше там иные прогуливались - кудесницы с Невского, которых мы «горизонталочками» прозвали. Но это не те «огарочники» девятьсот пятого года, не бледные девушки, отдававшиеся направо и налево, а потом гордо кончавшие с собой. Огарочники, окурки и недокурки…
- Вне сомнений это – ужасно. Но я не собираюсь пересекать «Вашу границу». Увольте.
- Читали ли Вы сборник статей «Петербург и Москва», вышедших в прошлом году? – с присущей ему неожиданностью переходов, спросил Олег, - Заславский в нём циирует «Апокалипсис» и развивает в своём эссе мысль о том, Конь Белый это - Медный Всадник, Конь Рыжий – под клодтовым Николаем Первым, Конь Вороной – у Александра Третьего Трубецкого , а Конь Бледный ещё не воплощён в камень, но уже незримо стоит на Марсовом поле. «И се конь бледный и сидящий на нём, имя ему Смерть ».
- Да, читала. Запомнились слова из статьи Потапенко «Петербург – эпилептический каприз гениального деспота». Звучит эффектно, как и многое, высказанное незадолго перед Великой войной и до наших дней. Но к добру ли весь этот поток неудержимого и разрушительного красноречия? Да, согласна, что Петербург призрачен, обманчиво-неуловим, некий зыбкий мираж – сам город, его люди и их мысли. Разве не так?
- Этот город есть некая анти-Россия в России.
- Вы знаете, я, пожалуй, устала от всех этих эстетствующих потуг на истину.
- А существует ли истина? А нужна ли она человеку?
- Необходима, на мой взгляд. Она в добре, любви и в Боге. А вот удобна ли – иной вопрос.
- «Мне лэ понравилось одно – зовётся «Жимолость» оно». Перевод Марии Французской, двенадцатый век. Звучит!
- Уж не Вы ли делали перевод? Мне могли бы и в оригинале процитировать. Один мой дальний родственник уверял, что от Керенского пахнет свежей жимолостью... То есть, ассоциации с этим растением имею не самые радужные. Впрочем, историческими сведениями Вы меня не слишком поразите. Всегда имела «двенадцать» по истории в институте.
- Вам не угодить сегодня... – в тоне Олега возникли едва уловимые нотки раздражения, скрываемые обворожительной улыбкой. - Меня само русское слово «жимолость» непременно забавляет. Утешу себя тем, что «печаль же - радости залог ».
- Не буду скрывать, что имей Вы облик несколько менее лоснящийся и здоровый, но как подобает нынешнему гонимому классу, я бы ещё могла общаться с Вами иначе. Но на фоне всех моих знакомых вы выглядите так, словно продались новым хозяевам жизни, уж простите за откровенность.
- Я не люблю кокаин - он делает меня излишне сентиментальным. Вот и поправил своё здоровье, - попробовал отделаться шуткой Червовый Валет, но уже понимал, что его усилия напрасны. Здесь не срабатывало знакомое: мужчина любит глазами, а женщина – ушами.
- Увы, мне не до шуток. Прошедшая зима изменила в не лучшую сторону внешность и убила свободу духа многих честных людей.
- Фортуна не напрасно изображается женщиной. За ней надо уметь ухаживать должным образом и лишь тогда она подарит вам свою благосклонность. Собирайте Ваш чемодан, Настасья Николавна! Ловите шанс! В моих объятиях Вы найдёте невиданные Вами ранее сермяжность, первородность и анархию.
- Подобает ли мне Ваши слова расценивать, как очередную незамысловатую банальность? Но я не намерена использовать деньги, неправедным путём нажитые даже, если бы я хотела отправиться с Вами в эту авантюру.
- Вы, наверное, знаете Мамонта Дальского. Он – артистичная натура, как и Ваш покорный слуга. В нынешних условиях я никак не мог не пойти тем же путём, поймите. Лишь грабеж грабителей позволил мне выжить. Но я – благородный разбойник, как и Мамонт. И стыдиться мне нечего.
- Излишняя выспренность тоже уже не в моде. Да и уместна ли она? Вы – не разбойник, но рыцарь sans peur et reproche – без страха и упрёка, - усмехнулась Настасья. - Ленинцы тоже твердят о допустимости «грабежа награбленного...»
- Их и убить не грех. Но всё же скорблю я каждый раз, лишая тело души, пусть даже и смердящей. «Бал мертвецов среди огней, кружится пепел с пылью тленной» - писал ещё Уайльд. Более того, недавно я ворвался в квартиру, хозяева которой оказались столь обедневшими, что после недолгой беседы с ними, вместо грабежа, я поделился с ними деньгами.
- Беседы, или, скорее – беглого осмотра самой квартиры? Робин Гуды рождались в более спокойные времена. С тех пор они перевелись. Кроме того, как я Вам уже говорила, все истинные рыцари сейчас на юге или на Волге. Простите, но нам не по пути. Уж лучше прозябать в нищете.
- Добавьте ещё, что звон презренного металла есть благовест на колокольне современного храма золотого тельца. Но «Всё видимое нами – только отблеск, только тени от незримого очами» - с демонстративной задумчивостью, но и с плохо скрываемым раздражением, процитировал Соловьёва Олег, извлекая из кармана великолепные золотые часы от Буре.
- Говорить красиво Вам дано. Вы – charmeur и позёр, уж простите. Но и я уже не восторженная курсистка. Поищите себе другую. Tout passe, tout casse, tout lasse .
В тот вечер Настасья впервые в жизни попробовала что-то покрепче сухого вина из старых запасов и, к тому же, более одной рюмки. «Ушедшая былая радость бытия превратилась теперь в радость забытия» - подумала она, ощутив приятную лёгкость в голове. Неожиданно она вспомнила своё детское путешествие с мамой по Балтийскому морю на яхте в отдельной, красного дерева, каюте с кленовыми панелями, и именно о том, как мама усердно разъясняла ей о породах отделочного дерева. Снующие повсюду стюарты в белом, пальмы в плетёных корзинах. «Нет, это была не призрачная Чухония. Не нужна она мне, но тем паче на средства того сомнительного типа. Чем больше встречаю в жизни представителей столичной богемы, или около неё вертящихся, тем чаще замечаю, что люди утончённо-талантливые преобладают в сонме отребья богемы. Вот ведь какая странность… Самой природе искусства претит умеренность в чём-либо. Разрушающиеся общества порождают и подлецов, и чудные, неприкаянные личности, - сказала Ртищева сама себе. – Да, жутковато здесь оставаться, но не с ним же бежать? Чем больше узнаю его, тем очевиднее становится ненадёжность его и скользкость. От такого всё можно ожидать. Следует терпеть и надеяться на лучшие времена. «Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего» - это – Александр Блок».
- Настасья Николаевна, Вы ли это? Не пугайтесь, я Вас сразу узнал, - раздался рядом, с бредущей по улице Ртищевой, смутно-знакомый голос. Она подняла глаза и, по длиннющим усам, сразу же узнала Сновидова – профессора, не то-индолога, не то-буддолога – позапамятовала.
- Добрый день, Ардальон Иванович, - Настасья попробовала улыбнуться этому странному типу, которого она как-то встречала в лучшие времена. Выглядел он совсем не так уж плохо, что само по себе настораживало: а в каком лагере этот человек находится?
- Несказанно рад лицезреть Вас в добром здравии! – слегка козлогласо заговорил Сновидов, - вокруг такое творится. Сами понимаете...
- Удалось ли Вам сохранить служебное место, если позволите спросить? – настороженно поинтересовалась Настасья.
- Не совсем, понимаете... А Вы знаете, что сам Пётр Струве сказал? – перешёл вдруг на шёпот Ардальон, - «Ленин – это думающая гильотина». Так и сказал, представьте себе!
- Очень точно выразил свою мысль...
- Полнейший переворот, как тот, кастовый, что случился в средневековой Индии. После чего, цыгане будущие по миру расползлись, - Сновидов оживился. - Недавно я понял, что их власть надолго. Мы все были очень наивны.
- Неужели наши не одолеют узурпаторов?
- Не думаю... Слишком уж неразумен народ, тёмен. Народный суд как вершат у нас? Лупят кого попало, кого проще и скорее. К примеру, тех же студентов в пятом году мордовали. По форме в толпе выискивали. Но то, что студенческую форму охотно носили именно правые круги студенчества, а революционные предпочитали, как бы рабочие блузы, им было невдомёк. И от погромов страдала та часть еврейства, которая была довольно лояльна. Неспроста тогда правительство поспешило издать закон против массовых насилий на религиозной или племенной почве. А нынешние узурпаторы очень умело преподносят народу оправдания своим бесчинствам. Обмануть наш народ проще пареной репы. Стоит лишь лоно Авраамово пообещать.
- Трудно не согласиться с Вами.
- А Вы можете себе представить, что меня не так давно в Чеку загребли?
- Да что Вы! И как удалось Вам освободиться?
- Коллеги словцо замолвили и убедили извергов, что мои знания могут оказаться полезными для новой власти...
- И приходится им служить?
- А что же делать? Или тюрьма, или служба. России, наконец, служу. По большому-то счёту. Народу. Не узурпаторам, - вкрадчиво ответил Ардальон.
- Смотря с какого боку посмотреть...
- По-своему я - патриот. Россию возможно любить, скорее всего, лишь подсознательно, я бы сказал чувством архетипа . Более того, любовью исключительно иррациональной, пусть даже и пламенной. Осмысление всей череды изломов русской истории, но и социальных катаклизмов, навалившихся при вашей жизни, предполагает некую жертвенность духа.
- Но для меня любовь к России не означает непременно лишь отношение к нынешнему правительству. Но, например, к недавнему правительству. А точнее – к культуре России и прежде всего – к ней.
- Вы знаете, некогда я знавал покойного родителя акмеиста Гумилёва. Доброй души был человек, - неожиданно переменил тему Сновидов, - так вот, он как-то поведал мне о том, что сын его из тех мальчиков с затаённым даром, которые очень рано научились проводить параллель между собачкой с закрученным хвостом и типами греческих колонн. Встречая пёсика с загнутым крючком хвостиком, Николка именовал его «ионической собачкой». По поводу собак дорических и коринфских ничего сказано не было.
- Как мило! А что Вы знаете о нынешней жизни поэта? – оживилась Настасья. - Ведь он ушёл на фронт добровольцем, кажется, ещё в четырнадцатом? Потом он был послан, по-моему, во Францию?
- Насколько мне известно из сплетен, в поредевших, литературных кругах, Гумилёв младший был послан в Грецию. До Салоник Гумилёв не доехал, оставшись в Париже. Из Петербурга слали приказы «прапорщику Гумилёву» немедленно ехать в Салоники, а из Парижа какое-то русское военное начальство, которое возможно, поэт успел очаровать, этим приказам упорно сопротивлялось. А тут уже случился октябрьский переворот. Гумилёв долго оставался в Париже, потом переехал в Лондон. Он много писал, но деньги его заканчивались. Один из приятелей-офицеров предлагал ему поступить в Иностранный Легион, другой - отправиться в Индию, чтобы охотиться на тигров. Николай якобы ответил: «Я дрался с немцами три года, львов тоже стрелял. А вот большевиков я никогда не видел. Не поехать ли мне в Россию? Вряд ли это опаснее джунглей». Говорят, что поэт был отважен на фронте и прославился тем, что вставал в полный рост на бруствер во время боя, не спеша доставал портсигар и курил под свистом пуль. Многие Гумилёва отговаривали, но всё было тщетно. Он отказался от почётного (в глазах британцев) и обеспеченного назначения в Африку, которое предложили ему влиятельные английские друзья.
- За такой поступок человек уже достоин уважения.
- Вы - не дюжий идеалист, Настасья Николаевна, - не скрывая усмешки заметил профессор, -
летом прошлого года Гумилёв оказался в Петрограде. Со свойственной ему маской надменного спокойствия прогуливался по жалко выглядящей столице. Именно таким я его однажды повстречал. Дело было ближе к осени. Он имел вид любопытствующего туриста. Но становилось очевидным, что ему пора заработать денег. К этому времени Николая угораздило повторно жениться.
- Как? Женился? На ком, если не секрет?
- От чего же: на некой госпоже Энгельгардт. До той поры Гумилёву не приходилось зарабатывать на жизнь. Он умудрялся жить на ренту, а также делал переводы, читал лекции в Пролеткульте, Балтфлоте и тому подобных заведениях. Ему платили обычно натурой - хлебом, да крупой. Поэту такое импонировало: насущный хлеб за духовный. Аудитория из матросов и рабочих вполне устраивала и, по-своему, вдохновляла. Возможно, что он и не ведал о казнях офицеров в Кронштадте и прочих злодеяниях улыбчивых матросиков. Окруженный своими пролетарскими студистами, зачастую – коммунистами, поэт по-прежнему снимал перед встречной церковью шляпу и истово, широко крестился.
- Так я и думала, что этот отважный человек продолжает креститься на все Божьи храмы, не считаясь с тем, что подобное поведение давно уж вышло из моды среди интеллигенции, а теперь стало просто опасным. Как я уважаю его! – взволнованно произнесла Ртищева, но тут же смутилась высказанных эмоций. Но было уже поздно: её собеседник оказался совершенно убеждённым, что она увлечена поэтом, как мужчиной.
- Раньше о политических убеждениях Гумилёва никто не слыхивал. Но именно теперь он стал даже незнакомым и явным большевикам открыто заявлять: «Я монархист!». И при встрече со мной это повторил, упомянув, как он на днях продекламировал в клубе: «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего Государя». Многие уговаривали поэта быть осторожнее, но он смеётся: «Большевики презирают сменовеховцев и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали». Что это, как не юношеская бравада? Русские люди имеют привычку заигрываться, теряя чувство реальности окружающего мира, подменяя её миром игры. «То, что вам – «игра», нам – единственный серьёз. Серьёзнее и умирать будем», - сказала как-то Цветаева, будучи ещё молоденькой девочкой. (Но до чего же умна, чертовка!) А Гумилёв и есть тот самый тип, заигравшегося до первых седин. Назвать инфантилизмом и язык не повернётся...
- Вот именно! А слышали ли Вы про его отношения с Блоком?
- Блок заявил уже давно, что считает поэзию Гумилёва искусственной, его теорию акмеизма ложной. Недавно добавил, что и близкую Гумилёву работу с молодыми поэтами в литературных студиях считает вредной. Николай и как поэт и как человек вызывает в Блоке полное отторжение. Но и Гумилёв вдохновенно осудил Александра за его «Двенадцать».
- И поделом, скажу Вам, несмотря на моё почтение к таланту Блока.
- Рад был поведать Вам об этом человеке всё, что мне было известно.
- Спасибо Вам, Ардальон Иванович, за повествование о Гумилёве. Для меня этот человек всегда остаётся интересным и загадочным.
- Помилуйте, Настасья Николаевна, только ли? – хитровато улыбнулся профессор. - Благодарность суть эгоизм бенефициария, который горазд на выгоды чужих слов.
- Иной раз малообразованной даме сложно понять витиеватость профессорской речи, уж простите за откровенность, - улыбнулась Настасья, краснея.
- А Вам известно, что донжуанский список самого Пушкина меркнет пред гумилёвским? И Николай откровенно гордится своими похождениями. Однажды он заявил друзьям: «Я не красив, но я знаю секрет, перед которым женщины не могут устоять. Я овладеваю их воображением - рассказываю про войну и читаю стихи. Они любят поэзию и подвиги больше всего на свете. И ещё никогда не надо теряться, или показывать слабость. Я говорю: «дорогая, весь «Костёр» написан для вас». «Но, Николай Степанович, - возражает она, – мы ещё не были знакомы, когда вышел «Костёр». Отвечаю: «Дорогая, это ничего не значит - я Вас предчувствовал...» А показывать слабость, стреляться - нет ничего хуже. Я перерезал себе вены и чуть не умер, a NN, в которую я был тогда влюблён, только смеялась». Так что, имейте в виду, дорогая Настасья Николаевна.
- Всенепременно буду иметь в виду! - звонко рассмеялась Ртищева, как в ушедшие в небытие времена. Она и сама удивилась мелодии своего смеха, его моложавости.
- Кстати, у меня для Вас, дорогая Настасья Николаевна, припасены лучшие конфекты былых времён - пьяные вишни. Впрочем, куда мне, старику, тягаться с молодым поэтом...
- Дорогой господин профессор, я обязательно попробую разок отведать Ваших конфет, но только не сейчас, поскольку меня ждёт подруга, которая болеет. Ещё раз благодарю за Ваш рассказ и до скорой встречи.
Сновидов любезно раскланялся, шевеля усами. «Один профиль был и остался. Может он и не на настоящих большевицких харчах. Куда ему ещё худеть? Всегда такой был и остался. Сложно делать выводы. И прозвали его когда-то Йогом. Да и не мне его судить», - мелькнуло в голове Ртищевой.
Настасья ускорила шаг и вскоре оказалась возле подъезда дома, где жила её новая подруга.
- Как долго мы не виделись! Заходите, моя дорогая! – запавшие глаза, некогда светской красавицы Елены Басаргиной, оживились.
- Даже слишком давно. Вот и надумала Вас проведать, - смущённо проговорила Настасья.
- А я вот только собиралась к Вам, - нервно откидывая тяжёлые тёмные волосы сказала хозяйка квартиры, неуверенно обнимая гостью.
- Что Вы! Вам выбраться куда-либо сложнее. На Ваших хрупких плечах дочь. Как Лера? Не болеет больше?
- Слава Богу, пока здорова. Леруся, иди поздоровайся с Настасьей Николаевной! – повысила свой грудной красивый голос Елена.
Выбежала проворная, но излишне худая девочка дошкольного возраста и заученно протараторила подобающее приветствие старшим.
- Не уплотняют вас, надеюсь? – спросила Ртищева.
- Да куда уж нас? Благо давно ютимся в двух комнатёнках. Большего и не полагалось младшему офицеру, - смутилась Елена.
Настасья вспомнила, что её подруге всего двадцать восемь, а её мужу – немногим больше и он имел чин не более штабс-капитана.
- Что в городе творится, дорогая Настасья! Какой кошмар! Иной раз слышу о мытарствах семей знакомых офицеров и думаю: какое счастье, что мой муж там, а не здесь. Что он имеет шанс пасть на поле брани, а не в застенках Чека. Иных там ломают и заставляют на себя работать. Что можно представить себе более ужасное для моего Ювеналия? Такого бы он не выдержал и покончил бы с собой! Грех... Выдерживают офицеров в их казематах непременно вместе с родственниками, чтобы яснее стало, что может с ними случиться. Убедятся, что офицер не упорствующий герой - выпускают всех: офицера - в Красную армию, родных под неусыпный надзор. Если же от армейского комиссара на этого «военспеца», как их прозвали, донос поступит, то, не говоря о жене с детьми, ещё и более дальние родственники посылаются далеко на принудительные работы или запираются в прежний застенок. Не скрывающих свою ненависть героев расстреливают. Иной раз и на глазах жён. Не приведи Господь мне такое увидеть. Потому и молю Господа за милость нам данную. Лучше, если я никогда не узнаю, что стало с Ювеналием, или же пришлют мне весть о его смерти на поле битвы.
- Господь, да сохрани вас всех, - перекрестилась на образок в углу Настасья.
- Но рассказывали знакомые вещи и пострашнее. Наиболеее отвратительное из того, что они увидели в застенках, в ожидании допросов мужей, это женщины - надзирательницы за женскими камерами. Они ходят в гладком парусинном одеянии, волосы стриженые, на кожаном поясе наган. Это – сущие исчадия зла, которые перестали быть женщинами, но и не сделались мужчинами, а просто перестали быть людьми. Обычно это - латышки, но есть, к прискорбию, и русские. Иные сами хотят расстреливать, просят начальство. Наблюдала знакомая одну такую, которая кормила своего ребёнка. Между делом, её вызывали исполнить расстрельный приговор. После него она возвращалась к ребенку. Её муж хвастливо приговаривал: «Не правда ли, моя жена героиня!»
- Такое общество не имеет будущего... Россия рушится...
- Но довольно о страшном, - взяла себя в руки Елена, готовая уже расплакаться, - расскажите о себе, а я покуда поставлю чайник.
Настасья поделилась с подругой о своих впечатлениях, связанных с Червовым Валетом.
- Опасно с такими типами дело иметь, Настасья. Прошу Вас, поберегите себя. Хотя бы ради мамы с тётей. Вы – их опора. А упомянутую вами Маргариту Израсцову некогда встречала. Незадолго до войны. Она и тогда не скрывала, что она – эсерка. Кичилась своей дерзостью, хотя мне-то было известно, что заявлять об этом в те времена вовсе не было рискованным делом. Не то, что сейчас, будучи тем же эсером... Взбалмошная особа. Вот я Вам расскажу. Проходила недавно мимо родного Смольного института. Не выдержала и рискнула заглянуть, увидеть, что с ним стало за дверью. Поразила толчея мужчин, вооружённых с головы до ног, в вестибюле у колонн и на широкой на два марша лестнице - плевки на пол, сквернословие. Всюду снуют матросы, солдаты и вооружённые рабочие. Запали слова из рассказа одного матроса другому: «Вчера под Рамбовом пятнадцать офицерьёв кончили. К стенке – и весь разговор». Если и видно женщин, то это непременно молодые особы с остриженными по самую шею волосами. Многие в коротких юбках и шубках, а у иной и револьвер. Другие бегают по коридору с какими-то бумажками. Слышно щёлканье пишущих машинок. Знакомое нам отхожее место теперь издалека даёт о себе знать зловонием. Над дверями и на дверях остались старые вывески с золотыми буквами на синем фоне: «классная дама», «дортуар» и прочие. Прямо в углу сидели на корточках двое матросов и черпая из консервной банки белый порошок столовыми ложками, размешивали его в водке. Один приговаривал: «Енто, браток, у нас с «Авроры» пошло, от истоков. Называется «балтийский чай». Не боись – вкус и не почувствуешь – морозит пасть и глотку». Я сразу и не поняла, что это – кокаин, что его можно глотать в таких гомерических количествах! Ведь после такой дозы можно и родную мать порешить... Какая-то стриженная бестия попросила показать пропуск и я поспешила выскользнуть на улицу.
- Нет слов! Это чуждый и непостижимый для нас мир...
- А не употребить ли нам чего-либо, более согревающее, чем чай? – предложила Басаргина. - Одна бы я не решилась, а то можно и втянуться.
Выпили по рюмочке добротной царской зубровки и даже спели арию из шуточной оперы «Открытие Америки» вместе с Валерочкой: «По улице ходила большая крокодила... Она... она... зелёная была!» Вспомнили, со смехом, свои былые, нередко совпадающие, увлечения пустыми поэтами, французской литературой, эллинизмом, католицизмом, всенепременно -теософией.
- Нынешней ночью и бессонница не одолеет! – радостно восклицала Елена.
На другой день Настасья поставила в ближайшем храме свечи за всех родных и близких – за здравие рабов Божьих Анны, Аполлинарии, Кирилла, Февронии, Елены, Валерии, отца Виссариона, но также не забыла и всех братьев и сестёр Охотиных: в первую очередь – Сергея, а в последнюю всё же и Бориса. Поколебавшись, поставила и за Николая, поэта Божьим промыслом. Подала и за упокой всех, за Веру, Царя и Отечество живот свой во брани положивших, и за Державных страстотерпцев. Покидая храм после службы, Настасья столкнулась в дверях с милицейскими людьми, которые громко ржали над чем-то, смачно похаркивая прямо на паперть. Один из них завершал рассказ о том, как некая старушка ставила свечи перед картиной Страшного суда, где были изображены ангелы и черти. Ангелу свечку поставила, подумала, подумала - и чёрту ставит: не знаешь, куда, мол, попадешь. Окружившие его четверо других, выражали буйный восторг и одобрение рассказчику. Вдоль по Литейному шёл старик, одетый в потёртое, но бывшее когда-то дорогим пальто. Под мышкой он зажал берёзовое полено. Временами он затравленно озирался: не подбегут ли беспризорники, не отнимут ли. Двое мужчин приличного вида в летах стояли у стены дома и читали подмокшее полотнище с объявлением о необходимости отбывания трудовой повинности. Все эти странно выглядящие люди не очень походили на былых петербуржцев, и вся та жизнь, мелькавшая вокруг Настасьи, была ей чужда и непонятна. Согревало лишь ощущение чего-то близкого, родного, вынесенное после службы из церкви.
Поздно вечером к Ртищевым кто-то постучал. Стук был неровный, нервный и неуверенный в том, что на него непременно должны отворить. Не как в тот раз, когда вломились реквизиторы. Успокоив себя, что для обыска стучали бы иначе, Настасья легко и просто распахнула дверь. На пороге стоял запыхавшийся Червовый Валет со сбритыми усами.
- Мы Вас не ждали, - сухо произнесла Ртищева, - да и время уже позднее.
- Прошу убежища, - криво усмехнулся нежданный гость, по тону которого стало ясно, что за шутливым тоном скрывается надрыв и желание спастись на самом деле.
- Проходите. Когда-то спасли нас Вы. Долг платежом красен. Что случилось? Вас преследуют?
- Именно так, Настасья Николаевна, - Олег промокнул, взмокший от пота лоб, несмотря на леденящий мартовский ветер, который ощутила Настасья и днём.
- Так, не исключено, что преследователи придут сюда Вас искать?
- Надеюсь, что нет. Постарался запутать след. Не хотел бы подвергать Вас их хамскому допросу. Но, кто знает... Бывают матёрые сыщики и среди них. Идёт кампания против уголовщины. Под уголовных попадают и вольные благородные разбойники, желающие лишь поумерить аппетиты узурпаторов власти. Последнее время грабил тех самых матросиков, у которых теперь горы наворованного.
- Пытаетесь шутить в минуту опасности? Бравировать? Но меня Вы этим не впечатлите. Кстати, говорите тише. Перегородка тонка. А кто знает кого соседи принимают в гостях. К ним могут и чекисты пожаловать. Думаю, что необходимо упрятать Вас. Например, в платяной шкаф.
- Но я не переношу нафталин и начну чихать.
- Куда же Вас упрятать?
- Ума не приложу. Впрочем, прятаться – не в моём характере. Если они войдут, встречу их достойно. Сделаю вид, что заставил Вас открыть, угрожая и, что с Вами не знаком.
- Зачем же Вы подвергаете нашу семью опасности обыска, если столь неустрашимы? Но можете оставить этот вопрос без ответа. Я готова Вам помочь. Будем надеяться, что сюда не постучат.
- Это станет острым ощущением, Настасья Николаевна, ожидать: постучат, или нет. Ведь игра со смертью – наиболее острая из всего сонма страстей человеческих. Страх острее самой любви. Бесконечность силы любви – плод вымысла трубадуров. Разве не так?
- Вам, наверное, виднее. Но мне думается, что всё это не так.
- Вы не голодны? Может быть заварить чай? Точнее – «желудёвый кофе»?
- Пожалуй, сейчас не до этого. У меня нет оружия. От того ожидание предстоит ещё более острое. Впрочем, не хотелось бы его применять в этой квартире. Лучше разрешите мне воспользоваться колодой карт на Вашем столике. Погадаю-ка я на себя самого. То бишь – на червового валета.
- Распоряжайтесь колодой на Ваше усмотрение.
Ловкие, цепкие пальцы Валета привычно и умело перетасовали карты.
- Что за чертовщина! Словно в колоде одни красные масти! Червы и бубны так и сыплются, а стол краснеет! Скатерть обагряется кровью... Невозвратимые потери...
- Сейчас принесу чаю, - сухо прервала его «поток сознания» Настасья. - На улице холодно. Да и здесь не слишком тепло. «Подобало бы ему на бубнового гадать...», - пробормотала она себе под нос.
- Настасья Николаевна, это они! – проговорил Олег шёпотом, когда она вернулась с двумя чашками кипятка, - Вы слышите шаги по лестнице?
- Мало ли кто может там идти.
- Это бегущие люди и их не меньше трёх-четырёх... Разве не слышите?
- Что же, пожалуй, это так. Идите за мной!
Валет повиновался приказному тону хозяйки. Было заметно, что он уже позабыл свои слова о нежелании прятаться и шёл с совершенно покорным видом.
- Простите меня, тётя и мама, - сказала Настасья, распахнув дверь в их комнату, -у нас гость, которого преследуют и могут с минуты на минуту постучать. Позвольте ему, совершенно по-детски, укрыться под столом у ваших ног.
- Милости просим, сударь. Припоминаем Вас, - улыбнулась Аполлинария, наведя на вошедшего лорнет, -а где же Ваш напарник?
- Его уж нет на этом свете. Он в мире ином, сударыня, - с напряжением ответил Олег.
- Надеюсь, что не слишком глубоко, - многозначительно заметила Аполлинария Ртищева-Оболенская, - а Вы не смущайтесь и проходите прямо под стол.
- Благо скатерть почти что касается пола, - брезгливо фыркнула Анна.
- Главное, что мы не в том возрасте, чтобы у господина под столом возникло желание пощекотать нам пятки, - усмехнулась её сестра.
- Вот вам две чашечки кипятка, хотя вы и не просили. Так надо. Потом объясню, - добавила Настасья и убежала к дверям, чтобы проверить, не осталось ли на полу следов от мокрой обуви, комочков снега или капель с мокрой одежды. Пришлось протереть паркет тряпкой.
- Аполлинария, ты слышишь топот за дверьми? – с тревогой спросила её сестра.
- Конечно, Анна, не глуха ещё. Да и ножищи-то каковы. Но мне кажется, что стук зубов под нашим столом заглушает этот топот.
- Не утрируй, пожалуйста. Такое не слишком любезно с нашей стороны в адрес попросившего убежище. Мне почему-то не слышно, - хмыкнула Анна Ртищева-Оболенская.
- Меня волнует другое: если его помощник уже скончался, то кто же на сей раз будет отмывать паркет от крови?
Настасья присела в ожидании требования отпереть дверь и нервно перебирала своими тонкими и длинными пальцами складки платья. «И лёгкость, с которой он подставляет нас под удар властей, свидетельствует о его исключительно прагматическом взгляде на меня и родных. Да все его ухаживания не стоят и ломаного гроша, как и его, рассыпающийся в прах, образ смельчака. Ведь он напуган не на шутку и хладнокровие, которым он так кичился в прошлый раз куда-то исчезло. Не могу себе представить моего кузена, прячущимся под стол, да ещё в окружении дам. Свойственно ли ему вообще le point d’honneur ?» Неожиданно топот тех же трёх-четырёх пар ног в тяжёлых сапогах начал стихать, удаляясь вниз.
- Похоже, что нас пронесло, - приглушённо сказала Настасья, войдя к матери с тёткой. - Важно, что соседи ничего не слышали. Похоже, что за перегородкой никого нет дома. Повезло Вам, господин Бубно... то бишь - Червовый Валет. Можете выбираться из своего укрытия. Легко вы отделались, в отличие от Вашего напарника.
- Бедный мой Червонный Лоб, - сокрушался Олег, вылезая на свет Божий из-под широкой скатерти. - Премного благодарен вам за добрую услугу, любезные дамы.
- Когда я была намного младше тебя, Ася, жили у нас не так долго один приживал и одна приживала, – начала было тётя Аполлинария. - Чистой души были люди и меня на чём свет стоит баловали. Так вот...
- Простите меня Христа ради, милостивые государыни, но мне надо бежать отсюда, чтобы не вовлечь вас в худшую ситуацию, - Олег, расыпаясь в извинениях, исчез за дверью.
- Подождал бы уж подольше, отсиделся, чаю напился. Странный субъект, - покачала седой головой тётушка.
«Так и жить теперь годами в страхе? А Сновидов предвещает годы. Трепеща от каждого стука в дверь в тишине, или изнывая от громкого сквернословия за перегородкой? - размышляла Настасья, ворочаясь в постели, а сон никак не шёл. – А может быть и в самом деле бежать через финскую границу? Без Валета, конечно, одной. Но не бросать же моих дорогих здесь? Ведь обратной дороги не будет... Горяча теперь и моя молитва за ушедших на фронт и родных, оставшихся подле меня. Чему-то я да научилась в лихую годину. Ведь и в храм Божий до войны почти не ходила. Молитва, вера в помощь Божию спасают от отчаяния, желания наложить на себя руки. Но страшно мне от слов поэта: «Как собака на цепи тяжёлой,
тявкает за лесом пулемёт, и жужжат шрапнели, словно пчёлы, собирая ярко-красный мёд». Чем же Гумилёв слабее Блока? А по избранным темам, если и не по слогу – сильнее».
Ровно через два дня на пороге Ртищевых-Оболенских вновь стоял Олег, но на сей раз вальяжный и сияющий.
- Позвольте, Настасья Николаевна, показать вам своё авто, - с самоуверенным видом заявил он, учтиво сняв за порогом шляпу.
- Хорошо. Посмотрю на Ваш автомобиль и – назад, к себе, - выдержав паузу, ответила Настасья, сделав выразительное ударение на слове «Ваш».
На улице, в самом деле, стоял шикарный мотор с развевающемся, на пронизывающем ветру, флагом Французской республики.
- Гм... – только и смогла произнести Ртищева.
- Позвольте прокатить Вас, Настасья Николаевна, уж уважьте непутёвого, навязчивого друга.
- Настоящие друзья не бывают навязчивыми, господин Червовый Валет.
- Вы только посмотрите, как красиво внутри!
- Возможно. Но не хотелось бы быть арестованной вместе с Вами.
- Что Вы! Никто и не посмеет остановить автомобиль с флагом иностранной державы. Только говорите, если что, пожалуйста, только по-французски.
- Если ЧТО? – удивилась Ртищева. - Впрочем, кататься в авто сомнительного происхождения не собираюсь. Ведь Вы же не работник французского посольства.
- Именно из посольства и взят... выдан... автомобиль. И флаг самый, что ни на есть настоящий. Из Парижа. Я Вам всё расскажу. Вы только присядьте. Уж больно холодно.
Настасья села на заднее сидение, захлопнув дверь. Олег оказался у руля и в тот же миг завёл мотор. А может быть, мотор и не переставал работать. Этого Настасья никогда уже не узнала. Вечерело и ацетиленовые фонари ярко освещали улицу.
- Мы едем в Финляндию, дорогая Настасья Николаевна. И немедленно. Это последний Ваш шанс. Здесь будет лишь хуже, а границы всё строже.
- Стало быть, это – похищение? –довольно равнодушным тоном, но трясясь от негодования внутри, произнесла Ртищева. - А Вы знаете, что на мне лишь лёгкий полушубок? За окном морозит.
- Простите, что пришлось увозить Вас обманом. Но позже вы будете мне благодарны. Когда поймёте. Может быть тогда Вы сможете меня оценить и полюбить.
- Я никуда не намерена ехать и, при пересечении границы, где Вас всё же начнут проверять, непременно заявлю, что хочу назад, к маме.
- А вот этого никак нельзя делать, дорогая Настасья Николаевна, ибо они арестуют и Вас непременно. Вы можете остаться неприкосновенной лишь в случае использования исключительно французского и, желательно, без ругани и иронии, а совершенно серьёзно. И, если что – требовать возвращения своего на территорию «своего» посольства. Только так Вы можете избежать большевицкой тюрьмы.
- То есть, Ваша любовь ко мне столь велика, что Вы без малейшего колебания, подвергаете меня риску угодить в красный застенок? Просто умиляюсь Вашим понятиям о порядочности, Бубновый Валет!
Олег замолчал. Миновали первый милицейский наряд, фланирующий по литейному. Никто и не пытался остановить мотор. Столь же успешно проехали ещё несколько вооружённых групп и конных разъездов. Но, на границе города, за поворотом, путь им преградил спущенный шлагбаум.
- Проверка документов, господа-товарищы, - заулыбался в окно развязанного вида плюгавый матросик с самокруткой в кулаке.
- Вы что, не видите? Посольских везу? – небрежным тоном спросил Олег.
- Мандат есть? Показывай! – мрачным тоном сказал второй страж порядка с винтовкой.
- А что так строго-то? На днях спокойно проезжали, - выразил удивление Олег.
- А говорять – хенерал Юденич армию собрал и близко тут стоить, - бросил плюгавый. - Ты не тяни, документы-то показывай.
- Вот. Письмо от посольства, что мы едем до финской границы, - протянул Олег бумагу.
- А Вы что, мадам-мамзель? Француженка? Мандат покажи, гражданочка. Откуда ты такая взялася? – не унывал плюгавый.
Остальные пять человек с трёхлинейками продолжали стоять в стороне, вяло покуривая, грея руки самокрутками.
- Пройдёмте, товарыщ шопфер, - важно проговорил мрачный охранник, - разбираться будем.
Валета подвели к дежурному начальнику охраны. Неожиданно Олег схватил свою трость за её нижнюю часть и начал наносить удары направо и налево. Двое упали с кровью на лице. Ртищева наивно подивилась силе Валета, поскольку заметила раньше сколь тонка и легка его трость на вид. Она не догадывалась о залитом в набалдашник свинце. Когда же Настасья увидела, что Олегу скрутили руки и повели к двери мрачного серого здания, сердце её упало и она поняла, что придётся следовать совету Валета – говорить исключительно по-французски.
- Давай, барынька, вылазь-ка, - ласковым тоном сказал, вернувшийся, матросик.
- Да оставь ты её, - почесав затылок, проговорил старший по званию красноармеец, услышав поток красноречия на чуждом наречии, - не велено арестовывать иностранных. Беды не оберешься с ними. Не понятно: он её похитил, аль бумаги просто не в порядке. И что она там бормочет – чёрт разберёт.
- Жаль, что не наша, - вздохнул развязанный матросик, -а то бы потискали бабёнку.
- А ну её. Связываться ещё. Мяса-то на них маловато. На хранцуженках ентих, - проворчал суровый.
- Давай, вези её назад, Семён. В посольство. Разорётся ещё тут. Истерики начнёт, сучка. Пущай в посольстве и разберутся: почему бумаги у шофёра неправильные, - решил старший, - Не шуми, милашка. Не троним мы тя.
Настасья была рада оказаться в посольстве, откуда её любезно проводили до дома. По пути сотрудник-француз поведал ей о наглом утреннем угоне посольского автомобиля. Настасья позволила французу проводить себя не дальше внешних дверей, ибо в их подъезде, с некоторых пор, крепко благоухало едва подсохшей мочой. С тех пор об Олеге она никогда не слышала.
10. Омские будни
Иногда мне бывает так жалко Родину, что до физической боли доходит.
Князь В. Трубецкой в 1919 году
- Вот сидим мы тут, господа, в лучшей ресторации Омска, вкушаем изобильную и вкусную, будто бы довоенную, пищу, наслаждаемся жизнью. А те, у кого сейчас нет отпуска, отчаянно дерутся с красными и гибнут, - шумно разглагольствовал ротмистр Стародворский, вращая своими прозрачными глазами навыкате. Никто не замечал, чтобы он пил, но вёл этот длинный и тощий, до прозрачности светлый тип, себя странно. Поговаривали, что он давненько пристрастился к кокаину, оттого и выглядит много старше своих тридцати лет.
- Что же нам делать, ежели отпуска заведены и армия может себе позволить таковую роскошь. Радоваться, сударь, надобно. Значит дела у нас идут совсем неплохо, - нехотя откликнулся мелкий, поджарый рано усохший, для своих двадцати семи, светло-русый поручик Николай Ростиславцев.
- Так и подобает есть в этих краях. А тем паче офицерам Русской армии, - опроверг Стародворского гвардии ротмистр Амвросий Дорофеев, расправляя пышные рыжие усы, сливающиеся с не менее пышными бакенбардами - на манер офицеров кутузовских времён. На то здесь и Сибирь - дичина в изобилии. Хоть тебе кабаний окорок, хоть медвежий, иль олений, гуси с глухарями, рыба красная, что сама на берег икорку мечет, раки сами в рачни так и лезут, грузди солёные в сметане! И такой стол в этих краях у самого последнего крестьянина был, а может и сейчас ещё остался! Пельмени, студень, пироги с грибами, рыбой - тут пища каждодневная. Маслом сливочным всю Европу Сибирь с Вяткой завалили. Поражает, как мало коснулись пока ещё революция и война здешних обывателей! Живут, как до войны жили. Дома двухэтажные, крестовые, пятистенки, с глухой четырехскатной крышей. Частенько - каменные с бревенчатым верхом. Наличники в деревянных кружевах. У зажиточного сибиряка всё так же блестит натёртый маслом пол, да ризы богатые в красном углу сияют. Таких крестьян большевички не проведут.
- Всё это мало радует, - нахмурился есаул Аркадий Охотин, - Посмотрите вокруг: что здесь делают все эти молодые крепкие люди? Они не в кратком отпуске с фронта. Они пришли пьянствовать и обжираться и делают это каждый вечер. Омск сегодня напоминает пир во время чумы. До осени мы захватили территории западнее Урала, которые населяет до десяти миллионов. Если бы мы имели время, а главное - способности тыловиков, провести должный рекрутский набор, мы бы имели почти миллионную армию. Вместо этого у нас на бумаге - сто двадцать тысяч, а на деле – с десяток тысяч. Боеспособными из них стали около трёх тысяч каппелевцев, как их цинично прозвали – «святые безумцы», сербский отряд Благотича и, пожалуй, ижевцы с воткинцами, хотя они и не больно-то признают не своих командиров. Сейчас мы почти овладели всей Сибирью – территорией с населением около двадцати миллионов. Обособившееся опереточное правительство верховного уполномоченного администрации Колчака на Дальнем Востоке - генерал-лейтенанта Хорвата в Харбине, можно не считать за наших сторонников. Вредят нам и всякие зелёные партизаны в тылах. Темпы роста нашей армии не слишком обнадёживают. Рост всё более - «бумажный». Среди офицеров усиливается пьянство. На фронте люди ведут себя героями, но попадая в тыл, начинают безудержно пить.
- Господа офицеры, вы наверное, помните слова великого Клаузевица, глубоко укоренившиеся в сознании среднего тевтонца: «Если правительство твердо, а народ верен своему правительству, то нет силы в мире, которая могла бы сокрушить его», - высокий стройный темноволосый человек в летах, по облику – семёновец , обвёл прямым взглядом несколько насмешливых глаз собравшихся. Его безукоризненная выправка выдавала гвардейца. - Слова сии глубоко справедливы, но, к сожалению, в России такое единение случалось крайне редко и кратковременно. Казалось, что летом четырнадцатого такой долгожданный момент настал очередной раз. Но, увы, хватило до первых поражений...
- Вы правы, господин полковник. Мы с тобой прочувствовали то, что случилось с Русской Императорской гвардией, с нами, под Ковелем. С той поры армия очухаться так и не смогла. Распрямиться... В Восточной Пруссии, Польше и Литве гвардейская пехота потеряла более половины личного состава. Ковельское наступление вбило последний гвоздь в гроб нашей гвардии. До вступления Государя в командование армией, казалось, что нашу гвардию злонамеренно бросают на убой. Лишь Он начал беречь цвет войск, как и подобало бы, - поддержал его молодой офицер - высокий и светлый, судя по выправке тоже из гвардейских и, верно – преображенцев. Встретить гвардейцев в Народной и Колчаковской армиях было в восемнадцатом году уже просто немыслимо.
- Где наш Лейб-Гвардии Кирасирский её Величества? Никого не осталось... – мрачно ответил полковник Плешков , тот что по внешнему виду мог бы служить в Семёновском гвардейском. - Слышали, что у Деникина есть гвардейские полки. Одно название мне известно: Сводно-гвардейский. Но то – не былой состав, а собранный из осколков и разбавленный пополнением. На то и Сводный...
- Ну вот, опять слышу: только мы, гвардейцы – цвет. А прочие, стало быть – навоз? – недовольно спросил человек средних лет с немного одутловатым, но решительным лицом, с Георгием на груди. - Если гвардия и очень поредела, то имею точные сведения, что к семнадцатому году в пехотной роте северо-запада уцелело от трёх до десяти кадровых солдат довоенной, качественной, подготовки. Был утрачен костяк...
- Вы хотите, чтобы я извинился за свои сравнения, поручик Вербицкий?
- От чего бы и нет, гвардии ротмистр Ильмен-Озеров? Ведь я эволюционировал от партии эсеров до искреннего конституционного монархиста. Лишь конституционная монархия выведет Россию из потёмок нынешнего бардака. Сделайте так, чтобы я не пожалел о содеянном, - усмехнулся Константин Вербицкий, распространяя запах дешёвого табака.
- Считайте, что я принёс извинения, поручик, - несколько напряженно проговорил давний сослуживец Плешкова, задевший Вербицкого, - от души желаю Вам дальнейшей эволюции с конечным превращением в сторонника самодержавия. Как говорил наш славный генерал Безобразов: «гвардию нужно беречь для крупных задач и не трепать её по мелочам». К началу Германской Русская Императорская армия с одной стороны испытывала пик своего расцвета и дарила Отчизне более, чем когда-либо преданных Трону офицеров, но с другой - в неё просачивались силы разрушительные, кои незаметно количественно возобладали.
- Со временем нам с Ильмен-Озеровым стало казаться, что нас, ополот Престола, не то, что по мелочам разменивают, нет. От нас хотят избавиться, поскольку без нас будет легче совершить государственный переворот, - добавил Плешков. - Так вот: Ставка велела атаковать Ковель с юга по очень труднопроходимой пойме реки Стоход, в лоб против долговременных немецких укреплений. Безобразов предостерегал Ставку, уверяя в безнадёжности такой атаки. К его мнению не прислушались. Гвардию бросали на прорыв несколько дней подряд до полного истощения сил! Полегло до половины рядовых и трёх четвертей офицеров! Оглядываясь назад, всё понятнее становятся слова генерала Геруа о «злых силах, преследующих в этом свои скрытые цели». Понятно стало после свершившегося Февральского переворота, то есть - поздновато… До него нам и в голову такое не могло прийти! Обдумывали мы и поведение Брусилова, который сразу заявил, что прекрасные по составу части не добились успеха по вине бездарного командования. Этот карьерист с радостью очернил и Безобразова, и графа Игнатьева, и герцога Мекленбург-Стрелицкого, и Гауха, и Великого князя Павла Александровича. Хорошо бы, если дело было только в его карьеризме. Но, чем больше мы вдумываемся в те события шестнадцатого года, тем больше убеждаемся, что за избиением гвардии стоит подготовка февральских событий. За Брусиловым маячили тени «младотурков», таких как генералы Гурко, Данилов-Чёрный, Лукомский и сам Гучков.
- Да что говорить! - воскликнул молодой и ещё горячий Ильмен-Озеров. – Брусилов, с тем же удовольствием, клеветал на самого графа Келлера!
- Охотно верю вам, господа, что имел место именно заговор, - вставил есаул Аркадий Охотин. - Мой старший брат, по месту службы своей, знает о том, что существовал заговор с целью ослабления русской кавалерии – уничтожение цвета лошадиной породы. Лучшие конюшни и целые конезаводы были намеренно заражены сапом. Исполнителей повсюду хватало – любой эсер во имя идеи, уж не взыщите, господин Вербицкий (цель –понятие высокое), или босяк за тридцать сребреников. Где теперь те гвардейские чудо-кони-исполины?
- Только не надо, Охотин, извинений в мой адрес. Как я уже сказал, с моим эсерским прошлым навсегда покончено, - раздражённо сказал Вербицкий. - Гвардейским, как и выпускникам Николаевского, жилось поди полегче, чем нам, разночинцам из бедных семей.
- А Вам известно, Вербицкий, что гвардейским офицерам жилось не так уж сладко в плане строжайшего контроля их личной жизни? – спросил Ильмен-Озеров. - Вся наша жизнь была сплошным регламентом: не зайди в неподобающий ресторан, не сядь дальше определённого ряда в театре, не женись до определённых лет или уж, непременно, на дворянке, и только по решению суда чести. Но и обладание громким именем было недостаточно, чтобы служить в гвардейском полку. О нашей репутации собиралось целое досье. В случае чего- либо неподобающего в нашей родословной, никакие протекции помочь не могли. Нередко сыновья министров и высших сановников, при представлении в гвардейские полки, получали отказ. Ваши личные особенности были не менее важными при приёме. Не надейтесь быть принятым, если Вы страстно увлекались театром и играли сами. Лицедею там не место...
- Что же, справедливо, - буркнул Константин, теребя не раскуренную папиросу, - да только я не мог себе позволить купить свеженький эклер на Павловском вокзале, а гвардеец мог. На царских смотрах в Дудергофе гвардейцы с кавалергардами сияли амуницией на самом видном месте, кирасиры белели и синели, казаки выделялись красным и малиновым, гусары с уланами пестрели. А что пехота? Она могла лишь издали, от Лабораторной рощи, наблюдать всё это великолепие, выполняя чёрную работу. Вахмистры могли лишь носки сапог на равнение по шнуру проверять, как и жалонеры вокруг вас суетиться. Для офицеров же, маневры оставались весёлым праздником. А иные из них тяготились и такой обязанностью. Солдатам приходилось частенько на голой земле в одной шинели спать. Нередко они заболевали простудами, а то и дизентерию от нечистой воды подхватывали. Офицеры имели палатки, или же останавливались по избам, а то и у знакомых. Иные офицеры задавались целью и вкладывали все силы в, к примеру, организацию конного поло на британский манер в своём полку... Между тем, Коковцов некогда заметил в Думе, что «Жалованная дворянству грамота не удостоверяет верность его Престолу». Его слова вскоре стали крылатыми.
- Мне посчастливилось присутствовать во время принятия нашими войсками присяги Временному правительству, - с горькой иронией начал рассказывать Никита Ильмен-Озеров, пропустив слова поручика мимо ушей. - Полки строили в каре побатальонно, а посреди них ставили столик для полкового священника. Что меня успокоило, наш душевный полковник просто не смог вынести знамя полка с вензелем Императора, пред которым мы ещё недавно клялись в верности Государю и Наследнику Цесаревичу. Такого кощунства я бы не мог себе представить, ведь штандарт – святыня для каждого полка, душа его. Ему оказывали в армии особые почести. Даже генералы отдавали ему честь, становясь во фронт. Вблизи штандарта никто не смел произнести грязного слова . Тишина стояла и слабо звучал голос священника. Лица солдат были хмурыми, и никто не поднял своих рук со сложенными для клятвы пальцами, почти никто не осенил себя крестным знаменем. Некоторые из солдат заплакали, а офицеры – так почти каждый. Солдатских песен в тот день слышно не было. А один, умудрённый опытом, солдат из старослужащих сказал мне: «Теперь всё пропало, Ваше Благородие». И такое отношение понятно. Ведь каждый гвардейский полк представлял собою сплоченную корпорацию, которая хранила и поддерживала дух, заветы, дававшие свою особую индивидуальность каждому полку.
- Так Вы присягнули? – спросил Ростиславцев, впившись в собеседника тяжёлым взглядом.
- Да, потому что тогда ещё верил, что смогу быть полезным, остановив продвижение немцев. Граф Келлер справедливо заявил, что не понимает, как можно присягать выборному лицу, которое сегодня руководит государством, а завтра его заменят. Кстати, граф имел обыкновение обращаться к войскам: «Здорово, товарищи!» Очень демократично... Но, наверное, с семнадцатого года язык его перестал поворачиваться такое произнести.
- Генерал Келлер... Царство ему Небесное, - вставил Аркадий, перекрестившись. - Конечно, не только разрушением нашей гвардии была оскоплена Имперская армия. Взять тех же славных героев – ахтырских гусар – братьев Панаевых. Оба полегли ещё в четырнадцатом. Имел одного общего знакомого с Панаевыми. Рассказывал… Чистые, как девицы, отважные и благородные юноши…
- Таких много ушло в иной мир с того года. И это ещё не конец, - загробным голосом проронил, молчаливый, Пётр Охотин.
- Какая невосполнимая потеря для России! Нашей кавалерии равных в мире не было... Кого ни возьми... Тех же казаков, текинцев Ураз-сердара... Ни австрийцы, ни даже немцы не могли устоять перед нашей кавалерийской атакой и избегали её, - продолжил Аркадий.
- А все прочие «шефские части»? Как они дрались! Нельзя было сравнить номерные части с теми, у кого «птичья лапка» на погонах, - воскликнул Ильмен-Озеров.
- Всё это так, господа офицеры, но к чему в современной войне было доводить конницу до такого совершенства: пика, рубка, джигитовка? Не лучше ли было нам усиливать артиллерию? И не в истреблении довоенных кадров вся соль. И пополнение не много хуже, - продолжил Вербицкий.
- Неудачи Русской армии начались с момента повеления Николая Второго ввести сухой режим: было бы достаточно водки, никакого большого отступления не случилось бы. Не может же русский солдат воевать совсем без водки? – неожиданно заявил Дорофеев бражным тоном.
- Скоро Вы, гвардии ротмистр Дорофеев, договоритесь до того, что и Приказ Номер Первый маловажным фактором в развале армии сочтёте, - недовольно отозвался Аркадий.
- Шучу я. Был Царь - была и армия. Не стало Царя - нет и армии. Вместо неё - сброд, да сволочь, - высказался Дорофеев, а его приятель – покачивающийся Стародворский, одобряюще закивал.
- Если так рассуждать, то к чему мы все здесь? Наша, колчаковская, дивизия князя Голицына из башкирских охотников-лыжников – тоже великие наездники и храбры неимоверно, - раздражённо вставил Аркадий.
- Не забывайте, что и враг имеет башкирские части - «красные башкиры», - заметил Ильмен-Озеров.
- Что Вы этим хотите сказать, гвардии ротмистр? – спросил Аркадий.
- Что, если бы башкирские дивизии столкнулись? Можно ли было бы рассчитывать на то, что их родственные чувства не возобладали бы? И, как правило, они не в пользу белых...
- Не гоже всех подряд сволочью обзывать, Дорофеев. Поумерьте своё высокомерие. Будьте так добры, - резко сказал Пётр, и Амвросий промолчал в ответ.
- Не тех Вы сволочью именуете, гвардии ротмистр, - тихим голосом сказал Николай Ростиславцев. - Вот толстые фельдшера с санитарами, что в обозах отсиживаются, их следовало бы так.
Об этом офицере многие знали, что он добровольно вызывается участвовать в расстрелах, что стал якобы безбожником. Понимали, что мстит за зверски убитых членов семьи, лютует, но всё же не принимали за нормального члена своего общества. Поручик стал часто пить и курил, не прекращая.
- Вы бы, поручик, меня тут не поучали. Молоды слишком, - огрызнулся Амвросий Дорофеев, раздражённо тряхнув всё ещё пышным кудрявым рыжим с сединой чубом также в стиле героев двенадцатого года.
- Если Вы чем-то недовольны, гвардии ротмистр, всегда к Вашим услугам, - холодно улыбнулся Ростиславцев. - Точнее – мой револьвер или шашка.
- По-гвардейски предпочту белую даму , - сказал Дорофеев.
- И помру варягом я – с шашкою в объятиях, - пропел Николай.
- И вы продолжите ссору, господа, из-за сущей безделицы? – спросил Аркадий.
- Я только предложил гвардии ротмистру выбор, - с нервным оживлением улыбнулся поручик.
- По-моему, - возразил Охотин, - У дворянина, а точнее – у любого офицера, не может быть личных причин для риска своей жизнью, ибо жизнь его принадлежит только Богу и Государю. Офицер, желающий стреляться, ставит себя выше Бога и Государя, что есть -гордыня непозволительная. А тем более в наше время, когда офицеров остро не хватает.
- Вы рассуждаете, Охотин, будто бы Государь жив и здравствует, - удивился поручик.
- Для меня это само собой разумеющийся факт. Ибо Россия не может продолжать своё существование без монарха и скоро трон займёт Михаил Александрович.
- Не уверен, что и он жив, - заметил Константин.
- Не говоря о том, что Церковь всегда осуждает поединок, - невозмутимо продолжил Аркадий. - Жизнь человеческая принадлежит Богу, и никто из нас не вправе распоряжаться жизнью - ни чужой, ни своей собственной.
- Вы идёте в атаку с теми же мыслями, есаул? – усмехнулся Ростиславцев, но было очевидно, что все его ухмылки – вымученные, рождённые желанием скрыть своё истинное лицо, -неприветливое, напряжённое, обращённое в скорбь и жажду мщения.
- Как говорил духовный отец нашего семейства, отец Виссарион, дворянская честь есть мирское и низменное начало, а истинно православным может быть лишь возлюбивший славу Божию больше человеческой. А убитый на дуэли должен быть похоронен подобно самоубийце за пределами кладбищенской ограды. Дуэлянтов не следует допускать к исповеди и причастию.
- Но Вы не ответили на мой последний вопрос, господин есаул...
- Спросите тех, кого я вожу в атаку: не думают ли они, что мысли их командира мешают успеху атак, - холодно ответил Аркадий.
- Священник ставит себя выше общества и свои ценности - выше мирских, - поэтому не ищите во мне сочувствия Вашей точке зрения, а тем паче – Вашего духовного отца, - саркастически рассмеявшись, сказал Ростиславцев.
- Я и сам так же считаю, - заявил Аркадий, -что никакого удальства в поединке нет, а лишь глупость и грех пред Отчизной и Государем, не говоря о Господе. Ещё гнуснее, когда офицер – прекрасный стрелок глумиться над фрачником .
- Завидую таким людям, как Вы, есаул, - усмехнулся поручик со свойственной ему скользящей манерой.
В этот миг Аркадию впервые не на шутку захотелось самому же пригласить его к барьеру. Взыграло самолюбие офицера.
- Что ни говори, господа, - попытался разрядить обстановку Ильмен-Озеров, - а мы имеем немало преимуществ перед штатскими. Взять благородные искусства всего мира. Они же имеют своё основание в войне. Истинно великое искусство доступно лишь народу, зародившем его в битве. Если в обществе слишком долго нет войны, его начинают одолевать самые гадкие и многочисленные пороки. Разве не так? Сам Достоевский упоминал об этом парадоксе.
- Но только никак не гражданские войны облагораживают человечество, - возразил Аркадий.
- Я бы добавил, что и не такие технически оснащённые, как Великая, - добавил Пётр.
- Не могу с Вами не согласиться, штабс-капитан. Уж не нам ли, кавалеристам, Вас не понять, - улыбнулся Ильмен-Озеров. - Мой отец, служивший на флоте, помнил одного старослужащего, который ругал молодёжь за стремление служить на только появляющихся пароходах: «Стыдно должно быть, молодой человек - служите на самоваре».
- А Вы и господин полковник, полагаю - воспитанники Пажеского? – спросил вдруг Вербицкий, глядя на Ильмен-Озерова и Плешкова.
- Не все гвардейские вышли из Пажеского корпуса, как и не все имели счастье родиться в семье генерал-лейтенанта , - спокойно ответил полковник. - Думаю, что теперь мы в самом мало завидном положении из здесь присутствующих. Во-первых, для всей нашей семьи уже Февральская революция стала подлинной материальной катастрофой. Без монарха Министерство Двора и Уделов, где служил мой отец, было ликвидировано. Во-вторых, само понятие лейб-гвардии становилось не совсем понятным: в чём же теперь её назначение?
- Вот именно. Конница вообще, а тем более гвардейская, постепенно становятся реликтами в этом жестоком новом мире, - сказал Вербицкий. - Некогда кавалеристы презрительно прозвали пехоту шпаной. Но, по-моему, как она была царицей полей, так и остаётся. Кто сейчас у нас в армии может называться отборными войсками? Каппелевцы, да наши ижевцы с воткинцами. Последние – просто- напросто рабочие. Если кто из них и служил, то не более, как рядовой. Офицеров среди них единицы. А сражаются лучше многих. Когда мне дали взвод ижевцев, поначалу был тому, признаться, не рад. Думал: что с них взять? Не военная поди косточка. Странное впечатление произвели ряды ижевцев при нашей первой встрече. Общий облик хорошо обученных солдат, но одеты как попало, словно банда, а не воинство. На головах и кепки, и картузы, и фетровые шляпы, и папахи. Но взгляд этих ополченцев говорил многое. Они чётко знают, кто их враг и жаждут с ним поквитаться. В первый же день общения я стал уверен, что эти люди будут превосходно сражаться. И они полностью оправдали моё доверие.
- Иной раз меня не оставляет ощущение, что я слышу речи по-прежнему убеждённого эсера. Вы уж не обижайтесь, поручик, - рассмеялся в лицо Константину Николай Ростиславцев.
- Что из того, если командир взвода – эсер и не бывший? Вот когда в белых правительствах эсеры повсюду засели – совсем иное дело, - махнул рукой Ильмен-Озеров. - Не примите это лично, Вербицкий.
- Да уж... Помните, как Прикомуч обращался и к Уфимской директории, и к Комучу с просьбой о помощи и предлагал совместные боевые операции, соглашался признать главенство Комуча и Директории – лишь бы бить красных вместе. Ответа не последовало! – сказал полковник Плешков. - Позже адмирал Колчак спросил комучевцев, мол, от чего не помогли? Ответ был потрясающим: «ну, как же мы могли идти вместе с ижевцами? Мы - интеллигенция, мы несём народу свет эсеровских идей. А там, в Прикомуче, какие-то неотёсанные рабочие...» Адмирал воспринял это отчётливо: послал к чёрту этот «цвет общественной мысли» и уехал в Ижевско-Воткинский полк. Александр Васильевич, как известно - потомственный дворянин, лично знакомый с Государем. Но он стоя выпил с офицерами этого полка «за нашу общую победу!». Вместо совместной борьбы против большевиков долго тянулся маразм: Омск придерживал хлеб, Самара придерживала нефть.
- Тем не менее, господа офицеры, следовало бы признать, что именно эсеры начали борьбу с большевизмом на востоке! - раздался резкий голос неуверенного в себе, но страстного человека. К столу подошёл худощавый корнет лет тридцати с пышными русыми усами под несколько пухлыми щеками.
- Уж позвольте, господин корнет. Но что бы стало с теми эсерами, без офицеров, которые приняли их знамя? Стоит ли сейчас говорить об этом? – рассмеялся Ильмен-Озеров.
- Но и мы проливаем свою кровь в борьбе с большевиками, господа, - гордо подняв голову, ответил корнет. Его несколько выпуклые крупные синие глаза смотрели вызывающе, но при этом очень белокожее лицо его залилось краской.
- Узнаю его, - шепнул Аркадий брату, - это Борис Константинович Фортунатов – сын статского советника. Закончил естественное отделение физико-математического факультета в Москве. Стал эсером, как и многие студенты. В пятом году защищал баррикады в Москве. Был ранен, арестовывался, выслан за границу. Воевал в Германскую и был рьяным социалистом в Феврале. Попал в Самарский Совет и теперь известен, среди каппелевцев, как бесстрашный боец. При подходе чехословаков к Самаре, закладывал под железнодорожное полотно фугасы и, простым аккумулятором соединенным сто саженным проводом, из ближайшей ямы взрывал фугасы под поездом с красными, с поистине с чертовским хладнокровием. Возглавил Волжский конно-егерский дивизион, участвовал во взятии Казани, Ставрополя . Произведён в прапорщики, затем - в корнеты. После прихода Колчака мог бы быть арестован, как убеждённый социалист, но Каппель лично встал на защиту отважного и нужного человека, который не одобряет эсеровскую говорильню, ещё и в химии разбирается. Сейчас корнет воюет в конном дивизионе в составе Отдельной Волжской кавалерийской бригады генерал-майора Нечаева, неподалёку от нас. Приказам следовать, правда, не любит. Как-то, на моих глазах, ему удалось захватить четырёх красноармейцев. И говорит тут Фортунатов, всегда следовавшему за ним, черкесу: «Дуко…» Тот, зная о чём речь, тут же пристрелил пленников. Тогда я заметил корнету, что имеется приказ Каппеля – пленных не расстреливать. «Но ведь был бой!» - невозмутимо ответил Фортунатов.
- Оно и известно, что Каппель ваш каждого эсера обласкать готов, - проворчал Дорофеев. - Помню его слова: «Я монархист по убеждениям, но встану под какое угодно знамя, лишь бы воевать с большевиками. Даю слово офицера держать себя лояльно Комучу». Комучу, который пошёл ещё дальше запрета на «благородие» и заменил обращение «господин» на «гражданин»! Долояльничали, что левые опять же на шее сидят.
- Владимир Оскарович просто понимает, что иначе нам врага не одолеть, - холодно прокомментировал его слова Аркадий. - Он монархист не меньше Вашего, гвардии ротмистр, уж поверьте. Но он понимает, что «говорить о монархии теперь - это значит только вредить ей». Да, это его слова. Мы с ним почти в одни годы Николаевское кавалерийское заканчивали. В лихую годину важнее сражаться, чем проявлять излишнюю щепетильность, подобно графу Келлеру. Чего добилась Южная армия? А Каппель, взяв Казань, готов был ударить на Москву! И, если бы не нерешительность нашего правительства, не исключаю, что на волне успеха, мы могли бы захватить столицу. Но косность людская велика и Омское правительство посчитало Каппеля поначалу слишком левым по причине его связей с Самарой! Думаю, не обошлось и без зависти к его громким победам на Волге. А сколько очерняли Каппеля за глаза перед Колчаком! Только после личной встречи адмирала с Каппелем, их отношения наладились. Владимир Оскарович стал генерал-лейтенантом, но, в силу своей скромности, запрещает уподобляться атаманам и называть свои войска официально своим именем.
- Готов пожать Вашу руку, корнет, - встал навстречу Фортунатову Константин Вербицкий. - Когда-то и я заблуждался, веря в идеалы эс-эр, но от чего бы не принять смелого борца в ряды наших офицеров?
- Простите, гвардии поручик, но я не могу подать руку человеку, отступившему от наших идеалов, - резко ответил насупленный Фортунатов. От него крепко пахло аткинсоновским одеколоном «Шипр», видимо - в подражание Савинкову. Вся его мимика выдавала смущение, но и непримиримое желание продолжать бороться за свои принципы. Форма висела на его тощем теле мешком. В нём не было ни малейшей подтянутости, свойственной офицерам. Такой человек мог ими восприниматься лишь как фрачник, не умеющий носить даже фрак, но он был храбр.
- Дело Ваше, сударь, - сощурился Вербицкий, медленно опуская руку.
- Вербицкий получил плевок от бывшего соратника. Тоже полезно. Отрезвляет, - тихо заметил Пётр брату.
- Мы, офицеры, не хотим воевать за эсеров. Вы, эсеры, в моём восприятии мало отличаетесь от большевиков, - бросил вдруг корнету Ростиславцев. - Честно говоря, не понимаю, что вы с ними не поделили? По-моему, для Белого движения лучше было бы, коль вы бы оставались в рядах красных. Понятнее и проще. Самонадеянная в своём нравственном и умственном убожестве партия эсеров похоже до сих пор не сознаёт, что не большевички, а они сами, вместе с кадетами, первыми разрушили былую Великую Россию. Умиляет, как эсеры по сей день вопят, что именно они направят Россию на путь истинный, бьют себя в грудь...
- Вы хотите оскорбить меня? – гневно спросил Фортунатов. - К Вашим услугам, как каппелевец и ярый враг красных. Где и когда?
- На ближайшем пустыре и как можно скорее, - невозмутимо ответил Ростиславцев. - Для дуэли, сидючи на пороховых бочках – не те времена. Бочек не сыщешь, чтобы калёным прутом в них тыкать. Неплохо было бы с пяти шагов. А как насчёт американской дуэли – охоты одного за другим в густой роще?
- Православные вы, аль кто? Что ж тогда с басурман дурной пример берёте? – возмутился Пётр Охотин.
- Поручик, как старший по званию, я имею полное право запретить всё это безобразие! – возмутился Аркадий. - Неужели не понятно, что людей у нас не хватает, а офицеров – в особенности!? Вы меня поддерживаете, господа гвардии ротмистры и полковник? Вам здесь решать, как старшим, - Охотин посмотрел в глаза Плешкову, проигнорировав Дорофеева взглядом.
- В лучшие времена я бы сказал, что не могу вмешиваться. Но теперь не могу признать, что Вы полностью правы, господин есаул, - не спеша проговорил Плешков. - Требую остановить ссору немедленно! А теперь прощайте, господа. Мне пора - дела.
- В Ваших глазах, поручик Ростиславцев, - мрачно продолжил Аркадий, - раз Царя не стало, значит весь порядок и вовсе пошел прахом? Не следует дальше жить с таким подходом. Надо уважать друг друга – борцов с красной напастью.
- Простите, господин есаул, но мне с эсером не по пути. Могу принять лишь раскаявшегося, бывшего эсера, как Вербицкий, но не кичащегося этим, как корнет, - возразил Николай.
- Полагаю, что я не меньший враг большевиков, чем Вы, сударь и также не меньший верноподданный Государя Императора, - раздражённо проговорил есаул.
- Чтобы стать таким врагом, как я, сударь, Вам следует сначала потерять всю свою семью от рук большевиков, - лицо Ростиславцева сделалось каменным, но глаза горели недобрым огнём. - Как только придём в Москву – скорее сажать Николая Николаевича Царём и диктатором надобно, да пускать большую кровь. Лишь так очистим мы державу от скверны.
- То есть, таких как я – в расход, хотите сказать? – усмехнулся Фортунатов.
- Совершенно верно. Я же выражаю свою мысль предельно ясно: очистить наше государство.
- Простите, Ростиславцев, если я чем-то задел Ваши сокрытые переживания. Но насчёт Николая Николаевича, Вы несколько заблуждаетесь, поручик, - сказал, по возможности спокойно, Аркадий. - Этот человек предал Государя. Мне достоверно известно. И очищать страну следует с верхов, а не выискивать эсеров из тех, кто смело сражался в одних рядах с каппелевцами, как это делает корнет Фортунатов. Отречение было вырвано у Государя под давлением, а потому его действие надо прервать тоже силой и посадить Брата Государя, если он ещё жив. Таких генералов-предателей, как Алексеев, Рузский и Брусилов, не говоря о деятелях Думы нужно будет повесить на фонарных столбах.
- Так, и Николая Николаевича на столбе? – не без ехидства спросил Фортунатов.
- Особу императорской крови не подобает на верёвке, - раздражённо отрезал Аркадий. - Но наказать следовало бы и его не меньше, чем лишением жизни.
- Согласен с Вами, Охотин, полностью, кроме одного: стреляться мне с корнетом или нет, предоставьте всё же решать нам самим. Так было вовсе времена, - сказал Ростиславцев.
- Долгие годы поединок был строго запрещён, если Вы помните.
- То был Царский указ. А Вы, пока ещё, не на Престоле, господин есаул.
- Дерзостью Вы меня не пробьёте, а ударить вряд ли посмеете. А если Вам так уж хочется рискнуть жизнью, то скоро Вам возвращаться из отпуска на фронт, полагаю. Там будет полезнее для общего дела, - Аркадий встретился глазами с Николаем Ростиславцевым.
- Всё чаще убеждаюсь в том, господа, что с конца прошлого века Россия насытилась и пересытилась расхожим типом разночинца с расстроенными нервами, склонностью к пьянству, легко поддающемуся анархической пропаганде, - заговорил Ильмен-Озеров. - Такими легко может управлять одержимый злом человек с сильной волей. Нередко - просто расчётливый делец. К тому же сорту личностей относятся экзальтированные девицы, часто склонные к истерии - курсистки с институтками, что некогда впадали в полную прострацию от стихов Бальмонта, а задолго до них - и от игры Паганини. Потом такие же сходили с ума, слушая Блока, а культ «Незнакомки» Блока подталкивал таких и к половой распущенности. Недавно они впадали в экстаз и от дешёвого Северянина. Но главное, что они совершенно осатанели от идей революционных. А в основе такого поведения теория Фрейда.
– Верно! – отозвался Аркадий. - А почему их сознание пропитано такой теорией? Разуверились во всём. А главное, позабыли, что они – православные.
- Это Вы, сударь, в наш адрес? – спросил Фортунатов.
- Да, если Вам так угодно, товарищ. Так, кажется, у вас принято обращаться? – саркастически усмехнулся Ильмен-Озеров.
- Если Вам угодно сравнить меня с институткой, то готов продолжить переговоры о дуэли с Вами, - сверкнул глазами Борис Фортунатов.
- Вы портите всем присутствующим аппетит, господа, - вмешался Пётр, которого всё это раздражало и не на шутку.
- Что Вы нам предлагаете? – надменно спросил Фортунатов.
- Продолжить выяснения в другом месте и дать нам спокойно поесть в наши последние деньки отпуска.
- Хорошо, господа офицеры. Мы подчиняемся большинству голосов, не так ли, корнет Фортунатов? – недобро улыбнулся Ростиславцев.
- Не возражаю, поручик, - невозмутимо ответил Борис.
Ильмен-Озеров распрощался со всеми и вышел, по-гвардейски щелкнув каблуками. Было похоже на то, что он проигнорировал вызов корнета, не считая его себе ровней. В помещение вошёл хорошо знакомый Петру двадцативосьмилетний поручик Иннокентий Иконников. Этот очень незначительного роста и телосложения человек в очках на маловыразительном сухеньком личике славился ещё на германском фронте полным отсутствием страха.
- Рад Вас здесь видеть, поручик, - Пётр встал ему навстречу и пожал худенькую руку, исчезнувшую в мощной охотинской пятерне.
- Примерно год назад в Томске, господин штабс-капитан, существовал монархический офицерской отряд полковника Вишневского человек в сто-двести. Не слышали ли Вы о его судьбе? Хотел бы примкнуть к ним...
- Увы, не слыхал. Но ведь и наш Каппель – монархист до мозга и костей, - ответил Пётр.
- Сам он, конечно. Но высшее начальство...
- Но ведь и Вишневский – не высшее начальство. А как Ваши успехи в Белом деле, поручик?
- Спасибо, штабс-капитан, но только нет у меня в братоубийственной резне того вдохновения, что было с врагом внешним... – растерянно и тихо проговорил Иконников.
- По-моему, так и вовсе наоборот, - сказал Ростиславцев голосом подвыпившего человека. -Бывало берёшь на мушку немца и невольно думаешь: ведь у этого человека детки, которых кормить надо. Может он и человек душевный... С такой мыслью и промахнуться было недолго. Но пристрелить на месте комиссара рука моя не дрогнет. Очевидно, что – отброс общества, выродок. От таких Россию очищать надо непременно.
- А не коммуниста, простого красноармейца, дрогнет? – спросил Иннокентий.
- Никогда не стоит дрожать, поручик, - обескураживающе рассмеялся Ростиславцев и тут же напрягся.
- Но православные же многие из них, только обманутые, - продолжил Иконников.
- Ну что Вы, в самом деле? – со снисхождением в тоне отмахнулся Николай.
Петра задели вызывающе-насмешливые слова Ростиславцева в адрес непритязательного на вид, с печатью на лице человека безнадёжно-штатского, Иконникова, которого Николай не знал. Иконникова, который помимо неимоверного мужества в бою, прославился ещё на Германском фронте бессребреничеством и нестяжательством. У него никогда не было денег на ресторан, поскольку он, получая гроши за службу, тут же отдавал нуждающимся рядовым, или же просящим помочь на время офицерам. Нередко случалось, что Иннокентия просто нагло обманывали: рядовые, сетуя на страшную нищету, а офицеры - не возвращая деньги. Охотины как-то раз в Петрограде насильно затянули его в ресторан за свой счёт. Пётр очень уважал этого скромного и мужественного человека.
- Да и можно ли отличить их друг от друга, если коммунист хочет остаться не выявленным? - спросил Иннокентий. - Значит грех всех подряд под расстрел.
- Пулю в некоммуниста и я пускаю с иным чувством, - продолжил Николай, - но безошибочно узнаю большевика по глазам, белесым, с непередаваемой складкой у рта. Скотство на их погасших физиономиях написано: вседозволенность и подлость. Такого мурла раньше не видывал. Часто на коммунистов указывают другие пленные. Если же темнят все пленные и в глаза никто не бросается – всех в расход и точка.
- Как всех без разбору? Всё же - русские люди... – поразился Иннокентий.
- Не следует бояться руки замарать. Иначе их не побороть. Вердикт наш прост: пуля промеж глаз. Ещё лучше - патроны не расходовать, а только клинок немного притупить. Заточить потом можно, - рассуждал Ростиславцев, но от его слов окружающим становилось не по себе. - Когда я был в плену у красных, откуда бежал чудом, наблюдал как-то с какой дикой злобой, фанатично, их командир чистил наган – «шоб не заклинивал при расстрелах золотопогонников». Был там один царский офицер, из тех, которых заставили служить, возможно, под угрозой расстрела семьи. Так, вот он не выдержал и заметил начальнику, а я случайно услышал: «Вы бы так же бережно этот наган в окопах в Великую чистили, чтобы побольше немцев из него уложить». Последовал ответ: «Не в офицерьях состоял, в рядовых. Вот и не было от того нагана. Трёхлинейка одна». «Не о том я», - смутился «военспец». Большевик смерил «бывшего» недобрым взглядом: «И шо? Шо сказать хошь?» «Да так, ничего. Тут же свои, православные. Я бы так не смог, хотя я тоже за власть советскую», - сказал на это офицер. «Слышим мы как ты тута за нашу власть! А оружие на нас бы за милу душу и обернул!» Офицер промолчал. Наверное, в тот вечер красное начальство посоветовалось и решило, что того самого офицера следует в расход пустить. На моих глазах к стенке поставили. Приказали под мушкой правду сказать и выдать сообщников. Тот презрительно молчал. Мгновенно грянул залп. Жизнь в гражданские войны полна удивительных перипетий. Я бежал. Спустя полмесяца мы окружили и взяли в плен тот самый красный отряд. Построили их. Подхожу и спрашиваю: «Коммунисты есть?» Несколько даже вышли с гордо поднятыми головами, что не часто бывает. «Приходилось белых расстреливать?» - спрашиваю. «Случалось пару раз», - честно сказал один – орёл по виду. Таких бы я себе рад набрать. Его я велел выпороть и отпустить живым. Наши солдаты из ижевцев не хотели отпускать ни единого. Не один я такой изверг. Прохожу вдоль шеренги и всматриваюсь в физиономии. Узнаю того самого – их главаря и спрашиваю, мол, не припоминает ли и он меня. Тот божится, что нет, а также, что не большевик он. «Не смеши, - говорю, – из ума ещё я не выжил. А ты врёшь». Тут один из красных бойцов подтвердил мои слова. Видно, зуб на командира имел. И трясся тот и на колени падал – мразь. А как тогда того офицера на расстрел вывел? Сам свою пулю добавил. Мало показалось пяти винтовок! Такого я и сам с удовольствием пристрелил. Тех, кто попросил перед смертью «Интернационал» позволить спеть, я даже не хотел убивать, но ижевцы бы не поняли, если бы я и их приказал отпустить... Но и верно. Что это за души, которым «Интернационал» заменяет веру отцов и саму Россию? «Что ж, отпевайте себя своим «Интернационалом», - сказал им. А иной раз потом думаешь: хоронить таких по христианскому обряду, или же, как большевика, пригвоздить осиновым колом к сырой земле на ближайшем перекрёстке?
- В таком случае всё верно. И не грех самых отпетых наказывать, - буркнул Пётр.
- Но всех же под горячую руку, - покачал головой Иннокентий.
- На немца, превращающего нас в свою колонию, зла бы у меня куда меньше было, - произнёс Николай после паузы. - Сначала крестьяне, подговорённые большевичками, сожгли родовое имение отца. Поколения предков собирали нашу ненаглядную библиотеку. В одночасье не осталось ничего, кроме груды пепла. То же случилось и с конезаводом отца. Погубили отменных племенных жеребцов – плод многолетних семейных трудов, которым и сами мужики пользовались. Но те из них, кто понимал это, ценил, те и не пришли жечь и крушить. Такое я мог бы и простить, забыть. Но этого им оказалось мало. Раззадоренные пропагандой, нетрудолюбивые мужики во главе с дезертирами явились к погорельцам, ютившимся в амбаре, и порешили моих родителей, - на глазах у сестры. Отцу вспороли живот, прибили кишки к стволу дерева и заставили пробежать вокруг ствола. Не просто так убили... Сестру насиловали всем скопом... Нет, тем крестьянам, пусть и опустившимся, такое бы в голову не пришло. То – дезертиры, долго якшавшиеся на фронте с коммунистами. Это – не люди.
Во время этих слов глаза Ростиславцева оставались холодными и непроницаемыми, как обычно, лицо – каменным, но голос слегка дрогнул.
- Могу понять Вас, Ростиславцев, и сам стреляю в красных солдат без колебаний, а в комиссаров, пожалуй, и с затаённой радостью, - сказал Аркадий, - но взять подавление бунтов в наших тылах. Ведь крестьян, не желающих отдавать всё зерно и рекрутов в Омск и на фронт, понять тоже можно. Думаю, что не смог бы стрелять в не мобилизованный народ...
Аркадий вспомнил рассказ офицера, посланника от Деникина, о некоей баронессе Софии де Боде, которая жаждала расстреливать пленных красных из мести за погубленную семью. На таком фоне и Ростиславцев был не столь суров...
- Отдавать их заставляют не всё, господин есаул, - возразил Николай. - Это во-первых. А во-вторых, там действуют организованные банды зелёных, вроде Щетинкина. Не слышали? И такие зверства творят... В таёжный разбой уходят как переселенцы первой волны, защищающие свои богатые хозяйства, так и второй – часто не вставшие на ноги, желающие поживиться за счёт первых. Левые эсеры тоже мутят воду среди крестьян. Кроме них, по тайге бродят недобитые, озверевшие осколки большевистских формирований.
- Но наш генерал Иванов-Ринов тоже лютует, насколько мне известно, - заметил Аркадий. - Его казаки недолюбливают крестьян на уровне исконной сословной розни и рады реквизировать излишне много. Наслышан о том, как конная милиция Колчака и казаки Ринова с народом расправляются. За бунты Колчак шлёт всё новых карателей и так – замкнутый круг. Что-то не верно в этой политике порки и изъятий. Ведь всё дело в том, что сибиряки не успели познать ни продразвёрстку, ни комбеды, ни Чеку. В их глазах колчаковцы – наибольшее зло. С началом Февральского хаоса они перестали платить подати и налоги, стали жить ещё сытнее. А война коснулась их очень мало.
- Вы бы, есаул, на Иванова-Ринова, нашего лучшего командующего, не замахивались, - с гневом произнёс вдруг Дорофеев. - Проще всего очернить служаку старательного! А в крестьян таких, что за зелёных – рука моя пальнуть не дрогнет!
- Мне кажется, что Ваша рука, господин гвардии ротмистр, с некоторых пор, дрожит постоянно, - бросил Аркадий, сдерживая усмешку.
- А Ринова не дам очернять! – злобно выкрикнул Амвросий, сделав вид, что не расслышал последней реплики Охотина, но его почерневшая, налившаяся кровью физиономия говорила об обратном. Намёк об излишне частых, обильных попойках был истолкован верно.
- Вы, господин есаул, не слышали, верно, о Щетинкине и его воинстве зелёном, - сказал Ростиславцев. - Не так давно меня же посылали туда на усмирение в отряде Короткова. У Щетинкина матёрые бандиты, прекрасно знающие тайгу. Не слабее знаменитого батьки Махно с Григорьевым, что там на юге. Цацкаться с такими что-ли? Нет: беспощадно подавлять и карать! Или я опять что-то не так сказал? Пока что два наших отряда были на голову разбиты. Еле ноги унесли из лесу. Генерал Попов рвёт и мечет!
- Не могу не согласиться с Вами, сударь! На огромном, по протяжённости, правобережье Енисея, что гриб поганый, разрастается зелёная республика Петра Щетинкина, господа. Это не шуточное дело и пагубное для нашего тыла, - раздался до странности знакомый голос и братья Охотины встретились глазами, с вошедшим в зал ресторана, старшим братом, Борисом.
- Брат наш, хоть и не военная кость, но состоит при правительстве адмирала, а потому в таких делах разбирается, - подтвердил присутствующим авторитетность источника Аркадий. - Присаживайся, брат. Нечасто доводится тебя встретить. Расскажи нам, чего ожидать следует, за что ратовать? Вам там виднее, а мы - люди маленькие.
- С каких это пор есаул, да ещё и гвардии ротмистр – маленькими людьми стали? – улыбнулся несколько грузноватый, лысеющий, но всё ещё красивый, аккуратно выбритый, Охотин-старший.
- Наш Борис Гордеевич вроде Вас, Вербицкий, некогда ярым конституциалистом был, а теперь чуть ли не за реставрацию Романовых. Так, Борис? – спросил Пётр.
- Именно так. Мудрость не даётся с рождения. В Москву придём и там борьба не закончится. Деникинцы за республику будут ратовать, мы – за самодержавие... – сказал Борис.
- Ладно. Сперва дойти до Москвы надо. Не всё так гладко у нас на фронте, - покачал головой Аркадий. - Ты лучше про того Щетинкина поведай.
- Совершенно достоверно, что вдоль Енисея растёт свободная Тасеевская республика с населением до тридцати тысяч человек, - рассказал Борис. - У них Советы, вроде бы есть и коммунисты, но войсками её руководит Пётр Ефимович Щетинкин – скорее зелёный по убеждениям. Левобережье Енисея же, Колчака поддерживает. Неисповедимы пути Господни. В сёлах по левому берегу действуют наши сборные пункты для добровольцев. Щетинкин распространяет листовки, в которых уверяет доверчивый народ, что он действовал от имени Государя Императора! Заявил, что и «Ленин с Троцким в Москве подчинились Великому князю Николаю Николаевичу и назначены его министрами... Призывает всех православных к оружию за Царя и Советскую власть!» Во как загнул! Позже заявил, что «в Москве власть взял царь Михаил - младший брат убитого жидами Николая! На нас прут большой силой: и чехи, и австрияки, японцы. И белые бандиты! А руководит всей этой сволочью Колчак. Председателем правительства Царь поставил Ленина. А Колчаку это, конечно, не по шерсти. Вот он и собрал всю эту иностранную орясину, чтобы свергнуть Царя Михаила. Не допустим новой революции! Не дадим кровавому Колчаку растерзать Царя-батюшку!». Своими глазами читал копию его воззвания: «Пора покончить с разрушителями России, Деникиным и Колчаком, продолжающими дело предателя Керенского. Надо всем встать на защиту поруганной Святой Руси и русского народа! За Царя и Советы без жидов и коммунистов!» И такие лозунги действуют куда лучше, навязанной нам хвалённой «Учредиловки». Мало Щетинкина. Есть ещё и Александр Диомидович Кравченко, бывший агроном, а с осени - командир партизанского отряда на юге Енисейской губернии. Говорят, он больше напоминает учителя гимназии... Он возглавил Тасеевскую и Баджейскую республики. Частенько блокирует железнодорожный перегон Камарчага - Канск . Кравченко тоже мог бы дать нашим говорунам урок продуманной внутренней политики. Выпустил он такие печатные афиши: «Великий князь Николай Николаевич Романов, главнокомандующий русскими войсками, высадился с десантом во Владивостоке. Он идёт освободить свой народ от Колчака! Адмирала, продавшегося за тридцать сребреников чешским и японским интервентам! Все на борьбу с белогвардейскими захватчиками! За крестьянские Советы и православного Царя!» Мадьяры красных Матэ Залка прорвались к Щетинкину, насколько знаю. Хотели установить союз. Кто их разберёт. Но эти формирования над нами, что меч дамоклов. Составы наши под откос пускают, грабят.
- И эдакий крестьянский Шамиль засел в Красновке, - вставил Ростиславцев. - Громить их надо, да поскорее!
- Последнее время слышал я, что там же, где-то, какой-то однорукий татарин, офицер, лютует, - задумчиво сказал Пётр
- Слышал про такого немного, - ответил Борис Охотин. - Кажется зовут его Кайхан, а фамилия начинается на «г»… запамятовал.
– Знал на фронте лично человека в таким именем, - оживился Пётр. - Так и он нам вредит?
- Насколько мне известно не вредит явно. Он, скорее, вроде атамана Семёнова. Против колчаковцев не воюет, но красных бьёт, если где такая зараза заводится. Подчиняться никому не желает, - сказал Борис Охотин.
- А ведь я воевал бок о бок с Семёновым. Хра-абрый казак, - протянул Пётр.
- Завидую таким по-своему, - загадочно улыбнулся Ростиславцев.
- Всё это так. И щетинкиных всех надобно кончать, но есть одно «но», - проговорил Аркадий.
- Похоже, есаул Охотин, что у Вас всегда оно найдётся, - усмехнулся Ростиславцев.
- Хотел бы Вам отметить в этой связи мнение Великих княжон (Царство им Небесное), - сказал Аркадий с внутренним напряжением.
- Во-первых, не исключаю, что они живы до сих пор, – вставил Николай.
- Сомневаюсь вплоть до уверенности в обратном... Так вот, Они считали, как и их Мать, что народ ни в чём не виноват, а лишь политиканы. Просили не винить народ...
- Они, верно, такие же идеалистки, как и Вы, Охотин. За их доброту излишнюю и неоправданную теперь Россия расплачивается, - вздохнул Николай Ростиславцев.
- Возможно, - с раздражением откликнулся Аркадий и замолчал.
- Знаю, что адмирал сделал немало для расследования Екатеринбургского убийства, но ведь полной ясности до сих пор нет. Возможно, что кто-то и выжил, - с остановившимся взглядом проговорил Ростиславцев.
Аркадий подумал, что ему бы не хотелось развивать эту тему, но тут постарался брат.
- Колчак потребовал скорейшего расследования обстоятельств екатеринбургского убийства, - начал Борис Охотин. - Адмирал оказался недоволен затягиванием дела министром юстиции эсером Старынкевичем и поручил сделать дальнейшие шаги монархисту - генерал-лейтенанту Дитерихсу. Князь Голицын рекомендовал адмиралу следователя по особо важным делам Соколова. Выслушав предложения следователя, Александр Васильевич Колчак поручил ему разобраться с убийством. Дитерихс руководил делом, а Соколов вёл его непосредственно. Отыскали изуродованные тела замученных Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, Сергея Михайловича, трёх сыновей Великого князя Константина, князя Палея. Присутствовавший при зверском сбрасывании князей в шахту, по долгу службы, солдат был потрясён, сошёл с ума и дезертировал. Пробродив несколько дней по лесам, он вернулся к своей жене и обо всём ей поведал. Жена рассказала подробности уполномоченному Колчака. Так, тела были найдены и отправлены в Харбин. Что касается Царской Семьи, то вопросов остаётся ещё больше ...
Слушать дальше у Аркадия не было сил. Он извинился и вышел на воздух. Когда он вернулся, разговор шёл о Брате Царя.
- Насколько нам известно, - рассказывал Борис Гордеевич, - после отречения Великий князь поселился возле Гатчины, не участвуя в политической жизни вовсе. Хотел, чтобы о нём забыли. Но чуть больше года назад он был арестован по инициативе местного большевистского комитета и препровождён в Петроград. Потом Михаила Александровича сослали в Пермскую губернию. Пошли слухи, что летом ему, вместе с преданным секретарём-англичанином, удалось бежать. Со стороны большевиков не было дано никаких официальных разъяснений. Подозреваю, что большевики убили и Великого князя Михаила Александровича. Но это не мешает ходить слухам, что где-то в Сибири белые войска ведёт сам Брат Царя.
- Вот мы так много говорим о необходимости возведения Романовых на престол и прочем, - сказал вдруг, затихший было, Фортунатов, - разве это так важно сейчас? Вместо того, чтобы все силы на борьбу бросить...
- Предавшим Трон, этого не понять, корнет, - презрительно бросил Дорофеев.
- Согласитесь, господа, что самодержавие себя изжило. Вы же умные люди, начитанные...
- Маркс не входит в наше излюбленное чтиво, сударь, - бросил Стародворский. - Предоставляю Вам сие сомнительное удовольствие.
Аркадий ощутил чей-то пристальный взгляд со спины. Повернувшись, он увидел смутно знакомого человека. Где-то он уже встречал эту полулысую голову, холодное правильное лицо с мелкими чёрными глазами. Когда Охотин заметил, что у того пустой рукав вместо руки, то вспомнил свои последние деньки в Петрограде: «Это же приёмный сын Горького – Зиновий Пешков . А брат его – второй человек после Троцкого! Как он здесь оказался? Уместен ли такой человек в Омске? Пусть он и потерял руку на фронте и человек храбрый. Но сражался он во французских войсках и что за этим стоит – ещё вопрос. Не верю я, что он здесь с благими намерениями ».
- Присаживайтесь к нам, Зиновий Алексеевич, - вдруг сказал брат Борис, заметив вошедшего.
-Благодарю, Борис Гордеевич, но я не на долго. Дела, - сухо ответил невысокий неприметный человек средних лет.
- Господин Пешков состоит главным советником при французском генерале Жанене, - пояснил Борис офицерам, не бывавшим в штабе Колчака. - Его советами пользуется и британский генерал Нокс.
Прочие офицеры посмотрели на Пешкова также недоумевающе, как и Аркадий, хотя и не знали, что он – выкормыш Горького. Потянулась молчаливая пауза.
- Вы бы поумерили свой пыл с осуждением самодержавия, да ещё в столь резкой форме, корнет, - взъелся на Фортунатова Дорофеев, - здесь Вам не деникинская ставка. Отправлялись бы Вы лучше на юг. Слышал, что там эсеры позволяют себе всё, а монархистов травят.
- Гвардии ротмистр прав. Нас раздражает Ваш тон, корнет, - вставил Пётр.
- Кроток, но завистлив и ревнив был Николай. Двор погряз в интригах, распутищине, одичал – всеобщее размягчение мозга! – Борис Фортунатов уже завёлся и не мог остановиться. - Святой Августин назвал такое «похотью власти». Китайщина доведённая до обскурантизма! Такую Россию вам нужно?
- Корнет, я бы хотел вызвать Вас на поединок за такие слова! – воскликнул Иконников.
- Остановитесь, корнет! – резко окликнул его Борис Охотин. - А какую Россию создали вы – левые? Пока что вы довели её до позора и распада.
- Александр III был, хотя бы, Портосом дома Романовых, вид солидный имел. А сын никак не в отца. Вырождение на лицо, - не унимался эсер Фортунатов, - и звали его после Февраля не иначе, как Полковник Романов. Почему бы не Рюрик? Ведь Людовика XVI же прозвали Гражданин Луи Капет уже после свержения.
- Если Царь-Миротворец и выглядел, как Портос, то - как очень мудрый Портос. Не вижу в этом книжном персонаже ничего предосудительного, - спокойно возразил Борис Охотин. - А Сын Его, в отличие от вас, левых, корнет, сумел Великую державу долгие годы вести к неуклонному процветанию. Если бы не заговор, в условиях войны, и привёл бы.
- Народ не ощущал Вашего «неуклонного процветания».
- А Вы за весь народ не говорите. Кто Вы такой? Эсер, смутьян, террорист, наверное – убийца, - что с Вами разговаривать тут? – возмутился Дорофеев.
- Да только похоже, что без Государя Ваши либералы не справились с руководством. За полгода и могучую державу повергли в хаос. Но продолжают бить в себя в грудь: мол, мы! Нельзя допустить реставрацию – одним лишь тем и озабочены. Вместо бдений над картой и планирования боевых действий – тьфу! – зло бросил Пётр.
- Эх, вызывал бы я Вас к барьеру за все Ваши слова, корнет, - вздохнул Аркадий. - Но, как я сам говорил, грех сейчас стреляться, когда офицеров так не хватает! Бойцы у нас на вес золота. Придётся уступить такую честь красным – Вас на тот свет отправить.
- Любой из присутствующих офицеров, полагаю, с превеликим удовольствием всадил бы пулю в господина корнета, - добавил Пётр Охотин.
- А то и не одну пулю, - вставил Ростиславцев.
- Куда дальше идти, если сам Савинков сражается в частях генерала Каппеля... – Мрачно сказал Пётр.
- Сначала он имел наглость явиться под знамёна Корнилова, несмотря на полное неприятие его «мятежа». Бездарно провалил со своим детищем - «Союзом защиты Родины и свободы» восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме. Теперь намерен тешить своё неуёмное самолюбие здесь, - добавил Борис Охотин.
- И при этом, наверняка, мутит воду, - заключил Пётр.
Аркадий покосился на Зиновия Пешкова и заметил в его лице явное сочувствие словам эсера Фортунатова, а может быть и некий пиетет при упоминании имени Савинкова: «И кто сидит в правительстве здесь у нас - мерзопакостный тип этот приёмный сын Горького!»
- А не задумывались ли вы, господа, от чего народ-богоносец с поразительной лёгкостью в массе своей резко прекратил быть православным? – вдруг спросил Зиновий с невозмутимым видом. - Упивается этот хвалённый народ своим невежеством, резво перестраиваясь на большевистский лад. Готов всё, бывшее для его отцов святое, сокрушить. Как вам такое нравится?
- Вы что это себе тут позволяете! – вскипел, легко воспламеняемый, Дорофеев, тише добавив. - Потому и необходима Черта оседлости, чёрт возьми! Распоясались!
- Вы это тут бросьте, молодой человек. По крайней мере в нашем обществе ведите себя прилично, - отрезал развитие темы Борис Охотин, побагровев. - Здесь нет генерала Жанена и никто Ваших советов не спрашивает.
Зиновий Пешков был явно сконфужен и озлоблен. Он медленно проговорил:
- Я вам ничего не навязывал, господа. Я сам принял православие и ничего против него не имею, как и против русских, к числу которых принадлежит мой отчим.
- Коль так, то к чему было столько ехидства в Ваши слова вкладывать? – спросил Пётр.
- Да, пустое, ничего я не собирался вкладывать. Забудем это...
- Хорошо, забыли, - усмехнулся Борис Охотин.
- Н-да... Господа монархисты нам проходу не дают. До Колчака было иначе, - попробовал засмеяться Борис Фортунатов.
- Смейтесь, сударь, покуда смешно... – мрачновато молвил Пётр. - До Москвы дойдём - там и посмотрим чей черёд смеяться настанет.
- И не забывайте, что от суда нового правительства лично Вас спас ярый монархист – генерал Каппель, - добавил Аркадий с вызывающей улыбкой. - Люди наиболее честные нередко спасают других по своей наивности и многим это выходит боком.
- Так устроен мир, - покачал головой Пётр.
- Впрочем, тем же отличается и соратник наш Иннокентий. Он столько раз бывал обманут в своей доверчивости, что с годами стал подозрительным ко всем новым людям, - добавил Аркадий и тихо продолжил так, что слышно было только Петру, - а сам, при своей неказистости, мелковатости – храбрейший воин, душа тонкая и достойная лучшей участи. Про себя Аркадий подумал: «Поразительно, что Иннокентий до сих пор умудряется сохранять запах миндального мыла. По его семейном корням купеческим и запах».
- Имя-то подходящее какое – Иннокентий что значит – невинный, - усмехнулся Вербицкий. - И, что касается амурных дел, то не проявил себя до сих пор никак. Настораживает - ни малейших поползновений.
- По-русски воспринимается имя это, как «иной». Но с такими мощными линзами очков, как у него, пожалуй, и оптического прицела не надо. Стреляет наш Иннокентий лучше всех, - добавил Ростиславцев.
Иннокентий заметно покраснел, но сделал вид, что не расслышал колкостей.
- Но и для белого воина имя его очень подходящее, - сурово молвил Аркадий. - А высмеивают Иконникова лишь тыловые вши, не знавшие его в бою. И вам, Константин и Николай, как и любому человеку храброму, не подобало бы.
В зале появился какой-то артист и начал петь, не очень умело подражая Вертинскому.
- Разливаю по мерзавчику на каждого, господа! – совсем уже захмелевшим голосом произнёс Дорофеев. - Нам просто необходимо выпить за будущего Государя Императора.
Аркадий и Пётр поспешили покинуть заведение, поскольку оба испытывали одно раздражение, слыша, как спивающиеся офицеры-монархисты Дорофеев со Стародворским сначала произносят тосты за Государя, а потом и бражно поют «Боже, Царя храни». Борис Охотин вышел вслед за братьями.
- Вспомните, как зимой в газетах появилось известие о взятии Петрограда армией генерала Юденича. Троцкий будто бы расстрелян или бежал в Новгород, - посмеиваясь разглагольствовал Зиновий Пешков, обращаясь к бывшему и настоящему эсерам, не глядя на крепко подвыпивших Дорофеева со Стародворским. Ростиславцев был тоже достаточно пьян, чтобы позабыть своё вызывающее остроумие и мирно присоединиться к монархическим тостам. Вербицкий начал рассуждать о кубистах и футуристах, стараясь уйти от политики.
- Холст они переводят с бумагой эти «-исты», - вдруг проворчал Дорофеев, который краем уха всё вокруг слышал. - Какого же лешего моторы, да к тому же маслом, малевать? Идиотизм!
- А я бы сравнил это их пристрастие с любовью к риску офицеров. В азартной ли игре, на поле боя ли, - сказал Константин.
- Вы бы не оправдывали тех, что в тылах всю войну отсиживался, - брезгливо бросил Стародворский, скорчив мину отвращения.
- Это всё немцы. Они стали двигателями, так называемого прогресса, благодаря которому не осталось больше места для чести и мастерства владения оружием, - развил мысль Дорофеев. - А у нас с Петровских времён зелёный свет немцу был. Онемечивание верхов страны, дошедшее до абсурда в середине восемнадцатого, стало спадать лишь при Александре-Миротворце. При этом и жиды не бедствовали.
- А черту оседлости следовало бы отменить для виду, чтобы не давать повода соседям и всей Европе возмущаться и вопить. Всё равно они и так всюду пролезли, - вставил Вербицкий.
- Особенно – выкресты. И в генералы выбиваются! Или я не прав? – кипятился Амвросий. - Питерская муштра-то не иначе, как от немчуры пошла. Но в армии от неё порядка больше стало. Это - верно. Но и перегибали частенько палку. Страдал от того солдат русский.
- Вот именно! – поднял вверх палец ротмистр Стародворский, подхватывая другой рукой очередную рюмку.
- Да, иудеи хуже племени фараонова , - добавил Дорофеев. - Что ожидать от них нам, как не козни, не пакости? Правдивая газета «Земщина» в пятнадцатом году первой высказала мысль, что «не Германия начала войну, а жиды, которые выбрали Германию орудием своих планов». В ней же прозорливо было сказано: «Будем щадить хищников, – увидим всю Россию, залитою кровью». Как в воду глядели.
....Взгляд Пешкова остановился на профиле Амвросия и тепла в нём заметно не было:
- А Вы бы поумерили свой пыл, гвардии ротмистр. Вы не у себя дома.
- Ничего предосудительного и не думаю говорить. А лишь правду-истину, - возразил захмелевший офицер.
- Как бы не пожалели о своих выпадах со временем, - бросил ему Зиновий.
- И у каждого военного училища был свой девиз. Тем и жили военные нашей Империи, - рассуждал, немного перебравший, Аркадий по пути в дом, снятый для постоя. - В нашем, Николаевском кавалерийском, девизом служили слова: «И были дружною семьёй солдат, корнет и генерал!». Хорошо мы жили на Лермонтовском проспекте. Даже, если иной раз, по неопытности, и репой закапывались . Иппологию проходили... Дружно жили. «Отчётливыми » быть старались. А девизы становились жизненными кредо выпускников. У Киевского Константиновского пехотного училища был девиз «Помните, чье имя носите!» Но больше всех мне нравится девиз Алексеевского училища: «Жизнь - Царю, сердце - даме, честь - самому себе!» В ходе Царской присяги целовали мы Крест, Евангелие и Знамя полковое. Не какому-то там Временному присягали...
- Даму пора бы тебе подыскать, брат, - заметил Пётр.
- Не до того теперь, Петя, - колкий апрельский морозец отрезвлял и Аркадий ощутил знакомый прилив тоски и меланхолии, забытый на время.
- Мы непременно победим, Петя! Ещё Суворов говорил: «Безверное войско учить - что ржавое железо точить». А у красных войско безбожное. Именно потому и одолеем их.
- Ты немного преувеличиваешь чистоту наших войск, брат. По-моему, и среди нас веры Христовой остаётся всё меньше. Народ мельчает, - задумчиво сказал Пётр.
- Правильно, Аркаша, - нагоняя братьев, бросил Борис, - без уверенности в победе – не видать нам её. Так держать!
Пётр внимательно посмотрел в глаза старшему брату и той самой уверенности в них не увидел.
- Русская армия сняла с себя погоны. Этим она унижена. Прежде чем восстановить их, нам следует заслужить это, - рассуждал Аркадий, не обращаясь ни к кому конкретно.
- Силантий Тихонович! Вы ли это?! – воскликнул вдруг Пётр, разведя руками.
- Пётр Гордеевич! Наконец-то свиделись! – пророкотал бас могучего сложения мужчины в роскошной шубе, и он начал крепко лобзаться с Петром.
- Воскобойников Силантий Тихонович, прошу любить и жаловать! Мой давний партнёр по предпринимательству и друг, – представил Пётр громадного, чугунно-широкоплечего бородача с открытым и добрым старообразным лицом. - А это мои братья кровные, Силантий Тихонович.
- Вроде бы мельком виделись, - напряг память Силантий.
- Намёрзлись мы тут. Апрель-месяц пошёл, а холод-то зимний. Сибирь... - сказал Силантий, представив двоих своих спутников- дюжих бородачей, старообрядцев по облику, как и он сам. - Зайти бы в ресторацию погреться, господа. Не возражаете?
- Хорошо, но я – на пять минут. Пора работать, да и пить мне врачи запретили, - улыбнулся Борис, переглянувшись с Аркадием.
- Только не в то заведение, из которого мы только что вышли. Омск ими полон, - сказал Пётр.
- Вам тут виднее. Мы прибыли недавно, - отозвался Силантий.
Когда они расселись в натопленном помещении от сапог старообрядцев крепко пахнуло ваксой. Скидывали шубы, шапки меховые, оставаясь в поддевках с шароварами. Разглаживали волосы, смазанные маслом, шиковали сапогами со скрипом.
- Помотались мы тут, от Саратова до Омска, Пётр Гордеевич, - сказал Силантий. Плотный, он грузно налёг на столешницу да так, что она заскрипела, - и поняли, что только тут можно будет нам создать свою дружину древлеправославную.
- Приятно слышать от вас, сторонников веры исконной, - улыбнулся Пётр, тепло вспомнивший, что пару поколений назад и Охотинский род был, по отцовской линии, старообрядческим, но и служивым.
- Оптинский старец Анатолий (Потапов) сказал ещё в шестнадцатом, мол, «На что уж цари-табашные нашу староотеческую веру преследовали, но мы понимаем, что без Царя не быть России! Судьба Царя - судьба России. Радоваться будет Царь, радоваться будет и Россия. Заплачет Царь, заплачет и Россия... Как человек с отрезанною головою уже не человек, а смердящий труп, так и Россия без Царя будет трупом смердящим».
- Знатно сказано, Силантий Тихонович. Ох, какая глубокая мысль! – отозвался Пётр.
- И осилим мы их, христопродавцев с их свинорылым воинством, всенепременно! Дюже здоров Воскобойников наш. Драчун! Сила в самом имени заложена! – вставил один из людей Силантия – начётчик с окладистой бородой.
- Вот откуда спасение Руси ожидать следует! – воскликнул Пётр.
- И сколько у вас людей набирается? – спросил Борис. - Я имею отношение к управлению военным министерством при Колчаке. Там очень рады добровольцам.
- К сожалению, Борис Гордеевич, пока по пальцам могу наш отряд перечислять, - вздохнул Силантий Тихонович. - Есть у нас ярые борцы - сыновья Старцева, большое дело в Москве по воску и мёду имел он. Старцев – человек фанатически преданный Государю. В том же духе всех детей своих воспитал. Ещё при Великом князе Сергее Александровиче в Москве, прибыл как-то и Государь Император с Семьёй на Пасху. Привёз Старцев восковые церковные свечи жёлтые и красные из собственного воска, прося через Великого князя поднести свечи Государю для службы Страстной и Пасхальной недель. Когда Государь принял свечи - Старцев был на верху блаженства. Когда Старцев узнал о предстоявшем Высочайшем приезде в Москву по случаю торжества открытия памятника Александру Третьему, то пожелал поднести Государю серебряный улей высокохудожественной работы. Просил и моего совета, мол, на какой козе подъехать. Я мог лишь сказать, что Государь ценных подношений никогда не одобряет. Даже требует, чтобы хлеб-соль подносили непременно на деревянных блюдах. Старцев был страшно огорчён, сказал, что улей уже заказан и, что он мог бы иметь научное значение, ибо на нём, мол, изображена вся пчелиная деятельность. После всего последовало Высочайшее разрешение и Старцев был даже принят вместе с двумя сыновьями. В тот же день состоялось и открытие Музея изящных искусств имени Александра Третьего.
Беседа с людьми Воскобойникова затянулась, и Борис поспешил покинуть компанию братьев. В последний миг Аркадий решил к нему присоединиться. На улице раздавался призыв запоздалого торговца, что только что из тайги до города добрался:
- Свежее мясо, подходи, народ! Кабарга, настоящая кабарга! Издалека с гор привезли по морозцу!
Охотник с любовью дул на шерсть, оглаживая её, нахваливая товар:
- Лучше мяса здесь не сыщите. Пихтой отдаёт. Имеет свойства целебные.
- Почём продаёшь, братец? – спросил Аркадий.
- Зависимо, чем платить, Ваше благородие, будете, - ответил мужик, хитро улыбнувшись. - Керенки с колчаковскими афишками народ не жалует. Николаевские уважает, а ежели империалами – так почти даром Вам выйдет. За Каменным поясом говорят: «В Сибири сто вёрст - не крюк, сто рублей - не деньги».
Усмехнувшись, согласился Аркадий, что один вид керенок народу омерзителен:
- Разве это банкноты? Нехитро размалёванные лишь двумя расплывающимися красками листы жиденькой бумаги, которые народ сам должен резать на мелкие куски. Недоверие к ним сопоставимо с отношением к самому Временному правительству. Превратили деньги в баловство для ребёнка, осваивающего ножницы.
- Купюры с Матушкой Императрицей: вот была сила, - вздохнул Борис.
- Эх, Боря, - вздохнул Аркадий, расплачиваясь за окорок кабарги николаевскими, - наивно возрадовался Пётр. Всё глубже он проникается чувством преданности старине в нашем роду, нашим родителем, а также давними старообрядческими корнями. Не могу поверить, чтобы горстка опомнившихся старообрядцев спасла Россию и самодержавие. Да и где они раньше были?
- Увы, ты прав, брат, - печально ответил Борис. - Да и мало их осталось. Поизвели их за немалый срок от Никона до Николая Первого. Преданы они были вере отцов, но и упорствовали излишне. В нашем роду предки оказались рассудочными, поняв, что ради крепости державы нашей не следует продолжать раздор, который лишь скорбь принёс. Зря всё это Никон затеял, ох напрасно. С другой стороны, их многоголосие в службах не позволяло так глубоко проникаться молитвой. Не нам судить.
Братья разминулись возле дома, где располагался Аркадий, и Борис направился в околоток, где селились члены колчаковского правительства. Днём снег слегка тронуло, и он лежал ноздревато-рыхлым, а у южных стен зданий пробивалась зелень озимей. Но к вечеру мороз вступал в свои права, не унимаясь до полудня. Оставшись один, Аркадий взглянул на небо нежных, акварельных тонов, но холодное, бездонное, сурово-молчаливое. Западная сторона начинала алеть в преддверии вечерней зари. Полегчало слегка от такой красоты. Повозившись со своим окороком, Аркадий подумал: «А кабарга ли это? Далековато горы-то. Почему головы отрублены? Да и не суть: мясо свежее». Перед сном Аркадию вспоминались иные, лучшие времена, парады в Красном Селе в упоительно красивой юнкерской форме Николаевского училища с большим кивером и султаном, жёлтым этишкетом, мундиром с галунами, уводящие воображение во времена восемьсот двенадцатого года. Форма, дурманящая девичьи головы и, невольно привлекавшая благосклонные взгляды двух старших великих княжон. Ревность к юнкерам, курц-галопирующим на лучших отечественных скакунах, как и к гвардейцам на громадных ирландских гунтерах , в других училищах была велика, но до драк дело не доходило - казалось занятием, недостойным будущего офицера. Гвардейцы же, кавалергарды, конногвардейцы, а заодно с ними и императорские стрелки смотрели на всех свысока, включая и николаевцев. Могли посмотреть и в прямом смысле сверху, ибо в гвардию отбирали самых рослых. С любовью вспоминался конский и людской гомон со ржанием, полковая конюшня с педантично развешенными на конюшенных столбах металлическими копытными расчистками, коновязными кольями, соломенными жгутами и щетками для соскабливания грязи, бадьями для замывки ног у водопоя, в котором из медного крана бежала прозрачная струя невской воды. Малиновый отблеск бросала на неё лампадка, постоянно горящая под образами Фрола и Лавра . «А какие были при училище кони! Любо-дорого было смотреть! И могучестью телосложения иные были почти с гвардейских! А навозец конский мне куда милее новейшей бензиновой вони. Он не воняет, а пахнет. Что-то там сейчас в многострадальном красном Петрограде? Поди всех таких коней на мясо, нехристи, пустили. Как прост был этот мир до отречения: Государева служба, любовь к Господу, Родине, Государю. Всё пошло прахом. И Одессу красные уже заняли. И французишки убежали от них, в первую очередь, и из Одессы, и из Крыма. Для таких как мы большевики начинают какие-то исправительно-трудовые лагеря создавать. Что за этим названием стоит? Но их армия, основанная на страхе децимации - есть армия рабов и сильной, стойкой быть не может. Потому мы их одолеть должны. Хотя... Кто его знает: наши новобранцы чуть что – разбегаются, а у них за спиной стоит комиссар с маузером – попробуй убеги... Драться нам отчаянно подобает. Враг силён и беспощаден. Да и не дрался я покуда толком. Хотя меня и в есаулы произвели, а понюхал ли там, на Персидском фронте, столько пороха, как братья мои – не кадровые военные? Никто из них не служака, а побывали в Германскую в аду Северо-западного фронта Пётр с Глебом, Сергей – в Карпатах бился. А что сейчас с Митей и представить себе страшно. Их фронт там, во Франции, тоже не сахар. Год ни строчки! О, Господи, не отнимай у нас брата! Один я легко отделался – за магометанами по пустыням бегал...» Вспомнились Аркадию и более отдалённые безмятежные времена, когда отец приносил с рынка в лубочных овальных коробках раскрашенных оловянных солдатиков, и сердце маленького Арканки замирало в предчувствии распечатывания коробочки. Проплыл перед мысленным взором, обращённым в далёкое тихое детство, мороженщик с синей тележкой, прозвучали заливистые звонки московских троек с шуршанием резины по мостовой. С этой мыслью есаулу удалось заснуть.
Пик успеха белых армий пришёлся на конец лета девятнадцатого года , когда даже изрядно разгромленный Колчак ненадолго перешёл в наступление, Деникин прорвался далеко на север, Юденич рвался к Петрограду, Северная армия генерала Миллера сумела одержать победы и после ухода англичан, уральские казаки разбили чапаевцев, а семиреки с Анненковым сильно побили красных на границе с Китаем, не говоря об успехах Мадамин-бека с повстанцами Монстрова в Туркестане и о Петлюре, который занял половину Украины, устрашая красных «уткой» о том, что против них будут использованы «химические лучи» страшной разрушительной силы. Поляки теснили красных с запада. Короткое жаркое южно-сибирское лето катилось к осени. В середине сентября вполне могли уже начаться заморозки. Мутные сырые рассветы навевали тоску и казалось, что природа изнемогает от людских неистовств. Семнадцатого сентября, в день Веры, Надежды и Любви, вместе с похолоданием, улетучивались последние надежды колчаковцев на удержание красных севернее Омска.
- Мне кажется, Алексей Павлович, что генерал Дитерихс отдаёт себе совершенно ясный отчёт в том, что надежда Колчака прочно закрепиться на Иртыше неосуществима. Замёрзший Иртыш переставал бы служить преградой и оборонительной линией. А уж Дитерихс-то понимает в сухопутной стратегии побольше адмирала флота . Генерал также заявил, что совещание министров Колчака тогда только окажется полезным власти, если оно будет состоять не из интеллигентов, а из крестьян. Но, похоже, что адмирал не прислушивается к советам Дитерихса, - говорил невесёлым тоном Борис Охотин генерал-лейтенанту, управляющему военным министерством, лифляндскому барону фон Будбергу . - Думая об адмирале, вспоминается, как некогда Шаляпин, кажется, вскоре после Февраля, возмущался: «Почему я должен петь матросам? Тем более – «конным матросам». Где это видано, чтобы матросы были конными? Такое возможно лишь у нас».
- Не могу не согласиться в правильности подобных выводов, Борис Гордеевич, хотя и имею зуб на Дитерихса за его самоуправство и дикие идеи по части хозяйственной. Новый Военный Министр Михаил Дитерихс оставляет смешанное впечатление, в котором я ещё не разобрался, - оживился барон, заменив обычное кислое выражение лица на заинтересованное беседой. - Первые распоряжения его донельзя странные: он упразднил, только что сформированные, штабы фронта и управление главного начальника снабжений фронта. Дитерихс наружно спокоен, методичен и пытается внести всюду систему. Но он совершенно не способен рассортировать работу, хочет всё знать и делать сам, - чуть ли не по двадцать часов в сутки и принимает доклады до двух часов ночи. Дитерихс уверен, что гражданская война требует старших начальников, ходящих в атаку с винтовкой в руке. Положение наших армий он считает не безнадёжным и ратует за новое наступление. Но я не уверен, что мы сможем удержаться и после более глубокого отступления. Для этого нам необходим значительный успех Деникина, во что уже не верится. Или же - действенная военная помощь японцев. Но они потребуют территориальных уступок, а Колчак на это никогда не пойдёт. Не одобряю и его отказ в помощи со стороны Финляндии. Это могло бы завершиться успехом Юденича, но стоило бы тех же земельных компенсаций. Когда генерал Маннергейм два месяца назад предложил Колчаку помощь ста-тысячной Финской армии в обмен на передачу Финляндии части Карельского перешейка, Колчак ответил: «Я Россией не торгую!» Звучит гордо и принципиально. Но мы не в том положении, чтобы себе позволять широкие жесты. Генерал Юденич же, прекрасно понимал, что финнам необходимо было сразу пообещать независимость . С гордым видом эсер Сукин заявил, что Маннергейму был послан такой ответ, который отучил его впредь обращаться к нам с такими дерзкими и неприемлемыми для великодержавной России предложениями; по сияющей физиономии и по всему тону сообщения было видно, что главную роль в этом смертельно-гибельном для нас ответе сыграл наш «дипломатический вундеркинд». Я не выдержал и громко сказал: «Какой ужас и какой идиотизм», чем вызвал изумлённые взгляды своих соседей .
- Странно, что ударение фамилии Сукина не на букву «у». Ближе бы к сущности его было. Но, с другой стороны, я отнюдь не уверен в бескорыстности помощи нам барона Маннергейма, который, похоже, не слишком дорожит Россией. Никогда не поверю в возможность искренней и бескорыстной помощи со стороны Японии. Народ её хитёр и жаден. Как обидно, что год назад вместе с пятьюдесятью тысячами чехов мы не начали прорываться к Самаре и Царицыну на соединение с деникинцами, – сокрушался Борис, - не объединились с оренбургскими и уральскими казаками. Авантюрным прожектам генералов Лебедева и Сахарова потакаем, а ключевое стратегическое решение бездарно упустили. Не напрасно Сахарова за глаза прозвали Бетонной Головой.
Борис вспомнил, как при первой встрече с Сукиным, тот вяло и с оттенком снисхождения всунул в крепкую охотинскую пятерню лишь пару своих пальцев.
- Н-да, теперь говорить поздно. В то время, как в апреле адмирал послал казака Николая Бородина закупать технику в Америке . Тогда все мы верили в скорую победу… - круглое морщинистое лицо Будберга с круглым носом под пенсне постоянно выражало гримасу презрения. Генерал славился желчностью от больной печени, повышенной ворчливостью и раздражительностью. С Охотиным его роднили сходные болезни, одинаковый возраст и умеренный монархизм - любовь к порядку. Охотин невольно уважительно относился к этому серьёзному человеку, окончившему Николаевскую академию Генерального штаба по первому разряду, который хотя бы на штабной работе, но участвовал в Великой войне в то время, как Борис считал тогда совершенно ненужным для себя воевать за Царя.
- Ставка приказала фронту, то бишь - генералу Дитерихсу, произвести нажим на красных, - заметил Борис.
- Генерал хорошо отдаёт себе отчёт в том, что Омск не имеет резервов. Он послал в Ставку рапорт: приступить к разгрузке и вывозу на восток омских складов. Колчак спросил генерала Сахарова, мол, как так? Наши войска идут вперёд, а главнокомандующий рекомендует эвакуировать Омск. От Дитерихса потребовали объяснений, и он ответил, что если наши войска сделают хотя бы один шаг назад, то они не остановятся и у Омска. Сахаров открыто заявил, что старик Дитерихс выжил из ума и, что эвакуация Омска произведёт невыгодное впечатление на союзников и население Сибири. Тогда Сахаров был назначен главнокомандующим войсками восточной окраины, а Дитерихс отправлен в тыл для формирования добровольческих частей …
- Всё это чёрт знает что, Алексей Павлович! Ведь адмирал – интеллигентный, высокообразованный человек. Почему он постоянно слушает тех, кого лучше было бы гнать от штаба палкой на много вёрст? Понятно, что адмирал вынужден терпеть при ставке французского представителя и выслушивать его мнение, но что можно хорошего услышать от пасынка Горького - Зиновия Пешкова? А тут ещё какой-то британский агент Рейли… Не говоря о таких деятелях, как Иванов-Ринов, Сахаров и Лебедев? Но люди взаимозаменяемы гораздо больше, чем многим из них думается. Есть, правда и такие, как Хорошхин – вроде бы толковый казак.
- Зиновий этот не так уж плох, похоже. Полгода назад он направил телеграмму своему братцу Якову в Кремль: «Яшка, когда мы возьмем Москву, то первым повесим Ленина, а вторым - тебя, за то, что вы сделали с Россией!» Не лишён юмора и принципов.
- Не очень-то я доверяю этим типам… Но что же делать? Надо бы прорываться к деникинцам.
- Увы, Борис Гордеевич, все наши выкладки разбиваются о беспощадность цифр: у нас на бумаге до ста пятидесяти тысяч от силы, а у красных на востоке около полумиллиона … Не забывайте, что действительно боеспособны у нас лишь десятки тысяч каппелевцев, особенно - Волжские драгуны, но они заметно поредели. Говоря о каппелевцах, подразумеваю также Ижевскую и Воткинскую дивизии Молчанова. Севернее есть сильные полки Анатолия Пепеляева. И это – всё… В июне красные выбили нас из Уфы, несмотря на отчаянное сопротивление Каппеля с Нечаевым. В августе мы потеряли Уральские горы. Оголение флангов нашей армии от непомерного растяжения линии фронта может стать пагубным… С потерей Троицка, Восточный фронт расчленяется на Восточную белую группировку, отступающую в Сибирь и Южную, уходящую к Туркестану.
- В числе каппелевцев сражаются два моих родных брата. Каждый раз думаю: увижу ли я их ещё живыми?
- Понимаю Ваши чувства, - покачал тяжёлой бисмарковской головой Будберг. - Под Пермью мы захватили много пленных, людей не хватало и начали комплектовать полки наполовину красноармейцами, наполовину - мобилизованной молодёжью. Выяснилось, что среди сдавшихся, красные намеренно забрасывают к нам немало агитаторов. Сибирские эсеры не простили колчаковского переворота. Их лозунгом стало гибельное: «Ни Ленин, ни Колчак». В наших офицерах они видят лишь «реакцию» и борются с ней, агитацией, листовками, срывами мобилизации.
- Если наша контрразведка и нападает на след таких борцов, то кто-нибудь непременно их предупреждает. А помочь контрразведке Колчака было бы так неинтеллигентно! С таким пособником реакционных диктаторов все сразу прекратили бы знакомство, - язвительно говорил Борис.
- Сибирские казаки предпочитают наводить порядок в тылу... И это не говоря об эпидемии тифа, выкашивающей наши войска. Чувствую, что Жанен сидит тут больше в качестве шпиона, нежели готового помогать союзника , - вздохнул Будберг.
- Казаки это самое огромное для меня разочарование в ходе всех событий с Февраля. Взять того же Дутова. Он не помог Комучу, хотя он, скорее всего – кадет (уж никак не монархист явный). Не пошевелил и пальцем, чтобы помочь отважным уральцам. Был поглощён созданием своей республики, включающей Туркестан. Самое многочисленное казачество, включая их башкиров, не хотело ничем делиться. Разве что дало обоим соседям по полку сомнительной стойкости, но более - для представительства. Дутову не дано понять общность Белого дела, покуда враг не разбил соседей и не навалился и на него. В результате самодурства в политике Дутова, множество оренбургцев переходит на сторону красных. Одно время, Алексей Павлович, было слышно о каких-то особых отрядах, формируемых Дитерихсом. Это внушало надежды…
- Не будьте так наивны, Борис Гордеевич, - покачал круглой совершенно седой головой Будберг, сморщившись, - дело в том, что мы бросили клич о наборе добровольцев при условии выдачи снаряжения и денежной премии. Записываться ринулись, зачастую, всякие люмпены, рассчитывающие, что зимой войны не будет, а весной контракт истечёт. Дитерихс начал проталкивать идею добровольчества на религиозной основе. Возникли дружины «Христа спасителя», «Богоносцев» (из старообрядцев), «Зелёного полумесяца» и даже «Батальон Защитников Иудейской Веры». Был набран крепкий отряд, но лишь из двухсот человек… Духовное окормление выполняет Митрофорный протоиерей отец Пётр Рождественский. Он же - Председатель Братства по организации Дружины Святого Креста и Зелёного Знамени памяти Патриарха Гермогена. Неспроста избрали память героя Смутного времени. Набраны и части только из церковнослужителей: «Православная дружина Святого Креста», «Триста тридцать третий имени Марии Магдалины полк», «Святая Бригада», три полка «Иисуса Христа», «Богородицы» и «Николая Чудотворца» - около четырёх тысяч православных священнослужителей, в том числе полторы – из военного духовенства . Мало… Лучшие люди уже выбиты, Борис Гордеевич. Из семнадцати тысяч офицеров Колчака лишь тысяча - кадровые, а прочие - скороспело выучились в ходе Германской. В этом плане Деникину мы можем лишь позавидовать. На юге у них целые офицерские полки и даже гвардейские.
- Да, перспективы самые мрачные…
- Наконец, адмиралу за наше золото поставили вместо пулемётов Кольта паршивые пулемёты Сен-Этьена. Они слишком тяжёлые и неудобные. Годятся, разве что, в траншеях. Но гораздо более важный фактор – беспорядки в тылах, атаманщина по югу Сибири. Атаман сибирских казаков Семёнов совершал поначалу вылазки из Маньчжурии во главе своей тысячи казаков и двух тысяч монголов, баргутов и даже хунхузов. После первого разгрома отряда Сергея Лазо из каторжников и большевиков, которых было в три раза больше, Семёнов засел в Чите и до последнего не желал признать Верховного правителя . По соглашению с атаманами Амурского и Уссурийского казачьих войск Григорий Семёнов стал не меньше, чем Походным атаманом Сибирцев, Забайкальцев, Амурцев и Уссурийцев со штабом на станции Даурия Забайкальской железной дороги! Он задерживал военные грузы, идущие к нам, создал на путях Читинскую пробку. Японцы же, соперничающие с янки, Семёнову потакают, уверенные в проамериканском настроении Колчака. Получены не внушающие ни малейшего сомнения сведения, что у Семёнова, ездившего недавно в Мукден, состоялось соглашение с Чжан-Цзолинем о создании независимых Маньчжурии и Монголо-Бурятии с самодержавием Чжана в Маньчжурии и Григория I в Монголии… Для Японии будет чрезвычайно выгодно иметь своих верных и много обязанных ставленников в столь важных военных и экономических узлах Азии. В Хабаровске такой же произвол чинит атаман Калмыков. Да ещё и мелкие атаманы, и бандиты нападают на Григория Семёнова с Калмыковым и, чуть что – прячутся в Китае, делясь там с чиновниками своей добычей. В Приморье стал править генерал Хорват – ставленник Колчака. До Хабаровска установился порядок, далее - хаос до самого Иркутска – атаманщина в «поясе анархии». Севернее железной дороги вообще никакой власти нет. Инородцы Севера живут по своим древним законам. Да и не в этом дело. Главная заковырка в личности адмирала.
- Почему Вы так считаете? – удивился Охотин, пока ещё почти не имевший опыта личного общения с Колчаком.
- Мне приходится с ним очень тесно сотрудничать, и я вполне созрел в своём суждении об этом человеке, Борис Гордеевич. Адмирал рассматривает свой пост Верховного, как тяжёлый крест, посланный ему Свыше и по-рыцарски готов служить на благо восстановления Единой и неделимой. Но одной жертвенности, увы, недостаточно. Надо быть ещё и политиком, и стратегом. Или хотя бы иметь надёжных советников, а не только обладать особым даром выбирать наиболее бездарных из них. Честнейший адмирал стал игрушкой в руках интриганов, вроде атамана Красильникова, или Иванова-Ринова. Не исключаю, что и в руках зарубежных политиканов.
- Но Красильников был из тех, кто боролся за власть Колчака в самом начале. Верховный должен оставаться благодарным, не так ли?
- Ладно ещё, когда люди как бы свои, хотя и бесполезны. Но требования Антанты стали непомерными: от адмирала требуют, чтобы он не поддерживал попытки к восстановлению специальных привилегий тех или других классов или сословий, признал независимость Финляндии и Польши. Наконец, если отношения между Эстонией, Латвией, Литвой, кавказскими и закаспийскими территориями и Россией не будут быстро налажены, этот вопрос будет также разрешён с помощью Лиги наций, а до тех пор правительство России обязуется признавать автономию всех этих территорий, как и румынской части Бессарабии. Жанен от имени Клемансо и Ллойд-Джорджа предъявил Колчаку ультиматум о подчинении ему, Жанену (!), не только союзных, но и всех Русских Белых войск в Сибири и объявлении его Жанена Верховным Главнокомандующим! В противном случае Колчак не получит никакой помощи от Франции и Англии! Колчак резко ответил, что скорее откажется от поддержки извне, чем согласится на подчинение всех Русских войск иностранному генералу.
- Какая подлость – использование слабости бывшего верного союзника! – воскликнул Борис.
- На днях «союзники» потребовали удалить все Русские части из Владивостока. Адмирал ответил гневной телеграммой командующему Русским гарнизоном генералу Розанову: «Повелеваю Вам оставить все Русские войска во Владивостоке. Требование союзников - есть посягательство на суверенные права России ».
- До чего обнаглели союзнички!
- Адмирал - большой ребёнок, идеалист, убеждённый раб долга и служения идее и России. Став Верховным правителем России, этот кристально чистый человек не счёл возможным установить себе какой-то особо крупный оклад. Живёт он по-прежнему скромно. Жена адмирала находится в Париже и требует больших средств, чем он в состоянии ей перевести. Своё требование она мотивирует тем, что у неё отныне особое положение и ей нужны средства на представительство. Александр Васильевич ответил на это, что за рамки оклада он выйти не может. Он – человек, не признающий системы там, где без неё никак не обойтись. Происходит это оттого, что он слишком впечатлителен и не знает людской психологии. Его рассеянность и неприличное состояние нервов дают богатейший материал для анекдотов. Его деятельность очень редко обоснована и почти всегда крайне неприятна окружающим. Колчак - несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева. В гневе он может разбить телефонный аппарат, изрезать кортиком подлокотник кресла. Человек безвольный, бессистемный, но по-детски и благородно доверчивый. Он часто срывается на крик, стучит кулаком по столу, топает ногами. Что ещё хуже, он пьёт всё чаще. Александр Васильевич усердно читает историческую литературу. Занимают его и «Протоколы сионских мудрецов». Он полон антимасонских настроений. Его волнует вопрос о том, случайно ли в социалистических партиях, так много евреев? Но называть его антисемитом, думаю, нет оснований. Когда адмирал узнал о попытке одного офицера выселить евреев из Кустаная, он решительно пресёк этот акт и наказал офицера. Будучи в хорошем расположении духа, частенько мурлычит свой любимый романс «Гори, гори, моя звезда», - монотонно продолжал Алексей Павлович. - Колчак остался романтиком севера, первопроходства, и не так давно он положил начало строительству Усть-Енисейского порта. В начале года адмирал основал в Томске Институт исследований Сибири и организовал научные экспедиции Цварцева на Обь, ботаническую Сапожникова и гидрографическую Котельникова, а весной основал Комитет Северного морского пути во главе с участником экспедиции Нансена, золотопромышленником Востротиным. Потом, совместно с Архангельским правительством, послал арктическую экспедицию полярника Вилькицкого, бывшего соратника Колчака по полярным путешествиям. Готовилась и Обь-Тазовская экспедиция. Несколько ледоколов прошли из Архангельска до Оби, доставив груз винтовок и, в ту же навигацию, они успели уйти назад, с грузом сибирского хлеба и валенок для соратников по Белому движению. Благо золотой запас нам позволяет… Но распыляется внимание и силы …
- Мне кажется величайшим злом, что в нашем правительстве сохранились почти все министры очень уж левой Директории, - сказал Борис, - штат правительства непомерно раздут. Американский мальчик , постоянно возящийся с дарёным американским ножиком с дюжиною лезвий, окончательно поссорил адмирала с японцами, не смог ослабить враждебность чехов, не сумел внушить доверия к Сибирскому правительству со стороны французов и тех же американцев, а если не поссорил и с англичанами, то только потому, что представитель Англии, полковник Нокс, просто не считается с нашим министерством иностранных дел. Мальчику видать в диковинку, что американцы, как и англичане, не должны рассматривать Россию и русского человека со своей колокольни.
- Наша комиссия открыла также, что распоряжением иркутского губернатора, который тоже социалист-революционер, часть вооружения и снаряжения снималась на станции Иннокентьевская якобы для нужд местного Иркутского гарнизона. Выяснилось, что он втихомолку сотрудничает с красными партизанами, - тем же Щетинкиным. Почти всё вооружение и обмундирование, шедшее из Америки, не без ведома американского генерала Гревса, ярого противника Омского правительства, передавалось партизанам. Дело оказалось настолько безобразным с точки зрения морали и элементарной порядочности американских представителей в Сибири, что Сукин с трудом смог замять начавшийся было скандал, - добавил Будберг.
- На днях Сукин открыто доложил, что по мнению Англии и Америки дни реакционного Омского Правительства уже сочтены и власть должна перейти в руки нового, чисто народного Всесибирского Правительства. Руководителем переворота якобы выступит, сидящий во Владивостоке, беспринципный чех Гайда , недовольный Колчаком и обещавший эсерам активную помощь чехов. Внутренняя политика у нас срабатывает ещё хуже. Приказы адмирала о запрете телесных наказаний крестьян, при наборе рекрутов и закупок продовольствия, успешно игнорируются на местах. Взяточничество в тылу побороть не смогли ни Колчак, ни Деникин, насколько нам известно. Всё это хорошо – борьба, или её попытки с такими проявлениями. Но в отношении политических партий - ни малейших запретов, кроме как на коммунистическую, - мне не понять. Слепые эсеры по-прежнему усердно работают на пользу Ленину со товарищи. Александр Васильевич для меня фигура тёмная и непостижимая. С одной стороны, вроде как принципиальный патриот, с другой – слишком заигрывает с левыми и правительствами Антанты. Да и само его верховное командование мало чего стоит. Деникин, Юденич и Миллер признают его лишь номинально. О реальном подчинении приказам нет и речи, - Борис тяжело вздохнул.
- Военный диктатор нам сейчас нужен. Но человек выбран не тот… - с кислым выражением лица сказал Будберг. - И Совет Верховного правителя, как у Деникина, у нас есть. Но Антон Иванович действительно советуется с людьми, а Александр Васильевич предпочитает принимать решения, полагаясь на своё хвалённое чувство справедливости.
- Вы часто общаетесь с адмиралом. Неужели Вы не могли бы объяснить ему ошибочность многих его действий? – спросил Охотин.
- Я слишком резок для адмирала. Его давно уверили, что я - мрачный пессимист, что моя окраска всегда сгущена, что я вижу всегда только скверное, что я вздорен и неуживчив и проч и проч. Он может ненадолго уступить силе доводов и искренности убеждения, порывисто перейти на мою сторону, но все это мимолётно - до чьего-нибудь очередного доклада, который разобьёт мои доводы. Те, кому я мешаю в их честолюбии и личных делах, пользуются всяким случаем, чтобы показать, что я - желчный и завистливый брюзга, которому хочется во всё совать свой нос и который, по неуживчивости характера, на всё ворчит . Видел на днях сияющего Иванова-Ринова, плавающего в блаженстве разведённой им шумихи, речей и похвальбы разгрома красных поднимаемой им, по его определению «неодолимой казачьей силой». В пьяной болтливости он высказал несколько весьма типичных для него мыслей: предать суду и публично расстрелять некоторое количество спекулянтов (конечно, жена Его казачьего Превосходительства, привозившая с Дальнего Востока товары вагонами, ничего не платя за провоз, а потом публично продававшая их в Омске по кубическим ценам, к числу спекулянтов не относится); Устраивать постоянные облавы на офицеров и чиновников, причём известный процент захваченных тут же расстреливать; Объявить поголовную мобилизацию, ловить уклоняющихся и тоже расстреливать… По-моему, он даже верит в свои слова и призывы сам. Адмирал заворожен радужными обещаниями казачьей конференции и Иванова-Ринова.
- Больно такое слышать.
- По-настоящему дельных офицеров у нас всё меньше. Их сменяют толпы внешне дисциплинированной, но внутренне распущенной молодежи, кичащейся своими погонами и правами, но не приученной к труду, к повиновению долгу; умеющей командовать, но ничего не понимающей по части руководства взводом и ротой в бою. Немало уже приучившихся к алкоголю и кокаину. От этого слышны всё чаще известия о трусости офицеров, уходе частей с их боевых участков или панического бегства. У красных пьяный офицер невозможен, поскольку его сейчас же расстреляет любой комиссар или коммунист. Такие офицеры морально неустойчивы и могут нагревать руки на поставках. Недавно адмирал был в частях ижевцев. Впечатление большого начальника он произвести не умеет: говорить с солдатами стесняется, голос его глухой, а фразы слишком учёные, плохо понятные даже для современного офицерства. Произошла и встреча Колчака со священником, пробившимся через линию фронта в одежде бедного крестьянина к нам. Он вручил адмиралу благословенное письмо Святейшего патриарха Тихона и маленький фотоснимок образа покровителя России Святого Николая Чудотворца с Никольских ворот Кремля. Патриарх благословил Верховного Правителя, но отказал в благословении командованию Добровольческой армии, ибо среди них были главные виновники отречения и последующего ареста Государя. Адмирал же был фактически непричастен к этим трагическим событиям. Под влиянием этого события, Колчак объявил крестовый поход и собрал около четырёх тысяч православных священнослужителей, в том числе полторы - военного духовенства .
- Мне думается, что, выдвигая Александра Васильевича на пост Верховного Правителя, Антанта знала, что в его лице она получает податливое орудие для осуществления своих гнусных планов. Кадетские взгляды адмирала их тоже устраивают, - грустно сказал Борис. - Через Волгу нам никогда уже не пробиться. А что, если бы выйти лесами к Вологде и соединиться с Северной армией генерала Миллера? Возможно ли такое по-Вашему?
- Пока что мы отошли на рубеж реки Тобол для перегруппировки армий, в надежде на очередное наступление. Успехи ВСЮР и поголовное выступление Сибирского казачества могут вызвать подъём в войсках. Но надолго ли? Дай-то Бог, чтобы Деникин не начал заметно отступать… Пока что союзники объявили экономическую блокаду Советской России. Как всегда, держат нос по ветру. Но на Восточном фронте многие иностранцы под разными благовидными предлогами начинают отбывать к Тихому океану: зловещий признак того, что мы «взвешены» и найдены «лёгкими», как говорил библейский Даниил. И последняя новость: конный дивизион полковника Нечаева ни с того, ни с сего снялся с позиции и пошёл в тыл. Начальник всех тамошних формирований полковник Перхуров расстроен и, вроде бы, извинялся за поступок Нечаева. Причина такого поступка, думаю кроется в полной измождённости нечаевцев от постоянных сражений с июля месяца. Внешне это проявилось в пьяной ссоре с другими каппелевцами. Впрочем, сам Каппель не придал всему этому значения, но «перхуровцы» были оскорблены. Дивизион получил приказание и Перхурова, и Каппеля - вернуться, не исполнил его. Видел я как-то этого дюжего крепыша, Нечаева – он ниже среднего роста, на коротковатых для кавалериста ногах, с несколько обрюзгшим лицом, со спокойными ясными глазами. Оставляет впечатление истинного партизана. Да, он - герой. Но дисциплина былая безвозвратно утрачена…
- Наверное, в гражданских войнах дисциплины и не бывает.
- Кроме всего этого хаоса, много нареканий на безобразия, учиняемые морскими командами речной флотилии. Вы, наверное, знаете, что они разрушили нам весь план Тюменской эвакуации северной группировки, самовольно забрав подготовленные пароходы. Судя по всему, сейчас они всё ещё плывут по Оби, грабя деревни вдоль реки.
- Ушкуйники нового времени – сукины дети, - проворчал Охотин. - Кстати, с восемнадцатого столетия, по Оби забрасывали в ссылку колодников из центра. Конвои были малочислены и нередко целое судно захватывали каторжане. Овладев шитиком , они начинали терроризировать население прибрежных сёл, да городков. Особенно желанным для преступников становилась встреча с богатым купеческим судном. Мы и катимся необратимо в прошлое. Дичаем.
- Скоро не то что в осьмнадцатом веке - в первобытном состоянии очутимся, – махнул своей грузной рукой Алексей Павлович.
- А что Вы думаете о развитии событий на Северном фронте? – спросил Борис Гордеевич. - Ведь это весьма напряжённая часть наших фронтов и с самого начала смуты. Союзники завезли в порты севера значительные количества товаров разного рода. По просьбе Маннергейма в январе девятнадцатого в Финляндию вошла немецкая армия, которая могла бы без особого труда эти склады захватить, как в Романове на Мурмане (Мурманске), так позже и в Архангельске. Троцкий велел тогда мурманскому Совету сотрудничать с англичанами в деле охраны складов. После Брестского мира Троцкий уже не желал присутствия там англичан, но поздно, ибо с марта в Романове высадился первый британский десант в две тысячи человек. Немцы потребовали немедленно «убрать» оттуда британцев. Мурманский же Совет вынужден был дать согласие на высадку даже около тысячи французов с американцами и перестал подчиняться командам из Москвы, проводя с тех пор собственную политику. Троцкий объявил весь Совет вне закона. Антанта заявила о непризнании Брестского мира, что дало основания большевикам начать вопить о «вооружённой интервенции». В то время, как большевики первыми напали на британское посольство в Петрограде, а потом и на консульство в Москве, желая захватить Локкарта, англичане сформировали «Славяно-Британский легион для продолжения войны с Германией и её союзником - Советской республикой». Легионерам присваивали британские военные звания и выдавали довольствие. Англичане преследовали лишь одну цель: не допустить большевиков до разграбления военных складов. Около двадцати тысяч красноармейцев, посланные Троцким, не смогли одолеть формирования на Мурмане. Дальше мне ничего не известно.
- И я знаю не так много. Прямой связи с севером нет, - ответил барон. - Помнится, что с августа восемнадцатого в Архангельске высадились ещё и десанты британских колоний -канадцы с австралийцами, а также около восьми сотен датчан-добровольцев. Датчане пошли воевать за честь, своей по крови, Марии Фёдоровны. Эти датские монархисты не считают Россию совсем чужой страной и принимают страдания русского народа близко к сердцу. Гидросамолёты британского флота обстреляли береговые батареи красных. До высадки британцев восстала белая офицерская организация капитана Чаплина. Комиссары умчались на поезде в Вологду, а большевистский гарнизон частью примкнул к восставшим, частью бежал в тайгу. Когда британцы высадились, город был полностью в руках белых. Как и везде, в новом правительстве Архангельска, засели эсеры и офицеры Чаплина были им недовольны. Они попытались совершить новый переворот, но население их не поддержало. Народный социалист Николай Чайковский образовал правительство с участием кадетов и октябристов, что стало небольшой уступкой. Впрочем, Чайковский человек пожилой и мягкий и управлять севером он не мог. Большой либерал полковник Дуров постепенно развалил дисциплину в армии. Тогда Архангельск вызвал Марушевского из Франции, где тот командовал подразделением Легиона Чести, а для верности - и русского военного представителя в Италии генерала Миллера.
- Где-то во Франции в этом Легионе служит мой брат… - насупил брови Борис.
- Старик Чайковский был приглашён в Париж для участия в мирной конференции стран Антанты и назначил генерал-губернатором и главнокомандующим Северной Добровольческой армии генерал-лейтенанта Миллера. Евгений Карлович – человек деятельный. Он быстро создал Национальное ополчение Северной области, Северные стрелковые полки из добровольцев-крестьян и довёл состав Добровольческой армии пятнадцати тысяч штыков и сабель. Вокруг по лесам скитались красные карательные отряды с любителями лёгкой наживы – охотниками-неудачниками и, развращёнными водкой, зырянами. Против красных партизанят вольные охотники, как русские, так и зыряне, старообрядцы –поморы в катанках , которые люто расправляются с красными нечестивцами . Интересно, что на Севере, пленённые красные, становились очень надёжными солдатами в белых войсках. Обычно ненависть рядовых красноармейцев к своим комиссарам и коммунистам не знала пределов, и они собственноручно расстреливали последних. Крестьяне, в отличие от сибирских, там на стороне белых… Кстати, генерал Марушевский передал Колчаку, что политика англичан на Севере - политика колониальная, такая же, как в их тропических колониях. Британские военные, заявил генерал, до такой степени грубы в отношении нашего крестьянина, что русскому человеку даже и смотреть на это претит. Генерала Пуля, первого командующего, правительство отстранило за его настойчивые требования ввести больше войск и начать реально помогать России... Но всё же Север - единственное место, где союзники несколько раз дрались с нашими плечом к плечу против красных . В августе правительство Великобритании заявило о выводе своих войск . В порту остались почти одни карбасы . Архангелогородцы скоро попадут в лапы большевиков…
Охотин и Будберг, поговорли ещё немного о болях в печени и почках, об оздоровительных диетах и разошлись. Печень Бориса недавно тоже разладилась и ему стало казаться, что это следствие выслушивания постоянных жалоб Будберга на его печень. Про свои «былые» почки Охотин и вовсе позабыл, но бессонница измучила его. Чаще всего это случалось по причине самопоедающих мыслей о своей причастности к беде, обрушившейся на Россию. Стоило лечь в кровать, как томящая тишина начинала реветь в его мозгу. Каждый вечер Борису всё с большим трудом удавалось заснуть, несмотря на радость ощущения под собой пружинного дивана. Сначала он думал о словах Будберга, уверовав, что тот всё же склонен преувеличивать и окрашивать происходящее в излишне чёрные тона. После полуночи мысли его неуклонно обратились к дорогому сыну и к дочери, которую он знал плохо и даже побаивался, поскольку редко видел. Последние годы он жил в Питере, а в Москве бывал лишь от случая к случаю, встречаясь с дочкой. Невольно подкрадывалась самая страшная мысль, что он может никогда больше не увидеть своих детей и даже не по причине своей смерти, а от непреодолимости границ, которыми беспощадно разделена недавно ещё единая Империя. То, что он не встретит больше бывшую жену и двух других «как бы жён», его не трогало. Даже Ляля - Ольга Третнёва, становилась всё более чужой. Она упорно не желала разделить его желание и потребность из чувства долга отправиться на борьбу с большевизмом, и кричала, что он бросает её с сыном. В противовес нетерпимой реакции Оли – высокообразованной столичной либералки, «дурочка» Дуня - бывшая служанка Бориса из крестьянской семьи, плакса от природы, восприняла необходимость его отъезда с достойным пониманием. Для неё, истинно верующей, борьба с нехристями-большевиками была священной. Узнав о его решении, Авдотья стала вновь относиться к нему с былым уважением. Борису показалось, что и дочка поняла и оценила всю важность миссии отца. «Ведь Серафиме уже десять лет! С ума сойти… Милая девочка. Мне кажется, что она добрее моего Ореста. Впрочем, он ещё так мал, - мысли о детях окончательно разбили сон и вызвали новый поток мыслей о недавнем политическом прошлом. - Некогда Столыпин совершенно справедливо заметил: «Говоря тривиально, в Думе сидят такие личности, которым хочется дать в морду». Именно так и сказал! – с мазохистским наслаждением повторил слова премьер-министра вслух Борис, подумав с болью о том, что он был тогда одним из тех самых думцев, расшатывающих российскую государственность. - Как-то дик тот факт, что Дума, парламент, в державе, управляемой Самодержцем, была полна высокомерно эстетствующих и фальшивых личностей, нагло высказывающихся за разрушение устоев. Наше, не побоюсь этого слова, включая моё собственное, словоблудие становилось хорошим тоном в интеллигентской среде, давно тянувшейся в сторону установления республики. Неужели можно верить в благие намерения янки? Что они действительно задались целью освободить чёрных рабов, а вовсе не прибрать к рукам весь Юг? Простите меня, господа левые, но это несколько наивно. Либо вы – законченные демагоги и циники. Вот Александр Второй, в самом деле горел желанием освободить крестьян. Ещё и Отец Его начинал делать шаги в этом направлении. Но острожен был Николай Павлович…»
Подумал Борис немного и о брате Глебе, что был с семьёй далеко-далеко у Деникина, о самом младшем Антоше с сестрой Евпраксией в Москве. С тревогой вспомнил о Мите, в его Легионе Чести. Наконец, вскользь вспомнил о бедной сестре Варваре в далёком северном монастыре, где в смутное время всякое случиться может. Подумал сколь непроходимо и преступно глуп он был, веря салонным россказням о том, что в русских боевых цепях на немцев гнали толпы безоружных солдат, ожидавших возможность использовать оружие павших товарищей. Что в Карпатах наши отражали колонны австрийцев камнями и дрались кулаками. Братья, побывавшие на фронте, не оставили камня на камне от столичных сплетен. Борис встал, побродил по комнате, прислушиваясь к ночной тишине, томившей его. Он попробовал, как в былые времена, помурлыкать себе под нос из оперы Рубинштейна: «Пою тебе, бог Гименей! Пою тебе и призываю, бог Гименей! Пою тебе, дочери Зевса...» Сбился, расстроился и понял, что уж не поётся более, как раньше, и что настроения былого, приподнятого, не вернуть. Он прилёг на край дивана, и не надеясь уснуть вовсе, наконец, погрузился в тревожный, неглубокий сон.
11. Вручи надежду отваге
В России революция – деревни в жару, города в бреду.
А. Весёлый
Если бы белые предложили России избрать новую династию, мы (большевики) не продержались бы и трёх месяцев.
Л. Троцкий
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных – пять...
А. Ахматова
В конце сентября Борис узнал, что Будберг попал в госпиталь с печенью. Врачи не пустили Охотина навестить барона. Было сказано, что у него гнойное воспаление печени и закупорка всех желчных каналов, что требует полного покоя. Охотин подумал, что по сравнению с бедным бароном он сам – сущий здоровяк. Братья Бориса были уже вновь на фронте. На душе становилось всё тревожнее. И спалось по-прежнему скверно. Охотин пробовал внушать себе, что сегодня он заснёт непременно быстро и встанет следующим утром бодрым, как сверчок. Но и это не помогало. Одолевали тяжёлые мысли. Успех Белого дела представлялся всё более безнадёжным: «Народ обуян безумием, а городская публика вся - опереточно-балаганная. Чего от них ждать?» Вспомнился Борису анекдот о словах, будто бы сказанных кайзером Вильгельмом в ответ придворному, назвавшему русского Царя глупым. Вильгельм заявил, что не может его считать таковым, ибо для того, чтобы двадцать лет править таким диким народом, как русский, надо иметь немало ума. «И умён был Государь, да и ум человека чистого против коварства и неразборчивости в средствах не помощник. Народ огорошить не долго. Важна наглость и уверенность в себе. Взять Ленина. Большинство тогда справедливо верило, что он послан из Германии и деньги от немецкого командования получил. Но ведь за его нескладными нехитрыми речами, вдалбливающими преступные мысли в голову народа, пошло большинство. А ведь и мы, думцы, в те весенние дни орден трусости – красный бант на грудь нацепили… В свою защиту могу лишь сказать, что меня всегда коробило от циничной пошлости лубочного пошиба листовок, наводнивших тогда столицу, вроде: «Сказ о том, как царица Сашка шила Распутину рубашку», или «Как царица Сашка ослушалась царишку Николашку». И такое творилось с попустительства долгожданной мною новой власти, при живом Государе! Как подумаешь до чего дошла пошлость сразу после полного падения цензуры – диву даёшься! Именно, когда у власти встали те самые избранные, так называемой, прогрессивной частью общества… А всё от давно сложившегося презрения к своему прошлому, к отечественной истории. От преклонения таких бездельников, как я, перед Англией, имевшем корни в ходе мыслей Петра Первого. Если уж в нашей семье, с устоями и патриотизмом родителей, мог такой как я уродиться… Бывало в гимназии до помрачения спорили, как же вернее произносить имя героя Вальтера Скотта: «Ивангоэ, или Иваное»? Упиваясь собою и своим знанием чуждого наречия, после выдерживания должной паузы, я объяснял им, «неразумным», что единственно правильно следует говорить: «Айвенго». Вот и дошло лишь на старости лет, как глуп я был большую часть своей жизни! Молодым свойственна тяга к новому, иному. Но отрицание стало доходить до поношения Пушкина и признания лишь новых изысков в поэзии. Можно выстроить некую цепочку развития опасных мыслей: Крейцерова соната – Бездна – Санин – Стихи о Прекрасной даме. А ведь тот же арцыбашевский Санин – по сути чуть ли не большевик. И куда невиннее чтения Блока была возможность до Войны раскрыть свежий номер «Нового времени» за всего-то двугривенный, аль «Петербургскую газету», где тебе и политика, и продолжение развлекательного романчика Брешки . Но презирали и современников-приключенцев. Конечно, дёшево писал Брешка, но хотя бы не очернял всё, что можно и не поднимал на смех святые чувства. Развитие же хорошего вкуса для восприятия русской литературы было непременно связано с её крамольными мыслями. Один лишь Достоевский смог предостеречь, раскрыв порочную суть крамолы».
Двадцативосьмилетний генерал-майор и поэт Анатолий Пепеляев столкнулся в коридоре с, вышедшим недавно из больницы, бароном Будбергом и Борисом Охотиным.
- А ведь летом только отчаянное сопротивление горстки Волжских драгун и уланов-каппелевцев, а особенно – лихих улан Нечаева, но и с ижевцами - воткинцами Молчанова сдерживало на берегах Белой натиск красных полчищ на Уфу, когда Чапаев так и пёр, - рассуждал молодой генерал – круглолицый здоровяк. - Прочие наши части предпочитали отсиживаться, если не в тылу, то по окопам, а то и убивали офицеров и перебегали к врагу. В конце лета нас морально поддержало известие, что деникинцы взяли Царицын, что белые вступили в Киев. Этим была смягчена тягость нашего отката с Урала. Все твердили об успехе рейда Мамантова в красные тылы. Якобы дошли его казачки до Курска. Вроде бы и уральские казаки Толстова добились тогда же временного успеха и удерживали полосу от Астрахани до дороги на Ташкент. Но оренбургцы массами переходят к красным. В чём причина – не ясно… Сейчас нас тешит мысль о том, что Деникин взял курс на Москву и достигает Тулы. Долго ли нам греться в лучах славы деникинцев? Баку занят британцами, атаковавшим из Персии. Баку они оставляют туркам, а те режут армян. Не видать нам больше бакинской нефти… Какие-то Олонецкое правительство и Временное правительство Беломорской Карелии сопротивляются красным на севере. Толком же, нам ничего не известно. Последняя новость – очередное наступление генерала Юденича на Петроград. Надежда и на антибольшевицкое восстание в форте Красная Горка. Ждём отрадных известий, как манны небесной.
- Но, Анатолий Николаевич, многие офицеры в Омске давно поняли, что нам следует придерживаться обороны до лучших времён и не истощать силы новыми наступлениями, - заметил бледный с жёлтыми белками глаз Будберг.
- В стратегии наступление всегда предпочтительнее, Алексей Павлович. Оно воодушевляет войска, - возразил Пепеляев, на смелом открытом лице которого явно выражалось презрение полевого командира к тыловым крысам, вроде Будберга, или Бориса Охотина. Возможно, что молодой и горячий генерал в сонм тех самых крыс включал и собственного брата . Приятное исключение составлял Колчак, которого Пепеляев-младший пока почитал.
- Есть худые новости, - с торжественной мрачностью произнёс барон, - тот самый генерал-майор Георгий Белов , которого в омской печати иной раз «чистили» германофилом за его подлинную фамилию, бросил наши южные части – добрых пятьдесят тысяч человек, посланные на соединение с Уральским казачеством. Окружённые в безводных степях, те самые пятьдесят тысяч сдались красным.
- Проклятье! – горячий Пепеляев заехал кулаком по столу до боли в руке.
- И это не самое худшее, генерал, - невозмутимо продолжил Будберг. - Восстания в наших тылах неуклонно делают своё разрушительное дело.
- Негодяи! И это – русский народ! Не хочу командовать такой сволочью! – стиснул кулаки Пепеляев. - В то время, как татары встречали нас хлебом и солью! Татары, с которыми я познакомился, пройдя сотни деревень в Самарской, Симбирской, Казанской, Уфимской губерниях, оставили у меня лучшее впечатление из всех народностей Империи. Бросая свои дома, татары шли семьями за нами – прочь от Красного сатаны, как они выражались. Понимая, что их ожидает после прихода красных, я всё же советовал им оставаться, в надежде, что победители не будут зверями. Ведь с нами они подвергались не меньшему риску, но и задержали бы наше продвижение: дороги были перегружены беженцами, спасающимися от ужасов новой власти. Но выходило наоборот: всю злобу свою кровожадное комиссарское отродье изливало на мирных жителях. Иные деревни спалили до последней хаты, мужчин и женщин подвергали средневековым пыткам, а девушек насиловали и угоняли.
- Положение дел не позволяет нам поддаваться эмоциям, Анатолий Николаевич, - отеческим тоном произнёс барон.
- Возможно, что Вы и правы, - с раздражением ответил молодой генерал. - Весь мир ополчился на нас. Но всё это бы мы выдержали, если бы не внутренняя гниль.
- А главное – НАСТРОЙ ВЕРХОВ И ВСЕЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ: НЕ ЛЮБИТЬ РОССИЮ И НЕ ГОРДИТЬСЯ ЕЮ. Вспомним историю, господа, - вставил своё слово Борис Охотин, - Александр II был в своё время весьма любим во всех слоях общества; но его частые уступки западным недоброжелателям России - австрийцам и англичанам - порою вызывали раздражение. Когда, движение турок на Белград было прекращено ультиматумом Русского Императора, наступили дни всеобщего ликования. Русское общество, вынудившее Царя к такому шагу, вопреки Его воле, ослабленной давлением советников-паникёров, опасающихся того, что скажет Англия, торжествовало. Когда Государь явился в Москву и произнёс знаменитую речь с фразой: «Я сам москвич и горжусь Москвой», всю державу проняло до слёз. Тогда мы ещё имели чувство национальной гордости. Тогда не было ещё раздвоения в образованном обществе, резко сказавшемся в дни Японской: ни пораженцев, ни интернационалистов. Имелась, правда, уже немногочисленная группа петербургских космополитов из аристократии и сановников, не хотевших войны. Но общество их отвергало. Помню, как мы с отцом тщетно силились проникнуть в Успенский собор, где Государь зачитывал манифест о начале войны с турками. И приходили мысли в неиспорченную детскую голову: если меня толпа и раздавит, то разве не счастье умереть в такую минуту? В весеннем синем небе сияли златые главы кремлёвских соборов, басом гудел колокол. Казалось, что каждый русский ощущал торжество высшей Божьей правды, которую должна осуществить именно наша держава, освобождая православные народы. По морщинистым щекам генерала-отца моего пробежали скупые слёзы. Меньше двадцати лет спустя я уже рассорился с отцом в пух и прах, уверовав в новые идеалы столичной интеллигенции. В начале Германской мы могли воспринять рассудком стратегические и экономические выгоды завоевали Проливов, но уже без порыва души.
- Вот именно! - воскликнул Пепеляев. - Турецкая война была от начала до конца бескорыстной и романтическою!
- И покуда мы все не сможем это глубоко прочувствовать, Россия будет блуждать в потёмках, - добавил Борис. - Лишь после подобного просветления сможет произойти сближение образованных классов и простого народа. Чудеса подвига русского солдата в Турецкую объясняется именно пониманием необходимости и благородства войны во имя защиты православия всем народом. Позже либералы начали обгаживать и этот подвиг, твердя, внушая народу, что и тогда его гнали под пули ради обогащения. Общие лишения рядовых и офицеров на Балканах не вызывали ропота, тогда как в те дни интендантство одевало солдат куда хуже, чем в Германскую, кормило их гнилым мясом, червивыми сухарями, но никто не обвинял власть в предательстве. Деморализация возникла лишь после окончания победоносной войны, когда войска наши были остановлены у врат Царьграда усилием британцев и слабостью наших министров, но также и нерешительностью Александра.
Борису стало понятным, почему молоденького генерала Пепеляева прозвали Генералом мужицким. Именно задор его позволял увлекать за собой часть крестьян.
Все трое взгрустнули и выпили, кроме Пепеляева, который был трезвенником. Будберг решил употребить зелье, вопреки своим постоянным жалобам и запретам врачей.
- Уже до Германской я узнал от старшего брата, какой натиск ведут на нас американцы, пытаясь подчинить своей торговле даже отдаленную Якутию, беззастенчиво спаивая наших аборигенов, как некогда своих туземцев. Всё больше чужеземцев лезло к нам в Сибирь, - зло говорил Пепеляев.
- Отравили своих «огненной водой», теперь напирают на нас, - проворчал Борис, не отвращая руку Пепеляева, подливающую ему огненной. - А ведь Царское правительство запретило и ограничило продажу зелья, легко превращающего наших туземцев в пропойц.
Барон воздерживался, несмотря на немалое искушение очередной раз долить себе из запотевшего графинчика.
- Что-то будет с ними в нынешнем хаосе, - грустно проговорил Анатолий Пепеляев.
- Слышал от Вашего брата, как живо он воспринимает все тяготы сибиряков, как коренных, так и пришлых, - вставил Будберг.
- Да, Виктор, как и прочие томичи, влюблён в свой Томск и считает его божественным, - отозвался Анатолий. - Климат у нас суров и потому жители Томска едят неимоверно много, а главным образом - рыбу, каковой здесь превеликое разнообразие. Есть у нас в Томи неизвестная в других уголках России рыба, называемая «манеркой». Видом и вкусом смахивает она на корюшку, но гораздо лучше неё. Из Оби, то бишь вёрст на сорок, везли в Томск чудесных жирнейших стерлядей и нельму. Томичи горазды проводить целые дни у реки с неводом. Варят из пойманной рыбы уху, порою объедаются и опиваются до помрачения. Сибиряки способны выпить больше других, но у них ни в одном глазу.
- При всём уважении к Вашему брату, генерал, не могу не заметить, что не одобряю его областничество. Что хорошего можно ожидать от сибирского сепаратизма? Это лишь ослабит Россию. Взять того же славного путешественника - Потанина, да ещё и казака вдобавок, а до чего он договорился? – Охотин вздохнул. - Но довольно. По последней. Запой - болезнь души… Да, пьёт русский человек немало, да грешит. Но ведь всё было в рамках Божеской жизни до семнадцатого года-то. Даже пили тогда иначе. Не как нынешние дезертиры, тонущие в цистернах со спиртом и собственной мочой. Модный поэт Волошин сказал о своём народе: «Мы нерадивы, мы нечистоплотны. Невежественны и ущемлены...» Типичное нытьё нынешней интеллигенции. Но в нас есть и некое «бродило духа» - наш покаянный дар, что отличает нас от человека западного в лучшую сторону. По крайней мере, так было до последнего времени. До воцарения полного беззакония…
Охотин ощутил приятное размягчение сознания и понял, что пора остановиться в питии. Мысли уже не клеились, не лепились в единое целое. Приятно радовала глаз томность герани на окне, а пальцы ощущали прохладность кожи мраморной обнажённой женской статуи, незрячий взгляд которой не мог укорить, разогретого градусами, мужчину, обречённого войной на вынужденное одиночество.
- Господа, прошу извинить за беспокойство, - раздался низкий глухой голос. В помещение вошёл человек в адмиральском кителе с сухим выразительным, с резкими чертами лицом, отличающем личность, привыкшей брать на себя ответственность. За ним шагал, сохраняя почтительную дистанцию, телохранитель-уральский казак.
- Милости просим, Ваше Высокопревосходительство, - растерялся Пепеляев, привстав, отдавая честь.
- Господа, у нас имеется радостная новость: генерал Деникин определённо намерен занимать Москву! – Главнокомандующий обернулся к большой иконе в углу и привычно осенил себя крестным знаменем.
Все присутствующие последовали его примеру.
- Не присоединитесь ли Вы к нам, Александр Васильевич, отметить такое дело? – спросил после паузы Будберг, указывая на графин.
- Что же Вы предлагаете, господин барон, - возмутился Пепеляев. - Здесь же осталась всего одна капля?
- Не беспокойтесь, господа, у меня в кабинете имеется штоф, - растерянно улыбнулся Колчак. - Пройдёмте со мною.
- Благодарю, Ваше Высокоблагородие, но мне пора по службе. Дела, - очень смущённым тоном выдавил из себя Анатолий Николаевич.
Будберг и Охотин проследовали за адмиралом в плохо освещённый кабинет, наполненный диковинными вещами из разных краёв планеты. На ковре мрачновато поблёскивал самурайский клинок. Заметив, что он приковал к себе взгляд Охотина, Колчак сказал:
- Приобрёл в Токио. Этот меч сделан знаменитым умельцем.
Адмирал разлил по рюмкам, и все выпили молча, с искренней надеждой, тогда ещё теплящейся в душах.
- В часы тяжких раздумий вглядываюсь в лезвие клинка у пылающего камина и словно могу разговаривать с владевшим им некогда средневековым воином , - произнёс сокровенным тоном Колчак. – Во мне словно оживают души предков: половецких ханов, сербских и турецких воинов, казачьих старшин и русских офицеров.
- Всегда благоразумно воздерживался, как бы сказать, и от крепкого чая, а теперь так тяжко стало, что и от водки не откажусь… - промолвил барон.
- Потому и пригласил вас, господа, - грустно улыбнулся Колчак.
- Александр Васильевич, - спросил Будберг, - а Вы твёрдо уверены, что взятие Москвы Деникиным, если оно случится, нас спасёт? Ведь основная техническая база красных – питерские склады и заводы. Вот, если бы Юденич постарался…
- Алексей Павлович, у Вас сущий дар портить людям праздничное настроение, - неуверенно попробовал отшутиться адмирал.
Неожиданно взгляд Бориса упал на листок исписанной бумаги, лежащий неприкрыто на столе ближе к нему. Охотин пробежал текст глазами и хмель испарился из его головы. Неровный почерк Колчака вывел следующее: «Война проиграна, но ещё есть время выиграть новую, и будем верить, что в новой войне Россия возродится. Революционная демократия захлебнётся в собственной грязи или её утопят в её же крови. Другой будущности у неё нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего». В тот же миг адмирал излагал барону свою точку зрения о положении на Дальнем Востоке:
- С начала восемнадцатого года в Харбине работал Дальневосточный комитет активной защиты Родины и Учредительного собрания. И главную роль в нём играл генерал Хорват, возглавлявший Китайско-восточную железную дорогу (КВЖД) с третьего года, года отсчёта её пуска. Действовало в Харбине и Временное правительство автономной Сибири во главе с эсером Дербером, бежавшее из Томска. Комитет Хорвата и правительство Дербера соревновались за влияние на местную политическую обстановку, а дальневосточные казачьи атаманы оказались силой прояпонской. Моя попытка создать единое мощное боевое соединение русских стало поперёк горла японцам, желавшим видеть мелкие белые отряды, с каковыми им удалось бы действовать по британскому колониальному принципу - разделяй и властвуй . После восстания Чехословацкого корпуса, в Сибири возникло ещё больше правительств. Только потом возник Комуч в Самаре, который поддержали чехословаки. Временное Сибирское правительство Вологодского в Омске образовалось к лету. К осени таких образований, возомнивших себя правительствами, набирается уже около двадцати. Несчастная наша страна! Она доверила власть мне, но и я не оправдал надежды исстрадавшегося народа… - голос Колчака заглох и стал хриплым с надрывом, вся его подтянутость исчезла и перед глазами Бориса сидел резко состарившийся, убитый горем человек.
- Вы, наверное, удивитесь таким словам из уст прожжённого скептика, Александр Васильевич, - попытался улыбнуться Будберг, - но пока ещё не всё потеряно. Нам надо лишь вовремя отступить и закрепиться восточнее Байкала.
- В самом деле Вы меня удивляете, Алексей Павлович, - покачал головой Колчак. - Но оптимистические замечания из Ваших уст имеют особый вес. Мне же думается, что бросать Омск можно лишь в крайнем случае. Отход из своего центра чреват деморализацией. Покуда деникинцы имеют успех, стоит ли нам заметно отступать?
- Мы много рассуждаем о душевном подъёме населения. Но разве можно так называть радость трусливого тылового поганыша тому, кто ценой своей крови, отдаляет от него жупелы красного нашествия? - возразил барон. - Наш трусливый обыватель будет зычно требовать от нас решительного наступления особенно на волне успеха деникинцев. Но он не дает ни гроша на нужды армии. Обыватель пойдёт на любой подлог, чтобы спасти себя и своих детей от фронта, будучи всенепременно уверенным, что Отечество обязано охранять его, вместе с его капиталами, от красных. Если же он окажется под красными, то и сам быстро и решительно покраснеет.
- Ну, да будет о печальном, Алексей Павлович. Разольём ещё по стопочке, господа. Ведь известия с Южного фронта обнадёживают, - рука Колчака, не дрогнув, наполнила пузатенькие стопочки. - А Вы какого мнения придерживаетесь, Борис Гордеевич?
- Не могу иметь достаточно обоснованного мнения по поводу необходимости отступления в силу отсутствия военного образования, Александр Васильевич, - слегка смутился Охотин.
- На днях за обедом у командарма имел «удовольствие» слушать командира кавалерийского корпуса князя Долгорукова, который очередной раз совершенно беззастенчиво распространялся на излюбленную им тему о том, что буквально все его желания сводятся к тому, чтобы «поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости». С таким начальством нам войну не выиграть! Цинизм князя настолько возмутил меня, что я весьма невежливо заметил, мол, верно он вовремя спас за границу все свои капиталы. И его ответ был самодовольно утвердительный! Он даже не постеснялся! Ведь это характерный пример нашей аристократии, жирующей возле Трона, обрызгивавшей его грязью своих делишек, но в минуту опасности, предавшей своего Царя, - сказал Будберг.
- Как тут не вспомнить Лермонтова: «Вы, жадною толпой стоящие у Трона», - вставил Борис. - В верхах было, увы, слишком много англофилов, которые обожали Великобританию, как пример конституционной монархии. Так мы связали себя с неблагодарными союзниками, которые коршунами вертятся над нашим издыхающим телом. И выхода теперь не видно.
Своими же резкими словами Борис бичевал, и очень болезненно, себя самого.
- Увы, англофилы одержали верх. В мае шестнадцатого посол Бьюкенен был даже приглашён в Москву, где общественность сделала его почётным гражданином города. Ему вручили икону четырнадцатого века - Георгия Победоносца – покровителя и Москвы, но и Англии. Вспоминали времена, когда налаживалась было дружба русских с британцами. То было при Иване Грозном… А ведь разумнее для самодержавной России был бы союз с крепкой германской монархией, а не этим парламентским государством, да ещё и с республикой Францией, - барон покосился на адмирала. - Мне думается, что Государь стал всё больше понимать, кто продолжает быть главнейшим врагом России. Тот факт, что германский империализм нам не конкурент, а лишь потенциальный союзник в обуздании пиратского капиталистического империализма Англии. Но и в Лондоне поняли, что Николаю Александровичу сей факт становится всё яснее. Потому-то англичане поддерживали думцев-противников самодержавия.
Колчак передёрнул плечами, словно отбрасывал от себя гнетущие мысли и потянулся за бутылкой. На этот раз барон отказался, ссылаясь на недавнюю свою госпитализацию.
- Это какой-то злой рок, - мрачным утробным голосом произнёс Александр Васильевич, - наши знамена под двуглавым Императорским орлом взвились над Берлином при Елизавете, над Миланом и Турином при Павле, над Веной и Парижем при Александре Первом. А что мы имеем теперь? Куда мы катимся? Какой-то массовый поход против самого русского народа, его физического существования. Происходит вбивание осинового кола в народную могилу. Ведь только пять лет назад кричали: «Христолюбивому, победоносному воинству многая лета! Ура! Да здравствует Армия! Многая лета!»
- Пока нас спасает то, что у нас лучшие офицеры, а не у красных, - печально произнёс Будберг. - Взять того же юного Пепеляева. Да он кого угодно одним своим взглядом огненным испепелит. К тому же ещё и поэт.
- По рубашке карту узнаю. Нечистого мне, будь добр, не подсовывай , – ворчал Амвросий Дорофеев, с засученными рукавами, без мундира, в оленьей дохе с белым лосиным ремнём поверх гимнастёрки, резавшийся в карты со Стародворским, Ростиславцевым и Ивановым-Риновым в просторной сибирской избе.
- Мою Казачью армию и нечистым не испугаешь и не попутаешь, - усмехался в чёрный закрученный вверх ус моложавый на вид, хотя и морщинистый, Иванов-Ринов. - Впрочем, в ней не только одни казаки. И вам всем благодарен за временное участие в наших делах. Скоро мы станем куда сильнее и самого Гришки Семёнова с его жидами и Машкой .
- Вы, Павел Павлович, - заметил Ринову Ростиславцев, - за Вашу Армию бы отдельно и разлили.
- Хмель с табачком, поручик Ростиславцев, на могиле блудницы, говорят, произросли, - хохотнул Иванов-Ринов, тем не менее, щедро наполнив стаканы. - Сначала за найденного коня моего дорогого. Потом уже – за мою Армию. Оставил вчерашнего дня на коновязи у трактира, да тут же умыкнули коня. Опомниться не успел. Нашли казачки мои. Выпороли воров знатно. Не скоро шкура срастётся. А Вам, поручик, в свою особую стопочку наливаю.
Николай с удивлением заметил, что эту стопку толстого пузырчатого зелёного стекла невозможно поставить на стол. Она тут же норовила опрокинуться. Поручик попытался поставить её очередной раз и уяснил окончательно, что это невозможно.
- Да Вы не стесняйтесь, поручик, - пятидесятилетний Иванов похлопал Ростиславцева по спине с отеческой улыбкой, - и у ротмистров такие же стопки. Её надобно осушить сперва, а потом уж на стол ставить. Донышко у неё особенное. Наш квасок бьёт в носок.
Поручик последовал совету атамана, но не успел поставить стопку на стол, как Ринов тут же подлил в неё.
- Так же и захмелеть, Пал Палыч, недолго. Хотя я и не новичок в этом деле, - смутился Николай Ростиславцев.
- В Ваши-то годы, поручик? Пустое всё это. Переварите. В Ваши годы я литераторствовал, играл в русскую офицерскую рулетку, но и даже не дострелился. А пулька-то та до сих пор где-то в моём ребре торчит. Всё это – мелочи, поручик. А вот, когда Александр Васильевич меня с поста командующего Сибирской армией снял и во Владивосток отправил – обидно было . Восстание-то против Колчака мною подавлено было. Но и тогда не обиделся я на Колчака, но теперь – пожалуй, что да … - голос Павла Павловича становился всё более хрипло-хмельным. - Неопределённость, иной раз, хуже всего. Тошно мне... Но погоны и звания тем проходимцам в министерствах уже не отменить . Добился Иванов-Ринов хоть чего-то полезного. Как и чисткой офицерского состава . Эй, Фёкла, принеси-ка нам чего перекусить! Не всё же офицерам одно пойло хлебать, - крикнул он хозяйке – сибирячке крепкого сложения, которая окинула их мрачным взглядом исподлобья. - Знают, черти, что Колчак приказал ничего не брать у населения без платы, но опасается, что мы платить не станем. Суть та же, как и случай с одним из моих урядников, которому мужик неуверенно молвил: «Колчак, говорят, не велел народу морду бить». Ответ казачины запомнился многим: «Приказ приказом, Колчак Колчаком, а морда мордой. До Бога высоко, а до Омска далеко». И верно генерал Розанов говорит: «У красных учиться нам надо». Так и сказал, мол, не победить иначе. Не цацкаться с бандитами.
- Всадники, други, в поход собирайтесь,
Радостный звук вас ко славе зовет,
С бодрым духом храбро сражайтесь,
За Царя, Родину сладко и смерть принять, - низко затянул вдруг совсем захмелевший Дорофеев, а Стародворский вторил ему мягким баритоном:
- По улице пыль поднимая, под звуки лихи-их трубачей…
…. В ушах Ростиславцева такое звучало уже неким анахронизмом, хотя и ласкало слух. Иванов-Ринов продолжал подливать, и Николай воспротивился, заявив, что не желает доходить до свинства и кидаться с объятиями на Феклисту.
- И не кидайся, поручик. Ты просто пей, а не кидайся. Ни к чему всё это, - усмехался в кручёный ус Ринов – всё ещё чернявый красавец-казак, несмотря на свои годы.
- Сколько и как я пью – это уж моё дело, - в неожиданно резком ответе Ростиславцева прозвучали нотки оскорблённого достоинства.
- И Бог с тобою, поручик. Бери закуску. Без неё плохо идёт.
Фёкла завалила стол горшочками с пельменями, шаньгами, яшником и сушёной рыбой. Поставила туесок со сметаной, ботвинью и квашню с хлебами, порезала свежую луковицу к квашеной капусте. Принесла и чайник морковного чая с мёдом. Один вид и дух пищи, казалось, уже насыщал без её поглощения. Иванов с отеческой лаской шлёпнул её по мясистому заду:
- Молодцом, девка. С такими, как ты, русский офицер нигде не пропадёт.
- Поглядите: мясо до сих пор дрожит, - указал перстом на колышащийся зад Фёклы хмельной Амвросий Дорофеев и попытался задержать девку за полную руку.
- Пусти добром! – с угрозой молвила Фёкла. - Ничем вы большаков не лучше.
- Мы – нежнее, милашка, - масляно усмехнулся хорунжий Николай Кучковский - начальник личного конвоя войскового атамана Иванова-Ринова.
- И едят же здесь! Будто бы и не бывало войны, - покачал головой Ринов. - С жиру бесятся, а нам помочь – шыш. Рожа у хозяйки - овечья, ну, да ладно - душа зато – человечья.
Ростиславцев, в раздражении, вышел на бодрящий воздух и умылся ледяной водой из жестяного, крашеного умывальника. Морозец стоял ранний, октябрьский. В тот же миг в избу проворно нырнул вахмистр из их сборного карательного отряда. Сибирские бабы в пуховых платках попытались продать поручику рубленые куски замёрзшего молока и кастрюлю, полную дымящейся, варёной в мундире картошки. Когда Николай вернулся, бойкий, хотя и в летах уже, вахмистр докладывал атаману о том, что с двух сторон на них двигаются неизвестно чьи отряды вооружённых людей без явной униформы и погон.
- Вот так и должны служить мои люди! – воскликнул Иванов. - Наш славный вахмистр, господа – реликт довоенных времён. Подобно унтерам – опоре Трона, их выбили в ходе баталий. Они были всегда впереди солдат. Гвардейцев, говорят, у Деникина ещё хватает, а вот где опора наша истинная – поискать надо.
- Береги себя, дорогой, для расплода! – совсем уже пьяно забормотал Дорофеев вахмистру, пустив слезу.
- Чтоб не повывелись патриоты на Руси, - вторил ему Стародворский.
Плотный вахмистр, озадаченно озираясь, почесал бороду:
- Ваше Высокородие, так как же быть-то? Что прикажете делать? Через час гляди тут будут. Вооружены, говорят, получше нашего.
- Чего же нам бояться, когда наш разъезд вовремя их заметил? Окопаемся в деревне, - уверенным тоном произнёс Иванов-Ринов, играя темляком своей шашки.
- Так, казаки – кто куда: одни по бабам, иные… хм… в подпитии-с… - вахмистр сдвинул хохлатые брови.
- Где наша не пропадала! – возвопил вдруг Дорофеев.
- Поручик Ростиславцев, отведите со Стародворским гвардии-ротмистра под умывальник. Остудите слегка. Нам тут не шутки шутить. Скоро бой, - приказал атаман.
В избу ввалился слегка дьякоподобный, в упитанности своей, казак и затараторил:
- Ваше Высокородие, противник в часовом переходе от села! Командир разъезда, урядник Тверитинов.
- Молодцом, урядник! Так держать! – атаман похлопал его по плечу.
Окропив студёной водицей Дорофеева, а заодно и самого Стародворского, которому, как кокаинщику, много и пить было не надо, Ростиславцев вернулся к атаману и напомнил ему о вчерашнем разговоре с немногочисленными, сочувствующими белым крестьянами, в их числе – здоровенному матёрому охотнику, который им всем тогда приглянулся.
- Конечно, такие люди нам очень кстати, поручик. Разыщите их поскорее. Оборону будем готовить. Сгоняйте всех бездельников-казаков. И чтобы у них ни в одном глазу через час! За поротыми вчера – особый надзор! Могут в спину нам ударить! Согнать их в одну избу и охранника приставить! – приказал, трезвеющий на глазах атаман.
- Да и за бабами надо следить, и за детьми - глаз да глаз, - заметил Николай, - предупредить могут.
- Верно мыслите, господин поручик. Вперёд! Пощады зелёной швали не будет!
Через час деревня Одина словно вымерла. Одни собачьи голоса за околицу доносились. Даже трубы на чёрных от времени тесовых крышах изб почти не дымили. Засевшие в запертых избах казаки Ринова, прислушивались к разговорам вступающих в деревню сомнительного вида молодчиков:
- Похоже, товаришы никого тута и нет. Ушли колчаковцы – сучье племя, - гудел чей-то бас.
- Мы шо же – здря столько вёрст пёрлись? Раз сельчане так легко беляков отпустили, так мы с них слупим в отместку. Иль я не так говорю? – шепеляво галдел другой.
- Отставить разговорчики, погань эдакая! – гаркнул чей-то командный голос.
Казаки выпустили навстречу отряду несколько баб, чтобы отвести последние подозрения.
- Шо, красавицы, пужаетесь? Пошто худо встречаете? Мы ж не волки, - бойко обратился к бабам кто-то бодрым тоном, - встречайте гостей, милые.
- Тоже мне, ездиють тута. И пёс их не видал, - бубнили под нос бабы, сообразив, что от таких молодчиков можно ожидать гораздо худшего, чем от «колчаковских» порок Ринова.
- А ты не боись мя, милашка, дай в губки чмокну, не замай- всё чаще доносились панибратские речи.
- А вы – не мадьришки?
- Ну тя к ляду! Эка дурища! Какие мы те мадьяры ?
- Чехособаки помутили тут, от железной дороги, воду – утихомирились вроде. А те мадьяры – нелюди вовсе.
- Чехословаки, дурища. А казачишки с Иртыша штоль лучшЕе? Дура ты, дура. Партижане мы. Намёрзлись мы. Эх, теперя можно и погулять, о баб погреться! Айда со мной, бабаньки!
- Чехам-то самолучшая земля Колчаком обещана, не слыхали, бабаньки? Так-то колчаковских кормить, да помогать им!
- А у тя муженёк-то есть, толстомясая? – задорно спросил суховатый малый, - Страсть люблю таким вот бока чикотать.
- Твоё что за дело, мозгляк плешивый? – возмутилась бабища пудов на семь. - Селезнем тут ходит. Кишка твоя тонка!
- Сука ты комолая. Никак муженёк Колчаку служит? – обозлился мужичонка.
- Ежели кто у нас тут и служит, то по билизации, а не своей волей, - заговорила вдруг другая баба с нарывом, словно угрозу в косом взгляде пришельца, беду почуяла.
- По билизации оно ещё туда-сюда. Простительно, - вставил другой из пришлых.
- Молчать олухи! Щетинкин едет! – гаркнул тот же командный голос.
Кто-то подскакал с гиканьем и осадил коня у самой старообрядческой избы, где затаились офицеры с атаманом.
- Будьте наготове. Если самого Щетинкина завалить сумеем – они сразу растеряются и порешим всех, пусть даже их втрое больших, - шептал Иванов-Ринов.
- Поможете, кержаки? Во имя Руси Святой?
- Помогать-то вам, бритоусцам, во грех. Но дело-то пока у нас общее – от скверны сообща избавляться надобно, - ответил неказистый мужичок.
По просторной старообрядческой горнице с чисто выбеленными стенами пробежал шёпот:
- Как не помочь. Да только ты, табашник, кисет свой спрячь куда подальше. Изба-то наша намолена не для того, чтоб духом табашным её портили, - строго обратился к Ростиславцеву один из мужиков с могучей бородищей.
- Раздайте всем в избе оружие, - скомандовал атаман, - а тебе, стрелок, свою любимую винтовку вручаю, - улыбнулся он крепышу Белыху – тому самому матёрому охотнику.
- Оружие знатное, атаман, да и моё ружьишко не хуже, - принимая приклад, проговорил Устин Белых – сибиряк-косая сажень в плечах, лет под сорок.
- Устин Парфёныч, - обратился к Белыху старшина старообрядческой общины, - ты бы того самого Щетинкина сразу и на мушку.
Между тем, послышался стук в дверь, а затем с порога донеслось:
- Коль не отпирает никто, стало быть, не жилой дом. Взломаем! Так я говорю, ребяты? – прозвучал сухой скрипуче-трескучий голос.
- А ворота-то отворены, командир, были. Стало быть, хозяева отпирать нам не хотять.
- Ломай дверь! – заорал кто-то. - Кержаки-колчаковские прихвостни там живут!
- А коль не живут, так будет место нам с красным товарищем комиссаром переговорить, - раздался знакомый уже трескучий голос.
- Какой он уж там комиссарик. Сыночек управляющего акцизного управлентия ён, - донеслось из бабьих рядов, - из омских оне, помнишь, Анисья?
- Ну и я говорю те, Анфиса… - шепоток перерастал в крики.
- Поганая семейка, - расслышали бабьи голоса уже не только сам комиссар со скрипучим Щетинкиным, но и казаки в засаде, - большачишкам продались. Тряпки красные шибко пондравились.
- Шо за народ таков собрамши там? Вы мне ещё поговорите тут, толстозадые, - рыкнул на баб Щетинкин. - Велю лишнего веса с боков ваших ремнями поскрести. Заразы кривобокие.
- Пётр Ефимыч ! – сквозь топот копыт раздался молодой голос, - чужаки из тайги прут. Ба-альшой отряд!
- Колчаковцы?
- Вроде нет – одеты не так.
- Занимай оборонную позицию, болваны! Поживее, Пашка-Петля! Отвечаешь за оборону, – гаркнул ничем неприметный, неказистый Щетинкин. Но ощущалась сила в его оклике.
- Лапшихинские мужики с ними. Волки все как один, - прошептал атаману старообрядческий староста.
- Покуда они дверь не взломали, нужно бы нам по углам и сусекам схорониться. Пусть зайдут и подумают, что здесь никого нет. Сил у нас маловато по сравнению с их ватагой, - сказал атаман.
- Верно. Не знаешь, что ожидать. А те, кто из тайги на елань выходит, может ещё посильнее, - добавил протрезвевший Дорофеев.
- Так то, поди, и не беляки вовсе, - раздавались голоса со двора.
- Ясно, что нет. Но мы должны быть готовы к приёму, - звучал хрипловатый голос Щетинкина, - но коль без погон оне, так можно и сговориться.
- Знать бы кто подходит к посёлку. Могли бы очень неожиданно ударить по щетинкинцам с тыла, - прошептал Ростиславцев. - Мы – по главарю, а казаки за улицей – по основной толпе.
- Самое забавное, - проговорил Иванов-Ринов, хмыкнув, - что Щетинкин служил у генерала Розанова, который выхлопотал ему офицерское звание. Теперь же, Розанов гоняется за ним месяцами по тайге.
- Нас заметили, товарищ Щетинкин, - раздался громкий голос. - Засада не нужна. Их меньше, и они с белым флажком мужика прислали.
- Веди сюда. Покажем им тут куськину мать, - резанул Щетинкин.
- Капитан Гарулин, - представился стройный молодцеватый шатен с острыми усиками, несколько небрежно, но привычно козырнув. - Вы – штабс-капитан Щетинкин, если не ошибаюсь?
Острый цепкий взгляд чёрных глаз несколько насмешливо остановились на невыразительной физиономии Петра Ефимовича, прикрытой пышными рыжеватыми усами.
- Так вот ты кто! Партизан поди тож! Так, нам же делить нечего. Заходи, гостем будешь, - с непроницаемой улыбкой сказал Пётр Ефимович.
- За голову Щетинкина, поговаривают, Колчак сорок тысяч золотых сулит, - улыбнулся в ответ капитан.
- Так Вы, капитан, для того сюда и пожаловали – со мной повидаться? – прищурился Щетинкин.
- Именно так дело и обстоит. Побили нас. На казачью засаду нарвались. Подумал, а не примкнуть ли к вам? Раненых везём немало.
- Кому же они нужны-то, раненые? Сестричек-то нехватка в здешних краях.
- У меня и здоровых пока хватает. Народ матёрый, обкатанный.
- Хорошо, капитан, зовите всех сюда, на буйвище. Тут и разберёмся, - хитровато усмехнулся Щетинкин.
Когда парламентёр и командир удалился, Щетинкин спросил своё окружение, что они знают о Гарулине. Никто толком его не знал, а лишь какие-то слухи долетали, что намного восточнее в тайге партизанит татарин какой-то. Лихой малый вроде как. Комиссар, присланный с красного фронта, не знал и вовсе ничего, но не преминул сказать:
- Если его люди – народ, не буржуи, то поговорю с ними – нашими станут.
- Раз к нам пришёл, полагаю, против Колчака воюет. Но уж больно офицерский вид у него, «отчётливый», - усомнился Щетинкин вслух.
- Коль шо не так – в расход их всех, командир.
- Их всего-то человек двадцать подошло. А у нас – сотня!
- Больно вы о себе высокого мнения. Как были мужичьём, так и остались. В солдатах бы вам лямку потянуть – знали бы что почём, - проворчал Щетинкин.
- Слыхали, Вашвысродь, - шепнул вахмистр атаману, -их уже сто двадцать набирается, а наших – пятнадцать человек.
- Главное – каких пятнадцать. Это люди моей Армии, не забывайте! – отрезал пораженческие разговоры Иванов-Ринов.
- Насколько мне известно, Павел Павлович, - сказал вдруг Ростиславцев, - Кайхан Гарулин, хотя и атаманит, но держит сторону адмирала. Капитана можно считать белым воином.
- Выходит, что нас тридцать пять против ста, - невозмутимо заметил Ринов.
- Выждем. Пусть успокоятся, поедят, выпьют. А там и ударим, - вставил Дорофеев.
Тем временем, солнце уже садилось и начинало подмораживать. На деревенской площади собралась толпа таёжных разбойников, жаждущая поскорее разобраться, что за отряд такой пришёл, да разбрестись по избам, бабам и начать согреваться. Никому из умученных долгими переходами и морозом людей и в голову не пришло - отчего здесь одних баб видно, а детишек с мужиками - как ни бывало. Казалось, всё просто: увели мужиков Колчаку служить. Когда появились худо вооружённые гарулинцы, по виду истомившиеся ещё больше них, кое-кто начал зубоскалить в адрес вновь прибывших. Отряд вяло огрызался. Подкатил обоз с ранеными, которых оказалось не меньше, чем уцелевших. Вдруг на бочку вскочил пришлый худосочный чернявый, в нелепых здесь жёлтых американских ботинках с гетрами, комиссар и начал привычно, с упоением самим собой, толкать речь:
- Пылая пролетарской ненавистью к отжившему классу, наживших много сала, буржуев и дворян, со всей революционной определенностью заявляю: пришёл час свободы и в Сибирь! Следуя заветам великого Маркса и товарища Ленина, не сложим оружия, покуда не порешим всю колчаковскую свору! Ура, товарищи!
Ответом стало вялое слабенькое «ура» со стороны щетинковцев и запоздалое, вымученное – от гарулинцев.
- Расею-то спасать надо, господин хороший, - крикнул кто-то из щетинковской банды.
- Скоро мы будем править всем миром, товарищи. И тогда России, как таковой, не останется. Да и зачем она? Не сегодня - завтра рабочие всех стран, по примеру русского пролетариата, вырежут своих кровопийц-буржуев. Наступит мировое братство, товарищи. И всего вдоволь будет. И каждый сможет назвать и негра, и мулата своим товарищем! – не унимался комиссар.
- Какой полудурок! - пробормотал про себя Щетинкин.
- А на кой ляд нам, товарищ, негров товарищами обзывать? Какие же они нам товарищи-братья? – искренне подивился один из слушателей – здоровенный сибиряк.
- У них и Бог иной, - поддакнул второй детина, шлёпая мясистыми губами.
- У самого губы, шо у негра, - заржал третий, - вот и подумает негр, шо у тя жёнка тоже своя. И поделиться захочет. Гы!
- А в рожу? – насупился детина.
- А, по-моему, красные командиры всё под себя гребут и ничего народу не оставят, - крикнул четвёртый сибиряк.
- Не верим мы вашим большевикам. Жиды одни в Москве засели! Даёшь советы, но без большевиков и жидов! – проорал пятый, натужно хохотнув.
- Вы не правы, товарищи, - занервничал комиссар, видимо припоминая рассказы о растерзанных толпой своих соратниках. - Да здравствует партия большевиков! Да здравствует товарищ Ленин с товарищем Троцким! Ура, товарищи!
Ответного «ура» вовсе не последовало.
- Ленин - он, верно говорят, и святой почти, да токмо коммунистов – тех стрелять надыть! – крикнул какой-то мужик.
- Да здравствует наш красный командир Пётр Ефимович Щетинкин! Ура! – проорал кто-то и ответом стало всеобщее дружное «ура», к которому были вынуждены присоединиться и гарулинцы.
- Толкни нам речь, Пётр Ефимович, заместа ентого! – прокричал кто-то.
- Тулаем-то не при на меня! Утугу поумерьте! По красной пролетарской целесообразности говорить с вами стану, - уже привычно начал речь Щетинкин. - Одно скажу вам: смерть белогвардейцам! Да здравствует Советская власть! И да здравствует наш царь! В Москве власть взял царь Михаил! То бишь - младший брат, убитого жидами, Николая! За царя и Советы без жидов и коммунистов, товарищи! Землю крестьянам! Самоопределение всем народам! Пущай каждый живёт, как хочет. Ну, значит, у себя: чухны - к чухнам, жиды - к жидам и каждому - полные права, товарищи!
Толпа взвыла от восторга и начала качать своего командира. Комиссар, вжав голову в плечи, бесславно слез с бочки.
- Лучше своя хата, чем жидовская палата, - пропел кто-то из толпы, потешаясь над комиссаром. - Для жида душа дешевле гроша.
- Говорят, главой всего правительства Царь поставил Ленина, ну а Колчаку это поперёк горла. Потому и надобно Колчака громить – Царя-батюшку от беляков защищать, - ошалело забубнил кто-то на всю толпу.
- И к чему Царю законному этот чёртов Ленин никак в толк не возьму, - сомневались в толпе.
- А ну как Царь-то не настоящий? – испуганно гундосил кто-то, качая кудлатой головой.
- Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! – который раз произносил лысоватый мужик в овчинной жилетке.
- На нас напали злые чехи. Село родное подожгли. Отца убили с первой пули, а мать живьем в костре сожгли! – затянули печально бабы.
- Не будет теперь никаких тут вам чехов! Царь их метлой поганой! – восторженно до хрипоты заорал розовощёкий малый. - Ну шо, хрещёные, вдарим по Колчаку?! Приналяжем?
- Будет нам на морозе торчать. Чай тутошние бабыньки в крове не откажут, - Щетинкин остановил буйствования громким голосом. - Вышибай дверь! Кержацкие дома самые добротные. Откроем для гостей наших.
Дюжие молодцы с трудом высадили дверь и Кайхана с поникшим комиссаром, Щетинкин пригласил именно в дом, где в погребе и шкафах пряталось всё риновское начальство вместе с хозяевами дома. Остальные казаки Ринова отсиживались в пустой заколоченной избе вместе с пленёнными пятью деревенскими мужиками и двенадцатью детьми малыми, последними из оставшихся, не подлежащих призыву. В деревню эту, из одиннадцати семей, уже не раз наведывались рекрутёры Колчака, а до того и большевистские. Все бабы были отпущены, ибо им подобало отвлекать бандитов, да и за младенцами приглядывать. Надеялись, что выдать прячущихся побоятся, в виду наличия у них заложников. В нос затаившимся колчаковцам пахнуло кислятиной промокших овчин, луковой отрыжкой и заскорузлым потом.
- Вот вам, господа-товарищи, первач свежайший, - поставила на стол целое ведро баба сурового вида. - Не стесняйтеся. Вот вам кружки, да огурчики с капусткой. А как горячее поспеет - принесу ещё чего скусного.
- Тарасун - народная самогонка, стало быть, угощайтесь, - разулыбался Щетинкин.
- Что же, тяпнем понемножку, - невозмутимо отозвался Гарулин.
- Вы, поди, офицером в Большую войну были? – вдруг спросил Щетинкин. - Да не смущайтесь. Я и сам – штабс-капитана получил, насколько Вам известно.
- И был и есть – офицер, - всё столь же спокойно откликнулся Гарулин, пригубив стопочку.
- Уж прошу извенять за отсутствие шампанского, - усмехнулся Щетинкин.
- Самогон в такой холод куда милее, - посмеялся Гарулин.
- Что же, опрокинем ещё по одной. За знакомство, - продолжил, разливая, Пётр.
- В самом деле. За союз, - поднял стопку Кайхан, - людей у нас маловато. И решил я туземных охотников набирать. По-русски они не очень, но зато стрелки от Бога и тайгу, как свою пятерню знают. Беда одна – много среди туземцев спитых. Слабость у них к зелёному змию. Здесь, выше Омска-Томска – давно поспивались. Тунгусы – ещё держатся, а к востоку от Иркутска торговля монополькой запрещена была. Потому бурят тех же, поднять поскорее надо. Смекнули-то многие, что приносит большевизм.
- Так-то оно так, но купчишки и за Иркутск давно уж тайком зелье возили, чтобы задаром товар пушной скупать, - покачал головой Щетинкин.
После трёх полных стопочек несколько мужиков, с мороза, резко захмелели и продолжали чавкать огурцами.
- Ведра на всю братию может и не хватить, - заметил главный помощник Щетинкина, - Жоркие ребятки.
- От чмыря теплее и на душе лучше. От того и не хватит, Пётр Ефимович, - бойко подхватил второй, молодой, помощник.
- Нечего больше вам – как свиньи налакаетесь, - резко отрезал командир. - Сивуху глотай, да дела не забывай.
- Ладно тебе, командир, набулькай ещё стопарик лучше, - примиряюще заговорил первый помощник, подвигая стопку.
Разговор не клеился. Все устали и хотели поскорее дорваться до тёплой лежанки.
. Расползлись по углам, по лежанкам. Лучину оставили догорать на столе.
- Поди, Свирид, и проверь часовых, - буркнул Щетинкин старшему помощнику перед сном.
В наступившей ночной тишине простужено залаял пёс. Гарулин едва было погрузился в сон, как вдруг проснулся и заставил себя встать, умыться и глотнуть колодезной водицы. Пил он меньше других, но сухость во рту и тяжесть в голове давали о себе знать. После воды хлебнул ещё и капусного рассола, а потом решил заодно посетить отхожее место. В тёмном коридоре скрипнул пол, и кто-то положил на его плечо руку:
- Т-сс. Я Вам не враг, капитан, - произнёс незнакомый голос шёпотом.
- Кто Вы? Представьтесь! – требовательно ответил Кайхан также шёпотом.
- Атаман Его Превосходительства Колчака - Иванов-Ринов. Знаю, что Вы зелёных с красными бьёте. Стало быть, мы заодно, - Иванов чиркнул спичкой, чтобы осветить своё красивое волевое лицо, а также посмотреть в глаза Гарулину.
- Вы правы. Пресмыкаться перед этой швалью меня вынуждают жестокие обстоятельства: половина боевого состава ранены, нет ни медикаментов, ни еды. А как Вы тут оказались?
В этот миг сломанная дверь была с грохотом отставлена в сторону и в сенях показались фигуры с фонарём:
- Свирид! Вставай! Это я – Патрикей. Там, напротив, в пустой заколоченной избе кто-то прячется. Наши кашель услыхали. ПьянОй что-ль? Дрыхнешь?
….Ринов мнгновенно затушил спичку и отпрянул в полную темень, увлекая за собой Кайхана Гарулина.
- Не поблазнило те?
- Черезвый, черезвый я, как и подобаить, - глухо отозвался помощник командира.
- Так вставай, распоряжайся. Не Ефимыча же по пустякам будить.
- А чё там думать. Первый раз что-ль? Высадить двери, да разобраться, кто там засел. Поди, да начинай. Небось там с аксиньями, да акулинами греешься. А я тут с бадуна. Башка тяжёлая. Присоединюсь к вам опосля. Коль уж ты - Патрикей, так и дело разумей.
- Пора наносить удар, - сверкнул белками глаз атаман, осторожно, по возможности тихо, взводя курок нагана. - Беру на себя мерзавца Щетинкина. Предвкушаю, как Розанов побелеет от ревности.
Промозглость погоды не давала фронту передохнуть. То лило, как из ведра, то подмораживало. Войска Каппеля мокли, нередко голодали. Если летом не давал выспаться гнус, то теперь – холод и сырость. Многие подхватывали простуду и немощность тела пыталась обуздать светлые порывы их душ. Кони худели, недоедая овёс, не хотели ложиться спать на обледенелую землю, чем выматывали себя не меньше людей. Но главным были не природные тяготы, а сознание угрозы неминуемого разгрома. Белая армия колчаковцев неумолимо откатывалась к Омску. Понимали, что дело худо уже не только офицеры, но и каждый рядовой.
- Ни одежды те не просушить, ни потники лошадям, - ворчал Аркадий Охотин, с любовью гладя морду изрядно похудевшего мухортого скакуна. - Сами в тепле сидим, в палатке, а они бедные тут мокрые под ветром. Строгая лошадь , но добрая к своему хозяину!
- Нами затыкают все дыры фронта. Ведь больше некем, - вторил ему Емельян Владимирцов. - Да только сколько нас остаётся? Так долго продолжаться не может. Лишь на бумаге войско наше велико. Какие биваки были ещё недавно? И не обойти. А тут пехота, конница, все смешалось. Встречаешь самых неожиданных людей, кого в укомплектованных полках и не увидеть было.
- Есть тут и приятная сторона дела. Можем теперь держаться вместе. Как семья, друзья, - улыбнулся Аркадий, - и ты, и Иконников здесь, рядом. Да и Вербицкий, с которым я некогда стрелялся. Хоть и эсер, но – бывший. Храбрый офицер. Ростиславцев с охотником-добровольцем вернулись. Николай стал немного уравновешеннее. Надо бы послушать, что они там, в партизанских краях, повидали. Только не спокойно мне от мысли, что с Петром там стало. На одно уповаю, что Пётр с Фортунатовым ушёл. Со времени смерти Силантия Петя сам не свой стал, покой утратил. В первом же бою старообрядческой части пал славный Воскобойников. Какой человек был. Но и мишень он слишком крупную собою представлял. Затосковал Петя и заявил вскоре, что должен на Дон отправиться непременно, семью искать, что покоя знать не будет. А на Дону дело худое. Объят огнём он.
- Да… И даже Миловзоров, с которым Сергей меня свёл, здесь рядом, - добавил Емельян. - До чего мужик душевный! Все каппелевцы последние – словно отряд малый, но сплочённый. А куда ушёл Фортунатов? Разве известно? Слышал я, что ещё в августе дивизион Фортунатова покинул основные наши силы южнее Омска и, вместо отступления на восток, начал отходить на юг к Тоболу.
- У них имелось к тому времени пять эскадронов, пара пулемётных команд, артиллерийский взвод, больные и обозные. Человек четыреста, пожалуй, кроме обозных. Не так мало, но куда с обозами и больными уйдешь? Тиф их выкашивать начал. Далеко ли с ним убежишь? Вроде бы и хотел потом с Тобола на Омск прорваться, но красные оттеснили. Предполагают, что Фортунатов отступил к уральцам, - ответил Охотин. - Кажется, к нему присоединился, партизанящий отряд, взбалмошного генерала Перхурова.
- Если бы они могли себя выдавать за отходящих на отдых красноармейцев, то могли бы и до Уральска добраться, - заметил Владимирцов. - Будем надеяться, что Пётр с ними. Раз он так уж на Дон к семье рвался, то от уральцев туда было бы проще добраться.
- А Сергей где с Кириллом? Ведь не вернулись. Значит не так-то просто по красным тылам… - тяжело вздохнул Аркадий, скорбно качая головой.
Охотин вскочил в седло с чисто профессиональным проворством и с безукоризненной выправкой проделал на своём скакуне учебные прыжки. Слез и, потрепав лошадиную морду, сказал коню:
- Милый мой, ты ещё полон сил. Мы с тобой оба должны всё выдержать и очистить Россию.
Ночью замела метель и выпало столько снега, что передвижение стало почти невозможным: ни пешее, ни конное. Днём потеплело, а следующей ночью, слегка подтаявшие сугробы, покрылись твёрдым настом. После этого никакой знающий кавалерист не сел бы в седло. Передвижение по такому крепкому насту означало сдирание кожи не только с ног лошадей, но и диких копытных.
- Зато можем отдыхать в неописуемом тепле палаток наших, - посмеивался Аркадий. - Хоть и часовых не выставляй – не нападёт никто. Шучу, конечно, - оговорился он, заметив недоумевающий взгляд несколько наивного поручика Миловзорова, которого любезно пригласили в есаульскую палатку по предложению капитана Владимирцова. Впрочем, всякий бы рад был посидеть в образцово оборудованной есаульской палатке с самодельной жестяной печкой, которая была скроена, как выяснилось, по опыту мастера на все руки Миловзорова.
- Вьюга дымит уж. Нояб-месяц на носу. В такую ночь собаку не выгонишь, - проронил Миловзоров, потупившись.
- Так, что там случилось – в последнем карательном Риновском походе? – спросил Аркадий, глядя на гостей своей палатки – Ростиславцева и охотника Белыха, который вызывал симпатию и у кадровых вояк своей невозмутимостью под огнём и неотразимой меткостью стрельбы из любого оружия.
- Последний раз был я с ними там. Не заманят больше, - начал Ростиславцев, понимая, что ему одному отдуваться, зная, что из Устина Белыха лишнее слово клещами не вытянешь.
- А что так? – поинтересовался Емельян, душевно улыбнувшись, да так, что его обезображенное ожогами лицо на мгновенье преобразилось.
- Большевиков надо расстреливать, а не бунтующих крестьян-партизан. Пороть – другое дело. Но и то – не во благо это. А из партизан, так – главарей, вроде Щетинкина, но не простых мужиков стрелять. Слышал я своими ушами сладкие байки Щетинкина про то, как в Москве нового Царя посадили, а уж он и Ленина в правительство не преминул втиснуть и прочую чушь. А мужикам-то того и надо. Вой от восторга начался. А наши туманные лозунги их отвращают. Вся наша политика и практика в тылах – крупнейшая ошибка. И всё от того, что эсеры в министерстве адмирала засели и мутят.
- Оно-то понятно, - сказал Емельян, от которого на Охотина пахнуло дешёвым мылом, - но слышали мы тут, будто Иванова-Ринова щетинковцы чуть не порешили.
- Верно судачат у вас тут. И нас заодно с ним, - улыбка осветила суровое нервное лицо Николая. - В засаде по сусекам мы попрятались, покуда банда Щетинкина выясняла отношения с другой – Гарулина. К чести последнего, могу добавить, что он как бы – белый. Но не совсем уж чистый, как снег. Партизанит – одно слово. Власти колчаковской не признаёт. С атаманом Семёновым снюхался. Вроде они на одном германском фронте были. Когда мы услышали, что казачков Ринова в другой избе заприметили, решили первыми ударить по бандитам, а главное – сразу же главаря пленить, или порешить. Но он матёр, гад. Из-под носа ушёл и большую часть банды целыми увёл. Но перебили мы, с гарулинцами, немало мерзавцев, хотя нас в три раза меньше было. Схватка горячая была. Наш снайпер – Устин Парфёнович, своею меткостью и ловкостью несколько раз в те минуты мне жизнь спас (не знал ещё, что не дорога она мне). Но и я ему его живот спасал. Теперь мы с ним порешили вместе до конца отшагать. Стародворский, которого вы должны помнить, погиб в той заварушке. Медлителен слишком от своего кокаина стал. Дорофеев, да и сам атаман, дрались недурно. Так и не знаю точно: услышали ли они, что кто-то в избе пустой прячется, или бабы деревни той нас выдали. Щетинкин-то своими сказками всех подкупил.
- Хитёр этот тип, - вставил Аркадий.
- Не потому говорю здесь вам всё это, что хочу покаяться в своём участии в расстрелах, нет, - продолжил Николай. - Пусть былая репутация чёрного расстрельщика Ростиславцева, с чёрной душою остаётся. Безразлично. И, при первом же случае, не премину перестрелять комиссаров, как собак. Помню, окружили мы раз красную роту и разоружили мерзавцев. Так вот, требую выдать мне комиссара, назвать и вытолкнуть из рядов. Молчат. Потом проговорились, мол - убёг. Спрашиваю здоровенного дылду, что, мол, в штанах-то прячешь? Аль в штаны наложил от страха? Оказалось, что бескозырку в штаны засунул, ожидая, что его, как матроса сразу и порешат. Но я их по глазам вычисляю. Порочное что-то у них в глазах и шальное. Особый взгляд у большевиков и у матёрых – не ошибусь. Их расстреливал и буду расстреливать. Всех тогда велел отпустить, кроме матроса и жидёнка одного. Но тот и не был комиссаром, а так.
- Ну, так и грех же по национальому признаку стрелять, - заметил Вербицкий.
- А Вы знаете, поручик, почему наш Каппель у красных в почёте? Он не расстреливал пленных красных солдат. Отбирал у молодого парнишки оружие, приговаривая, мол, иди домой и пусть мама выпорет тебя за то, что воевал против нас. А солдату постарше, мол, уходи, к жене и детям и больше не воюй. Но к офицерам и комиссарам, - и Каппель не знал пощады, - сказал Аркадий.
- Енерала Скобелева нам в Германскую не хватало, да и поныне, - промолвил Корней Миловзоров. - Эх, не те пошли енералы.
- Да о чём Вы, поручик? Ведь это царский держиморда был. И слава Богу, что молодым ещё помер, - бросил Константин Вербицкий.
- Вот Вы, господин поручик Вербицкий, вроде бы уж покаялись и не эсер давно, а от эсерских своих представлений в русской истории так и не избавились, - развёл руками Аркадий. - Перевоспитать бы себя пора уж.
- Может Вы и правы, поручик, - недовольным тоном отозвался Константин, обдав соседей запахом дешёвого табака.
- Гов-рят Ваш-благ-родье, генерала Скобелева, отца солдату, Романовы и приказали порешить. Аль не правда то? – вдруг спросил молоденький, но малоприятного вида чех Енда, которого никто не приглашал, но кой, в силу ушлости своей, проникал куда надо, где потеплее и посытнее. Спутанные грязные патлы его и засаленная рыжая бородка невольно вызывали у соседей брезгливое чувство. Невольно приходили на ум мысли, что в палатке около четырех аршин в длину и ширину, да ещё заставленной ящиками с патронами, и без этого типа было тесновато.
- Не верю в то, - недружелюбно покосился на чеха Корней. - Другие говаривают – гличане енерала погубили.
- Бисмарк тоже был не прочь Скобелева убрать, - вставил Емельян.
- Не исключаю, что немцам откровенные выпады генерала против Германии в ту пору были выгодны, - заметил Охотин.
- Народ сказывает, что Скобелев-герой не помер вовсе, а стал разбойничать и за народ стоит, - промолвил вдруг Белых, не отражая на своём, топорной работы, лице никаких эмоций.
- Устин Парфёнович знает, что говорит. В сибирских лесах, поди, генерал и скрывается, - с лёгкой насмешкой вставил Николай. - Да только не староват ли он разбойничать?
- Не он, так сын его, - немногословно проронил Белых. - В нашей сибирской рамени есть, однако, где отсидеться. И никакие красные не отыщут.
- Красные карателей почище колчаковских посылают. Всяку деревню перетрясут, - вставил молчановец Зарубин – крепкого сложения ижевский рабочий.
- Красные они тайги не знают. Городские выродки они, да дезертиры. А в глубинах рамени неподалёку и старцы-отшельники до сих пор живут и о войне не ведают. Встречал таких, - продолжил охотник тем же ровным тоном, махнув кряжистой ручищей.
- Эх, завидую таким исихастам новых времён - благословенная уединённость на природе – вечный покой, тишь и полная воля, - сказал Николай.
- На природе и мысли очищаются, - добавил Емельян.
- Несколько времени тому назад слышал я от одного питерского интеллигента совершенно устоявшееся мнение, что истинно культурный человек не должен признавать сложившееся понятие Отечества. В добавок, он и Горького процитировал, мол, гордо звучит слово - человек, но не русский или какой иной, - сказал Аркадий. - В таких крупных городах неизбежно заводится гниль людская. И скорее, чем в отсталых сёлах. Дальше развивая свою мысль, этот тип заявлял, что и Самодержец – архаизм, дикость и всё такое прочее, что нужна единая республика во всём мире без разделения на народы и языки. Следует лишь один язык избрать для всего человечества и тогда пойдёт невиданный прогресс.
- Народ бы ругал – ладно оно. Но Государя оскорблять, Помазанника Божьего – грех великий, - с этими словами, Корней поднял свой заскорузлый палец вверх.
- Был бы цАрем толковым, Николка, так не довэл бы државку до распаду, - заговорил вдруг Енда, меря Корнея высокомерно-презрительным взглядом, свойственным трусам.
- Такого, стало быть, мнение чехословацких эшелонов, не дающих нам пользоваться железными дорогами? – резко спросил его Николай.
- Где ты, Енда, шибко умный, а где – совсем дурак. Так, и помолчи лучше, - добавил Корней.
- Сам молчи! Умом Бог обидел – вот и молчи! – буркнул чех.
- Ты, басурманин, на Царя русского не замахивайся, а то я те покажу, где раки зимуют! В бараний рог скручу, – мрачно бросил Корней.
- Не боюс Корнелия я. Управа и на таких найдьётса! – зло огрызнулся чех.
- Бром примите, любезный. Нервишки подлечит, - улыбнулся чеху Николай с вызовом.
- Такие бойцы, с таковым настроем нам особо и не нужны, Енда, - по-возможности без раздражения проронил Аркадий, - каппелевцев только позорить. Шли бы Вы, рядовой, назад в свой чешский эшелон. Сохраннее будете.
- Чехи эти, что матросы – гордость революции, - нарушил своё молчание Иннокентий Иконников, - или те же люмпены. Из них и набирали воинство это. Как и латышей.
- Я бы Вас попросиль! Вы груби! Вы, русские – жстокы як звэри, – возмутился Енда, но Иконников и ухом не повёл.
- Шинели ваши, Еник, чехословацкие, мерзкого крапивного цвета видеть не могу спокойно. Рука сама к нагану тянется, - мрачновато сказал Николай. - Развели свой интернационал по всей Сибири! Да ещё и японцы в своих малахаях с золотой звездочкой и штыками лодочкой, на которые хоть троих за раз накалывай. Гнать надо всех вас в шею! А в первую очередь - французишку-генерала!
- Это уж точно. А Гайда ваш разрушил фронт наш, но ещё и дискредитировал само движение колчаковцев, поддерживая атаманщину. Видать мечтает завладеть золотым запасом. Интригует с японцами против адмирала, поганец , - бросил Аркадий.
- Интересно, почему именно матросы стали первой опорой узурпаторов? – задался вопросом Константин.
- Мне кажется, - ответил всегда нерешительный в словесных баталиях, в отличие от подлинных, Иннокентий, - что Российский флот, стараниями таких, как младотурки наши, успешно возрождался перед Войной лишь технически. Но тот же адмирал Колчак нисколько не заботился о духовности своих подчинённых .
Зависла долгая пауза. Зазвенели жестяные кружки полные крепкого чая с сахаром. Но некоторым из присутствующих в тот вечер и крепкий чай уже не помог. Ростиславцев тяжело захмелел. Аракадий оставил его в своей палатке до утра. Николай сначала долго ругал Иванова-Ринова . Неожиданно, в пьяном полубреду, Николай поведал есаулу о том, как его избили дезертиры перед самым его уходом с германского фронта. Били долго лежащего уже, сапогами и, немного, прикладами. Когда поручик был почти без сознания, кто-то помочился на его шинель. Лишь очнувшись, он сумел осознать всю бездну своего унижения. Аркадий ощутил, что сознание такого, немыслимого для офицера унижения, гложет Николая не меньше, чем лютая расправа над его ближайшими родственниками. Охотин не мог найти слов для утешения поручика, настолько чудовищным показался ему рассказ горемычного.
- Вы бы рассказали нам, Ваше Благородье, опять, как тогда. Ну, про Туркестан, - обратился Корней к Емельяну.
- Присоединяемся к пожеланию Корнея, - сказал Аркадий.
- Хорошо, поручик Миловзоров, уважу просьбу, - улыбнулся капитан Владимирцов. - Участвовал однажды я в экспедиции, направленной уточнить и обозначить демаркационную линию на самом юге земель туркменцев. И понравилось мне там – земли дикие и неизведанные - первооткрывателем себя ощутил. Не то, чтобы, как во времена Черняева, но почти что так, если подальше забраться. Согласился я в Туркестане остаться надолго, хотя большинство офицеров было туда палкой не загнать: климат тяжёлый – жара, иль холод, болезни там всякие. Словом – ришта, да малярия. Много лет провёл на китайской границе на затерянном в горах посту. Романтика, природа красоты неописуемой. Но сегодня поведаю вам о страшных событиях шестнадцатого года. Сам я там не служил уже. На Германском фронте был. Да повстречал, уже в семнадцатом, случайно сослуживца бывшего, который принимал участие в подавлении киргизского мятежа. Неожиданно, десятилетиями мирные, киргизы вздумали вырезать беззащитные русские села, из которых почти все мужчины были призваны и оставались женщины, дети и старики. Церковнослужители начали отчаянно бить в колокола, чтобы созвать весь народ и попытаться защититься. Многие уповали лишь на молитву и готовились расстаться с жизнью вместе с грудными детьми. Каялись в своих прегрешениях, рыдая, запершись в храме. Толпы киргизов с диким воем бросились с гор на село Покровское. Случайно в селе оказались три казака, вооружённых винтовками и один техник с охотничьим ружьём. Одним из тех казаков и был мой сослуживец с китайской границы. И вот, четыре этих человека, при поддержке нескольких мальчишек, умудрились отбить нападение. С полей прибежало ещё несколько мужиков. Собрали, сколько было, охотничьи ружья, револьверы, косы, да вилы. Мужчины и мальчики стали на улицах, по краям села, в ожидании очередного набега. Прибегали ещё люди, оказывавшиеся свидетелями жутких насилий, чинимых над русскими вдалеке от села. Не щадили и младенцев. На сей раз киргизы учинили поджоги с разных концов села. Пугали криком, но ружей опасались, под пули лезть не хотели. Женщины взяли иконы из церкви и с пением «Заступнице Усердная» и прочими песнопениями вышли на площадь около храма. Русские порешили, что более удобным местом для обороны будут два больших школьных здания с, огороженным глинобитным дувалом, садом. Многие дома уже горели, и дым разъедал стрелкам глаза, укрывал противника, пытающегося проникнуть в село. Вдруг ветер отнёс огонь в сторону села, где хозяйничали уже киргизы, грабя опустевшие дома, и помог изгнать их. Ночью почему-то киргизы не нападали. Мужики мастерили сами тесаки, патроны, набивая их порохом, отливали пули, городили баррикады. Набралось в селе уже около сотни русских. Священник обратился к народу с призывом, чтобы кто-либо решился пробраться за помощью в Пржевальск. На призыв отозвалось четверо мужчин и несколько подростков. Ночью часть пошла пешими, а часть - конными. Мальчишки скоро вернулись обратно, так как были замечены киргизами. Остальные же, сумели добраться до Пржевальска. Днём начался новый натиск тысяч киргизов. Но баррикады из телег и хлама помогли удержать оборону. Тут в Покровское приехали переселенцы Светлой Поляны. Покровцы обрадовались, что нашей силы прибыло, но скоро разочаровались, ибо голодные новосёлы сходу пошли по амбарам за мукой, попутно забирая всё, что попадало на глаза. Как могли люди, доживая, может быть, последние часы своей жизни земной, воровать? Наконец, прибыло 65 человек дружинников из Пржевальска и, временно, село было спасено. Дружинники сообщили, что назавтра они остаться не могут, и предложили ночью всем ехать в Пржевальск, мол, иного выхода нет. Все полагались только на Помощь Божию, чтобы проехать незамеченным 35 вёрст обозу в 700 подвод под охраной какой-либо сотни наездников, вооружённых охотничьими ружьями. Начали служить всенощное бдение Успению Богоматери, собирались в путь. Брали с собой в путь только кресты, иконы, чулки с деньгами, да оружие. Священник благословил весь обоз. Выехали по улицам, догоравшего уже, села. По пути попадались трупы убитых русских. Видели и десятилетних, изнасилованных девочек, с вытянутыми и вырезанными внутренностями. Головы детей разбивали о камни, разрывали, насаживали на пики. Более взрослых клали в ряды и топтали лошадьми. В пятнадцати верстах израненные и полуживые остатки жителей села Иваницкого, заслышав шум обоза, выползли к дороге. Их подобрали. Лишь когда обоз был почти возле Пржевальска, его настигли киргизы, но из города выбежали дружинники с ружьями и мятежники откатились прочь . Вот и вся вам побывальщина. Всё это я к тому, что не одни русские ныне безумием объяты. Почему те киргизы вдруг словно с цепи сорвались? Что-то случилось со всей Россией и зародилось это нечто дьявольское ещё до девятьсот пятого года.
- А может быть – в те времена, когда Достоевский своих «Бесов» писал? – вставил Аркадий.
- Во всяком случае, нелепо обвинять в жестокости Иванова-Ринова, усмиряющего в тот год туркестанские бунты, - заметил Николай Ростиславцев.
- Так, обвиняли-то его те, кто власть тогда расшатывал, - сказал Емельян.
- Дурак народ, - заключил Корней, - и пел, по глупости, на фронте: «Русский Царь живёт богато, войско водит в сапогах, ваша же рать есть оборванцы, ходит вовсе без чувяк».
- Но дворянство, а не народ, стало первой силой, хоронящей самодержавие, - сказал Аркадий.
- Да, вы, дворяне, как и мы – разночинцы, повинны. Но не простой народ, - подхватил Константин Вербицкий. - Мы – бездарные фанатики мёртвой книжной доктрины!
- Да и какие уж мы, Охотины, дворяне? – усмехнулся Аркадий. - Лишь дед наш дворянство через полковничество получил. А прадед, так - крепостным был. Не столбовые поди. Как бы там помягче… так – выскочки за воинские заслуги. Французским, к примеру, никто из нас не владеет. Но скорее – из принципа. Отец наш – человек очень широко образованный, заявил смолоду, что французский, который слышен от дворян без конца и без надобности, а иной раз и лучше русского, позорит аристократию. Выхолащивает сущность её. В обществе подобных, свысока смотрящих на русское, отец старался вести себя подчёркнуто грубовато, разыгрывал эдакого солдафона, что ему легко удавалось с его то ли казацкой, то ли старообрядческой бородищей. До грубости порой доходило и, пару раз, стрелялся он с гвардейскими гордецами. К счастью, ранениями отделывались, то есть – до первой крови.
- Но и народ – не агнец невинный, - возразил Николай. - Запомнился мне разговор с одной крестьянкой, которую я встретил на пепелище нашего имения. Она пыталась отыскать ещё что-нибудь на развалинах и присвоить. «Дожили же мы, барин, до каких времен, - причитала
Баба. - Только и режут, да грабят. Бога люди забыли. Тяжело вам, господам, приходится. И за что вам терпеть такое? Окромя добра, ничего от вас мы тут не видали. Но житья уж не видать вам боле. Придётся никого в живых-то ваших не оставить». Подивился я речам её и попросил уточнить, что же она имеет в виду. Так вот, баба та поразила меня своим цинизмом, заявив, мол, скотами они перед нами оказались, и мы, ведь, ничего не забудем. Потому и надо, чтобы вся память о том исчезла бесследно, и никто мстить не стал! Какая аморальность в убеждениях, в стремлении тыл свой обезопасить!
- Ни народ, ни привилегированная часть общества не безгрешны пред Отечеством и пред Государем, - сказал Аркадий. - Офицерство в целом, составляло до последнего исключение. Являло собою опору Трона. Но гниль от гнусных сплетен с самых верхов, завелась и в нём. А высший генералитет разъела она быстрее.
Про себя Охотин добавил: «А как же те слова Великой княжны: народ не виновен? Ей же эта мысль Свыше дана была, не иначе! Получается, что пример Ростиславцева не типичен, искажающий сущность? Где найти ответ, о Господи?»
- Офицерам старой закваски была свойственна рыцарская вежливость, почтение к дамам. Нынешней бесцеремонной развязности в них не было. Если и проявлялось нахальство, но никак не хамство, - вставил Иннокентий. - Если офицеры пьянствовали и развратничали, то и сохраняли веру Христову, преданность Государю. Не могли не любить Отечество. Но, глядя на новое пополнение, скажем условно – «прапорщиков», становится страшно. Осталось ли для них что-либо святое?
- Я вот что думаю, господа офицеры. Позвольте высказаться, - произнёс Корней. - Вот и на германском фронте ещё думал: коль погибнут все в Бога верующие, преданные Царю нашему, что же тогда с Россией будет? Думал я тогда, что всех верующих и преданных бы приберёг, будь моя воля, а вот каторжан, да ссыльных на передовую и погнал. Много тогда в окопах таких завелось, что говорили, мол, авось нас не пошлют нынче в бой.
- Ой, как правы Вы, поручик Миловзоров… - покачал головой Аркадий.
- Но ведь не только в этом дело, но и в технической отсталости нашей, - возразил Константин, - и в русском «авось» тоже. Если война, то уж как-нибудь, да выдюжим. Тогда как наши шпионы доносили о грандиозных программах вооружения Германии, у нас возобладала рутина. Ввели магазинные ружья и на том успокоились. Мы были поглощены переменой униформы, дальнейшим совершенствованием наездничества и кавалерийской манёвренности, стрельбы из винтовок.
- Вы, поручик Вербицкий, всё только на технику и ошибки правительства не сваливайте, - парировал Аркадий. - Главной бедой стала умелая и коварная пропаганда, разложившая армию. Прежде всего само офицерство. Податливую его часть.
- Костерок бы какой-никакой нам у входа запоганить. Задувать стало. Вздумаем-ка супец какой погорячее. Голодно и зябко, - предложил Константин, уходя от продолжения этой темы. И тут же поймал насмешливый взгляд Белыха, которому осенние морозы были нипочём.
Корней, по старой привычке, не отдавая отчёт в том, что он уже произведён в офицеры, покорно вышел на холод разжигать костёр. Емельян демонстративно сразу же направился помочь ему, понимающе переглянувшись с Аркадием.
- Не страха ради иудейска, - бросил он Охотину с улыбкой.
Его примеру последовал и ижевец Зарубин, который оставался пока рядовым и даже смутился своей нерасторопности.
- Можно на костерке и еды разогреть. Скуснее оно будет, - сказал Корней. - Помогай, Гаврила Артамоныч, - улыбнулся он Зарубину.
- Распоряжайтесь, Корней Ионович, - смущённо отвечал молодой ижевец.
- Костёр разводи, Ганя, чего уж там мудрить, - усмехнулся Корней.
Устин Белых присоединил и свои усилия, ловко ломая ветки.
Метель утихомирилась. Снег просел от, внезапно пришедшей, осенней оттепели. Стало ясным, что враг готовится к очередному удару. С раннего утра в бездонной синеве неба белыми зайчиками рвались шрапнели. Всё чаще по окопам бегали пригнувшиеся фигуры с носилками. Офицеры сильно сомневались, что удастся удержать позиции при таком численном неравенстве. Не те были уже красные. Не былые плохо организованные толпы, но – регулярное войско с очень строгой дисциплиной. Не те были и белые… К концу 1919 года лучшие люди на всех фронтах уже полегли. Последние отчаянные наступательные бои каппелевцев отгремели в сентябре, когда отвоевали Тобольск. Теперь дал бы Бог хоть недолго удержаться, не сдать Омск. Полуденное солнце слепило и снег добавлял свой отблеск, не позволяя должным образом целиться в наступающие цепи. Повсюду суетно толпились солдаты, набранные впопыхах из крестьян и омских мещан. Офицеры ругались, пытаясь организовать достойную оборону. Но новобранцы были неспособны даже построиться в шеренгу. Вид грязных, не пригнанных шинелей, в большинстве без погон, небрежно одетых искусственного серого барашка папах, лишал Аркадия способности злиться и ругать это беспомощное стадо. Кое-кто был в лаптях, опорках, но редко - в сапогах. И обрывки разговоров доносились неутешительные:
- Похоронят нас тут всех. Вон их какое множество.
- Не помрёшь, так и не похоронят.
- Наоборот, дурная башка: коль и помрёшь, так хоронить некому будет. Волкам, да воронам оставят.
- Помереть не болемши, говаривают, негоже.
- Так, то – просто вдруг помереть. А с пулей в башке оно и не грех.
- Отбросим их, не боись! Не таких видали! Не подгадим!
- Дурень, да сомнут нас всех в первой же атаке.
- Заткни глотку, паря! – закричал внезапно появившийся бодрый казак. - Не боись, ваш благородь! Выдюжим! – улыбнулся Охотину белозубым оскалом.
- Красная артиллерия с утра ведёт ураганный огонь. Насчитал до семьдесяти выстрелов в минуту. Конечно, не немецкая тяжёлая артиллерия это, но достаётся нам. Отвечать им почти не из чего. И орудий, и снарядов мало. Бережём каждый снаряд, чтобы уж наверняка… - тихо сказал Аркадию, подошедший Емельян. - Своими глазами на омских складах видел новенькие, все в солидоле, пулемёты Максима, Томпсона, Шоша. Спрашивается, где они? Кто ими сейчас пользуется? Или так и лежат в Омске? Не вредительство ли это?
- Но схватка предстоит жаркая. У нас пока есть горстка Волжских драгун, молчановцев и прочих каппелевцев, а это значит, что красные имеют шанс сломать зубы даже, если наши шкурники и новички убегут. Ещё и казаков немного нам подбросили, - постарался оставаться оптимистом Аркадий.
- Хорошо, если убегут, а не перебегут. На Господа-Бога уповаем, - сухо проронил Владимирцов, крестясь.
- Мы все сегодня опять рядом. Хоть это утешает: и ты, и Иннокентий, и Корней и прочие знакомцы. Все смешались перед решающей стычкой, - улыбнулся Аркадий, но улыбка вышла вымученно-натянутой.
Хриплый горн проиграл трескучий сигнал к бою, используя неверную мелодию: «Кашица готова, кашица поспела, бери ложку, бери бак, хлеба нету, иди так!»
- Даже протрубить подобающе они не способны, - проворчал Охотин себе под нос.
Внезапно донеслось стройное пение:
- Ура, гвардейские уланы! Кто не слыхал про молодцов? Недаром помнят басурманы про наших дедов и отцов. Недаром, кровью и трудами, мы заслужили у Царя штандарты с белыми крестами и трубы - все из серебра! - особенно заливисто старался сам начальник отряда – Никита Ильмен-Озеров, пославший Аркадию привет с отданием чести. - На правый шихан – вперёд!
Удивлённо смотрела на всадников пехота из новобранцев. Даже им было очевидно, что эти люди скачут навстречу смерти – под шквальный огонь, но казалось они и не думают об опасности: лица их открыты и улыбчивы. Аркадию стало не по себе от вида их молодого задора и безусости. Очевидно, что их нынешний подвиг виделся им во всей его живой, но не мёртвой неотразимости. Видавшему виды есаулу стало горько от мысли, что вряд ли кто-то из этих последних осколков былой Русской армии уцелеет в этом бою. Капитан Владимирцов повёл в бой своих удальцов-каппелевцев неподалёку от эскадрона Охотина.
- Что приуныли? – ворчал на своих новобранцев поручик Миловзоров. С его устрашающей внешностью, больше подходящей к званию унтер-офицера, Корней хотя бы внушал страх и уважение, что могло и пригодится в такую минуту. - Вас в атаку ещё и не бросили, а уже носы повесили. А каппелевцы, вона, идут со светлыми лицами. Глядите - стыдно станет.
Шрапнели и пули чмокали и чавкали вокруг, и некоторые из новобранцев вздрагивали от каждого устрашающего звука.
- Ту пулю, что ранит – не услышишь, успокойся, - по-отечески похлопал по плечу одного городского юнца Корней. - А ты чего тут морду кривишь? Чего им шепчешь? – накинулся он на Енду. - Не слушайте чеха, братцы. Отставить шепталки мне тут!
- В атаку, молодцы! – скомандовал, вслед за Ильмен-Озеровым, своему эскадрону Аркадий.
- Вперёд, братцы! – сипло крикнул Корней.
По судорожно стиснутым зубам и бледности, несмотря на холодный ветер, становилось ясным, как мучительно страшно бежать под пули новичкам. Тела иных обмякали, ноги не слушались. Кое-кто уже не обращал внимания на приказ, останавливался и пытался молиться, что вряд ли ему удавалось. Общего порыва не было. Корней, с горсткой более храбрых, оставил далеко позади большую часть роты.
- За что? – истерично вопил один из новобранцев, остановившись. Он бросил винтовку и просто сел на снег, зажав уши.
- Навали, робя! – орал где-то рядом тот самый казак с сотней сибирцев. Казаки загикали и ринулись вперёд, растекаясь лавой, параллельно Волжскому эскадрону.
Каппелевская обкатанная пехота обошла красных с фланга и ударила неожиданно с раскатистым «ура!». Молчановцы в этой атаке смешались с пешими Волжскими драгунами. Но и по ним прошёлся шквал шрапнели и пулемётных очередей, оставивший многих лежать, уткнувшись головой в снег. Красным цепям досталось тоже несколько, умело посланных, шрапнелей. Мокрый снег под копытами смешивался с глиной. Кровавая слизь хлюпала под сапогами, опорками и промокшими валенками. Иннокентий Иконников бежал неподалёку от Константина Вербицкого. Когда зачастил пулемёт, Константин вполне разумно быстро залёг, ибо шанс уцелеть сводился к нулю, и атака могла провалиться из-за недостатка выживших. Завидев залегание Вербицкого, которому Иннокентий никак не мог симпатизировать при всём своём желании, Иконников с лёгкостью позабыл наставления начальства о том, что нельзя себе позволять шагать в полный рост. Поручику слишком уж захотелось продемонстрировать свою лихость в деле, мол, пусть эсеришка видит, как верные Престолу умирают. Хотел он показать свою удаль и Ростиславцеву, но его Иннокентий в тот миг не видел. В какой-то момент они встретились глазами, и Вербицкий жестами настоятельно посоветовал упрямцу последовать его примеру. Иннокентий поджал губы и продолжил медленный бег по вязкому снегу уставшего, не отличающегося физической силой человека. В силу своей близорукости, он не различал рыла пулемётов, направленных на них с незначительного расстояния. Огонь был убийственным и, кое-кому казалось, что отважный поручик находится под Покровом самой Богородицы, неразличимым для большевицкого ока. Увидев браваду Иннокентия, залегший было Николай, выпрямился во весь рост, ибо ни во что не ставил свою жизнь, но и не мог уступить хоть в чём-то этому поручику-очкарику. Залегли все, кроме двух нелепых фигур, продолжающих свой бег навстречу неминуемой смерти. Несколько раз Иннокентий переглянулся с Ростиславцевым. Они улыбнулись друг другу. Николай не был уверен, что этот чудак способен разглядеть его улыбку и усилил её дружеским жестом. Между тем, если кто и совершил полезное дело, то это был, по сути – новобранец – «сибирский траппер» – Устин Белых. Глаз и рука его были настолько верны и намётаны, что ему удалось снять весь пулемётный расчёт, а прочие красноармейцы толком стрелять из максимов не умели. Постепенно все залегшие поднялись и ринулись в штыковую атаку. Впереди были, чудом уцелевшие без единой царапины, Иконников и Ростиславцев, начавший обгонять Иннокентия, а уже совсем близко подбегал и крепкий стремительный Гаврила Зарубин. Участок, перед отступившими в страхе красными цепями, много куривший Николай, бежал медленнее. Вербицкий бежал грузно и тяжело дышал, отставая от других – более молодых и непрокуренных. Устин Парфёнович почти догнал Зарубина. Сбились с первыми красными, втыкали штыки умело, с налёта, в чьи-то животы, били прикладами в переносицу убийственным ударом. Почти все истинные каппелевцы сцепились в отчаянной рукопашной, в ходе которой красные были обречены. Устин продолжал использовать своё преимущество и не давал уйти тем врагам, которые пытались бежать, не делая ни единого выстрела напрасно.
- Аркадий Гордеич, Емельян Евпатиевич умирает! – раздался хриплый голос Миловзорова рядом с Охотиным, стягивающим остатки своего эскадрона для преследования бегущего противника.
- Проклятие! – воскликнул Аркадий. - Ротмистр, продолжайте атаку без меня! Где капитан Владимирцов, Миловзоров?
- Идите скорее сюда, Ваше Благородье. Он Вас хочет видеть.
- Важное скажу, послушай, друг мой, - последние слова вырывались из сипло дышащей, прорванной осколком, груди Емельяна с простым серебряным истёртым, тоненьким солдатским крестом на ней. - Не венчаны мы с твоею сестрой, Аркадий. Запретил я ей венчаться. Так и знал, что живым не вернусь уж. Пуля-то может быть дурой, но - одну войну. Не вечно же станет она меня облетать? Долго так не бывает. Как в воду глядел: думал, что сегодня… И не грешили мы с сестрицею до брака, конечно же. Она бы на то не пошла, ну а я - больше из тех же соображений: чтобы чиста она была и смогла за другого без препон замуж выйти. Так я ей и сказал, мол, ежели в Первопрестольную на белом коне за командиром въеду, то значит – судьба. Сразу свадьбу с тобою и справим. А так – к чему? Иль ты думаешь, говорил, что я – калека, там, на фронтах, буду за полковыми девками приударять? Она даже обиделась, милая… Передай ей, что прощение прошу, что не смог уцелеть для неё. Прости и ты, друг мой.
- Врача скорее ведите! Что встали? Коня моего возьмите! – крикнул Аркадий, обступившим солдатам.
- Прости… - годами измождённый ранениями, Емельян говорил всё более прерывисто, - какой там врач… священника, если можно. По-православному бы уйти…, - добавил уже коснеющим языком.
Уже в сумерках, каппелевский полковой священник молился о упокоении души убиенного раба Божия Емельяна и воинов, на поле брани убиенных. Прочёл отходную, положив венчики на белые лбы покойников.
- Никита Ильмен-Озеров пал, - сообщал рассеянному Охотину Иконников.
- Царство ему небесное, - перекрестился Аркадий.
- Многие полегли… - мрачно начал перечислять павших знакомых Иннокентий.
Горнист безнадёжно убого попытался сыграть «Коль славен».
- А что это у тебя гимнастёрка вся в крови, Устин? – спросил вдруг Белыха Миловзоров.
- Однако, царапнуло под конец, - отмахнулся здоровяк. - Сестрицам там, бедным, однако, работы и без этого хватает. Куда важнее, чем меня тут латать.
- Перевязать-то надо, ослабнешь так, - посоветовал Корней.
- Рядовой Белых, приказываю Вам срочно на перевязку! – резко рявкнул Ростиславцев, невольно улыбнувшись мужеству и силе своего приятеля.
Устина пришлось чуть-ли не насильно волочь в палатку для раненых. Когда он снял гимнастёрку, сестра милосердия подивилась его кряжистости, количеству шрамов на всей могучей спине и до нижних рёбер.
- Молодым был на охоте. Ну и уважил меня мишка. Здоровенный был косолапый.
Ладно перевязала сестричка новую рану в плече охотника. Но в сравнении с когтями хозяина тайги, небольшая пулевая отметина меркла.
Аркадий в ту ночь задавался вопросом: «А к добру ли то, что Емельян не оставил моей сестре ребёнка? Не легче ли было бы ей, зная её характер, перенести его смерть, имея продолжателя рода? По-моему, Емельян зря упорно настаивал на всём этом… Какой человек ушёл… Так жалко Емельяна! Сумеем ли мы выдержать повторный удар красных через день-другой? Воевать-то скоро не с кем будет. Редеют ряды наши, исправно пополняются красные. Видно, худо дело у деникинцев. Такой приток красных сил с запада – первый признак перелома. Нет, нам надо мстить, не прислушиваясь к заветам Христовым. Слишком много зла накоплено вокруг. А как же слова Царевны Ольги, в сердце моё запавшие? Ответа не нахожу…»
- Чехословак тот перебежал под шумок, Аркадий Гордеич. И многих за собой увлёк, подлец, - рассказывал Корней Охотину на следующее утро.
- Теперь уж что сокрушаться, Корней Ионович. Дело прошлое, - вздохнул Охотин.
- Так, в чём беда-то… На мне грех – не уследил за поганью этой, хоть и чуял сердцем.
- Да какой там грех, поручик Миловзоров. Бросьте Вы, в самом деле.
- Как-то услыхал я разговоры энтого Енды с нашими солдатами незрелыми. Разгон ему потом устроил. Да толку. Надо было арестовать сразу же. Про какого-то Ярослава то ли - Гачика, то ли – Гашека толковал всё, нахваливал. А тот Ярослав-то коммунист поди и чехословак. Он у них за литератора. Пишет всё. Мозги им - чехам своим и всем красным, затуманивает . Как я понял, его признали негодным к строевой и сделали, при Чешском легионе, писарем. Но может и воевал он – не знаю. Но мужик тот Ярда тот, как его свои кличут, зловредный. Писал бы своим чехам, так нет – красным пропагандистом, сволочь, стал . Командовал своим отрядом против каппелевцев в Самаре.
- Да, Корней Ионович, надо было бы нам вместе этого Енду изгнать. Зря Вы мне не сообщили. Но убиваться теперь поздно и ни к чему. Силы беречь для нашей борьбы надо, - подвёл черту Аркадий.
- Каппелевцы не смогли выдержать натиск полчищ, превышающих нас в несколько раз численно, - сокрушённо качая головой, говорил Борису Охотину Будберг, - и так же повсюду. Подлинный кризис Белого движения! Роковая осень! Поначалу казавшееся триумфальным, наступление Деникина захлёбывается. Генерал от инфантерии Юденич начал было готовить операцию по занятию Петрограда, надеясь на неожиданность своего удара с одновременным восстанием в самом городе. Но силы слишком неравные. Была надежда на генерала Маннергейма с финнами, но всё это не выгорело по разным причинам . Кроме всего, все тыловые учреждения армии Юденича расположены в далеко не дружелюбной Эстонии.
- Словом, чухонцы мелко пакостят, - вставил Борис. - В конце лета посчастливилось мне встретиться с Каппелем. Ему только что подсунули давно обещанное пополнение и немалое, да только оказалось оно из одних лишь пленных красноармейцев. Вот такой сюрприз. Задачей поставлено: перевоспитать… Каппель поначалу загорелся и говорил при мне пламенно, что это бедные обманутые русские люди и наш долг изменить их. Только пока не следует, мол, говорить им о необходимости самодержавия. Для такого полёта политической мысли, мол, они не созрели, подпорчены. Уверял, что нам нельзя с Россией грубо обращаться, но лишь ласково, как с тяжело больной. Тогда и спасём её. Золотые слова! Но не так всё оказалось просто. Начали было они, с верным его помощником, полковником Вырыпаевым, перевоспитывать. Но через неделю пришёл приказ бросить тех пленных в бой. Естественно, что улучшение состава едва началось и требовалось по меньшей мере ещё два месяца, чтобы прочистить мозги распропагандированным. Они самого Каппеля радостными криками встречали. Обращался генерал к ним: «Здравствуйте, русские солдаты!» И это им по душе пришлось. Многие помнили, как он их ещё в пору успешных побед на Волге в плен брал и выпускал. С тех пор такие злобы на белых не таили. И удалось бы перевоспитать, я уверен! Но пришла же в чью-то голову мысль бросить их в бой! Естественно, что в первом бою половина из них перебежала, остальная рассеялась, при первой возможности, по деревням.
- Плохи дела, - продолжил барон, - и какая обида! В октябре войска Юденича и князя Ливена неуклонно приближались к Петрограду. Красное Село и Лигово уже перешли в руки ливенцев, а Царское Село и Павловск были заняты другими частями. Передовые части выдвинулись далеко вперёд и уже видели, пылающие на солнце, купола Святого Исакия. Казалось, ещё усилие, и заветная цель будет достигнута и жертвенные усилия себя оправдают. До последнего Юденич надеялся на помощь, прибывших из Германии отрядов полковников Бермондта и Вырголича. Оба отряда были сформированы из кадровых солдат и офицеров старой армии, оказавшихся в плену в Германии. Под влиянием немцев Бермондт и Вырголич же, не раз перехватывали эшелоны добровольцев из Польши и Германии, отправленные в Северо-Западную армию, и зачисляли их обманным путём в свои отряды. К осени у Бермондта насчитывалось свыше десяти тысяч добровольцев! Ещё летом генерал Юденич отдал приказ этим отрядам выбыть в Нарву и присоединиться к Северо-Западной армии. Приказ выполнил только полковник Ливен. Генерал Родзянко (племянничек того самого) лишь соперничал с Юденичем в проявлении своей власти. Свой отряд Бермондт переименовал в Западный добровольческий корпус имени генерала графа Келлера, что одним своим названием притягивало офицеров. Наконец, генерал Юденич лично прибыл в Ригу для встречи с Бермондтом, объявившим себя князем Аваловым, и переименовавшим свои войска, пополненные немецкими солдатами и офицерами, в Западную армию. Но странный тип, Павел Рафалович Бермондт, совершивший скачок из корнета в полковники, а затем - в генералы и князи, отказался приехать на встречу с генералом. Авалов готовился к захвату Риги и к свержению в Латвии правительства Ульманиса. К Бермонту, как к монархисту, Королевство Великобритания относилась соответственно: его лучшие части, занявшие Ригу, объявили в насилии над мирными жителями и обстреляли из тяжёлой корабельной артиллерии. Британцы воспринимали их, как ставленников немцев. Юденич объявил полковника Бермондта изменником. Позиция англичан, как и много раз в истории, оказалась и на сей раз подленькой. Когда Юденич попытался на деле договориться о совместных действиях против Петрограда с командующим английской эскадрой в Балтийском море адмиралом Коуэном, то получил вежливый отказ. Естественно, что Коуэн пробовал лавировать между угождением главе британского военного министерства Черчиллю, который был сторонником помощи нам, но и премьер-министру Ллойд-Джорджу . Русские добровольцы, обманутые Бермондтом, понесли немалые потери под Ригой, после чего были брошены им на произвол судьбы и оказались в немецком лагере Альтенграбов, где голодали. Десять тысяч бермонтовцев вполне могли бы спасти положение и решить успех Белого дела! Поговаривают, что Бермондт замешан в махинациях Аарона Симановича, имевшего сеть клубов с сокрытыми борделями, что он горазд пьянствовать и бить себя в грудь, как его уважают немцы . Вместо того, чтобы объединиться, каждый лелеял свою атаманщину, ничем не лучшую, чем здесь, в Сибири. Тот же авантюрист – Булак-Балахович . Не казацкий сепаратист, а так – наполеончик. Он предпочёл простой грабёж и неподчинение Юденичу. Генерал исключил его из списков своей армии. Слышал, что Савинков всплыл в ватаге Балаховича и, опять же, лишь рядовым. Правда, с этим рядовым начальство советовалось о политике, а при рядовом находился британский агент Сидней Райли…
- Хорошо ещё, что люди генерала Юденича смогли отступить, а не были окружены и взяты в плен, - вздохнул Борис. - Ведь красных было больше раза в три. Но решил бы всё захват Петрограда? Ведь теперь мозговой центр коммунистов в Московском кремле?
- Кто знает, Борис Гордеевич. Одному Господу ведомо. Занимается адмирал всем чем угодно, но решения важнейших, назревших задач избегает. Носится с Бочкарёвой , например.
- Поддержать-то госпожу Бочкарёву, конечно, надо было. Но не игнорировать более важные проблемы, - согласился Борис.
В тот вечер сон, как обычно, к Борису не шёл. Сначала попробовал он было принять стопку успокаивающей прозрачной жидкости – не помогло. Лишь пуще прежнего тяжёлые мысли полезли в голову. Тогда Борис встал и подошёл к небольшому Спасу, висевшему в тёмном углу, и стал, неожиданно для самого себя, страстно молиться:
- Прости, Господи, за грехи мои. Прости и сохрани. Прости меня, брат Глеб, за то, что когда-то «держимордою» обозвал тебя только за то, что ты верно служил закону. Прости и ты меня, брат Аркадий, за то, что назвал тебя однажды «сатрапом царским», лишь за то, что ты трепетно служил Отчизне. Прости и ты, брат Антон меня, обозвавшего тебя когда-то давно «подфурщиком» , за твоё искреннее стремление к чистоте души. И ты прости меня, Сергей, что гадко высказался в твой адрес, сказав, мол, «тоже полез в солдафоны», и ты, Пётр, что «недоучкой» попрекнуть посмел, сам я, будучи слабого ума, подлецами ведомый. Прости меня, грешного, Государь Император, за то, что всячески хулил Тебя, во всём следующего гласу чистой преданности державе Твоей. Знаю, Помазанник Божий, что Ты простишь, ибо Ты всегда заветам самого Христа следовал. А вот простится ли мне всё это на Суде Страшном?
Положив пять земных поклонов, Борис посидел на кровати, прилёг и чутко задремал, вздрагивая на каждый шум с улицы.
12. Точка невозврата
Та страна, что могла стать раем,
Стала логовищем огня.
Н.Гумилёв
И как знали они, что идут умирать,
И как свято они умирали...
А. Апухтин
Путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты её собственные войска. Мы победили империалистов не только при помощи наших солдат, но и опираясь на сочувствие к нам их собственных солдат... Настал момент прощупать Польшу штыком!
В. Ленин
- Дружно, корниловцы, в ногу! С нами Корнилов идет. Спасет он, поверьте, Отчизну, не выдаст он русский народ! Корнилова носим мы имя, послужим же честно ему. Мы доблестью нашей поможем спасти от позора страну! – доносилось неподалёку бодро, с залихватским присвистом, и небольшой отряд совсем молодых воинов прошагал, обдав пылью стол, за которым сидели офицеры.
- Эх, господа, а ведь без Корнилова и Маркова с Дроздовским мы уже не те, что раньше, - вздохнул поручик Вадим Новгородцев. - Всё меняется и не в лучшую сторону.
- Лучше не каркать, поручик. А что – не в лучшую мы и без Вас знаем, - отозвался поручик Роман Заруцкий. - Наслаждайтесь себе последним тёплым деньком – октябрь на носу и, кто знает, не последним ли вкусным обедом, - летун прервал трапезу, отодвинув гороховую похлёбку, и принялся нервными движениями скручивать цигарку.
- Господа, откуда-то пованивает... Но никак не пойму откуда, - неожиданно заметил полковник Глеб Охотин, поведя носом.
- Действительно, что за дьявольщина! – воскликнул штабс-капитан Любомир Истомин.
- Ничего не чувствую, - усмехнулся Роман. - Вот вы бы курили, господа, и чувствовали себя гораздо спокойнее. Защищённее от никчёмных душков.
- Отхожее место далеко, да и ветер дует в его сторону, - удивился капитан Мефодий Ведищев.
- Но, тем не менее... Дерьмо, господа... – на лбу полковника Никандра Межецкого возникла складка недоумения.
- В самом деле... Ничего не пойму! – развёл руками Новгородцев.
- Вот и я говорю: дерь-мо, - мрачно настаивал Межецкий.
- Предлагаю каждому осмотреть свою обувь, господа. В этом может быть всё дело, - предложил Глеб.
- А ларчик просто открывался: Вы правы, Глеб Гордеевич, - улыбнулся Любомир Истомин.
- Н-да... прошу прощения, господа: в самое-то собачье и влип, - смущённо сказал Вадим Новгородцев, чертыхнулся и вышел за дверь.
- Надеюсь, что поручик ещё не успел втереть его в пол, - озабоченно заметил Никандр Межецкий.
- Очки он втирать умеет, во всяком случае, - улыбнулся Роман Заруцкий.
- Да и леший с ним. Больше не смердит, господа, - добавил Мефодий Ведищев.
Новгороцев вернулся:
- Собак бродячих развелось, господа, хоть отстреливать начинай.
- Незачем тварь Божью губить понапрасну. Не надо наступать куда не следует, - бросил Роман Заруцкий.
- Не все склонны смотреть себе под ноги. Так, люди, мечтающие о возвышенном... – попытался поддеть Вадим летуна.
- Не время сейчас мечтать, а тем более – о возвышенном, поручик, - заметил Мефодий.
- Как же нам не мечтать о будущем устроении России, если мы на пороге самой Москвы? – удивился Вадим.
- Какая Москва, поручик? Не ожидал, что Вы столь наивны, - усмехнулся отъявленный скептик Заруцкий. - Да мы уже сейчас выдохлись. Разве не замечаете? Такой длины фронты нам не удержать. Надо было приложить все силы, чтобы соединиться с Колчаком.
- Смело мы в бой пойдём. За Русь святую! И как один прольём кровь молодую ! – распевали проходящие мимо отряды.
- Русь станет святой только тогда, когда в каждой избе русской будет не угол с иконами, а электричество, да ватер клозет, - небрежно заметил алексеевский штабс-капитан Ипполит Неволин.
- Эк Вы хватили – ватер клозет, - усмехнулся Вадим, - «Умом же, Россию не понять», - заметил ещё Тютчев. Куда там клозет. И к чему, когда, итак, хорошо?
- У них, у эсеров, всё с размахом. Губить Россию – так основательно, - мрачно произнёс полковник Охотин, раздражённый на нового непрошенного гостя – Неволина и, как всегда, на Новгородцева с его малообъяснимой несимпатичностью. Впрочем, по тем же мало уловимым причинам, раздражение это распространялось и на Сергея Эфрона. «И что меня в нём не устраивает? Может быть его лицо «цвета ляжки испуганной Машки », как говаривали об изнанке офицерского мундира при Государе Императоре Павле. Даже глупо – не барышня, поди», - подумал Глеб.
- Ничего, разобьём большевиков, и Россия станет великой и свободной! – не обращая внимания на сказанное, продолжил Ипполит.
- А кто Вам сказал, что мы вам власть сдадим безропотно? – усмехнулся Ведищев, невозмутимо мусоля ободранное приложение к «Ниве» за седьмой год. - Ведь вместе бились, стало быть, и власть выбирать не вам одним.
- Вы поймёте, что возрождать самодержавие нелепо. Оно кануло в прошлое безвозвратно, - снисходительно улыбнулся штабс-капитан Неволин. - Весь передовой мир надавит на вас и вам не дадут воскресить царей. В этом-то я уверен.
- Ну, не так всё тут просто... – протянул марковец Сергей Эфрон, закатив глаза.
- Не сомневаюсь, что эсеры имеют свои связи в кругах западных прогрессивных держав, - заметил Глеб.
- Ладно, сапоги в дерьме измазал – отмылись, - попробовал сказать повеселее Вадим, чтобы разрядить атмосферу. - Чего бы только я не отдал сейчас за чистую рубаху. Уж битых две недели не мылся и не менял белья.
- Какие мелочи – две недели. Эх, поручик, войны Вы ещё во всех её проявлениях не вкусили, - усмехнулся Ведищев.
- Положим, что я и моложе Вас, капитан, - примирительным тоном заметил Новгородцев.
- Вот и я о том же. Пока Вы за школьной партой штанишки протирали, я побывал в японском плену и перетерпел столько всего, чего не пожелал бы и таким, как Вы, - раздражённо продолжил Мефодий.
- Что Вас так задело в моих словах? – удивился Вадим.
- Не люблю людей, очищающих кожуру яблок. Ем их всенепременно нечищеными, - проговорил Ведищев сквозь зубы с плохо сдерживаемой яростью в адрес, прежде всего, Неволина, но, заодно, и Вадима.
- Не будем углублять наши неизбежные противоречия, - призвал Охотин.
- Иприт, он же - горчичный газ он тоже вонючий. Что Ваше, Новгородцев, то бишь - собачье дерьмо. Вдохнул немного иприта однажды, - с невозмутимым видом произнёс Ведищев, - с тех пор раздражительным излишне стал. Уж не взыщите. Однажды, в Германскую, на генеральском собрании, помимо распределения боевых участков, был поставлен вопрос об употреблении присланных союзниками снарядов с «синими поясками», заряженных смертельным газом циан-кали. Так вот, против их употребления высказались поголовно все русские, считая это тевтонское нововведение подлым средством. Но наши немцы, как и наиболее левые из генералов, заявили, что подобало бы ответить Вильгельму той же монетой. Это я о принципиальности западных союзников и наших передовых кругов.
- Вы сами присутствовали на том собрании? – поинтересовался Неволин с усмешкой.
- Как Вы сами догадываетесь, штабс-капитан, там не подобало быть капитанам. Звёздочек на погонах не хватало.
- Но ведь не только в этом дело, господа, - начал вдруг с большим эмоциональным подъёмом Эфрон. - Не кажется ли вам, что вся суть дела в народе, который, что ни говори, а разочаровывает всё больше. Когда-то, нашим народникам казалось, что серость и дикость даёт мужику возможность свято и чисто верить в Бога, а заодно, чтить Царя. Последние же события показывают, что нет в народе ни патриотизма, ни глубокой веры, ни любви к Царю. Зато немало жадности к собственности.
- Вы правы, Эфрон, - высокомерно усмехнулся Неволин, - своими ушами от крестьян слышал: «Нам всё одно, что Микола, что микадо. Нам бы землицы».
- Если русский народ так уж плох, что же Вам-то спокойно не сиделось? К чему эсерить-то начали? – невинно взглянув в глаза Неволина, спросил Роман.
- А хорошее слово вышло – «эсерить», - улыбнулся Глеб. - Эсерить, кадетить, большевичить, меньшевичить.
- Одним словом – гадить, - подхватил Мефодий.
- Говно своими башмаками повсюду разносить, - вставил Никандр. - Такие вот, революционеры, со знамёнами, где вместо двуглавого орла звезда антихристова, говном Россию и замарали.
- Опять меня, господа, поддеваете? Ведь я давно уже тихо сижу, - покачал головой Вадим, - А монархист я не меньше вашего.
- Да никто Вас и не думает задевать, поручик. Это я в адрес штабс-капитана, - продолжил Межецкий.
- Вы думаете, что мы, эсеры, боимся дуэлей и всё молча стерпим? – побагровел Ипполит Неволин всем своим ничем непримечательным лицом.
- Только без вызовов в моём присутствии! – строго сказал Охотин. - А Вам, полковник Межецкий, не подобало бы до такого доводить. У всех здесь нервы.
- И не подумаю его вызывать, - отмахнулся Никандр мощной ручищей.
- Ой, я Вас умоляю, - брезгливо бросил Заруцкий, - и я бы на Вашем месте не стал связываться. Нет никакого повода стреляться.
- Большевики умудрились сделать революцию хамской, подлой и даже холопской, - зло заговорил эсер. - Испоганили всё, к чему прикоснулись. И мы сражаемся вместе и ссориться нам не подобает. Вы правы, господин полковник... Охотин.
Глебу опротивело продолжать сотрясать воздух, и он удалился, произнеся:
- Честь имею, - а про себя проворчал: «Больно просто у нас стало производство в офицеры. Развелось тут эсеров...»
- Ах, мой милый Августин, Августин... – замурлыкал Заруцкий, пожёвывая цигарку и небрежно листая осваговский литературно-художественный журнал «Орфей». - Кстати, ничего журнальчик. Всё же Бунин и князь Трубецкой туда пописывают.
Месяц спустя, в одиночестве, Глеб размышлял о последних печальных событиях, пробегая глазами газеты и доклады: «Апрельское волнения на французских судах в Одессе и Севастополе, вылившееся в восстание. Недурно поработали пропагандисты-интернационалисты. Умеют же красные организовать такое дело! Французские матросы вместе с рабочими Севастополя прошли по городу под лозунгом: «Да здравствует мировая революция! Слава русскому пролетариату!». Командование сумело подавить бунт и многих матросов казнили и сослали на каторгу. Но после этого союзники начали покидать русские воды... С лета атаман Зелёный (Данило Терпилло) захватил район от Триполья до Обухова и намеревался идти на Киев. Тем не менее, наш удар на север стал стремительным и устрашающим. По югу Украины наши казаки и кубанцы с терцами, прошагали триумфальным маршем. Разгромили они батальоны еврейских коммунистов, отобрали их голубые национальные знамёна. Дрались эти батальоны скверно. Казаки хотели было всех их порубить, но офицеры им не позволили. Махно и прочая вольница в норы попряталась. Красный тыл к лету разъело восстание казаков Верхне-Донского круга. Пожалуй, что пик нашего успеха был в июне, когда сумели взять Царицын. Сколько раз пытались уже взять этот город! Ещё в восемнадцатом шли в атаку на Царицын славные гундоровцы и почти было взяли его той осенью... Всего за два дня боёв летом девятнадцатого и Царицын – «красный Верден», пал. В том заслуга великолепной плеяды генералов врангельского корпуса: Бабиева и Савельева, прославившиеся ещё на Германском фронте, огромного душевного порыва и отваги Топоркова и Павличенко, выбившихся из рядовых казаков, вдумчивого и храброго лично Шатилова, кубанца Улагая – с его большим чутьём и доблестью, непоколебимого Покровского. Ещё и заслуга трёх старых английских танков «Уиппет», прорвавших проволочные заграждения. Но врангелевцы измотаны. Деникин не шлёт им обещанных подкреплений. В июне Колчак уже терпит ряд поражений и откатывался к Уралу. Несмотря на это, Деникин решается наступать дальше. Врангель как в воду глядел, считая поход на Москву преждевременным. Он предлагал наступать в Поволжье, чтобы соединиться с Колчаком, образовывать единый фронт, отрезав красных и от хлебных губерний. Лишь после этого можно было бы думать о Москве. Как глубоко прав оказался Пётр Николаевич, становится ясным теперь, когда не только Колчак, но и мы начинаем откатываться на юг! Врангель уверен, что в гражданских войнах выигрывает не тот, кто лучше воюет, а тот, кто грамотнее решает политические вопросы . И он тысячу раз прав! Но, увы, Деникин выше по положению. В июле в Царицыне Деникин объявил «Московскую директиву»: Добровольческая армия движется на Орел, Курск, Тулу, Москву; Врангель идёт в Поволжье на Саратов, потом на Нижний Новгород, а там на Москву; Донская армия движется на Воронеж, на Тамбов, потом на Москву. Но ведь безостановочное движение вперёд при полном отсутствии резервов и совершенной неорганизованности тыла всегда опасно ... Плачевным стало положение на вновь занятых нами территориях и просто позорно. «О войсках, сформированных из горцев Кавказа, не хочется и говорить, - жаловался сам Деникин. – Грабили и казачьи части. Для всех них грабёж населения был «исторической традицией». Но особенно возмутили порядочные офицерские круги казаки генерала Мамантова, ушедшие в нашумевший глубокий рейд на север. Красные бросали против мамантовцев тридцать своих аэропланов, но всякий раз, когда с воздуха их замечали и начинали двигать туда войска, корпус уже оказывался в другом, непредсказуемом, месте. Он наносил неожиданные удары с фланга и с тыла. Но беда в том, что Мамонтов, сам не казак по происхождению, глубоко проникся романтикой лёгкой добычи. Обозы мамантовцев ломились от добра, его калмыцкие полки щеголяли тем, что опрыскивали своих лошадей духами . Умудрившись выйти из глубокого рейда почти без потерь , корпус Мамантова распылился, так как казаки стремились непременно доставить награбленное по домам. Грех Мамантова в том, что он – лишь союзник деникинцев, но хочет независимости Дона, а не восстановления Российской Империи... Но августовское контрнаступление красных рейд Мамантова сорвал полностью . Говорят, что мамантовцы чуть было Троцкого не поймали. Редко, кто в ходе этой войны не грабит. Что же тогда на мамантовцев перстом указывать? Мирное население, страдающее от грабежа, при случае, само грабит с особым упоением. К осени Петлюра объявляет ВСЮР войну и обращается за помощью к Ленину. Генерал Бредов быстро разбивает петлюровцев. Но, если в военном отношении это крупная победа, то в политическом - проигрыш, ибо за Петлюрой стоит украинское крестьянство ... Неожиданно в Киев врываются, давно разбитые и временно исчезнувшие, войска Якира и Котовского. Фронтов становится всё больше и силы Деникина распыляются. Во время нашего наступления поляки Пилсудского прекратили войну с красными . Деникин попросил Пилсудского продолжить операции против красных, хотя бы для сдерживания. И Пилсудский многое обещает . Результат пока не заметен... Красные начинают перебрасывать к Волге часть войск с колчаковского фронта . В сентябре опять начинаются бои за Царицын, только теперь его штурмуют красные. Всё ещё кричали мы, мол, взятие Москвы – вопрос времени... Разгорается конфликт Деникина с Врангелем. При случае, Врангель не преминул бросить: «Колчак, нами предательски оставленный, разбит ». И последние новости: Московский поход сорван прорывом Буденного от Воронежа. Но в это же время генерал Кутепов разбивает под Орлом последние силы красных, прикрывавших московское направление. Но приказ свыше не разрешает ему бросить свои одиннадцать тысяч на Москву ... Махно перерезает все наши коммуникации и начинает партизанскую войну у нас в тылу... Червонные казаки выполняют коварный приказ из Кремля: проникая далеко на юг, они переодеваются в форму с погонами и расстреливают крестьян толпами, с целью вызвать у населения ненависть к белым. Такое коварство нам в голову бы не пришло! Зато «рабоче-крестьянской» власти вершить такое легко и просто... Недавно Буденный, чтобы остановить наши танки, велел выгнать против них мирное население. Один из танков решился на прорыв, но завяз в людской плоти... Мог бы хоть один из наших генералов отдать подобный приказ? Они берут нас числом и аморальностью командования.
В ту хмурую октябрьскую ночь Глеб видел странный сон, будто бы все белые генералы фронтов одновременно вошли в Первопрестольную и каждый генерал имел под собой удивительной белизны коня. Но каждый мерил другого высокомерно-недовольным взглядом. Царём сходу решают избрать Колчака, как дело само собой разумеющееся. Но адмирал отказывается, ссылаясь на разлад здоровья, говорит, мол, готов уступить Деникину. Тот заявляет, что он больше, всё же, республиканец и сесть царём ему претит. Тогда предлагают занять Престол Юденичу. Последний отвечает, что душа не лежит, мол, грешен перед Государем последним. Каппеля даже попросили, но тот слишком скромен, а когда на него глянули – он смутился и ушёл. Глеб сам вдруг, на Красную площадь выбежал, стал Врангеля, или Каппеля царём кричать. Но никто его не слышит, или не хочет слышать. Иные огрызались, мол, «немчуры романовской» хватило уже. Проходит народ мимо, как сомнамбулы. Глеб видит всё, словно наяву, хотя в лицо ни Колчака, ни Юденича, ни Каппеля не видывал. Тогда Глеб начинает кричать царём капитана Ведищева, мол, свят человек, из народа. Такого и надобно царём. Даже на лобное место залез Охотин, и кричит – глотку рвёт. Вокруг полное равнодушие и непонимание. Вдруг появляется Троцкий и тоже на белом коне. Толпа, заполонившая всю площадь, тут же оборачивается к нему и падает ниц. Примеру горожан следуют и белые солдаты... За Троцким ковыляет на старой кляче второй еврей, которого народу представляют почему-то «бессменным ктитором марковской полковой церкви». И ему кланяется толпа, и норовит целовать руки... Глеб начал кричать против Троцкого, и толпа бросилась его бить. Охотин проснулся в холодном поту и уже не мог более заснуть до утра. Всё тело ломило – видно простудился сильно. Встал Глеб затемно и долго молился у своей иконы за Россию, за родных и близких, страстно просил сохранить их от дальнейших бед. Позже, окончательно отойдя от впечатления ночного кошмара, Глеб удивлялся, несвойственному ему ранее, глубокому религиозному порыву.
- Гоните его в тыл к чёрту! Неврастеников мне тут не надо! Алексеевцев позорить, – звучал в коридоре резкий голос, показавшийся Глебу знакомым. «Ба, да это же Ипполит Неволин. Кого это он так честит?» - подумал Охотин. В следующий миг Глеб столкнулся носом в нос с штабс-капитаном и его помощником.
- Господин полковник, - бойко обратился к Охотину эсер, - готов подать рапорт об увольнении подпоручика Знаменского из рядов Добрармии. Одобряете?
- В чём же провинился подпоручик? – удивился Глеб. - Припоминаю его, как исполнительного и умного юношу.
- Может быть он и исполнительный. Но, Глеб Гордеевич, он чуть ли не псих. На высших по званию голос повышает и готов с шашкой броситься.
- На Вас лично?
- Да, это было со мной. Из-за пустого спора.
- О политике, небось?
- Вроде того. Но он не только болезненно неуравновешен. Он ещё и одержим падучей, - перешёл на шепот штабс-капитан, - а разве не грех держать таких в полевых войсках? На худой конец – при штабе ему место. Так, ведь не желает. Гордыней обуреваем.
- Но ведь должны же мы считаться с личными пожеланиями младших офицеров? И даже рядовых. Если хочет на фронт, то и хорошо. Людей не хватает. Многие норовят отсидеться в тылу, - возразил Охотин.
- Мне кажется, что помимо всего, он страдает половой психопатией, - не унимался эсер, которого вероятно, задели за живое.
- По-моему, Вы не имеете медицинского образования, не способны судить о таких тонкостях, штабс-капитан. Моей поддержки Вы не добьётесь. Честь имею, - Глеб развернулся и удалился прочь.
- Продукт вырождения, - прошипел себе под нос эсер и его помощнику не было ясно, имеет ли он ввиду подпоручика или полковника Охотина.
Проработав весь день, и как обычно, не удовлетворившись результатами, Глеб пригласил к себе на ужин подпоручика Знаменского, чтобы поговорить с ним наедине. Очередной раз анализируя утечку секретной информации из штаба Деникина, Охотин убеждался, что её передают левые из правительственных структур, а не офицеры. Но, увы, схватить кого-либо за руку было невозможно. Настроение у Глеба было скверное. Вид хрупкого юноши с обликом более подобающем столичному поэту, чем воину, настраивал не в пользу одобрения его желания оставаться на передовой. В его глазах было написано, что их обладатель – вчерашний студент из разночинцев, мечтатель и поэт. Но не было в них столичной испорченности и опустошённости. Напротив, в них светился огонь веры и светлой мечты. «Это не декадент, не одержимый вопросами пола, как тысячи ем подобных сверстников в столице. Это - одухотворённый и наивный мечтатель» - подсказывала Охотину интуиция.
- Присаживайтесь, подпоручик, - пригласил его Глеб, - угощайтесь.
- Да-да, спасибо... то есть, хочу сказать: рад стараться, Ваше Высокородие!
- Не смущайтесь и отставьте за частным ужином формальности. Меня зовут Глеб Гордеевич, - тепло улыбнулся полковник. - Подкладывайте себе суп. У меня его много. Не стесняйтесь. Денщика я не держу. Считаю непозволительным в наше время. Сам варил. Захотелось в покое у себя отужинать. Устал от вечных склок в столовой.
- Благодарю, Глеб Гордеевич... Отведаю.
- Мне рассказывали, - продолжил Глеб после завершения первой тарелки, - что Вы нездоровы и, что Вам было бы лучше служить в тылу. Верно ли это?
- Нет, Глеб Гордеевич. Это напраслина. Напротив, стремлюсь участвовать в боевых действиях.
- Вы уже сражались?
- Довелось немного.
- И как?
- Страшно, но зато уважать себя могу. Не как тыловая крыса...
- Здоровье Ваше не ухудшилось?
- Понимаю, Глеб Гордеевич, что Вам нашептали, мол, у него падучая.
- Да, было такое.
- И даже догадываюсь кто именно.
- Не будем пока называть имён.
- Но не так всё просто, Глеб Гордеевич. Тот человек оскорбил память самого Государя, ну а я не стерпел и схватился за шашку, сказав ему резкость.
- Я мог бы поступить на Вашем месте также, Ераст. Считаю это достойным ответом для офицера Русской армии. Но прошу Вас, по возможности, избегать явных ссор, а тем более дуэлей. Но, с Вашей болезнью, извините меня, думается, что вполне достойно было бы работать в тылу. Нам там ой, как честные люди нужны.
- Это тоталитарно-диктаторское богоборчество результат усилий не только большевиков. Эсеры виновны ничуть не меньше в том, что растлевают всю страну. Триединый завет предшественников наших – «за Веру, Царя и Отечество» - единственное, что ещё спасти нас может от полного одичания. В этом кратко-выразительном трисловии суть величия былой державы нашей. Такие, как этот штабс-капитан развратят и Добрармию.
- Полностью с Вами согласен, подпоручик.
- Почему-то все уверены, что мы, одержимые падучей, люди глубоко несчастные. Но вам, здоровым людям неведом некий прилив счастья, которым мы обуяны перед началом припадка, - задумчиво произнёс вдруг Ераст, но смутился и замолк.
- Прошу Вас подумать и, может быть, всё же, перейти на тыловую работу. Это не имеет никакого отношения к тому, что Вы сейчас сказали. Но, имея такую болезнь, опасно выдерживать огромное напряжение штурмов и рукопашных. Разве не так?
- Может быть, Вы и правы, Глеб Гордеевич, но я бы предпочёл оставить всё как есть, - горделиво ответил щуплый юноша.
- Этот человек хочет подать рапорт о Вашем переводе. Хочу предупредить. От меня здесь мало что зависит. Только, если речь зайдёт о причине Вашего с ним конфликта и Вашего угрожающего поведения, приложу все усилия, чтобы Вам помочь. Учтите и то, что монархизм в глазах начальства – заблуждение. В случае же заключения медицинской комиссии, ничем помочь не смогу.
Неожиданно для Глеба, к нему прибыло донесение о «подозрительной деятельности некоей сети кружков восточной премудрости в Ростове, Екатеринодаре и Новороссийске». Охотин раскрыл серую папку, настроенный весьма скептически: уж больно нелепо всё это звучит. Скорее всего, что кто-то пытается выслужиться. Замелькали смутно знакомые имена: Успенский и Гурджиев. Вспомнились рассказы братьев и собственные впечатления о столичном салоне Ольги Третнёвой, где бывали эти люди. Пробежав весьма сумбурный текст с очень расплывчатой информацией, Глеб с трудом уловил, что после событий семнадцатого года, по приглашению Гурджиева, Успенский приехал в Александрополь, а затем - в Ессентуки, куда постепенно съезжались другие ученики Гурджиева, образуя весьма сплоченную группу. Девизом группы стало умение извлекать пользу из любой ситуации, какой бы она ни была - Пусть даже кровопролитие. Группа одобряла афоризм якобы провозглашённый Лао-Цзы: «Чем хуже - тем лучше», что стимулирует людей на необходимые сверхусилия, дающие возможность продвижения в самосовершенствовании. Глеб почесал бороду: «Очень милые ассоциации с этим изречением. Оно звучало среди сонма скороспелых прапорщиков, нахлынувших разваливать нашу армию. Именно они внушали эту самую гнусную мысль солдатам, разлагали армию. Неужели это сказал великий восточный учитель?» Когда в Ессентуки пришли красные, Гурджиев смело представил новым властям свою группу как учёных, разыскивающих местонахождение золота в горах. Авантюрист предложил снарядить экспедицию для поисков и вывоза золота. Кое-как экспедицию финансировали и направили в горы. «Иной раз, когда заходит о золоте, эти большевики - что малые дети», - подумал Глеб. Экспедиция Гурджиева прибыла в Тифлис, но Успенский остался на Северном Кавказе. Гурджиев исчез, но и красным стало не до него. Летом 1919 года он написал письмо Успенскому с приглашением к себе во вновь открытый «Институт гармонического развития человека»... «Да... Смело. До чего же удачливый авантюрист. И грузинов охмурил», - посмеялся Охотин. Успенский отказался, поскольку не воспринимал более Гурджиева, как своего наставника. Видимо, Успенский был оскорблён отсутствием интереса к его идеям. Успенский начал вести кружки по своим разработкам . «Ну и что?» - подивился Глеб. - «Где тут опасность для Белого движения? Люди прозябают в тылах. Одурманивают себя чем угодно, лишь бы не помогать нам в борьбе за будущее своей страны». Охотин отложил папку.
Спустя неделю, Глеб узнал, что Ераста Знаменского вызывали к высшему начальству и давили на него, чтобы он покинул Алексеевский полк. Подпоручику грозили увольнением по дисциплинарному взысканию, если он не уйдёт добровольно, ссылаясь на слабое здоровье. Глеб тут же отправил письмо инстанцией выше, высказывая своё недовольство тем, что начальство «унижает лучшие порывы честной служивой молодёжи». Вместо ответа Охотина вызвали к Романовскому. Всё также в углу восседал Лукомский и странно смотрел на Охотина. Романовский повёл себя непозволительно грубо, обвиняя Глеба в чуть ли не намеренном не раскрытии дела по утечке секретной информации. «Хоть психологический градусник Гофмана применяйте, но работайте, не сидите сложа руки!» - сорвался на крик Романовский, не пожелав выслушать о деле Знаменского. Охотин не на шутку оскорбился и, сдерживая себя, заметил, что советники при ВСЮР подобраны исключительно из левых, откуда вытекает, что измена вполне естественна. Он также выразил сожаление, что его полномочия не распространялись на контроль чиновников высшего ранга. Но Романовский не унимался, пытаясь найти козла отпущения. Наконец, Глеб заявил, что отныне снимает с себя полномочия офицера контрразведки и требует перевода на строевую службу. Деникин был поглощён иными делами и не успел вовремя остановить уход ценимого им сотрудника. В эти дни Деникину доложили о «подмётных письмах», распространяемых Врангелем, очерняющих руководство ВСЮР. Деникин решил отрешить Врангеля от должности, заменив его Кутеповым. Дашкевича временно поставили на место самого Охотина. Глеб расстался с ним по-дружески. Похоже, что Дашкевич искренне сокрушался об отставке его начальника. Но впоследствии Глеба не оставляла мысль: «Не сломают ли левые министры молодого и не слишком сильного духом штабс-капитана, если уж доходило до того, что Сидней Рейли при штабе Деникина побывал». Ераста Знаменского перевели на штабную работу на побегушках…
Через две недели Глеб оказался в самом горячем месте основного фронта, как и хотел – среди дроздовцев. Деникин поддержал его пожелания. Охотин готов был уйти пусть бы и в полк дроздовца Иванова, который к себе интеллигенцию не желает принимать, а лишь - ражих крестьян, что покрепче телом и духом, а также пленных красных. Говорили, что Иванов поддерживает железную дисциплину, но и кормит своих, как битюгов - на убой. Солдаты живут с полковником душа в душу и зовут его между собой Наш Гриша . Не мог Глеб терпеть более всю эту говорильню. Чин полковника ему был оставлен, но командовать подобающим этому званию подразделением, он не хотел, справедливо ссылаясь на свою недостаточную компетентность, как полевого командира. Злые языки в деникинских правительственных кругах уже поговаривали, что, если крупный контрразведчик уходит в самую монархическую часть, следует лучше следить за проникновением крайне правых в контрразведку и прочие структуры: «Таких следует бросать в горячие точки, а не позволять задавать тон в штабах». Настроение было ноябрьское: резко началась сырая южная зима с промозглыми ветрами. То секло дождём, разводя бурую непролазную жижу дорог, на которых конские ноги разъезжались, точно на льду, то подмораживало. Пришло известие, что Колчака совсем разгромили и гонят на восток. ВСЮР тает на глазах. Говорят, уже осталось не больше 25 тысяч человек, и, что Деникин намерен свести армию в единый Добровольческий корпус. Всё это было ужасно, но иной раз что-то могло и порадовать. Так, выяснилось, что по чистой случайности, Глеб, будучи всего лишь ротным, оказался начальником знакомого портупей-юнкера Иванцова-Платонова и соратником ротного капитана Ведищева. Неподалёку сражались такие знаменитости, как молодой генерал Туркул – командующий Дроздовской дивизией, возле коня которого, обычно кружится бульдог.
Узнал Глеб и нескольких новых незаурядных личностей. Одной из них был артиллерийский полковник Туцевич, славящийся хладнокровным бесстрашием. Этот сухощавый среднего роста человек, с тонким аристократичным лицом, в любых условиях носил белый воротничок и манжеты. Подобное чудачество могло бы позабавить, но его манжеты оставались, в самом деле, чистыми. Истинный офицер Императорской армии чувствовался во взгляде его серых, холодных глаз, в ясности его духа и неумолимом чувстве долга. Он успешно сочетал мужество с добродушием и чуть ли не детской чистотой. Можно было без конца любоваться его безукоризненной кавалерийской посадкой, когда он скакал под шрапнелями, в сопровождении громадного ординарца Климчука. Слабый пол Туцевич на батарее не приемлел. Сёстрам милосердия было велено не нести службу для его батарейцев. Туцевич совершенно не терпел, если кто-то из батарейцев брал в долг до четверга, а возвращал в субботу. За такое он мог прогнать от себя и нужного, преданного человека . Глеба особенно трогало, что и такие как Туцевич с Дашкевичем – белорусско-польских кровей – убеждённые сторонники самодержавия. «Но где же таковые русские? - задавался вопросом, от которого на душе становилось горько, Охотин, – Оглядевшись попристальнее, в деникинском штабе всё больше бросаются в глаза кадеты, а то и республиканцы... Грустно. Но у таких, как Туцевич, пусть и с польской кровью, выбора нет: любой большевик такого за одну породистость лица к стенке поставит. Достаточно было мельком взглянуть на его особую породу какую десятилетиями выкристаллизовала верная государева служба».
Вторым необычным офицером был скромный молодой полковник Евгений Петерс, с необычайной силы широким подбородком, невысокий, с упорным взглядом серых глаз и литым телом. Хорош он был странной, немного азиатской красотой, ибо в нём смешалась кровь кривичей и латышей, немцев и татар. Едва ли ему перевалило за тридцать. Сын учителя гимназии, студент Московского университета, он ушёл на Германскую прапорщиком запаса. Война раскрыла его особый дар – отсутствие чувства страха, которого он был счастливо лишён, наверное, с рождения. В атаку он шёл, непременно, во весь рост. Однажды, в занятом белыми посёлке, мобилизовали шахтёров, которых основательно распропагандировали большевики. Генерал Туркул потребовал от Петерса привести роту, набранную из шахтёров в должный порядок. Петерс раздал пленным красноармейцам и шахтёрам винтовки с патронами, велел заложить боевые обоймы и маршировать вслед за ним. Полковник повёл роту прямо к фронту, своей слегка семенящей походкой. Казалось, что он идёт к красным, но он вёл отряд вдоль фронта. До красных оставалось всего несколько сот шагов. Пройдя пару вёрст, Петерc приказал повернуть обратно. Так, в полном молчании, взад и вперёд всю ночь напролёт маршировала рота. Люди начали дрожать от усталости. На рассвете полковник привёл всех шестьдесят солдат назад и доложил Туркулу, что рота в порядке. «Но что Вы там с ними наколдовали, Евгений Борисович?» - удивился генерал. «Я просто решил, либо они убьют меня, и все сбегут к красным, либо они станут ходить за мной. Я их водил, водил, наконец остановил, повернулся к ним и сказал: «Что ж, раз вы убиваете офицеров, остается только вас всех перестрелять», выстрелил в воздух, а потом сказал: «Там коммунистическая сволочь, которую когда-нибудь всё равно перевешают. Здесь Россия. Ступайте туда - тогда вы такая же сволочь, или оставайтесь здесь - тогда вы верные русские солдаты». Сказал и пошёл прочь, - на лице Петерса мелькнула счастливая улыбка. – А они, все шестьдесят, попёрли за мной, как дети. Теперь они будут верными. Они ничего, шахтёрские ребята, они солдаты хорошие». С тех пор, многие из тех шахтёров почитались лучшими дроздовскими рядовыми. Некоторых из них стали ординарцами Петерса. Но были у полковника и свои странности. Никто в дивизии не обладал такими табачными сокровищами, как он. Он имел особый чемодан для папирос и табаков. Запасы свои он прокладывал тонкими пластинками картошки, чтобы в меру хранить влагу, покрывал сверху яблочным и липовым листом. От такого соседства и дрянной мухобой мог душистым стать. В его джентльменском холостяцком хозяйстве царили чистота и порядок. Иной раз Туркул просил у Петерса чай и сахар, в которых не имел отказа. Но стоило генералу попросить для своих офицеров табаку, следовал вежливый отказ. Лишь самому Туркулу Петерс мог предложить закурить. Однажды Петерс заявил Туркулу, что покрыл себя несмываемым позором и вынужден застрелиться. Офицеры знали, что, если Евгений Борисович сказал, так и будет. Туркул возразил, как можно стреляться, если за потерянное орудие, он захватил восемь новых? «Да, восемь взял. Но той пушки не взял», - последовал ответ. Генерал долго доказывал полковнику, что из-за потерянного номера орудия стреляться никак нельзя, а самоубийство - отказ от нашего солдатского долга. С трудом Туркул добился честного слова, что Петерс не застрелится. Евгений Борисович любил комфорт, и особенно - душ. На заре он обязательно обливался студёной водой, стоя на залатанном коврике. Однажды, во время обливания, полковника застала кавалерийская атака противника. Петерс взял самое необходимое – наган, а также положил в фуражку с малиновой тульей и белым околышем портсигар и часы. Стоя в голом виде перед рядами солдат, с полной невозмутимостью, скомандовал: «Огонь по кавалерии противника!» Атаку быстро отбили и Петерс не успел одеться, продолжая командовать голышом, но никто и не думал смеяться .
Глебу надолго запомнился холодный вечер, когда он сидел с капитаном Ведищевым за бобовой похлёбкой в вагоне бронепоезда «Иоанн Калита». За стенкой завывал степной ветер, смеркалось. Рядом простучал поезд с нефтью, как говорили последней, из той, что досталась. На цистернах значилось: «Нефть Тер-Акопова». Поговаривали, что теперь в Баку угнездились англичане, которые беспардонно воруют российскую нефть.
- Ох и дюж наш батюшка! – воодушевлённо рассказывал капитан о полковом священнике. - Схватит красную сволочь в охапку, да рёбра медвежьим объятием своим и ломает. Но оружие в руки брать отказывался – грех.
- Какой воин пропадает, - улыбнулся Охотин.
- Им бы не только рёбра, головы бы поотрывать, безбожникам! – мрачно проговорил вдруг Мефодий Ведищев. - Такого насмотрелись мы на Харьковщине... Когда мы вошли в Харьков, Деникин повелел создать Особую комиссию по расследованию большевицких преступлений по всей губернии за полгода. Расстреляно 70 священнослужителей! В Лубнах перебили поголовно всех иноков Спасо-Мгарского монастыря во главе с настоятелем. Разрушено и поругано множество храмов, а молитвенный дом один превращён был в увеселительное заведение. Покровский монастырь был кощунственно превращён в больницу для сифилитиков-красноармейцев. Очевидцы рассказывали, что красноармейцы, под предводительством Дыбенки, вместе с приехавшими с ними любовницами, ходили по храму в шапках, курили, ругали скверно Сына и Матерь Божию, похитили антиминс, занавес от Царских врат, церковные одежды, подризники, платки для утирания губ причащающихся, опрокинули Престол, пронзили штыком икону Спасителя. Испражнялись в одном из притворов.
- Слышал, что в Ставрополе тех, кто не доносил на скрывающихся родственников офицеров-стариков рубили шашками на глазах у согнанных горожан, - женщин и подростков. В Пятигорске врачей и сестёр публично пороли за то, что они оказывали помощь раненым казакам, - добавил Глеб.
- Что бросилось в глаза в Харькове - всю жизнь церковную взяли под надзор. Ни крестить, ни венчать, ни погребать без предварительного разрешения товарищей Когана и Рутгайзера из Харьковского исполкома, было нельзя. Но такие ограничения относились только к православным: ни инославные храмы, ни синагоги в то время не пострадали, - заметил Мефодий, раскуривая папиросу.
- Этого и следовало ожидать, - высказал свою давнюю мысль Глеб Охотин.
- А какие безобразия чинятся в наших тылах, особенно вновь возникающих! – продолжил Мефодий. - Из проходящих эшелонов выгружают тифозных мертвецов на станциях, или прямо на линии. В другом месте бросили их в братские могилы и присыпали одним снегом. Так-то легче – работы меньше. Как-то пригрело солнце из такой могилы некоторые оказались живыми и выползли из этого ада! Послали двух офицеров проверить эти жуткие слухи. Они оказались правдой! Посылают записки о том главнокомандующему. Пока безрезультатно. Но необходимо что-то предпринимать! Наш элитный полк размещают часто в сырых и грязных помещениях. Лучших горожане не дадут ни за что. Да и что с нас взять можно? Все строевые офицеры полунищие. Истинное сочувствие от горожан почти не встретишь даже, если они действительно желают возврата к былому порядку. Повсюду корысть и скаредность. Зато обеспечены те, кто крадёт в тылу, берёт взятки, спекулирует ворованной мукой, удостоверениями.
- Не зря всё чаще слышны разговоры: «Пора сместить Деникина и назначить Врангеля!» - добавил Глеб, поглаживая свою дроздовскую малиновую фуражку, лежащую на скамье.
К ним в вагон вошли двое рядовых и машинист.
- Разрешите погреться, господа офицеры? – спросил пожилой машинист Пров Фокин, отряхивая с рукавиц свежий снег.
- Даже спрашивать не надо. Конечно можно. Присаживайтесь. Тут ещё суп остался, - ответил полковник Охотин.
- Эх, особенно тяжела служба ночью, когда долго стоим погреться у топки уже невозможно, вздохнул промасленный машинными маслами и прокопчённый углём машинист.
- Вот и погрейтесь похлёбкой нашей, - улыбнулся капитан Ведищев.
- С удовольствием. А то керосина для паровозных фар не осталось. Сидим там в холоде и тьме, - оживился немного усохший от топочного жара и степного зимнего холода машинист.
- Как поживаете, рядовые? – спросил Мефодий молодцов, присматриваясь к ним в полумраке и постепенно узнавая своих подчинённых.
- Всё в порядке, Вашбродь. Мы из Низовки недавно. Заварушка там была немалая, - отвечал медлительный основательный крепкого сложения крестьянский парень Савелий Зыков более двадцати лет отроду.
- Шо ж с церковью они сделали, аспиды! – сокрушённо качая головой молвил второй солдатик, что был младше, или просто тщедушнее Савелия – рядовой Федул Мальчиков.
- А что там случилось? – спросил Глеб.
- Так, и я недавно оттуда. Чуть раньше последнего отряда прибыл, - сказал Ведищев. - Говорить об этом тошно, что там видели: вошли в храм – вонь от нечистот в притворе, иконы истыканы штыками, а в уста Спасителя вставлен окурок. На престоле лежит дохлая собака, а на ней – раскрытое Евангелие!
- Жиды – одно слово, - махнул рукой Пров Фокин.
- Нет, и в том-то весь ужас – свои, русские товарищи тут преуспели, - сурово сказал Ведищев. - Это мы установили точно.
- Не иначе – нечистый их попутал, - перекрестился Мальчиков, пестря веснушками в бликах догорающих свечей.
- Да какой уж там нечистый. Нелюди они просто, - махнул рукой Зыков, - таких надобно перебить всех. Оно лучше будет. Мою деревню большевики до голода довели. Матушка не выдержала и померла. Так-то.
- Вот и говорю я - бес их крепко попутал, - продолжил своё Федул Мальчиков.
- Ладно те всё на вражину валить. Люди и без него – говно, - недоверчиво сказал Савелий.
- Ой, не так просто всё... – недовольно отозвался Мальчиков.
- Что, Федул, губы надул? Не суть - от нечистого ли, сами ли, - подытожил Зыков. - Главное - пора уж перебить всю нечисть эту.
- Ты, Савёл, не ведаешь, шо гриш. Так те и скажу. Своими глазами бесенят видал, шо из убитых красноармейцев выбегали. Вот те крест, - не унимался Мальчиков.
- Говорят, в Крымскую, по небесям всё звезда-хвостунья летала, - переменил тему Зыков. - Думали – конец света настанет – дед мой сказывал. Ан, не наступил он тогда. Но ныне-то, и без всякой те хвостуньи ясно, как день Божий – настал Армагедон.
- Ох, хорошо похлёбочки горячей, - продолжал трястись от холода продрогший машинист.
- Подложить ещё, дядя Пров? – спросил Ведищев.
- Не откажусь, Ваше Благородье. Ох, не откажусь. Вот за шинельку свою в седьмом году царский четвертной билет выложил. И деньжыщи же были по тем временам! До сих пор ношу и служит верно, но прохудилась уж немного. Вот и пронял морозец до пота цыганского, - ворчал старик-машинист.
- Пот делу не помеха, дядя Пров, - Ведищев иронизировал иной раз даже, если ему не хотелось этого. Таковой стала традиция полка после гибели Дроздовского. Многие дроздовцы даже носили пенсне, подражая любимому командиру, когда оно было им вовсе не нужно. Глеб не раз размышлял над диковинными традициями, сложившимися в «цветных полках» – от солдафонства – до ношения пенсне с риском испортить глаза и плохо стрелять. Также дивился и символике этих знаменитых полков. Пусть даже и казались ему символы корниловцев, введённые ещё при живом командире в Германскую – аляпистая Адамова голова и прочее – нелепыми. Как думалось Охотину, конвойной части - опоре начальника, подобало бы иметь эмблему победы, а не смерти. Но, дело вкуса. Главное, что радовало: несмотря на страшный урон, нанесённый первоначальному, офицерскому, составу цветных полков, их умение выигрывать сражения не уменьшалось.
- Вашвысокскородь, - обратился Савелий к Охотину, - слышал случаем, что по трещётке передали, мол, красные нас в окружение загнать хотят.
- Надеюсь, что это ложные сведения. Пока они не подтверждённые, рядовой, - сдержанно ответил Глеб, который в самом деле не знал о точности сведений. Не пущен ли слух для создания паники.
- А ишо говорят, шо Деникина сместят. Барона какого-то заместо него поставят. Правда оно? – хлопая глазами с рыжими веками, спросил Мальчиков.
- Уверяю Вас, рядовой, что мне об этом ничего не известно. Мы все здесь солдаты и не наше дело, что происходит в верхах, - постарался уйти т развития этой темы Глеб. Сказалась многолетняя привычка не упоминать имена без особой нужды. «Стараюсь избегать, по возможности, ошибок мелких. Но при этом успеваю совершать крупные», - подумал Охотин.
В начале декабря белые начали отступать от Харькова. Дела были совсем плохи. От Третьего Корниловского полка остался только сводный батальон в 120 человек и офицерская рота из 70 псов войны. Полк окружили, и он попытался, неожиданным рывком, прорваться через заснеженную рощу. При первой попытке, белых основательно покосили из пулемётов. Уцелевшие шестнадцать офицеров, не имевшие больше патрон, стиснув зубы, со штыками наперевес двинулись, как им казалось, в последнюю в атаку. Неожиданно с красных позиций донеслась команда: «Товарищи, расступись, офицерА идуть!» Офицерская рота, при полной тишине и гробовом молчании с обеих сторон, прошла сквозь безмолвный замёрзший лес и уцелела. При этом красные не могли не знать, что те же люди могли участвовать в недавней страшной ночной атаке, когда офицеры молча, стиснув зубы, перекололи всех, не захватывая пленных. Слишком уж велик страх красных перед этими людьми, перевесивший ненависть к ним. Рассказ уцелевших об этом подвиге стал образцом для многих молодых офицеров. В заснеженной степи генерал Мамантов успешно атаковал Будённого и оттеснил его от Ростова. Генерал Гусельщиков почти было замкнул кольцо вокруг красных подразделений. Все ожидали с нетерпением удар генерала Лобова в тыл Будённому. Но именно в те дни в рядах белых случился некий надлом, ставший катастрофическим по своему значению. Это произошло повсеместно и началось, пожалуй, с разгрома Колчака. Лобов так и не решился начать бой и увёл свою конную дивизию за Дон. В ночь на Рождество белые оставили Новочеркасск и Дон был окончательно обречён. Ростов обороняли кутеповцы. Добровольцы и конница славного Барбовича отбросили красных на семь вёрст. Кутепов мобилизовал всё мужское население, объявил всеобщую трудовую повинность, казнил пьяных, воров и грабителей. Но после падения Новочеркасска будёновцы обошли белых с тыла. В первые дни страшного 1920 года красные заняли Ростов.
Отряд, вверенный Глебу Охотину, остался замыкающим и должен был прикрывать батарею, отступающего Туцевича, сопровождаемого Петерсом. Замыкающим дроздовцам, в те тяжёлые дни, повезло немногим больше, чем корниловцам. Сначала они дольше, чем следовало задержались в посёлке. Позже Глеб жестоко винил себя в нерешительности, породившей эту задержку. Но, когда Ведищев принёс ему расстрельные списки и сказал, что пора решать вопрос с пленными красноармейцами и срочно отступать, Глеб проклинал всё на свете и никак не мог заставить себя дать команду к расстрелу. Да и кто бы стал исполнять такой приказ из неоперившихся солдатиков, да юных поручиков – цвета и надежды всей Белой армии?
- И что предлагаете делать, Мефодий Степанович? – раздражённо спросил Глеб, избегавший этого решения до последнего. Ему было страшно выйти из кошмарного оцепенения, в котором он пребывал из-за невозможности, для себя самого, перед самим собой, дать приказ расстрелять пленников.
- Трудно нам. Согласен. Но не отпускать же к красным готовое пополнение? – развёл руками Ведищев.
- А с другой стороны: что изменит эта жалкая горстка красных солдат, когда на нас такая орда прёт? – спросил Глеб.
- Всё это так, Глеб Гордеевич, но жидов-то мы с первого дня порешили. Затем и латышей, и ходей, - заметил Ведищев. - Найдутся эсеры, которые могут нас в шовинизме упрекнуть: одни, мол, русские в подвале остались. Что до меня, то русский, попирающий веру своих отцов и, глумящийся над нею - предатель – похуже жида.
- Не жидов мы расстреляли, капитан, а комиссаров. Это - во-первых. Во-вторых, латыши и китайцы – известные мучители и расстрельщики наших. Этим мы отомстили за своих, - возразил Охотин.
- Вы – полковник, Глеб Гордеевич, а я – лишь капитан. Вам и решать.
- Давайте, Мефодий Степанович, отпустим пленных на все четыре стороны. И предложим желающих с нами оставаться.
- При таком отступлении, почти что бегстве, вряд ли сработает вербовка. Но, согласен, что те, кого отпускаем, не смогут уже столь хладнокровно в наших палить.
- Так и порешим, капитан.
Отряд Охотина выбрался из посёлка, но вскоре был загнан в густые рощи среди заболоченной местности. Путь к своим был отрезан. Красные сосредоточили огонь из нескольких десятков орудий по участку дороги, который оставался единственно возможным местом прорыва последнего отряда дроздовцев из окружения. Белые были зажаты между мало преодолимыми озером и заболоченной старицей. Несколько отчаянных всадников уже пытались вырваться из спасительной рощи в балке по этому участку дороги, желая показать остальным пример молниеносности и решительности, но были превращены в лохмотья мяса и куски костей, перемешанные с глиной и снегом. Дорога была изрыта воронками. Положение пяти десятков, запертых в ловушку, но ещё не отчаявшихся суровых воинов, становилось безвыходным. Долго не могла спасать и небольшая рощица. Артиллерия была в состоянии её перелопатить. Ночью большевики каждые пять минут пускали осветительные ракеты, чтобы вовремя заметить попытку прорыва и тут же начать засыпать снарядами пристреленный участок. Но видеть точное расположение противника в роще красные не могли. Белые облачка шрапнельных взрывов то и дело возникали на фоне тёмно-серого неба. Но потери дроздовцев от этих обстрелов наугад были невелики. Глеб переживал за каждого убитого случайным осколком, как за близкого человека. Его профессионально цепкая память сыскного агента позволяла запоминать имя каждого. И солдаты платили полковнику Охотину взаимной привязанностью и уважением. Из общего котла ели. Ну, а капитан Ведищев был для них и вовсе свой. Барина в нём никто не чувствовал. Был этот одноглазый пёс войны для роты отцом родным. Капитан частенько ворчал на рядовых: «Курить в кулак! Не зажигать спичек! Прикуривай друг у друга!» Глеб строго приказал таким любителям офицерской романтики, как портупей-юнкер Иванцов-Платонов, не сметь высовываться из рощи и, тем более, «рисоваться на манер полковников Туцевича и Петерса», то есть – идти в атаку в полный рост. Свой страх пред завывающими пулями и осколками, Иванцов подавлял с трудом, но подавив, был склонен чудить, подражая таким знаменитостям, как Туцевич. Сам Глеб же, предпочитал рассудительно залечь, если не было приказа бежать в атаку, а не тягаться в удали с соратниками, желающими её выставить напоказ, - будь то Заруцкий или вам Ведищев. «Ибо где грань между понятиями «трусость» и «инстинкт самосохранения»? Истинное бесстрашие – подавление своего инстинкта. Делать вид, что тебе всё нипочём, не кланяясь пулям, продолжать бег по белому снегу на окопы с пулемётом? Смерть от пули, несомненно, милее, чем от холода, голода. Государя больше нет, значит я нужен только семье. Но и этого достаточно, чтобы стараться выжить. Да и этим юнцам-солдатикам пока ещё могу пригодиться», - размышлял Охотин. За тех самых солдатиков Глеб ощущал огромный груз ответственности и ломал голову, как же вывести побольше живыми из окружения. Патроны были на исходе, но лишь пулемёт дроздовцев мог пока сдерживать натиск превосходящего противника. После выпуска двадцати пулемётных лент, нагар в коробе лёг густым слоем, менялся ритм стрельбы. Вода в кожухах испарялась, а моча оказалась заменой сомнительной. В ходе боя топить снег не было времени. Лишь после затишья можно было залить талую воду в кожух. Поздним вечером Глеб подошёл к измотанному и сонливому Мефодию:
- Капитан Ведищев, - сообщил он взволнованным голосом, - мы сможем сохранить эти молодые жизни. Это будущее России!
- Дай-то Бог, - перекрестился капитан, сразу же оживая, - нашли решение?
- Кажется, да. Полагаю, что мороз и устойчивый холодный ветер достаточно подсушили древесину. Если к утру поджечь рощу при нужном ветре, который похоже уже задул, можно будет убежать под дымовой завесой.
- Гениально, полковник! – воскликнул Мефодий.
- Бедная наша спасительная рощица! Простите нас, деревца, укрывавшие нас от вражьих пуль и ледяных ветров. Только человек бывает столь неблагодарен. Какое гадкое создание человек! – ворчал Иванцов-Платонов, которому, в числе прочих, было поручено поджечь кустарник и деревья до рассвета.
- Сумленье в голову вступило, Вашбродь, - говорил рядовой Зыков, - коль, как Вы говорите, грех рощу-то палить, так и не защитит Господь – ветер переменится.
- Отставить разговорчики! – цыкнул на них капитан Ведищев.
- Есть отставить, Вашбродь! - быстро кивнул Иванцов – как-то особо, по-мальчишески, почти не сгибая шеи.
Но ветер лишь усилился и стремительно понёс пламя от запалённых кустов к соседним и через несколько минут пылала чуть ли не вся роща, а дым стал стелиться низко и в самом нужном направлении. Несколько лошадей впало в панику и помчалось прочь, не успев быть осёдланными. Но красные их заметили в предрассветном сумраке и подумали, что началась отчаянная атака белых, спасающихся от пожара, случайно ими учинённого. Это отвлекло внимание красных и отряд Охотина сумел незаметно устремиться на восток под покровом дымового шлейфа.
- Оксти мя, грешнаго, - отчаянно крестился рядовой Мальчиков, перед выходом.
- Вперёд! Держи интервалы! – негромко скомандовал Охотин.
Лошадей всем не хватало и самых худых и лёгких сажали по двое на одного скакуна. Надо было только успеть проскочить пристреленный противником участок, а там можно было рассыпаться по зарослям и балкам, путая преследователей и быть с ними на равных, а не под их артиллерийским огнём. Когда почти все пронеслись за спасительный поворот дороги, ветер неожиданно задул сбоку и красные успели понять в чём дело. Готовые орудия им и наводить не было нужды. Несколько снарядов упало между скачущими позади. Но выслать вовремя погоню красные не успели и отряд Охотина оказался далеко.
К полудню все люди собрались за обширной рощей перед переправой. Глеб организовал перекличку и выяснилось, что не достаёт шести человек. Это означало, что три коня, гружённые двумя всадниками каждый, остались лежать на дороге. К ужасу Охотина, недоставало и лёгких по весу Иванцова-Платонова и Мальчикова, которых он воспринимал чуть ли не как своих детей. Глеб отвёл в сторону Мефодия и заявил ему, что вопреки воинскому долгу, он не может бросить может быть ещё живых мальчишек умирать от ран. Он попросил капитана взять на себя командование отрядом, а сам вознамерился вернуться на тот самый роковой участок дороги. Глеб требовал себя не ждать, но оставить одного коня в зарослях в условном месте. Отказать Ведищев не мог, хотя и был очень недоволен поступком командира. В вечерних сумерках Глеб подкрался к расположениям красных и сумел окинуть взглядом простреливаемый участок. Там неподвижно лежали тела лошадей и, наверное, людей. Дальше пришлось ползти по снегу. Успеху дела способствовала сильная луна. Благодаря ей Глеб мог бы рассмотреть лица убитых и выявить раненых, подающих надежду. Но тот же лунный свет мог сделать его различимым для ока противника. Охотин оказался возле первого темнеющего на снегу тела. Он сразу узнал рядового Мальчикова. Душа давно покинула его тело. Видно было, что перед смертью он судорожно перебирал кишки, в развороченном осколком животе. Глеб перекрестил паренька и прочёл краткую молитву. Похоже было, что красные не трогали трупы. Вскоре Охотин нашёл остальные тела. Было очевидным, что почти все убиты осколками, кроме одного солдата, добитого из винтовки в спину. Признаки жизни подавал лишь один Иванцов-Платонов. Он бредил о прекрасном воздушном змее с полчеловека размером, которого когда-то запускал. Глеб поскорее перевязал страшную рваную рану на лице портупей-юнкера, которую заметил, закутал его в свой полушубок. Луна сильно осветила позиции красных, и Глеб удивился отсутствию на них силуэтов часовых, или огней костров. Ведь теперь опасаться им было нечего. Почему же никто не готовит пищу на огне? Полковник быстро пошёл прямо в стан врага, будучи уверенным, что он покинут. В стане он обнаружил несколько оставленных палаток. Больше - ничего: ни людей, ни батареи. Удивлённый Глеб заглянул в палатку и услышал стоны, путанную речь. Стало ясным: брошены на смерть тифозные. Остальные ушли. Охотин знал, что красные несут эпидемию тифа и поспешил уйти к Иванцову, от греха подальше: «Скоты. Своих больных бросили. Ведь не было такой острой военной необходимости». К рассвету Глеб дотащил Иванцова-Платонова к роще, где должен был стоять конь. Силы оставляли полковника. Опустив стонущего юношу в сугроб, Глеб, шатаясь, разыскивал скакуна, свистел, звал. Наконец, услышал долгожданное фырканье. Стало светло, и Глеб понял, что перевязал лишь одну рану, но их у несчастного две. Он заметил, что шинель его сбоку промокла от крови. Там свисали ноги его скорбной ноши. Разрезав голифе юноши, Глеб обнаружил пулевое отверстие. Проклиная себя за невнимательность, Охотин перевязал и эту рану: «Господи, сколько же крови ты потерял, Игорь. Ты слышишь меня, мальчик? Но слышу, что ты жив и дышишь». К концу второго дня Глеб достиг позиций своих. Он страшно промёрз, кутая в полушубок Игоря, и думал, что сляжет. Но крепкий охотинский организм не подвёл, выдюжил. Отогревшись у печи, Глеб пошёл в госпиталь, чтобы узнать, что с его подопечным. Его встретил насупившийся полковой врач:
- Всё кончено, господин полковник. Нога его уже как окаменевшее дерево была, когда привезли. Флегмона развилась, внутренний нарыв. Тут ничего не поделаешь.
- Ничего не говорил перед смертью? – мрачно спросил Глеб.
- Что-то о Жюле Верне твердил... А что именно – толком не разобрать было.
- Теперь это не имеет значения. Простите, доктор, - Глеб отвернулся и поспешил прочь, в темноту, чтобы никто не разглядел его слёз.
В мертвецкой стоял дух ждановской жидкости из раскрытых склянок.
- Вы бы поосторожнее здесь, господин полковник, - раздался за спиной Глеба голос врача, - тут и тифозные лежат. Ещё и инфлюэнца нагрянула. Вот он, Ваш юноша – в стороне.
Игорь лежал, обращённый к вошедшим головой, как живой с полуоткрытыми глазами и, казалось, что он их ещё не заметил, но вот-вот бодро вскочит и отдаст полковнику честь. Выражение наивных юношеских глаз было прежним. Охотин прочитал отходную и удалился. Похороны состоялись на другой день. Тут Глеб узнал очередную убийственную новость, которую ему принёс Межецкий: умер Истомин. Оказалось, что он имел сердечный приступ после первого известия о расстреле Царской Семьи. Но тогда Любомир сумел внушить себе, что это подлая ложь. Тут ещё добавился необратимый откат деникинцев с московского направления. После этого с ним случился второй приступ, в ходе которого, Истомин скончался. От таких известий в душе Глеба было пусто и холодно. Оттаять слегка свою душу позволяли Глебу лишь мысли о своей семье. Но редко доходили письма от милой жёнушки. Раз Глеб стоял, созерцая кровавый зимний закат и случайно услышал за углом дома беседу двух молодых новобранцев из ростовских мещан.
- В отрочестве умел я мастерски посылать точечный плевок дальше соседских мальчишек. Кроме того, частенько набивал куда больше люр , чем они. Драчуном рос. Тогда в войну всё играли. А вот теперь в гробу я эту войну видал. И никаких орденов мне не надо.
- Ну, положим, лянгой-то и я неплохо владел. Да только надоело всё это быстро. В пятнадцать лет, кроме слабого пола меня ничто не занимало. И до сих пор так. И на кой ляд мне эта война сдалась? Что это жизнь что ли? По мне, что белые, что красные – один чёрт. Лишь бы в покое оставили.
- Это ты точно выразился. Точнее и не скажешь.
«И с такими мы должны побеждать численно втрое, а технически впятеро превосходящего противника? - сокрушённо покачал головой Охотин. – Чёрные мысли который день одолевают. Куда уж хуже: красные прорвались на Кубань, где находится моя семья... Весь год к Деникину прибывают небольшие партии офицеров из-за границы - как пленных, так и оказавшихся там после революции. Были среди них и офицеры «Легиона Чести». Но о брате Мите ни слуху, ни духу...»
Летом 1919 года, приплыв в Hовороссийск из Крыма, Великая княгиня Ольга Александровна и полковник Куликовский поехали на вокзал, надеясь попасть на поезд до Ростова. Оказалось, что поездов не хватает и они забиты солдатами, стремящимися вступить в ряды Белой армии. Сознавая, что надежды рушатся, полковник Куликовский и его жена направились к сараю в стороне от платформы, чтобы попытаться там переночевать, но совершенно случайно наткнулись на генерала Кутепова. Узнав Великую княгиню, несмотря на её потрёпанный вид, генерал тотчас же предложил им свой вагон и велел прицепить его к составу, с минуты на минуту отправлявшемуся в Ростов. Вагон был полон клопов и прочих паразитов, но беглецы были счастливы таким исходом дела. Расправы, которые устраивала Белая армия во время своего наступления, не располагали к ней местных обывателей, а большевицкие агенты подливали масла в огонь. Каким-то образом народ узнал о том, что в том поезде едет Царская сестра. Hа каждой остановке собирались толпы крестьян и, с навязчивым интересом, разглядывали хрупкую женщину в грубой, рваной одежде, которая сидела у окна с младенцем на руках. Пялились молча и без улыбки. А однажды имела место попытка отцепить вагон с Царской сестрой. Полковник Куликовский вовремя, по крышам, добрался до машиниста, который остановил состав и исправил сцепку. Ростов встретил супругов неприветливо. Деникин отказался встретиться с Великой княгиней, не проявив ни малейшего сочувствия. Генерал прислал к чете ординарца, который сообщил им, что в Ростове их не желают принимать. Когда Глеб Охотин узнал об этом факте, он был глубоко возмущён. Тогда он ещё служил на своём посту в контрразведке. Феврония была поражена поступком Деникина не меньше мужа. Она предложила Глебу отправить её вместе с Великой княгиней в станицу Hовоминскую, что в Екатеринодарском крае, чтобы поддержать отвергнутую женщину. Туда повёз княгиню преданный ей лейб-казак Императрицы-матери – Тимофей Ксенофонтович Ящик, обещая, что его семья позаботится о беглецах. Глеб не возражал, чтобы его семья оказалась поглубже в тылу, подальше от натиска красных с севера.
Из Ростова они уехали на поезде, позже пересели на подводу, а под конец пришлось идти пешком. У въезда в станицу стоял покосившийся столб, некогда расписанный белыми и чёрными полосами наискось, с оранжевой каймою. На чёрной доске белой меловой краской изображён полустёртый двуглавый орёл и названо число ревизских душ. После Ростова тихая Hовоминская показалась крымским беглецам раем. Они сняли хату. Усилиями Февронии, с её глубоко народным обликом и манерой поведения, одна крестьянка согласилась приходить и помогать иной раз по хозяйству. Приземистые хатки в слободе все тесными с парой небольших резных крашеных окон. Обмазаны они белой глиной, с выведенным синькой или жёлтой охрой фундаментом с дощечкой-рундучком и кое-где сельским художником расписаны подсолнухами, или розанами в тёмно-зелёных листьях. Крыши – соломенные шапки. Хату окружала тесовая или плетнёвая огорожа, с воротами и калиткой. Подле хаты вырыт колодезь, а за огорожей - базы - загоны для скота. Во дворе мельтешили голосистые собаки. Спустя месяца полтора Великая княгиня родила второго сына, Гурия. Врачей в округе не было, и роды принимала простая повитуха. За лето супруги научились трудиться на огороде, обрабатывать землю, молоть кукурузу, покупаемую у соседа-станичника. «Обильная роса возвещает начало жатвы», - приговаривал крестьянин-сосед, приглашая беженцев помочь в уборке урожая. Вместе со скромной школьной учительницей Февронией, та, рождение которой было ознаменовано пушечными салютами Петропавловской крепости и по всей России, пекла хлеб, стирала одежду, разгуливая в блузе, перехваченной кушаком. Кроме того, княгиня кормила грудью новорожденного и ухаживала за старшим - Тихоном , с помощью новой подруги своей - Февронии. Тихон уже играл с шестилетним Андреем Глебовичем. Муж княгини работал в соседнем хозяйстве и заработную плату получал натурой. Не нравилось Куликовскому одно: как кубанские казаки косятся и злобятся на мужиков, и как мужики обзывают казаков ворами, да конокрадами: «Ишь, русские поселились. И чего им тут надобится на казачьем степу!» В плохую погоду, когда выпадал недолгий досуг, Ольга Александровна позволяла себе делать карандашные наброски окружающего её нового для не мира. А художницей она была опытной. Всё больше радовала нелёгкая, непривычная жизнь, особенно на фоне слухов о летнем наступлении на Москву. Крым, Одесса и Киев были освобождены.
Как-то в ненастный летний вечер босая Ольга Александровна вошла в комнатку Февронии и позвала подругу к чаю:
- Николай Александрович принёс сегодня особо вкусный мёд, дорогая Феврония, - приветливо улыбнулась княгиня с жестом радетельной хозяйки, - отведайте его вместе с нами. Андрей уже сидит за столом.
- Вот сладкоежка какой! Иду, Ваше Высо... – Феврония оторвала рассеянный взгляд от письма мужу, - благодарю, Ваше...
Растерянный взгляд Февронии поверх очков перенёсся на подоконник с геранью и бальзамином в горшках. На рундуке лениво зашевелился жирный кот.
- Который раз повторяю Вам, моя милая, для Вас я просто Ольга. Ведь мы с Вами близки по возрасту, - грубоватое лицо Великой княгини, со вздёрнутым носом, озарилось таким тёплым светом больших лучистых глаз, что Февронии в этот миг она казалась невообразимой красавицей.
За чаем Феврония, очередной раз, попросила княгиню рассказать что-нибудь о почитаемом ею Государе Александре Третьем.
- Отец был для меня всем. Вы уже знаете. Как бы ни был Он занят своей работой, Он ежедневно уделял мне полчаса. А однажды Папа показал мне очень старый альбом с восхитительными рисунками, изображающими придуманный город под названием Мопсополь, в котором живут одни мопсы. Показал он мне тайком, и я была в восторге от Его доверия, от того, что Отец поделился со мной секретами своего детства.
- Мне очень дороги воспоминания об этом великом человеке, - произнесла Феврония.
- Разделяю Ваше мнение, - улыбнулся немногословный ротмистр Кирасирского лейб-гвардии полка Николай Александрович Куликовский своим открытым приветливым усатым лицом. Моргонатические супруги переглянулись и, по теплу, сиявшему в их взглядах, становилось ясным, что они действительно счастливы вдвоём. Феврония знала о первом несчастливом браке княгини и очень сочувствовала ей, разделяя её новое счастье .
С осени деникинцы всё чаще проигрывали и вдруг откуда-то на Кубань просочились красные. Холодной ноябрьской ночью в хату, где жила чета Куликовских, прискакали четыре казака из соседнего гарнизона. Они сообщили, что видели красный разъезд совсем близко к Hовоминской. Родители закутали своих сыновей, захватили свой жалкий скарб, сколько могли унести, и стали прощаться с Февронией, уверяя, что ей надёжнее оставаться здесь, ибо её никто не знает в лицо. Охотиной пришлось согласиться ради сына. Расставание с новой высокородной подругой было слёзным. Обе чувствовали, что они больше никогда не увидятся. Четыре казака, рискуя собственной жизнью, взялись сопровождать «царёву сестру». Горстка всадников быстро растворилась в ночной темноте степи в направлении Черноморского побережья . Ольга Александровна с ранних лет училась конному спорту и в ночной скачке не уступала казакам. Феврония страшно переживала, сознавая какой опасности они подвергаются в степях, где враждебна и зимняя стужа, и люди. «Нет ничего святого для этих нехристей, - причитала Охотина уже после их бегства, - что Ольга Александровна трудилась сестрой милосердия в Ровенском прифронтовом госпитале никого из них не тронет. Убьют, за милу душу, обоих и детей в придачу. И откупаться от бандитов нечем – одна горстка «колокольчиков » у них с собою». Кого только было не встретить в северо-кавказских степях! Бродили осколки сорокинцев и автономовцев , сбивавшиеся в новые банды. Бесчинствовали и одиночные кубанские и терские группировки, могущие назвать себя как угодно, хозяйничали и бичераховцы.
13. Начало конца - ад Щегловской тайги и льды Байкала
И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители, как побеждённые, а побеждённые, как победители. И что идёт снег и земля пуста. И победа побледнела в душе моей. Потому что побледнела душа. Потому что где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут. Но остаются недвижимыми костями, и на них идёт снег.
В. Розанов
Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом
1918-й, но 1919-й был его страшней.
М. Булгаков
Заметало снегами убитых,
Заметало рассудок живых,
На устах замерзали молитвы,
Растворялися лики родных.
Е. Семёнова
Падение Омска предрешило закат Белого движения в Сибири. Армия и власть распылились на чудовищном пространстве от Ново-Николаевска до Иркутска. Невозможность пользоваться железной дорогой, забитой бесчисленными эшелонами, а восточнее захваченной чехами, определила перелом в Гражданской войне в Сибири, параллельно с откатом деникинцев к югу от Курска и Орла. Колчак попросил генерала Жанена призвать к былой готовности чехов помогать белым. Француз отказался, ссылаясь на недовольство чехов. Последний чешский полк выехал из Омска одним из первых... По всей Сибири усилилось партизанское движение , а в её городах всё чаще выступали левые из интеллигентов и рабочих, заразившие своей пропагандой слабые колчаковские гарнизоны городов. Дипломатический корпус и Жанен пытались навязать Колчаку охрану золотого запаса под эгидой международной охраны, но адмирал гневно отказался передать его другой державе. Он отправил эшелон с золотом , а сам покинул Омск последним - в середине ноября. Когда литерный поезд Верховного Правителя прибыл на станцию Тайга, он был задержан войсками Пепеляева, который прислал Колчаку ультиматум о созыве Сибирского Земского Собора, отставке главнокомандующего Сахарова, которого Пепеляев уже приказал арестовать. В случае невыполнения Пепеляев грозил адмиралу арестом. Пепеляев-старший, премьер-министр в колчаковском правительстве, «помирил» генерала с адмиралом. В почти двадцати тысячах вагонов (по одному на двух чехов), с соответствующим количеством паровозов, находилось множество ценностей, награбленных, или приобретенных путём спекуляций. Там было золото, серебро, деньги, оборудование предприятий, сырье, включая цветные металлы, сахар и прочее. Чехи везли и граммофоны, швейные машины, женские украшения, породистых лошадей и даже собрание книг Пермского университета . Сахаров начал вывоз раненых и больных из госпиталей под Ново-Николаевском, но пятьдесят тысяч отъевшихся в тылах, отлично вооружённых чехов и не думали их пропускать. Им важно было ещё и не потерять, награбленные по всей России, «трофеи». Поезда с русскими беженцами загоняли в тупики, паровозы отбирали. Составы с больными и ранеными, загнанные чехами в тупики, были обречены на замерзание, поскольку морозы крепчали. Чехи это понимали, но спасти награбленное для них было важнее. Случалось, что они прихватывали себе новые вагоны, выбрасывая женщин с детьми среди тайги. Из Омска, от большевицких лап, бежали даже многие рабочие. Тысячи раненых и тифозных были брошены умирать в условиях рано наступившей, суровой зимы. Партизаны и крестьяне начали грабить брошенные поезда , а колчаковские войска не могли охранять, растянутые на огромном протяжении, составы. Адмирал сумел догнать эшелон с золотом и остался с ним – дальше проехать было невозможно из-за затора, тогда как войска уходили всё дальше на восток. Дитерихс потребовал отставки Сахарова и главнокомандующим был назначен Каппель. Владимир Оскарович сумел организовать арьергардные бои, и армия смогла сдерживать натиск большевицкой лавины. Последним шёл генерал Викторин Молчанов со славными ижевцами. Супруга Молчанова находилась с частями и передвигалась по сугробам верхом. Во всей его дивизии уцелело человек четыреста-пятьсот.
Есаул Аркадий Охотин отходил вместе с замыкающими из воинов Каппеля. Первое время они имели хорошую связь с молчановцами, выставляющими заслоны и дающими частые мелкие сражения разъездам красных. Больше холода и усталости убивала вынужденная медлительность продвижения из-за скученности беженцев на узкой дороге, идущей параллельно железнодорожной колее. Пёстрая толпа, представленная всеми слоями общества, любыми чинами и рангами, создавала пробки и трудности для самих себя и военных. Замерзающие, голодные и часто заболевающие люди неуклонно слабели и нередко падали. Ехали в обозах, на лошадях и даже шли пешком несколько сотен тысяч человек. Тогда уже никто не останавливался и не помогал чужакам. Ослабевшим могли помочь лишь близкие и верные им. Сотнями гибли в день от сыпного, возвратного тифа, худой одежды и холода. Засыпали у потухшего костра и замерзали. Причудливо расположенные вокруг прогоревших веток трупы, приходилось видеть почти каждый день. Днём ещё пригревало, но к вечеру поднимался леденящий степной ветер и мороз крепчал. С болью в сердце вынужден был Аркадий отворачиваться от душераздирающих сцен с протянутыми руками . Они знали подход красных: «Солдаты - по домам, офицеры и добровольцы - по гробам». Но под его ответственностью было множество рядовых и младших офицеров, и он не мог себе позволить помогать кому-бы то ни было. Орудия пришлось большей частью бросить, или разобрать и везти в санях. Осложняли отвод войск и семейства, бегущие вместе с некоторыми офицерами. Арьергардным подразделениям приходилось особенно туго, ибо в деревнях было уже всё съедено, вплоть до соломенных крыш, шедших на корм лошадям. Вблизи железной дороги было голоднее всего. Если была возможность заночевать в тёплой избе, в неё набивались сотнями и спали порой, стоя. Случалось ночевать под открытым небом у костра. Ветер обмораживал уши, носы, пальцы. На станциях обмороженных сдавали сотнями в санитарные поезда, которые могли отстать и попасть к красным. Белых опережала стоустая молва о творимых якобы ими насилиях над мирными жителями. «Белые, забирают с собой всех мужчин и толпами гонят их, раздетых и разутых, по снегу. Баб и девок насилуют и убивают грудных младенцев рубят шашками, добро всё забирают со скотины сдирают шкуры - себе на шубы, а ободранных коров гонят впереди себя. Деревни жгут, даже мертвым не дают покоя: разрывают могилы, обирают покойников, а гробы сжигают. «Уходите в леса, спасайте ваше добро, - говорилось в большевистских листовках, –организуйте партизанские отряды, нападайте и убивайте белых - они враги народа и им нет пощады. Объявляем их вне закона. Всякий, кто убьет белого, окажет услугу революции и будет награждён народом».
Ново-Николаевск уже был охвачен противоколчаковским восстанием , к которому приложили силы и эсеры, надеявшиеся каким-то чудесным образом удержать там власть. Накормить и приютить страждущих город не хотел. За потворство чехословаков большевикам в самый тяжёлый момент и отцепление паровоза от состава Колчака, Каппель вызвал чешского командующего Сырового на дуэль, на которую их генерал не явился. Когда кто-то из чинов каппелевского штаба выразил сомнение в том, что Сыровой (точнее – Сыровы) способен принять вызов, Каппель возмутился: «Он же офицер и трусом быть не может. Как он откажется от поединка?» Логика рыцаря долга и чести Каппеля была невдомёк таким, как Сыровой, которого подобный вызов мог лишь рассмешить. Ответа от Сырового ни Каппель, ни атаман Семёнов, заявивший в ответ на вызов Каппеля: «Вместо Вас встану к барьеру и вызываю генерала Сырового», не получили. Позже, в Чите, русские офицеры вручили генералу Сыровому под расписку 30 серебряных двугривенных - символическую плату за предательство, а после смерти Каппеля этот вызов повторил генерал Войцеховский.
За Барабинской степью, начиная с городка Щегловска (ранее – деревня Щегловка, Щеглово, позже - Кемерово), отступающим предстояло новое испытание: передвижение по узкой лесной просеке без населённых пунктов длинною почти в сто двадцать вёрст. Был риск нехватки запасов пищи, но и преимущество: оборона входа в тайгу сводилась к преграждению двух-трёх узких дефиле и требовала минимального расхода сил, при условии хорошего запаса патронов. Задержка преследователей позволила бы армии отдохнуть и реорганизоваться. Дело осложнялось тем, что эта просека на десятки вёрст уже была запружена множеством повозок и саней, растянувшихся в три ряда. Красные же могли постараться отрезать эти обозы, пройдя чащобами в обход. Позже выяснилось, что приказ Каппеля о важности защиты входа в тайгу не дошёл до исполнителей. Рушились последние надежды и наиболее оптимистично настроенных офицеров. Осколки армии были обречены на выживание с огромным надрывом. Но славная армия умирала медленно, огрызаясь огнём. При полном разладе коммуникаций, опытные замыкающие офицеры справлялись со своей задачей. В Щегловской тайге колчаковская армия с прочной организацией постепенно превращалась в некоторое подобие партизан. Связь между каппелевцами, идущими впереди, и ижевцами прервалась. Для ускорения продвижения было приказано бросить все повозки и сесть на лошадей верхом. Пришлось оставить также большую часть пулемётов, бесполезных при полном отсутствии патронов, часть продовольствия. Только воткинцы спасли свои орудия, вынося их буквально на плечах людей. С тяжёлым сердцем было решено оставить в Дмитриевке всех больных и раненых. С ними добровольно остались врач и сестра милосердия. Щегловская тайга всё равно бы убила их. В ней выжить мог лишь сильнейший. Аркадий с содроганием узнал, что под Щегловском свирепствует особо выдающаяся по своим зверствам банда. Пленных партизаны-бандиты обыкновенно раздевали донага и при тридцатиградусном морозе обливали водой, покуда те не падали замертво. Грудных младенцев якобы хватали за ноги и били о брёвна или мёрзлую землю. При подходе воинских частей эти банды растворились в лесах. Слыша такое, не верилось, что всего лишь пять лет назад здесь могла быть мирная жизнь и люди вокруг казались такими милыми. Дальнейший путь доводил до исступления от загруженности дороги. Отовсюду доносились хриплые крики: «Понужай!» (погоняй). Ускорить продвижение отряда было немыслимо. В такой обстановке Аркадий решил обвернуть вокруг корпуса под одеждой полковое каппелевское знамя – «надёжнее будет». Генерал Молчанов велел брошенные сани собирать в кучу и сжигать, чтобы их владельцы не возвращались и не впрягали лошадей вновь. Только для больных и детей делали исключение.
В первой же деревне после дикой тайги, охотинскому подразделению, которое теперь было сложно назвать сотней ли, эскадроном ли, выпало счастье отогреться и по-человечески поесть. В подчинении у есаула были теперь осколки нескольких каппелевских частей, пехотинцы капитана Владимирцова, перед которыми Охотин чувствовал свою ответственность не меньше, чем перед своей конницей. Затесалось и немного ижевцев. Есаул решил объявить здесь днёвку, чтобы набраться сил.
- Щегловская тайга тебе не Щелкунская дорога , – приговаривал крепкий на вид дед Терентий, разливая горячую похлёбку, - так-то вам. Досталось небось. В экую стужу человеку жидкому не выдюжить. Ничего – народ молодой, отойдёт. Отъедайтесь. А старуха моя ещё и рассольник с пирогом принесёт. С рубленой говядинкой-то пирог.
Оказались они в ту ночь в крепкой зажиточной семье. К их счастью, эту деревню не успели обобрать опережающие отряд части. Приютили их правда, без особой охоты, но более из дани традиции православной. Припасов пока ещё в домах было в избытке. На готовность всё оплачивать сибирскими деньгами, жители села выразили полное безразличие .
- Нам-то что. Как жили при царе, так и при большаках будем. Куда денемся? – разглагольствовал словоохотливый дед, - Вот сыновей и внуков не дам служить ни белым, ни красным. Покуда порядок по России был, так и служили. А тут – неизвестно кому и зачем живот положить? Ан нет, брат. И Царя нам не обязательно, но и красных не нужно... Не воевать, а трудиться будем.
- Грех так говорить, отец, - заметил Аркадий, - а как красные заберут у вас всё добро, по ветру и пустят?
- Кишка у них тонка, есаул. Сыны мои кому угодно шею свернут - бугаи.
- Против целой армии не попрёшь... – заметил Аркадий, поглаживая свою шапку с георгиевскими лентами вместо кокарды и, припоминая мрачноватых дюжих малых, которых он видел в соседней избе.
Миловзоров кисло посмотрел на деда, сморщив изъеденные оспинами щеки и,
соорудив себе подушку, обернув полено полушубком, поспешил улечься на голом полу. Сон морил уже всех гостей. Устин Белых, хотя и рядовой, но бывший повсюду рядом с Ростиславцевым, сидел на скамье, клюя носом. Аркадий поддерживал разговор из вежливости к хозяину, а Ипполит не оставлял есаула из чувства локтя. Ростиславцев с Вербицким вышли в сени покурить. Николай боролся со сном, чтобы не уподобиться поручику Миловзорову – дворянская гордость не позволяла у всех на виду, лёжа на полу сопеть, да слюни пускать. В это время в избу вошёл старик-сосед.
- Об енерале Деникине слыхал ча, Терентий? – спросил седой как лунь, тощий дед.
- Как не слыхать, Лукич, слыхал: армия разбита и отступает, - отозвался Терентий.
- Дык как же так? Ан-нет: Деникин-то Самару, Уфу и саму Москву взял! Во как! – бойко заговорил дед Лукич. - А чехословаки против Семёнова пошли и захватили у него три бронепоезда и...
- Да ну? Слыхать, что чехословаки вместе с Семёновым большевика ча бьють, - озадачено почесал череп Терентий.
- Да нет. Здесь худо белым пришлось, а там ча, на югах – одолевают оне красных-то, - не унимался Лукич, закручивая корявыми пальцами мочало бороды.
- Кабы Деникин-енерал Царя в Москве посадил ча и порядок навёл, так я за то всегда. Но не вериться после всего, что порядок наступит, - продолжал дед Терентий. - Разве не так, есаул?
- Да... Верится с трудом, - покачал головой Аркадий.
В дверь постучался Зарубин, чтобы попросить курева, но Ростиславцев затянул его чуть ли не насильно и предложил поесть с ними добавочно. Рядовой поначалу смутился, но потом понял, что никто здесь возражать не станет и решил остаться: в их избе кормили не столь обильно. Николай искренне уважал ижевца Гаврилу Зарубина за отвагу в бою. Жена деда Терентия принесла второе блюдо, что вызвало у всех новый подъём настроения и прилив желудочного сока. Даже Корней Миловзоров проснулся и присоединился к сидящим за столом.
- А что, Ганя, - обратился он, к лихо наворачивающему Зарубину, зевая, - вас там мало кормили?
- Из той избы семья в тайгу убежала. Бояться нас они, - отвечал Гаврила с набитым ртом.
- Как так – бояться?
- А вот так, Корней: мужики все по заимкам лесным разъехались – прячутся. Услыхали от красных агентов, что мы разрушение с собой приносим. Бабы йихние домой вернулись, решили остатки вещей забрать поценнее. А тут мы нагрянули и жратву требуем.
- Верят проходимцам всяким соседушки. Дураки оне, - проворчал дед Терентий.
- То-то и оно, что - безмозглые, - поддакнул дед Лукич.
- Мобыть оно и правда, - говорят они, - добавил Гаврила. - Ну да и их понять можно. Мы их свинью зарезать заставили. Да и то на всю ораву мало оказалось. Со страхом смотрят на нас и готовы любой приказ выполнить.
- Ни кола, ни двора у них. Последнюю чушку и зарезали ча. Ленивая семейка, - многозначительно проговорил Терентий.
- Но то, что Иванов-Ринов ваш там, за Ново-Николаевском, в народ стрелял ча – оно известно нам. А он тоже из белых, - заметил Лукич.
- Бывал такой грех. И нехорошо это, что говорить, - мрачно вставил Ростиславцев.
- Ринову бы я лично за то пулю меж глаз влепил, однако, - вдруг промолвил Устин Белых.
Наутро старушка нагрузила охотинцев хлебами со словами:
- Держите. Не скоро село-то следующее. А то и пустым окажется. Кто его знает.
- Спаси Господи, бабушка, - кланялся ей Корней.
- Господь да сохранит вас, касатики, гоните красных нехристей с земли сибирской. Бейте охальников и безбожников проклятых!
К вечеру, когда крепчал мороз с ветром, измотанный отряд, проделавший за день вёрст сорок пять, так и не увидел огней. Начали устанавливать палатки, но на всех их не хватало. Устин Белых стал мастерить стенку от ветра из лапника, чтобы, с другой стороны, развести на всю ночь костёр. Но не все могли выдержать такую ночь под открытым небом, как этот бывалый таёжник.
- Мороз-то страшон, да спасает что снег сухой, - сказал Устин. - Иначе бы ноги промокли, а к ночи промёрзли и – крышка. Пока мороза-то крепкого и не было. Ещё всё впереди.
- Так ведь, и коней может мороз пронять, - заметил Корней.
- А главное, не кормлены лошади толком. Вот в чём беда. Овса нет. Одно сено из соломы уж который день, - сокрушался рядовой из охотинской сотни.
- Да, без них, родимых, нам пропадать, - добавил второй казак, - лошадиные ноги нам сейчас подороже своих.
Уже в сумерках Устин отлучился ненадолго и прибежал возбуждённый:
- Господин есаул, зимовьё неподалёку нашёл!
- Заночевать можно? Пусто там? – спросил Аркадий.
- Почуял я, что здесь тропка должна в сторону быть. Ну, и наткнулся на землянку. А в ней замороженная сохатина подвешена. Свежак!
- Слава Богу! – перекрестился Охотин. - Всё нам подспорье. Сможем и для лошадей тонко настругать. С голоду им мясо тоже пойдёт.
Благодаря сыроватому, но защищённому от ветра зимовью, почти все поместились под кровлей палаток и землянки. Исключение составили, невозмутимо продолживший подготовку своей таёжной лежанки Устин, а с ним и несколько молодых самых крепких казаков. В палатке было тоже слишком холодно, но всё же лучше, чем иной раз на постое в избе, где приходилось спать стоя. Ещё одна тяжёлая ночь прошла именно так – кое кто стоял, за ночь менялся местом с лежащим.
В очередной крошечной деревне было пусто, хотя и заметно, что её покинули совсем недавно. Деревушка не навевала весёлых мыслей. Единственные люди, которые находились в нескольких избах были беженцы из Омска, человек десять. В их числе оказались три добрые сёстры милосердия, которые вызвались печь для солдат блины на муке с водой. Не было ни масла, ни соли. Кое-как умудрились напечь блинов из теста покруче, которое не особо липло к сковороде. Но с ужином оказалось напряжённо, поскольку из своих запасов оставались лишь небольшие мешочки с мукой, а в очереди выстроилось порядка двухсот рядовых. Недопечённые блины – просто комки грубого серого теста, поглощались ненасытными глотками и рассчитать на всех поровну было очень трудно. Когда выяснилось, что около пятидесяти человек остались голодными, одна из сестёр побежала в самую маленькую избёнку, где собрались все беженцы, и попросила их поделиться едой с «героями-защитниками, которые сражаются за православную Россию против всей бесчеловечной тьмы вокруг нас». В ответ упитанный акцизный чиновник затянул глумливо: «Не осенний мелкий дождичек...». Большая часть незнакомых ей людей отказали дать что-либо и заявили, что сейчас же запрут избу на засов. Тогда полногрудая и прыщавая сестра взяла свой мешочек с чёрными сухарями, потрясла его и поняла, что тут хватит человек на пять-шесть, но оставалось в десять раз больше голодных воинов. Молодая девушка гневно потребовала выделить хотя бы по фунту муки. Тучный акцизный чиновник из Омска злобно вытолкал её прочь и лязгнул засовом. Оказалось, что Иконников и Ростиславцев последовали за сестрицей и услышали всё, что произошло в избушке. Излишне застенчивый Ипполит оказался последним при раздаче блинов, а следовательно – голодным, а Николаю просто претило стоять в хвосте, тогда как офицеры выше поручиков получали еду вне очереди. Николай резко постучал в дверь и потребовал открыть её от имени офицерства. В ответ послышался злорадный смешок и последовал ответ, что они не имеют на то прав.
- Здесь, в тайге, царит одно право, любезный - право сильного, - усмехнулся Николай. - У меня в руке наган, а у Вас? Портмоне с керенками? Отпирайте, да поживее!
- Вы можете пожалеть о содеянном, молодой человек! У меня есть связи! – тенорок акцизного чиновника дал петуха.
- Связи с кем? И где? Не думаю, что с ближайшим к нам медведем – хозяином тайги, - рассмеялся поручик, - не думаю, что и с самим Троцким, иначе бы Вы тут не сидели.
С этими словами Николай, несмотря на мольбы сестры не делать этого, выпалил из револьвера в место сочленения засова. Ипполит добавил свою пулю. Выстрелы прозвучали отрезвляюще, и кто-то отпер запор. За этим последовала молчаливо-неумолимая конфискация излишка продуктовых запасов.
- Не беспокойтесь, господа, - проронил напоследок Ростиславцев, - у нас есть карты. До Ачинска осталось совсем недалеко. Еды вам должно хватить. Заодно вам и дезинфекция душ. Не засиживайтесь здесь. Неровен час - придут красные.
В последний миг взгляд Николая упал на нелепую здесь картонку с ярко намалёванным павлином, которую чиновник попытался запихнуть за спину.
- А что это у Вас там, сударь? – насмешливо спросил поручик.
- Да так... Остаток леденчиков...
- Остатки сладки. Мне не помешают. Иной раз сладкого хочется, - с этими словами Николай прихватил и картонку.
На выходе из тайги есаул Охотин догнал генерала Каппеля и, вместе с правой рукой генерала - полковником Вырыпаевым, был свидетелем, как Владимир Оскарович вызвал к себе Лебедева, ставшего теперь начальником Степной группы. Тот прибыл с огромным конвоем, каковой мог себе позволить генерал во времена начала Германской. У Каппеля же, конвоя не было вовсе. «Я же в тылу», - объяснял Владимир Оскарович, очень холодно встретивший Лебедева. Затем Каппель спросил, чем вызвано опоздание Лебедева?
- Почему Вы не делите с Группой боевую страду? А может быть безопаснее там, в ста верстах - вместо того, чтобы быть со своими степняками? - мрачно спросил Каппель.
Кровь бросилась в лицо Лебедева. Попытку праведного гнева со стороны обвиняемого Каппель подавил строгим взглядом своих безукоризненно честных сине-серых глаз и добавил, свирепо грохнув кулаком по столу:
- Приказываю ехать к ним и включить свою непомерно раздутую группу конвойных в рядовые Группы, а самому не покидать Группу без приказа!
Каппель нервно закурил. Рука его тряслась, и он не произнёс больше ни слова в тот вечер. В волосах тридцатисемилетнего Каппеля впервые появились серебряные нити. Охотин подумал: «Красивые глаза Каппеля, верно, пленили некогда многих женщин, но уверен, что никогда Владимир Оскарович не позволял себе пользоваться своим мужской привлекательностью для достижения сомнительных побед. Он - известный однолюб».
Эшелон нового Главнокомандующего прибыл в следующий, за Мариинском, город - Ачинск, уже занятый белыми отрядами. Здесь на станционных путях произошёл взрыв поезда с последним запасом снарядов, которым располагала армия. Генерал Каппель каким-то чудом уцелел, находясь поблизости. Тем временем, в Красноярске левые готовились к восстанию с целью отрезать отступавшим проход на восток. Воду мутила проэсерски настроенная интеллигенция. Ей удалось привлечь на свою сторону командира Сибирского корпуса генерала Зиневича и подчиненный ему гарнизон. Зиневич объявил об «окончании» Гражданской войны и нагло потребовал от Каппеля сложить оружие, прислав телеграмму о бесполезности дальнейшего сопротивления, оканчивавшуюся словами: «война Гражданской войне». Владимир Оскарович послал ответ: «Вы, взбунтовавшиеся в тылу ради спасения собственной шкуры, готовы предать и продать братьев, борющихся во благо Родины. С изменниками я не разговариваю». На усиление взбунтовавшемуся гарнизону шли крупные отряды красных партизан Щетинкина и Кравченко из-под Минусинска. Важнейший пункт белого тыла - Красноярск, с огромными артиллерийскими запасами, попал в руки врага и оставил осколки колчаковцев между двух огней . Попытка атаковать Красноярск оказалась тщетной, и Белая армия лишь понесла немалые потери. Винтовки солдат-предателей били лучше, чем красных или партизан. Некоторые части, устрашившись всех перипетий похода, пришли в Красноярск и сдались на милость тому же Зиневичу.
Начиная с Ново-Николаевска, чехи стали подолгу задерживать поезд Колчака и эшелон с золотом, ломая голову, как бы подороже продать столь желанный «товар» большевикам. Колчак мог надеяться только на свой конвой, хотя и понимал, что этих «сил» весьма недостаточно. Поезд адмирала на пути к Нижнеудинску получил известие, что в 130 верстах, не доезжая Иркутска, произошло восстание и власть перешла к большевикам, а партизанские отряды уже подошли в Нижнеудинску и Зиме. Несмотря на это, Колчак решил продолжать следовать в Забайкалье. В конце декабря поезд Верховного прибыл в Нижнеудинск. Адмиралу сообщили, что нет паровозов, угля, а дальнейшие пути блокированы партизанами. Тем временем, в Иркутске, в поезде Жанена и под его председательством, шли переговоры между Чрезвычайной тройкой города – генералов Ханжина, Ларионова и Червен-Водали с представителями либерального Политцентра – из тех же эсеров с кадетами. Француз был на стороне либералов, поскольку непопулярный в народе режим Колчака казался ему себя изжившим и подлежащим замене. Вскоре чешский майор Гассек передал указание, полученное от представителя всех военных миссий стран Антанты в Сибири и на Дальнем Востоке генерала Жанена, что поезда Колчака и эшелон с «Золотым запасом» берутся под охрану союзных держав, и когда «позволит» обстановка они проследуют дальше под флагами союзных держав. Так же и то, что Жанен требует отказа Колчака от верховной власти официально. В этом случае, адмиралу предлагали безопасный отъезд за границу. Станцию Нижнеудинск объявили нейтральной, и чешским войскам приказали не допускать к поездам Верховного ни эсеров, ни коммунистов, а конвой адмирала не разоружать.
Колчаку оставался незавидный выбор: с личным конвоем из 60 офицеров и 500 солдат попытаться пройти в Монголию - сбежать переодевшись, бросив на произвол судьбы поезда со своим конвоем и «Золотым запасом». Предлагалось ему также договориться с майором Гассеком, чтобы, переодевшись, одному пересесть, в идущий на восток эшелон с чехами .
Был еще один вариант: смирившись, продолжить путь под охраной союзников в своём вагоне. На самом деле всё сказанное Колчаку на официальном уровне было лишь игрой, в то время как адмирал был обречён на арест и вопрос выдачи его Политцентру был решён. Поначалу тройка генералов, из которых казак Ханжин был предан Верховному, противилась такому решению вопроса, но Жанен и Политцентр имели реальную власть в городе. Колчак гневно отверг все пути бегства. Собрав свой конвой, он предложил всем уйти, а остаться лишь тем, кто считает своим долгом остаться с ним. Из пятисот шестидесяти единицы решились остаться. Колчак впал в разочарование и апатию. Он стал узником и одновременно заложником в заигрывании союзников с коммунистами. Около двух недель поезд адмирала стоял в Нижнеудинске под арестом. Затем Жанен с чехами предложил Колчаку безопасное передвижение только в его вагоне, а эшелону с «Золотым запасом» следовало оставить в распоряжении союзных (чешских) войск. Наконец, чехи отняли паровоз и у литерного состава самого Колчака. К чешскому эшелону был прицеплен пульмановский вагон, где разместились офицеры личного конвоя и сам адмирал. К тому же поезду прицепили вагон омского правительства со старшим Пепеляевым и прочими. Колчак понял, что он в плену и поспешил передать легальную власть Деникину на западе и атаману Семёнову на востоке. Чех - комендант эшелона приказал установить на крышах поезда пулемёты и категорически запретил всем русским выход из вагонов. Партизаны отцепили паровоз, требуя передачи им Колчака и «Золотого запаса». Но после переговоров с чешскими командирами, добившись введения в охрану вагона Колчака своих бойцов, партизаны позволили им продолжать следование на Иркутск. Голова адмирала полностью поседела за несколько трагичных дней. Всё это заставило атамана Семёнова задуматься над своим положением, и он решил послать войска на помощь Колчаку, но было поздно. Сил, посланных атаманом, не хватило бы на взятие Иркутска.
Зашатало вдруг, закидало из стороны в сторону Корнея Миловзорова под Ачинском. Голова отяжелела, икры заныли.
- Так я и знал – сыпняк, - проговорил он, понурившись.
- Вылечат, поручик. Всё будет хорошо. Непременно к жене вернёшься, к детишкам, - пытался успокоить его Гаврила Зарубин.
- Да не в том дело. Выздороветь-то можно, отбыв «тифозную повинность». Но не смогу же дальше с вами идти. Останусь в тифозном вагоне и – в красные лапы...
- По морде-то за своего сойдёшь. Тебе легче. Коль есаул наш тут останется – не миновать ему расправы. Морда лица у него офицерская. А мы с тобой, брат, можем сказать, мол, солдаты. Заставляли нас. Только нашивки свои попрячь.
Вечером Корней уже лежал в тифозном вагоне с приступом, в полубеспамятстве, когда Аркадий зашёл навестить его. Отдавая себе отчёт в том, что им придётся оставить Миловзорова, Аркадий никак не мог примириться с этой мыслью. Такого человека бросить в охотинской голове не укладывалось. Но и оставаться с ним было бы нарушением приказа и всего принципа непримиримой борьбы. Наконец, спасти его своим присутствием рядом Охотин бы не смог. Привязался есаул к душевному поручику. Глядя на него, бредящего, к горлу Аркадия подступал комок и щипало глаза от сдерживания слёз. Тишина вагона нарушалась лишь смутным шепотом и стонами тифозных. Иной раз свет свечи жутковато отражался в белёсости раскрытых тифозных глаз. Некоторые, с возвратным тифом, могли испытывать временное облегчение и спокойно спать, но большинство ворочались и издавали неясные звуки, от которых становилось не по себе. «Спокойно спящими» были лишь умершие. Тяжёлый спёртый воздух, напоённый духом псины и отрыжки, вызывал позывы тошноты и подобие кессонной болезни. «Братушки, спасите! Нутром сгораю! Пить!» - подавлял временами все шумы чей-то надрывный, но слабый голос. Аркадий отнёс ему воды, зная, что присматривающая за ними сестра, в этот момент клюёт в тамбуре носом после долгих бессонных ночей. Другой больной раскрыл иссохшую грудь, расчёсывая до крови тифозную сыпь на ней. Похоже было, что холод он уже не чувствует. Аркадий прикрыл его грязной шинелью. Корней вдруг открыл глаза и узнал Охотина, попытался что-то сказать, но разобрать было трудно. Попрощались они. Чувствовал Аркадий, что он видит этого человека в последний раз. Не только приход красных, после которого их разлучит по меньшей мере фронтовая полоса, но и мороз, голод, подступали со всех сторон. Выходя, есаул поговорил с сестрой милосердия и внушил ей необходимость уничтожения, сжигания всей униформы со знаками различия, всего, что могло заставить красных начать считать шинели, сопоставляя их с числом лежащих в вагонах... Многие из воинов Каппеля остались в тех вагонах скорби, которые вряд ли когда бы то ни было дойдут до расположений своих однополчан. Тиф косил направо и налево. Но отчасти, за счёт такой убыли состава, остаток армии имел в достатке запасы пищи. Как ни цинично это звучит, но тот факт, что больным почти нечего было оставить поесть, помогало очищать их организм и скорее выздоравливать, если уж не слабели и не умирали в ходе первых приступов. Если имелась в достатке питьевая вода и в помещение не проникал слишком сильный мороз, больные выживали. Кровью обливались сердца Каппеля, Охотина и многих других офицеров, ответственных за тех подчинённых, которые остались в тех тифозных вагонах. Впрочем, множество больных и раненых были брошены ещё в Омске. Ещё страшнее было оставлять раненых, поскольку красные воспринимали их, как врагов, без колебаний. Поэтому не слишком тяжело раненных везли с собой. Но до вагонов с сёстрами милосердия всех тифозных каппелевцы бережно довезли, ценой того, что кто-то из них уступал больным своего коня, а сам продолжал путь пешком, или ехал вместе с тифозным в одном седле, поддерживая его до боли в руках и спине. Сёстры могли отдать почти весь свой хлеб болящим. Но взаимная выручка в таких частях, как подразделения Пепеляева младшего, с его сибирским сепаратизмом, не говоря об Иванове-Ринове, нередко принимала уродливые формы, когда белых воинов делили на «своих» и «чужих». И отношение к «чужим» иной раз мало отличалось от отношения к красным. Такие части проходили мимо, упавших без сил соратников других полков, отвернувшись .
Дальше Красноярска участок железной дороги был захвачен противником, и воины Каппеля были вынуждены обходить полотно и параллельный ему тракт . В Чистоостровской произошло первое совещание белого начальства. Оставалась возможность обхода к северу по Енисею, который, скорее всего, уже надёжно замёрз. Прямо по замёрзшей реке было бы удобно идти, но уж тогда до самого Енисейска, а потом по Ангаре на юг к Байкалу, что удлиняло путь на добрую тысячу вёрст по безлюдью! В деревне Подпорожной Каппель твёрдо согласился разделить, вверенные ему войска, на две группы. Сам он избрал путь по реке Кан, впадавшей именно здесь в Енисей, до города Канска, где железнодорожное полотно видимо ещё не захвачено. Прочие считали этот путь слишком рискованным во всех отношениях, ибо не было уверенности, что и Канск не перейдёт в руки противника. Но он был наиболее коротким. «Если нам суждено погибнуть, то лучше здесь, чем забираться на север, где климат более суровый», - аргументировал свой выбор Владимир Оскарович. Отряд генерала Сукина (смелого оренбургского казака, Николая Тимофеевича, повздорившего с Дутовым, однофамильца Американского мальчика) намеревался идти прямо по Енисею и дать крюк по Ангаре . Отряды генералов Перхурова, Галкина и полковника Казагранди решили двинуться на север по Енисею, но срезать самый долгий вариант пути назад, к югу, не по Ангаре, а по реке Тасеевой.
Есаул Охотин и весь его сборный отряд предпочитал примкнуть к Каппелю из преданности своему генералу, но Владимир Оскарович попросил Аркадия с его могучими казаками и таёжниками присоединиться к наиболее холодному северному пути Сукина. Тогда Охотин произвёл смотр и велел некоторым соратникам, не блещущим здоровьем, идти с другими отрядами. Так, Иконников и Вербицкий были посланы с Каппелем, ибо им предстоял кратчайший путь. «Кратчайший в красные лапы, - бодро подшучивал Константин, - зато не будем страдать от обморожений и голода». Отряд Сукина легко и быстро прошёл на север по надёжно замёрзшему Енисею и свернул к востоку по столь же крепко замёрзшей широкой Ангаре. Жители редких глухих деревень и стойбищ тунгусов были настроены к ним нейтрально. Белые платили щедро и за нельмовые пупки неимоверной жирности, и за вяленые оленьи языки, и за мешки из двойных оленьих шкур, в которых можно было спать на снегу в безветрие. Ну, а задует – так без палатки или шалаша не обойтись. Одеты все были «собрано», то есть – в тулупе в любую погоду. Проводник Бойе Отыркон взялся показать сукинцам путь. От устья реки Илим, впадающей в Ангару, по пути казаков-первопроходцев Хабарова, отряд пересёк водораздел бассейнов Ангары и Лены и вышел, у села Усть-Кутского, к Лене. Дальше предстоял самый тяжёлый совершенно дикий, нехоженый участок Лены до самых её верховьев близ Байкала.
- Теперича сохатинкой живы, одначе, будем, - ловко разделывая тушу лося, приговаривал Устин, - и солить-то не нужно. Морозец-то своё дело и без соли сделает. Да и соли-то у нас в аккурат только посыпать остаётся. И то – в обрез.
- Тебе, таёжнику, и мороз нипочём. На кой лешему жилетка, коли у него шерсть своя? – засмеялся рядовой.
Дюжие казаки помогали ловкому охотнику, спасшему отряд от наступающего голода очередной раз, выслеживанием зверя и своим метким выстрелом. Рыба не ловилась. Январский мороз, тихий, с лёгким туманом, крепчал с каждым днём и доходил до сорока по Цельсию. Люди слабели и озлоблялись от убийственности расстояний, безбрежности тайги и изнуряющей температуры и днём, и ночью. Больше всего выматывали ночи, ставшие неимоверно холодными, когда к рассвету, ещё затемно, почти все вскакивали, начиная лихорадочно раздувать костры и, трясясь, подпрыгивать возле них. Копилось раздражение, проявляющееся по пустякам. И это несмотря на то, что остались самые крепкие телом и духом, а часть отряда, что оказалась послабее, осела по деревням вдоль больших рек, заболевая, или просто - от страха неведомого, бесконечного пути. Кое-кто умер, не выдержав перегрузки, а кое-кто –основательно слёг. Могущие идти, делали всё возможное, чтобы не отстать от своих, держаться командира. Начальство, находясь в тех же походных условиях, что и масса солдат, опростилось до крайности, утратив и свои внешние отличительные особенности. Тем не менее, авторитет командира стал для подчинённого, как никогда прежде высоким. С ним мог сравняться лишь авторитет таёжников-следопытов, которых все ценили.
- Плюнешь – замерзшей снежинкой твой плевок летит дальше. Скоро все тут сгинем, - ворчал
грузноватый хорунжий Кудеяров с бычьей шеей.
- До весны не сгниёшь. Мороз не даст. Чего Бога гневить, когда Он сохатого завалить сподобил? – удивился Устин.
- Слушай, ты, рядовой, как тебя там? Малых? Рябых? Грязных?
- Белых, - мрачно откликнулся Устин, прищурив глаз.
- Ты тут старших по званию не поправляй, мать твою раз так.
- Есть не поправлять, Ваше благородие, - невозмутимо бросил Устин.
- Ах, так ты мне тут надсмехаться, ёшкина вошь?
- Никак нет.
- Перечить, сукин сын, вздумал? – взбеленился хорунжий Онисим Кудеяров.
- Уймитесь, хорунжий, - вмешался капитан Михайловский, начальник небольшого отряда Томской конной милиции. - Никто Вам не перечил и не собирается. Рядовой ничего вам худого не сказал.
- Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Ещё один смутьян возник, - отмахнулся хорунжий, но успокоился.
К вечеру подул верховик.
- Не к добру оно, однако, - заметил Устин, брови и борода которого покрылись густым слоем инея.
- Авось пронесёт, - откликнулся Аркадий, с трудом пережёвывающий варёную без соли сохатину.
Но ветер лишь лютел и перешёл в выматывающую силы души и тела пургу. Устин настоял, чтобы Аркадий дал команду сооружать крытые лежанки из ветвей, под которыми, в сугробах, можно будет сохранить остаток тепла. Николай Тимофеевич Сукин стал подгонять всех следовать примеру самого матёрого таёжника, что немало разозлило хорунжего. Пурга бушевала два дня и две ночи без перерыва. Лишь лосиное мясо в желудках воинов позволило им выжить в те жуткие дни, постепенно отдавая свою энергию, гоняя кровь. Но и лося на столько изголодавшихся желудков мало было. Подъели и последние сухари. Те, кто по совету таёжника съел кусочек сырой печени, чувствовали себя ещё лучше остальных. Первыми выскочили из сугробов несколько молодых казаков, охваченные страхом. Подумав, что остальные их бросили, казачки устремились вверх по Лене догонять своих. Остальные выбирались из своих сугробов не спеша, и долго не могли понять, куда делся этот десяток ретивых казаков. С трудом отходя от своей зимней спячки, они собирались, советовались, что делать. Появился Устин и сказал, что пора раскопать тех, кто ещё не покинул своей берлоги, в противном случае они могут не проснуться. Настораживало, что оттуда не исходило признаков жизни, тогда как над одним сугробом было заметно лёгкое облачко пара, выпускаемого лёгкими могучего казачины. Его разбудили первым. Оказалось, что он даже и не замёрз. Валенки его выдержали испытание, а главное – молодая кровь омывала конечности быстрее, чем у остальных. Аркадий чувствовал подмороженность пары пальцев ног. У многих ощущалось онемение всех пальцев. Решено было срочно разжечь костёр и попробовать отогреть конечности. Когда пересчитали всех, разобрались в следах, установив, что одиннадцать человек ушли рано утром вверх, поняли, что не проснулось ещё девятеро. Их вынимали из сугробов, пытались растирать, делать искусственное дыхание. Совершенно замёрзли и одеревенели трое самых худых и легче одетых. Остальных, со смёрзшимися ресницами, пытались воскресить, но пока очнулся от опасного сна лишь один казак.
- Пора бы нам тоже ноги уносить, - сказал хорунжий Кудеяров.
- Что же, бросать этих ребят? – удивился Гаврила Зарубин, - да грех это!
- Жрать тут нечего. Остался студень из лосиной кожи и того мало. Скоро сам к ним присоединишься, - добавил другой казак.
- Тебе, ижевец, и нянчиться с ними, а мы пойдём, - продолжил Онисим.
- Никуда мы не пойдём без них. Если только здесь не похороним, - холодным тоном произнёс Ростиславцев.
- Похоронить-то не сумеешь, Вашбродь, - усмехнулся молодой казак, - землица-то на сажень мёрзлая поди.
- Очумели вы тут все. Какой там хоронить! Самим бы ноги унести, - махнул рукой Онисим.
- Пойдём, когда приказ на то Его Превосходительства будет, - отрезал есаул Охотин.
- Тут такие дела начинаются. Уж те нет никаких превосходительств. Все мы тут равны пред Богом. Смерть она совсем рядом, костлявая, - нервничал хорунжий.
К их костру подошёл мрачный Сукин и спросил мнение есаула о предстоящих действиях. Выслушав твёрдое намерение Охотина ни под каким видом не бросать больных, Сукин возразил, что он согласен ждать день-другой, чтобы они стали способны передвигаться на лошадях, но после двух дней выступать в любом случае. Аркадий не подтвердил эти слова командира явным проявлением своего согласия. На том в тот день разговор закончился. Устин с парой казаков долго бродил по тайге, пытаясь найти хоть какую-то дичь. Но великий лес оставался безмолвным, и никакая тварь не подавала признаков жизни. Всё покрыл глубочайший пушистый и легчайший снег. Столь же тщетны были вылазки ещё нескольких групп охотников. Одна из них заблудилась и не пришла до темноты. Отряд стрелял в воздух, но те трое так и не вернулись.
- Тоже мне, охотнички, - ворчал Кудеяров, - одни по свежему следу путь назад найти не способны, а Черных ентот, следопыт хвалёный, ни единой животины в тайге сыскать не могёт. Какой он охотник, ежели накормить нас не могит? Воевать-то поди совсем дурак.
Через день вышло солнце, начавшее слепить и мучить измученных голодных людей неимоверной силой своего отражения снегом. Но, казалось, что тепла оно не даёт ни малейшего, а лишь слепит глаза до боли. Вечером все офицеры собрались у костра возле жалкого подобия хижины из наваленных конусом длинных ветвей. Присыпанные снегом ветки, спасали хотя бы от ветра. Потянулся суровый разговор о судьбе больных и помороженных, неспособных удержаться в седле. Сукин заявил, что не может жертвовать жизнями двухсот ради единиц. Хорунжий Кудеяров вставил, что пора выходить с раннего утра, иначе погибнут все. Сукин отдал приказ о сборе с рассветом. Сердце Аркадия сжималось от мысли об оставлении немощных в зимней тайге. На рассвете к всеобщему удивлению, люди увидели, как Кудеяров и урядник Фомин неуклюже пытаются уложить на сёдла одеревеневшие от мороза трупы, погибших во время пурги. Зная суровый нрав этих казаков, все были несказанно поражены готовностью их везти товарищей для достойных похорон.
- Увы, хорунжий, - сказал подошедший генерал Сукин, - но я запрещаю грузить тела, тогда как у нас нет даже возможности забрать больных. Не хватает лошадей, да и последние обессилили.
- Так прям я и собрался хоронить, - непочтительно огрызнулся Кудеяров.
- Что же Вы намерены делать? – удивился Николай Тимофеевич.
- А вот что! – с этими словами Онисим отхватил руку покойника ловким взмахом своего широколёзного топора.
- В своём ли Вы уме, хорунжий Кудеяров? – воскликнул Сукин - всегда очень сдержанный оренбургский казак с сухим лицом.
- Я-то в своём. Я пока ещё жить хочу. Не пропадать же мясу! – огрызнулся хорунжий.
- Не надо на нас так, генерал. Не будем ругаться. Нам силы беречь надо и мяса запас иметь, - подтвердил мысль хорунжего урядник Фомин.
- Варить будешь, урядник, аль сырым жрать? – грубо спросил Ростиславцев.
- Не твоё дело, поручик. Не лезь куда не надо, - отрезал Фомин.
- В таком случае, вы оба идёте отдельно от нас, - резко сказал Сукин и обратился к собравшейся вокруг толпе. - Кто ещё желает к людоедам присоединиться?
- Кто не с нами, тот обречён. Кто с нами, тот потом все грехи замолит, - зло выкрикнул Онисим.
С десяток оголодавших, озверевших людей шагнули в сторону пары, расчленяющей трупы. В рядах сотен других доносилось:
- Не опоганим души своей. Не по-христиански людоедство творить.
- Пакостливей человека зверя нет, обаче, - добавил Устин.
- Маханину (конину) жрать - тоже грех православному! – крикнул хорунжий.
- Так, то – грех простительный, - тихо сказал Устин, - в зимней тайге-то.
Кто ещё с нами? Сгинуть в снегах ходите? – с ненавистью в бегающих полубурятских глазках переводили два сибирских казака-людоеда взгляд с десятка «своих» на прочих.
К ним неуверенно, потупившись, шагнуло ещё несколько человек. Остальные седлали крепких низкорослых сибирских лошадок и начинали выступать в поход колонной. На всех коней уже не хватало, поскольку часть из них покалечилась во время долгого пути, а несколько замёрзли от недостатка пищи. Все эти лошади были, конечно же, съедены. Самые лёгкие, мелкие казачки садились по двое на наиболее выносливых маштаков. Все ослабевшие выехали в первых рядах вслед за проводниками-таёжниками. Вскоре за изгибом русла Лены исчез последний всадник.
- Ну и скатертью дорога. Все там сгинут, - пробурчал Онисим, - по весне волки да вороны ихние туши растащат.
Слабые и умирающие люди были оставлены в навесах из веток с запасом тёплых вещей, оружия, дров и спичек. Каждый из уходивших и ещё здравомыслящих остающихся понимал, что шанса на выживание им не остаётся. Некоторые читали последние молитвы. Вдруг один из них, собравшись с силами, встал и приблизился к группе, рассекающей точными ударами труппы боевых товарищей. Поначалу ему показалось, что те, с остервенением, колят дрова. Но, разобравшись, что к чему, казак сипло заорал, выхватывая наган:
- И нас так же рубить станете? И меня жрать, сука, будешь?
- Заткни его, Зарлам, - буркнул хорунжий Фомину.
Разъярённый зрелищем разделывания туш казак, нажал на спуск, но наган не послушался его. Урядник был уже готов ответить выстрелом, но его револьвер также не сработал.
- Ха! Бараны! – крикнул Онисим, - Смазка-то замёрзла.
С этими словами он подкатился на коротких крепких ногах к ослабевшему казачку, размахивая топором, измазанным налипшими частичками дроблённых костей.
- Брось топор, хорунжий! Я выстрелю! – угрожал казак.
- Сперва смазку согрей, дурень, - топор опустился на череп несчастного.
Остальные тринадцать человек стояли опешив, не зная, как поступить дальше.
- Выжить кто хочет? – повернулся к ним Кудеяров, сморкаясь на чистый снег. - Коль – да, так меня слушать! Кто не будет – разговор у мя короткий. Пока могёшь, тварь дрожащая, к тем бежать. Но с полудня, чтоб все у мя, как по струнке!
Никто не побежал за ушедшими сотнями. Все трупы были разделаны подчистую и нагружены на одну лошадь в мешках. Свеж забитого казака стали варить тут же. Никто не мог проронить ни слова. Многих трясло и кусок мяса вставал поперёк горла. Наконец, один казак вскочил и, обезумев, умчался прочь, в ложном направлении.
- Сдохнет, как собака. Волки доедят. Полоумный... - нарушил молчание Онисим.
После пурги не выпадал снег, и след, ушедших рано утром одиннадцати ошалевших казаков, был отчётливо виден. Он вёл в верном направлении – вдоль бурных верховий Лены, хотя реку видно не было и, лишь по рельефу, можно было догадываться, где протекает река, засыпанная глубокими сугробами. Крупные камни замело так, что можно было их не заметить и удариться, оступиться. Измученные, голодные кони могли с лёгкостью покалечить ноги.
- Среди тех одиннадцати есть один молодой охотник, - сказал Устин. - Говорил с ним как-то. Тайгу знает. Выведет куда нужно.
Лошадка, несущая Ростиславцева, неожиданно подалась в сторону обрыва к реке. Животное резко ослабело и начало падать. Всадник был тоже не в лучшем состоянии и весьма безразличен к своей судьбе. Он не успел вовремя направить коня назад, потерял равновесие и, вывалившись из седла, покатился вниз, вяло хватаясь за прутья тальника. Винтовка выскользнула из чехла ещё раньше и полетела к реке, наращивая скорость, врезалась стволом в недостаточно толстый на перекате лёд и пробила его, помогая Николаю соскользнуть именно в то же место. Поручик оказался по пояс в ледяной воде, что сразу же отрезвило его, придало сил. Видя это, казаки стали спускаться ему на помощь. Находившийся в первых рядах Устин, услышал о беде и поспешил назад. Когда он подъехал, Николая уже вывели под руки на колею, проложенную тропящими. Поручика трясло, ноги немели и ничего не чувствовали. Устин молча бросился к сухому трухлявому стволу погибшего дерева и начал валить его отработанными ударами топора. Зарубин бросился помогать ему. Затем Белых с неимоверной быстротой поднёс, обмазанные воском спички к трухе и через минуту уже пылал сильный устойчивый костёр.
- Хороши листвяные дрова. Много тепла дают, обаче, - приговаривал Устин.
Охотник заставил Николая раздеться и греть ноги, не приближая их излишне к огню. Нельзя было медлить ни минуты. Тем не менее, поручик был неосторожен и обжёг себе икры до волдырей, поскольку не чувствовал жара онемевшей кожей. Ценой задержки передвижения колонны на несколько часов, Ростиславцев был спасён.
- Теперь я окончательный твой должник, друг мой, - улыбнулся оживший Николай Устину.
К вечеру, навстречу колонне появились трое молодых казаков из одиннадцати, исчезнувших в то утро. Они были совершенно истощены и конечности их были изрядно поморожены. Запасных коней не было и пришлось их посадить вместе с другими. Николай уже тоже был в седле не один, но зато его непригодный больше конь, в тот вечер исчез в желудках отряда. Кто-то ворчал:
- От конины навару мало – одна пена... Медвежатинки бы...
Этого было катастрофически мало, но слегка помогло, подстегнуло морально. На другой день, прямо перед носом идущего впереди Устина, мелькнул огромный лось, шарахнулся в сторону. Охотник успел выхватить винтовку, вскинуть и нажать на спусковой крючок. Выстрела не последовало, и сохатый исчез в чащобе.
- Проклятие, одначе, на нашу голову! – сокрушался Устин. - Ведь как я ружьишко моё холил, смазывал!
- При температуре ниже двадцатипяти по Цельсию ружейная смазка застывает и оружие частенько подводит. Вашей вины здесь нет, Устин, - успокоил его, подъехавший Аркадий. - Даже ведение войны при таких условиях обычно прекращается.
На привале Устин долго пытался разогреть свою винтовку у костра.
- Один хрен замёрзнет, - махнул рукой молодой казак.
Незадолго перед вечерним привалом, когда багровый диск солнца коснулся дальних западных сопок и слепил иной раз, при изгибе реки, застучали выстрелы и пули засвистели над головами впереди идущих. Верная лошадка Устина получила пулю прямо в голову, и охотник покатился по склону к ложу Лены, но ловко остановил падение. Он вылез чуть дальше, в неожиданном для сидевших в засаде месте и увидел фигуру, пригнувшуюся за камнем. Его рука не дрогнула: фигура осела и стала неподвижной. «Не зря винтовку отогрел», - подумал Белых.
- С коней, прикройсь! По красным пли! – скомандовал в те же мгновения генерал.
- Шашки вон! – раздалась команда есаула. Аркадий повёл своих в обход засады бегом по глубокому снегу. Вскоре ему стало казаться, что он сам не справится с поставленной задачей, что сердце измученного голодом не способно выдержать такую гонку.
Нежданную, среди глухой тайги, засаду обошли, порубили и добили из револьверов. Ко всем мрачным впечатлениям последних дней добавилось новое: оказалось, что это не красные, которых здесь и быть не могло, а обезумевшие из тех самых одиннадцати...
Лишь в середине марта 1920 года жуткий Ледяной поход был у всех за спиной. Осколки колчаковской армии собрались в Чите и начинали приходить в себя после совершённых ими нечеловеческих усилий. Атаман Семёнов встретил их тепло, видно сожалея о своём своенравии, распрях с Колчаком. Встречали хлебом, солью и вяленым омулем с душком. Колчаковцы подлечивали раны, разыскивали своих ближайших соратников. Аркадий Охотин пытался отыскать Иконникова и Вербицкого, чтобы из первых уст услышать о страшном переходе Каппеля по Кану, где генерал отморозил ноги и заболел. Разумеется, искал он и брата Бориса. Под боком у него, из давних соратников, оставались лишь Ростиславцев, Белых и Зарубин. С ними он совершил чудовищно длинный переход под руководством Сукина, с ними пересёк льды Байкала и добрался до Читы заметно позднее остальных каппелевцев. Первые отряды добрались до Читы в начале февраля. Первым делом отряд Охотина пришёл поклониться могиле Каппеля в Чите. Говорили, что из окрестностей Иркутска выходило до сорока тысяч воинов, а до Читы дошла лишь половина... Отряд Сукина потрепало лишь неистовство природы, а остальных, помимо него, и кровавые стычки. Но и последние, далёкие от фронта переходы по Забайкалью, дались изнемогающему отряду Сукина нелегко. Растянувшиеся колонны его, с санями полными больных, более напоминали госпитальный обоз.
- Не будь у нас этих маленьких, но сверхвыносивых сибирских лошадок, не дошли бы, - рассуждал Аркадий, сидя в кругу знакомых каппелевцев. Ему не терпелось услышать подробности о последних днях Владимира Оскаровича, но все в один голос заставили его рассказать о фантастической длины переходе сукинцев.
- Я проделал всё это расстояние в три тысячи вёрст на одном коне. Памятник таким скакунам воздвигнуть надо! – вставил капитан Михайловский, начальник отряда Томской конной милиции.
- Но Вы же вернулись позже, чем остальные сукинцы, Аркадий Гордеевич. Чем это было вызвано? – спросил, совсем отощавший, Иконников
- Они пересекли Байкал по льду севернее острова Ольхон – места жительства прокажённых, и вышли к посёлку Баргузин, а мы, то бишь Ростиславцев, Белых, Зарубин и я, пошли по льду озера на юг, - скромно ответил Аркадий, не желая углубляться в подробности.
- Ну Вы бы объяснили нам, господин есаул, к чему было так рисковать, отделяясь столь малой группой в направлении, где возможны столкновения с красными? – недоумевал Вербицкий.
- Дело в том, что уйди мы сразу в Читу, мы бы не могли быть полезными своим в священной борьбе, - пожал плечами Аркадий. - Но не мог же я требовать от больных, измождённых, павших духом людей, чтобы вся моя сотня шла со мной. Не те условия. Бросил клич, мол, кто поддержит меня в намерении идти на выручку своим... Ведь никто из нас не ведал, где именно находится линия фронта. Мы не могли знать, что красные давно заняли Лиственничное, и что Байкал стал линией фронта. Со мною вызвались только Ростиславцев, Белых, Зарубин и ещё пятеро крепких казаков. Генерал не одобрял моих намерений, но и запретить не мог. Не та обстановка. Вместе со мной нас стало девятеро, и мы подумали, что и такое число не будет в сражениях лишним.
- Авантюра... – задумался Константин, - но каков героизм! Какое самопожертвование! Если бы не Германская, изведшая большинство отважных, мы бы сейчас царили в Дарданеллах...
- Что говорить, - покачал головой Иннокентий, - почти никого не осталось. А сколько уцелело из Ваших девяти отважных?
- Увы, лишь пятеро, - понуро ответил Аркадий. - Нас обстреляли большевики из прикрытия, еле ноги унесли.
- Но мы не зря пошли на юг, - впервые улыбнулся Николай с былым блеском в запавших глазах на неузнаваемо худом, обветренном лице, - Аркадий Гордеевич подобрал в Лиственничном, гибнущую от голода, брошенную девочку. Скорее всего – из беженцев. Спас её ценой большого риска не успеть удрать от преследования немалого отряда.
- Труднее всего было не убежать от красных, а найти общий язык с бездушными эгоистами в нашей группе, - улыбнулся Аркадий, скрашивая добродушной интонацией своё недовольство. - Чуть не перессорился с поручиком Ростиславцевым и казаком, которые настаивали на том, чтобы не возиться с несчастной.
- Да, нелегко Вам, Ростиславцев, переход дался. Исхудали, осунулись, - покачал головой Вербицкий с ядовитой улыбкой.
- Глистом снедаем, вот и осунулся, - ответил, со свойственным ему чёрным юмором, Николай. - На злости своей вышел, на осознании долга продолжать мстить дальше. «В дебрях не тронул прожорливый зверь, пуля стрелка миновала».
«Когда его папиросы закончились, сильно страдал поручик, но не показывал вида, - вспомнил Аркадий. – Те двое не хотели девочку жалеть, озлобились. А Устин с Гаврилой не возражали. И не только по тому, что ниже чином, но и человечнее тех двоих».
- Судя по всему, группа людоедов хорунжего Кудеярова бесследно исчезла. Но не удивлюсь, что такие к красным подались, там им и место, - сказал вдруг Гаврила Зарубин.
- Туда им и дорога, - буркнул Устин Белых.
- Но нам долгий переход по озеру к югу дался легче, чем его пересечение Сукину, - поведал Аркадий. - Погода была. Ветер не мучил.
- А наш отряд пурга на Байкале застала жуткая. Недолго, правда, но теряется чувство направления - ни зги не видно, - сказал Иннокентий.
- Так, что на Кане было, Иннокентий? – спросил в лоб Аркадий.
- Перед нашим выходом по Кану, Владимир Оскарович предложил любому, кто сомневается в успехе дела или не в силах продолжить путь, покинуть ряды его отряда, - начал Иконников. - Я был из тех, кто сомневался в своих физических возможностях, но не мог себе позволить бросить отряд в такой миг. Да и куда мне податься было? Пугали нас и тем, что зима поздняя, мол, Кан, река быстрая, не промёрз достаточно, а берега такой чащобой поросли – не продраться. Но командование верило в возможность пройти прямо по льду реки Кана, поскольку ранней зима никому не казалась...
- Да уж, намёрзлись и до чёртова Кана, - вставил Константин.
- Передовым частям, с которыми шёл сам Каппель, и чисто случайно, мы с поручиком Вербицким, стало видно ровный в аршин толщиной снежный покров, лежащий поверх замёрзшего Кана. Позже оказалось, что там, местами, имеются горячие источники и лёд бывает очень тонким. Ноги лошадей начали месить снег с водою, которые, при таком морозе, тут же превращались в рваные твёрдые комья. Кони, идущие следом в каких-то саженях, уже портили себе ноги и выходили из строя.
- Нам это тоже ведомо стало: они рвут себе надкопытные венчики, - мрачно вставил Охотин.
- Человек сошедший с коня, сразу проваливался сквозь пушистый снег, и валенки его быстро покрывались толстым слоем примёрзшего к ним льда, после чего идти невозможно. Но валенки не пропускали воду: проморозились так, что вода, при соприкосновении с ними, образовывала непромокаемую ледяную корку. Наше продвижение стало пугающе медленным. Но через версту позади передовых частей получалась уже недурная зимняя дорога, по которой тянулась лента бесчисленных повозок и саней, наполненных самыми разнообразными людьми: больными и желающими спасаться вместе с нами. Тяжко было обходить незамерзающие пороги реки и забереги , прокладывая дорогу в непроходимых дебрях. Вскоре проводники сказали, что предстоит пройти большой порог и, если берега его не замерзли, то дальше не пройдём, поскольку берега круты, а чащобы сверху вовсе непролазные. Темнело и многие к тому времени обессилили, пали духом, оставались сидеть под усилившемся снегопадом, превращаясь в небольшие сугробы. Владимир Оскарович, жалея своего коня, часто шёл пешком. Он зачерпнул воды в свои бурочные сапоги, никому об этом не сказав. После этого генерал почти не садился в седло, чтобы хоть как-то согреться, шагая. На вторые сутки Владимир Оскарович стал сдавать и вынужден был сесть в седло. Через некоторое время у него начался лютый озноб, вплоть до потери сознания. Генерала уложили в сани. Попадая в мокрую кашу из снега и воды, сани моментально в неё вмерзали, и не было сил тронуть их с места. Бывшего в беспамятстве генерала, посадили на коня, и один доброволец - сильный детина, вёз дальше его, поддерживая. Владимир Оскарович уже не приходил в себя. На третьи сутки довезли его до первого жилья, деревушки Барги, что в 90 верстах от Подпорожной. Прошли мы этот путь за два с половиной дня .
- А Вы с Вербицким держались рядом с Владимиром Оскаровичем? – спросил Аркадий.
- Почти всё время.
- До сих пор удивляюсь тому, что поручик Иннокентий Иконников весь поход не расставался с увесистым бронзовым бюстом Александра Третьего, тогда как каждый из нас на этом участке бы предпочёл того же веса мешок сухарей, - улыбнулся Константин.
- Зато, в последней схватке с красными, когда патронов не останется, было бы чем мозжить их черепа, - смущённо пробовал отшутиться Иннокентий.
- Так, что было дальше? – нетерпеливо спросил Аркадий.
- В Барге сняли генеральские сапоги и увидели, что до самых колен ноги его твёрдые, как дерево, и не гнутся. Несколько пар рук начали оттирать их снегом. Врач констатировал обморожение обеих ступней и поднимающуюся гангрену. Инструмент пропал где-то в пути и пришлось простым ножом, без анестезии, произвести ампутацию обмороженных пяток и некоторых пальцев на ногах Владимира Оскаровича. После операции Каппель смог продолжать путь верхом, хотя врач и протестовал. Генерал выпрямился в седле и приложил руку к папахе, отдавая честь тем, кого вёл, кто не сложил оружие. Но дней через десять его состояние резко ухудшилось. Владимира Оскаровича уложили в сани, укрыв шубами, в которых он ехал ещё несколько дней, пребывая в бреду , - было заметно, что Иннокентий не хотел продолжать рассказ, а может быть даже не был в состоянии.
- Осколок нашей, рвущейся к жизни и борьбе армии, вёл умирающий командир, - мрачно продолжил Константин. - Благо, вышли, наконец, к железной дороге. Мы заняли, после краткого боя, Нижнеудинск. Владимир Оскарович нашёл силы провести совещание с начальниками отдельных частей , но делал это лёжа... После Нижнеудинска мы двигались вдоль железной дороги. По ней тянулись бесконечные эшелоны, большей частью - чешские. Чехи предлагали место для больного Каппеля, гарантируя секретность и безопасность. Но на все доводы генерал отвечал, что если ему суждено умереть, то только среди своих бойцов. Кажется, двадцатого января генерал отдал приказ о назначении Войцеховского Главнокомандующим Восточного фронта . Иркутск запаниковал, что Каппель попытается освободить Колчака. Они не знали, что Главнокомандующего уже не стало и дальше продвигается очень боеспособный и злой отряд, везущий, а местами и несущий на руках, гроб. «Незатейливый вышел гроб, а всё-таки – гроб.», – говорили солдаты. Новый подъём охватил каппелевцев, готовых с налёта взять Иркутск. Армию вёл уже молодой генерал Войцеховский. Появился слух, что навстречу нам идут войска Семёнова под командованием генерала Скипетрова. Войцеховский посылает в Иркутск ультиматум с требованием освободить Колчака, прекратить клеветническую пропаганду среди населения, выдать ему фураж и провизию, а также контрибуцию в 200 миллионов или тот самый золотой запас – не знаю точно, за что генерал согласен обойти город. Войцеховский повёл нас, горящих мщением за Каппеля и жаждой освободить адмирала, на приступ Иркутска. Не помню такого ожесточения в боях, как наши попытки прорваться в город. Ни во время Германской, ни на Волге, ни на Белой. Наш Иннокентий проявлял такие чудеса героизма, что любой из офицеров снимает перед таким подвигом шляпу. Нас было меньше, чем защитников города, но на нашей стороне было торжество духа. Большинство же простых солдат также хотели атаковать и поскорее «отогреться» в Иркутске. Мы могли вот-вот прорваться и занять город. В ответ чехи, уже полностью предавшие нас, заявили, что они начнут разоружать белых , а с их количеством мы вынуждены были считаться. Одолеть их мы, с силами в пять-шесть тысяч, оставшихся боеспособными, не смогли бы. Вся наша армия - порядка двадцати тысяч человек, везла, в тот момент, четыре действующих и семь разобранных орудий с очень небольшим запасом снарядов. В дивизии имелось не больше двух-трёх действующих пулемётов с ничтожным числом патронов. И растянулись они на сутки пути... Эти мерзавцы-чехи не желали, чтобы мы вошли в Иркутск и боялись разозлить красных своим нейтралитетом. Тем временем, Колчак был казнён большевиками, а вместе с ним и старший Пепеляев . До Читы докатилось, как мужественно вёл себя адмирал в свои последние минуты в ту роковую ночь седьмого февраля. Когда Войцеховский узнал о казни адмирала, он понял, что дальнейший штурм лишь губителен для измотанных войск . А ведь в основе всей гнусности в отношении адмирала и каппелевцев была борьба за золото, которое рвали друг у друга либералы, большевики, чехословаки и французские представители.
- Что можно добавить к словам Константина? – сказал Иннокентий. - Только о нём самом, что он умолчал из скромности. Перед ударом на Иркутск наш отставной эсер Вербицкий тряхнул стариной – своим опытом изготовления бомб. А боеприпасов у нас очень не хватало. Константин был настолько зол на красных и так хотел захвата города, что в пригородной Иркутской аптеке устроил чуть ли не настоящую химическую лабораторию. Как сейчас стоит перед глазами: колбы, пробирки, склянки с какими-то жидкостями, пузырек с гремучей ртутью, аптечные весы, парафин, разогревающийся на спиртовке. Жёлтый порошок – это пикриновая кислота, железные стружки, гвозди. Будущие бомбы в виде жестяных, вкладывавшихся одна в другую коробок: во внутренней коробке кислота и ещё что-то. Там же – стеклянная трубка детонатора с кислотой, которая должна пролиться на трут, когда трубка сломается от удара. Между стенками коробок будут вложены стружки и гвозди – грозная граната против живой силы. Но очень неудобная и опасная для применяющего её.
- Так, применить успели? – спросил Аркадий.
- Увы – нет, - сокрушённо покачал головой Константин. - Когда бомбы были готовы, отдали приказ отступать и до самой Читы боёв больше не было.
- Неужели Вы привезли бомбы с собой?
- Нет. Это было бы слишком рискованно на ухабах дорог. Пришлось сделать ловушку для красных, приход которых в ту самую аптеку ожидался на следующий день. А сработала ли она одному Богу известно, - ответил Вербицкий.
- Можно лишь надеяться, что туда не вошли невинные люди, - покачал головой Охотин.
- Лучше вспомним немного о нашем командире, продолжающим жить в наших сердцах, - постарался сгладить печальную развязку, с бомбой Вербицкого, Иннокентий. - Простой деревянный гроб несли солдаты и офицеры бережно, как огромную ценность, символ не законченной борьбы. Народ не хотел верить в случившуюся беду. И вдруг родился невероятный слух: Каппель жив и его увезли в эшелоне чехи. Мол, в гробу лежит золото, которое Главнокомандующий получил от адмирала. Шёпотом передавали друг другу всё это, говорили о строжайшей конспирации, чтобы красные не потребовали от чехов выдать генерала. Но вскоре слух этот перестал восприниматься серьёзно и сам по себе забылся. На разведку состояния льда по середине Байкала времени не оставалось. А местные говорили, что лёд встал совсем недавно и пока ещё опасен. Пугали нас внезапно появляющимися и столь же неожиданно исчезающими трещинами во льду. Но простые русские солдаты не бросили тело любимого командира, а совершили с ним тяжелейший переход через Байкал из Лиственничного, чтобы достойно предать его земле в Чите . Рядом с гробом весь путь прошагал полковник Вырыпаев. На льду Байкала кто-то из наших робко предложил погрузить гроб в озеро, но большинство оказалось против. Лошадь, тянувшая гроб по льду, упала и уже не могла встать. Тогда скромный доброволец-волжанин Самойлов соскочил со своего коня стал впрягать его. Отшагал сам пешком по льду до Мысовой почти шестьдесят вёрст. Волновались мы поначалу: а кем занята сейчас Мысовая? Послали разведчиков. Оказалось, что занята она японцами, который нас встречали криками: «Каппел – карашо!» Тысячи всадников, саней и розвальней оказались на том спасительном берегу. Наш путь по озеру был выстлан обессилившими и умирающими лошадьми, ставшими живыми вехами. Крестьяне из Лиственничного пытались потом спасти их, забирая себе. Беда была в том, что подковы были старые, сношенные. Перековать всех в Лиственничном не смогли...
«Пять месяцев ледяного три тысячи вёрстного похода, - размышлял Аркадий, вернувшись в домишко, где он расположился для постоя, - пять адских месяцев, порой казавшихся пятью годами. До Читы дошли лишь самые здоровые, выносливые физически, но и самые стойкие и непреклонные духом, такие, как Иннокентий, или выжившие на непримиримой ненависти к большевизму, как Николай. А те сибирские казаки-силачи, что человечину жрать начали? Небось так в тайге и сгинули. Таким Господь не поможет. Нас собралось здесь около двадцати пяти тысяч. Из Омска вышло сто тысяч... Сколько слегло от тифа, а сколько взято в плен под Красноярском ! Способны ли мы выдержать натиск сотен тысяч? А он неминуем. Лишь снег растает, как они будут здесь. У них - артиллерия, у нас – почти ничего. Семёнов, конечно, нас не бросит, но и его казаков не так уж много, - перед полуприкрытыми, усталыми глазами Охотина вставали картины их пути по байкальскому льду. - Среди местных жителей существует поверье, что, идя судном по Байкалу, нельзя называть его «озером», но непременно – «Священным морем», иначе – «закачает». Море оно и есть... Свои тюлени - нерпы... Но нет покоя замёрзшей тайги: на Байкале нередок грохот подобный пушечной канонаде. То сталкиваются, вздыбленные от трескания, глыбы люда. Этот грохот сопровождается каким-то жутким утробным гулом. Обход трещин занимает много времени. Трещина может тянуться на целую версту. И не знаешь, где подстережёт тебя опасность и лёд под тобой вдруг проломится. Необычайная чистота льда и воды, местами, позволяет видеть отлично дно Байкала на глубине десятков саженей. Жутко становится от этого зрелища поначалу. Особенно, если это - бездонная темнота после светлых саженей... Лёд отполирован снежной крупой и ветром, как зеркало. Кони со старыми подковами на нём часто падают и не имеют сил подняться. Самым волнующим моментом стало неожиданное падение коня с поклажей в трещину. Даже Устин не мог предугадать всего. Но и озеро – не тайга. Нет столь обширных водных гладей в таёжном краю, откуда он родом. Но и тут спас коня никто иной, как Устин, а тем самым, и поклажу с запасом провизии и патронов. Случалось ему уже спасать тонущего коня, хотя бы и в небольшом омуте. Устин тут же ловко накинул под шею коня уздечку и начал его душить. Задыхаясь, животное набрало в лёгкие много воздуха и стало всплывать, несмотря на свою усталость. В тот же миг, самые наши крепкие – Зарубин с Белыхом хватают коня за гриву и хвост и дружным рывком вытаскивают на лёд. В ответ на восторженные комментарии Устин лишь скромно бросил: «И в моей деревне озёра есть». Мол, чему же удивляться, что я знаю, как спасти коня. Мол, у вас в столицах, видать, озёр нет...» Аркадий перевёл взгляд на полковое каппелевское знамя, хранимое им весь долгий Ледяной поход обмотанным вокруг своего тела, и перекрестился на него, как на икону. Теперь оно висело на стене, и есаул был готов надеть его на новое древко, в случае переформирования и смотра войск.
Воспоминания, вымотавшегося за Ледяной поход Охотина, который уже собирался было уснуть, был прерван скрипом двери. На пороге появилась миленькая худенькая девочка, по виду - лет пятнадцати. Личико её несколько усохло и скулы резко обтянулись кожей, под запавшими глазами были заметны синяки. С прошлого вечера Аркадий её – найдёныша, ещё не видел и был рад заметить, что лицо её несколько порозовело, а страх, таящийся в глазах, почти исчез. В руках у девочки был горшочек с чем-то, парившем из-под крышки и аппетитно пахнувшим.
- Вот щи, Ваше Превосходительство... – смущённо промолвила вошедшая.
- Какое же я тебе, Даша, превосходительство, когда я даже не генерал, а лишь есаул. Для тебя же – просто Аркадий Гордеевич. Сколько уж говорил: не зови меня так, – покачал головой Охотин, невольно улыбнувшись.
- Хорошо, Аркадий Гордеевич. Вы начинайте кушать. А я сейчас ещё принесу, - пуще прежнего смутившись, заговорила девочка.
- А разве этого нам мало будет? – удивился есаул.
- Аркадий Гордеевич, я уже поела там. Всё это для Вас, - с этими словами она выскользнула за дверь.
- Вот ещё и затуран , Аркадий Гордеевич, - сказала девочка, вернувшись спустя пару минут.
Она приносила всё от хозяйки, сдавшей свой второй дом Охотину. Хозяйка же, готовила есаулу пищу, а найдёныш прислуживала ей по хозяйству, а также ночевала в её доме.
- Присядь хотя бы со мной рядом и выпей ещё чайку, Даша, - произнёс Аркадий.
- Хорошо, Аркадий Гордеевич, если не в тягость Вам буду, - Дарья от смущения втянула голову в плечи, уставившись на него, почти что затравленным взглядом напуганного ребёнка. Пришлось долго увещевать её, уверяя, что её присутствие его не обременяет.
«А ведь ей девятнадцать лет! Выглядит, из-за недоедания, совсем ребёнком. Но это только при первом взгляде. А во взоре её затаено горе. И меры нет ему. В Лиственничном она сидела над трупом тифозного отца и уже ничего вокруг не воспринимала, пребывая в полубреду, или лёгком помешательстве. Она всё твердила, словно магическое заклинание: «Вороньи стаи в небе кружат, пустые глазницы на небо глядят», - с внутренним содроганием вспомнил Аркадий. – Как было не помочь сиротинушке? Да, раздражало попутчиков, когда пришлось мне с ослабевшего коня слезть, чтобы он мог унести эту лёгкую ношу. Меня-то уже с трудом нёс, а вдвоём с ней – упал бы и не встал. Да, из-за этого нас могли нагнать и перебить. Или могли мы все от неё тиф подхватить, как они опасались. Но бросить её я никак не мог. Спас юную жизнь, а значит не зря на свете прожил. Ведь ни семьи, ни детей Бог не дал. Как я понял, мать её была школьной учительницей в посёлке, а отец, вроде бы - из простых крестьян местных. Мать похоронили, когда ей и десяти не исполнилось. Чахотка... Какая травма для юной души уже тогда! От матери выучилась она грамоте и городской речи. Интересно, не из поздних ли народников была её мать?»
Вскоре Аркадий узнал, что брат Борис был послан с особым поручением в Харбин незадолго до того, как их отряд пришёл в Читу. Шло переформирование Сибирского и Волжского армейских корпусов вместе с войсками атамана Семёнова. Волей оставшихся генералов и Главнокомандующего Войцеховского они вместе образовали Русскую Дальневосточную армию. Как есаул с немалым опытом, Аркадий был вовлечён во все эти преобразования и с утра до вечера был поглощён работой. Времени на общение, с быстро выздоравливающей Дашей, у него не было. Но иной раз, по вечерам, ему казалось, что Дарья очень рада его видеть и больше уже не боится посидеть с ним за одним столом, или отужинать вместе. В те весенние дни от этого становилось теплее и на душе: значит он кому-то ещё нужен. Но и неспокойно было на душе от осознания слабости армии, которая будет вынуждена отступать вновь. Помимо боли за Россию, возникало и новое чувство: страх за будущее этой беззащитной девочки, к которой он успел привязаться. От груза опасений и смутных страхов в голове есаула, в момент раздумий о Даше, звучала надрывная ария Марио Каварадосси из «Тоски».
14. Третий Ледяной – закат Уральского казачества
Нет больше скромных с виду и блиставших величественной доблестью духа русских витязей – уральских казаков. Нет больше славного Уральского казачьего войска... Как ты пустынна и голодна, степь! Сколько ты поела молодых жизней! Из тысяч, вошедших в твою пасть, вышли... десятки.
Генерал К. Хагондоков, терский казак из осетин и другие
Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожать .
Г. Зиновьев
Признаю... единственно правильной самую беспощадную войну со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления.
Я. Свердлов
В страшном девятнадцатом году Яик, казалось, уже совсем погибал, но ненадолго воскрес вновь. К осени стало очевидным, что казаки не выдюжат неудержимость хлынувшей красной волны. Слишком уж заманчивой была земля Уральского войска для большевиков. И как житница зерна, способная прокормить крупную армию, и по причине имевшихся под Гурьевым нефтяных месторождений. По всем белым фронтам создалось кризисное положение, а силы Красной армии лишь крепли, пополнялись, как и техническое её оснащение. В те мрачные дни, в Уральске, Кирилл Ртищев встретил друга Аркадия – уральского есаула Сергея Бородина. Поговорили они по душам, вспомнили Аркадия, своё училище, где они не раз встречались, но тогда аристократическая заносчивость Кирилла не располагала к себе людей попроще. Время изменило Кирилла в лучшую сторону. Вспоминали показательные скачки в столичном манеже с Царской ложей. Припоминали, как под торжественный марш, исполняемый оркестром, стоящим под сорока восьми стекольным окном, приходилось въезжать им, лучшим наездникам столицы, с замирающим сердцем, под взором Государя и Государыни, а иной раз - и царских дочерей. Кирилл вспомнил про своего великолепного, неимоверно дорогостоящего гунтера, и смутился, сравнивая его с маленькими, но очень выносливыми лошадками уральцев, на которых они проделывали чудеса джигитовки, недоступной гвардейцу. К выезжавшим на манеж были прикованы взоры петербургских красавиц света и полусвета, ожидающих чудес от скачек с препятствиями. Femme du monde и не вполне... Правда, внимание Кирилла было приковано тогда лишь к Татьяне Николаевне. Ртищев не знал, что и взоры Бородина, до его женитьбы, были также безнадёжно обращены на вторую Царскую дочку. Их оглушали звуки попурри из модных итальянских песен, а кони под ними трепетно подёргивались, понимая, что им придётся вынести очередное суровое испытание, как и наездникам. К барьерам уже поднесли носилки, приготовленные для неудачников. Но, в этих воспоминаниях, прекрасное лицо Татьяны Николаевны как-то ускользало от Кирилла, оставалось в тумане. Бородин заметил, что мысли Кирилла унеслись слишком далеко и перестал говорить, смутившись. Ртищев взял себя в руки и постарался придать лицу невозмутимое выражение. Сергей был очень взволнован тем, что на удачу в борьбе уже рассчитывать не приходится и скоро его родное Яицкое казачество будет непременно разгромлено, тогда как у него огромная ответственность за двоих младенцев и жену, которая в Гурьеве подхватила сыпной тиф. Вылечил её какой-то перс, обкуривая травами. Сергей поведал Ртищеву, что после германского фронта он поехал из революционного Петрограда в Эстонию, за семьёй, а оттуда - на свой хутор Донсков, приобретенный перед войной. По пути пришлось вынести немало напастей, включая попытки ограбления их скарба. На этом хуторе - между Ташлинской и Иртицкой станицами, на отшибе земель Уральского войска, долго жила родня есаула Бородина с маленькими внуками. Почти три года назад родился у него второй сын, Владимир , а первенец, Сергей , был на год старше. Есаул похлопал свою коренастую саврасую лошадку по крупу:
- Хоть ты и больше на крестьянскую лошадёнку смахиваешь, касатик, а не променял бы тебя ни на какого гвардейского великана, тем паче с укороченным хвостом . В степных снегах ты – скакун незаменимый. Ты – конь ладов весьма хороших.
- Такие лошадки нам здесь сильно помогли. Без них и побед бы было меньше, - улыбнулся Кирилл.
- Не помогли нам ни аэропланы, ни гидропланы . Сила казака не в технике. Но, что можно ожидать после всех раздоров среди казаков? В них беда. А тут ещё и тиф повально косить начал, - грустно сказал Сергей. - Последний наш большой успех был в Лбищенске. Пал при этом, правда, мой родственник-полковник. Казаки превзошли себя в искусстве подкрасться незаметно, как индейцы. В открытой степи, просматриваемые с воздуха, конными разъездами, умудрились они оказаться прямо под носом у врага и взяли его неожиданностью атаки. Пленных было так много, что поначалу их расстреливали, опасаясь внезапного сопротивления. Потом их начали сгонять в одну толпу. Карательный Отряд особого назначения был порублен шашками.
В те напряжённые дни конца девятнадцатого, в Уральске, шли долгие споры генералов по поводу предложения атамана Толстова о неизбежном отступлении и произошло разделение мнений. Кто был сторонником ухода на юг, а потом, через Каспий, к Деникину, а кто ратовал за отступление в Туркестан, к своим уходцам, переселённым туда ещё при Александре Втором за бунт. Редко кто верил в успех дальнейших боёв. Время для лёгкого пути отступления на судах было упущено. Каспий замёрз . В начале зимы подлил масла в огонь и ультиматум, присланный реввоенсоветом. В нём говорилось о возможном скором мире. Написан он был в гуманной, не унизительной и не ультимативной форме, чем и подкупал . Часть казацкого начальства, что посильнее духом, не верило ни единому слову, но другая часть была готова поддаться коварной большевицкой лжи. Тогда уже, остатки казачьих сил собрались в Гурьеве, вместе с беженцами, всего около пятнадцати тысяч человек. В Гурьев перевезли два броневика и несколько аэропланов, впрягая верблюдов. Техника была неисправна, да и горючее закончилось. 23 декабря атаман Толстов решается отходить по пустыне на юг, в надежде соединиться с Туркестанской армией генерала Казакевича (относящейся к ВСЮР Деникина), а пятого января Гурьев уже был захвачен красными.
Но после всех споров, пути части уральцев разошлась. Если генерал Бородин-Буран и отправился вместе с Толстовым, несмотря на их глубокий конфликт, то Сергей Бородин решил спасти семью, избегая угрозы преследования красных, в более неожиданном направлении – к дельте Амударьи, где жили уральцы-уходцы. Он примкнул к оренбургским казакам , отделившимся от уральцев. Безлюдность дикой пустыни обоих маршрутов была одинакова, но не расстояние: до Форта Александровского оставалось 600-700 неумолимых вёрст, а до устья Амударьи – 400-500. Сергей предложил Кириллу отходить вместе с ним, если тот не намерен непременно влиться в ряды деникинцев. Ртищев согласился помочь Бородиным. Несколько сотен оренбургцев (именно так называли себя казаки) и есаул Бородин вышли в неизвестную даль немного раньше, чем Толстов. Их переход оказался удачнее. Некоторое время они шли по сухому руслу Узбоя на Хиву. Местные киргизы (казахи) не попадались, но и препятствий не чинили. Самые суровые морозы, до минус двадцати пяти ночью, застали их только в конце пути, но там, они были немного легче и ветра не так суровы, как в северном Закаспии. Оба младенца оголодавшего есаула и его ослабевшая жена со своей сестрой уцелели и оказались у сердобольных уходцев на Амударье в самый разгар зимы. Позже надеялся есаул перебраться в Самарканд, уповая, что там сохранился их дом покойного отца - генерала, где долго жила мать (Бородина-Акутина) . Хотелось верить, что до Туркестана красные не доберутся. Кириллу долго вспоминался один из знатоков местных троп – казак с бородищей до пупа, который всё приговаривал, мол, скоро февраль, а он у нас в народе бокогреем прозван: где солнышко посветит и капель случается, а в тени – морозец.
Лишь годы спустя, Кирилл Ртищев и Сергей Бородин прослышали кое-что о жутком ледяном исходе толстовцев. Оказавшийся, волею судеб в пределах Совдепии, Сергей никак не мог узнать всей правды, но лишь отрывистые слухи. Оказавшийся за рубежом Кирилл, смог услышать об исходе во всех деталях и без прикрас. Не ведали ни Ртищев, ни Бородин, что среди, пришедшего к уральцам отряда Фортунатова, находится брат Аркадия, Пётр. Ни разу не столкнулись они на Яицкой земле. Пётр же, пытался разыскать Кирилла, но не успел найти, поскольку начиналось повальное отступление. Двигаясь на юг, вдоль восточного берега Каспийского моря, атаман Толстов намеревался дойти до Форта Александровский и далее - до Красноводска . К остаткам Уральской армии и фортунатовцам, составившим менее девяти тысяч, присоединилось около пяти тысяч беженцев со своим скарбом и обозами, а также русско-сербский отряд некоего «воеводы» штабс-капитана Киселева. Многие, помимо муки и постного масла, брали молодых лошадей для убоя. Приходилось везти с собой воду и дрова. Пресную воду стало добыть непросто. Выход нашли в выпаривании соли из морского льда, которая, при оттаивании, выходила первой. Очередной «Ледяной поход» частей Белых армий стал одним из наиболее тяжёлых и драматичных. Он длился порядка месяца или полутора. Шли группами: кто - через киргизские (казахские) стойбища, кто - по дикой пустыне. Отдельные отряды задерживались и выходили ещё позже. Киргизы иной раз нападали в целях грабежа. Возможно, вспоминали давнюю вражду свою с уральцами, когда они были непримиримыми врагами – лет 60-70 назад. Отнять коней и верблюдов было их заветным желанием. Местами приходилось переезжать солончаковые трясины-соры. Они промёрзли ещё неглубоко и были коварны. Их следовало проезжать быстро, иначе колёса увязали в трясине и повозку приходилось уже бросать. Часто такие места приходилось обходить, делая огромный крюк. Шли уральские казаки, а с ними и бывшие каппелевцы Фортунатова, гибли мучительно, но никто не повернул назад, не подчинился призывам Троцкого и Фрунзе сложить оружие, остаться в живых. Не могли уральцы покориться святотатцам, которых считали служителями нечистого. Самым жутким местом – казацкой Голгофой, стал подъём на уступ плоскогорья Мангышлак. Среди киргизов зимой это место слыло гиблым. Мангышлак стал дорогой смерти казаков и беженцев. Здесь же полегло и большинство людей Фортунатова. На Мангышлаке степной буран был такой силы, что сбивал с ног, невозможно было ехать. Бушевало более двух суток. Красные не рискнули преследовать казаков. Плоская местность не давала укрытия. Размокшая в тёплой сырости одежда, замерзала прямо на теле. Люди повально обмораживались. Они жгли всё, что могло гореть: телеги, сёдла, даже ложи винтовок. Кто-то пытался вырыть себе укрытия в мёрзлой земле шашками или топорами, поскольку лопаты с собой не взяли. Из сорока двух имевшихся верблюдов и тридцать одной лошади отряда Фортунатова, после буранной ночи, смогли подняться лишь восемь верблюдов и две лошади - остальные замёрзли. Из кичащейся своей силой части, бывшие каппелевцы превратились в еле-еле двигающуюся толпу будущих калек. После бурана, над вереницей выживших, стоял нечеловеческий вой от боли. Ночью доходило до тридцати мороза с ледяным ветром от киргизской пустыни или со стороны Каспия, но люди, недоедая, упорно двигались к югу. Обессилившие, они часто не были в состоянии спасать себя от обморожения. Даже понимавшие, что с ними творится, были не в состоянии заставить себя оттереть сильно отмороженные конечности. Обморозившись, они нередко пихали конечности прямо в огонь, что обрекало таковых на скорейший конец. Многие, не выдержав испытания, сводили счёты с жизнью. Иные опускались до животного состояния. Оставшихся сидеть захватывали в плен киргизы, налетавшие на немощных. На много вёрст дорога под Усть-Уртом была усеяна замёрзшими человечьими, конскими и верблюжьими трупами, сожжёнными повозками, разбросанными мешками. На месте каждого ночлега дальше этого страшного места оставались трупы замёрзших, которых не было сил хоронить. Спасение оставалось лишь в постоянном движении. Выжить могли лишь те, в ком сохранялась непоколебимая сила воли и духа. Но и таким зачастую грозила ампутация обмороженных конечностей. Из тринадцати тысяч человек, вышедших в поход, до Форта дошло порядка четверти .
Из уцелевших в песках раненых, больных, обмороженных большая часть успела спастись на судах деникинцев. Вместе с ними были взяты и бывшие каппелевцы, поскольку деникинцы считались с Колчаком больше, чем с очевидно проигравшими казаками. О гибели Колчака пока не было известно. Слишком малы были те судёнышки и много было казаков... Пожилой генерал Георгий Бородин-Буран мог бы уплыть в числе первых, поскольку он пребывал в отставке и был болен. Но не способен был он бросить в форте своих былых соратников. Бородин подверг критике бездействие Толстова в вопросе дальнейшей эвакуации. Отец Толстова, Сергей Евлампиевич, был на стороне Бородина. Их конфликт вновь разгорелся. Вокруг Бородина собрались недовольные атаманом офицеры. Владимир Сергеевич Толстов приказал арестовать Георгия Кондратьевича и учинить суд над ним. Чем это закончилось неизвестно. Позже, в начале апреля, не успевшие эвакуироваться толстовцы, начали погрузку своей казны и имущества, но в это время, со стороны Астрахани, подошла красная эскадра Раскольникова. Белый начальник судов приказал толстовцам сойти под предлогом сражения с красной эскадрой. Когда казаки сошли, суда деникинцев, а может быть - просто каких-то авантюристов, подняли пары и скрылись за горизонтом вместе с казной. Толстов подорвал веру в себя казаков и те попросту отказались сражаться при виде, внезапно возникшего миноносца «Карл Либкнехт». Более того, разозлённые поведением атамана, они не хотели выпускать его и оставшихся ему верными казаков из форта, желая, чтобы он разделил с ними позорную участь плена. Но две сотни самых выносливых уральцев, во главе с Толстовым, вырвались и сумели добраться по суше до Красноводска, откуда ушли в Персию . (После отделения маленького отряда полковника Сладкова, стычек с киргизами и неистовства природы, уцелело полторы сотни. Дальше их путь лежал к Персидскому заливу, где они были подобраны британскими военными кораблями . Отряд Сладкова дошёл до Персии по незамерзающему Южному Каспию ). Печальной была участь сдавшихся казаков, не успевших быть эвакуированными, но и не имевших сил бежать с Толстовым. Остававшимся в Форту, был предъявлен ультиматум о капитуляции, в случае принятия которого всем сдавшимся гарантировалось сохранение жизни. Было заявлено, что смертная казнь в советской России отменена, казакам бояться нечего и даже разоружать их пока не будут. Большинство обессилевших казаков покорно приняло ультиматум. Красным сдались два генерала – Бородин и отец Толстова, три десятка офицеров и порядка полутора тысяч нижних чинов. Офицеры были расстреляны . Судьба прочих неизвестна.
Приходя в себя на кавказском берегу, Пётр Охотин сам отсёк несколько кончиков своих отмороженных пальцев тяжёлым острым ножом. Дальше запомнилась лишь дикая усталость и неодолимое стремление спать. Поначалу сил не было толком утолить свой голод, а только спать мёртвым сном. Отсыпаясь и отъедаясь в убогом терском жилище, он вспоминал тяжелейший поход отряда Фортунатова. Пётр осознавал, как ему повезло: из вышедшего от Гурьева отряда в сто десять человек, уцелело двадцать, большинство из которых стали калеками . В сравнении с отнятыми ногами и руками, несколько пальцев было мелочью. Не все они обладали охотинским здоровьем, силой и навыками выживания на природе зимой, а также силой духа Фортунатова. Уцелеть было для Петра, на сей раз, очень важным, ибо мозг сверлила мысль: «Найти семью на Дону». Ей подчинялось всё прочее. И не трогало то, что было не слишком красиво перед соратниками-уральцами легко воспользоваться сочувствием и симпатиями деникинцев, взойти на борт судна, не глядя на казаков, оставшихся на берегу. В полусне Петру вспоминался первый период перехода отряда из Сибири, как было задумано - на Волгу, как к ним на время присоединился странноватый генерал Перхуров, имевший склонность к партизанству, пренебрегавший приказами из Омска. Однажды Фортунатов предложил Перхурову прорваться по тылу красных на Волгу или Урал и тот высказал горячее одобрение такой мысли. Случались непростые стычки с красными, неприятные выяснения отношений с белыми, обвиняющие их в дезертирстве, но Пётр не мог отказаться от мысли попасть любой ценой на Дон, к семье даже ценой той мысли, что кто-то может считать его дезертиром. Он был уверен, что его упрямица-жена непременно оказалась там. А слухи о положении на Дону были ужасающие. Дезертирами они, конечно, не были, поскольку отправлялись продолжать борьбу в другом месте, но грубейшее нарушение воинской дисциплины было очевидно. Генерал Карнаухов даже пытался арестовать Перхурова с Фортунатовым. Спустя некоторое время, объединённый отряд принял командование Перхурова, и Каппель прислал ему приказ возвратиться для участия в Тобольской наступательной операции. Но самодур Перхуров не выносил сторонника дисциплины Каппеля и повёл отряд в сторону фронта Уральского войска. Охотина коробило от полуизмены ослушника Фортунатова и от своего участия в этом: ведь Каппель пригрел у себя этого эсера, не считаясь с его сомнительным прошлым. Мучила мысль о своей службе в отряде эсера, вместо монархиста Каппеля. Было до боли стыдно за своё имя, но узнать, что с семьёй было сейчас для него важнее. Порою он просыпался в поту, увидев сон об ужасах на Дону и картинах насилия над его родными. Постепенно союз с генералом вскоре начал тяготить Фортунатова, ибо Перхуров имел склонность оставаться партизанским отрядом Сибирской армии и далеко от неё не отрываться. Волжане Фортунатова замитинговали и требовали отделиться от перхуровцев. Само собой, что Охотин был на стороне волжан. Вспомнил Пётр, как долго в тот вечер сидели они за картами, обсуждая как пробираться на Яик. Сидели давно за полночь при светильнике из двух выдолбленных картошек, внутри которых втыкали спичку, обматывая её ватой и заливая бараньим салом. Расстались командиры друзьями. По пути фортунатовцев начал косить тиф. При отряде был очень хороший фельдшер, который приложил все усилия, чтобы никого не бросить и все выжили. В более населённых местах участились случаи грабежа мирного населения, и идеалист-Фортунатов стал непримиримо с ними бороться, расстреливая провинившихся. Близ Уральского фронта бывшие каппелевцы снова решили сыграть роль красного отряда и стали повсюду встречать хороший приём. Фортунатовцы опасались, что уральцы их на свою территорию не пустят из-за левых взглядов личного состава отряда, однако, это подозрение не оправдалось. На территорию Уральского казачьего войска их пустили, но казачье начальство сразу попыталось установить над ними своё командование. Естественно, что фортунатовцы воспротивились. Сразу же отправить отряд Фортунатова на фронт тоже не удалось, поскольку в его рядах было слишком много больных и переутомлённых. Сам командир заболел, и отряд возглавил его заместитель Касимов. Этот офицер вызывал раздражение всех левых офицеров и рядовых-фортунатовцев. Он красовался в роскошной высокой шапке коричневого барашка, подвязанный крикливой лисицей, генеттовой шубой. Команды он отдавал с пренебрежительным видом, к рядовым обращался нередко с площадной руганью. В такой отряд он никак не вписывался, но Фортунатов ценил его за тактические способности. Тем не менее, этот человек сумел сплотить отряд и не допустить его раскола. Своими действиями на землях Войска Фортунатов вызвал недовольство казаков, так как, стараясь добиться отправки своего отряда на Северный Кавказ, он пытался заручиться поддержкой неказачьих подразделений, сражавшихся против красных на Туркестанском фронте. Немного позже он сумел найти общий язык с Толстовым и это спасло отряд от неминуемого изгнания с казацких земель.
Тяжело было на душе Петра и не только от мыслей о семье, а до Дона было ещё далеко. Приходили мрачные, смутные известия о разгроме Колчака, его казни, катастрофическом отступлении Деникина. Пришёл слух, что и оренбургцы Александра Дутова разбиты и уходят в Китай в тяжёлых зимних условиях, смертность от холода и истощения соперничает с таковою от тифа . Говорили, что атаман Анненков принял из рук Дутова командование Семиреченским краем. Будучи в Сибири, Пётр слышал немало о подвигах атамана Анненкова и потому, надеялся на лучшее. И не подозревал Пётр, что среди анненковцев находится его брат Сергей. К Дутову, который был, как казалось Охотину, республиканцем, Пётр относился не так тепло. Пётр знал, что поначалу политические симпатии Дутова были на стороне Керенского, но после прозрения перенеслись на Корнилова . Недовольство Охотина вызывало и увиливание Дутова от помощи уральцам. Разгромили дутовцев оренбургец -ренегат Каширин и некий красный командарм Блюхер. «Очередной еврей в верхах по воле Троцкого», - подумал Пётр, хотя это и не соответствовало истине .
15. Зелёная Самостийная
Блузник, сапожным ножом
Раздирающий лик мадонны, -
Это в тумане ночном
Достоевского крик бездонный.
Н. Клюев
Сколько водки выпито! Сколько стёкол выбито!.. Чьи-то дети плакали, где-то финки звякали... Эх, сивуха сивая! Жизнь была... красивая!
Н. Рубцов
В идеале, человек есть глубоко несвободное существо, существо, строго ограниченное правилами добра.
В. Пьецух
Смердело угаром махры. Под буквами, грубо и аляповато намалёванными на кусках красной и чёрной ткани, висящих на голых стенах, скопилась живописная, пёстро разодетая толпа с подвыпившими физиономиями. Хмуро исподлобья разглядывал Пётр Охотин содержимое лозунгов и малоприятные лица окружающих. «Да здравствует анархия – мать порядка!»; «Государство – паразит»; «Освобождение рабочих – дело рук самих рабочих»...
- Я на бочке сижу, а под бочкой мышка, - затянул бабий голос с хрипотцой. - Скоро белые придут - коммунистам крышка! Едет Ленин на коне, Троцкий на собаке, комиссары испугались - думали - казаки. Ийх! Я на бо-очке сижу-у, а под бочкой склянка, муженёк мой - комиссар, а я – спекуля-янтка!
- Глотку свою заткни, Васёна, не то – самому придётся. Да кабы ты, лярва, не пожалела. Ведь отдубасю, - сипло промычал здоровенный мужичище с калмыковатым лицом, вращая толстым слюнявым языком, лениво отхаркиваясь прямо на пол просторного полупустого помещения бывшей школы, беспорядочно заставленного ящиками и заваленного мешками у выхода.
- Ишь швыткий какой! Да руки коротки на меня замахиваться, хряк шалый! – огрызнулась толстомордая хамоватая девка со свиными глазками и дымящейся цигаркой в зубах.
- Клуня ты! Смотри у мя тут: требуху-то повыпущу - кровища суслом потекёть! Поховорим ишо за енто. Скурвилась, волчара, - не унимался здоровенный.
- Со всех сторон ты сволочью выходишь, Карпушка, откуда не глянь, - расхохоталась бабёнка. - Кагал-то свой утихомирь, мурло. Пойду до Пахома.
- Шо бельма-то повылупляла, шалава, я тя щас! - мужичище было привстал, но грузно опустился на ящик вновь, зловонно рыгнув. Он потерял свою мысль и замолчал.
- Ты с ней поосторожней, Биток, она – здоровущая шибко. Вчерась сидором с картовью по башке меня огрела. Трошки подумай, браток, - хихикнул скрипучий мелкий мужичонка.
- Зато ты тихой тапереча стал у нас, Окурок, - расхохоталась бабёнка, - а то возомнил о себе много. Да ряхой не вышел своей пятнистой. Приятности мне никакой в том нету. Вот у меня тут есть с кем шуры-муры поразводить. А, капитан?
Карп отхаркнулся грязной руганью.
- Вот и я гврю те, Биток, – добавил совсем молодой белобрысый кучерявый парнишка с наганом, глядя на Карпа, - сойдись раз с бабой, прилипнет потом, что навоз на подмётку.
- Молодой ишо словами бросаться, - молвила Васёна.
С этими словами она проплыла утицей мимо Карпа и плюхнулась на колени Петру Охотину, который сидел, искусно привязанный к тяжёлым ящикам.
- Мерсите, красуля, нравлюсь я тебе, аль как? Коли нравлюсь – проживешь на ночку дольше. Батьку-то умолить смогу. Потешимся, мазочка ? – загудела она Петру в ухо, обдавая его репейным маслом, грушевой помадой и лёгким перегаром.
- Не нужна ты мне, - мрачно бросил Пётр, - случками не занимаюсь.
- Пардоньте? – не поняла сразу Васёна. - Фи какой! Дело твоё, парень. Здря ты заартачился. Жалко тебя. Во цвете лет коньки откинешь. В спинжачную пару додумался вырядиться. Думал, коль форму белую не надел, так и не тронут тут тя? Да только на морде твоей написано, что ахвицер. Таких у нас тут сразу в расход. Сегодня - полковник, а завтра – покойник. Так-то, капитан. «После чая, отдыхая, где Амур-река течёт, я увидел китаянку... китаянка, китаянка, китаяночка моя», – разухабисто интонируя, запела Васёна. - Как батько приедет, так и к стенке тебя дурака. Он – жиган бывший. Для него всё одно: одного ли в расход, сорок ли. И словца за тебя не замолвлю.
- Иди ко мне, милая, не наделай тута тарараму, - гаденьким голоском проблеял Окурок. - Не вышла выменем ты для офицерика. Пойдём со мной. Оченно замечательный я человек.
- Вот и я гврю, – добавлял белобрысый надо и не надо, убирая со лба, падающий на глаза «шевелюр».
- Помолчал бы, Жупел, коль сказать нечего, - резонно заметил ему Окурок, отряхивая свой перхотный воротник, почёсывая шишковатую, в колтунах, голову.
- Нынче я с Жупелом! – уверенным тоном заявила Васёна. - Других мне не надо!
- И не нужна ты нам, - зло бросил Биток. - Одна водка радость жизни дарит. Вот и глотка уж пересохла. А бабы все – шалавы и дуры.
- Дезертиром я родился, дезертиром я помру. Расстреляй меня на месте, а служить я не пойду! Йих! – вызывающе звонко пропела Васёна, прищёлкнув каблуками.
В это время в дверь ввалилась подвыпившая, отчаянно сквернословящая ватага. Кого только среди них не было! Здоровущие одесские биндюжники, цыгане; бросались в глаза зверские рожи окончательно ушедших в разбой флотских и беглых красноармейцев, а кое-кто напоминал обликом своим опустившихся офицеров, скорее всего –осколки воинства Скоропадского. Нелепо было бы сопоставлять эту братию с былыми вольницами бескрайней Руси – с Сечью ли, разинцами ли, пугачёвцами – нет, тут на каждой физиономии был отпечаток порока. Особенно пугающей была личность с ноздрями вместо носа на плоском как блин лице, пересечённым глубоким шрамом. Поносили Бога и Божью Матерь самым непотребным образом. Временами до слуха Петра доносились уверения, что они-то сами и есть – настоящие большевики, а не коммунисты какие-то. И, что их главарь – самый нужный для Ленина человек. Что именно Ленин - их кумир и отец родной. За него, а не за Троцкого с его армией, они – в огонь и воду. Что их «армия» скоро посильнее РККА станет, «беломордых» порешит и за красных возьмётся.
- Эх жил бы, да был бы, пил бы, да ел бы, не работал никогда. Жрал бы, играл бы, был бы весел завсегда! –залихватски выкрикивал молодой дезертир в засаленной шинели.
- Шо, ахвицерская морда, скламши ручки сидишь? Шо пялишься? Погоди немного и на тебя время найдём, - вдруг заорал Петру в ухо какой-то слащавого вида тип с пакостной улыбочкой в замызганном цилиндре. - Мы, большевики, таких на дух не переносим!
- Вы даже на большевиков не тянете, - спокойно отозвался Охотин. - Так – шваль подзаборная.
- Да мы Одессу брали! – продолжал оглушительно орать тот с истеричными нотками.
- Слыхал, что французиков вы там потеснили. Ну и что? И при большевицком режиме на верёвке вы земной путь завершите, а если мы победим – тем более. Если махновцы со своей мовой хотя бы анархисты, то григорьевцы – одна шваль, - постарался его разозлить Пётр.
- Оставь его в покое, Тангейзер, - гаркнул кто-то на кричащего.
- Какая кличка у Вас замечательная, сударь, - ухмыльнулся Пётр.
- Не твово ума енто дело -кликуха моя.
- Разгрызём ишо полуштоф – другой, робя, а? – истошно орал кто-то. - В Прощёное-то воскресенье у нас, так пьют до посиненья!
Несколько пьяных рож обступили Петра и стали вести себя всё более вызывающе грубо. Хамили и угрожали расправой. Узловатые кулаки тянулись к скулам Охотина.
- Говённенька деникинска армия, коль ахвицеры ёйные по степам тута шляются, - орал один.
- Какой он ахвицер. Урод он беспалый, - заржал другой, тыча в частично ампутированные фаланги петровых пальцев.
- Идиот инфантильный, - невозмутимо проговорил Пётр.
- Ты мне тут не груби! Ты этот хранцузский здеся брось, дворянчик. Не на тех напал, гад. Поховорим за енто ишо. Пожалеешь, шо на свет Божий появился.
Пётр понимал, что сделать против них он ничего не сможет, поскольку он крепко связан. Но сознавал, что важнее всего не показать в таком положении, что он боится. Охотин был когда-то одним из уличных драчунов и прекрасно знал это золотое правило: «Не поддаться страху, не повести и бровью. Главное – не дать им ощутить, что чем-то задели тебя, проняли, что ты напряжён и готов удрать или поддаться любой провокации. Продемонстрировать безразличие, которое предполагает и затаённую угрозу». Пётр вспомнил об отрезвляющем действии на соседских мальчишек его сурового взгляда исподлобья. С годами его взгляд становился лишь тяжелее и действовал безотказно. И в очередной раз, натолкнувшись на загадочную непроницаемость «ахвицерика», шпана побоялась дойти до рукоприкладства и, не выдерживая взгляда связанного человека, оставила его в покое.
- Сранную Повстанческую армию батьки Махно добьём! Всех с Украйны долой! Шо мы тут пухнем? Пора покончить с ними со всеми! Не замаем, братва?
- Айда, хлопцы, на Москву, на Питер! На Украйне места мало. Коммунистов гнать, народну власть устанавливать! Не подгадим! – гремели хмельные голоса. - Бей юнкарей! Холку-то йым и намылим! Видать нашенских из Царевококшайска!
- Какая те Москва, Фурункул. В тебя стрельнут – первый лапти кинешь – в Питер утекаешь, - ржал другой, с образиной в лишаях. - Сперва Махну одолей. А то – Москву яму подай. Первым чёса задашь, объедок.
- А цо мне Москва. Айда на Царицын. Там бабы говорят знатные. Зизня там сладка, - заорал малый с лошадиной физиономией.
- А цо, а цо за зизню цокаешь, огарок? – хохотал тип с лишаями.
- Глотку заткни, Зиводёр, - огрызнулся цокающий, тряся кулаком.
- Пцковские свои ручонки-то спрячь, убогий!
Начался мордобой с переменным успехом.
- Рудя пришёл! Веди яго сюда, братва! – раздались вдруг крики, - Рудя, он ист муго, от того и сила в нём.
- От обизьянта он произошёл. Немец наш. От того и силёнка.
- Дык, сказывают все мы от обизьянтов...
- Такие как ты – да.
- Кому тут неймётся? Кого отдубасить? – загремел вдруг зычный глас с малоуловимым немецким акцентом.
- Да не нас, Рудя, не нас. Есть тут один гордый. Дворя-я-нчик, да золотопогонник! Он всё кочевряжется тут, да хочет с тобой кулачным боем потешится. Покаж яму Еремеевскую ночь! Да так, шоб запомнил!
- Давай мне его сюда! Рудольф Берг-младший не пропускал такой возможности ещё когда служил в одесском цирке. Это ты меня вызвал, парнишка? – брезгливо уставился на потрёпанного, исхудавшего Петра немец-силач.
- Я тебя не вызывал, поскольку минуту назад не знал о твоём существовании, - по-прежнему невозмутимо отозвался Охотин тусклым тоном.
- О моём существовании? Наглец! Да как ты смеешь меня, Берга-младшего, не знать, когда вся Одесса приходила смотреть на то, как наша цирковая семейка борцам кости ломает?! Вот за это ты от меня тумаков и получишь!
Пётр понял, что на сей раз ему не отвертеться, что его даже развяжут и непременно стравят с этой горой мускулов, украшенной сравнительно небольшой сияюще-лысой головой. В другом состоянии Охотин мог бы и понадеяться на свою ловкость и навыки уличного кулачного боя, а также и уроки брата Глеба, освоившего, по долгу службы, джиу-джицу. Но после своей недавней немочи и последних голодных дней рассчитывать на успех было бы самообманом.
- Да я на самого Мишку-Япончика работал! Пригласили меня одного, - продолжал изрыгать похвальбу, бьющий себя в грудь здоровяк. Его мясистая розовая физиономия с жёлтыми свиными глазками и белыми ресницами стала пунцовой от тепла печки и праведного гнева на непочтительного охальника.
- Так, сейчас, Рудя, ты золотопогонника отделаешь так, что родная мать яго никогда уж больше не узнает. Как пахан твой, мясник, туши разделывал бычьи - гы, - пританцовывал вокруг гиганта угодливый плюгавец.
- Слухай сюда! Да я ещё пацаном морду любому бивал на Дерибасовской! Да я его одной левой! Даже размениваться не буду – чахлый он – жалко. Но и наказать за нахалку надо, - оскалил немец своё детское, как у ребёнка с банки «Нестле», маленькое личико.
Петра развязали. Он полностью сосредоточился на противнике, внушая себе мысль, что должен одолеть его, несмотря ни на что. Это был его единственный шанс уцелеть и не стать инвалидом, не способном найти свою семью в этом аду. Охотин интенсивно разминал затекшие кисти рук, сохраняя полную невозмутимость на своём лице.
- Ты чё смотришь? Не боишься? – подивился румяный громила на Петра.
- А почему мне должно тебя бояться? – с вызовом спросил Охотин.
- Сейчас поймешь, парнишка, - усмехнулся циркач и попытался ухватить Петра за руки. – И луна тебе солнцем покажется.
Пётр прекрасно сознавал, что, если дать борцу, привыкшему кидать тяжести, схватить его, вырваться будет неимоверно трудно и нельзя допускать этого. Оказавшись в цепких ручищах, остаётся только ждать сдавливания и перелома шеи. Надежда была лишь на грамотные удары и только в лицо – наиболее уязвимую часть в этом шматке мускулов. «Бить в этот розовый, как пятачок, нос, сломать его. Попробовать выбить зубы, повредить челюсть. Только в этом спасение», – понимал Пётр. Все три попытки захвата противника не увенчались для громилы удачей, и он попробовал нанести «наглецу» удар в голову. Пётр пригнулся и дал противнику на мгновение оказаться ближе, чем позволяла степень риска оказаться в тисках его объятий, но успел и нанести прямой и чёткий удар прямо в его нос, из которого хлынула кровь. Рудольф Берг-младший потерял над собой контроль от бешенства и стал пропускать удар за ударом. Гигант схватился за тяжёлую палку и набросился на противника, неистово ею размахивая, что вызвало отторжение даже у такой сомнительной публики. Сочувствие многих перекинулось на Петра:
- Поддай ему, борову! Так, его, ахвицер! В морду хряку! Мочи немчуру!
Через несколько минут немец рухнул, споткнувшись о ящик, не видя ничего от крови, заливающей глаза из разбитых надбровий. Громила отплёвывал свои зубы и медленно поднимался на ноги, нервно тряся жирной ляжкой.
- Твоя взяла, офицер, - невнятно пробубнил он, резко севшим голосом, протягивая свою ручищу победителю.
- Неожиданно приятно встретить тут человека с подобающими манерами, - спокойно ответил Пётр, искренне протянув свою руку ему в ответ. - Уверен, что никто из этой братии не способен признать победу, да ещё протянуть свою руку после поражения. Пеньковый бы на всех них ошейник.
- А что с них взять – шушера уголовная, - махнул рукой немец.
- Замочи яму! Рожу набей, Рудя! – истерично заорал вдруг разочарованный плюгавец. - Не позорь Батьку нашего! Допреж Батя придёт - пореши яго!
Берг младший резко схватил мужичонку за шиворот и швырнул о стенку так, что у того искры из глаз посыпались. После этого немец вышел вон, оглушительно хлопнув дверью. Петра, от греха подальше, сочли за благо снова связать.
Странным казалось всё это Петру: и неожиданный циркач, и всё прочее. Он слышал, что атамана-бандита Никифора Григорьева пристрелили уже летом прошлого года. «Неужели неправда? Неужто жив до сих пор нелюдь этот? - подумал Охотин. – Вот уже целый день прошёл, как я опять в плену. На сей раз не у красногвардейской сволочи, а просто у осколков крупных банд. Надо отдать им должное: по сравнению с большевицким пленом здесь не пытают. По крайней мере – не с первого дня. Попался совершенно бездарно. Лучше бы не слушал советов, не лез бы в обход через Украину, а попытался, всё же, прямо на Ростов и на Дон с Кавказа пробраться. Ну да что теперь убиваться. Впрочем, кто их тут разберёт, на Украине. То скоропадцы, то петлюровцы, котовцы, махновцы и ещё полно зелёных всяких – батьки Кацур, Струк, Терпило , да ещё и Маруся Никифорова».
- Ангел причамал! – гаркнул вдруг кто-то.
Внезапно орава притихла и раздался зычный голос:
- Пана атамана партизан Херсонщины, Запорожья и Таврии отряд, к ружью, становись!
В дверях показался маленький, но крепкий человек лет тридцати пяти с ничем не примечательной внешностью. Тёмные волосы его были зачёсаны пышнее обычного, наверное, в подражание Нестору Махно. На нём была красная шёлковая рубашка и лаковые калоши поверх сапог. На боку его болталась чудовищных размеров деревянная кобура с маузером.
- Ну – барин барином – атаман наш! – пропела Васёна, подхохатывая, неумеренно восторгаясь неким хитровским шиком главаря, - Фартовый! «Если барин при цапочке, эфто значит - без часов. Если барин при калошах, эфто значит без сапог!»
- Вот те, батько, ахвицерика взяли, - ухмыляясь говорил входящему, услужливо пропуская его вперёд, вихрастый малый в грязной поддёвке.
Батько напялил на себя поярковую шляпу с широкими полями и подошёл к Охотину:
- Имя твоё, беляк?
- А какая разница? Что у вас тут суд с присяжными намечается? – вяло отозвался Пётр.
- Моё имя – Ангел. Его я не скрываю, - криво усмехнулся сомнительный тип, стуча серебряным цыганским перстнем по стене, - и всегда говорю воинам своим: «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют». Так, ты, покраснеть не склонен, беломордый? Нет? Тем хуже для тебя.
- Когда яго в расход, Батько? – осведомился белобрысый с наганом.
- Погодь пока. Авось пригодится нам. Одумается, покается. Без приказу моего – ни-ни! – ответил Ангел.
- А ты чё, Ископаемый, выпучился тут? – рявкнул вдруг молодчик с наганом на плюгавого старика, который разносил «воинам» самогон, помогая в этом «святом» деле, Васёне.
- Меня, парубок, Сысой Псоевич Скопцов звать, а не какой-то тебе Скопамый! – гордо ответил старичок, распрямив спину.
- Скопец чтоль? Гы-ы! – заржал малый. - Нежить ты малокровная.
- И харя твоя скопечья! – присоединился к нему другой, гнусаво дудя простуженной глоткой.
- ВолкИ проклятые, чтоб вы сдохли! - огрызнулся старичок, потряхивая сизоватой бородкой.
Третий «воин», оказавшийся поблизости, зашёлся гаденьким смешком:
- Что, дедушка, в самом деле? Ги-и-и!
- Ты-то, Харчок, чё тут изголяешься? Сам чтоль не такой? – хохотал малый с наганом.
Во взгляде Сысоя Псоевича Скопцова Пётр прочёл скрытую, непримиримую ненависть к тем, кому он разливал самогон:
- Работаем мы тут, они мешают... Сволочь одна.
- Трутень ты мой, трудолюбивый. Порося, порося, превратися в карася! – распевала Васёна, разливая вонючую мутную жидкость по мятым кружкам и полубитым стаканам.
- Не будучи сам рогоносцем, - заговорил вдруг мужичонка со слезящимися глазами с сипотцой, - таких, как ты, Харчок, ни во что ни ставлю. Плюнуть и растереть.
- В глаз те дам, Комолый. Шершавого вструмлю! – осклабился первый, обнажив бурые гнилые зубы.
- Ты чё, Комолый, нас тут за сявок держишь? Думаешь мы тебе тут уши поразвесили? Рогоносец ты наш, безрогий, - засмеялась Васёна и запела. - Шарабан мой, шарабан – американка. А я – девчонка – шарлатанка!
- Вот и говорит моя супружница, мол, скоро на вас всех новый царь, аль старый найдётся, да порядок наведёт, - раздражённо заговорил Комолый.
- Немкин муж он, а не царь! Николашка кровавый, - тявкнул на него бывший красноармеец, вырядившийся в модный френч и галифе, но - в обмотках.
- Тупой ты, Беспалый, - махнул рукой Комолый.
- Поскворчай ишо у меня тут! – разозлился Беспалый.
- Царишку демобилизовали - ряпублика, стало быть, - дурковато посмеивался Жупел.
- Не будучи сам рогоносцем, отколотил, стало быть, женку я вчерась. Каюсь ныне: пластом она слегла. Еле ковыляет, - продолжал Комолый гнусаво.
Самогонку начали смешивать с бузой - отвратительным пшеничным пойлом из пшена, что валило с ног, как от смеси пива с водкой. Стало гораздо тише и Охотин облегчённо вздохнул. В углу молодой парень шального вида одержимо наяривал на балалайке.
- Не терзай гармонь, убогий, - крикнул ему вдруг кто-то. - Чекалдыкнул, так спи.
Махорочно-спиртовый перегар густо завис под потолком. Нахлеставшийся такого ёршика, оспатый красноармеец-дезертир подошёл вдруг к Петру и сказал:
- Уважаю я вас, ахвицерских. Вы не такие как мы. Порядок у вас. Честь! А у нас тяперя свобо-ода, - протянул, и подпихнув полу мокрой шинели под зад, грохнулся рядом на ящик.
- Рад слышать, - усмехнулся Пётр, глядя на его помятое, под цвет шинели, лицо, и думая, – «Можно ли, стоит ли вообще разговаривать с этими дегенератами?»
- Тюремные сидельцы мы. За правое народное дело при царизме срок отбывали, страдали несказанно душою и телом. Так-то, золотопогонник, - вдруг плаксиво продолжил солдат.
- Душно в тёплой халупе, – затянул кто-то песню под боком, прервался и захрапел.
- Были содельцами, а стали сидельцами – гы! – хмыкнул вдруг солдат.
- Да какой ты тут сиделец? Если и сидел – то не долго. Молодой ишо, - заговорил вдруг мужичонка без левой кисти, - порядков наших не знаешь.
- Много ты знаешь, Культя, - огрызнулся красноармеец.
- Я на каторгах, да в застенках полжизни провёл! Мазом киевским потом стал. Так-то. Ещё дитём христославцем заделался. Начинал мархивером, когда ещё сопляком был, а тебя и вовсе на свете не было. Господин офицер-то был уже. Тогда впервые меня барбос сцапал. Отсидел недолго. Хотели из меня бугайщика сделать. Не по душе пришлось. Воли в этом деле мало. Потом пошёл штемпом на скок, на шнифер. Раз, другой. Во вкус вошёл, деньжата завелись. В другой раз хомку барбосу тому в пузо и был таков. Опосля дуван не поделили, ну и перо в напарника засадил. Потом блатаря одного пырнул. Поймали случайно и пошли раскручивать. Там – каторга, годы в Сибири. Так что, сопляк ты рядом со мной. И помалкивай. А господин офицер не понимает меня. Так, господин? Так-то. На разных языках мы с ними... А ежели бы обнищал такой господин, как я с младых лет? Неровен час и в аферисты бы пошёл. А, Ваше благородье?
- За мильёнт рублёв денег любой пойдёт, - добавил солдат.
Охотин сделал вид, что не слушает.
- Был в Киеве один сногсшибательный аферист. Быкан с запором звали. Хапуга страшный, но дело своё знал. Кухаркин сын сам, а выражаться стал, как аристократ. По-хранцузски пару слов выучил. Кончилось всё тем, что богатенькую вдовушку охмурил и женился. Красавчиком был и талантом.
- А почему был? – спросил солдат.
- Потому что такого человека ваш брат – краснопузый хам в расход пустил в те киевские дни. Не четою был вам, живодёрам убогим. Так я говорю, Ваше благородье?
- Ты Котовского знаешь, Культя? – спросил красноармеец.
- Кто ж его, забубённого не знает? – ответил жиган.
- Вот кто самый настоящий большевик и святой человек! – яростно вращая глазами заговорил красноармеец-дезертир. - Я не подчинюсь никому, не пойду на поводу, кроме совета своей революционной совести! Котовского одного признаю!
«Полудурок в плену догмы», – подумал Пётр.
- Чем он лучше того же Ангела, Котовский твой? Аль Григорьева? Такая же душонка забубённая. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла», - неожиданно процитировал Лермонтова жиган, изобразив на лице полнейшую непроницаемость.
- И чиго те Гарун какой-то дался? Сам ты Гарьюн-гамаюн паршивый, козёл, мать твою! - рассвирепел вдруг солдат, разоравшись.
- Спать, твою мать, мешаешь! Не ори, тварь паршивая! - замелькали вокруг испитые рожи.
- Эх, жжёнка-казёнка, ты теперь моя душонка! – пропел тип в замызганной шапке паршивеньким бабьим тенорком.
- Потухни, Корявый. Ляж, да отдохни.
Становилось всё тише. Лишь нескладные пьяные вопли порою нарушали ночной покой. Среди ночи в здание сельской школы вдруг пришёл совершенно трезвый батько Ангел с двумя конвойными и велел отвести Петра в соседний сарай и надёжно запереть.
- Валяй за ними, сказал! – рявкнул батька на Петра.
Конвоир поскользнулся на осклизлом, измазанном плевками и блевотиной пороге и, матерясь, упал. Пётр подождал, равнодушно взирая на неуклюжий процесс принятия конвоиром вертикального положения. Лязгнул замок запираемой двери и всё погрузилось во мрак. В тишине тёмного помещения Охотин начал было спать, но ближе к утру холод уже не позволял ему оставаться в лежачем положении. Приходилось прыгать на месте, чтобы не отморозить пальцы ног в сапогах без валенок. Перед рассветом дверь отпер тот самый дедок-сектант с недобрым взглядом.
- Сысой Псоевич? – удивился Пётр, - чем обязан такой чести?
- Дело есть, Ваше благородье, - прогундосил Скопцов, - хочу вам помочь, ну а Вы мне – услуга за услугу. Тише только разговаривайте.
- Я Вас слушаю, - не переставал удивляться Охотин.
- Совсем озверел народ. За стопарик самогонки удавить готовы. Природа и та лютует - волков как никогда расплодилось. Человечинки-то им хватает. В городах торжествует пасюк – крыса серая, то бишь – обыкновенная. Но Всевышний нас не оставит.
- Так, в чём же дело?
- Ангел этот поперёк горла мне. Кого только не понабрал – со всей империи грязь стеклась:
и греки, и болгаре, и армянцы, и молдовлахи чёртовы. Проходу мне старику не дают. Ну, и пусть их!
- А почему Вы всё это мне здесь, среди ночи, излагаете?
- Больше нужного понимать вредно - учит нас Максимушка Горький. Одним словом, цепь я с Вас сниму – ключи есть, доведу до места, где всё покажу, расскажу, - принялся отмыкать цепной замок странный старик.
Через миг они выскользнули из чулана и растворились во мгле просёлочной дороги. Светила луна, позволяя не сбиться с колеи. Надо было поторапливаться – уже почти брезжил рассвет. На фоне снега они были бы слишком заметными. Но дорога виляла среди чахлых рощиц, ныряла в балки. Колея была истоптана копытами и заметить, среди множества отпечатков, их след было бы непросто. Дедок оказался на удивление проворным и не отставал от, ослабевшего от голода, Петра.
- А Вы не испугались тех, пьянчуг, что толпой норовили поглумиться над Вами. Вы – храбрый человек, - нарушил молчание быстро шагающий старик.
- А чего мне было бояться, или не бояться? Они могли учинить над связанным человеком всё, что угодно, - неохотно отозвался Охотин.
- Не боитесь смерти?
- Ещё не приходилось, - лаконично бросил Пётр, - не пробовал бояться.
- Хочу Вас, Вашбродь, к батьке Божко направить. Не звери там, всё же – люди. Не как здесь. Советую от души. Сам не божковец я, но знаю, бывал при них. Кто, правда, говорит, что самого Божко уже в живых нет. Но – не суть. Сами не уходите чистой степью – мороз, еды нет, да и, неровен час – метель, вьюга. Сначала – к Божко. Отсидитесь, поешьте там. Может сговоритесь на чём, на лошадях проедете. До Деникина – ой как далече.
- Хорошо, Сысой Псоевич, поверю Вашему слову.
- Разъезды божковцев могут вас там поймать. Они даже маляву завели – пароль то бишь. Он меняется, не знаю нового. Скажите – от Скопцова Вы. Отведут с миром к батьке.
- Чтож, к батьке, так к батьке...
- Здесь мы разойдёмся, - проговорил вдруг Сысой Псоевич, соскользнув на «ты», - вот тебе сала кусок. Оголодал, поди. Пройди лесом до балки и, как увидишь другую колею – не собьёшься.
- В темень-то?
- Сейчас волчье солнце сильно светит. Везёт те. В сорочке родился. Пройдёшь по второй колее версту, а там увидишь осокорь высокий с ведьминой метлой в середине кроны...
- Скажите тоже - с метлой. Да тут, в роще, целый рассадник ведьминых мётл. Эдакое ведьмино гнездище.
- Уж прям и гнездище. Не видал ты настоящих гнездищ, вот и судачишь. Тот осокарь куда выше всех. Сразу заметишь. Да и светает почти. От осокаря того в балку спустишься и вдоль ручейка вниз, покуда долина не раскроется. Снег давно не шёл, слежался. Идти легко будет. Потом малый шлях на Сальское увидишь. Через версту свернёшь со шляха на жнивьё, а там уж патрули божковские так и снуют. Не промахнёшься. Погода-то славная выдалась. Бог в помощь!
Небо быстро светлело с востока.
- Ще не вмэрла Украина! – разбудил Петра чей-то звонкий бражный голос. Первое утро в логове божковцев показалось Охотину, во всяком случае, куда приветливее, чем сидеть привязанным к ящикам у Ангела. Хоть и был он тут пленником, никто не угрожал ему постоянно, не хамил. Вокруг бродили весьма странные, причудливо одетые личности с висячими усами, оселедцами и бритыми головами. Невольно казалось, что он попал во времена Запорожской Сечи. Надписи попадались весьма чудные и, не вяжущиеся с украинизацией этих зелёных: «Комиссия по помощи больраненым», «Помгол» и прочие.
- Дэ той, що ходыв до Кыйива? – спросил толстяк с оселедцем сухенького мужичка без заметных признаков принадлежности к Сечи.
- А кто ж яго знат, Ковач , - ответил тот со скрипом, - видать, краснюки по пути схватили.
- А як ты гадаешь, Архип, ты же повынэн знаты- чи много йих, цих красюкив? Чи подолаемо мы йих? Йих-то бильше?
- Одолеть-то одолеем. Куда денемся. Но их куда поболе будет, - отвечал Архип, вытирая руки о холщовые штаны, с богатейшей палитрой сальных пятен.
- У нас, у нэзалэжныкив, з красюком, чи з белюком одна мова – куля по йих бисовы души. Сэляны за нас встануть –подолаемо усих. С жовто-блакытным, да – на Кыйив.
- Оно и верно, Ковач, да только красные озверели поболе белых. И антиллерия у них сильна.
- Як з нымы воюваты? – насупился Ковач.
- Ракло одно, вот и лютуют, паскудники, - сказал, подошедший к ним, рослый малоросец с люлькой в зубах, - щирых нэмае сэрэд ных. Жыдив сэрэд ных багато. Совкие дужэ. Трэба ризаты панив, та жыдив-горобчыкив .
- Батько казав мэни, що покуда тут хоронытысь будэмо, - вздохнул Ковач. – Щоб краснюкив усих собакы зъилы! Гарно бэз ных жылы... Таки красюки с бидного люду останню шкиру знимуть!
- Да уж куда там! Не сравнить... – проскрипел Архип, - жили бедно, да тихо при Царе-батюшке. Свобода пришла, дык крестьянам уж и г-ну свому не хозяин боле. Под чистую гребут. Послед кусок их продотряды отняли. Пришлось сюда, в камыши. До Бога - высоко, говорят, до Ленина – далеко.
- А що ты по-кацапськи так – «не сравнить». Скажи просто: «гарно жылы». Во як! – отозвался Ковач, отрыгнув кислятиной.
- Глянь! Полонённый наш встал! – взглянул на Петра Архип.
- Сидай з намы, будь ласка, - покровительственным тоном бросил пленнику второй с оселедцем.
- Бэры кавун, Пэтро. Зымовый нэ замэрзлый, особлывый, трохы як мэд, - Ковач протянул Охотину кусок арбуза.
Голодный Охотин не отказался. Он вспомнил слова одного из фортунатовцев, с которым они отлёживались, прибыв на Кавказ после жуткого Ледяного похода: «Малорос по сути своей – очень прижимистый куркуль. Приземлённое мышление. Белой армии помогать ни за что не станет». Пётр тогда с ним не совсем согласился, хотя не так уж хорошо знал украинцев, и заметил: «Да, мы не столь прагматичны. Зато русские погрязают в утопических грёзах. У нас нет тормозов и чётких границ между добром и злом. Вот и претворяются мечты наши в кровавую реальность». День прошёл спокойно. Несколько раз и Петру перепала краюха хлеба с луковицей. Окна убогой хаты покрылись морозными узорами. Пётр понимал, что пытаться бежать без тулупа – безумие, а у него даже шинель отобрали. Зима уверенно предъявляла свои права. Разок напоили его чёрным, как дёготь, чаем.
К вечеру в хате произошло оживление. Большинство пришедших были щирными, но набралось и несколько явных «москалей». Они относились к Петру с каким-то затаённым сочувствием. Становилось заметным, что им тут не слишком уютно: то мову кто их них не просечёт, то подденут их за «москальство». Двое из них – поджарый дедок и тот самый Архип, лет сорока, разговорились с Охотиным. В их словах, временами, проскальзывало сочувствие белым, чего нельзя было заметить в шумных репликах «сечевых».
- С лекарствиями худо стало. Самогонку, и ту не сыщешь. В камыши всё глубже зарываемся и до селян далече стало, - ворчал Архип.
- Н-да... Сугреться нечем, - соглашался с ним дед Иов.
- Тебе-то, дед, пора бы о Боге подумать. Куда те самогон лакать? Смотри, не ровен час - кишка-то и не выдержит.
- Коль разлить што есть – разливай, не жидись. Пошукай-ка по ящикам. Хлобыстнуть стопар не грех, - гудел дедок.
- Не басурмане же мы какие. Оно всегда найдётся, да токмо мало.
- Ну и лей, давай. И Петру не жалей. На том свете тебе припомнится, что щедр был.
- Мать чесная, дед! С тобой тут не соскучишься, голубятник ты старый.
- А што. Таких как у меня голубей, ни у кого в округе не было! А нынче што – пожрали поди всех. Нечестивцы те закрома наши повытрясли.
- Ничего. Батька наш ещё им покажет.
- Говорят все батьки-то совсем разбиты, - прищурился дед.
- А мало ли что говорять.
- А што с Ничишром Григорьевым стало? Ну, который – Сервертнык. Порешили удальца. Целую армию имел, а толку? Красюки всех перемололи. Нас камыши одни и спасают...
- Пей, Петя, нам не жалко, - сказал Архип.
- Да нет, спасибо, мужики, но на пустой желудок не пью, - отозвался Охотин.
- Об чём речь-то? Накормим! – удивился Иов. - Тащи ему, Архипушка, кашки.
Впервые за многие дни наелся Пётр досыта. Может быть в иные времена он и смотреть на ту комкастую кашицу с привкусом не то - насекомых, не то – плесени не стал, но в тот вечер ему всё шло в охотку. В набитой хате смердело потом и мокрой овчиной. С мороза вошёл трясущийся, продрогший юнец с диковатым взором шалых глаз. Он был одет в одну гимнастёрку с каким-то подобием обветшалой, подбитой облезлым мехом, цигейки. На голове его красовалась нелепая в такой холод поярковая шляпа.
- Ты поганку-то свою сыми, Зосима. Башку обнажи при старших. Так-то, - заскрипел на него Архип.
- Да чё. Холодно мне... – от природы плаксивый, заныл парнишка.
- Сопливец паршивый, пачкун, ты как со старшими разговариваешь? – напустился на него Архип.
- Пожалели бы малого, мужики, - сказал Охотин, - видно, совсем продрог он.
- Маленько того он. Полоумный он и грязный. Вошь свою собирает и жрёт, - брезгливо заметил Архип.
- Тем более грех травить, коль так, - возразил Пётр.
- Так, он не с голоду же вошь жрёт. От испорченности своей. Хлеба тут пока хватает. Когда у нас всего в избытке было, усадили мы раз с дедом его откармливать. Тощий, жалко вроде. Так, заартачился гад! «Не по мне пища!» - орал. Мол, только мясо признаёт он, мол, волк он. Уверял, что недавно на сырое мясо перешёл. Иначе, мол, силу утратит. Разыскали мяса ему. Отказался, мол, сырого давай, с кровью. Совсем рехнулся и с тех пор на вошь перешёл.
Вошёл тот, кого все называли Батько. Это был такой же ряженый запорожец, как и многие другие, но ещё более утрированный. Повелось здесь «играть в Сечь» со времён батьки Ефимки Божко. Пётр слышал уже, что по приказу их старого недоброжелателя, батьки Волоха, Ефима застрелили во сне . Если божковцы и продолжали рядиться по-старому, то дисциплина при новом батьке явно упала: казакам своим Божко запретил пьянство и карты, карая за это и за грабёж канчуками (плётками). Похоже было, что в камышах своих банда одичала и спилась. Невыразительная внешность нового батьки мало скрашивалась запорожскими регалиями и прежде всего бросались его сальные идеально прямые волосы, расчёсанные на прямой пробор. Но наиболее странным было его удивлённо-растерянное мелкое, сухонькое, безбровое личико, никак не вяжущееся с образом сечевика с непременным висящим усом и оселедцем.
- Сохраню жизнь, если будешь за нас сражаться, офицер, - резко бросил батька Петру, потирая свой выпуклый животик под сорочкой, вышитой крестиком. - Цени, кацап, что я чую мову вашу, москальскую.
- Я бы любому стал помогать против красных. Но ведь вас скоро красные переловят. Их же в сто раз больше, у них пушки, - попытался призвать его к разуму Охотин. - Что смогу я изменить? Как вам помочь?
- Покуда есть в лесу гайдуки, до тех пор будет и правда, как говориться. А мы и есть те гайдуки. И Бог велел тебе нам помочь. Командовать будешь – образованный поди. Добычу делить с нами сможешь.
Создавалось впечатление, что главарь мало разобрался в несопоставимости сил его и красных.
- Всё могу понять. И помочь бы рад, но ведь не сможем мы долго им противостоять. Даже Деникин не смог.
- На Деникине креста не было. А нам Господь поможет. Зелёным не помогает – нечестивцы они и бандиты. А мы – не зелёные. Мы – синие. За нами народ пойдёт. А за кем народ стоит – тот и победит. Посильнее вашего, москальского, Ваньки Момоны будем. Яхонт с атаманом Савранских лесов и те послабей нас оказались.
- Хорошо, атаман. Помогу. Когда бой будет? – нехотя ответил Пётр, дивясь фанатизму этого чудака.
- Когда Господь даст.
- Мне на Дон поскорее, батька, надобно. Жена с детьми там бедствует. Давай уж поскорее сражение дай красным. Всем, чем могу - помогу. А ждать невмоготу мне.
- Придёт времячко, краснюки сами навалятся. Тогда и постоим за свои камыши.
- Так, ежели вы сильнее их, зачем ждать, когда они сюда пожалуют? Самим надо на них пойти. Разве не так?
- Над ними евреи стоят. А жидов боюсь я. Честно тебе говорю, - перешёл этот странный человек на шёпот, - вот те крест. Гречан (греков), картвелов (грузин) не боюсь, а их – да.
- Не бояться их надо, а бороться с ними, охмурителями народа. Но и не стал бы я так обобщать. Есть те, кто во главе врага в Кремле засел, а есть те, кто таких ненавидят не меньше нашего.
- Есть-то – есть. И Махно с такими союз заключал. Но я им не верю. На своей шкуре ощутил, какого связываться с ними. Трусом никогда не был. Я тебе так скажу, офицер. По молодости сохнуть стал я по жидовочке одной. Красавицей была – дочь конокрадки известной местной, Синицы . Побаивались Синицу ту многие парни в округе. Ведьмой считали. Был, правда, там один судья. Длинный такой. Из столичных. Сумел её за решётку засадить. «Я - дочь Синицы!» - дерзко и гордо стала всем говорить младшая. Охмурила меня, дурака, с одного взгляда. Сон потерял... Поняла она, что безнадёжно пропал я и порешила обмануть меня, дурака. Заставила помогать ей в краже коня одного, особенного. Меня схватили, а она ускользнула. Так и начался мой долгий путь по тюрьмам Империи. Неудачные побеги и каторга. А она, говорят, разбогатела или выскочила за богача замуж. Не знаю точно. Я бы их племя повывел, да они всё равно хитрее. Я тебе так скажу: без царя-то живётся оно свободней, да только скушно как-то.
- С последним не могу не согласиться, - усмехнулся Пётр.
Пётр понял, что с этим странным человеком договариваться бесполезно и решил поскорее бежать. Он выменял за красивенькую флотскую пуговицу вшивую цигейку у полоумного Зосимы и отважился вырваться в таком одеянии из камышового рая. Позже он горько каялся в обмане умалишённого, думал, что все беды начались с того дня. Но побег прошёл удачно и, выдержав морозную ночь, непрерывно шагая, Охотин оторвался от возможного преследования, заметал следы. Днём слегка пригрело скупое мартовское солнце. Через день Пётр проходил мимо брошенной деревни, в которой только что произошла стычка между бандами. Обе стороны, по-видимому, испугавшись кого-то, разбежались. Трупы, что было поразительно, оказались неограбленными. Пётр раздобыл себе оружие и не побрезговал тёплым полушубком, рукавицами, валенками и шапкой с убитого. Выбора не было. Следовало выжить любой ценой и спасти своих любимых.
16. Долгий страдный путь
Была вина их только в том,
Что не смогли они душою
Принять и восхвалять Содом,
Что совершался над страною;
Что голодны и холодны,
Тоской измучены терпенья,
Они, средь гибнущей страны,
Не восхваляли разрушенья.
Ф. Касаткин-Ростовский.
Сергей Охотин столь же благополучно покинул пределы Москвы, как и пробрался в неё. Он успешно вжился в амплуа глухонемого крестьянина и в поездах не усомнились в истинности его игры. Но все пути к Омску оказались настолько строго проверяемыми, что просочиться по железной дороге было невозможно. Пробираться же перелесками становилось всё труднее: лёг первый снег. Тогда Охотин решил направиться к атаману Дутову, ибо оренбургское направление контролировалось красными патрулями меньше. О Дутове Сергей слышал немало хорошего, что атаман, будучи разбитым прошлой зимой, сумел отбить у врага часть городов уже к весне. Правда, Оренбург они взять так и не смогли. Но, оказавшись в Оренбурге, Сергей узнал, что дутовцы катятся к востоку, преследуемые красными. В бескрайних степях красный фронт не был единым и оказалось немало возможностей догнать атаманцев, если только раздобыть хорошего коня. Средствами на это Охотин не располагал, но ему подвернулся случай. Рискуя нарваться на большевистского провокатора, Сергей попытался выйти на подпольную офицерскую организацию. Это удалось через одну даму после церковной службы. Глухонемой крестьянин превратился в учтивого офицера. Чувствовалось, что она тоже боялась вопросов Охотина, но вглядевшись в него, поверила, что он не провокатор, также, как и он сразу доверился ей, видя сколь истово она молилась. Дама свела его с офицером, который намеревался догонять дутовцев, желая покинуть территории, занятые безбожниками. Он был рад найти попутчика и располагал четырьмя лошадьми. Его кони были выносливыми и отъевшимися. Одвуконь они сумели догнать худоконных разбитых казаков, идущих в Семиреченское войско. Осколки армии Дутова и беженцы представляли собой жалкое зрелище: голод уже коснулся этих намёрзшихся в заснеженной степи людей. В обозе было немало тифозных. Озлобленность дутовских казаков сказывалась во всём. Охотин надеялся на радостный приём их, как пополнения, но всё оказалось наоборот: оголодавшие оренбургцы смотрели волком, не желая видеть новые рты, к тому же – не природных казаков. Сергей начал подумывать о попытке перехода к колчаковцам со стороны степей. Но тут до отступающих докатилась новость, что и адмирал разбит и бежит. Охотин успешно перенимал навыки матёрых степных казаков, как то - разведение костра на сильном ветру или уход за неприхотливыми лошадками в суровых зимних условиях, нахождение мест с подножным кормом для них. Когда истерзанные ветрами и стужей дутовцы дошли до Семиречья, оказалось, что и армия атамана Анненкова встречает их отнюдь с не распростёртыми объятиями. Никто не спешил их накормить: анненковцам и самим уже не хватало хлеба, а тут – двенадцать тысяч лишних ртов! Да и тифа они боялись. Дутовцам приходилось двигаться по территории своих соратников, которые не пускали их в свои укрепления, угрожая оружием, что подрывало веру в успех белого дела окончательно. Когда же произошла стычка с анненковцами, напарник Сергея, тоже измученный голодом и разочарованием, бросился в первых рядах на своих белых соратников и начал с усердием крушить их своею шашкой. Первая же пуля семиреченцев скосила этого смелого, но не смирившегося с муками голода, человека. Охотин никак не хотел стрелять в своих, к тому же, славившихся непримиримой борьбой с красными, в отличие от мечущихся во все стороны дутовцев, не желавших помогать уральцам, объединять фронт с ними и Колчаком. Политика самого республиканца и казачьего сепаратиста, Дутова, импонировала Сергею меньше, чем рассказы о более последовательном и справедливом атамане Анненкове, который якобы был монархистом. Натерпевшийся грубости и недоброжелательности от дутовских казаков, Сергей, неожиданно для себя самого, вдруг ушёл к анненковцам. Остатки дутовцев с самим атаманом и генералом Бакичем, выходцем из Черногории, героем Германской, пошли к китайской границе . Бывший некогда эсером, Бакич воевал под красным флагом, на полотнище которого был пришит квадрат с цветами российского триколора.
Вместе с Охотиным, к Анненкову перебежало ещё немало дутовцев. Немудрено, что анненковцы их тут же арестовали. После ночи, проведённой в грязном стойле на цепи, к Охотину пришёл вестовой из атаманского конвоя. Покуда он конвоировал пленного по длинному двору, словоохотливость его взяла верх, и этот странный пожилой казак в черкеске с красным башлыком дал Сергею необычный совет:
- Так я тебе скажу, Вашбродь. Атаман наш – человек не злой. Но надо уметь и угодить ему. Не зли его. Не терпит он ругани, водки и курева. Картишки запретил строжайше. По бабам - ни-ни. Дворянин потомственный он. Вот и чудит. За пьянство сразу изгоняет из армии своей. За матюги – на третий раз.
- И правильно делает… Слышал я, будто ваш атаман устроил налёт на Омский казачий собор, когда Омск ещё в лапах большевиков был, в восемнадцатом, похитил святыни Сибирского казачества - знамя Ермака и войсковое знамя в честь трёхсотлетия Дома Романовых. Большевики намеревались эти знамёна публично сжечь… Правда это? - вяло спросил, измученный голодом, Сергей.
- Вот те крест, правда истинная, Вашбродь. Стоя на санях со знаменем в руках, атаман промчался по замёрзшему Иртышу. Увёл своих казачков в Кокчетавские степи , - побожился казак-старик. - Мастак он у нас на такие броски давно. В Германскую командовал партизанским особым отрядом. Нашивки енти с тех времён он сохранил и в своей армии ввёл, - гордо ткнув пальцем в чёрный с красным угол на рукаве своей шинели, на котором красовались череп с костями и надпись: «С нами Бог». - А каков наездник и рубака наш атаман! Таких поискать надо! Восемь раз был ранен! Но не понимаю его порою. Взяли мы как-то в плен целый красный полк. А один из пленных говорит: «Я много перебрал на мушку вашего брата, теперь можете брать и меня». Атаман наш тут же зачислил его в личный конвой, мол, он боролся против нас и не думал, что пощадим. А мужество надо уважать. Ещё и немца с австрийцем пленных при себе держит…
- Лихо. Молодец атаман ваш…
- Такой вот он. Атаманом его не величай. Всем тут велено обращение на «ты» и «брат».
- Вот-как? Это уже красно-зелёные банды напоминает. Такое мне не по душе.
- А тебя, Вашбродь он спрашивать не будет. Как он велел, так и должно быть. Бог на небе. На земле – атаман. Так оно и заведено и быть должно.
- Всё бы и хорошо. Да только красные нас теснят. Вы уж Семипалатинск потеряли . Всё от того, что согласия меж нами нет.
- Енто от того, что патронов на человека от 20 до 60 остаётся…
- Отощавшим дутовцам даже хлеба не предложили. Не по-людски как-то выходит.
- Я бы и предложил. Не по-христиански оно… Ну, да и полно у нас тут набрали басурман: киргизцы, и дунгане, и китайцы, да и афганцы есть. Иной раз им поручают русских расстрелять. Ладно бы одни сербы. Те - хоть православные. Целый сербский полк есаула Русинова у нас есть.
- Вот именно, что не по-христиански. А главное, ведь за одно дело воюем, - мрачно произнёс Сергей.
- Неверно так. Он говорит нам, мол, нам всё равно кто - будь то казак, крестьянин или киргизец. За грабёж равно судить буду, мол. Все пред Богом и мною равны, мол. Как можно казака с киргизцем-нехристем равнять? Вот скажи мне, Вашбродь.
- Наказывать за грабёж населения – оно верно. Но, если вы все против призыва киргизов, если от этого в армии разброд, раздор, то и нельзя было так поступать.
- Киргизцев в армию много он набрал… А мужики местные, на наших, на казацких землях, опий сеют . Помимо того, что самогонку варят. Атаман запретил и велел строго карать. Верно же? Наказать надо?
- За отраву, конечно же, карать надо, - отозвался Охотин.
- Ну, вот и пришли мы, Вашбродь. Входи дале сам, - тихо произнёс казак и вдруг резко закричал, - приказано войти !
«Семиреченский Робин Гуд, – подумал Сергей. – Какой он на самом деле? Занятная фигура».
Погода была пасмурная и за дверью царил полумрак. Охотин не сразу привык к темноте настолько, чтобы разглядеть человека, шагнувшего ему навстречу.
- Борис Владимирович Анненков, - протянул крепкую руку, шагнувший из полумрака, –генерал, если Вам так будет угодно. Но для своих соратников – просто брат и атаман.
После взятия Анненковым Уральска и Троицка, по рекомендации казачьего круга, ему было присвоено звание полковника.
- Я - всего лишь поручик, Ваше Превосходительство. Поручик Охотин, Сергей Гордеевич. Хотя на Японской и Германской побывал – не вырос…
- Бросьте это, Сергей Гордеевич – «превосходительство». Пережитки… Хотя я и убеждённый монархист, но у себя всё упростил. Не те времена. Потомок декабриста и поборник самодержавия. Впрочем, политика меня не интересует. Важно спасти Россию от узурпаторов власти. Когда пришлось присягать на верность Временному правительству вместе с другими офицерами, я рассчитывал, прежде всего, на нового, более сильного, Царя. А будет потом самодержавие или конституция – им самим решать, - продолжил молодой сухопарый человек с тёмными глазами и острыми усиками.
«Странно выглядит он для казацкого атамана , – невольно подумал Охотин. - Чёлка из-под лихо заломленной фуражки с непомерно высокой тульей. Не чуб казацкий, но именно прямая чёлка. Только в облике Анны Ахматовой она уместна, а тут выходит какой-то купчик в картузе. Вместо нагайки – стек… Но что-то есть в его худом моложавом лице притягательное и сильное под этим, нелепо распятом на стене, зелёным флагом с белым черепом и костями, и надписью: «С нами Бог».
- Я считаю большевиков неспособными вести народ к благу и процветанию, - говорил атаман, снимая фуражку, почувствовав взгляда Сергея, прикованный к ней. Подёрнув носом с горбинкой, он продолжил. - Они загонят Россию в бездонную яму, в хаос. Россия требует от нас спасения от красной чумы. Это наш долг. Не так ли, Сергей Гордеевич?
- Если бы я придерживался иного мнения, то не шёл бы по зимней степи так далеко. Я сражался в рядах каппелевского полка. Ненадолго рискнул поехать к семье в Москву. Но за это время многое изменилось. Возвращаться в Омск, в свою часть, было поздно. Узнал о возможности примкнуть к Дутову или к Вам, - сказал Сергей.
- Хотел бы использовать Вас в рядах своих Чёрных гусар. Но можно и в Голубые гусары. Чёрные у меня на вороных конях, Голубые – на светло-гнедых. Всё как положено. И Коричневые кирасиры есть у меня. Могу предложить и в эскадрон Гусар смерти. Правда, теперь приходится одеваться в японские и британские гимнастёрки. Но людей не хватает. Тем более – образованных, – прищурился Борис Владимирович, поигрывая кавказской шашкой, в украшенных серебром, ножнах.
- Опыта у меня кавалерийского никакого, Борис Владимирович. Служил в пехоте.
- Но пехоты у меня почти не осталось. В январском наступлении потеряли мы много. Были пешие уланы, так повыбиты все. Так что – выбора нет. С казаками Вам труднее будет сойтись. Что упрямцы-семиреки, что сибирцы, привыкшие партизанить. К ним свой подход требуется. Наши дела пошатнулись, сами понимаете. И перебежчики появились среди моих казаков. Уж такого никак не ожидал. За такое будем карать. Что говорить, и офицеры уж не те. Позволяют себе такое, что стыдно бывает. Новое офицерство любит порки . Давно пытаюсь с этим бороться. Алаш-ордынцы , киргизы наши, ненадёжны стали. Но не всё пока потеряно. Весь Лепсинский уезд наш. Потерян Семипалатинск, но зато фронт стал уже. Всего в сотню вёрст. Удерживаться между Балхашом и Алаколем легче. Несмотря ни на что, каждое утро - построение на молитву с пением «Отче наш; Славен Господи; Боже царя храни» вместе с полковыми священниками. Любо-дорого смотреть. Как будто и семнадцатого года не было.
- О таком можно лишь мечтать… - с грустью откликнулся Сергей. - Борис Владимирович, я бы попросил, чтобы мне вернули отобранные при аресте личные вещи. В моём мешке были книги моего отца, которые мне очень дороги. А так, готов приступить к службе.
- Сейчас же прикажу вернуть Ваши вещи и личное оружие. Пока Вы остаётесь поручиком, Охотин, но у меня и полковника получить не трудно. Лишь бы беззаветно и бесхитростно своё дело делать. Прикажу Вашему коню овса выдать. Коня желанного гостя овсом потчуют, нежеланного – соломой. С Богом!
«Хотя пред ним и витает тень маленького капрала Бонапарта, человек этот вызывает симпатию. Импонируют рассказы вроде того, как Полтора Ивана , вместе с будущим атаманом, попёрли из омского ресторана представителя Пятёрки (Директории), Тренденбаха, пытавшегося остановить исполнение «Боже Царя», словами: «Пошёл прочь, эсер паршивый!» Издал атаман приказ о наложении огромного налога на семипалатинское купечество, каковой взыскивал под угрозой расстрела. Долго не хотел он признавать Колчака, и лишь угроза остаться без финансирования заставила подчиниться адмиралу. Но не к добру такие непомерные амбиции. Дутова, старшего годами и званием, неспроста Анненков в Китай спровадил. Опасался, что тот постепенно заберёт всю власть. Не лучше ли было бы продолжить борьбу вместе? - думал Сергей, покидая дом атамана. - Чей атаман Борис Владимирович, ответить непросто: не сибирских казаков, избравших Ринова, и не семиреченских, избравших, к обиде Анненкова, не его, а генерала Ионова-младшего. Кстати, сына славного исследователя Памира. Но Анненков, в самом деле атаман - в силу своей независимости. Да и посильнее всякой другой власти в Сибири ». Последующие несколько дней среди анненковцев вызывали порою немало недоумения и даже веселья. Так, оказалось, что при кухне атамана, личному повару Анненкова помогает, прихваченный под Черкасском арап – негр, владеющий французским, немецким и английским. Говорили, что родной его язык - «мусульманский», что немало озадачило Охотина. Перекинувшись с арапом парой слов на англо-французской смеси, Сергей убедился, что атаман в отношении поварёнка весьма гуманен, хотя и посмеивается над ним порой, мол, почему он всегда грязный. Рядом с собой атаман держит волчиху Динку-Анку, ручную лисицу, а недавно был ещё и медведь, который случайно погиб. Охотин встречался с атаманом ещё не раз и заметил, что тот владеет французским, немецким, изучает на досуге китайский и тюркские языки. Через несколько дней Сергей уже освоил своеобразную лексику анненковцев.
- Привет, брат! – крикнул ему проходящий мимо молодой казак, - с зачислением в гусары!
- Благодар! – бойко ответил Сергей, каким бы нелепым это выражение ему не казалось.
- Стар! – отвечал казачок, от которого несло прелой портянкой.
- Завтра выступаем? – спросил Охотин.
- Да, брат, - улыбнулся казак и звучало уж совсем странно в ушах даже такого непрофессионального офицера, как Сергей: «да» вместо «так точно».
Охотин облачился в выданную ему форму с чёрными погонами, чёрной же фуражкой с белой выпушкой и чёрной гимнастёркой. Пришлось новоиспечённому Чёрному гусару освоить верховую езду не только темпом длинных переходов отступления, но и искусство молниеносных бросков казачьей лавы в атаку. В конце февраля 1920 года Анненкову было предложено добровольно сдать оружие. Ответить на ультиматум советской делегации в течение 18 часов, анненковцы отказались, настаивая на 24-часовом перерыве. Дело затянулось, поскольку Анненков имел ещё тысяч шесть бойцов и не унывал. В марте началось наступление на крепость Капал, где анненковцы неплохо укрепились с сотней пулемётов, которые делали непроходимыми итак немногочисленные подступы среди скал. Тут ещё ударил последний лютый мороз и красные откатились, унося множество обмороженных. Но, с потеплением, крепость обложили со всех сторон. Она была отрезана от районов, занятых белыми. Генерал Щербаков повёл на помощь Капалу конницу, но красные её окружили и потеснили. Сергей оказался в числе прорвавших окружение и добравшихся до станицы Арасанской. Щербаков пожелал отступить ещё дальше, к Саркандской, не принимая боя. Тут сказалась новая коварная политика красного командования, которое прекратило расправы над казачьими станицами, заявляя, что война ведётся не с казаками, а лишь с Анненковым. После этого семиреки начали заключать мир с большевиками и сдали Капал. Аннековский фронт пал. Щербаков вынужден был уйти в Кульджу (Китай). За ним же потянулся к Джунгарским воротам , лишённый поддержки, сам Анненков с четырьмя тысячами верных бойцов. Атаман предложил всем желающим остаться в России. Смущались люди: оставлять атамана стыдно, но и покидать Россию страшно. Таких нашлось около двух тысяч. Оставалось четыре тысячи. Казаки начинали отнимать у солдат, возвращающихся в Россию, запасы сухарей. Принявший командование над остающимися, полковник Асанов приказал осколкам Семиреченской армии считать себя войсками РСФСР и ожидать распоряжений командования РККА. Такого поведения от своих начальников Анненков не ожидал.
Жуткие ветра Джунгарских ворот – Евгей и Сайкан - валили с ног людей и лошадей. Анненковцы обошли пролом хребта стороной и по глубокому снегу поднялись на перевал Селькей. Китайские власти отказались пропустить отступающих, и атаман велел своим людям ждать в холодном ущелье, взорвав вход в него, со стороны России, завалив проход обломками скал, чтобы сделать затруднительным нападение красных. Сам Анненков с несколькими людьми прошёл в Китай и закупил там продовольствие для своих отрядов. Китайцы заламывали баснословные цены, пользуясь бедой чужаков. Власти по-прежнему отказывали в интернировании войска. Они были напуганы выступлениями мусульман против власти маньчжурцев. Переговоры затянулись на весь апрель. Китайцы требовали полного разоружения отрядов и, в таком случае, могли бы позволить войти в страну. Атаман приказал начать прятать оружие в горах. Случилась там и трагедия, когда пьяные аннековские офицеры убили семью соратника-дутовца Луговского, желающего вернуться назад. Атаман наказал преступников, приказав изрубить пятерых зачинщиков незаконной расправы, хотя у тех имелось небольшое оправдание: Луговский, требующий у часовых возле каменного завала пропустить их, вёл себя грубо. Эти дни в холодном каменном мешке стали для Охотина сущей трагедией. Он не мог без внутреннего содрогания смотреть на глубину падения этих смелых офицеров, которые ещё недавно любили и слушали своего атамана. Теперь Анненков ничего не мог поделать с их беспросветным пьянством, которое неизбежно разлагало и солдат. Последним не доставалось водки, и они злились на разгул начальства. Их симпатии невольно склонялись на сторону красных вместо того, чтобы следовать в неизвестность за гуляющими офицерами, от уважения к которым не оставалось и следа.
- Брезгуете с нами выпить, Сергей Гордеевич, - окликнул Охотина один из офицеров.
- Просто считаю неуместным питие в военной обстановке, - мрачно отозвался Сергей.
- Ну это Вы бросьте. Война уже проиграна. А пьём мы с горя и для восторга вящего. Присоединяйтесь – на душе легче станет, - крикнул другой.
- Увольте, господа. Но у меня свои принципы. И вам их я не навязываю.
- Гордый слишком. Ладно, Бог Вам судья, поручик. От своих в тяжёлую минуту отвернулись, бросил второй брезгливым тоном. - Лучше пропить сапоги, чем кафтан потерять и лучше душу питием спасти, нежели головы лишиться.
- Пожалеете ещё, - сухо заметил первый, и лютая ненависть блеснула, при отблеске костра, в его взгляде на Охотина.
Одолевали Сергея и тягостные мысли о семье и судьбе обширной охотинской библиотеки.
В одну из холодных ночей, Сергею приснилось, что он маленький на отцовской даче, которую и видел-то последний раз в далёком детстве. Под покосившемся соседским забором в углу летнего, напоённого жужжанием пчёл, тенистого сада, стоит, увитая паутиной, большая пустая бутыль, наверное – четверть. Паучок провалился в бутыль и никак не может из неё выбраться. Серёжа помогает ему, опустив до дна хворостинку. Затем Серёжа протирает ладошкой бутыль от пыли, и она начинает отражать окружающий мир, но только как-то странно. Как в кинематографе, он видит в бутыли совершенно не то, чему подобает в ней отражаться. Там мелькают странные фигуры в диковинных напудренных париках галантного века и пытаются что-то ему сказать, но он никак не может их расслышать. Увы, предрассветный холод пробрал Охотина настолько, что сон прервался и уступил в его сознании место безрадостной действительности хмурого утра. Маленький искажённый мирок, умещающийся в бутылке, казался таким притягательным, что не хотелось просыпаться. «А ведь так было и на самом деле, - вспоминал Сергей сон. - Отцовская дача, бутыль, паучок… И все-таки, как важно жить надеждой, которая греет душу. Ожидание лучшей жизни, вера в неё, возможно, вселяет больше душевных сил, чем длительное пребывание в покое».
Лишь в мае, под давлением западных держав, китайцы разрешили Анненкову провести войско на свою территорию. Борис Владимирович не унывал и надеялся объединить отряды Дутова и Бакича под своим командованием, чтобы продолжить борьбу. Новый лагерь на реке Боротал был назван Весёлым. Поведение атамана невольно заставляло думать, что он находится на завоёванной территории. Вместе с хорунжим Берниковым и командой разведчиков, атаман занялся покорением нехоженых вершин Тарбагатая (Джунгарского Алатау). В числе восходителей был и Сергей Охотин. На их карте появились новые названия: гора Императора Николая II, гора Ермака Тимофеева, гора Казачья, ледники Ермаковский и Сибирский. На вершинах атаманцы складывали пирамиду из камней с ало-белым крестом знамени родного Сибирского казачьего полка. Через границу анненковцы пронесли лишь обесцененные колчаковские деньги, но китайцы были глубоко уверены, что они прячут золото. Атаманцы выполнили главное требование китайцев. Они сдали оружие. От властей они получали лишь по 300 граммов хлеба в день на человека. Казаки были вынуждены съесть своих лошадей. Многие расходились с обещанием вернуться, если будет продолжена борьба с Третьим интернационалом. Часто анненковские казаки возвращались на Родину, особенно семейные. Красные карательные отряды поджидали их, перекрывая дороги. Мужчин ставили под пулемёты. Их женщин и дочерей часто пускали по кругу, добивая потом холодным оружием: вспарывали животы, рубили . К лету в отряде осталось только 670 самых преданных атаману бойцов. Сергей Охотин, желавший оказаться близ более легко проницаемых российских границ с бескрайней дикой Сибирью, с горсткой казаков отправился в Монголию через Джунгарские степи в апреле 1921 года. Смутные слухи о продолжении Белого сопротивления от Читы до Владивостока оставляло надежды на лучшее. «Я должен сражаться. Не время сидеть, сложа руки. Буду убивать их из мести за отца, которого довели до нервного расстройства революционеры всяких мастей. За мать, не выдержавшую всего этого. За сестёр Евпраксию и Варю, ставшими жертвами того же сорта гадких личностей. За пошатнувшиеся отношения со своей женой, возможно не случившиеся бы в других условиях. За уже не теплящуюся надежду вернуться в Москву к своему сыну. За нашу разорённую библиотеку и свою, уничтоженную ими, рукопись. За расправу над Царской Семьёй. За истребление лучших людей, насилие над Церковью нашей, попрание Веры отцов», - размышлял Охотин. Что стало с их атаманом , Сергей потом долго не мог узнать. В мыслях Сергея проносились годы юности, задушевные беседы с Евпраксией в её уютной комнатке со стенами, увешенными её собственными более или менее удачными художествами. Сначала это были подражания Саврасову и Левитану, а позже и Нестерову. С годами их сменили на стенах иконы, писанные монахами и братом Антоном. Сергей начал всё чаще ощущать незримое присутствие сестры рядом, и крепкая вера её поддерживала его в сомнениях и надеждах. Охотин заметил, что о любимой сестре он беспокоится больше, чем о жене своей.
Голод свирепствовал в Чугучакском лагере, но казаки держались. В Чугучак прибыли вдруг крестьяне-повстанцы из-под Омска, разбитые красными карателями. В мае 1921 года недовольные китайские власти сговорились с красными и открыли границу для расправы с русскими беженцами. Андрей Бакич за считанные часы узнал о продвижении карателей и, подняв весь лагерь, с женами и детьми повёл людей на восток. Взяли лишь самое необходимое. Их жёны и дети вынуждены были ехать верхом, так как с подводами отряд бы настигли преследователи. Переход почти безоружного отряда Бакича в Монголию стал очередным Голодным походом оренгбургцев и семиреков, в ходе которого полегла треть путников. Из почти восьми тысяч человек боеспособными оставалось не более шестисот, но только треть их была вооружена. Но у реки Кобук они прорвались сквозь заслон красных и, подойдя к пограничному с Монголией городу Шара-Сумэ, казаки заняли его после трёхнедельной осады почти голыми руками. Голод не оставил их и в крепости. Ряды отряда Бакича пополнились более, чем тысячей человек из осколков Народной повстанческой дивизии хорунжего Токарева, отступившей из Сибири. Бакич узнал, что енисейцы атамана Кайгородова уже в Монголии и стремился объединиться с ними. Они начали осаждать Сарыл-гун-хурэ общими силами. Осенью красные уже заняли Ургу, а Кайгородов бежал на Алтай, поссорившись с Бакичем. К осаждённым красным подошло подкрепление. Отряд Бакича оказался окружённым красными монголами и частью РККА. Монголы-красноголовы под командованием Хатан-батор-Максаржава и «красного буддийского ламы» Хас-батора бились насмерть и сам Хас-батор погиб. После затяжного боя у казаков не осталось ни сил, ни боеприпасов. Обмороженные офицеры Бакича шли по заснеженной монгольской степи навстречу красным пулемётам. Оружия в руках их не было, поскольку патроны давно кончились. Генерал Бакич сжимал в руках большой деревянный крест. Генерал готов был пожертвовать собой, чтобы спасти солдат. Измождённые голодом люди сдались красным монголам, которые передали их красноармейцам. Бакич и ещё пять офицеров были осуждены и расстреляны. После убийства Дутова командование остатками его людей принял полковник Гербов. Они получили денежную помощь от атамана Семёнова, но люди постепенно расходились и, к 1922 году, отряд прекратил своё существование. Большинство офицеров ушло в Приморье, остальные осели в городах Китайского Туркестана.
17. Немотствуя во зле
Пока Россией правил Бог,
Никто её сломить не мог;
Но, вот, над правдою родной
Восстал порядок правовой...
Да будет снова, как и встарь,
Над Русью Бог, под Богом Царь,
Соборно-чтимый Государь!
Г. Шечков (1909 год)
...я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла…
Ф. Достоевский
Пусть девяносто процентов русского народа погибнет, лишь бы десять дожили до мировой революции... Карать потенциальных противников беспощадно. Не выявлять конкретно виновных в саботаже, а искоренять классы!
В. Ленин
Зима подходила к концу, но становилось всё голоднее. Который день Евдокия недоедала, оставляя лишний кусок дочке. Но та уже совсем большой стала и поняла самопожертвование матери. Стала отказываться доедать одна. Это всё больше беспокоило мать, как и температура в их жилище. Авдотья намеренно отправилась на окраину Москвы, чтобы разыскать ещё неразобранный на дрова дощатый забор, умыкнуть хоть дощечку-другую. Нашлось там топлива столько, что унести трудно было – далеко оставалось до дома. Усталый взгляд молодой женщины упал на покосившуюся церквушку, с которой недавно был содран крест, центральный купол частично провалился, а луковки вокруг него пока уцелели, но уже не сияли небесным блеском, как в былые времена. Обшарпанный храм казался таким незначительным, померкшим, посеревшим. В глазах части нынешней паствы, скорее всего, такое внешнее поругание умаляло значимость и самого храма, и веры, как таковой. Но Евдокия Благодарёва была не из таких. Вера её, преданность семейным устоям, не только не поколебалась, но стала твёрже, суровее. Протянула последнюю зиму с трудом, но вера спасала. Жили в гнетущем ожидании чего-то худшего.
- Цыплёнок дутый и необутый пошёл по улице гуля-а-ать. Его поймали, арестовали, велели пачпорт показа-а-ать... Я не кадетский, я не советский, я не народный комисса-а-ар... Шо, зазнобушка моя, помочь те дощечки поднести, аль как? – раздалось вдруг над самым ухом, завороженно крестившейся на церквушку Авдотью.
- Не нужна мне помощь, - резко ответила Дуня, насупившись от вида расхлёстанного здоровенного мужика, смахивающего на дезертира Германской, хотя к двадцатому году таковые уже повсюду не разгуливали, как пару лет назад. Большевики их прижали и бросали на другие фронты.
- Ишь ты какая. Аль не нравлюсь? Кочевряжишься, тогда забор-то верни. Нечего тут доски воровать! – загрохотал мужик.
- Да ладно те, Фома, отдай ты ей дровишки, - раздался тенорок подошедшего худосочного парнишки.
- Ты, Крупный, мне тут порядки не устанавливай. У нас, в Советской республике, воровать запрещено. Да, да, гражданочка. Ежели надо – купи дровишки.
- Забирайте. Денег у меня нет.
- А ты не деньгами, натурой. Пойдём к нам, в каптёрку. Тепло у нас там.
- Креста на вас нет, охальники, - разозлилась Евдокия, бросая доски на снег.
- Ишь какая! Вот придёт наш агитатор, так он те расскажет, какая ты отсталая и попам, дура, веришь, - рассмеялся Крупный, обнажив бурые корешки изгнивших зубов.
- А ну тебя. Тоска с тобой одна, - махнул на Дуню рукой здоровяк.
- А ты знаешь, дурища, что тот забор сделан из церковных досок? – не унимался Крупный. - Стало быть тебе и грех их на топливо забирать. Так-то, скудоумная.
Евдокия развернулась и пошла прочь пошатывающейся походкой голодного человека, который был с утра, в мороз, на ногах. Вслед ей неслись сальные замечания, переходящие в грязную ругань.
Подкрепившись немного по возвращению домой, Авдотья нашла в себе силы пойти вместе с дочерью в ближайший храм к вечерней.
- Бог в помощь, Харлампий Кузьмич, - бросила Евдокия по пути бывшему дворнику, теперь – безработному, который, в силу привычки, расчищал от снега тротуар.
- Спаси, Господи, соседушка-Селивановна, - отвечал печальный усохший старик, - что-то ты, соседушка, осунулась, пожухлела как-то.
- В голод и холод не расцветёшь, Харлампий Кузьмич, - отозвалась Дуня.
- Христосеньку, когда распинали – о чём думали людишки? Вот и сейчас оно так же. В тупике народ, - продолжил ворчание старичок. - Калачи ромовые мог себе позволить, пастилки рябиновые, клюкву морожену в сахаре. Эх, жисть была... Теперя хлебца пеклеванного не сыщешь.
- Видать душевредна нам вся та вкусноища, что отведывали. Не ценили, Харлампий Кузьмич, - вздохнула Дуня.
- А для тебя, Серафимушка, у старика кусочек хлебца всегда найдётся. Захаживай, коль совсем оголодаешь, к соседу, - улыбнулся старик.
- Благодарю Вас, Харлампий Кузьмич, - откликнулась Серафима нежным голоском одиннадцатилетней отроковицы.
- А для тебя, Селивановна, есть у меня запас ещё царского ядрового мыла. Поделиться могу – не смущайся – от души я, - старик взмахнул лопатой. - Ты Ей молись, Скоропослушнице! Матери Божией. И она услышит – легче станет тебе. Она не покинет нас в скорбные дни. Пред Престолом Божьим Она стоит, предстательствует за всех нас, за грешных.
- Не весь народ озверел. Остались и люди, - прошептала Дуня, ускорив шаг к порогу храма.
После службы народ стал быстро расходиться, опасливо озираясь при выходе на улицу. Сотворив короткую молитву возле иконы Богородицы, Авдотья с дочкой, потупив очи, подошли к отцу Варлааму.
- Народ на церковь жертвует, а не откупается. Откупные за грехи свои мне тут не подсовывай. Иди с миром, - отчитывал суровый на лицо, но пока ещё округло упитанный, священник какого-то прихожанина.
- Благослови, батюшка, - сложив ладони, подошла к престарелому священнику Серафима.
- Благословляю, деточка, спаси Христос, - осенил её крестным знаменем отец Варлаам своей дряблой мясистой рукой.
Приняв благословение, мать и дочка Благодарёвы намеревались уже покинуть храм, но отец Варлаам вдруг сказал озабоченным тоном:
- Священники Григорий Петров и Константин Колокольников, эсеры они, заявили на днях, страха ради иудейска, что всему духовенству подобает теперь сбросить рясы, отчуждающие его от народа якобы. Что всем им надо стать советскими гражданами! Это, чтоб я на старости лет рясу снял? Да хоть расстреливайте меня, огнём жгите – ни за что! Человеки они, аль от нечистого – такое говорять? И священник ныне харю бесову корчит. Ироды, вокруг хулу творят. Поклонение дьяволу повсюду. Ещё и дадаизм какой-то развели. Испоганился народ, опаскудел. Семя антихристово! Давненько с оглядкой на ум чужой жить стали. Вот откуда беды пошли: на Маркса шибко падкими стали. Газеты полны издевательств и ругани в наш адрес. Свет Фаворский! На Церковь замахнулись! Да и что ожидать-то было, когда и Святое Крещение принимать народ стал не чтобы Господу помогать в делах праведных, а чтоб Господь им помогал. Оттуда всё и началось. Искоренить пора бы скверну.
- Не приведи Господь! Народ поизвести они вздумали, - ужаснулась Дуня. - Не станут же Вас, Батюшка, казнить за это?
- И станут, ещё как станут. Взять настоятеля Высокопетровского отца Паисия. Уж на что свят человек был. Что церковного касается - мастер и начётчик был такой – равных ему нет. Чуть ли не всё Священное Писание наизусть знал. Умучен в их застенках был. И всех нас такая судьба ожидает вскорости. И хорошо. За грехи нам всем. Так, бояться-то что? Одни печали земные, да хвори, а там - жизнь радости полная, херувимы, серафимы и весь лик ангельский наградою будут.
- С властью нынешней зло, а зло всегда сильнее добра, - неожиданно вымолвила Серафима.
- Что ты такое говоришь, дочушка, опомнись! - Авдотья стала крестить дочь мелким частым крестом.
- Так негоже говорить, дитя, - занервничал священник, притоптывая замёрзшими ногами, - остерегательнее будь.
- Спаси Господи, батюшка, укрепили Вы нас. Пойдём мы. Холодно, - сказала Евдокия, кланяясь.
- Сейчас, минутку, отроковица. Для тебя у отца Варлаама печеньице найдётся. Погоди немножко, - и старик полез в какую-то картонную коробочку, припрятанную под рясой. - Вот, возьми-ка.
- Благодарю, отец Варлаам, - поклонилась ему Серафима.
- Не за что. В Сплошную побольше питаться подобает. Совсем отощала девочка, - покачал головой священник. - Скоромного, увы, и у меня нет.
Евдокия с дочкой возвращалась с воскресной заутрени, которая после замены привычных дней недели на десятидневку и называться-то так не могла , когда на перекрёстке вдруг показалась шумная толпа.
- Договорится он – милицию вызовем! – праведным гневом заходилась какая-то корпулентная особа малоприятного вида, заглушая всех.
Мать с дочкой полюбопытствовали, а что же там происходит? Толпа окружила старичка юродивого вида в отрепьях, который протяжно вещал:
- Распалась связь времён! Да спаси, Господь, Русь от соблазна, да скверны большевицкой! Вся жисть наша ими опрокажена!
Подле старика стоял чахоточный малый, который неустанно бормотал молитвы и псалмы.
- Ты что несёшь, убогий? Да они ж тя за такие слова – к стенке! – ужаснулся простоватого вида парень.
- Не светопреставление ли начинается? Господи, сподобь и укрепи мя на дела праведные. Грядёт пришествие Святаго Духа на землю грешную! - истово перекрестился старик.
- Молился бы себе в своём уголке, охламон, - махнул рукой парень и заспешил прочь, от греха подальше.
- А молитесь ли вы? На сытое брюхо и молитва глуха, - продолжил старик. - А как просто у вас получается: нет Бога и всё тут. Так проще. И совесть боле не гложет и все ошибки свои, а за ними и подлости себе прощаешь.
- Это кто мы, пролетариат, «на сытое брюхо»? – возмутилась очередной раз шумная особа. - Да я тебя сейчас!
- Да правду-матку режет старик, - раздражённо и нерешительно заметил тощий мужчина по виду – рабочий. - А ты, жир-то свой согнала сперва, а потом орала, что ты – пролетарьят, - цыкнул он на шумную.
- Слушать-то их тошнехонько, - сказала смазливая девица с короткой стрижкой.
- Какую там правду? Ну уж нет, батюшка, старый мир отжил свой век, а мы - свидетели муки рождения нового, - заученным тоном проговорил молодой конопатый парень. - И христианская мораль ваша отжила своё.
- Без морали-то никак. Взамен христианской никакой не стало, - раздался ломающийся подростковый голос и Серафима встретилась глазами с крепко сложённым отроком, решившемся вставить своё слово. Ей показалось, что где-то она его встречала: уж не в мастерской ли у дяди Антона, куда тот приглашал недавно их с мамой?
- Детей наших тут совращаете – контра недобитая! – перешла на визг та самая особа, замахиваясь авоськой на рабочего. - А ну, пойди сюда, мальчик!
- Таких, как Вы, тётя, в балаганах на масляной показывать, - рассмеялся смелый подросток.
- Люди, будьте добрее, - призвал всех чудного вида очкарик в лохмотьях.
- Помолчи, шкубент очконосый! – тявкнула баба с авоськой.
- Ишь - брехун старый. Врёшь всё, твою мать. Небось, в своё время, тут девок топтал-портил, а таперича - в святоши лезет. Не пройдёт с нами, с большевиками! Укоротим те язык-то твой поганый, - крикнул заводской, проходящий мимо.
- Так... а ну разойдитесь-ка. Кто тут враждебные идеи толкает? – толпа раздвинулась перед тщедушным чернявым человечком в кожаной куртке с маузером на чёрном ремне.
- Они все тут в сговоре! – зашумела горластая.
- Так-с. Старик, стало быть, проповедует тут у нас. А ну, пошли с нами. Там и разберёмся.
- Господь всех вас за тёмные дела покарает. Пророческий ужас охватывает, внемля гласу Божьему. Остановитесь! - не унимался старик, вращая очами. - Не отнимайте у меня мальчика! – взмолился старик, видя, что чекист отталкивает, увязавшегося за ним чахоточного.
- Убогих и больных нам не надо, - отрезал кожаный человек, - не богадельня там у нас.
- И этот тоже – вражина, - указала авоськой на рабочего неугомонная блюстительница права сильного.
- И ты пройди с нами. Кто ещё с ними? – спросил «даму» кожаный человечек.
- Пацан тут ещё был. Не вижу больше...
Серафима с мамой встали плотно к друг-другу, чтобы прикрыть собой прячущегося Бориску-подмастерье.
- Эх, жалко дядю Пашу. В «старховые общества » повели, - сокрушался молодой рабочий, - оттель путь один – к стенке.
- Ужас какой! Одна-то жидова нами правит, - покачала головой Авдотья.
- Жалко их... – проговорил Бориска, выходя из своего укрытия.
- О, Господи, укрепи, - перекрестилась Серафима.
- Что за кручина у тебя на лице такая, Серафимушка? – спросил её Бориска.
- Не понимаешь что-ли? – удивилась девочка.
- Да, время страшное. Ну и что? За грехи значит и воздаётся, - философствовал пятнадцатилетний Бориска.
- Сил-то душевных и телесных не остаётся, - по-взрослому вздохнула Серафима.
- Да уж. Живём, что по вострому ножу ходим. Жива душа калачика чает, - улыбнулся Бориска и ловко вышарил последний сухарик в своём кармане.
- Оставь себе. У тебя лишнего нет. По глазам вижу, - возразила девочка.
- Бери, раз дают. Маленькая ещё! – цыкнул на неё подросток.
- Спаси тебя Господи, – умилилась девочка.
- Как таких, как та подлипала земля только носит? Дошлых до всего не выношу, – возмущался Бориска. - Всех сдала! Один я успел спрятаться.
- Иной лепестки цветов обрывает, гадая, а кто другой - лапки тварей насекомых выдирает. Опосля такие в Чеку идут от души работать. Нет на таких совести, - пояснила Авдотья по-своему.
- Такой, как этот чекист и от лампадки прикурит, - негодовала Серафима.
- Эх, Серафимушка. Жизни ты ещё не знаешь, - улыбнулся Бориска. - Он же веры иудейской. Он - что чекист, что не чекист, ему наплевать откуда прикуривать.
- Кожаный весь такой тот челоэк был. Так и забрал болтуна. Шибко сурьёзный. То бишь при фуражке и маузере, - брызгая слюной, сообщала какая-то старушка подруге.
- Куда мы катимся? – подошёл к ним пожилой человек в потёртом пальтишке по виду – безработный интеллигент. - До войны мы четверть мировой продукции зерновых давали. Теперь возвращаемся ко всеобщему голоду, чего со Смутного времени на Руси не случалось. Цены как взбеленились ! Фунт хлеба из жмыха, опилок и высевок на рынке пятьсот рублей! Куда это годится? Хватает лишь на бурду с нечищеной гнилой картофелью, чечевицей или - на сухую каменную воблу, селедку. А что в общественных столовых творится! Толпа за столами хлебает эту тошнотворную бурду из оловянной чашки, а с улицы вбегают посиневшие от холода, умирающие женщины с детьми в лохмотьях. Облипают стол и сверлят сидящих помертвелыми белыми глазами. Отставленные тарелки вылизывают дочиста, что псы бродячие! Своими глазами лицезрел! В больницах нет ни медикаментов, ни места – на полу лежат. Болящие замерзают нередко и мрут, как мухи. Тридцати тысяч гробов в месяц по столице не хватает! Вот вам сулимое светлое будущее.
- Не останется народу скоро. Чужие армии в Россию войдут, - понуро произнёс насупленный Бориска.
- Зато крестные ходы, которые правительство допускает по настоянию части рабочих, привлекают сотню тысяч за раз. Столь грандиозных ходов при Царе не видывал. Храмы переполнены молящимися, как никогда, - пламенно говорил безработный. - Иисус Христос был первым социалистом, а они его запрещают.
- Бог не Тимошка. Он и видит немножко, - многозначительно заметил Бориска.
- Что случилось с русским народом? Словно околдовали его, - сокрушалась Евдокия. - Бога и Царя нам надо вернуть. Без них не проживём.
- Москва наша – град стольный, - вдруг промолвила Серафима, - я сейчас лишь поняла! Москва много древнее и чище того, что в ней сейчас происходит. Поэтому силам зла Москву не одолеть.
- Устами, да младенца... - покачал головой Бориска, - Дай-то Бог, чтобы так было, - перекрестился он.
- Я тебе не младенец какой, - обижено сказала Серафима, потупившись.
- Прости, Серафимушка. Я по-глупости так сказал, - улыбнулся подросток, - я не хотел. О тебе я только хорошее думаю, правда.
Над русской святыней, самим Кремлём, вызывающе-бесстыдно алело красное знамя. Иные проходящие крестились и сравнивали красную тряпку с красным фонарём.
Через день к Евдокии в дом пожаловал очередной раз Антон Охотин, с которым был отец Виссарион. С ними напросился и Бориска. Авдотья резко отворила дверь, раскачивая утюгом, чтобы угли распалились.
- Вот, выбрались мы Серафиму пряниками с ново-барского стола побаловать,
то бишь, - от сильных мира сего. Перепали нам прянички чудом, - улыбнулся Антон, смущаясь пристального настороженного взгляда усталых глаз Дуни. Что-то волновало его во взгляде этой женщины. Охотин старался выкинуть её образ из своей головы, давно готовой к постригу, но ему не удавалось забыть её совсем. Трогала его и милая дочурка Евдокии: «Борисова дочка всё же… Если бы я не уходил в монастырь... Сколько уж лет это «если» тянется... Да только благословения отца Виссариона мне на то нет. Не готов, видимо. Если бы не эта мысль, то попросил бы руки Евдокии. Старший брат мой Дуню обидел. Нехорошо поступил. Грех мне его ошибку бы не исправить: не попробовать дать хорошему человеку хоть малую толику уверенности в лучших днях. Не о том я думаю. Прочь все мысли сумбурные».
- Проходите, пожалуйста. И что же я вас в дверях держу? - засуетилась Дуня и бросилась раздувать свой самовар с колченогой трубой.
- Да нам и самим неловко, что мы такой гурьбой, - смутился Антон.
- Присаживайтесь, - волновалась хозяйка, - нам, сказывали, паёк по пол селёдки завтра выдавать станут! Вчера, правда, хлеба так и не получили. Угостить-то толком нечем, но Серафима моя желудей набрала, так мы варили долго и - будто кофей... Отведайте, пожалуйста.
- Какие новости у вас, дочери мои? – спросил отец Виссарион, присаживаясь.
Мать и дочь взволнованно поведали о вчерашней сцене со старцем-проповедником на московской улице. Обе возмущались и гневно поносили безбожную большевицкую власть.
- Но не забывайте о важнейшем в христианстве: Любить врагов ваших, благословлять проклинающих вас, благотворить ненавидящим вас, и молиться за обижающих, - не спеша произнёс отец Виссарион. - И лишь тот достигнет Царствия Божия, кто сможет так очистить сердце свое, чтобы все помыслы его оставались чисты.
- Но как же этих безбожников благословлять, отец Виссарион? – удивилась Серафима.
- Наша бренная жизнь сама по себе, а Царство Христово само по себе. Православие может лишь скрасить жизнь нашу, но сделать её идеальной не может. Для этого потребуется, чтобы все люди на земле стали истинными христианами. А это, увы, утопично, - ответил Виссарион.
- Но, если все станут такими, как они? Умерщвление ближнего своего перестанет быть грехом и власть имущие перестреляют более слабых. Христос будет забыт и наступит всеобщее одичание, - ужаснулась Дуня.
- Но и такими все никогда не станут, хотя они сейчас увлекают многих. Особенно молодые подвластны новизне, наиболее безумным идеям. Важно помнить и о пагубности чувства зависти, которое лежит в основе всех социальных потрясений, революций. А зависть сродни даже похоти и ею больна большая часть человечества. Ибо человек скотен, - ответил Виссарион, стараясь избегать заученные цитаты из Священного Писания.
- Многие на улице говорят, что Христос якобы был первым революционером. Правда ли это? –спросила Серафима, глядя на гостей круглыми наивными глазами.
- Он никогда им не был. Чушь они несут – уличные горлопаны. Сын Божий признавал закон с его несовершенствами, даже с самою смертной казнью, Он не учил презирать власть, не ходил совершать чудеса для заключённых.
- Всё это так, отец Виссарион. Но такого же никогда ещё не было: Безбожия повального, Содома такого. А жизнь не стоит и ломаного гроша, - сказала Дуня.
- Не так всё просто. И даже не так уж ново. Уже после официального принятия христианства, при Константине Великом, наблюдался неизбежный упадок ревности к вере и разные злоупотребления. При установлении полного господства католичества в раннем средневековье имели место всё чаще те же нежелательные события, как и в Византии былых времён. Власть развращает. Потому и вспыхивали иконоборческие погромы со времён Византии и до Реформации. Всё это было в пределах некоей христианской нормы до эпохи Возрождения. Именно тогда началось явное отклонение от христианской морали, её циничное попрание, особенно же, в католических странах, когда монахи пьянствовали и приводили к себе блудниц. Но на Руси благочестие сохранялось намного дольше, и реформа Никона не была насущна, в отличие от Лютеровской. Но именно Реформация стала началом заката христианской Европы. Она выхолостила сам дух христианства, сделав часть христиан просто усердными чтецами Библии, без эмоциональной работы мысли, без попыток прочувствовать самого Христа. Обмирщение и у нас с Петровских реформ пошло. А разложение верхов приводит неизбежно к безбожию. Восемнадцатое столетие ознаменовалось обмирщением европейской мысли и всей жизни в целом. Со времён Французской революции появилось человекобожие, незаметно заменяющее христианство. Философы проповедовали, что человек существует сам для себя, а всё прочее названо иллюзией. Ведь революции творят под маской просвещения и гуманизма. Лишь Россия донесла глубокое чувство и понимание Христа до нашего столетия, - тут Виссарион понял, что стал говорить излишне заумно, с подробностями истории, незнакомой Евдокии и совершенно неведомой пока ещё Серафиме.
«Опять понесло меня не туда. Тридцать земных поклонов сегодня вечером, чтоб неповадно было», - подумал священник.
- Одним словом, Православие сохранило древние заветы христианства до нашего времени в наиболее чистом виде. Вера на уровне не рассудка, а чувства, любви. Но мы же и вступили первыми на бесовский путь. Предупреждение Достоевского не расслышали. А весь мир зла ополчился на нашу веру за это. Вот и настал час испытание нас на крепость. Сохраним ли мы нашу веру в будущем? Недавно слышал я площадную ругань в адрес самой Богоматери из уст простых русских людей. Больно и страшно, - подвёл итог Антон.
Смутившись, священник добавил:
- Но и кощунство у нас явление не новое. До Петра Великого было его куда меньше, а с его подачи угнездилось оно в верхах. К нашему столетию многие стали равнодушны к Церкви, глумились над ней. Сейчас она слаба, унижена и вижу всё чаще на службе интеллигентские физиономии покаянные, которые ещё недавно всё поднимали на смех. Приходят студенты или бывшие студенты, чего почти не было со времён Японской. Значит, началось покаяние? Очень хочется надеяться на это. Ведь наказание такое дано нам Свыше. Но шатка моя надежда на покаяние всей интеллигенции. Слишком велик её страх. Если человек выжить хочет, да ещё и неплохо пожить, на что он только не готов! И мать родную продаст. Запуганные новой лютой властью профессора, учёные, бывшие сильные мира сего, готовы уже новую богоборческую власть славословить и умело, грамотно защищать. Есть уже тому примеры. Власть обуяна ненавистью к прошлому своего народа. И это самый прискорбный факт.
Настало время возвращаться домой, и гости откланялись. Дуня вызвалась проводить их до угла, наказав дочери сидеть дома. Оказалось, что Авдотья хочет показать им какую-то «ужасную греховную бумагу» и так, чтобы дочка не увидела и не услышала. Отец Виссарион тревожно оглянулся и развернул засаленный желтоватый листок и прочитал:
- «Декрет Саратовского губернского Совета народных комиссаров об отмене частного владения женщинами»... Откуда это у Вас, дочь моя?
- Во время службы какая-то стриженная всучила. Сказала, мол, почитай, когда домой придёшь. Что это, отец Виссарион? Или конец света наступает?
- Так... –продолжил чтение Виссарион, - «до сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с пролетариатом, благодаря только им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуазии, империалистов, и такой собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Потому мы постановили:
1. С 1 января 1918 года отменяется право постоянного пользования женщинами, достигших 17 лет и до 32 лет.
2. Действие настоящего декрета не распространяется на замужних женщин, имеющих пятерых и более детей.
3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой.
4. Все женщины, которые подходят под настоящий декрет, изымаются из частного владения и объявляются достоянием всего трудового класса.
5. Распределение отчуждённых женщин предоставляется Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
6. Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырёх раз в неделю, в течение не более трёх часов при соблюдении условий, указанных ниже.
7. Каждый член трудового коллектива обязан отчислять от своего заработка два процента в фонд народного образования.
8. Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен представить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о своей принадлежности к трудовому классу.
9. Не принадлежащие к трудовому классу мужчины, приобретают право воспользоваться отчуждёнными женщинами при условии ежемесячного взноса, указанного в п. 7 в фонд 1000 руб.
10. Все женщины, объявленные настоящим декретом народным достоянием, получают от фонда народного поколения вспомоществование в размере 280 руб. в месяц.
11. Женщины забеременевшие, освобождаются от своих обязанностей прямых и государственных в течение 4 месяцев (3 месяца до и 1 после родов).
12. Рождающиеся младенцы по истечении месяца отдаются в приют «Народные ясли», где воспитываются и получают образование до 17-летнего возраста ».
- Хвала Господу, мне уже тридцать четыре стукнуло, - перекрестилась Дуня.
- Это что же делается? – опешил Бориска.
Мальчик стоял, как оглушённой и жуткая мысль сверлила ему мозг: «Значит, через шесть лет они и Серафиму обобществят!? Я должен с ней обвенчаться до того и бежать с ней в леса. Только там можно от них, нехристей, уберечься. В лесу я должен до исполнения ей семнадцати лет, не прикасаться к ней и не думать об этом. Жить в отшельничестве и спасаться молитвою».
- Христопродавцы! – прохрипел Антон.
- Да, разложение народа запланировано сверху. Это очевидно. Так, первая в мире женщина-посол, Александра Коллонтай, агитирует за свободную любовь. - Эта бумага - чудовищной силы обличительный документ, Евдокия. Его непременно надо сохранить для потомков, - проговорил задумчиво отец Виссарион, а про себя подумал, - «Совершить половой акт - всё равно что выпить стакан воды» - слова мадам Коллонтай. Ещё до семнадцатого она же создавала общество «Долой стыд ».
- Всё же, отец Виссарион, на фронт мне надо. Не могу так больше! – сказал вдруг Антон.
- И я с Вами, дядя Антон! – обрадовался Бориска.
- Благословения не дам ни тому, ни другому. Белый фронт уже почти рухнул. Ваше присутствие там ничего не изменит. Но честные люди нужны и здесь, в мирной жизни. Ведь и я стремился на фронт в восемнадцатом, покуда не понял этого, - резко сказал батюшка.
- Наверное, Вы правы... – расстроенным тоном произнёс Антон Охотин.
- А вы посмотрите, что здесь, в тылах, творится. Жизнь каждого искреннего священнослужителя сейчас подвиг не меньший, чем белогвардейцев на фронтах! – вдохновенно заговорил Виссарион. - С Октября аресты и убийства духовных лиц не прекращаются. В Киеве без суда и следствия убивают митрополита Владимира. Вводятся расстрелы из винтовок и пулемётов крестных ходов и прихожан, оказавшихся рядом с храмом во время реквизиции церковных ценностей. Утоплен с камнем на шее епископ Тобольский и Сибирский Гермоген. Убита и делегация прихожан, прибывших просить освобождения своего архиерея. Умучены епископы Соликамский Феофан и Пермский Андроник, опущением в прорубь на морозе. Самарский епископ посажен на кол, Белгородский забит железным прутом, после чего его тело брошено в выгребную яму. Это только то, что сразу на ум приходит. А таких случаев тысячи ! Перед убийствами духовных лиц обычно им отрезали уши, носы, пели непристойные песни и пытались заставить священников плясать под них. В Херсонской губернии было распято три священника! Святые мощи изымают из рак и захоронений, потом уничтожают или сдают в музеи. Ленин велел вскрыть мощи Чудова монастыря! Планомерно разрушается наша религиозная культура. Но похоже, что и этого им мало. Скоро возьмутся и за прочие области нашего культурного наследия .
- Одна надежда, что наши их одолеют и, с Божьей помощью, войдут в Первопрестольную. Жизни простому народу нет. Взять сестру мою, Евпраксию. Годами ходила она за водой к святому источнику. Теперь стала опасаться: грабители повсюду, а то и просто шпана. Кулич, да пасху сырную народ побаиваться освятить, - вставил Антон.
- Надежды на освобождение всё меньше, - мрачно продолжил отец Виссарион. - Недавно видел листовку, в которой сообщалось, что японцы уже заняли Харбин и двигаются дальше на запад, что союзные войска уже в Вологде и Петрозаводске. Но не верю я больше подобным сомнительным заявлениям. Не исключено, что их распространяют сами большевики, чтобы запугать нас вторжением интервентов. По грехам русскому народу воздаётся. Куда уж дальше идти, если узаконена хула на Духа Святаго, а весь народ не восстал. Если от Помазанника Божия отступились, Православного Самодержавного Царя убили и молчат, будто бы ничего не произошло.
- Не могу не верить в русский народ, - неуверенным тоном произнёс Антон, - даже и в интеллигенцию России. Ведь Тютчев был интеллигентом, но мечтал о построении Восточной греко-русской империи со столицей в Царьграде. Не это ли истинное воплощение задумки Ивана Великого о Третьем Риме? А как вдохновенно писал поэт: «Удручённый ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»!
- Вашими устами, да мёд пить, - вздохнула Авдотья.
- Увы, Тютчев – представитель совсем иной эпохи. По-своему он любил Россию и Христа. Но – по-дворянски. Любить Христа по-народному, до страдания, гордясь тем, что ты исповедуешь Христа лучше других, дворянству было не свойственно, - сказал отец Виссарион. - В самом рвении более поздней интеллигенции идти в народ, просвещать его, заложено некое презрение к нему, как к неполноценно мыслящим людям. Некая совестливость отношения к народу нарушала главное условие единения с ним – равноправие взаимоотношений. А равным может прийти к народу лишь тот, кто всё потерял.
В Третьем Зачатьевском переулке мужская половина распрощалась с Авдотьей, обещав вскоре навестить её очередной раз. Двое взрослых и отрок побрели дальше, погрузившись в тяжёлые думы. Неожиданно они столкнулись со знакомым отцу Виссариону господином - известным старообрядческим начётником.
- Христос посреди нас! – воскликнул старообрядец, впрочем, сперва беглым взглядом, убедившись в достаточной пустынности холодных серых улиц.
- Есть и будет! И вовеки веком , – ответил в тон ему отец Виссарион. - Рад слышать, что ты, брат мой, признаёшь в нас единоверцев, а не только враждебных табашников различаешь.
- Не те времена теперь, Виссарион, - ответил сурового вида сухопарый бородач, почти старик, высокого роста.
- Вот именно. В такую годину лихую в пору объединяться, - улыбнулся в бороду отец Виссарион.
- Слышал я, что обитель Соловецкую нехристи эти в острог превратили. Верно ли такое? Аж подумать страшно, - покачал седой головой мрачный человек, сдержанно отвечая на почтительные приветствия спутников Виссариона.
- Полагаю, Аверкий, что правда это, - напряжённо ответил отец Виссарион.
- Подумать только! Ведь прежде от земли Соловецкой вся Земля Русская благочестием светилась! – сокрушался Аверкий. - Огнём и жупелом охальников спалить надобно! Да что говорить… Ещё единогласие ваше похоронило истинную Христову Церковь на Руси. Руками вашего патриарха Никона и раздор на Руси зародился.
- Не могу согласиться, Аверкий. Ведь саму суть веры выхолостило ваше многогласие. Слышно святого слова не стало, - возразил Виссарион. - Но признаю, что лучше бы Никон этого не начинал. Раздор сей нас ослабил.
- Была бы у меня хотя бы малая доля стойкости несгибаемого протопопа Аввакума, пошёл бы на заклание, но высказал бы этой власти всё, что о ней думаю, - гневно промолвил Аверкий. - Слабо мне – боюсь казать себя пред этой новой властью.
- Но не терпение ли – высшая добродетель самим Христом нам завещанная? Доброта к врагу веры – несколько иное, а вот великотерпение – да, - задумчиво проговорил Виссарион.
– Мамону новая власть служит. Ограбили ведь людей дочиста и уверены в своей святой правоте – де они – обездоленными были и им всё дозволено. А ведь их заправилы отнюдь не из бедненьких, - зло произнёс Аверкий. - Надо бы нам встретиться, Виссарион, поскорее, да обсудить: что могли бы мы для дела общего свершить.
- Полностью поддерживаю подобные начинания, Аверкий.
- Спаси Христос и за то, - кивнул Аверкий.
- Спаси Господи, отец Аверкий, - в один голос вымолвили Антон и Бориска.
- Отцом не называй на земле никого. Ибо Отец у нас один, - наставил молодых людей суровый бородач.
- Насельником он на Соловках в прежнее время был. Человек начитанный и искренний, - сказал Виссарион Антону, когда они расстались с Аверкием.
По весне 1920 года в столице не было электричества, не работала канализация, на людных площадях устроили примитивные отхожие места на много мест в виде длинных канав, прикрытых досками. Покуда был мороз, зловоние ещё сдерживалось. Вскоре случился в Москве потоп и затопило три посольства - масса бумаг поплыла по улицам, и вся столица ходила босиком . В холодной и голодной столице был бесплатно устроен концерт в Колонном зале Дома Союзов со вступительным словом комиссара народного просвещения Луначарского и даже пением Шаляпина. Был показан «Фауст» с участием Шаляпина. После блестящего первого акта, появился вновь Мефистофель-Шаляпин, который, вдруг, заорал: «Убирайтесь вы к чёрту!» Не было ясно, обращён ли возглас к приглашённым делегатам или к кому-то за кулисами, но занавес был опущен, и администрация извинилась за отмену спектакля по причине внезапной болезни Шаляпина. Встретились мудрые православные мужи Виссарион с Аверкием, а также ещё несколько доверенных лиц. Говорили много, сознавая в глубине души всю нереальность своих планов. Только душу себе растравили. Сокрушались, что не задумали вовремя организовать спасение Царской семьи. Время шло суетно и напряжённо, в ожидании ещё более голодной зимы. А тут ещё одна беда на голову Антона свалилась: жена брата Дмитрия, Глаша, вдруг получила чудом письмо от мужа, о котором каждый в охотинском доме и начинать разговор боялся. В том, что это почерк Дмитрия никто не сомневался. Но иносказательность письма, на случай перлюстрации, столь затрудняла его понимание, что родные Глаши никак не могли одобрить то, чтобы она срочно отправилась в Туркестан, где якобы находился её муж. Но удержать Глафиру никто не смог. Бросилась она в Туркестан с маленьким сыном, которого Евпраксия предлагала временно оставить с ней. Когда пришли осенние печальные известия о разгроме «Чёрного барона» и падении сопротивления в Крыму, всем стало ясно, что уповать более на противостояние красным, по меньшей мере, наивно. Правда, когда в Москву проникли смутные слухи об Антоновском мятеже, о том, что вся крестьянская Тамбовщина на большевиков ополчилась, такие люди, как Аверкий, стали чуть ли не за топор хвататься, чтобы бежать скорее тамбовским мужикам помогать, со словами: «Волк я! И мясо только сырое буду отныне жрать!» Виссарион пытался остановить Аверкия, но он отправился в путь вместе со своим другом исконной веры. С тех пор Антон и его наставник никогда сурового старообрядца больше не встречали.
Ранней весной 1921 года в столице вдруг возникла беспечная танцовщица Айседора Дункан. Газеты возвестили о несомненном торжестве коммунистической культуры: знаменитая танцовщица приезжает к нам, чтобы учить наших пролетарских детей. «Vive le communisme!» - твердила направо и налево экзальтированная особа. Но «революция и Интернационал» в качестве хореографических мотивов народу успели надоесть. Успеха американка не имела. Сам Горький от имени советского правительства обратился к Патриарху, прося его в свою очередь обратиться к представителям инославных церквей за помощью голодающему населению . Столичные остряки говорили на этот счёт: «Поворот в политике - создано коалиционное правительство: Ленин, Патриарх и Айседора Дункан». Шло много разговоров о прекращении военного коммунизма, новой экономической политике и электрификации страны. Пекарни столицы начали поставлять на прилавки пирожные эклер…
- Наш Максимушка Горький совсем ополоумел, сказал как-то отец Виссарион своему ученику и духовному сыну. - Ты только почитай, Антон: «Расовая вражда, товарищи, нехорошая вещь... Негры пахнут кислятиной, а белые – вообще всякой дрянью. Вот они и кидаются друг на друга... Если станут лучше мыться, расовая вражда исчезнет сама собой». Какой бред!
- Вот, соседушка Авдотья Селивановна, взять наш толчок времён царских, - разглагольствовал под весенним солнышком Харлампий Кузмич, - чего только там не было! И цены на простые вещи народу вполне доступные. Простой дворник мог чего только не накупить! И разноцветные ситцы тебе, и платки шелкОвые. Супружнице покойной и покупал. Мониста тебе, бусы, запонки, шнурки, тесьму, чулки шерстяные, нитяные, да фильдекосовые. Длинною улицею тянулись лари с красным товаром с крепким духом кумача. Аршином те продавец, с головой напомаженной, померит, да с треском отрежет. Морозовская мануфактура – не фунт изюму! Васильки по кремовому тону! Где это всё? В закромах у новых хозяев, что из хамов.
- Не говорите, Харлампий Кузмич, всё так и есть, - отвечала Дуня.
- Жить стало лучше, жить стало веселей, вшей стало больше, вши стали крупней! – бойко пропел соседский мальчишка, пробежав мимо.
- А семашки взаправду иной раз зимой поедом жрали. Воды-то горячей не нагреешь, - вздохнул дворник.
- Так и случается, - растерянно поддакнула Дуня.
- Спички шведские, головки советские, пять минут - вонь, потом – огонь! – звонко проголосил рядом мальчишка-разносчик.
- Жизнь чужая какая-то стала. Нет уверенности пёстрая ли ещё, масляна ли неделя . Не приведи Господь, что творится, - сокрушался старик-дворник. - Не то ещё заговенье - Нынче двенадцать раз шти хлебают, двенадцать раз мясо едят, не то уже нельзя скоромиться – грех – Пост Великий. Ныне не разберёшь.
- Да уж какой теперь пост, Харлампий Кузмич, выжить бы на таких-то харчах.
- Ни былой тебе пасхальной колокольной многоголосицы, ни протяжных рождественских благовестов. Жисть-то смысла так лишается...
- Страсти-то какие. Всё нам в наказание, - перекрестилась Дуня.
- Вроде бы Великий Пост начался. Говорят, что во всех церквах священники в большом затруднении. Просфоры за недостатком муки печь не могут. Жалуются, но от этой власти муки православные не получат!
- Да, я слышала от соседки. И ещё, что в Петрограде якобы всем евреям, по случаю их пасхи, выдадут по два фунта муки для приготовления мацы, - перешла на шёпот Авдотья.
- Слыхали, что говорят? - затравленно оглядываясь прошептал старик, скрипуче посмеиваясь. - Если за столом сидят шесть комиссаров, то что под столом?
- Не знаю...
- Двенадцать колен израилевых . У украинцев есть свой гетман, у поляков есть свой круль. А у русского народа - не то Янкель, не то Сруль, - пропел Харлампий в полголоса. - Так и задумали те, что в Кремле засели. А Вы слыхали, что Ленин не то спился, не то спятил?
- Нет. В самом деле?
- Слухами мир полнится.
- Бог покарал его в таком случае, - сумрачным голосом сказала Дуня, - всего дорогого народ хотят лишить. В «Правде» больше года назад писали, мол, детские книжки, которые так любит моя Серафимушка, запретить пора. Мол, вред от них для коммунизма велик .
- Что ж такое творится вокруг? За что наказание такое? – разводил руками сосед-дворник. - И крещение детей уже заменили «октябрением», иль как у них там –«октябринами». Всучат родителям красную люльку, приколют к пелёнкам младенца свой комсомольский знак-какой-то. И ни тебе священника не надо, ни храма. А имена младенцам такие давать стали, что грех и уста осквернять .
В начале весны сосед-дворник слёг от тифа и оголодал так, что сил у него даже на разговоры с Евдокией не осталось. И решил он принять обет молчания, погрузившись в безмолвную молитву.
18. Молох
К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно. Голода боялись, пока он не установился «всерьёз и надолго». Тогда его перестали замечать. Перестали замечать и расстрелы.
Г. Иванов
Вместе с буржуазией отжили свой век тюрьмы. Пролетариату не нужно четырёх стен. Он справится при помощи одной.
Ф. Дзержинский
Он - не революционер, если ему чего-то жаль в этом мире.
Из «Катехизиса революционера»
Впереди 12-ти не шёл Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
З. Гиппиус («А. Блоку»)
В январе 1920 года в Петрограде замёрзли почти все уборные. Канализационные трубы лопались, поскольку топлива вовсе не стало и дома выстудились. Народ вынужден был выносить судна на улицу и опорожнять их в уголке, - а то и выбрасывать через форточку. Иные - уставшие и обессиленные старики, кидались из окон сухим калом, подобно брошенным некогда в ямы мученикам старой веры. Часто устраиваются санитарные «дни», а то и «недели», на которые сгоняются «недобитые буржуи», но и это не помогает. Дворники давно упразднены, как буржуазный пережиток. «Погодите ещё. Доживите до весны, когда весь город превратится в зловонную клоаку. Благо хоть испражняться почти нечем – одна жижица. Да ребятишки озорничают – мороженным мороженым калом кидаются. Снег сойдёт и всё это безобразие засмердит на всю столицу, - ворчали повсеместно. – Тощаем. Деревня уже приходит в город за хлебом... Жданов-нарком, зато, жирком наливается. Смотреть тошно». Давно уже разнесены по частям все деревянные дома, бараки, порублены пригородные леса. Петербуржцы топили своей мебелью, а то и книгами, чтобы хоть как-то подогревать себе пищу, заодно – и комнаты. Пожилые люди сплошь и рядом умирали от мороза. Самые незначительные ранки подолгу не заживали, поскольку жиров не хватало и сосуды легко лопались.
Тем не менее, Настасья, выбравшись в балет, потянула за собой ослабевших за зимние месяцы маму и тётушку. Места подешевле были по цене вполне доступны, в отличие от многих сортов провизии. Сидели на «Жизели», не снимая шуб, ибо и общественные заведения не отапливались. Лица почти у всех в зале были подозрительно одутловатые, с мешками под глазами и восковым налётом. Но люди хотели порадоваться зрелищу, музыке.
- Спесивцева – само очарование, но до Карсавиной немного не дотягивает, - гнусаво бубнил лысый сосед по галёрке во время антракта.
- Похоже, что все стали тонкими ценителями, - усмехнулась себе под нос тётя Аполлинария.
- На приготовление пищи, ванну и раздевание ко сну времени теперь никто не тратит. Вот и проникается народ искусством, - вторила ей сестра.
- И вшей хватает, но и денег они стали стоить на красном фронте, - вставила своё слово Настасья.
- Как так? – удивилась тётя.
- Красноармейцы получают отпуск только как отдых после перенесенного тифа. А потому солдаты приспособились делать себе «прививки тифа» посредством вшей. Ну а поставщики такого добра найдутся. Говорят, за коробку с пятью вшами с сыпного больного берут по 250 рубликов, - рассмеялась Настасья.
- Невероятно! До чего же пройдохи! – возмущалась Анна Ртищева-Оболенская. - Но откуда ты об этом знаешь?
- Ты же знаешь, мамам, что я устроилась на службу переводить французскую документацию. А там теперь люди разные служат.
- Ты бы с ними поосторожнее...
- И среди них есть неплохие люди. Я и не рассказываю о семье нашей ничего. О кузене – ни слова. Если что-то всплывёт, стану отрицать, что он мой родственник, хотя душа болит за него.
Того похода в театр Настасья не могла простить себе весь остаток жизни. Она уверилась, что именно там её слабые старушки подхватили испанку , от которой сгорели в несколько дней. Ни медикаментов, ни врачебной помощи не было. Когда Ртищева поняла, что болезнь резко поставила вопрос: выживут ли её мама и тётя, ей пришлось самой побежать в ближайшую больницу умолять врача прийти к ним на дом, так как их телефон давно не работал. Больница произвела на неё гнетущее впечатление: эвакуационный пункт забит толпой, трясущихся от холода больных, которые и сидеть-то уже не в состоянии. Сами врачи и сёстры еле на ногах держатся. Когда Настасья обратилась к одному из врачей врачу помоложе и покрепче на вид, он заявил, что работы невпроворот и здесь и по домам он не ходит, - мол, везите своих сюда, в очередь на осмотр. Добавил, что на две сотни больных у них один термометр и, что лекарствами помочь никак не может. «Не до Вас нам сейчас, барынька, в операционных комнатах у нас стоит мороз, руки коченеют, инструменты не держат. В мертвецких у нас груда скопившихся трупов. Ни гробов нет, ни перевозить не на чем. До весны-то пролежат... Часть сестёр милосердия, те что новой формации, флиртуют, а делом не занимаются. Ещё и больных иной раз обирают, грубят. Я один на тыщу пациентов. Уж не взыщите». Так, в жуткую зиму 1919-1920 годов Настасья похоронила и тётю, и мать. Гробы найти не удалось. Какими бы гнусными не были соседи-вселенцы, они помогли при похоронах. Нашли могильщиков, у которых были припасены, вырытые до холодов и прикрытые, могилы. На поминках соседи напились до свинства, отравив церемонию дочери и племяннице покойных, а также её подруге - Елене Басаргиной. В порыве хмельного откровения, они намекнули, что жилплощадь, которая предназначалась старушкам, теперь должна отойти им, поскольку «Настасье одной - жирно будет».
- Последние слова моей матери, умирающей в бреду от тяжёлой испанки, отощавшей от недоедания, были: «Все годы новой жизни меня одолевали невесёлые мысли о заблуждениях молодости. Пробуждение angoisse… И не только. Regrets ou remords . Мы во всём этом виноваты сами». В момент произнесения последних слов, взгляд матери стал ясным и осознанным. Она сдержанно, но тепло улыбнулась своей дочери, узнав меня, и испустила дух. Тётя Аполлинария ушла тихо и безмолвно, что не было ей свойственно в повседневной жизни, - рассказывала Настасья Елене, оставшись, наконец, с ней наедине.
- Fait accompli , - грустно сказала Басаргина, которая уже давно перешла с подругой на «ты». - Теперь главное, чтобы у тебя не случилось horror vacui и horror uni . Нам необходимо чаще видеться. Может быть, и пожить рядом какое-то время.
- Спасибо тебе, дорогая. Очень тебе признательна за заботу. Если только тебе будет приятно со мной бок о бок, да ещё с такой потерянной, в расстроенных чувствах... – смутилась Ртищева.
- Что ты, Ася, ведь не осталось друзей теперь. Человек человеку волком стал. Три жуткие зимы одна за другой и одна хуже другой. Мы просто не можем не помогать друг другу, - покачала головой подруга.
- Благодарю тебя за всё, Леля.
- В моём предложении есть и толика эгоистического стремления быть не только рядом с дочкой, с которой я не осмеливаюсь говорить о её отце, но и со взрослым человеком, который может понять мои мучения.
Тут Настасья обратила внимание на пуще прежнего покрасневшие веки и глубокую синеву под глазами подруги, свидетельствующие о бессонных ночах и душевных терзаниях.
- Ты глубоко права, Леля. Мы обязаны поддерживать друг друга морально. У меня, кроме тебя никого в городе не осталось...
- Спасибо, Ася, за понимание. Не могу же я объяснить шестилетней Ларе, что для меня мой муж, что для римлянки, говорящей своему суженному: «Где ты, Кай, - там и я, Кая». Я ей внушаю мысль, что с папой всё хорошо и, что он непременно вернётся, а сама не верю ни единому своему слову! О, это так ужасно, Ася, - и Елена расплакалась, опустив голову с пышной копной тёмных волос, на стол.
- Блуждая по совершенно пустынным (в моём воображении) улицам нынешнего Петербурга, я не встречаю ни единой души в полном понимании этого слова, но только суетящихся «новых» людишек. Это чужой город, Леля. Страшно! – сдерживая слёзы говорила Настасья, пытаясь отвлечь подругу от мыслей о муже. - Но ещё можно встретить людей из общества на базаре. Там они продают свои последние вещички. Бывшие генералы торгуют спичками, газетами, рухлядью, княгиня Голицина - булками, баронесса Кноринг – пирожками. Но моя мама права: виноваты во всём сами... На рыночных площадях с утра до вечера копошится тысячная толпа. И это - невзирая на отмену «вольной торговли»! Повсюду какие-то мешочники из-под полы предлагают еду за бешеные деньги. Кто-то на «буржуйках» тут же жарит и продаёт битки. Иной раз милицейские хватают их, всё отбирают или топчут ножищами. Но торг, как птица феникс, вновь воскресает. Но теперь я поняла, что в этом городе можно умереть на глазах у всех, и никто даже не обернётся.
- Настасья, мне пора к Валерочке, ты уж меня прости, - встрепенулась вдруг Елена.
- Конечно, я понимаю. Иди скорее.
- Самое ужасное, что Россия разрушается не только физически, но и душа, дух народа отмирает. Человек лишается всего, что составляло смысл и цель его жизни. Теряет близких, родной дом. Как он может творить, работать? Целью остаётся одно: не умереть с голода. В такой обстановке немудрено и потерять человеческий облик. Вот, что страшно, Ася.
- Разве такой человек, как ты, может его потерять? – удивилась Настасья.
- Наверное, каждый может, если его мучить голодом, холодом...
Золотушного вида дети ковырялись в мёрзлых отбросах, и Настасья с ужасом встретилась глазами с одним из них. На бледном, бескровном личике запали страшные белёсые глаза. Помочь ребёнку ничем она не могла. Пришлось, сильно смутившись уйти прочь.
- В Питербурхе-городе жить - в болотах ингерманландских гнить, - в однодышку напевал нищий, протягивая Ртищевой культю. - Подай на хлеб, барыня! – и в спину ей разочарованно, - Не подаёт, сука сытая...
- В самую точку, убогий, - расхохотался, проходивший мимо подозрительно здоровый розовый молодец. - Буржуйка она. Таких в расход надо – и точка. Антиллехент плотнику избу не справит, толку от него нету.
Продолжение его тирады заглушил трескучий мотоциклет милицейского человека. Внезапно Настасья очередной раз наткнулась на Ардальона Сновидова. Лицо его осунулось, приобрело мучнистый оттенок, лысина высветилась более заметно, когда он галантно приподнял свою шапку, завидев даму. Но одет он был по тем временам более, чем прилично. Усищи свои, правда, укоротил изрядно.
- Несказанно рад вас видеть, Настасья Николаевна! – воскликнул этот странный человек. - Чем живёте? Чем дышите?
- Сумрачно живу, как и почти все, наверное. А Вы? Выглядите неплохо... – насторожилась Ртищева.
- Работа есть. Не жалуюсь. Новые власти интересуются возможным своим влиянием в странах Востока. Специалист моего уровня лишним не покажется.
- Рада за Вас, Ардальон Иванович.
- Вы помните дурацкие слухи, что у министра Витте нос из золота? Дети верили, да и часть взрослых.
- Да, припоминаю такое.
- Зато, говорили, комар ему носа не подточит. Жизнь-то веселее была, хотя и министры царские и другие «сатрапы» повсюду разгуливали.
- Вне сомнений, повеселее...
- Но культура продолжает существовать и развиваться по-своему, Настасья Николаевна. -
Появились даже новые придворные художники и скульпторы – футуристы и прочие. И поэты, придворные поэты - Демьян Бедный, и талантливый Маяковский, слесарь Герасимов, матрос - Кириллов, да и Клюев с Есениным пытаются большевикам подпеть. Всем им на новый Пантеон захотелось - Марсово поле, не иначе.
- Подхалимство свойственно людям, Ардальон Иванович. Но, когда голод подбирается совсем уж близко и грозит чуть ли не каждому, простить всех этих поэтов можно.
- Да уж, Настасья Николаевна. Костлявая рука голода недалеко маячит. Недавно видел вывеску, где чёрным по белому было выведено: «Тут продаёца собацье мясцо». А поведала мне о ней сама Зинаида Гиппиус, с которой мы виделись недавно не где-нибудь, а в былом салоне госпожи Третнёвой. Решили собраться, знаете-ли, для поднятия настроения. А то ведь вовсе рехнуться можно от всех страхов. Так вот, Зинаида Николавна живописала, как её приятель-доктор нашёл в мясе, купленном на базаре, некую хорошо ему знакомую косточку. А он, знаете-ли не ветеринар и в костях животных не разбирается... Хотел бы сообщить читателю, что слух ложный, да не получится. На Выборгской стороне уже возник термин «китайское мясо», чтобы смягчить слово «человечина». Именно китайские палачи приторговывают мясом ими же уничтоженных. Зато – свежее. Забой ведь каждодневный.
- Вы не преувеличиваете, Ардальон Иванович? – с внутренним содроганием переспросила Настасья.
- Нисколько, Настасья Николаевна. И не думаю. Неуклонно скатываемся в первобытное состояние. Впрочем, цивилизованность – понятие весьма условное и относительное. Было бы чем гордиться... К примеру, вилку завезли из Византии в Италию в двенадцатом веке, и с этого времени эта столовая диковина очень медленно начала распространяться по всей Европе. Есть упоминания, что французская королева Жанна д'Эрве, только в четырнадцатом столетии ввела пользование вилкой при своём дворе. Вилку свою она хранила в особом футляре. Но в широкое употребление вилка вошла в Испании к шестнадцатому, а во Франции - только к восемнадцатому веку. У нас вилка используется при дворе со времён Петра, конечно. Называли её поначалу рогатиной, или вильцами. Пётр был вынужден носить свою вилку с собой, ибо даже в лучших домах России вилку было не сыскать. Теперь же, мерилом цивилизованности считается почему-то использование ножа и вилки. Азиаты - представители гораздо более древних цивилизаций, успешно обходятся без этого предмета быта столетиями. Можно провести и параллель с каннибализмом. Да и что лучше: побаловаться человечинкой на ритуальном пиршестве или развязать общеевропейскую бойню, как это сделал Вильгельм, не садящийся за стол без ножа и вилки?
- С Вами трудно не соглашаться, Ардальон Иванович.
- А взять использование побрякушек, то бишь – от первобытных украшений и до бриллиантов, обработанных искуснейшими мастерами, - казалось, что Сновидов упивается своими речами не меньше, чем некогда на салонных вечерах у Ольги Сергеевны Третнёвой. - Недавно разговорился я с известным питерским ювелиром – давним знакомцем. Спросил, мол, как ему в Совдепии живется. «Живётся, как и всем, неважно. Но торгую - как никогда! И исключительно самыми дорогими вещами», - ответил потомок Фаберже. «Кто же у Вас в наше время такое покупает?» - удивился я. «Преимущественно солдаты и матросы, что на «Руссо-Балта » к магазину подъезжают. Что краса и гордость русской революции питают пристрастие к ювелирным изделиям, мне стало ясно с семнадцатого года. Носят на голых шеях ожерелья и медальоны, на каждом пальце у многих по кольцу, а на запястье – по браслету. И духи дорогие они жалуют. Ну, а уж их мадамы - тем паче. И соболей не гнушаются. В ошарпанные трамваи такие не сядут».
- Наверное, они из тех, кто по квартирам таким, как наша, в восемнадцатом с ревизией ходил, - вздохнула Ртищева. - А наша, подселенная, соседка посплетничала, что её чадо таким же делом промышляет. Заявила не без оттенка своеобразной гордости. Когда же, мама моя заметила, что это больше похоже на разбой, она заметила: «Эх, барыня, нынче все так делают. Зевать станешь - с голоду помрёшь! Новой власти не подсобишь – в расход пойдёшь». Этот разговор был примерно год назад. С тех пор у меня впечатление, что теперь так рассуждает каждый второй...
- Зашли бы, Настасья Николаевна, ко мне. Живу не так уж плохо, покуда работа имеется. А что здесь на ветру стоять, мёрзнуть? – с надеждой в голосе спросил Сновидов.
- Спасибо, Ардальон Иванович, но - в другой раз, - мне сегодня надо ещё успеть к больной подруге, - солгала Настасья.
- Чик, - ответил Сновидов.
- Простите?
- Я говорю: честь имею кланяться. У нас теперь принято всё сокращать как бы это сказать... по-пролетарски, что ли, - улыбнулся Ардальон, – опрощение всеобщее.
С первой же оттепелью город утонул в смраде испарений. Настасья случайно увидела афишу, приглашающую на вечер поэта Городецкого. В глубинах своей души, надеясь на то, что там будет возможность встретить и Гумилёва, к которому Ртищева была не совсем равнодушна, она решила пойти на это сомнительное, как и все нынешние, сборище. Из краткого вступительного слова столичной журналистки красавицы-коммунистки Ларисы Рейснер, Настасья поняла, что муж этой экзальтированной особы - комиссар Балтфлота Фёдор Раскольников , пленил Городецкого вместе с поездом деникинского Освага. Кто-то под боком у Ртищевой шептался, что этот Раскольников – внебрачный сын протодиакона и дочери генерал-майора. Он воспитывался в приюте принца Ольденбургского.
- Наш гость – знаменитый поэт прибыл к нам с новеньким партийным билетом в кармане! – звонким поставленным голосом огласила Лариса начало вечера. - Кто из нас бросит в него камень? У кого из нас руки не выпачканы грязными чернилами «Речи»? Он заблуждался. Но теперь Сергей Митрофанович наш. Забудем прошлое, товарищи!
- Приветствую вас, дорогие товарищи-петроградцы, в стенах этого клуба! – растерянно вращая глазами, заговорил сам поэт, ещё недавно обращавшийся исключительно к «господам-офицерам». «Революционный» френч сидел на нём как-то нелепо. Городецкий тряхнул своей моложавой головой с пышной шевелюрой и, окинув аудиторию милыми, добрыми, серыми глазами, бойко прочёл наизусть свои неуклюжие стихи о Третьем Интернационале. Слушать было тоскливо.
Глядя на красивую молодую Рейснер, Настасья невольно, по старой привычке, сравнила её красоту со своей, но тут же заставила себя, усилием воли, выбросить подобные глупости из головы: «Мне не двадцать пять. Пора о Боге подумать». «Лариса эта сама ходила в разведку под Казанью, занятой белочехами. А каппелевцы её в плен брали, - шептались рядом сидящие. - Говорят муженёк её просто слащавый красавчик – ей не чета. Она из бывших! С самим Блоком водит знакомство!»
- В самом деле, как в него бросишь камень? – раздался знакомый голос за плечом Ртищевой. Она развернулась и встретилась глазами с Николаем Гумилёвым, посмеивающимся над своей бывшей любовницей Ларисой. Николай Степанович только что вошёл в зал и стягивал с головы свою чухонскую шапку с наушниками.
- В господина Городецкого? –смутившись, спросила Ртищева, хорошо сознавая глупость своего вопроса.
- Мы же эту невменяемость Городецкого взращивали и поощряли. За неё, в сущности, и любили его. Ведь не за стихи же? Вот он и продолжает играть в пятнашки. Только теперь я вижу его суть. Бог с ней, с этой детскостью. Потерял я к ней вкус. Лучше уж иметь дело с обыкновенными, не забавными, но отвечающими за себя людьми, - высказал Гумилёв своё мнение о Городецком.
- Здравствуйте, господин Гумилёв, - растерянно произнесла Ртищева, не уверенная, что его слова адресованы именно ей.
- Рад Вас видеть, моя знакомая незнакомица, - улыбнулся поэт, но взгляд его немного блуждал. – Ваше очарование неподвластно ходу времени.
Неприятно было сознавать, что поэт, скорее всего не помнит её имени, но лишь внешность. Такое маленькое место занимала Ртищева в его жизни. Тем не менее, Настасья спросила:
- Вы, наверное, читали произведения госпожи Рейснер? Я слышала, что она занимается литераторством.
- Увы, но вынужден констатировать, что литературные данные мадам Рейснер не соответствуют её внешним данным, - рассмеялся Гумилёв. - Наличие Богом данного профиля Клеопатры, ещё не означает обладание даром писательницы.
Настасья невольно взглянула на Ларису, пытаясь уловить её профиль. Вспомнились слова Олега-Валета, свидетельствующие о той же «клеопатрости» Ларисы. Плотные, тёмные косы тугим венчиком лежали вокруг её изящно посаженной головы. В её, словно точёных чертах, было что-то нерусское, надменно-холодное. В бездонно-синих глазах затаилась насмешка. Вдруг взор Ларисы метнул молнии, встретившись с выпуклыми, любопытными гумилёвскими глазами. Анны Энгельгардт она простить поэту не смогла.
- Наш новый глашатай революции, Сергей Митрофанович, займёт достойное место среди советских поэтов и посрамит отсталую часть петроградских писак-бумагомарателей, которые до сих пор вдохновлены давно умершей музой, - громко провозгласила Рейснер, глядя на Гумилёва с вызовом в упор.
- Перо им в руки, - достаточно громко и надменно рассмеялся в ответ Николай, нервно постукивая папиросой по крышке черепахового портсигара.
«Значит она до сих пор влюблена в Гумилёва», - мелькнуло в голове Ртищевой.
- Простите, но мне пора, - шепнул вдруг Николай на ухо Настасье, - не хочется становиться центром скандала, да ещё в столь экзотическом обществе. Очень надеюсь, что скоро мы с вами непременно встретимся и пообщаемся подольше. Честь имею.
Ртищева заметила, что он поспешил удалиться не один, а с молоденькой девицей, которую, как ей вспомнилось, зовут Ирина Одоевцева. «По-моему, она – слушательница «Института Живого слова», точнее уже - «Литературной студии», где преподаёт Гумилёв. Что же, смазлива, а главное – гораздо моложе него... Курсов по городу с восемнадцатого года открыто великое множество. Может быть этой девице и не столь важно, пойти ли на поэтические студии, изучение наследия Египта, или курсы переплётчиков. Но подвернулся интересный руководитель, да ещё в доме Мурузи . Она и рада смотреть ему в рот с блеском в глазах, хотя вряд ли до сих пор поняла всю глубину сокрытой религиозности его поздней поэзии», - лицо Настасьи оставалось столь выразительно обиженным, что к ней неожиданно подошёл какой-то человек невзрачного вида, видимо из числа малоизвестных поэтов, и сказал:
- Да Вы не расстраивайтесь, сударыня. Ведь у него на данный момент очередная любовная интрижка. И только поэтому он не может уделить должное внимание такой красавице, как Вы. Я бы на его месте всё бросил. Лишь бы поменяться с ним местами, чтобы Ваш разочарованный взгляд относился ко мне. Эх, счастливчик... а ведь отнюдь не красавец.
- Спасибо Вам за добрые слова, - опустила глаза Настасья, готовая расплакаться.
- Можно Вас проводить? Ведь уже стемнело, - нерешительно спросил незнакомец.
- Да. Буду очень признательна.
- Что Вы! О какой признательности может быть речь. Ведь каждый бы, на моём месте, счёл за счастье пройти по улице с такой дамой, как Вы.
Они покинули шумное клубное помещение. Дул пронизывающий мартовский ветер.
- Через пару дней первое апреля, - нерешительно выдавил из себя спутник Ртищевой.
- Подумать только, - автоматически откликнулась расстроенная Настасья.
- Вы знаете, конечно, что между Петербургом и Москвой от века идёт вражда, - попытался заинтересовать её беседой безымянный спутник, - петербуржцы высмеивают Мёртвый переулок или Собачью площадку, а москвичи твердят о чопорности города на Неве, чуждого русскости. Злословят от уровня обывателей и до политиков обеих столиц. Увлекшись масштабом проекта электрификации, год назад, я предложил новой власти проект объединения столиц в единую. Проект мой донельзя прост: запретить в Петрограде и Москве строить дома иначе, как по линии Николаевской железной дороги. Через десять лет, по моему расчёту, оба города сольются в одну огромную Петроскву, с центральной улицей - КузНевский моспект. Как Вам такое нравится?
- Вы знаете, я как-то не уверена, что в новой России кто-то будет что-либо строить. Ведь пока только разрушают, - удивлённо ответила Ртищева.
Они расстались у дверей, и Настасья лишь суховато поблагодарила его ещё раз, так и не спросив его имени и не выразив никакого интереса к его чудному проекту.
- А Вы знаете, Ольга Сергеевна, - прогнусавил в тихий весенний вечер профессор философии, приживала Третнёвой, - что, несомненно, для каждой цивилизации очень важна цельнокупная сомкнутость вещей и их оконтуренность. Мои суждения рождаются не на пустом месте, не подумайте, но из нашего имманентного целеполагания, Ольга Сергеевна. Вот, взять Павла Флоренского, который уверяет, что целоваться означает приводить друзей в состояние целостности. Это так, к примеру.
- Не могу не согласиться с Вами, - рассеянно проговорила Ольга, мысли которой были заняты совершенно иными проблемами и куда более приземлёнными. Например, где раздобыть здоровой пищи для своего сына. Кроме того, неожиданно умер брат её, который нет-нет поддерживал и её сыночка. Испанка... Вдова брата совсем развалилась и Ольге приходится помогать ей. «Позволяет ли мой досуг выслушивать бредни этого старика? Пусть радуется, что разрешаю ему жить здесь и столоваться», - проворчала про себя Третнёва.
- Мне кажется, Ольга Сергеевна, что Вы и не думаете вникать в суть дела, - продолжил Философ.
- И здесь Вы правы. Что я могу поделать, если жизнь стала такой тяжёлой, а у меня на руках мальчик, которого надо растить. А муж, не исключаю, на войне погиб. А вернуться сюда ему, в любом случае, невозможно...
- Отцовство, как уверяют японцы, есть сумерки сердца, - вдруг произнёс, до сих пор молчавший, редкий гость бывшего салона – Сновидов. - Эх, Ольга Сергеевна, ведь для мужчины всё это совсем иначе, нежели, для женщины.
- Право, Вы меня пугаете, Ардальон Иванович. Что же, Вы думаете, что отец моего ребёнка не рвётся вернуться к нам?
- Я не разуверяю Вас, но просто не исключаю этой возможности, Ольга Сергеевна, - заявил Сновидов с невозмутимым видом.
- Г-м-м, - протянул Философ, - К чему так пугать хрупкую женщину, господин Сновидов? Вот взять возглас «гмм». «Эм» может обозначать либо слово «Mundus» - сами понимаете – «мир» на латыни, что указывает на вселенское значение мужского начала, символизируемого лезвием или же, обозначает имя Антихриста, которое, в соответствии со средневековыми пророчествами, будет начинаться именно с этой буквы.
- Чёрт возьми, господин профессор! Если кто-то тут и пугает нежную женщину, то это никто иной, как Вы! – воскликнул Ардальон. - Я же, напротив – оптимист. Ведь Ленин заявил, что юношество увидит светлый коммунизм уже через десять-двадцать лет. То бишь – рай на земле наступит. У потомков наших крылышки прорежутся.
- Уж позвольте не согласиться, Doctor honoris causa, - упёрся Философ. - Пугаю нашу дорогую Ольгу Сергевну никак не я! Но, напротив, некто иной из присутствующих здесь.
- Не расстраивайтесь и не обижайтесь на глупых стариков, Ольга Сергеевна, - улыбнулся Сновидов. - Мы любим и ценим Вас. Не забыл я Ваши тревоги и искренне хотел попробовать хоть что-то разузнать о Вашем муже, или, как вы предпочитаете выражаться - отце ребёнка. По долгу службы пришлось мне недавно побывать в ФОНе - факультете общественных наук. Столкнулся я там с одним занятным человеком - Аркадием Владимировичем Бородиным. Уже с семнадцатого года он работает там приват-доцентом бывшего историко-филологического факультета, теперь – ФОНа. История до семнадцатого, сами понимаете, не в почёте. Разузнал я кое-что о прошлом этого человека, а многое он и сам мне поведал. Он был на Германской и дослужился до подполковника перед самым развалом . В 1913 году он служил в Военно-прокурорском надзоре в чине капитана. Учился в Военно-юридической академии и увлекался историей, которая позже стала его профессией. С восемнадцатого года он стал членом Союза работников просвещения и рьяным участником церковного движения. Был в составе делегации служащих к патриарху Тихону.
- К чему Вы всё это мне рассказываете, Ардальон Иванович? – недоумевая, спросила раздражённая их болтовнёй Ольга. Присутствие Ардальона она ещё терпела, поскольку он каждый раз приносил её чаду вкусные гостинцы.
- Немного терпения, Ольга Сергеевна, - загадочно проговорил Сновидов. - Дело в том, что Аркадий Владимирович – родной брат Сергея Бородина, с которым учился кузен Настасьи Ртищевой - Кирилл. Не исключено, что и служат у белых они вместе. Узнав об этом, я привязался к Аркадию, мол, не писал ли ему брат с фронта? Иной раз и письма чудом приходят в этом хаосе или, с оказией, записки. - даже через сплошные фронты.
- Как царский подполковник этот человек многим рискует в наши дни. Достаточно одного офицерского звания, - растерянно произнесла Ольга.
- Когда его, как бывшего офицера, призвали в ряды Красной армии и хотели послать на фронт, где он мог оказаться по воли провидения противником своего брата, ему крупно повезло. Отдел Высших Учебных Заведений Наркомпроса специально оговаривал, что освобождение бывших офицеров от военной службы возможно лишь в исключительных случаях - по соглашению Комиссара по просвещению с Председателем Революционного военного совета или их заместителей. Такая необходимость в специалисте должна была быть, как указывалось: «достаточно аргументирована», или «установлена полная его (офицера) незаменимость для научных и учебных занятий. Петроградский университет ходатайствовал об освобождении Бородина от призыва в Красную Армию на основании того, что он «за продолжительною и тяжёлою болезнью профессора Дьяконова, является незаменимым специалистом на факультете общественных наук по истории Общественного и Государственного строя древней Руси ». Это само по себе странное заявление в наши дни, когда история вся встаёт с ног на голову... Как явствует из его анкеты, Бородин хоть и был подполковником, но в боевых действиях участия никогда не принимал, являясь «кадровым нестроевым офицером». Звание он получил, находясь на службе в Военно-судебном ведомстве Военного министерства. В ходатайстве отдельно указывалось, что «привлечение Бородина в ряды войск неизбежно должно повлечь за собой остановку в преподавании весьма важного в цикле общественных наук предмета - истории государственных учреждений России», что, вероятно, и стало решающим фактором оставления Бородина в университете. Весьма характерно для академической среды, что ходатайство было поддержано непременным секретарем Российской Академии Наук Ольденбургом .
- Так, что? Не получал он весточки от своего брата? – напряжённо спросила Ольга.
- Увы, Ольга Сергеевна, увы...но не всё потеряно. Надо поскорее спросить госпожу Ртищеву о письмах к ней кузена, - загадочно улыбнулся Сновидов.
- А Вы видитесь с Настасьей? – спросила Ольга.
- Если и встречаю, то чисто случайно - на улице.
- Надо бы поскорее спросить её... По телефону не позвонишь, как в былые времена... – вздохнула Ольга, впрочем, питая слишком слабую надежду на неожиданные новости от кузена Ртищевой.
- А давайте нанесём визит Настасье Николавне вместе? – предложил Сновидов, и Третнёва легко согласилась.
- Не ходите к ней, господа. Добром это не закончится. Ведь все вы повально в неё влюблены и давно, - раздался вдруг приглушенный сиплый голос вошедшего в комнату второго приживалы Ольги – вечного студента, который уже давно спился. В это день он оказался трезвым на удивление.
- Что Вы мелите, сударь? – неприязненно отозвался Сновидов, - пошли бы лучше, проспались. Или уж – по свежему воздуху моцион совершили.
- Вижу по глазам Вашим, сударь, что Вы жаждете Настасью Николаевну, - не унимался странный человек.
- Ну, знаете ли! С меня довольно! – разозлился Сновидов. - Простите, Ольга Сергеевна, но мне пора по делам.
- Что Вы, Ардальон Иванович. Не обращайте внимания. Иной раз он заговаривается, а так – добрейший человек, - быстро заговорила Ольга.
- Так пусть будет так добр – вернётся к себе в комнату. На то ему и жилплощадь положена, - усмехнулся Сновидов, уверенный в хитром ходе Ольги дать кров своим знакомым.
- Господа! Мы едем к Настасье Николаевне! – с взволнованной торжественностью заявил профессор философии.
Серые стены домов весеннего Петрограда пестрели воззваниями: «Смерть псу фон-Врангелю, немецкому барону! Смерть лакею и наймиту Антанты Врангелю! Смерть врагу Рабоче-крестьянской Республики Врангелю!» Иные плакаты призывали всех к единению против «немецкого пса, лакея и наймита Антанты Врангеля». Доходило до такого абсурда, что Врангеля изображали в виде старика с нависшими бровями, одутловатыми щеками, сизым носом, одетым в мундир с эполетами. Старик носится над облаками и скалами, а внизу стоит подпись: «Белогвардейский демон» и - отрывок из Лермонтова. Но особенно выделялся плакат, подписанный Маяковским: «Если ждёшь Врангеля, как с неба ангела, вспомни сказку про барскую ласку». Настасья с нескрываемым отвращением разглядывала эти художества и с тревогой думала о своём двоюродном брате. И солнышко весеннее не приносило былой радости. Чуть поодаль какой-то развязанный молодчик громко говорил:
- Тяперя Лаврушку Корнилова сменил Петрушка Врангель. Цирк!
- Настасья Николаевна! Какая встреча! Давненько Вас не видела! – раздался вдруг нежный женский голосок рядом с Ртищевой.
- А, это Вы... Рада Вас видеть, - настороженно отозвалась Настасья, припоминая имя этой коротко стриженной особы – знакомой Валета, отставной любовницы Савинкова.
- Вы какая-то печальная. Надо бы нам вместе посидеть, да обсудить кое-что, - предложила Маргарита Израсцова.
- Было бы чему радоваться в этой новой жизни, - вздохнула Ртищева.
- Постараюсь развеять Вас, бедная Настасья Николавна. Не слышали анекдот о человеке из Совдепии, который попадает на тот свет? Так вот, расхаживает он и, предовольно озираясь, восклицает: «Как хорошо на небесах, ну совершенно как дома». «Вы ошибаетесь, - говорят ему. – Вы не на небе, Вы в аду», - перейдя на шепот рассказала Маргарита.
- Забавно, - Настасья невольно улыбнулась, но поймала себя на том, что рассмеяться, как в прошлом, она просто не в состоянии.
Маргарита извлекла из своей сумочки папиросу:
- Вы так и не курите, Настасья Николаевна?
- И не имею намерений начать.
- Напрасно, Настасья. В наши дни так мало радостей жизни остаётся.
- Возможно, Маргарита, - выдавила из себя Ртищева, вспомнив её имя, но не отчество и, обрадовавшись её решению перейти на имена без отчеств, - а как поживает Тимофей?
- Тимошу я «отставила». Не мужчина, а тряпка. Вы, наверное, помните, что я – эсерка, то есть принадлежу к партии, которой неведомо чувство страха. Как же я могу связать себя с мужчиной, который всего боится.
- У меня не создалось впечатление, что он труслив. Застенчив – возможно...
- Робкая лань. К тому же – не трепетная. Более того – полная бездарность. Но довольно о нём. У меня есть предложение. Присоединяйтесь к нам. Мы собираемся через полчаса в одном ресторанчике. Получите возможность поговорить с интересными людьми.
- Если это собрание эсеров, то, сами понимаете, мне там делать нечего.
- Отнюдь нет. На тайное собрание я бы не имела права Вас пригласить. Будьте уверены. Просто случайные люди и никаких политических секретов.
- Хорошо, Маргарита. Зайду ненадолго с Вами.
Когда глаза Настасьи немного привыкли к полумраку накуренного помещения, она различила улыбающегося человека, который встал из-за маленького столика в уголке навстречу Израсцовой. Высокий стройный человек лет около сорока с военной выправкой учтиво, в уходящей манере, припал губами к ручке Маргариты.
- Познакомьтесь, Настасья, пред Вами князь Владимир Сергеевич Трубецкой, - не приглушая голоса представила его Израсцова. - Не бойтесь. Я вижу, что здесь сейчас нет враждебных ушей.
- Я бы предпочёл сказать – бывший князь, - приветливо улыбнулся Ртищевой видный мужчина, - как и бывший синий кирасир. Именно не отставной, а просто – бывший. Ветеран прошедшей войны. Ныне же – скромный журналист по фамилии Ветов.
- Заметьте, Настасья, что до семнадцатого года я бы и руки не подала царскому гвардейцу. Времена меняются, - рассмеялась Маргарита, болезненно дёрнув щекой.
Настасью несколько покоробило, что здоровый на вид гвардейский кирасир сидит в тылу , вместо того, чтобы быть на фронте, подобно её кузену: «Если уж он не может по каким-то причинам воевать, то мог бы быть журналистом при том же деникинском Осваге, но никак не здесь, не поощрять самовосхваления узурпаторов».
- Так, Вы работаете в советских газетах? – с подчёркнутым удивлением спросила Ртищева.
- Приходится на хлеб зарабатывать, Настасья Николаевна. Вы думаете так уж приятно сидеть в каком-нибудь главлитовском закоулке, где молодая сотрудница, эдакая пролетарская девица, говорит Вам, что Вы, собственно, плохо владеете русским языком... Мне уже тридцать лет и я окончил старый университет. Да, язык там был несколько иной... Занимаюсь же литераторством лет двадцать. Русскую литературу я изучал, как специалист, и, кроме того, я, с грехом пополам, говорю на трёх иностранных языках. Коллега-девица же, спотыкается на простой русской грамматике. Приходится ей доказывать, что в русском языке существуют слова и выражения, которые, очевидно, девице, по молодости лет, пока не попадались на глаза. Такие беседы изрядно утомляют, в особенности, если каждая книга стоит полдюжины таких бесед. А что, если соответствующая девица или же существо иного пола начнёт выискивать стилистические и идеологические уклоны, например, у Льва Толстого?
- Да. Печальная перспектива... – произнесла Ртищева.
- Так что, у нас, журналистов, здесь свои фронты . Ведь все эти фабричные ребята и прочая такая сволочь вцепляются зубьями в каждую страницу Вашего рассказа или статьи, мол, а почему герой или героиня поступили не так, как подобает, не вступили в партию и тому подобное. Крикуны на нас, журналистов, нападают, мол, нынешние романы — это тот же прежний буржуазный декаданс. Пора найти им достойную замену, товарищи! Трудно представить более гнусную атмосферу, чем на подобных разборках новых произведений достойных авторов, именуемых теперь творческой смычкой. Обычно высказываются подозрения в политической выдержанности рассказа и задаётся вопрос: не пытается ли автор размагнитить железную пролетарскую волю к стройке и борьбе? Эдакое иезуитское выражение! Невольно приходят мысли: вот бы снять со стола эту рукопись, разложить бы на этом месте парочку горлопанов, да вызвать взвод казаков с хо-о-рошими нагайками. Но самое страшное, что это не временная бессмыслица, а далеко идущая политическая стратегия ...
- Мне кажется, что мы, бывшие верхи общества, сами всё это породили своим безбожием и отдалённостью от народа, - резко произнесла Настасья.
- Я-то боролась против этого, - самоуверенно заметила Маргарита, - мы хотели изменить общество в лучшую сторону. А Ваши слова, Настасья, напоминают наивное народничество.
- Которое, хотя бы не разрушало всего на корню, как эсерство, - сверкнула глазами Ртищева.
- Не будем ссориться, дорогие дамы, - попробовал смягчить обстановку Владимир. - Следует признать, что перед самой войной питерская богема изобретала себе вымышленные пороки лишь бы не прослыть пресными. Молодые люди сходили с ума по всей бескрайней Империи, но в столице это стало особенно заметно, и волна самоубийств захлестнула брега Невы.
- А вот и мы! – раздался над их столом знакомый несколько томный, с придыханием голос. Глаза Настасьи встретились с зелёными омутами глаз Аглаи, ощутив её характерный запах камеди. Рядом с ней стоял юноша лет около двадцати, поддерживающий её под руку с самоуверенным видом, если не мужа, то по меньшей мере - любовника. Выглядело всё это несколько вызывающе, но от тридцатипятилетней Аглаи можно было ожидать и не такого.
- Как мы вам рады, мои милые! – воскликнула Маргарита со свойственной ей экзальтацией.
Владимир встал и церемонно, в старых традициях, представился. Аглаевский юнец был вовсе не столь учтив со много старшим его журналистом. Настасья ожидала, что и ей представят спутника Аглаи, но этого не произошло.
- Вы меня, очевидно, не узнаёте, Настасья Николаевна, - с неприятной усмешкой проговорил смазливый высокий худощавый молодой человек с заметной родинкой на правой щеке. Он откинул со лба длинные русые волосы. Ртищева долго «лансировала» его родинку, потом перевела взгляд с неё и остановилась на его аккуратно вырезанных глазах: «Неужели это мой бывший ученик, этот отвратительный мальчишка? В нём было всегда нечто порочное».
- Да, да, дорогая и любимая моя учительница. Это я – Никодим, собственной персоной.
- Чем занимаетесь, молодой человек? Приобрели ли какую профессию уже? – спросила Ртищева, не испытывая ни малейшего желания общаться с этим типом.
- Вне сомнений, Настасья Николаевна, а как же может быть иначе? Жизнь не проста в наше время, а я, как бы, сиротою рос, - с вызывающим взглядом ответил юноша.
- А вы знаете, дамы и господа, что недавно молодой поэт Мандельштам вернулся в Питер из Крыма в страхе и быстро перекрасился, стал водиться с Советами. А ведь совсем недавно восхвалял Керенского и клеймил большевиков. Но не могу не отметить, что рифма его яркая, - попытался перевести разговор в менее напряжённое русло Владимир.
- А Вы разве не водитесь с Советами, товарищ Ветов? - цинично посмеиваясь, спросил Никодим, ища и находя поддержку в глазах Маргариты.
Трубецкой молча проглотил эту пилюлю и продолжил:
- Бедный Мандельштам панически боится некоего ужасного товарища Блюмкина. Лично я его никогда не видел, но от Осипа о нём немало наслышан. Эдакое большевицкое исчадие, хотя и бывший меньшевик.
- Не думаю, что этот Мандельштам сможет долго заигрывать с новой властью, если он истинный поэт, конечно, - вставила Настасья.
- Всё зависит от оскала этой власти. Продолжится ли вакханалия террора, - заметила на это рыжая Аглая, вращая большими зелёными и загадочными очами. Внезапно она, с демонстративной страстностью, поцеловала Никодима в уста.
- Держи себя в руках, дорогая, - невозмутимо произнёс Никодим, - ведь вокруг нас есть люди, мадам Коллонтай не читавшие. Недостаточно просвещённые.
- На мой взгляд, поцелуй есть чудная и непонятная форма взаимоотношений между людьми, - сказала вдруг Маргарита. - Всё это пустые изыски цивилизованности. А дети природы, насколько я знаю, те дикари, что обитают в тропических лесах, вовсе и не целуются, ибо их любовь незамысловата. Но не в этом ли её чистота?
Настасья не имела намерений развивать эту тему далее, а Владимир несколько смутился. Разговор так и не стал живее и непринуждённее, чего так хотела Маргарита, а также, по-видимому, и Аглая. Напряжение между Настасьей и Никодимом бросалось в глаза каждому, но и с Маргаритой у Настасьи не исчезала трещина в отношениях. С Аглаей же, Ртищевой и вовсе не хотелось разговаривать. Трубецкого, в лице Ветова, Настасья тоже не могла воспринять.
Через пару дней, в первое сравнительно тёплое и сухое апрельское утро, в дверь Ртищевой раздался настойчивый стук. Настасья отворила с замиранием сердца. Перед ней стоял не то солдат, не то – милицейский паренёк, который очень вежливо поздоровался и вручил ей запечатанное письмо. Ртищева хотела было запереть дверь, поблагодарив, но молодой человек сказал:
- Велено отвести Вас до места. Одевайтесь, а я обожду тута.
- До какого места? – сердце Ртищевой упало.
- Ну как до какого, барынька? Куда всех водят – на Гороховую номер два .
Настасья только смутно помнила, как паренёк показывал ей дорогу и как она шлёпала в тяжёлых калошах по мокрому снегу. Ноги слабели с каждым шагом, и липкий страх подбирался куда-то к животу. Весёлое весеннее солнышко она воспринять не могла. С собой она прихватила лишь маленькую фамильную иконку и завернула в тряпицу последний кусок чёрствого хлеба. Потом она долго сидела и ждала приёма в чей-то кабинет. Наконец, её вызвали и дверь закрылась за её спиной. Ртищева встретилась глазами с человеком, которого узнала сразу. «Ну и где же ещё сидеть такому, как этот гадкий тип! Более подходящего места быть для него не могло на целом белом свете», - пронеслось в её голове.
- Думаю, что представлять мне себя будет лишним, - улыбнулся вошедшей хозяин кабинета. - Да вы садитесь, Настасья Николаевна, и чувствуйте себя как дома. И что вы все так боитесь нашего просторного светлого здания? Ума не приложу. Мне кажется, что даже сам Троцкий ошибается, уверяя: «Мы достигли от буржуазии такого подчинения, что, если я прикажу завтра всем явиться на Гороховую для порки, то у Гороховой построится длинный хвост буржуазии, жаждущей исполнить нашу волю!» Скорее всего то просто власть голода. Как говорится в народе: «dura lex, sed lex», то бишь – «закон суров, но это закон».
- Я Вас слушаю, господин... товарищ Жирнов, - Настасья попыталась взять себя в руки и не показывать своё внутреннее содрогание перед ним, подобно кролику перед удавом.
- Будьте проще, Настасья Николаевна, ведь мы с Вами старые знакомцы по салону. И не смотрите на меня с затравленностью Жанны Д’Арк под очами инквизитора. Пожалуйста. Мои светлые воспоминания о салоне Третнёвой неразрывно связаны с Вами, Настасья Николаевна. Не усложняйте свою жизнь и не оскверняйте уста свои словом «товарищ». Для Вас я просто Илья Борисович. Правда, теперь уже не вечный студент, как бывало, а... как бы попроще... - начальник отдела по борьбе с контрреволюцией. И пригласил я Вас сюда не приговор Вам выносить, а так – поговорить по душам, как старым приятелям. Мне и дела нет до того, что Ваш кузен в Белой армии. Вы тут, право, не при чём. Я бы Вас давно мог отыскать, да только дел невпроворот. Приходится откладывать приятные встречи, - усмехнулся Жирнов с нахальным вызовом во взгляде.
Ртищева отметила для себя, что некогда нечёсаный, с сальными патлами и перхотным воротником и душком пота долговязый вечный студент-юрист, бывший в выраженной оппозиции правым гостям Третнёвой, превратился в самодовольного лощённого начальничка с круглым животиком. Теперь он был аккуратно пострижен и побрит.
- Для чего Вы пригласили меня сюда, Илья Борисович? – собравшим духом, спросила Настасья, по возможности, более равнодушным тоном. - За Вами сила и власть, и Вы могли бы без обиняков приступить к делу. Не так ли?
- Стало быть, Вам не приятно, что я с Вами тут по душам веду беседу? Вы, как прежде, смотрите на меня свысока и не желаете тратить своего времени на таких, как я? – с иезуитской ухмылкой спросил Жирнов.
- Напрасно Вы так. Я помню, как вы однажды спасли меня от варваров-матросов. Добро не забывают, - возразила Ртищева.
- Но, согласитесь, что Вы бы предпочли не быть мне ничем обязанной, - хмыкнув, произнёс Жирнов, постукивая пальцами по столу.
- Вы всё знаете лучше меня. Вам виднее.
- «Знание – сила», как говорил ещё Роджер Бэкон, прозябая в своём мрачном средневековье. Могу добавить, что знание ещё и власть. Нам, евреям, это давно известно. А власть важнее денег. Обладая ей нетрудно обзавестись и деньгами. Иное дело, что часто деньги дают власть. Мы, большевики, смотрим на деньги свысока. Да и какие богатства могут быть у бедного еврея? Помилуйте, Настасья Николаевна. Вот детки у него есть, подагра есть, страх погрома. А денег, ну никак быть не может.
- А почему, Илья Борисович, Вы себя считаете непременно евреем? – спросила Ртищева с непроницаемым видом. - Помнится, Вы говорили раньше, что только Ваша мать, кажется, еврейка, а отец – русский.
- Мать-то и та не совсем настоящая еврейка. Её предками были выборгские купцы Шариковы из николаевских ещё канторов - солдат-выкрестов. Главное, кем на данный момент выгоднее себя считать. Великороссы теперь на третьих ролях, - усмехнулся Жирнов. - Вот взять нашего общего знакомца - Яшку Шкловского. Казалось бы – иудей до самых древнейших колен. Но он, словно и не еврей вовсе, а так – бессараб какой-то. Настолько туп, что диву даюсь. Всех почти анархистов наши уже перебили, а он всё своё талдычит, мол, он анархист в душе. И не понимает, что был бы другой на моём месте, он бы донёс уже давно, куда следует и стало бы ещё одним анархистом меньше. Пожалел его по старой памяти. Да и Вас жалею... Пока...
- Но всё же, я не совсем понимаю... Для чего Вы меня вызвали и теряете своё время? – спросила вновь Настасья, покоробившись от сокрушительного цинизма Ильи.
- Приятно встретить старых знакомых, Настасья Николаевна. Вот и вызвал. Или Вам так трудно было по мокрому снегу пройтись? Могу вызвать очередной раз в знойный июньский полдень, когда тень от Александровской колонны короче обычного.
- Александрийского столпа Вы хотите сказать? – переспросила Ртищева.
- Именно так и хочу сказать, - с еле заметным раздражением ответил Жирнов. - Если Вы, всё же, полагаете, что я непременно хочу узнать, где Ваш белогвардеец-кузен, то ошибаетесь. Если он далеко, Вы этого знать не можете. Если же он скрывается в Петрограде, то это не вытянуть из Вас и клещами. Разве не так? Мы не обременены вашим идеализмом и нам дозволено всё для достижения своих целей. Потому белые эту войну и проигрывают. Даже, если отбросить наше техническое и численное превосходство, они бы не устояли.
- Вы выиграли военное противостояние. Но русский народ никогда не пойдёт за вами, поскольку он не отречётся от веры отцов, устоев и памяти поколений, - вырвалось у Настасьи и, какой-то миг, она пожалела о своих словах.
- О Боже, как Вы наивны, Настасья Николаевна! – искренне рассмеялся Жирнов. - Вера отцов? Да кто из них, стада скотов, теперь верует? Оглянитесь, что творится подле ваших же храмов? Одни старики из простых ещё и тянутся помолиться в них, а молодёжь лишь сквернословит у стен ваших храмов. Идеократическая основа, стержень хвалённый - Бог-Царь-народ на поверку оказался колоссом на глиняных ногах. Евреи распяли Христа из вполне логически объяснимых опасения и неодобрения. Но, окажись Христос в России, Его распяли бы из любви к искусству и здорового чувства любознательности: «Авось и воскреснет. Нет – да и чёрт с Ним». Народ русский любопытен, хотя он и бурьян, и пустоцвет. Недаром коммунисты над мощами и иконами при народе не раз уж публично надругались и, как правило, сопротивления никакого, а лишь покорность, или – оживление и любопытство со стороны молодёжи. После созерцаний подобных кощунств те самые людишки идут и в красноармейцы, и в продотряды и потрошат своих же с превеликим удовольствием: раз Бога нет – дозволено всё. И любовь, и муки совести всё - предрассудки. Лишь бы жилось сытно. Померла жена – бери поскорее новую. Благо, теперь с разводами и браками куда проще. Так мы заставим всех их нам служить. Это стадо рабов и подхалимов. Ну, а кто воспротивится, у кого в мозгах неразбериха и любовь к кондовой Руси взыграла, те подлежат физическому уничтожению.
- Откуда же у Вас, Илья Борисович, столько ненависти к нам? Ведь Вы – наполовину русский по крови и из христианской семьи?
- Народ русский заражён великодержавным шовинизмом, а потому - подлежит перевоспитанию. Так уверят сам Ленин. Как только прочие, малые народы ярмо ваше с себя стряхнули, так и делом занялись. Возьмите латышей: они теперь не камбалу сушат, а белых бьют и лучше других. А финские женщины, думаете, мечтают оставаться лучшими в мире прачками? Не тут-то было. Права свои требуют. Так-то. Вы понимаете, что против нас идти крайне неразумно, Настасья Николаевна? Вот Вы, думаю, не слишком хорошо питаетесь. Особенно – зимой. Даже выглядеть хуже стали. А станьте одной из нас и получите от нас сколько душе угодно хлеба с «кружовенным», как выражался Чехов, вареньем, колбаски, сырку. И меня очень мало трогает, что колбаса не всегда кошерная. Мне и подобает атеистом быть. А Вам не стоит думать, что грех конскую колбасу жевать. Не умно это. Заметили, наверное, что глазки мои жирком заплыли? Всё за последнюю зиму. Самому, иной раз, противно в зеркало глядеть. Зато, жизнь хороша. Сытная, вкусная, волнующая. И Вам бы лично с нашего стола, победителей, перепало. Надо только своей стать, смирить гордыню свою. Подмазаться, как говориться.
Зазвонил телефон и Жирнов взял трубку. Он слушал чей-то доклад с минуту, а потом разразился криком вперемешку с матом:
- И чего ты несёшь? Недоумки! Дело портят! Ты мне свои хитрованские замашки тут брось, мать-перемать! Не забудь, что здесь я – начальник, понял? По-ял, спрашиваю?
- Тупые они. С ними без нецензурных, в Вашем понимании, слов никак нельзя. Не поймут. Так что, не взыщите за простоту выражений, - спокойно произнёс Илья, небрежно бросив эбонитовую трубку. - Напарывали одного важного арестанта, который мог многих подпольщиков нам выдать, тупые злыдни конторским клеем так, что скоро из ноздрей его казеин полился. Помер вскоре. Бывает, что и переусердствуют наши сотрудники иной раз... Знакомая моя - товарищ Дора из Одесской чрезвычайки решила, с дуру, провести исследование, куда душа человечья девается. Ну и стала, сидя на стуле, прогонять голых контрреволюционеров, заставляя их пролезать под стулом. Как видит очередную голову из-под стула, так и цокает в неё из маузера. Человек по тридцать в день, говорит, ликвидировала, но ни единой души, покидающей тело, не заметила. Одна вонь от мозгов в черепах раскроенных, говорит.
- А ведь при последних императорах пытки были запрещены. Вспоминаете? Со времён Александра Первого их остановили. Если кто-то и позволял себе избиение в застенках, то такого блюстителя порядка могли сильно наказать, - с возмущением произнесла Настасья.
- Времен лёгкие тогда наступили. Не как сейчас, когда нам необходимо сохранить власть народную от интервенции.
- По-моему вы и сами, как человек умный, не верите в то, что эта власть – народная.
- А Вы понимаете, Настасьюшка Николавна, что за одни эти слова Вас запросто сошлют, куда Макар телят не гонял? А могут, как гидру буржуазных предрассудков, и вовсе в расход пустить. И не посмотрят на тот факт, сколь прекрасны Ваши глаза. Революция не терпит сантиментов. У Вас же на лбу написано, что Вы – аристократка, как теперь говорят – «из бывших». А таким в наше время и пройти по улице и работу найти, ой как не просто. Или Вы в самом деле настолько наивны, что ничего ещё не поняли?
- Видимо не поняла, - невольно взволнованно отозвалась Ртищева.
- Вот тут у меня имеется чертёж советского варианта «Дома надзора». Припоминаете о таком понятии, возникшем ещё в восемнадцатом столетии? Задумка в такой округлости сооружения заключалась в том, что русские крестьяне работали бы в нём под постоянным надзором инспектора-иностранца. Такие условия позволили бы скорейшим путём привить на Руси иноземные ремёсла. В самом облике такого дома можно усмотреть некую реминисценцию православного храма на фоне тогдашней кампании секуляризации. Сегодня, вместо обучения ремеслу, актуальна идея перевоспитания. Превращение тунеядствующих классов в помощников-тружеников. Взгляните на этот замечательный чертёж. Это копия чертежа братьев Иеремии и Самуила Бентама, сделанного в Англии в 1792 году для пенитенциарного учреждения, названного «идеальной тюрьмой - Паноптикон» для полного перевоспитания. Помимо тюрем, тот же проект предлагался и для фабрик, работных домов, домов призрения, лазаретов, домов для душевнобольных, а также особых школ. Я отыскал всё это с большим трудом и собираюсь предоставить на рассмотрение самому Феликсу Эдмундовичу. Гуманнее метод невозможно и представить: посередине кольцеобразного здания с широкими, во всю стену, окнами, обращёнными во внутренний круглый двор, находится круглая же башня для надзирателя. Таким образом, всего лишь один человек способен наблюдать за всеми, содержащимися в камерах. Самое главное, что на протяжении всего срока, заключённый не может находиться невидимым даже у параши, которая находится в той же открытой камере за стеклянной стеной. Годами - ни раздеться, ни испражниться вне всевидящего ока надзирателя! Некая зеркальная воронка, вставленная в дом, не имеющий окон. В идеале - зеркальная со стороны здания и прозрачна для тех, кто сидит в башенке. Заключённые видят себя и соседей в чудовищном зеркале, но не видя надзирателя, знают, что каждое их движение прослеживается. Ни минуты остаться в покое, со своими мыслями! Это совершенно меняет сознание провинившихся! Ломает их! Нравственное перевоспитание неизбежно. Неправильный индивидуум имеет шанс на перевоспитание. Или же - на сумасшествие, самоубийство. Но Советское государство о таких сожалеть не будет.
- Это... это чудовищно! – с содроганием воскликнула Настасья. Ей захотелось его спросить о том, действительно ли планируется уже создание подобного ужаса, но взгляд этого страшного человека сковывал и внушал страх.
- Я бы в Вашем положении предпочёл сказать: как интересно! Какое гуманное решение проблемы перевоспитания таких, как мы! Поймите же, наконец, всю шаткость своего положения! Ведь может и кто-то другой, не зависимо от меня, заинтересоваться Вашей семьёй. А это чревато последствиями.
- Я никак и не помышляю бороться с вашей властью. Принимаю всё как есть. Что же Вы ещё от меня хотите? – спросила Ртищева жалким голосом, ощущая полную подавленность своей воли более сильным и жёстким характером.
- Нет смирения в Вашем тоне. Увы, даже и сейчас нет. Тем хуже для Вас. Ведь достаточно того, что у Вас есть такой кузен. И самой не нужно ни с кем бороться… Я тут заодно вызвал и Вашу подругу. Чтобы Вы здесь впечатлениями могли обменяться, - гадко ухмыльнулся Жирнов и тут же оглушительно гаркнул начальническим тоном, - Семён! Вторую ко мне! Живо! Пошевеливайся там!
Через минуту в комнату ввели растрёпанную, бледную, с синяками под глазами, разбитыми, опухшими губами, Басаргину.
- Вот Ваша лучшая подруга вздумала упираться сильнее Вас и к чему это привело? Очень неразумно, госпожа Басаргина. «Товарищ» к ней не могу обратиться, ибо не товарищ она мне, а явный враг, - мило улыбнулся Жирнов вошедшей, - разве не так?
- Да я Вам враг! Уничтожьте меня, как моего мужа в Вашей тюрьме!
- Он находится не в тюрьме, а в специальном лагере для перевоспитания таких, как он. Когда у нас найдутся деньги на строительство светлой зеркальной тюрьмы – переведём его туда. А покуда ему и там неплохо. Сообщили Вашей подружке, что муж её найден, не погиб то бишь. Так, она как с цепи сорвалась. А когда мой подчинённый с ней грубо заговорил – применила рукоприкладство, ну и получила. Так, матрос – шпана. Что с него взять? А зверем он и на меня смотрит оттого, что теперь таких как он, поусмирили. Управа нашлась. Они нам нужны были только поначалу, когда царскую власть валили. Мавр сделал своё дело... Год покуражился, бандитская морда, с красной гвардией пограбил, и - будет. Часть красногвардейцев мы перестреляли, а остальная пока угомонилась. Вседозволенности былой не будет. Всяк должен своё место знать.
- Странно от большевика такое слышать. Впечатление, что Вы всё ещё широко используете бывших заключённых, - заметила Ртищева.
- Где надо и используем. Такие часто перебарщивают. Недавно в Харькове скальпировали пленных, снимали с кистей рук перчатки посредством крутого кипятка. «Китайский маникюр» называется. А в Воронеже сажали пленных в бочки, утыканные гвоздями, и катали. Выжигали на лбу пятиконечные звёзды. Священникам одевали, так называемый, «терновый венец» из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости двуручной пилой. В Полтаве и Кременчуге на кол сажали. В Екатеринославле попов распинали и добивали камнями, чтобы Христа прочувствовали. В Киеве всовывали в гроб с разлагающимся трупом, ну и хоронили заживо. Частенько, забавы ради, пленников по два-три человека, сзади за локти связывают и топят. Так новый термин родился – «гидра контрреволюции». Развлекаются бывшие сидельцы, как таким и подобает. Такие отребья нам нужны, чтобы былую Россию похоронить и без лишних сантиментов. Но самое интересное, что помощников добровольных у них – хоть отбавляй. Приговоры, прокуроры, адвокаты – всё это буржуазные предрассудки. Надобно врага просто уничтожить, чтобы он как бы и не существовал. Раздевают догола– одежды и нашим не хватает, в цене она. Жалкие такие – от холода и страха у стены дрожат. Что главное – уже полное отсутствие личности человека. Это уже никто, не люди вовсе. Далее нужно лишь стенку, да желобок для крови под ней. Более того, свежие трупики до конца использовать можно. По своему назначению. Китайцы тут большие мастера – филе разделать. А мелкие куски мяса не распознаешь. Официально только в зоосад отвозят. На деле и в магазины избыток поступает. Хищников не так уж много в зоосаду. И вы обе там, у стенки с желобком и на прилавке, можете оказаться. А ежели такой матросик, как те – уголовные, Вам лишь губки разбил – не взыщите строго. Могло бы оказаться куда хуже.
- Именно непостижимое для низкой души благородство ущемляет её. Ей никогда не понять возвышенных чувств! – взволнованно и неразборчиво заговорила Елена.
- Стало быть, Вы уверяете, что у меня, большевика, низкая душонка? С огнём играете, сударыня, - сузил глаза Жирнов.
- Вы не сказали правды моей подруге. Что именно Вы от меня требовали! – сказала Елена.
- Всего лишь отречься от Вашего мужа во имя спасения Вашей же дочки. Только и всего. Забыть о его существовании. Или Ваш тонкий налёт цивилизованности улетучился, как только Вы узнали, что муж жив и Вы можете снова лежать с ним в одной постели? Такая утончённая женщина и столь легко поддаётесь каким-то животным инстинктам. Нехорошо! А Вы представьте себе, как Ваш муж испражняется, тужится, смердит, во всех деталях, словом. Вот и улетучится всё наносное и выхолощенное в Вашей возвышенной любви и, если что и останется, то только здоровый животный инстинкт, ежели Вы не брюзга какая, а резвая самка. И забудется Ваш муженёк. И замените его легко и просто. Дама Вы вполне ещё привлекательная.
Обе подруги были настолько сокрушены цинизмом речей Жирнова, что не находили слов для возражения.
- За что она меня так ненавидит, я же ничего хорошего ей никогда не делал? Спросил бы любой еврей на моём месте. И справедливо, - продолжил Илья, гаденько рассмеявшись. -
Выражение такое могло возникнуть только в местечковой среде Черты оседлости. Лишь тяжесть условий жизни моего народа могла породить столь циничную присказку. Даже один знакомый раввин, с внешностью библейского пророка, сию поговорку употреблял. Так обращались вы с моим народом веками! Теперь и пожинайте.
- Мы обе лично ничего худого ни одному еврею в жизни не сделали, - сказала Настасья.
- Похоже, что Вы начинаете понимать своё положение. Попытка оправдать себя – первый шаг к покаянию. Одобряю. И согласитесь, что даже доброго, как Вы, человека может приятно взволновать известие о том, что даже Вашей доброй подруге грозит несчастье. Ей, а не Вам.
- Никогда! – гневно воскликнула Настасья.
- Это что? Опять желание показать, что вы не такие, как эти грязные жиды? Вы настолько утончились в столбовитости своего аристократизма, что незаметно для себя вырождаетесь. Даже на такую малость, как ребёнка родить – и то неспособны. Или я в чём-то не прав? Не так сказал? Что Вы так надулись, коль я правду-матку Вам в лицо режу? Стыдно-с, Настасья Николавна. Женщина вне брака – пустоцвет. Так и вымрет остаток дворянства, который мы не добьём. Самые миловидные женщины и повыведутся. Обидно даже. Впрочем, они не представляют народ в целом. Они – исключение. Да что Вы там кукситесь? Или я что-то не верно сказал? Ответили бы, мнение своё высказали. Так-то оно вежливее будет. А надутость своей меня не пробьёте, не думайте. Дуться всё время вредно. Кожа увянет, да и взгляд потухнет.
- Вы запугали нас и провоцируете нас на некорректные высказывания. Так некрасиво, - выдавила из себя растерянная Ртищева.
- Есть много способов сделать вас сговорчивее. Например, нехитрое приспособление под названием «вeнчик», - улыбаясь, продолжил Жирнов. - Простой ременный пояс с гайкой и винтом на концах. Им затягивается череп, гайка поворачивается и ремень причиняет «лёгкую» мигрень… Или клизма с мелко битым стеклом… Не говоря о таких мелочах, как шпильки под ногти, вырывание ногтей клещами, или неглубокое, но частое разрезание плоти бритвой .
- Вы – подлец! – открыто резанула Басаргина.
- Ах, вот как ты заговорила, душка. А если я тебя на растерзание взводу китайцев, или латышей отдам? Как заговоришь со мной? В ноги кинешься? – скривился Жирнов.
- Ни за что! – отрезала Елена.
- Неведомый и таинственно-непостижимый Восток в целом, создал культуры более гуманные, чем европейская. Особенно, если индуистскую взять. Там не изобретались столь хитроумные средства уничтожения себе подобных, как у христиан. Но до чего же изобретательный народ эти китайцы, что касается терзанья плоти людской, - с умилением в голосе сказал Жирнов. - Находят они крысу, что порезвее и морят её недолго голодом. Потом, при помощи специальной клетки или трубки, одеваемой на голову заключённому, пускают её к его лицу. Крыса жаждет мяса, хоть чьего. И – сами понимаете, что от вашего личика остаётся... Можно, для начала, только к животу такую трубку приставить, а другой конец нагреть огнём. Крыса начнёт спасаться... То есть, не обязательно, чтобы её, бедняжку, голодом морили. Есть ещё вариант таковой клетки, подводящей к отверстию в стульчаке, на к которому привязывают осуждённого. Согласитесь, что такое не очень приятно, а для дамы, скорее всего, ещё страшнее. Верится с трудом, чтобы вы – женщины, такое выдержали даже до первого укуса. Но и немцы не отстают. Вот, мусолю книжонку об инквизиции и применяемых ею пытках, чтобы обогатить опыт революционеров в застеночном деле. Но есть и иные очень эффективные способы «приручить» таких строптивых, как госпожа Басаргина. Ведь мы знаем, где Ваша дочь и как её найти. Соседка обещала с ней до вечера посидеть. Как Вашу дочурку звать? Вот именно. Приведём вашу Лерочку сюда и начнём при маме капать расплавленным сургучом на головку ребёнка. Тут мамаша на всё и согласится.
- Чудовище. Грязное и мерзкое... – прошипела Басаргина. Настасье казалось, что она вот-вот рухнет без чувств.
- Не расслышал? Громче, пожалуйста, - переспросил Илья, дурачась.
- Что Вам от нас нужно? – громко спросила Ртищева, собравшись с силами, желая уберечь подругу.
- Моя гражданская жена меня на руках носит, - начал вдруг мучитель, - любую, самую паскудную мою прихоть выполнит. Но только мне она не мила. Дура набитая. Расстрельщица, всё же. Не может уже без крови жить. - что морфинист без морфия. Маньячка. На кой ляд мне такая ведьма? Времена меняются, и жёны должны меняться. Я же – человек гуманный, как уж говорил Вам. Но не всё так просто. Думаете, Настасья Николавна, что все эти годы я мечтал дорваться до Вашей столбовито-светской плоти и погрузиться в неё в полном экстазе? Ошибаетесь. И помоложе, да посочнее-порезвее найдутся. Даже и покраше. И совсем мне не трудно таких отыскать. Мои люди их приведут куда следует. Или Вы, госпожа Басаргина, желаете, чтобы я был поражён адамическим удивлением ? Что же получается? Ева была искушённее Адама? Вот где таиться изначальная порочность женщин! Нет в мире ничего существенного, кроме материального блага. Все эти святые чувствования - страсть, похоть и не более того. А теперь, госпожа Басаргина, катитесь на все четыре стороны. Вы мне не интересны, как и Ваша дочь – будущая подстилка для пролетариата. Семён! Увести!
Когда Елену увели, Жирнов продолжил:
- Вас же, я намерен лишь унизить, чтобы Вы посмотрели на этот мир с совсем иной стороны. Отныне будете подмывать меня. Начнём прямо сейчас. Как раз мне в отхожее место приспичило. Ну а Вы, сударыня, львица светская, готовьте полотенчико с тазиком. Да водицы потеплее. И чтоб каждый раз полотенце было выстирано! Вперёд! Это плата за жизнь. Никто Вас тут терзать не собирается. Но все теперь обязаны трудиться. Времена иные. Труд делает обезьяну человеком, моя милая. Ну, а заартачитесь, не придёте завтра прислуживать – будете иметь дело с моими дуболомами. Они кости живо переломают. Пеняйте на себя. Будете каждый день вовремя, а пищеварение у меня по часам, так иной раз и от пайка моего кусочек подкину. И голод Вас не коснётся. Так-то, моя дорогая Настасья Николаевна. Второй раз Вашу жизнь спасаю, но благодарность в Ваших очаровательных глазках вовсе не искрится. Как же так? Нехорошо, дамочка моя любезная. Ведь попади Вы в иные руки – лагеря не избежать, а то и к стенке. В расход… Цените моё снисхождение, по старой памяти.
- Как же так... – промялила Ртищева.
- А очень просто: тазик готовьте. У нас, иудеев, принято в чистоте себя после естественных отправлений содержать. Не то что у христиан. У ваших подвижников за доблесть: чем вонючей – тем святее.
С Настасьей случилась тихая истерика, но отойдя от неё она, всё же, подмыла и протёрла органы, вызывающие неимоверное отвращение и брезгливость. Помнила она лишь последние слова самодовольного господина:
- Жду завтра к трём. Не опаздывай, детка. Жидковата пьеса жизни Вашей, Настасья Николавна. Ха-ха!
Настасья лишь помнила, как она спустилась к Неве и долго мыла руки в ледяной воде, покуда они не перестали двигаться. В тот же вечер, ко всё ещё трясущейся после долгого общения с Жирновым Настасье, явились с визитом Третнёва, Сновидов и господин философ. Ртищева не пустила их за порог и сказала, что у неё начинается испанка и она боится их заразить. Мучительной бессонной ночью Настасью преследовал удушливый душок, исходящий от ненавистного Жирнова, напоминающий сомнительную субстанцию, выковырянную из-под ногтей ног или же слегка протухшее яйцо. На другой день Настасья пришла сама. Всё повторилось, но без долгих разговоров. Жирнов лишь бросил, что если она будет «такой же паинькой», он позволит ей разок переспать с ним через недельку-другую, вместо каждодневной «работы». И ещё раз пришла она. В тот день он заявил, что завтра будет развлекаться с ней. Но на третий, Ртищева решила попробовать пронести в страшное здание бритву, спрятанную под нижним бельём. Её уже мало заботила мысль о том, что скорее всего, её схватят и люто расправятся. При посторонних Жирнов обращался к ней на «ты» и весьма грубо, приговаривая: «Сиди здесь и жди. Надо будет – позову. Занят я пока. Ясно?» Она поняла, что это его реверанс своим сотрудникам - использование нового языка победившего пролетариата: коротко и ясно. Когда Жирнов вновь вызвал её, выйдя из отхожего места и начал, с совершенно естественным видом, снимать при ней штаны, Настасья присела с тазиком и уже готова была выхватить, ловко закреплённую под юбкой бритву, как он неожиданно схватил её за грудь и начал мять.
- Что же. Всё ещё не так плохо. Чувствуется упругость, - заметил он, укрощая предательское разбухание плоти. - Годишься ещё на то, чтобы тебя разок потискать, но не более.
Настасья почувствовала какую-то предательскую ватность рук и не смогла быстро выхватить своё оружие. Но когда он резко и больно дёрнул её за грудь с гадким смешком и уйлюлюканьем, она машинально впилась зубами в его руку.
- Сука проклятая! Контра недобитая! – заорал Илья. - Семён!
В двери появился, весь пошедший прыщами от скверного пищеварения, человек с лицом жокея.
- По Вашему приказанию...
- Уведи эту б..., - брезгливо сказал Жирнов, осматривая укушенную руку. - Совсем озверела – кусается. Умом тронулась. Посади пока под замок. Сам накажи. Другим не давай! - неспокойные глаза Ильи живо бегали. - Проучит он тебя, дрянь!
- Есть увести!
Настасья немного знала этого субтильного безусого человека, или подобия человека лет тридцати пяти, часто находящегося в приёмной начальника, вместе с ней. Слышала она и тягучие тупые беседы его с другими охранниками. Семён упорно, но без воодушевления, занудно твердил им всем свои байки о похождениях и своём успехе у баб, но те ему явно не верили и подтрунивали над ним в самых похабных выражениях. Как стало ясно из этих омерзительных разговоров, Семёна насильно повели на вечеринку со шлюхамии и он, ко всеобщему веселью, бежал оттуда, выпрыгнув из окна второго этажа. Даже ногу подвернул.
- Семён, а Семён, - спросил его первый же встречный «коллега», - куда бабу повёл? Захотел вымя ейное намять? Ты меня бы позвал свечку подержать.
- А пошёл ты, - огрызнулся охранник, пряча свой тусклый неживой взгляд, - мне поручили, не тебе. Иди своей дорогой.
Не знала Настасья того, что с отроческих лет Семён лишь слышал скрип кровати и тяжёлое дыхание клиентов своей матери – потаскухи в люмпенских кварталах. Такой же стала и его старшая сестра, что было вполне одобрено опустившейся, мамашей. Помнил и беспробудное пьянство обеих и даже побои с их стороны, ибо он мал и слаб ещё был. Но честолюбие Семёна было велико, и он мечтал сделаться начальником охраны, чтобы самому пытать, причём так, как ему хочется. Он даже не был маниакально жесток. Ему просто хотелось распоряжаться чужой жизнью, как он хочет. Он вошёл в камеру вместе с заключённой и закрыл за собой дверь.
- Что Вы намерены делать? – сурово спросила Ртищева, высокомерно глядя на жалкого мужичонку, надеясь воздействовать на него психически.
- Человека убить у нас - что вошь раздавить. Так что, помалкивай, барынька. Не вопи. Очень больно не сделаю, но немного побью. Раздевайся. Да не бойся. Полностью мне не надо. Немного, чтобы высечь тебя, - говорил Семён, усердно грызя ногти. - Надо так, раз он приказал. Такие, как мой щекастый начальник и построят Новый мир, не слюнтяи вшивые, - Семён ненавидел Жирнова, но и преклонялся пред его умом и некоей старозаветной жестокостью.
Настасья понимала, что лучше обнажить ягодицы и часть спины, чтобы дать себя выпороть, чем расстаться с бритвой. Бил он своим ремнём, не задействовав пряжку, со смаком и усердием, но не люто. Ртищева стиснула зубы и терпела, не пикнув. Вид её соблазнительных частей тела у закоренелого девственника вызывал лишь отвращение и неодолимое желание сделать ей больно. Этому слабому человеку, смутно осознающему своё ничтожество, порка другого, а тем более женщин, которых он ненавидел, придавала уверенности в своих возможностях. Но начавшаяся только порка была прервана вторжением здоровенного «соратника» Семёна – матроса Человеколюбцева. Этот жизнерадостный тип, выходец из крестьянской семьи, недолго служил матросом и, совсем молодым вкусил безнаказанности расправ над офицерами Балтфлота. Став красногвардейцем, ещё до Октября, он быстро усвоил бесхитростность лозунга вождя «грабь награбленное» и немало поживился, грабя квартиры горожан, а то и снимая шубы с прохожих. Всё нажитое спускал на девиц и кутёж. Временно он был призван в продотряды, где, не ломая голову, нередко расстреливал своих же крестьян. Но такой жизнью он был уже не доволен.
- Поделись, убогий, - насуплено, со скрытой ухмылкой, сказал Человеколюбцев Семёну, - не про тебя краля. Отдай сказал!
- Эй, ты чего! Мне зачем она? Но начальник сказал, чтобы только я с ею занимался. Руки убери! С ним лучше не иметь дела, сам знаешь.
- Товарищ Жирнов что-ли?
- Он самый. Вот и спрячь свои кулачищи в карманы.
- Отставить! – визгом взорвался коротышка в огромной фуражке, который вошёл третьим.
- Чего орешь, мелкий? Чё надо? – вытащил опять свои увесистые кулаки из карманов матрос.
- Товарищ Жирнов велели её назад вести. Сроцно! – гаркнул мелкий, цокая по-псковски.
- Иди цаю попей лучсе. Да не подгадь свою Псковщину, це-це-це... Мать цесная, цо говорить - цто-то, да не так, - издевался над ним весёлый Человеколюбцев. - Да шоб ты сдох, холуй соннорылый. Принесла нелёгкая. Такую кралю-алюстократочку почти уж щупать начал.
Когда Настасью вели назад в кабинет начальника, она заметила в коридоре Никодима, который явно не хотел попадаться ей на глаза: «А этот тип что здесь делает? Не удивлюсь, что такой им помогает. И что о моём существовании именно он Жирнову напомнил...»
- Так что, Настасья Николаевна, образумились немного, Ваша светлость?
- Больше такого себе не позволю, Илья Борисович, - смирившись, начала играть свою роль Ртищева, - не подумала...
- То-то. Сегодня самому слабосильному и убогому отдал тебя просто выпороть, да и то другого урода послал, чтобы скорее прекратить истязание Вашей нежной плоти. Так вот, если хозяин хочет дамочку пощупать – возражений быть не должно. В другой раз прикажу поразвлечься с тобой матросу Человеколюбцеву – встречала уже, наверное. Ему, что баба, что кобыла – запомнится. А заартачишься - он бьёт наотмашь и зубов просто не остаётся. Но ещё хуже, если своему тандему: комиссар товарищ Ванин – китаец Лю - на растерзание отдам. Это будет уже не просто насилие, а пытка. Товарищ Ванин — это псевдоним моего подручного комиссара Слонима, которого Вы тоже в приёмной успели повидать. Мрачный такой, со взглядом маньяка. А Лю, моя правая рука, он в китайских тонкостях разбирается, а на свежем мясце прирабатывает. Верный он, потому я на его левый доход глаза закрываю. Да и что добру пропадать? Глядишь, подружке Басаргине кусочек твоего мяса потом достанется. Ладно болтать. Займись делом. Готовь тазик и полотенце.
Бритва легко полоснула по животу этого омерзительного типа. Физиономия его исказилась, но он не закричал, а только сверлил её взглядом, полным недоумения. Кровь залила весь таз и внутренности полезли наружу. Жирнов делал глотательные движения и силился закричать, и тогда Ртищева, трясущейся от ужаса рукой, полоснула его по горлу, и он рухнул, как подкошенный. Какой-то миг Настасья застыла в ужасе, пытаясь унять дрожь, завладевшую всем телом. Потом она попыталась собраться с духом, отмыла руки от крови, накинула пальто на платье, ею забрызганное и тихо вышла из кабинета. Было уже поздно поэтому никто не сидел в ожидании приёма начальника. Семён устало бродил по коридору за дверью, не обратив на Настасью особого внимания, хотя по её безумному взгляду и нервным движениям можно было бы о многом догадаться.
- Пущай теперича барыни поплачут. Попили нашу кровь. Хорошо я ей поддал нынче. Так бы всему их роду бабьему, поганому. Потаскуха! Завтрева, Бог даст, ещё разок тя высеку, - проворчал Семён, провожая Ртищеву тупым злобным взглядом.
К счастью для Ртищевой, выход из здания охранял красноармеец, который знал, как начальник издевается над ней, подслушав их однажды, когда он был не на посту. Он стоял, погружённый в мечты о юности в своей деревне, о тихой мирной довоенной жизни, о своей помощи в нелёгком труде отца и старших братьев в поле. По виду Ртищевой, он сообразил, что дело нечисто, но пропустил её на улицу. Почти все уже разошлись, он спокойно запер входную дверь и побежал наверх. Увидев пол, залитый кровью, таз с полотенцем и голое тело начальника, боец пробормотал:
- Комиссары, оне – те же господа, да только из хамов. И даже похуже былых господ. Ну что с него взять: из еврейцев сам, а барыньку красивую так обижал. Не годится так. Вот и получил и поделом... Надо бы ей помочь, - задумался красноармеец и решительно ударил тяжёлым табуретом по окну.
На звон стекла прибежали двое других дежурных.
- Вот, услыхал и – первым делом наверх. Смотрю – кто-то по двору бежит, ну и сиганул через забор, а там задами легко скрыться, - рассказывал боец своим товарищам, уверенный в том, что в мешанине следов на снегу, оставленных маршировавшим там разводом, да ещё в спускающихся сумерках, никто «следов таинственного беглеца» не разберёт.
Через день, к Настасье, трепещущей от возможности ежеминутного «справедливого» возмездия Немезиды, постучал Никодим Ведерников.
- Что Вам угодно? – спросила Ртищева, стискивая зубы, чтобы не проявить, не улегшуюся до сих пор, дрожь нижней челюсти.
- Поговорить бы нужно, Настасья Николаевна. Нелюбезно Вы меня встречаете, словно врага какого...
- У меня нет ни малейшего желания общаться с кем-либо. И личное отношение к Вам тут вовсе не причём, - с трудом выдавила из себя Ртищева. Ей действительно было невмоготу видеть кого-бы то ни было. Но меньше всего хотелось встретить Елену, чтобы не подставить близкого и легко уязвимого человека под удар. Скрываться же где-либо ей и в голову не приходило.
- Это важно и для Вас. Не только для меня, - продолжал настаивать малоприятный юнец. - Дело в том, что Чека ищет не того, кого нужно...
От этих слов Ртищева отступила назад и лишилась на миг речи. Челюсть её свело судорогой. Никодим беспрепятственно прошёл за дверь и затворил её за собой.
- Присядем, Настасья Николаевна. Притомился я сегодня с утра. Чаю бы гостю заварили.
- Вижу, что Вы многому от них там научились, на Гороховой.
- Ещё бы. Жизнь вынуждает. Но я не кровожаден. Из всех этих остолопов, я один вычислил, кто распотрошил Жирнова. Теперь, глядя на Ваше изменившееся лицо, я полностью подтвердил для себя свою гипотезу.
- Что Вам от меня нужно?
- Что может быть нужно от молодого голодного до женщин человека? Как бы помягче сформулировать... красоты Вашей.
- Мне показалось, что Вы имеете вполне определённые отношения с Аглаей, - непримиримо холодно заметила Ртищева. - Что же Вам ещё нужно? Похоже, что Вы совершенно свободны от такого старого предрассудка, как честь и мужское достоинство.
- Да что Вы. Она уже и не женщина вовсе. У неё мозги набекрень, как говорят в народе. Она сама не знает, что хочет. К тому же, кокаином злоупотреблять стала. Я приду к Вам, когда Вы отойдёте немного. Заодно и поделюсь с Вами пайком с Гороховой. Но, догадываюсь, что для этого Вы слишком горды. Не опуститесь до такого добровольно. Но тогда учтите, что я человек не злой, но легкомысленный. Могу взболтнуть кому о своих догадках. Той же Аглае. А уж от неё всё ожидать можно.
- Прочь, мерзкий мальчишка! Сию минуту вон из моего дома! – сорвалась на крик Ртищева.
- Ну что Вы, в самом деле. Здесь же вселенцы под боком. Услышать могут. Заметьте, как тихо я всё это излагал Вам. Никто из них не услышал бы и слова. Вы же готовы меня пред честным народом опозорить. Негоже так. Всё же – учительница моя бывшая.
- Лучше в застенках Чеки сгинуть! – прохрипела Настасья, продолжая указывать перстом на дверь.
- Пролитие крови грех и человека портит. Вот я никогда её не проливал и не намерен. Несколько дней назад Вы прислуживали Жирнову в более пикантной форме, чем я Вам предлагаю. Моё предложение, человека лет на пятнадцать Вас младшего, напротив, делает честь Вашей красоте. Если вам так интересно, то Вы мне необходимы для моей коллекции женщин. В душе я страстный коллекционер, - произнёс Никодим, распахивая входную дверь.
Ртищева молча тяжело дышала, застыв в позе с указующим перстом.
- Смотрите, как бы не пожалеть потом, - саркастически усмехнулся Никодим, прощаясь. Он не заметил, что у дверей в тот же миг оказалась Елена Басаргина, которая расслышала окончание разговора. Он столкнулся взглядом с Еленой и, смутившись, а может и испугавшись, проскользнул мимо растерянной женщины.
- Ася, милая, почему этот гадкий человек здесь? – с нервной дрожью в голосе спросила Басаргина хозяйку квартиры.
- Он приходил шантажировать меня...
- Так я и поняла, услышав последние слова. Но ты знаешь, самое страшное, что мне кажется, я встречала его в коридорах на Гороховой. Он опасен.
- Он и не скрывает этого и угрожает...
- Что же делать?
- Ты мне лучше расскажи про себя. Я и не рада, тому, что ты зашла сюда. Иметь дело со мной рискованно. Я под подозрением. Но садись, раз пришла.
- Ты меня не испугаешь. Ведь мой муж-офицер, который арестован и находится у них в застенках, это уже достаточно, чтобы сгноить там и меня и дочь мою. Все эти документы имеются у Жирнова.
- Жирнов мёртв... Как глупо, что я не прихватила папки с его делами. Особенно – с твоим делом, - напряжённо говорила Ртищева.
- Мёртв? Убит? – Басаргина облегчённо перекрестилась.
- То, что не стало одного из тысяч палачей ничего не меняет, Леля.
- Ты права. Но что же делать? Ты знаешь, покуда я не ведала, жив ли отец моей дочки, я терзалась, но мне было легче. Теперь же, я знаю, что он не погиб, что было бы гораздо лучше, а содержится где-то в подвалах. Теперь это называется «школа труда». Его могут безнаказанно пытать, и он никогда не увидит свободу. Нет сил жить с такой мыслью. Только необходимость заботы о Валерии удерживает меня от безрассудства ухода из жизни. Материнский долг. Но нервы не выдерживают и не знаю, как поступлю завтра. Скажи мне, Ася, ты сможешь попробовать позаботиться о Лерочке, если со мною что-то случится.
- Обещаю только не в случае твоего добровольного ухода из жизни. И не иначе!
- Зачем ты так?
- Тебе не приходит мысль, что не честно уходить по отношению и к дочери, и ко мне?
- Ты опять же права. Я потеряла голову.
- Положим, что и я тоже.
- Так, там подозревают, что ты причастна к убийству Жирнова?
- Я убила его. И volontiers . Подозревать меня стал, по-видимому, только этот гадкий юнец.
- Если он им служит, он выдаст тебя непременно. Тебе надо исчезнуть из города. И как можно скорее. У меня есть знакомая в деревне неподалёку. Бывшая прислуга. Очень добрая женщина. Она ничуть не испорчена революцией и сочувствует нам.
- Елена, я не намерена никуда бежать и прятаться. У меня нет ребёнка, родителей и мне не зачем себя так уж оберегать. Положусь на провидение. И на этом разговор окончен. Я хочу сейчас же пойти в церковь и молиться за спасение души. Я убила человека...
- Он – не человек. Он хуже любой мерзкой крысы.
- Не важно. Пред Господом все равны, и он имел шанс на покаяние.
- Будь уверена, что он – прожжённый атеист и evidemment никогда бы этим не занялся.
- Кто знает. Люди меняются и склонны сожалеть о содеянном...
Подруги вышли из дома и направили стопы к ближайшему храму. С бульваров и со стороны Невы пахнуло зловоньем нечистот. Пустынная улица поросла первой весенней травою, чего раньше, в многолюдной, топающей по мостовым, столице, было трудно себе представить. Но, удобренная человеческими и собачьими фекалиями, зелень среди булыжника не радовала: она была усыпана мусором.
Осенью 1920 года по приглашению самого Каменева, побывавшего в Лондоне вместе с Красиным в составе советской делегации, в Россию прибыл Герберт Уэллс. Большевицкие лидеры сумели обыграть его визит должным образом. В Петроград привезли огромное количество яблок. Выдавали их помногу и на пайки, и по карточкам. Народ кормился, в основном, одними яблоками в те дни. По этому поводу сложилась острота: «Все русские жалуются, что им нехорошо живется, а сами живут как в раю - ходят голые и целыми днями жуют яблоки». В те дни Настасья навестила свою подругу и застала её нетрезвой. Заливаясь слезами, Елена сокрушалась, узнав очередную мрачную новость:
- Ася, наша последняя надежда на то, что Врангель сможет удержать Крым рассеивается, как дым! Это конец!
- Это ужасно, Леля, но ты должна держать себя в руках ради ребёнка. Валера придёт из школы с минуты на минуту и увидит пьяную мать. Она уже достаточно велика, чтобы понять, что к чему...
- Ты, как всегда, права. Но я больше не могу. Жить не хочу и не могу.
- Съешь яблочко и успокойся. Будет, хотя бы, меньше пахнуть изо рта.
- Видеть не могу уже эти яблоки. И в животе у меня два дня ничего другого не было.
- Тем не менее, съешь. Ради дочери.
- Недавно расстреляны великие князья Николай и Георгий Михайловичи, а также Павел Александрович и Дмитрий Константинович, - захлёбываясь слезами продолжала Елена.
- Мы – не великие княгини и до нас чекистам дела мало. Мне недавно видение во сне было. Оно воскресило меня. С неба был послан луч в хмурый вечер и глас неземной мне поведал о том, что грех кровопролития с меня снимается.
- И слава Богу! И слава Богу! – запричитала Басаргина, начав целовать подругу.
- До чего мы дожили, Елена, - грустно произнесла Настасья, - в Блоке пробольшевицкая молодёжь видит теперь апостола революции! Постыдную «Двенадцать» наизусть учат !
- Жалко как Блока...
- Не жалко должно быть, но – наоборот, наказание ему Божие за греховные стихи. Восхваление босячества, люмпенов, тех кто нами теперь помыкает повсюду! Как там у него: «В зубах - цигарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз!.. Запирайте етажи, нынче будут грабежи!» И это восхваление низменных инстинктов, насилия написал тот, пред которым преклонялся весь высший свет, вся интеллигенция! Это страшно. «Пальнем-ка пулей в Святую Русь - в кондовую...! Эх, эх, без креста!» Именно, что без креста.
- Какая деградация общества! Чем это лучше убожества Демьяна Бедного? Разве, что талантливее написано. Тем гнуснее! Может быть одному лишь Есенину Святую Русь жалко? Да и тот с большевиками заигрывает. Клюева и вовсе не поймёшь.
- При всей пластичности Блока, Россия православная у него всегда в стороне, застланная дымкой, как и образ его Незнакомки, - сказала Настасья, - но что заставило его разглядеть, вместо этого, соблазнительный образ красноармейцев-апостолов, невидимо предводительствуемых самим Христом? Кощунство здесь заложено чудовищное! И на руку большевикам очень. Воистину русский poete maudit !
К зиме 1921 года довоенная копейка стала стоить 50 тысяч новых рублей. Поэтому возникло словцо «лимон», то есть крупные суммы стали измерять в миллионах. Странному и малопонятному новому правительству стало удобнее не продавать, а бесплатно распределять товары и услуги. Чёрный рынок, естественно, ширился, но и борьба с ним принимала эпические размеры. Всё это плодило сотрудников Чека. Зато в кооперативных лавках стали бесплатно раздавать тяжёлый мокрый хлеб, нюхательный табак и поразительной твёрдости мыло. Ещё не стала Нева, когда Настасья одиноко брела по линиям Василеостровского острова, теряясь в промозглом тумане. На душе было так гадко, что жить больше не хотелось. На этом свете удерживало одно: обещание, данное Елене – поддержать её ребёнка, если с ней что-то случится. Мысли клубились в голове самые мрачные: «Скорее всего нет уж в живых ни Кирилла, ни Сергея, никого иного из братьев-Охотиных». Вспомнились ей недавно услышанные слова старичка-князя о судьбе дочери самого Пушкина – Марии Гартунг: «Едва живая от древности своей и голода, она несколько раз приходила на приём к Луначарскому, тот каждый раз обещал «рассмотреть вопрос». Луначарский даже созывал народ из своего окружения посмотреть на «настоящую живую дочку Пушкина», но никакой помощи ей так и не оказал: надменная дворянка не имела права на паёк. Если с такими людьми они так обходятся, то что же нам ожидать?» Ртищева знала, что, если не ходить, не двигаться, пусть даже в полуголодном состоянии, станет ещё хуже – нападёт водянка. Она прошла от Васильевского до самого Никольского Морского собора пешком. Когда Настасья уже вознамерилась повернуть назад к дому, вдали показалась знакомая фигура в широкой оленьей дохе и оленьей шапке. Фигура эта, шагающая быстро и несколько косолапо, с небольшим наклоном вперёд, вдруг остановилась напротив собора и размашисто перекрестилась на него. Их пути пересеклись и Гумилёв, на сей раз, сразу же узнал Настасью.
- Добрый день, Настасья Николаевна, если уже не вечер, - несколько смущённо произнёс он, учтиво снимая странную мохнатую шапку, но нелепо торжественно – обеими руками. «Так снимают только митру » - пронеслось в голове Настасьи.
- А я сразу же Вас узнала. Кто ещё в наше гадкое время станет осенять себя крестным знаменем у всех на виду? - улыбнулась Ртищева, не могущая не ценить мужскую отвагу, не замечавшая некрасивости его пепельно-серого лица - косящие глаза под тяжёлыми веками, будто молью траченные брови, узкие бледные губы, но видевшая красоту его узких ладоней с длинными прямыми пальцами. - Кто-то мне говорил, что Вы, и при регистрации новыми властями, или чтении стихов в рабочих клубах именуете себя не иначе, как монархистом и верующим.
- Да. Это действительно так. Не думаю, что даже они станут меня за такие слова сразу же бросать за решётку. Большевики презирают перебежчиков и уважают саботажников. Я предпочитаю, чтобы меня уважали. Впрочем, из Священного писания следует, что вместо ожидаемого царства справедливости, воцарится антихристова империя, которая будет сожжена Христом. Крайняя безнравственность породит Конец света и его дальнейшее преображение, а не нравственное совершенствование. Но много крови это будет стоить. Первый мир неправедный, за беззаконие своё, был наказан водою, а нынешний погрузится в огонь. Апостасия повальная грядёт – отпадение людей времён последних от Господа. Но нынешнее язычество наше нельзя с былым, поры невинности человечества, сравнивать. Мерзостно оно в наше время. Вы согласны с этим расхожим мнением, Настасья Николаевна?
- Трудно не согласиться. А над чем Вы сейчас работаете, Николай Степанович?
- Пытаюсь завершить поэму «Звёздный ужас» о растлении ума одного первобытного племени, которое вздумало поклоняться Чёрному богу. Племя это дало свободное согласие на овладение им бесовской прелести.
- До боли напоминает нынешнюю Россию. Её народ...
- Не без того, Настасья Николаевна. Нашло на Россию некое Великое помрачение. Смелые люди корчатся под пятою торжествующего хама. Красный шпионаж просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда - бросают кость. Награбленного не жалко. Не будет Термидора, ибо каторжники крепко захватили власть. Удивляюсь тем, кто составляет сейчас заговоры. Слепцы, они играют в руки провокации. Борьба моя стихия, но на работу в тайных организациях я не пойду .
- Хотелось бы почитать. А удастся ли издать такое?
- Не думаю, что у них хватит сил иносказания контролировать. Не листовка поди.
- А Ваша супруга продолжает слагать свои очаровательные стихи?
- Вам они в самом деле нравятся? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает, - усмехнулся Николай, так и не признавший талант Ахматовой. – «Жена», если я могу так позволить себе выразится. В восемнадцатом Анна попросила меня дать ей официальный развод. Ведь теперь это так просто. Моя нынешняя жена, слава Богу - не поэтесса.
- А что Вы думаете о Блоке? Не пугает ли Вас душевное состояние поэта?
- Написав свои «Двенадцать», Блок вторично распял Христа и ещё раз расстрелял Государя, - сурово произнёс Николай, - а ведь некогда Блок писал статьи о демонизме нового искусства. Об Ибсене он заявил: «Душа всякого художника полна демонов. Тем они и ужасны, что все пленительны и красивы». Когда-то Блок стремился к добру...
- Да это так. Но согласитесь, если рассмотреть поэму независимо от содержания, то стихи эти близки к гениальности.
- Тем хуже, если подобная поэма гениальна. Тем хуже и для поэзии, и для самого автора. Диавол, заметьте, тоже гениален. Тем хуже и для диавола, и для нас, - отрезал Гумилёв, извлекая из кармана свой черепаховый портсигар и, постукивая по нему папиросой.
- А что Вы думаете о футуристах и им подобных? – спросила Настасья.
- Среди них есть даже одарённые люди. Особенно – Маяковский. Но то, что он делает есть антипоэзия. Жаль, очень жаль... Ведь герои и великие поэты появляются во времена страшных катастроф и революций. Я это чувствую. Об этом писал и Ницше. В каком-то смысле мне иногда хочется, чтобы люди стали ещё злее и мир ещё ужаснее. Люди, не умеющие переносить несчастье, возбуждают во мне презрение, а не сочувствие.
- Но мне почему-то думается, что Вы не столь бессердечны, как господин Ницше.
- Вот. Хотите почитать самого Ницше?
Николай полез в свой пёстрый портфель и неожиданно извлёк из его недр подшивку «Мира приключений», от чего он сильно смутился. Полез ещё глубже и установил, что томик Ницше он забыл дома.
- О Боже! – воскликнул Гумилёв и добавил с сильным акцентом, - Peut-on jamais querir de son enfance ? Впрочем, почитайте лучше мои свежие стихотворения.
Он передал ей несколько бумаг с рукописными набросками. Настасье сразу же бросились в глаза вопиющие грамматические ошибки и она, попробовав, по возможности, смягчить, предложила ему провести некоторую коррекцию прежде, чем он понесёт стихи к издателю.
- А Вы знаете, - задумчиво произнёс Николай, - моя безграмотность свидетельствует о моём кретинизме, который подтверждает мою гениальность. Ведь я прочёл тысячи книг, от которых и попугай бы стал грамотным. Остаётся своей безграмотностью гордиться, как особым даром.
Незаметно, за приятной беседой, они добрели до дома Ртищевой. Прощаясь, Николай припал губами к руке Настасьи дольше, чем это допускалось приличиями.
Очередная голодная зима, но уже без матери с тётей, прошла для Настасьи как-то поспокойнее. Ужас холода и недоедания померк перед постоянным ожиданием раскрытия её преступления пред законом. А от Никодима Ведерникова она вполне ожидала пакости, вроде направления следствия по делу убийства Жирнова по должному следу. От тяжёлых мыслей спасали лишь книги, которые пока ещё никто не отбирал. Но наступила весна, а никто за ней так и не приходил. Скрываться же она не желала принципиально. К лету 1921 года началось то, что тут же получило ходкое прозвище «эволюция большевизма». Объявили, что слово «спекуляция» изымается из криминального обихода. Оживилась торговля, народу, до известной степени возвращали собственность, открыли большевистский государственный банк. Над последним словосочетанием посмеивались особенно охотно. Было объявлено, что всякому можно открывать магазины, в которых разрешается продавать и покупать. Но у людей уже отняли что у них было золотого и серебряного, а тех, кто скрывал – расстреляли. Когда же сказали: приносите нам в банк ваше золото - не бойтесь, мы вас не будем расстреливать, а лишь мы у вас его возьмём и разменяем вам на негодные бумажки, особого энтузиазма такое тоже не вызвало. Людям после пятидесяти лет декретом позволили покинуть большевистскую республику. Старики никому нужны не были. В Петрограде вывесили списки домов, подлежащих возвращению прежним владельцам. Восемь тысяч домов набралось. В течение двух с половиной месяцев на этот зов откликнулось одиннадцать человек домовладельцев... Стены домов пестрели от призывов на сбор в пользу голодающих Поволжья. Один день в неделю парикмахеры стригли и брили в пользу голодающих, театральные сборы шли на голодающих, был объявлен и день воздухоплавания в пользу голодающих. Углы облепили плакаты: «Берегите памятники», «Берегите книгу», что только раздражало часть жителей, знавших о погромах библиотек и видевших состояние памятников зодчества: решетки каналов рушились, подвалы домов заливались водой, но воздух города уже не отравляли фабричные трубы – заводы вымерли. В августовские дни Настасья встретила того самого всеведущего старичка-князя и лишилась дара речи от свежего известия о последнем петроградском расстреле: по официальному признанию, был убит 61 человек. В том числе и князь Ухтомский, работавший в Эрмитаже и казнённый «за доставление заграницу сведений о деятельности музеев», и шестидесятилетняя старуха, и муж с женой, Акимовы-Перец. Супруга Акимова расстреляна на пятом месяце беременности. И... поэт Гумилёв – под номером тридцатым в списке...
- Вы сказали... Вы сказали Гумилёв? – с трепетом, вымолвила Настасья после паузы.
- Да, да, Настасья Николаевна, именно он, - прогнусавил старческим фаготом князь. - Дело в том, что поэт не стал отрицать своей причастности к белогвардейскому подполью. Некий человек, по имени Шведов вовлёк в него Гумилёва . Подробностей я не знаю. Но всё началось ещё с выступления поэта перед балтфлотовцами, где он с чувством читал стих о «портрете моего Государя ». Говорят, что поэт взял с собой в тюрьму Евангелие и томик Гомера. Он был совершенно спокоен при аресте и на допросах.
- Ваша Сиятельство, а Вы собираетесь воспользоваться разрешением на выезд? – переменила больную тему разговора Ртищева, хотя мысль её работала в одном направлении: «Гумилёв и Блок, оба исчезли почти в один день, один - в застенок, а другой - в безумие».
- Побывал уже в соответствующем заведении. И сидит там уже не бабёнка с цигаркой, а манерная дама. Спрашиваю, мол, полагается ли мне таковое разрешение? «Мы это сделали для того, чтобы дать возможность тем старым и больным людям, у которых есть заграницей родственники, найти там условия более лёгкие, чем те, в которых они здесь живут», - очаровательно улыбнувшись, ответила дама. Хотелось сказать, что проще было бы не ставить их в те условия... Спрашиваю: «Это без права возвращения?» - «Пока. Но, конечно, впоследствии...» - «Так что, собственно, это изгнание?» - «Нет, я Вам говорю, что, как только обстоятельства поправятся. Всё-таки - голос Родины...»
А потом была панихида в Казанском соборе. «Тридцати пяти лет от роду, в расцвете сил и таланта, он расстрелян. Ужасная, бессмысленная и случайная гибель? Нет – она имеет глубокий смысл. Такие люди не могут существовать в этой системе. Они слишком хороши для неё. Но именно такую смерть поэт сам себе и предсказал словами: «... умру я не на постели, при нотариусе и враче...» Больше меня в этом городе ничто не держит. Последним был поэт, - думала Настасья. – Но, увы, слово, данное моей подруге...». Вдруг Ртищева услышала слова, произнесённые бодрым тоном совсем рядом:
- Да... Этот ваш Гумилёв... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж - свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны... Ртищева впилась взглядом в говорящего и узнала в нём Сергея Боброва , автора «Лиры лир», редактора футуристической «Центрифуги». Она не раз встречала его в клубах писателей. Наглый сноб и кокаинист, имеющий связи в Чека.
- Подлец! – бросила ему Настасья в лицо, выходя из собора.
- Кто Вы такая? Эй, гражданочка! – нервно дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника, окликнул её Бобров.
- Мразь! – совершенно членораздельно и громко произнесла Настасья, развернувшись к нему лицом, последний раз.
Мылись обмывками чёрного мыла и остатками горячей воды после стирки с мылом. И такое было в радость. В 1922 году, раздражавшее многих новых хозяев жизни название «Россия», было заменено на нечто бредовое из четырех букв - С.С.С.Р., не находящего в русских душах ни исторического, ни сентиментального отклика. Самые знаменитые улицы города были переименованы, как и пригороды: Невский стал проспектом 25-го Октября, Литейный - улицей Володарского, Владимирский — улицей Нахимсона. Таврический дворец стал Дворцом Урицкого, дворец Великого князя Сергея Александровича - Дворцом Нахамкеса. Исаакиевская площадь переименована в Воровского, Адмиралтейская набережную - в Рошаля. Царское Село переименовано в Детское Село. Павловск стал Слуцком. Гатчина превратилась в Троцк. Настасье просто хотелось не покидать стен дома, уйти в мир своих книг, потеряться в нём. Но не видеть, не слышать всего этого глумления. Но приходилось ходить на работу, переводить, общаться с коллегами, большинство из которых были малоприятны. Одна сотрудница начала превозносить «товарища» Пальчинского, который недавно был арестован, два месяца сидел в тюрьме, но отказался уехать за границу. Мотивацию бывшего политически левого эта дама многословно восхваляла:
- И Вы знаете, что ответил им товарищ Пальчинский? «Моё место здесь. Мы должны хранить и укреплять наше хозяйственное и культурное наследие. Это долг всей интеллигенции, ещё не убитой и не расстрелянной. Мы должны помогать большевикам и искренне, всеми силами, стремиться к восстановлению страны теперь, когда они решили покончить с разрушениями и перейти к положительной работе». Каково?
- Если я, непременно должна выразить восторг, то могу сказать, что тронута. Он остался, по меньшей мере, честным по отношению к своей былой левизне. Ведь он расшатывал Трон, как и многие другие. Большевики лишили таких как он сытой жизни и многие из таких резко поправели, вплоть до ярых монархистов, уехали, при случае, и уже давно. Пальчинский остался хотя бы верным себе, - ответила Ртищева.
- Вы за словом в карман не лезете, Настасья Николаевна, - прищурилась сотрудница.
- Les affaires sont les affaires ! – наверное, подобает сказать, - усмехнулась Ртищева.
- Я бы, и на Вашем месте особенно, была бы поосторожнее в своих высказываниях, - фыркнула коллега, - не ровен час - упекут на Гороховую.
- Не боюсь я Вашу Гороховую, - ответила Настасья приглушённым голосом.
Когда через день Ртищеву, в самом деле, вдруг сопроводили на Гороховую улицу, она невольно подумала на свою сотрудницу, которая, как позже оказалось, была ни при чём. Настасью встретил в своём кабинете, столь хорошо знакомом ей, худой и мрачный начальник, в котором она узнала комиссара Слонима.
- Исай Михайлович, - представился новый хозяин кабинета, предлагая вошедшей табурет и, меря её взглядом, уставшего от жизни вурдалака.
- Чем обязана? – сухо спросила Ртищева.
- Через несколько минут сюда приведут одного Вашего знакомого и станут его допрашивать. Вам должно находится в смежной комнате за тонкой дверью и всё слушать. Указания ясны? – Слоним вперил свой пустой блеклый взгляд чуть поверх бровей Ртищевой. Глаза его слегка косили и имели немного разный цвет.
Настасье пришлось прождать за дверью около четверти часа, после чего она услышала знакомый своеобразный голос профессора Сновидова.
- Рад Вас вновь встретить, Исай Михайлович. Вы неплохо выглядите, - рассыпался в любезностях профессор.
- И Вы сохранили прежний вид, Ардальон Иванович, загорели...
- В Монголии по поручению руководства побывал…
- Но ближе к делу. А их у нас много. Речь идёт о хорошо знакомой Вам Настасье Ртищевой. Имеются подозрения, что она как-то связана с подпольной белой организацией. Но Вы её знаете лучше нас. Вот мы и пригласили Вас, чтобы выслушать Ваше мнение.
- Да что Вы, Исай Михайлович! Товарищ Ртищева совершенно далека от какой-либо политики. Уверяю Вас.
- Как же так? Есть неувязка, помимо её происхождения. Ведь её двоюродный брат ушёл в Белую армию. Уж не знаю точно – в какую именно. Неужели Вы думаете, что мы поверим, что она политически нейтральна? Это даже испортило бы все наши принципы, подход к нашей работе, если бы такое было возможно.
- Тем не менее, Исай Михайлович, я никогда не слышал от неё даже критических высказываний в адрес советской власти. Ворчание – может быть. Но и я сам, уж извините, ворчу от того, что жизнь не становится легче. И буду ворчать именно потому, что верю в идеалы советской власти. Верю и в светлое будущее.
- Товарищ Сновидов, Вы бы напрягли память. Может быть, всё же, что-то Вы от неё слышали? У нас есть один человек, который уверяет меня в противоположном. Ведь Вы имеете прекрасное служебное положение и не хотите, чтобы Вас хоть в чём-то ущемили?
- Что Вы, конечно же нет, Исай Михайлович. Но, право, как бы я ни хотел вам помочь, не могу вспомнить достойного внимания инцидента. Да и давно я с ней не общался.
- А, если припомнить не достойные внимания?
- Постараюсь, Исай Михайлович, обязательно постараюсь.
- Хорошо. Пока идите. И напрягите свою память получше.
Слоним вошёл в смежную комнату и пристально смерил ледяным, мертвящим взглядом Ртищеву:
- И какого Ваше впечатление, Настасья Николаевна? Вам подлежит продолжать находится здесь и слушать мнения других посетителей.
- Я бы назвала это – подслушивать. И предпочла бы находится с ними в одной комнате.
- А я бы, на Вашем месте, попридержал своё дворянское высокомерие и промолчал.
Вскоре кто-то вновь вошёл в кабинет Слонима и очень тихо поздоровался с ним. Ртищевой показалось, что вошедших двое и один из приглушённых голосов – детский.
- Так... Ольга Сергеевна ТрЕтнева...
- Третнёва...
- Не суть. И говорите немного громче. А то со слухом у меня после фронта туго. Присаживайтесь. А сыночка как зовут?
- Орест, товарищ следователь, - прозвучал звонкий хорошо поставленный голос.
- Хорошее имя, - усмехнулся Слоним, - А-рест... Будущее страны в твоих руках, сынок. Так вот, Вас пригласили, чтобы услышать мнение о небезызвестной Вам Настасье Ртищевой. Что Вы можете сказать нам об этой гражданке, о её политической позиции, отношению к нашей советской власти?
- Вы знаете, товарищ следователь, - с дрожью в голосе заговорила Ольга, после долгой паузы. - Боюсь Вас сильно разочаровать, но проклятий в адрес советской власти от неё я никогда не слышала.
- У нас имеются сведения, что она как-то связана с подпольной белой организацией.
- Позвольте, но даже, если бы это было так, то я с никакой подпольной организацией не связана, а занята лишь тем, чтобы вырастить из моего сына достойного человека, дать ему образование и... достаточно пищи. Но я уверена, что Ртищева тоже ни в коей мере не занимается политикой.
- А Вам не приходило в голову, Ольга Сергеевна, что в Вашем положении бывшей дворянки, представительницы эксплуататорского класса, по меньшей мере недальновидно выгораживать явно виновную подругу? Ведь это, в первую очередь, отразится на карьере и даже судьбе Вашего сына. Ты понимаешь, Орест? Вы с мамой должны помочь нам выявить врагов советской власти. Что ты думаешь об этом?
- Я думаю, что это наша обязанность помогать следователю! – задорно выпалил мальчик.
- Вот именно. Ты понимаешь это лучше, чем твоя мама, воспитанная в иных, неправильных условиях. Так, расскажи, если ты что-то знаешь. Помоги следствию.
- Товарищ следователь, у меня есть большие подозрения, что Настасья Николаевна – подруга мамы, связана с подпольной организацией. Мне думается, что очень интересно было бы её вычислить. Помнится, как однажды я слышал высказывание её против самого товарища Троцкого!
- Так, молодец! Отлично! – восклицал Слоним, усердно скрипя пером.
- Ты что выдумываешь, Орест? Откуда ты взял? Когда ты такое слышал? – поразилась Ольга.
- Мальчик обладает юной и более цепкой памятью, гражданка. А потому, попрошу его не прерывать и морально не воздействовать! – взбодрившись, произнёс Слоним.
- Точных слов Ртищевой вспомнить не могу, - замялся Орест.
- Очень жаль. Подумай и передай нам всё при следующей встрече. А пока вы оба свободны. Кстати, Ольга Сергеевна, в Вашем былом салоне бывал некий отец Валентин, который сейчас на верном пути и призывает обновить Церковь. Наш внештатный сотрудник отец Левкоев, справлялся у него о той же Ртищевой и тоже получил интересные сведения. Так что Вы не вздумайте воздействовать на Вашего умного сыночка, который может далеко пойти.
«Какое чудовище растёт у Ольги! Господи, бедная мать! Может и хорошо, что у меня не было детей от Бориса?» - пронеслось в голове Ртищевой.
Но и это был не конец. В кабинете появились и прочие, знающие Настасью, люди. Разве что старичка-князя не тронули. Впрочем, самой Ртищевой весь это спектакль был на удивление безразличен. Она понимала, что тонет, что возможно всё это – скрытая месть Никодима. Но её, на удивление мало, трогала собственная судьба, а были лишь занятны эти люди, поставленные перед жёстким выбором. В податливости профессора философии она и не сомневалась. Пугни его ещё посильнее, и он бы подписался в фальшивом обвинении женщины, в которую он был когда-то немного влюблён. Из Третнёвой можно было бы тоже выбить что угодно, подвергни он угрозе её чадо. Но, когда Настасья услышала, что в кабинете находятся Басаргина, Израсцова и Аглая, её поглотила лишь одна мысль: «О Господи, дай силы Елене не предать меня. Оставь во мне светлую память об этом достойном человеке!» Следователь повторил всё тоже самое и начал выспрашивать их впечатления о политической лояльности Ртищевой к новой власти.
- Вы бы мне тут гневно очами своими дворянскими, то бишь – класса, своё отжившего, исторического мусора, не сверкали, - повышенным тоном заговорил взвинченный Слоним, - на вас всех троих управа найдётся. А материал, что тут в папке передо мной на вас вполне достаточный, чтобы сослать туда, куда Макар телят не гонял. Ясно?
- Да... Товарищ следователь, - приглушённо произнесла Аглая.
- Сегодня пока ещё товарищ я Вам...
- А Вы, товарищ Израсцова, ко всему ещё и член партии социалистов-революционеров. Или Вы наивно полагаете, что нам об этом не известно? Эсеры, как известно, своё подполье имеют и свои мятежи затевают, но иной раз – вместе с белыми. У меня есть личные подозрения, что Вы связаны с Ртищевой именно по подпольной деятельности. Вы с ней знакомы не так долго и именно это могло вас связать. Логично?
- Что Вы, товарищ следователь, - испуганно и быстро заговорила Маргарита Израсцова, - никогда не было у нас и разговоров о политике. И ведать не могла, что Настасья с ними связалась. Сама уже давно в эсерах, по сути, не состою и партийные контакты предала забвению. Вы можете проверить...
- Интересно, какие у Вас имеются доказательства, кроме пустых слов, - хихикнул губами и зубами Слоним, ибо его глаза мертвеца не были способны улыбаться.
- Вы можете спросить у тех эсеров, которые борются против советской власти. Они и забыли уж моё имя, - с дрожью в голосе ответила Маргарита.
- Ну а Вы, сударыня, - обратился следователь к Аглае, - думаете о Вас нам ничего не известно? Что самой жене царя по работе помогали, что в салон Третнёвой захаживали?
- Товарищ следователь, - с придыханием заговорила Аглая, - но ведь не ради Царицы, но ради помощи нашим раненым я в Лазарете том служила! Напротив, моё посещение либерального салона говорит о том, что я никак не могла монархистской быть. И товарищ Сновидов бы подтвердил. Он меня, вне сомнений, помнит.
- Сновидов сам в положении шатком. Для нас и эсеры – враги. Что говорить о тех правых, что по таким салонам расхаживали? Нам вовсе не обязательно, чтобы вы монархисткой были, душенька.
- Простите, товарищ следователь, - совсем замялась Аглая, - но мой друг, Никодим Ведерников мог бы за меня замолвить слово...
- У него у самого рыльце в пуху, душка. Да ладно. А Вы, что всё отмалчиваетесь, сударыня? – Слоним строго смерил взглядом Басаргину. - На Вашем месте никто бы не хотел оказаться. Вы уж не в первый раз здесь. У меня память цепкая. Особенно, на красивых дам.
- Что Вы хотите от меня услышать?
- Лишь то, что Вы слышали из уст Ртищевой - нападки на советскую власть. Или, что она связана с подпольем. Напрягите память получше, ибо от этого зависит и будущее Вашей дочери. Что может ожидать её, когда отец в исправительном лагере, а мать общается с подпольщицей? Вы отдаёте себе отчёт? Бедная доченька...
- Да... – перешла на шёпот Елена, - «О Русь моя! Жена моя! До боли... Двадцатый век... ещё бездомней, ещё страшнее жизни мгла. Ещё чернее и огромней тень Люциферова крыла ».
- Вы тут мне не каркайте, гражданочка. Это Вы бросьте. У нас тут принято на чёткий вопрос давать такой же ясный ответ, а не зубы заговаривать.
- Мне нечего отвечать. Я никогда ничего подобного от Ртищевой не слышала. Я уверена, что она не занимается политикой, как и я сама. Да, я ненавижу власть, которая лишила меня мужа. Уверять Вас в обратном было бы наивно и глупо.
- Если Вы эти мысли не внушаете дочери, то и вреда особого от Вас не будет. Но порчу подрастающего поколения мы допустить не можем. К Вашему прискорбию. Поэтому таких подобает обезвреживать. Решение простое. Лишать их детей.
Всю ночь Настасья не могла уснуть и мучилась от мысли, что будет с Еленой и как её станут «лишать дочери». Как и прежде, о своей участи она и вовсе не думала, а если и начинала думать, то её тут же охватывало странное безразличие. Утром она собралась пойти к подруге, чтобы поддержать её по мере возможностей, но тут явился Никодим. Ртищева не пожелала его пускать за порог, но тот ловко оттеснил её от двери и изловчился запереть дверь за собой.
- Твоими стараниями я оказалась у следователя? – спросила она прежним тоном строгой учительницы.
- Вы бы такую манеру общения оставили, Настасья Николаевна, - нагло усмехнулся ранний гость, - ведь те времена прошли, и я уже не подросток.
- Что угодно в моём доме?
- Сегодня он ещё Ваш, а завтра... Кто знает? – хмыкнул Ведерников.
- Запугать меня не удастся, а потому не вижу смысла в потери времени каждым из нас.
- Я лишь хотел, чтобы до Вас, наконец, дошло, что Вы в моих руках. Да, я намекнул Ванину Вас проверить. Чтобы Вы ощутили, что Вы играете с огнём. Но, заметьте, не стал доносить на любимую учительницу даже, если она и убила полезного для страны человека. Но сейчас всё дело стала портить эта дура Аглая. Она послала тому же следователю донос на Вас и Басаргину. Она Вас не слишком жалует давно, а теперь ещё и ко мне приревновала. На Басаргину я тоже положил глаз, и она это почувствовала. Сама и не женщина вовсе, а ревнива до полной тупости. Поверьте мне, Настасья Николаевна, что я уже и сам жалею, что всё это затеял. Глупо получается.
- Подобным Вам типам верить невозможно даже при всём желании.
- Вас спасти может только одно: подставить Басаргину и выручить себя саму.
- Не всем свойственна твоя логика, ничтожество. Тебе не понять иной ход мыслей.
- Что же. Придётся попробовать уговорить Басаргину. Ей есть кого терять. И она потопит Вас. Не легко, мучительно, но ради дочери. Ванину просто надо выполнять план и ему безразлично, будете ли Вы осуждены или она, а ещё милее – обе сразу. Глядишь – и повысят по службе.
- Убирайся вон и делай что хочешь! Но слушать всю эту мерзость я не намерена!
- Увы, похоже, что придётся мне прямо на Вас указать. Уж слишком всё это грубо. Как-то не хочется. Но долг гражданина...
- Прочь!
Ведерников тут же явился к Басаргиной, но получил от неё ещё пущий отпор и полные презрения слова. Оскорбившись, он заявил Елене, что она будет очень скоро расстреляна, а чадо её передано на воспитание в коммунистический интернат. Она вытолкала его за дверь, в чём ей помогла маленькая, разгневавшаяся, девочка. Когда Настасья, наконец, собралась душевными силами пойти к Елене, было уже за полдень. Подойдя к дому, где жила Басаргина, она с тревогой увидела толпу. Из окна, где находилась квартира Басаргиных, всё ещё валил чёрный дым.
- Господи прости, и что-й-то деиться, - причитала соседка, - такая милая женщина была, хоть и барыня. За что так Господь наказывает? А тех, злыдней – нет.
- По грехам всё и воздаётся. Грешила та барыня по молодости, - ворчал старик-сосед.
- Могла бы и наши квартиры пожечь стерва ента, - бубнил другой сосед, - повезло ещё, что пожарные такие ретивые.
- Одной контрой меньше стало, - хихикнул молодой детина.
- Что ты тут, охальник, мелишь? А дочку малую за что? Креста на тебе нет! – напустилась на него сердобольная соседка.
- И не нужОн мне твой, бабка, крест. Дура старая, - презрительно отвернулся малый.
Настасья никогда не узнала, что было за этой трагедией. Но годами мучили её вопросы: «Приходил ли к Елене Ведерников в то утро, он ли её довёл до самоубийства себя и Валерии, поджёг ли он их сам из мести или пожар оказался случайностью?» Было ясным одно, что выгорела квартира так, что пожарные с трудом нашли в ней обуглившиеся останки матери с дочерью. «Ни подругу поддержать и спасти не смогла, ни удержать от неверного шага поэта. Никуда не гожусь. Слаба... Лишь бы прочь скорее из этого страшного места. Иначе – конец один – шаг с моста в ледяные воды Невы, что есть грех пред Господом». Теперь Настасью в городе ничто не удерживало, и она удалилась в деревню, не зная куда именно идти, к кому обращаться. Пошла, куда глаза глядят. И ей было глубоко безразлично, найдёт ли она ночлег, или переночует под открытым небом и дождём. «Обрету же, наконец, я рied-a-terre » - нашёптывала она сама себе. Одета она была теплее, чем это нужно было в конце лета, в её котомке лежал лишь запас чёрных сухарей, вялая морковь, Священное Писание и сборники стихотворений Гумилёва. Больше бы и не унесла хрупкая женщина. В кармане лежали остатки жалования. И было полное отсутствие чувства страха.
19. Армагеддон
Старого мира последний сон: Молодость - Доблесть - Вандея – Дон.
М. Цветаева
Казаки - это своего рода зоологическая среда, и не более того... Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции. Пусть их остатки... будут сброшены в Черное море... Теперь нам необходимо ввести смертную казнь, иначе мы не выживем. Мы сразим врага запредельной библейской жестокостью, поразим до непонимания, и он содрогнется. Отменим суд и право. Охватим террором все слои общества и уничтожим враждебные нам. Пусть 70% населения будет сожжено в этой войне, вся враждебная прослойка будет уничтожена, но мы построим светлое будущее!
приблизительно так выразил свою мысль Л. Троцкий летом 1918 года
Необходимо пятидесятипроцентное уничтожение мужского населения.
И. Якир (о донцах)
Не привыкать было Петру Охотину искусно хорониться по логам и балкам, перебегая открытые заселённые участки по ночам. Опыт Пунинского отряда особого назначения на Германском фронте не забылся. Ловко обходил он все красные заставы и разъезды. Где шёл степными шляхами, изматывающими по весне жирною чернозёмною грязью, полями, бурьяном поросшими, где, хоронясь балками, а где – прикидываясь простым крестьянином или пьяницей, но сумел пробраться на землю Войска донского, чтобы искать там свою семью и, непременно, найти её. К лету Пётр преодолел огромное расстояние до хорошо памятных ему донских станиц, где он впервые повстречал свою будущую жену. Не слышен был более благовест вольный над нивами. Белые казачьи мазанки, соломенными крышами крытые, часто стояли с заколоченными окнами. Добротный дом тестя Петрова оказался также заколоченным. Повсюду бродили отощавшие собаки с опущенными хвостами и взглядами, свиньи с фигурой борзых, с опухшими сосцами. И глаза детей казачьих напоминали тех самых затравленных псов. На шеях иных гноилась экзема, а волосёнки слипались от струпьев. Уцелевшая после реквизиций, скотина гадила, но чахла и молока не давала. Корма заготовить было некому. Опустели казачьи станицы. Не оставалось ни единой семьи, где жёны бы не оплакивали павших мужей. Да и женщин стало куда меньше. Оказавшись на Дону, Пётр стал строить из себя полоумного крестьянина, который якобы прослышал, что на Дону землю дают, вот и пришёл.
- Слышь, дядь, дай целковый, - клянчил Пётр денег, иной раз, разыгрывая убогого.
- Кубыть бы свой был, могёт и дал бы, - пробурчал в ответ мрачный старик-казачина с медалью за Японскую на домотканом чекмене.
- Подай Христа ради, хаспадин полковник, - блеял Пётр, - издалека шёл.
- Пущай тебе новая власть подаёт. Нашёл полковника. Ничаво у меня нет.
Над степью уже стояло жаркое марево, а по глубоким балкам всё ещё клубился утренний туман. Вдруг где-то далеко прогрохотал гром.
- Небесам и то тебя слушать тошно, убогого. Самим тут хавать нечего, - проворчал казак и отвернулся.
- Казаки, они – что буржуи, - похлопал вдруг Петра по плечу молодой крестьянин из, называемых казаками, иногородних. - Вот, большевики – те за народ. А эти под себя всю жизнь гребут. Нам позволено ихнюю землю брать. За то большевикам и спасибо. А на этого старика Кумскова не серчай. Кискенкиныч был хороший казак, не как другие. Да осерчал. Красные детей его порешили.
- Оно понятно, - ответил Пётр, сопровождая речь ужимками психически больного.
- Раньше одни казаки ушицу с шемаёй янтарной, икрой паюсной, да мясом, да печеночной колбасой и коржиками на меду жрали. А теперь пришла пора трудового народа. Э, да ты, братец, не в себе похоже. Юродивый. Ну, да Бог с тобой. Он таких любит. Ты работать-то можешь? Здоров телом, вроде как?
- Угу, - ответил Пётр, - в руках сила есть, голова одна слаба.
- Вот и хорошо. Настало время пахать, как говорят Божью ниву подымать. Хочешь, помоги мне в поле, а с меня харчи.
Таким образом, Пётр тряхнул стариной и побатрачил на нового хозяина земли Войска, который оказался незлым человеком и кормил исправно. Изголодавшемуся Охотину необходимо было восстановить силы и погреться на солнце. Иногда, правда, наведывались в их хозяйство красноармейцы, или ещё какая шваль с комиссарами, чтобы записать поголовье скота, проверить, не скрывается ли кто из казаков. На «убогого» внимания не обращали. Но как-то хозяин посмеялся:
- Чудной ты, Петро. Как до работы – пашешь побольше иного молодого детины ражего, а как красные приходят – косноязычить начинаешь, да слюну пускаешь.
- Солдатни боюсь я. Злые оне, - ответил Охотин, отложив на мгновение тяжёлые вилы.
- Из одного котла хлёбово с тобой весь месяц хлебаем, а так в толк и не возьму, что ты за человек, - прищурился хозяин, - то ли совсем головою слаб, то ли, напротив - хитёр.
- Кто в чём-то слаб, тому приходится и хитрить, - уклончиво ответил Охотин. - Когда – затменье, когда и просветленье.
- Ладно, Петро. Работник ты знатный – живи покамест у меня. Но не замышляй ничего против новой власти. А не то – смотри. Первым на тебя и укажу.
- По мне, что власть новая, что старая. Дела до неё нет, - пробубнил Охотин.
Вспомнились вдруг Петру душистые цветущие вишнёвые и яблочные сады, буйство сирени, черёмухи, потом и акации, перебивающие не менее духовитый и, по-своему милый, навоз и кизячный дымок, в пору его былой жизни на Дону: «Где это всё богатство? Неужели и растения красные поизвести умудрились? Наверное, под топор в суровую зиму сады пошли. И скотинки домашней не слышно стало почти. Тогда всё было напоено гомоном кур, гусей, пением жаворонков. И птицу вольную поизвели, ироды?»
- Ничиго, станица, не боись. Улеглось уж всё. Ты, главное, не задирайся больше, - миролюбиво, но унижающе говорил сосед-неказак, проходившему мимо казаку.
Казак смерил его мрачным взглядом и смолчал.
- Эй, станица! Ты тут нос не задирай, - продолжил иногородний. - Была твоя земля, стала – моя. Откель идёшь такой смурной?
- Это - Акимцев – мой сосед бывший, - усмехнулся хозяин Петра. - Раньше он не иначе, как на коне волчьим намётом скакал, аль на подводе с бабой своей передвигался, а ныне на своих двоих ковыляет. Ещё недавно я на него батрачил, а ныне сам работничков себе набираю, да на станичном приплодке пашу. Глядишь, и сам Акимцев в батраки ко мне напросится.
- А не боишься, что большевики и до твоего хозяйства со временем доберутся? – прозорливо спросил Охотин.
- Ты так не говори мне тут! Наша власть, она – народная. Услышит кто, так и мне за тебя влетит! А казакам надо под нас ныне подстраиваться. Такое время сейчас. Коренные пущай тут и остаются, а черкасне делать тут нечего. Но и верховые должны своё место знать. Прошло их времячко. Тоже мне - чига востропузая .
С вчера раскатистый залихвацкий храп хозяина из соседней комнаты не давал Петру уснуть, но всё же за лето он набрался прежних сил. Пища была скудна, бесхитростна, не как в пору знакомства с Аграфёной – харчи её отца, но еды хватало, поскольку большевики старались заселить Дон лояльными для них элементами, как и прочие казачьи земли.
В свободное от работы время Пётр с идиотским выражением лица слонялся по станице и пытался услышать как можно больше новостей. Ошибиться станицей он не мог, слишком памятным было место, несмотря на упадок и разорение. Но о семье Ярцевых пока ничего разузнать не сумел. Зашёл в тот вечер Пётр в обветшалый станичный магазин, красовавшийся посередине площади, под дряхлым, чудом уцелевшим, тополем. При виде продавца, беседовавшего с неприметным маленьким человеком, Охотин совершил несколько нелепых движений с ужимками и, говорившие, перестали обращать на него внимание.
- Всё, как я говорил, и будет. Обещаю, - продолжил посетитель заведения, прерванный было, разговор.
- И чиго? С нас-то что взять? Кубыть помочь могли. Да народ запуган – ажник онемел.
- А ежели сам Ярцев, - приглушённым голосом продолжил посетитель, - мабыть войдёт в станицу, так он сумеет уговорить и старых, и малых.
- Дай-то Бог, чтобы вошёл, - отвечал продавец заведения с пустыми прилавками.
Пётр весь обратился в слух, но дальше мало что понимал, поскольку говорили они, как казалось, о чём-то несущественном, либо перешли на эзопов язык. Для Охотина очень важным стало проскользнувшее название отдалённой станицы, что на границы глухой степи, где, как он понял, «могёть дня через три сходствие большое случится». По пути в дом хозяина Пётр прошёл мимо каменного крыльца, утопающего в грязи. Он вспомнил, что много лет назад над крыльцом красовалась синяя вывеска с золотыми буквами говорящая, что это «Четырёхклассное станичное училище, иждивением станицы в благодарную память незабвенного Императора Александра III устроенное». Похоже было, что красные превратили училище в склад. Отпроситься у хозяина на несколько дней на отдых, ссылаясь на «недомогание ума, очередное затмение», не составило особого труда. Целый день и полночи шёл Охотин до той станицы, питая надежду услышать там об исчезнувшей семье Ярцевых. В мутном опаловом свете полной луны, Пётр отыскал удобное место, поросшее вётлами, и решил вздремнуть до утра на околице, на самой границе бескрайней степи.
Охотин был разбужен топотом и ржанием лошадей. Занималась заря и он сумел различить фигуры, спешившихся всадников, которые съехались с противоположных сторон и что-то горячо, но приглушённо, обсуждали. Пётр прокрался поближе к ним, оставаясь незаметным в зарослях. Он пристально посмотрел на до странности знакомую кудрявую лобастую голову ближнего к нему казака: «Ведь не так давно я его встречал где-то? На фронте, наверное». Лишь услышав голос его и, разглядев его глаза, Пётр понял, что перед ним брат жены, который однажды, перед самой Большой войной, заехал в Москву повидать сестру, и тогда они впервые ненадолго встретились. Охотину стало не по себе от сознания того, что может сделать война с тридцатичетырёхлетним человеком: Ипатий Ярцев был седым, как лунь.
- Ты ли это, Ипатий? – воскликнул, выползший из зарослей Охотин.
Группа казаков сейчас же схватилась за оружие.
- Пётр… Как так? Как ты тут оказался? Здорово живёшь? – удивился донец побольше Охотина, узнав его.
Обнялись по-братски.
- Где все твои, Ипат? Где сестра твоя-жена моя? – спросил Пётр, впившись горящим взором в лицо казака.
- Мужайся, Пётр. Дела страшные на Дону сотворены…
- Говори же!
– Крепись… Потерял я отца и мать своих и жену свою, беременную, но ещё и…
- О, Господи! Договаривай же!
- Свою сестру… Нет жены твоей, Пётр на этом свете. Молись.
Пётр как-то вдруг обмяк и сел наземь. Ипатий, поддерживая Охотина под локоть, поднял его.
– Аграфёна… Ты видел это? Откуда знаешь?
- Знаю наверняка. Хотя и не хоронил её. Стариков своих мёртвыми видел, да.
- Когда это случилось? – не своим голосом спросил бледный Пётр.
- Пожалуй уж месяц-полтора, как...
- Но надо же найти её, похоронить, - говорил Пётр с дрожью в голосе.
- Не выйдет, друг мой. Никак не получится...
- А с детьми моими что? – с надеждой в голосе спросил Пётр.
- Кажется дочь ваша уцелела... – с заминкой ответил Ипатий. - Её и надо искать. Все силы на то бросить. А погибшим уже не поможешь... Отпели всех их заочно...
Пётр стоял с невидящим взглядом, как вкопанный и не мог произнести больше ни слова.
- Не время, Пётр, горю предаваться, когда отомстить надо, - нарушил молчание Ипатий.
- Надо... – механически повторил Пётр.
- Станичники, - обратился могучий бородач Ипатий Ярцев к окружающим их семи казакам, - вы знаете, что с вашими родными, как и моими сотворили нехристи эти. Мы должны суметь поднять Дон. Иначе – к чему нам жить?
- Да, Ипат! Веди нас! – откликнулись суровые хриплые голоса.
- Стыдно мне за казаков наших. Как Царя не стало – так всё комом. Тяперя свой Дон и потеряли, - молвил один молодой казак.
- В восемнадцатом, в Мигулинской, семидесятилетний урядник Лагутин взял своего неоседланного маштака, самодельную пику и повёл казачков на прекрасно вооружённый красный полк. Разметали они красных, да в плен ошалевших забрали. Пристыдил этим молодёжь. Если бы все наши казаки так настроены были – зараз бы нехристей тех с земли нашей изгнали, – сказал пожилой хорунжий.
- Бога забыли. Иной молодой и крест носить не желает, - добавил Ярцев.
- Я с вами, казаки, - сказал Пётр, приходя в себя.
- Бери себе каракового . Запасной он у нас, но скакун славный, - приветливо сказал хорунжий.
- Знаешь, Пётр, весной семнадцатого, когда всё началось, Дон страшно разлило. Новочеркасск превратился в казацкую Венецию, - рассказывал Ипатий по пути, чтобы отвлечь Петра от чёрных мыслей. - А недавно проник я в столицу нашу, грешным делом. Не узнать Новочеркасска. Всюду митинги, красные тряпки. Иногородние и в атаманском дворце, и в областном правлении – всё захватили! По Крещенскому спуску поднялся я к Новочеркасскому Войсковому собору на извозчике. Было время, останавливался напротив - в «Золотом якоре» с видом на Соборную площадь с Ермаком. Да не узнать теперь Собор. Опоганили зараз всё. Служб нет, полы заплёваны, замок дверной сломан – ветер гуляет. Ни Платовского, ни Ермаковского проспектов не узнать. Толпы чужаков бродят, мусорят, сквернословие такое на проспектах повсюду, даже среди баб - какого раньше на казацкой сходке представить себе не мог. Новочеркасское казачье юнкерское училище в капище своё, иуды, превратили.
- Мы будем люто мстить, - процедил сквозь зубы Пётр, пришпорив резвого коня, который рванулся рысью. Пришлось угомонить его рывком узды.
- В начале восемнадцатого года под Новочеркасском сражались совсем маленькие, двенадцатилетние кадеты, ростом не больше винтовки. Сущие дети в чёрных мундирчиках с красными лампасами, - продолжил Ипат. - Потом их отпевали в нашем Соборе, и кое-кто тогда задался вопросом: почему должны гибнуть дети, когда на Дону столько взрослых? Но фронтовики упорно не желали сражаться с красными, и я считаю это самым постыдным в истории Дона. А при Краснове уже самыми организованными были части Молодой Армии Гусельщикова из вымуштрованных в довоенных традициях новобранцев-гундоровцев . Они стали любимым детищем атамана Краснова, но и они были слишком юными... Вернувшиеся же с фронта были, как правило, развращены. Не знавшие ни митингов, ни комитетов, гундоровцы были послушны воле начальника и не отличались от солдат 1914 года. Крепкие, рослые - молодец к молодцу, донцы-гундоровцы не знали поражений . Красные при встрече с донцами-гундоровцами испытывали какой-то мистический и, в то же время, панический страх. Часто сдавались им без боя. Но слишком много сил красные на них бросили. Гундоровские офицеры отошли, но порубили их у хутора Власовка. Знавал я последнего защитника станицы Гундоровской - Осипа Изварина. По семнадцати годам покинул он станицу и всю Сибирь, в поисках приключений, прошёл. На Амуре, гуторят, на тигров ходил. С германского фронта вернулся домой старшим урядником. Стрелок он был – равных нет. Но ноги ему в борьбе с красными перебило. Еле ходил потом. Когда Донская армия стала на Кавказ отходить, Изварин отказался эвакуироваться. Когда красные пришли его станицу занимать, он со своей женой Евдокией взобрались с пулемётом на гору Свистуху и начали косить красных. Те применили пушки, и они оба были разорваны в куски. Не так давно довелось мне и в Гундоровской побывать. Мрачно! Нахаловка и Кабыздоховка – лачуги вокруг огромных шахт полны иногородних пуще прежнего. Да только ведут они себя теперь развязано. Отвратительная гостиница «Великобритания» со стенами цвета подтухшего мяса стала ещё отвратительнее в качестве большевистского центра. Гундоровской милицией заправляют Герасимов с Медведевым, оба они из луганских рабочих - бывшие балтийские матросы. Пьяными ходят по куреням, берут заложников, отнимают ценные вещи, тёплую одежду. Группу жён и детей гундоровских офицеров сделали заложниками и погнали в Луганск. Но пьяным скотам стало лень гнать их за 60 вёрст. За Власовкой всех и порубили. Пятьдесят человек!
- Крепка у тебя, Ипат, на цифирь память, - заметил казак, что ехал рядом с ними.
- То не цифры. То души православные, - мрачно ответил Ярцев. - А вы слыхали, что нехристи в Ростове выделывали? Стали там, судачат, копать: коль нет у женщины мужа, а она беременна - значит, спала с белыми! Вошло у них в обиход «потрошить гусыню», то бишь - вскрывать живот беременной…
- Смерть им! – закричали казаки, слышавшие его слова.
- А как ты, Ипат, представляешь себе восстание наше? – спросил Пётр. - Казаков-то мало осталось.
- А это и не важно. По весне девятнадцатого началось Вёшенское восстание донцов против нечестивцев. До сорока тысяч казаков набралось. Но их задавили. Раздавали офицеры казакам по горсти патрон и посылали на пулемёты. Кто и не добегал, зато, красных вырубали начисто. А нас будет теперь, скажем, одна тысяча. Разве в этом дело? Главное мразь эту бить, покуда силы есть, покуда кулак способен оружие сжать, - ответил Ипатий.
- Да, конечно. И мне важна месть, - глухим голосом сказал Пётр.
- А с этого года началось уничтожение побеждённых казаков. Станицы, которые могут оказать сопротивление на пути экспедиционного корпуса выжигаются. Иона Якир приказал расстреливать каждого второго мужеска пола, из не успевших убежать из непокорных станиц. Но часто убивали и женщин, насилуя. Иногда же, вырезались станицы подчистую . Донцам заявили: в трёхдневный срок не сдашь своё оружие вплоть до кинжала – расстрел. Найдут что спрятанное - тоже расстрел. Семьи, ушедших с белыми в Крым, подлежат казни. В каждой станице трибуналы с карательными отрядами лютуют. Расстрелы такие массовые, что пулемёты применяли... Казаков пытают. Привязывают, например, к крыльям ветряных мельниц, живыми в землю закапывают. Форма казачья, само слово «казак, станица» под запретом уже. Или выгоняют зимой в степь - выживай как хочешь. За каждого, сбежавшего с этапа казака, расстреливают пятерых из оставшихся. На землю Войска вселяют крестьян с севера ... – Ипат умолк.
- Мы пустим им кровь. Много крови, - прохрипел Пётр.
- Расказачивание оно и есть. При том, что казаки к пленным большевикам относились свысока, пренебрежительно или безразлично. И без суда не расстреливали, кроме особых случаев. Пленным давали чёрную работу.
Началась казачья сходка поздним вечером в полузаброшенной станице – подальше от большевицкого, всевидящего, ока. Помещение ломилось от толпы. Сидеть никто не мог – еле умещались стоя. Встал могучего сложения, видный Ипатий Ярцев и заговорил страстным, рокочущим голосом:
- Станичники! Попрано всё самое дорогое нам. Отняты жизни наших близких. Вы поздно поняли, что обещаниям красных верить нельзя. Вера отцов поругана, девки наши кацапами перепорчены. Теперь же выход у нас один – погибнуть, или воспрянуть. Само существование Дона под угрозой. Кто с нами – оставайтесь здесь, а кто нет – зараз уходите. Да только помните, что большевики казаков расказачивать будут. Землю Войска всю петроградским рабочим отдадут, а казаков в Сибирь сгонят. Выстроят огромадный домище длиною от Чёрного до Белого моря. Посередине дома того будет коридор, а сверху железная дорога. Все храмы в театры переделают, на иконы введут налоги: на Богородицу - 150 рублей, а на Спасителя ажник 200 рублей. Хочешь икону в доме иметь – плати им.
Неожиданно прорвавшееся красноречие молчаливого Ярцева удивило Петра.
- А ты не гони нас, Ипат, пыл свой поудержи, - крикнул молодой сутулый, белобрысый казак с цигаркой в зубах.
- Пошёл прочь! Таких нам не надо, - рыкнул на него старик-Четвериков, - гони их в шею, Ипатий! Веди нас рейдом на Москву, как Мамантов Кискенкин Кискенкиныч!
- Сами пущай вон выходят. Пущай жиду идут поклониться, да лапти кацапские вылизывать, - отозвался Ярцев. - А вы, кто за Дон, всех своих родичей собирайте. Маловато нас пока что.
- Мы с тобою, Ипат! – гаркнула добрая сотня глоток. - Не век нам вековать под нечестивцами!
- Да толькИ как быть, Ипат, коль оружия никакого нет? - крикнул кто-то.
- У кого оружия совсем нет - мастерите пики деревянные. Насадите на древко зуб от вил, аль от грабель железных, - отвечал Ярцев. - Главное, подкрасться к Зарецкой, дождаться, когда вечером краснюки пить начнут, а кто и спать уже пойдёт, тогда и хлынуть лавой с гиком. Пужаются они шибко гиканья казацкого.
- Верно, Ипат! Помрём, так вольными соколами! – крикнул Протасов - здоровяк с вислыми плечами.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – перекрестил собрание Ярцев.
- Порешим сволоту окаянную! Не замай, робя! – надрывался Четвериков.
- Когда выступаем, Ипат? – спросил Протасов.
- Сигналом будет колокольный звон. Не все колокола ещё посымали... Повременим трошки. К вечеру и снимемся. Сразу на Зарецкую поскачем, - ответил Ярцев.
Уже во дворе Пётр тихо спросил Ипата:
- А сколько оружия огнестрельного имеем?
- На сотню пару наганов, пару винтовок, а остальное – дреколье одно. Шашки ещё есть и немало, кинжалы, - покачал головой Ярцев. - В Зарецкой есть и пулемёты, и пушка...
- Главное – неожиданность и нахрап. Главное – что в голове у рядового, - спокойно заметил Пётр. - А если уж до рукопашной дойдёт, так казаки обычно крепче крестьянских парней и посмекалистее. На войне прежней замечал. Крестьянство наше ведь уже пятое картофельное поколение. Крепости в них поменьше, чем в былых - ржаных и пшеничных. Сам генерал Куропаткин это доказывал, а мой отец в своих трудах подтверждал. А теперь ещё и пьют они больше - самогона море, а порядка меньше.
- Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон, и послушно отозвался на призыв свободы он! – залихвацки затянул кто-то из молодых казачков.
- Ты что такое орёшь тут? – сразу набросился на запевалу Ярцев. - Отставить!
- Есть отставить... А шо так?
- Где так петь научился?
- Да ишо на германском фронте...
- Отныне позволяю петь только слова для этой песни законно писанные: «и послушно отозвался на призыв Монарха он». Так-то! – рявкнул Ярцев.
Пётр вызвался, в числе ещё двух охотников, переодеться в форму бойцов РККА и отправиться в логово противника, чтобы в момент атаки учинить пожар в той станице. Охотин понял, что, оказавшись среди врага, он сможет хоть что-то разузнать о судьбе своих. Ипатий знал недостаточно. Пётр заметил, что перед тем, как надеть сапоги, его напарники – Четвериков и Протасов настегивают крапивой ноги. Пётр спросил, зачем они это делают.
- Чтобы шлось ходчей, - ответил казак-старик. - Путь-то наш неблизок. Весь день идти будем.
- От крапивы сила будет, - прогудел басовитый Протасов.
- Ты, паря, не замай. Поторопись! – бросил Петру старик.
Оказавшись, ближе к вечеру в Заречной, троим разведчикам не составило труда примазаться к красным, которых было там так много, что в лицо не каждый узнавал другого. В станицу эту стеклись каратели и просто солдаты со всех верховий. В ней сохранилось больше запасов еды, чем где-либо и предоставлялась очередная возможность для грабежа на опустевших землях разорённого Войска. Все трое разведчиков слонялись – руки в шаровары, залихватски насвистывая, вступая в краткие разговоры с красноказаками. Вдруг сердце у Охотина остановилось на мгновенье и холодный пот выступил на всём теле. Он услышал:
- Сердце моё кровью обливалось, когда ту красавицу порешить пришлося, - повествовал один из иногородних, по виду - из рабочих со стороны Юзовки.
- Ну и дурак. Прежде, чем стрелять, надо бы погулять с ней, коль такая уж из себя, - заржал плюгавый заводской парнишка, помладше.
- Не знаешь что-ль, урод, что с казачками так не проходит? Скорее дадут себя убить, чем ноги раздвинут. Но мы попробовали с ней. Обещали, что отпустим, если согласится. Так, озверела она! Сущая дьволица! Дерётся так, что – в кровь морду нам двоим!
- И поделом вам, козлам. Гы-ы! – ржал заводской.
- Узнал я её тогда, - покачал головой красный казак, – Груша Ярцева то была. Жил я когда-то в соседней станице и по ней сох. Да отец ёйный такой хапуга – бога-ач. За меня бы дочь ни за что не отдал. Ёйный младший брат за нас бьётся, но далеко был послан – в низовья. Увидал бы вас с сестрицей – порешил бы. Ваше счастье, что комиссары наших казаков подальше от родных станиц посылают.
- Чё же ты тогда не взял её себе, коль сох? – усмехнулся гнусноватый паренёк.
- Чтоб ты, убогий, понимал. Казачка же она. Враг нам, но – казачка. А потому не мог я так. С твоей бы сестрой вшивой церемонии б разводить не стал, - ответил красный казак.
- Потом она поняла, верно, шо паршинёнка ейного велено было умертвить – уж больно семья знатная. Комиссар-то наш шутить не станет. Хотя и ребёнка, всё же, жалко по-своему... – продолжил первый рабочий.
- А чё их жалеть – контра же, - бросил худосочный заводской парнишка.
- Так вышло, - продолжил старший рабочий, - озверела баба: волосья мои клочьями рвать стала, глаз чуть не выцарапала. Говорю, мол, не я же так решил – комиссар, а ей всё по боку – совсем рехнулась. После и я осерчал, начал её кулаками мутузить. Вдруг схватила она табурет и мне на голову. И силища в ней какая! Пришлось тогда штычок мой в ход пустить. И жалко бабу ведь в соку ещё. Не сыщешь красавиц таковых. Будь на то моя воля – отпустил бы. Жизнь сохранил бы для племени. Как у лошадей племенных. Воткнул в неё штык, да и сам не свой стал. Не могу себе простить.
- Опять же, дурак ты. Надо было оглоушить, да по рукам пустить, а потом уже штыком, - презрительно хмыкнул паренёк, размечтавшись о недоступном, живо представляя себя на месте нерасторопных из «скудоумного поколения».
- Ты, вшивый, язык свой попридержи – укорочу, - неприязненно бросил тот же казак.
- Что я слышу тут? Отпустить лютого врага революции? – заорал вдруг комиссар, проходивший мимо. - И не суть оно, что – баба. Казачки злее, чем казаки! От них всё зло тут и идёт. Нам подлежит с корнем вырывать семя проклятое!
- Так и убили её уже, товарищ комиссар, - с испугом заговорил первый рабочий.
- Будь твоя воля, говорил – отпустил бы! Сволочь! - Сойдя на визг напустился на бойцов комиссар. - А что с сынком её сделали?
- Пожгли детей многих там, заперев в хлеву. И он там был, - ответил рабочий.
- Молодцы, товарищи! Революция требует от нас иной раз и жестокости, и полной жертвенности! – успокоившись, поучал комиссар. - Не время тут слюни распускать!
- Ваша власть, вам и видней, - угодливо произнёс тощий паренёк.
Во взгляде красного казака проскользнула, плохо скрываемая, ненависть к комиссару и презрение к заводскому пареньку. Петра трясло. Как в тумане плыли вокруг разгорячённые, бражные, зверские хари. К его счастью, отблески костра хорошо освещали говоривших, в то время как он сам оставался в тени. Он пытался сосредоточиться на запоминании лиц, чтобы отомстить. Но возникал вопрос: комиссар сам не терзал его жену, но ведь он порочнее её невольного убийцы. Как, впрочем, и мерзкий циничный плюгавец...
- Ладно, Захар, выпей ещё малость, успокойся. Комиссар - он не слишком злопамятный, - посмеивался мерзкий паренёк, подливая в эмалированную кружку мутной белёсой жидкости.
- Да, жалко мне её было. Что же я – палач какой? – проглотив самогон, продолжил рабочий, когда ушёл комиссар.
- А что же, не палач что-ль? Боец из тебя слабоватый. Стреляешь худо, – хихикнул парень.
- До того, как я отдубасил её, напарник мой её помучил. От того и озверела баба, - пустился в сентиментальные воспоминания Захар, глотая третью стопку. - Иной раз и тошно на душе. Ведь боец тот тыкал дымящимся концом самокрутки в ёйную нежную кожу, прищёлкивая языком, твердил: «Так-то, красавица, пошто на брата нашего посягаешь? Больно небось? Даже и жалко мне тя, да так надо. Для революции, как говорится. Отвечай: по што бунт затеяла? Не дура же ты какая. Отвечай!» Она же ни звука не издала. Ну и затушил он цигарку о живот казачки да так, что горелым мясом засмердело. Тут я ему и сказал, мол, будет те зверствовать. Но тут другой комиссар пришёл. Вроде этого – злыдень. И говорит ей: «Против революции, голубушка, не попрёшь теперя. Конфекты любишь, небось, любезная? А я постоянно их жую, ежели они под рукою». Комиссар раскалил на огне что-то мелкое и говорит: «Отведай-ка, милая, большевистские раковые шейки». Общими усилиями они разжали ёйные зубы и пихали в рот что-то, раскалённое так, что дёсны зашипели, а зубы так и лопалась. Отключилась ненадолго казачка та. Вот и поймите, отчего не спокойно на душе.
Вокруг рассказчика собралось уже немало праздных подвыпивших слушателей. Красный казак, который не смог бы так обойтись с казачкой, очень странно и пристально смотрел на говоривших. Пётр смог подойти к ним совсем близко и слышать каждое слово, видеть их физиономии во всех деталях.
- А я вот с такой бы позабавился, прежде чем мучить так, - добавил щуплый паренёк. - Не по-людски так. Баба всё же.
- Потому тя Аявот и прозвали, - гыкнул молчаливый дурковатый малый. - У тебя всё на словах, а сам ишо и бабу-то в жизни небось не мял – не щупал.
- Тупые все вы, - огрызнулся Аявот.
- Потому-то и отпустил я ёйную дочурку ночью из хлева, шоб на развод племени-то, - продолжил уже совсем пьяный Захар.
- Потише, дурак, комиссар услышит, - цыкнул на него другой.
- И что с той дочуркой стало? – спросил, замолчавший надолго, красный казак.
- Ушла...
- Ежели в степи где не сгинула, мобыть и выжила, - промолвил казак.
- Весной было дело. Не так уж морозно. Уцелеть должна бы, - пожал плечами Захар.
- Мне бы отдал лучше дочку ёйную, гы, - заржал худосочный, злобно покосившись на казака, - Воспитал бы я яё по-коммунистически.
- По што вызверился, хилый? – спросил казак. - Да я таких как ты, говнюков, в шостом году нагайкой вразумлял. Понял, кровь холуйская?
- Ваше время прошло, казак. Ты так с нами не разговаривай, - опасливо огрызнулся щуплый.
Бледный, трясущийся Пётр напрягся, пытаясь сосредоточиться: «Значит это случилось незадолго до моего появления здесь. Когда я пришёл, ночные заморозки, как раз, закончились. Надо её искать! И это важнее всего! Сегодня, кажется, первое июля...» Усилием воли Пётр собрался и спросил рассказчика, убийцу жены, в лоб:
- А ты, Захарушка, куда ту красавицу бросил? Кубыть бы посмотреть на неё, хоть мёртвую.
- Да уж погнила с тех пор, братушка, - сказал рабочий. - Месяц-другой-то прошел, как представилась.
- А ты скажи мне, где, я не из пугливых. Что же мертвецов не видывал?
- Красоты-то со статью и не осталось, чудак-человек, - хмыкнул паренёк.
- Там и не найдёшь никого, мил человек, - сказал Захар. - Ямища агромадная там, телами закиданная доверху.
- И где? – не унимался Пётр, пытаясь подчинить воле свои чувства.
- Да неподалёку, в сторону железной дороги...
- Вони-ища тама с лета, да муха трупна, - протянул поганый паренёк.
Многие красные были к ночи пьяны и спали мертвецким сном. На заставе, правда, никто не спал и оттуда даже разъезд в степь в ночи посылали. Но ярцевская сотня умудрилась подобраться незаметно и ударить поздним вечером по станице. По условному тройному уханью совы, Четвериков, Протасов и Охотин запалили дом, где собралось красное начальство и, чтобы посеять больше паники, затеяли стрельбу с пьяными криками. Внимание трезвой части карателей было отвлечено, и сотня ворвалась сразу с двух сторон по главной улице. Последовал молниеносный разгром более, чем в восемь раз, превосходящего, врага. Пётр встретил Ипата, который по маске отчаяния на лице родственника понял, что тот узнал нечто новое и страшное.
- Сгоняй пленников на майдан, Ипатий, - вместо ответа сказал Охотин, - будем за Аграфёнушку карать.
Ипатий не заставил долго ждать и вскоре все, кроме раненых пленных, были выстроены на станичной площади.
- Коммунисты есть? – глядя исподлобья, спросил Ярцев сквозь зубы.
Вперёд шагнул только один юный комиссар, на конопатом лице которого была написана инфантильная непримиримость, смешанная с наивностью. Пётр даже и смотреть не стал на этого оболваненного пропагандой крестьянского отпрыска.
- Стреляй, гад, беляк! Мы, большевики, сожиждем царство святое Божие не земле Расейкой! – истерично заорал комиссар.
- Кто ещё? Что же, на восемьсот народу у вас один комиссарик и больше ни одного партийного? – прищурил ярый, налившийся кровью, глаз Ипатий.
- Жиды есть? – спросил Четвериков.
- Да я тут одного хорошо-о на морду знаю, - нарушил молчание Охотин. - А ну, выходи, мразь, не прячься за спины!
Несколько красных бойцов и красноказаков, не без, плохо скрываемой, радости сами вытолкали того самого злобного комиссара вперёд.
- Что, паскуда, знаки различия посрывал, думал не доберёмся до тебя? – в руке Петра мелькнул наган и он больно ткнул стволом в сжатые губы пленника.
Тем временем, красноказаки постарались ещё больше и начали выталкивать из своих рядов других коммунистов.
- А вы, иуды, что думаете, мы вас в живых оставим? – вдруг ошарашил их вопросом Ярцев. - Во вторую очередь, после жидов, вас и порешим. Таким казакам, как вы прощенья нет.
- А ежели бы, Ипатий, братец твой младшенький вместо меня тут стоял? И его бы ты стрельнул? – спросил один из красноказаков, в котором Пётр узнал знакомого ему по разговору.
- И его – в первую очередь, - ответил Ипат.
- И мало тебе, что сестру твою краснюки замучили? Хошь весь род свой пресечь? – не унимался красноказак.
- Рот заткни! – цыкнул на него Ипат. - Протасов, отведи продажного первым. Вместе с комиссарами, на расстрел.
Пётр выудил из толпы Захара. К нему он не питал столь ярой ненависти, как к тому комиссару, ведь он спас его дочь, убив жену... Но Ипатию сказал:
- Именно он заколол штыком твою сестру, Ипатий. Твёрдо знаю. Своими ушами слышал.
Захара повели вместе с восемью комиссарами, к которым Пётр добавил ещё и гаденького похотливого паренька-красноармейца. Тот стал в ноги бросаться, проявив всю низость душонки, но Охотин поднимал его пинками и гнал к месту расстрела. Там казаки уже установили трофейный пулемёт, но Пётр первым выпалил в головы знакомого комиссара и парнишки из своего нагана. Но на Захара рука не поднялась – «Пусть брат сам расправится с убийцей сестры». Тут к Охотину подбежала залитая слезами казачка и стала умолять не убивать её мужа – того самого красноказака, который одолел Ипата о пресечении рода. К ним подошёл Ярцев и Пётр попросил его сохранить жизнь того казака. Ипатий согласился, но Захара застрелил тут же и собственноручно.
- Разбойники вы, нелюди! – орал на казаков-расстрельщиков конопатый комиссаришка-юнец. - Правды у вас нет! Победа будет за нами! Убийцы вы и царь ваш такой же!
- Нас ругай, чёрт с тобой, - гневно бросил ему Пётр, - а Государя приплетать не смей, мразь!
- Кровавый ублюдок царь ваш! – не унимался конопатый и Охотин, нервы которого не могли уже всего выдерживать более, уложил его выстрелом в упор. «Только что хотел за него, сопляка, слово перед Ипатом замолвить, а сам порешил его. Этим и страшна война – непредсказуемостью своей», - подумал Охотин. Пётр с Ипатом покинули место казни и, вскоре, до них донёсся стук пулемёта.
Охотин спросил у Ярцева совета, как искать его дочку. Казак посоветовал ему для начала объездить все ближайшие, свободные от красных станицы и подробно расспрашивать народ в них. Несколько дней Пётр посвятил поискам и, наконец, отчаялся, ибо дальше лежала линия фронта, которая неумолимо надвигалась на них. Сил удержать вторжение врага у них не было просто по численному соотношению. Тогда стукнуло в голову Петра непременно увидеть тело жены. Ведь скоро кольцо сомкнётся, и он не сможет добраться до страшной ямы, что близ железной дороги.
- Ни в коем случае не ходи в ту яму, Пётр. Погибель души там найдёшь и ничего не изменишь. Не отыщешь их в грудах разлагающихся тел. А трупов там стра-асть! Не отличишь. Рассудком тронешься и толку-то. Но знаю точно, что сестра была убита и сын твой с ней. Дочь же, ищи скорее. Надеюсь, что она нашла пристанище в другой семье. Надо её искать.
Не послушал Охотин казака, пошёл к расстрельной яме, полной обезображенных, разлагающихся трупов. Не поверив своим глазам, распознал Аграфёну уже в пятой жертве казней. Трудно было не узнать роскошную копну волос даже, если лицо изъедено разложением. Он рассматривал и, трясущимися руками, щупал пальцы, надеясь найти неброское оловянное кольцо жены. Оказались на ней то самое колечко и ладанка... Вынес он тело жены своей из жуткого места и похоронил в сырой земле, неподалёку.
Пётр лежал у сандала с углями в тесноте, затерянной в степи, кибитки – летнем стойбище. Вспоминал, как он в тяжёлом бреду, с отрешённым взглядом сомнамбулы, вернулся из той ямы, и Ипатий поначалу не узнал его, ибо поседела даже борода его. Вспомнил, как Ипат заставил его выбросить всю одежду и обувь, пропитанные «трупным ядом» и смрадом и долго мыться. Жуткие видения того зрелища не покидали Петра в течение всей осени. И впервые, со времён совершеннолетия, слёзы выступили на его глазах. Иной раз ему казалось, что из-за угла на него смотрят глаза жены, словно зависшие в воздухе одни пламенные очи, без лица. Постепенно это стало случаться всё чаще, всё реалистичнее. Пётр начал беседовать со взглядом ушедшей возлюбленной супруги. Порою она воскресала в его чадных тревожных ночных видениях и казалось, что всё это было лишь дурным сном, но потом наступало беспощадное утро. И в ночных видениях вновь видел он живой свою красавицу смуглянку-казачку с кожей, что юфть тиснёная, которая осталась по-прежнему прекрасной и спустя десятилетие после их встречи. Не было у него и в мыслях никогда заглядеться на другую. Счастье их казалось ему незыблемым. Ах, как она просила его взять её с собой на фронт, оставив детей на Глашу с Лизой. «Когда-то я учила тебя верховой езде, если ты не забыл. Да и до сих пор, пожалуй, покрепче тебя в седле держусь, да аркан кидаю. Ты-то в пехоте служил», - говорила она ему в конце семнадцатого года. «Именно поэтому и останешься дома, - отвечал Пётр. – Направляюсь не в кавалерию. Да и кто бы тебя в неё записал? Пехота- царица войны. Нос не задирай». Он вновь и вновь видел её лёгкую поступь и даже слышал её грудной голос. Пётр вспомнил и свою свадьбу, как по казачьей традиции Аграфёна потребовала обвязать себя куском сети – предохранение от нечистого, и дом жены, точнее - её родителей – как тщательно было в нём подметено, как пахло мятой и полынью, стоявшей пучками под тёмными образами. Словно видел Пётр вновь красоту Новочеркасского собора и могучего чугунного казака - памятник Платову, а неподалёку, на Иорданском спуске - дикий Баклановский камень, с чугунными буркой и папахой поверх него, с адамовой головой и надписью: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь», вспоминалась ему, расположенная внизу долина Дона, поросшая бурными травами, камышами, раскидистыми ивами и дубами. И от ужаса жизни возроптал Охотин на Господа, а Ипатий привёл их сотенного священника образумить его.
- Нет, бессилен Господь защитить тех, кто ему верно служит. Силы зла возобладали, - отчаянно не соглашался Пётр с доводами молодого священника.
- Сын мой, горе людское существует столько же, сколько и само человечество. Но лишь смирение помогало веками в горе, - увещевал воспалённое воображение Охотина священник.
- Мы все пребывали в полной уверенности, что члены семьи – женщины и дети за ошибки мужей никогда не отвечают. Именно поэтому я наотрез отказался взять её с собой, как и она не боялась оставить детей. Но для большевиков и это предрассудки. Заложники подлежат казни и пыткам! Это ли мир Божеский?
Лишь глубокий снег остановил преследование красных, которые тысячной толпой гнали жалкую сотню казаков Ярцева глубоко в степи. Зима дала небольшую отсрочку. Дальше оставалось лишь погибать здесь от голода, или, что лучше – последний раз сразиться с красными и пасть. В начале весны стало ясным, что запас еды подходит к концу. Было решено напасть на красных, как только снег станет чуть пониже и поплотнее. Врагов было, вне сомнений, во много раз больше и донцы решили прочитать «Казачий спас» перед атакой. Долго кружили они на лошадях, невнятно-сосредоточенно бубня длинную непростую молитву. После неё казакам казалось, что победа неизбежна. Яростная атака ярцевцов на передовую позицию красных в морозной ночи оказалась настолько неожиданной, что, в два раза превосходящий, противник сдался. Тут выяснилось, что по чистой случайности, командиром красного отряда оказался брат Ипатия.
- Вот и добрался я до тебя, Ванька, - бросил сквозь зубы Ипат пленному брату, - значит есть ещё в мире правда.
- Ну что ж. Стреляй, коль взял, - невозмутимо произнёс Иван Ярцев – тоже красавец-казак, но ещё не поседевший.
- Не сомневаюсь, что со мною ты бы так и поступил.
- Много ты знаешь, Ипат. Да только седина ума не добавляет. Голубов с Подтёлковым тоже казаки, да поумнее тебя.
- Ты, скотина, ты знаешь хоть от чего поседел я?
- И знать не хочу. Расскажи перед смертью лучше, что с отцом нашим, матерью и сестрицей.
- Так ты и не ведаешь, полудурок? Не знаешь, стало быть, что твои новые друзья Голубов с Подтёлковым и им подобные, а главное комиссары-жидки с семьёй твоей бывшей сотворили?
- Что ты имеешь в виду?
- Тут и иметь нечего. Умертвили они родителей твоих и сестру с её сыном. А дочка её исчезла. Вот тебе и красные дружки...
- Когда, где? – изменился в лице, только что упивающийся своей невозмутимостью, Иван.
- Родители твои в нашей станице сожжены, Аграфёна же, там неподалёку в яму была брошена. Вместе с сотней-другой казаков умерщвлённых. Или ты, сволочь, до сих пор не видишь, что вы с Доном сделали? – разъярившийся Ипат выхватил револьвер, но Пётр, до того молчавший, схватил его за руку:
- Он кровный брат твой. Подумай прежде, чем сотворить необратимое. Как бы не каялся потом остаток дней.
- Остаток мой короток – не успею. А сволочь эту земля носить не должна больше!
- Ипат, меня красные ещё на Волге пытали. Потом чуть не замёрз в пустыни от их преследования. Но даже за всё это расстреливать пленных не хочу, а уж что говорить о брате родном. Остановись, друг, прошу тебя, - взмолился Пётр.
- Братоубийство в наше время дело обыденное. И на Дону – особенно, - сказал на это Ипатий.
- Что он говорит - брат Ипат мой? Правду ли он говорит, аль голова его замутилась? – натужно закричал Иван, глядя на Охотина.
- Аграфёна – моя жена. Она и сын мой зверски убиты красными, как и её родители, - отрезал Пётр, гневно сверкнув очами.
- Прости, брат. Прости меня и ты, Дон, - возвёл глаза к небу потерянный Иван.
Ипатий яростно сплюнул на густо захарканный, унавоженный, весь в рытвинах, снег и резко удалился. Напротив спуска к плашкоутному мосту, снятому до зимы, собрали, как всегда пленных и потребовали выдать коммунистов. Потом начался расстрел. Политического начальника отряда вздёрнули на верёвке. Вывалившийся язык его, почернел и распух до чудовищных размеров. Все красноказаки, вдохновлённые пламенной речью кающегося Ивана Ярцева, решили встать на сторону восставших. Численность отряда Ипатия возросла вдвое, но это не меняло ничего. Против них могли выступить многие тысячи.
- Господи, - говорил, оставшийся наедине с собой, Пётр, опустившись на колени перед маленькой иконой. - Эта война столь чудовищна, как и деяния здесь, в тылах, после боёв, что я даю Тебе слово: если жив буду, обязательно постригусь в монахи. Но расстреливать их даже теперь не хочу и Ростиславцева понять так и не могу.
Очередная горячая стычка унесла больше половины казаков Ярцева. Погиб в ней и брат его, Иван, который крушил своих недавних соратников с особым неистовством. Горстка измученных холодом и голодом казаков понимала уже свою обречённость и решила ускорить развязку. Они первыми напали на красный отряд, превышающих их числом чуть ли не в десять раз. В кровавой сече пал Ярцев-старший и все его верные соратники.
Бог миловал одного Охотина, который был оглушён ударом шашки плашмя. Когда спустилась ночь и стукнул лёгкий весенний морозец, Пётр пришёл в себя, выбрался из-под трупов своих и врагов и побрёл в неопределённом направлении. Жить ему дальше вовсе и не хотелось, но лишь мысль о том, что он должен вновь попытаться найти дочь, подстёгивала его к выживанию. Он решил идти к западу, где было меньше красных постов и разъездов. В одной из разорённых, полумёртвых станиц он случайно услышал от запуганной женщины, что в начале лета здесь проходила бездомная девочка лет восьми, которую звали Таней. Она была очень напугана и боялась рассказывать что-либо незнакомым. Сказала, что пойдёт дальше, к барону Врангелю, который обязательно её спасёт и всю Россию. Впрочем, рассказ неграмотной казачки был не слишком убедительным. Помочь она девчурке той ничем не могла. Сама голодала. Но слова её окрылили потерянного Петра, вселили в него надежду. Охотин решил пробираться к Врангелю, а по пути пытаться искать дочку, которая опередила его в этом пути больше, чем на полгода. Переход по весенней распутице в постоянно мокрых сапогах, становившихся слишком холодными к утру, изматывал, голод не давал сил идти быстро, но Пётр не замечал всех этих тягот. Шёл Великий пост, который был по всей нынешней России вынужденный и непрекращающийся, без пасхального разговения. Бросалось в глаза, как опустела Малороссия, обезлюдела. Уж много лет как исчезнувшие, волки вновь бродили по пустынным шляхам. Красных разъездов тоже стало меньше, что позволяло идти, почти не скрываясь. Бывало, что в редких, оставшихся обитаемыми домах, давали приют. А в лучшем случае, оказывались сочувствующие хозяева, делившиеся с путником и своим куском хлеба. В одном из таких пристанищ, измученного физически, а главное – душевно, путника приласкала добрая хозяюшка. Подпоила слегка водкой и попыталась затянуть в свою постель. Муж её погиб ещё в Германскую, и молодая вдова не устояла перед привлекательностью Петра, несмотря на грязь его одеяния. Охотин долго извинялся, что он не может пред памятью жены своей и, наконец, поведал ей о случившемся. Тут хозяйка случайно вспомнила о девочке-бродяжке лет семи-восьми, которую она не так давно видела в ещё незакрытой поселковой церквушке. Вспомнила, как она дала ей на дорогу кусочек хлеба, а священник благословил её на дальний переход в Крым. В уже цветущей и благоухающей южной степи, ближе к Крыму, Охотин оказался в довольно глухом месте, где и дорог-то не было. Случайно набрёл он на необычные полузаброшенные сооружения, напоминающие вольеры для животных или конезавод.
Пётр еле донёс ноги до пустого дощатого сооружения, где расположился ко сну, чтобы избегнуть ночного ветра. Вдруг за стеной послышались человечьи и собачьи шаги.
«Будь что будет, - подумал Охотин, плавно взводя курок нагана. – Патронов у меня - один барабан. Надо помнить, что последняя пуля пригодится мне самому». В дверях появился рослый человек в гимнастёрке и мятом картузе, с фонарём в руке. Его неуклюжая фигура с узкими плечами показалась Петру на мгновение смутно знакомой. Гулко лязгнул затвор винтовки вошедшего.
- Кто здесь? Покажись! Я тут не один и мы вооружены! – прозвучал настолько знакомый голос, что Охотин больше уже ни в чём не сомневался.
- Борис, а Борис. Что ты в этакой глуши делаешь? – спросил Пётр, выходя из тёмного угла.
- Кто ты? – нервно крикнул Фортунатов, наведя на незваного гостя трёхлинейку.
- Наверное, меня, седого, не так просто узнать, - улыбнулся Охотин.
- Пётр? Вот так встреча! – удивился пыльно-загорелый Фортунатов, освещая уже и своё лицо.
- На то и война гражданская, чтобы в самых неожиданных уголках встречаться, - сказал Пётр.
- А ты знаешь, Охотин, где ты находишься? – с озорным блеском в глазах спросил Борис.
- В какой-то вонючей дыре. Насчёт вонючести – без преувеличений. Здесь, как в хлеву.
- В Народном парке Аскания–Нова ! – с гордостью произнёс Фортунатов, - в уникальном заповеднике, который я лично оборонял от произвола бандитов-григорьевцев.
- Аскания–Нова? Слышал о таком. В былые времена такие места императорскими назвали, а теперь, стало быть – народными... Только для какого такого народа? – усмехнулся Пётр.
- Императорским этот заповедник и раньше не был, потому, как частным владением был. Теперь всё народное стало.
- Эсеры победили, что ли? – не скрывал насмешки Пётр. - А я думал – большевики.
- Ты напрасно иронизируешь. Даже, если и большевики, земля принадлежит народу, как и её богатства, - мрачновато говорил Фортунатов.
- С каких это пор отважный боец Белой армии, каппелевец, Борис Константинович Фортунатов, положивший десяток красных, такое заявляет?
- Да, я вступил в Первую конную армию Будённого. Понял, что наше дело проиграно и переметнулся. Можешь меня презирать – дело твоё. Но, по-моему, сейчас страну спасать надо, а не героя из себя корчить. Тем более, не разочарованного в жизни белого, готового эмигрировать, - зло говорил Борис, залившись краской, как во времена молодости.
- Это твой выбор и не мне тебя судить, - глухо произнёс Пётр.
- Вот и хорошо. Осенью очутился я в Херсонской губернии и, узнав о тяжёлом положении заповедника, получил мандат, поручающий мне охранять Асканию. Недавно, в феврале, добился издания декрета Совнаркома об Аскании-Нова и приказа Реввоенсовета, запрещающего воинским частям останавливаться в заповеднике. Не зря я когда-то химией увлекался. Теперь и зоология близка мне стала. Уникальных животных мы тут спасли.
Пётр вспомнил, как Борис мог часами рассказывать о красоте радуги и переливах перламутра на раковинах и невольно, улыбнулся: «Бог ему судья».
- Ну да ладно. Ты, видно, измучен дорогой и голоден? – продолжил Борис.
- Есть такое... А сколько человек с тобой работает? – спросил Пётр. - Комиссаров здесь нет? На дух не перевариваю.
- Нет тут на нашей земле никакой политики. Хорошие люди здесь. Не большевики разбойные, - ответил Борис, и Пётр немного смягчился в своём восприятии старого знакомца.
Борис провёл его, в спрятанный за густой рощей просторный дом биостанции, где их встретил сухопарый человек среднего роста с пышными усами под орлиным носом. Несмотря на преклонный возраст, в нём чувствовался избыток бурной энергии.
- Пётр Кузьмич Козлов – знаменитый путешественник, ученик самого Пржевальского, исследователь Центральной Азии, - с гордостью отрекомендовал Борис незнакомца Охотину.
- Наслышан о Вас, - протянул ему руку Пётр, - уж не думал, что представится возможность повидать Вас в воочию. «Как бы был рад такой встрече братец Митя мечтавший, подобно Козлову, открывать неизученные цивилизации в пустынях».
- Храбрейший офицер-каппелевец Охотин Пётр Гордеевич. Не для посторонних ушей будет сказано, - представил Козлову Петра Фортунатов.
- Рад знакомству, тёзка, - улыбнулся Козлов, протягивая в ответ сухую крепкую руку, - я тут человек маленький. А вот Борис наш назначен заведующим научной частью Аскании-Нова.
- Не прибедняйтесь, Пётр Кузьмич, пожалуйста. Вы тут всё равно за старшего, тем более – в моих глазах, с Вашим авторитетом. И не забывайте, что теперь нет ни дворян, ни каких иных сословий и скоро Вам непременно дадут высокую должность.
- Ты хочешь сказать, Борис, что во времена Империи Петра Кузьмича ущемляли? – спросил Охотин.
- А разве мог тогда сын простого просола в люди выбиться? – ответил Фортунатов.
- Ты уверяешь, что царский офицер, организующий экспедиции по своему усмотрению, это – не в люди? Или здесь сидеть под твоим начальством – люди, по сравнению с этим?
- Так, то – благодаря протекции Пржевальского, - ответил Борис.
- Господа... Или товарищи, если вам так больше нравится, - улыбнулся Козлов, - к чему все эти споры? Временное правительство назначило меня комиссаром для охраны Аскании-Нова. Это потому, что был я до того лично знаком с господином Фальц-Фейном. Прибыли мы с женой сюда, правда, уже после Октября... Если Бориса и назначили чуть выше чином, то для меня это не имеет никакого значения. Что при Царе, что сейчас, мне было интересно работать и это главное. Не скрою, что предпочёл бы очередную экспедицию в Тибет и недоволен финансовым положением новых властей, положением в стране, в целом. У меня нет политических предпочтений и отношение моё к власти определяется её способностью в финансировании экспедиций. Хаос в стране одобрить тоже никак не могу. Мог здесь с женой находится, но стало настолько опасно, что пришлось отослать её. Наука - вот, что важнее всего для блага России .
- Кому-то работа жизнь определяет. И не важно, кто на верху сидит, лишь бы служилось хорошо. А у кого-то другого новая власть и службу, и саму жизнь отнимает. У кого и жён с детьми, - мрачно произнёс Охотин.
- Да уж, что говорить. Под горячую руку наворотили они... - отмахнулся Козлов.
- Не будем ссориться, Пётр Гордеевич, - примиряюще заговорил Фортунатов, - накладывай себе похлёбки, не стесняйся. Выпьем за встречу, Пётр.
Разлили по стопарикам и оглушили их залпом. Охотин промёрз и отнюдь не возражал, но главное, алкоголь хоть на минуту мог заглушить неустанную душевную боль.
- Выпьем за успех сохранения последней первозданной топчаково-ковыльной степи Таврии, - добавил Козлов, разливая ещё раз. - До беспорядков здесь обитало до двух тысяч видов животных. А каков был ботанический сад! Пока что мы только и заняты тем, что ущерб от произвола зелёных и прочей швали, подсчитываем... Не просто так был вынужден Фридрих Фальц-Фейн в семнадцатом году уехать в Германию... Помню, как меня поразил его заповедник в тринадцатом году, в пору своего расцвета...
- И после всего этого, Вы можете заявлять, что власть и политика не имеют значения? – спросил Охотин.
- Новая власть, несмотря на хаос в стране, объявила эту землю народным парком. И на том ей спасибо, - отозвался Козлов.
- Вы верно не знаете, что эта власть творит по всей России. Какая звериная жестокость повсюду. И не белые тому начало положили! – вспылил Пётр, переходя на резкий тон.
- Верю Вам. Сам здесь с григорьевцами сражался. Если таких псов полно повсюду – бедная Россия! – спокойно продолжил Козлов. - Эти скоты атамана Григорьева начали палить по зубрам из пулемёта! Мяса запас решили сделать! Но мы тут тоже себя проявили... Позже и красноармейцы тут царские охоты устраивали... Кажется, последний европейский тарпан, то бишь - дикая лошадь, убита ... Не восстановить больше.
- Да, господа. По зубрам... Бандит Григорьев... Из пулемёта... Жестоко и гнусно, если учесть, что Украина была отнюдь не голодной. Даже и сейчас здесь сытнее, чем в других уголках былой Империи. Но, красные, извините за прямоту выражений, бандиты, или похуже того, на казачьих землях стариков, женщин и детей в толпу сгоняют и – тоже из пулемётов... - с недобрым блеском в глазах сказал Охотин. - Кто тут из них больше бандит – не мне судить.
Ответом стало долгое молчание. Пауза затянулась.
- Что говорить, Пётр Гордеевич, натерпелась Россия-матушка, - вздохнул Козлов, - видит Бог, за грехи ей такое испытание. Что греха таить – вольнее мне жилось, когда побывал здесь в тринадцатом – какое прекрасное место было! А в следующем году, весной, заповедник посетил Николай II, который был поражён обилием и разнообразием животных , куда большим, чем в Спале или Скерневицах . Пришёл последний наш Царь в восторг и от дендрологического парка. И, несмотря на вероломное нападение на него наглого петуха, присвоил после своего визита Фальц-Фейну титул потомственного дворянина. Об опасном петухе Николай сказал: «Это был первый враг в Моей жизни, который выразил свою неприязнь открыто». Кстати, Николай нарушил здесь впервые, а может быть и в последний раз, незыблемое правило этикета: никогда не оставаться на ночлег в домах своих подданных. Царь согласился заночевать в доме Фридриха Эдуардовича. Кстати, перед Японской Государь подарил заповеднику двух зубров из Беловежской пущи. Фальц-Фейны начали поставлять лошадей в кавалерию, и тогда Николай решил нанести визит предпринимателю, невольно зауважав такой патриотизм немца.
- Не нужно им будет никаких заповедников. Им только власть над народом нужна. Больше ничего. Беспредельная и бесконтрольная власть, - сказал Охотин.
- После Октябрьского переворота в Асканию приехала вся семья брата министра Набокова, который имел здесь свой дом. Надеялись отсидеться тут от революционных бурь... – продолжил Козлов.
- Бурь, которые вызваны усилиями того же братца-Набокова, - проворчал Охотин.
- Не могу не согласиться с Вами, - сказал Козлов, - всё это также печально, как и творящийся здесь произвол по отношению к природе.
- Не кучи, а буквально горы навоза, доходившие местами до крыш, покрывали все, некогда ухоженные, дворы Аскании, когда я сюда прибыл, - начал Борис, - да и что мог поделать один-единственный здесь человек – Пётр Кузьмич? Часть сооружений была разбита артиллерией, не оставалось пригодных в хозяйстве лошадей и коров. Надо было всё начинать сначала. В том числе, попробовать заманить назад разбежавшихся диких животных, которым дальше от этой степи грозило полное избиение.
- Теперь, может, и от голода, к которому от произвола большевиков катится Украина, - вставил Охотин.
- Не ценит русский человек пока ещё животное. Не созрел. А ведь о пользе животных мы далеко не всё ведаем, - с вдохновением говорил Борис. - Вот здесь у нас один малый туберкулезом болел долго. А потом начал лечиться тем, что дышал со свежего коровьего навоза. Даже он целебен!
- При большевиках других лекарств и не останется, - невозмутимо заметил Охотин.
- Оставайся, Пётр Гордеич с нами. В нелёгком труде нам поможешь, - предложил вдруг Охотину Фортунатов.
- Остался бы, если бы Аскания ваша частной усадьбой оставалась, - хмуро ответил Пётр, - но она в ведении вашей проклятой чумовой власти, с которой ничего общего иметь не желаю. А потому, отдохну пару дней, помогу вам немного, да и пойду своей дорогой. До Троицы пойду непременно дальше. Только бы силёнок набраться. Впрочем, и вас обоих, бывших государевых офицеров, с собой приглашаю: к Врангелю, в Крым.
- Подумайте сами, Пётр Гордевич, - отозвался Козлов, - Крым обладает сельскохозяйственными ресурсами, но ничем иным. Большевики владеют огромными территориями полными сырья и складов оружия. Разве может Врангель на что-то надеяться?
- Для меня суть не в этом, господа, - сурово нахмурился Охотин, - но в помощи своим и своему, святому Белому делу. А ты, Борис, смотри как бы ещё под тот же красный суд не попал. Попробуй хоть одну промашку совершить. Они тебя же и к стенке . Куда достойнее умереть в рядах врангелевцев, в бою.
- Ты же знаешь, что меня испугать трудно, - отмахнулся Борис.
- Потому и зову тебя с собой для достойных дел. А коль победим, будешь на родной земле ту же Асканию поднимать, а не под игом узурпаторов.
- Мой выбор сделан, Пётр, - тряхнув головой, ответил Борис.
20. Последний виток Пляски Теней на полях Большой Игры
Политика Британии веками сводится к тому, чтобы весь мир превратить в Англию, в которой большая часть человечества бы работала на британцев.
Капля воды, отданная жаждущему в пустыне, смывает грехи за сто лет.
Туркменская пословица
- Садыс, гост дарагой. Чайку попьём - свежий, - приветливо улыбаясь, пригласил туземец Кирилла Ртищева. Оба уселись на курпачи, уложенные вокруг полупустого места на полу, которое служило столом. Струйка прозрачно-жёлтого напитка медленно побежала из не раз залатанного керамического чайника, расписанного восточными узорами, в маленькую, видавшую виды, отбитую по краям, пиалу.
- Благодарю гостеприимного хозяина, - кивнул Кирилл, усаживаясь, - чай очень кстати будет.
- Чай не пьёшь: откуда силы берёшь? – многозначительно проговорил хозяин-сарт и сам рассмеялся. - Так-то в народе поговаривают.
- Да-а... – протянул не уверенный в правилах восточного этикета, Ртищев.
- Чай не пьёшь: откуда силы берёшь? – через несколько минут заметил хозяин ещё раз, счастливо улыбнулся, слегка порыгивая.
- Угу, - кивнул Кирилл.
- Чай не пьёшь: откуда силы берёшь? – произнёс очередной раз сарт и всё так же загадочно рассмеялся.
- Хорошо. Правильно... – протянул Ртищев, начиная нервничать, - и в России чай пьют давно уже. Да и как теперь без чая? «Не издевается ли он надо мной?» - невольно подумал Кирилл. – Но вряд ли. Лицо его такое приветливое, доброе… Само олицетворение гостеприимства».
- Вот и гаварат у нас – коль чай не пьёшь: откуда силы берёшь? – не унимался хозяин дома, заходясь странным смешком.
- Да, да... Понял я. Да и сам не первый раз слышу... - эта присказка начинала не на шутку раздражать Ртищева.
- Пей, дарагой гост, - приговаривал хозяин, подливая очередной раз меньше половины пиалы. - Кто чай не пьёт, тот кизил аскер не победит.
В дверях появился Сергей Бородин, который тут же смягчил нарастающее взаимонепонимание. Он принёс новости о последних событиях в крае и пустился в обзор недавних событий. Известия настораживали. Наивная вера в то, что они смогли бы отсидеться здесь, в Чимбае, а потом - в тиши Самарканда на Решетниковой даче неуклонно рушилась.
- Последняя наша надежда на возвращение полковника Ивана Зайцева с пополнением. Он ещё в Германскую проявил завидную удаль в своих дерзких рейдах. У самого графа Келлера служил. А ушёл на фронт добровольно. Он служил офицером-воспитателем Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса воевать не был обязан. Замечательный человек! Большевики душат нас. Да и среди аральских уральцев, то бишь - уходцев уже единства нет, - сокрушался есаул Бородин. - Казаков на Дарье всего-то на всего около десяти тысяч и все они разбросаны на огромной территории Амударьинского отдела и под Петро-Александровском и под Нукусом, в Урге, Учсае, Порлытау. Обиженные Государем Александром Вторым, они успокоились после реформ Его Сына. Уральцев, наконец, оставили в покое. Но ненадолго…
Хозяину дома стало скучно от непонятных речей на недостаточно знакомом наречье, и он удалился в уголок к своему намазлыку – коврику для творения молитв.
- Так, и Государь наш последний своим указом «Об укреплении начал веротерпимости» успокоил недовольство уральских казаков, разве не так? – спросил Кирилл.
- Да-а... Старообрядцев с тех пор не трогали. Но всё было не здесь так гладко в этот период. Когда началось восстание коренных народов против использования их в войне в шестнадцатом году, стало ясным, что его породила недальновидность правительственной политики в крае: искусственное ограничение развития новых казачьих войск, таких, как Амударьинское казачество, а также массовый завоз русской и малоросской бедноты – переселенцев, ставшей вскоре опорой революционных сил, но и чрезмерное потакание местной феодальной элите. Покоя уходцам и прочему русскому населению по Амударье не стало. На территории вассальной по отношению к России, но весьма самостоятельной Хивы, возникали банды, норовившие грабить православные селения. Русские прозвали их «кухнарщиками и башибузуками». Только объединение уральцев в отряды вокруг сорокалетнего полковника Зайцева, спасло положение до осени восемнадцатого. Вооружённые отряды, во главе с Зайцевым, из казаков, которые только что вернулись из Персии, и казаков-уходцев, помогли изгнать банды Джудаид-хана - ставленника туркменского рода в Хиве. Тогда уже во всём Туркестане установилась советская власть во главе с большевиком Колесовым. В распоряжении Зайцева имелись всего лишь шесть сотен Исетско-Ставропольского казачьего полка и сотня уральцев-уходцев. Захватили они красный Чарджуй, где полковник встретился с министрами Временного правительства Кокандской автономии для обсуждения совместных действий против советизации. Оставив в городе гарнизон, Зайцев двинулся на Самарканд с тем, чтобы потом занять и Ташкент. На борьбу с семью сотнями Зайцева красные бросают до трёх тысяч! Но казаки берут Самарканд. Красные ещё толком и воевать тогда не умели. Тогда большевики выделили два миллиона романовских рублей сочувствовавшим им казакам Оренбургского полка, расквартированного в Ташкенте. Потом попробовали подкупить казачий комитет отряда Зайцева. К полному позору всего казачества, отрядный комитет отказался воевать со станичниками Оренбургского полка, решил разоружиться и выдать Зайцева красным. Мне очень горько произносить эти слова. Ведь раньше я мог с гордостью говорить, что я - казак. Успокаивает слегка то, что уральцев среди отряда была лишь одна восьмая. Прочие – казаки оренбургские, менее стойкие. Не раз и своего Дутова предавали. Опасаюсь, что Самарканд уже отнят красными.
- И что же теперь ожидать от полковника? Где он? – спросил Кирилл.
- Никто не знает – где ... Но человек он властный, сильный и надежда уходцев на него пока не умирает. Петро-Александровск имеет огромные запасы оружия и боеприпасов. Само собой, что красные устремились туда. После неудач Зайцевских сотен, казаки в Петро-Александровске вынуждены были соблюдать нейтралитет с большевиками и даже сдать им часть оружия. Говорят, что пробольшевицкие поначалу - младохивинцы, уже давно сомневаются: перейти ли им полностью в лагерь контрреволюции, или с помощью красных освободить Хиву от диктатуры Джунаид-хана, провозгласить автономию Хорезма? При этом сам хивинский хан – человек вялый и все амбиции хивинцев зиждутся на энергии Джунаида, который стал в действительности диктатором Хорезма. Иезуитски-хитрым ходом стало «Воззвание младохивинского революционного комитета к населяющим хивинские владения бедноте, рабочим и крестьянам – узбекам, сартам, казахам, киргизам и туркменам». Младохивинцы заявили, что именно Советская власть соответствует велениям шариата, и в качестве доказательства, привели чуть ли не всю историю Халифата. Джунаид-хан – глава туркменцев-иомудов – самой боевитой части населения Туркестана, начал преследовать и карать младохивинцев. Британцы решили использовать для ликвидации Советов Джунаид-хана и снабжали его оружием.
- И Колчак выказывал много внимания к возможности соединения его фронта с Туркестанским, - вставил Ртищев. - И Туркестан охвачен пламенем…
- Но всё это имело и обратную сторону медали: дарьинские уральцы, оказавшись перед угрозой нашествия хивинцев, которого они уже вкушали, вынуждены были принять участие в формировании красных подразделений, с целью опять получить оружие. Из красного Чарджуя в Петро-Александровск прислали сотню красноармейцев. Они начали налаживать оборону берега Амударьи. Казачьи формирования поддержали левые эсеры и их сторонники, находившиеся на руководящих постах в правительстве Туркестанской республики. Они же прислали казакам офицера-эсера Коноплёва, который потеснил большевиков и возглавил оборону Петро-Александровска. С ноября Дарья замёрзла, и хивинцы атаковали казаков. Отбив семь атак, защитники перешли в контрнаступление и отряды Джунаид-хана в панике отступили, потеряв только убитыми более полутора тысяч. Но поражение Джунаид-хана под Петро-Александровском укрепило силы советской власти в Амударьинском отделе . После провала Осиповского мятежа в Ташкенте, Коноплёв и другие офицеры бежали в Закаспийскую область. Но уральцы сотника Фильчева открыто восстали против красных под Чимбаем, объединившись Хан-Максумом и Бала-бием - так и возникла наша Чимбайская республика с атаманом Фильчевым и каракалпакскими князьками. Джунаид-хан сразу же признал правительство Фильчева единственно законной властью на правом берегу Амударьи и заявил о своей готовности помочь ему. Но хитрый Джунаид боялся красных и не хотел помогать открыто. Тут ещё пошли слухи о том, что колчаковский генерал Белов пытается прорваться в Туркестан, чтобы уйти к Деникину . Документы об образовании Аму-Дарьинского казачьего войска, подписанные Колчаком, незадолго до падения Омска, были доставлены казакам миссией полковника Худякова . Увы, всё остаётся на бумаге... – Сергей Бородин сильно сжал свой лоб обеими руками.
- Выдюжим, господин есаул. И по марам красных погоним, - бодрым тоном сказал, вошедший к ним уралец в грубой дохе из сайгачьей шкуры шерстью кверху. Он достал сернички, чтобы запалить лучину – короткий зимний день подходил к концу.
- Спаси, Господи, Азовсков, - отозвался Бородин.
- Правду глаголю: мы – уральцы - народ тёртый. Наш вилок и пуля сразу не возьмёт. Без всяких там ворожцев жидовских выдюжим. Карга не накарчет – всё по-нашински выйдет.
- Молод ты ещё, Азовсков. Оно и хорошо, - улыбнулся есаул.
- Злее льва аспид, злее аспида дьявол, злее дьявола жена, а злее жены – ничего, господин есаул, - неунывающим тоном процитировал восточную поговорку казак. - Вот вам, господа, мясца принёс с картовью. Сбондили немного.
- Как так? У кого же? – насторожился есаул.
- Не у кунаков же. У злых киргизов.
- Всё равно нехорошо. Природный казак так делать не стал бы , - заметил есаул. - Знаю, знаю, что вы с Хандохиным – природные. Потому и говорю так. Лучше не так сытно поесть, зато и не грешить воровством.
- Времена такие, господин есаул... Чаяли мы там провизией поживиться...
- Я слышал, что Колчак отметил заслуги Джунаид-хана и зачислил его генерал-майором по Оренбургскому казачьему войску, - с осуждением проговорил Кирилл, - абсурд...
- Но окружение повстанцев Чимбая полностью замкнулось . Часть «басмачей » перешла к красным, - печально продолжил Сергей. - В рядах казаков начала сказываться усталость, появилось ощущение безнадёжности.
- Мне хочется верить, что ещё не всё потеряно и с весной мы воспрянем силами и без прихода Зайцева с подкреплением, - проговорил Ртищев. - Чимбай наш затерян далеко в дельте Амударьи и красным до него не добраться. Главное стянуть бы сюда все наши силы – всех уходцев с их семьями. Но и без хивинцев, пожалуй, не обойтись. Союз с ними необходим. Пусть и временный.
- Хивинцы не так уж сильны. Традиционно они не имеют постоянного войска, но в случае надобности, по велению хана, узбеки и туркмены берутся за оружие. Пехоты у них вообще нет. Туркмены - прирождённые наездники, а кони их выше всяких похвал. Такой конь может пробежать за четверо суток до тысячи вёрст по степям впроголодь. Но хорошая строевая кавалерия, особенно при содействии пехоты, всегда сможет их рассеять.
- Да... А красные лишь совершенствуют свою армию, в чём им усердно помогают бывшие царские офицеры...
- Посмотрите на это трогательное воззвание, Кирилл, - мрачно произнёс Сергей, протянув Ртищеву скомканную бумагу. - И после этих пламенных слов наши уходцы готовы пойти на попятную !
Кирилл скользнул глазами по Призыву уральцам от главного управления казачьих войск, больно кольнувшему его сердце: «Уральцы Аму-Дарьинских и Приаральских поселений! Наступило время и пришёл час, когда вы, как истинно русские люди, искренно преданные сыны своей Родины, должны все гордо встать на защиту нашей гибнущей дорогой Отчизны; когда вы, как твёрдо непоколебимо верующие христиане, следуя благому примеру древних великих христианских подвижников, стойких борцов и неустрашимых мучеников за веру во Христа, обязаны все, без различия пола и возраста, восстать с пламенным крестом в сердце на защиту истинной веры в Господа нашего Иисуса Христа и Святую Животворящую Троицу против гонителей и хулителей Святой веры в Единого Бога, Творца Вселенной, против кровожадных палачей над истинно верующими христианами, против хулителей Отца Небесного и Святых Его, против осквернителей святых Божьих храмов, превращающих места молений в вертепы для разгула. Имя же сим богоотступникам - большевики-коммунисты, руководимые жидовствующими отбросами рода человеческого, потомками Иуды Искариотского... Чтобы дать вам правильное административное устройство, как военное, так и гражданское, на началах самоуправления во внутренних своих делах, принимая за основу уклад народной жизни сложившийся веками – с этими целями Всероссийское Правительство объявляет об образовании Аму-Дарьинского казачьего войска. В состав Аму-Дарьинского казачьего войска входит, по добровольному на то желанию, население, как русское, так и мусульманское, без различия племен, проживающее в низовьях Аму-Дарьи и по юго-восточному берегу Аральского моря; окончательное определение границ войска предоставляется первому Учредительному Войсковому Кругу... Молодое Аму-Дарьинское казачье войско, Ты должно последовать историческим достославным примерам всех старейших войск, старших твоих братьев, когда их герои сыны, пролагая себе путь с оружием в руках, отвоевывали земли для родного войска... Да поможет Тебе в этом Господь Бог и да благословит Он Тебя на сей великий подвиг!» - В глазах Ртищева буквы стали размываться. Печальный Азовсков вышел, чтобы скошевать лошадей и пойти готовить ужин. Бородин и Ртищев не успели сразиться за казаков. События свершались с неимоверной быстротой…
Капитан Дмитрий Охотин немного опоздал прибыть в Ташкент. Город стал красным и Охотин оказался не у дел. По ночам слышались приглушённые выстрелы в расстрельных подвалах – расправы над подозреваемыми в сочувствии восставшим продолжались месяцами. Охотин пытался выйти на нужных людей, связаться с офицерским подпольем, если таковое сохранилось после разгрома Осиповского мятежа , узнать возможности ухода на север к оренбургцам атамана Дутова. Некоторые люди, с которыми он познакомился, рассказывали ему про ужасы, творимые большевиками в Ташкенте, но ничего не знали о подполье. Говорили, что за первую ночь было перебито две с половиной тысячи человек. Приглушённо шептались, но сами оставались не более, чем пассивной оппозицией. Иные осуждали и Константина Осипова, который угощал левоэсерского лидера Николая Сухотина коньяком и папиросами над трупами расстрелянных комиссаров. Рассказывали, как верный Временному правительству, комиссар Наливкин, он же – учёный-этнограф , заявил, что несмотря на свою старость, он вспоминает, как некогда был сотником и что он, в случае надобности, сам пойдёт против большевиков. Бесцельно вздыхали о том, что не всем хватает наливкинской твёрдости. На это Дмитрий заметил: «Если бы у нас было побольше махровых черносотенных монархистов, Россия бы не пала настолько низко и не погрузилась в пучину самоуничтожения. А ваш Наливкин был республиканцем, хотя и государственником. Не говоря о том, что назвать твёрдым человека, совершившего самоубийство, я бы не назвал. Борьба может оказаться тяжелее, чем этот шаг отчаявшегося». Охотин пока плохо себе представлял, что ему следует делать.
Подолгу приходилось отсиживаться на снятой тесной квартире, где он предавался воспоминаниям недавнего лихолетья своей жизни. На столе перед Дмитрием лежал потрёпанный том Жюля Верна, забытый хозяином, а также старый клейкий лист «Смерть мухам», который усох и не был в состоянии удержать, прилипшую лишь на секунду, резвую муху. «Да... Мечтал в детстве о путешествиях и приключениях и хлебнул их сполна. Всё бы ещё ничего, но война и кровь – это уже лишнее. Н-да... После заключения Брестского мира, союзники смотрят на Россию как на изменницу. Журналисты Антанты единодушно льют помои на тех, кому совсем недавно рукоплескала спасённая ими Франция, восхищаясь их доблестью. С этих пор русский воин во Франции стал презираем. Какая подлость! Врождённая галльская лень превратила французских солдат в бездельников, увиливающих от любого труда, кроме ратного, с одной стороны. Но, когда их вынудили вгрызаться в землю, как никогда прежде, вести позиционную войну, и они заметили, что русский солдат справляется с этим куда лучше, уже тогда они нас невзлюбили. Завидовали каждому нашему подвигу. Старались бросить наш Легион в самую горячую точку фронта. Что говорить, когда мы стали как бы и не союзниками больше, а солдатами правительства-предателей. И это мы - офицеры, ненавидящие узурпаторов российской власти! Накачивались мы там порой с тоски омерзительнейшей французской яблочной водкой - кальвадосом то бишь. С другой стороны, офицеры Особых бригад на Французском и Салоникском фронтах оставались в безопасности, по сравнению с теми, кого методично уничтожали большевики на своей земле. Несколько десятков русских офицеров состояло ещё при имперских посольствах и миссиях в столицах союзных держав. Им жилось легче всех . Но только службы своей они всё равно лишились. Когда появились достоверные сведения о существовании белых армий, многие наши офицеры стали покидать Легион и возвращаться с целью вступить в ряды белых. После Похабного наши офицеры во Франции подали рапорта о вступлении в Русский Легион Чести, продолжавший борьбу на французском фронте, либо об отправке их в белые армии . Тогда я выбрал первое, ибо не хотел стрелять в русских, которые частично оставались православными и вынуждены были идти на белых под угрозой расстрела. Теперь я всё равно оказался здесь, чтобы приблизиться, по возможности, к своей семье, использовать малейший шанс увидеть их. Да только письмо моё вряд ли дошло до Москвы в этом хаосе. Поглумился над ним какой-нибудь вшивый красноармеец… А потом этот чёртов Клемансо, со своим трияжем . Генерал Занкевич переподчинил все русские части во Франции уставам французской армии. Личный состав русских бригад становился собственностью Франции! Французы вручили марокканскому батальону знамя Русского легиона. Но и тогда он себя проявил. В те смутные дни восемнадцатого года произошёл последний мощный натиск немцев. Под Суассоном тевтонцы настолько приблизились к Парижу, что до города оставалось не больше 70 вёрст. Legion Russe, ценой огромных потерь, помог, попавшим в окружение, французским частям. После этого продажная печать, как ни в чем не бывало, вновь стала отдавать должное доблести русских, назвав их «Легионом чести». Тогда я выбрал отправку в Марокко, чтобы быть подальше от всей этой нечистоплотной игры на нашей крови. Оттуда решил я бежать в Туркестан, ибо пробраться самому через Европу в Россию было бы очень непросто, а быть посланным британцами в одну из белых армий, мне претило. Оказаться в Туркестане, где, как мне думалось, существует свой белый фронт, виделось перспективным, поскольку большевикам сложнее туда дотянуться. В Африку французы направили и часть русских мятежных солдат из Ля-Куртина. Соседство с ними не вызывало приятных ощущений, ибо жестокое насилие со стороны французских властей делало большевиками даже тех, кто не был к этому склонен. Весть о расстреле русских солдат в Ля-Куртине вызвала возмущение и в России, и в самой Франции. Но каков цинизм: французы потребовали денежную компенсацию в пять миллионов франков от России за ущерб в Куртине после того, как Русский легион понёс в боях с немцами, защищая Францию, потери в шесть тысяч человек! Сердечное Согласие... В конце концов, группа русских солдат, численностью в полторы тысячи человек, была конвоирована через Марсель в Северную Африку. Через несколько дней, туда же, направили ещё три группы. Что стало с этими людьми, затерянными в Сахаре? Вернулся ли кто-либо домой? Вовремя я бежал оттуда. Пока ещё нас не забросили в глубину континента, я договорился с фелукой и отбыл в сторону Суэца. В случае поимки, мне грозил расстрел, но в Сахаре и от климата одного загнуться недолго. Но главное, я не имел ни малейшего желания служить неблагодарным французам. Правда, марокканские стрелки, в отличие от французов, относились к нам много почтительнее... А потом был переход по пустыням Синая и Персии и подлиннее тех, что совершил некогда в тех краях брат Аркаша. А главное, я подготовлен был плохо – не имел должной амуниции. Лишь опыт экспедиции с Маннергеймом помог мне тогда выжить. Особенно скверно было, что карта моя была слишком груба. Широту измерял по углу полуденного солнца над горизонтом, да по Полярной звезде. Вспоминал прочитанные недавно слова Роберта Скотта во время его гонки к Южному полюсу. Когда он сам и все члены его экспедиции уже умирали, он писал: «Если бы мы выжили, я бы должен был сам рассказать целую повесть о выносливости, упорстве и храбрости моих спутников, и эта повесть потрясла бы сердце любого англичанина. Теперь эту повесть должны рассказать мои неуклюжие записи и наши трупы».
В самом начале девятнадцатого года оказался я в туркменских песках. Кокандская мусульманская автономия басмача Эргаша была разгромлена почти год назад, отрядами Ташкентского совета распущено автономное правительство Туркестана. Повсюду царил уже хаос не меньший, чем в самой России. Служить в асгабадских частях под началом эсера Фунтикова и подобных ему в Закаспийской белой армии не выглядело достаточно заманчивым. Так называемое «правительство» Фунтикова в Асхабаде , явно пробританское. Англичане, со свойственной им бесцеремонностью, уже захватили иранский Хорасан и, почти уже, наш Закаспий. Константин Сливицкий, вроде бы, перешёл к красным . Он захватил и удерживает Кушку. Не отдаёт её англичанам – и то хорошо. В рядах закаспийцев преобладают рабочие-железнодорожники, кричащие о Советах без большевиков и коммунистов, а также армяне из торговцев. Офицерского духа там не было вовсе. Куда привлекательнее для меня звучали рассказы о восстании чимбайских казаков-уходцев, а также ополчении Зайцева. Только всё меняется настолько быстро, а добраться куда-либо через пустыни так непросто, что уверенности ни в чём нет. О событиях семнадцатого в Ташкенте по Закаспию ходили тогда разные слухи. Большевики были почти подавлены, как пришла срочная телеграмма Керенского: «заключить мир!» Генералом Коровиченко не было проявлено должной решимости и когда, после капитуляции, казаки ушли в Ташкентскую гарнизонную крепость, большевики за ночь окружили её с артиллерией. Казаки сложили оружие и их зверски перебили, выкалывая глаза офицерам. Слышал я и жуткие рассказы о поголовном избиении большевиками персонала и кадет Ташкентского кадетского корпуса, сопоставимое с библейским избиением младенцев. Большевики отомстили отрокам и юношам за то, что строевая рота ташкентских кадет принимала участие в обороне Ташкентской крепости вместе с юнкерами и школами прапорщиков. Антибольшевицкое восстание в Ташкенте потонуло в крови, а возникшая дутовская пробка, прервала железнодорожную связь Ташкента с центром. Когда красные прорвали её, в лишившийся железнодорожных поставок хлеба Ташкент, вновь подвезли зерно и авторитет большевиков у населения сразу возрос. Дальше своего носа народ не смотрит... Нынешний Ташкент лишь полнится слухами. Вчера болтали, что Петроград якобы взят финнами, что Колчак захватил Царицын и Сызрань, что немцы Гинденбурга уже идут на Одессу, если - не на Москву. Сегодня уже якобы Петроград взят генералом Гурко, Колчак стоит под Москвой, а немцы со дня на день войдут в Одессу... Многим греет душу и это: мол, лучше уж немцы, чем большевики. Пожалуй, и мне так кажется. Но только во все эти сплетни я не могу поверить. Судя по всему, красные успешно формируют Туркестанский фронт и дерутся с басмачами Ибрагим-бека и Джунаид-хана, Мадамин-бека, численность которых доходит до 20 -30 тысяч, а их умение воевать остаётся на уровне набегов конокрадов. Образована Туркестанская Советская Федеративная республика. Не вижу повода для оптимизма в плане Белой борьбы... Но главное, что до сих пор не ясно, а существует ли ещё в Ташкенте ТВО, то есть Туркестанская военная организация? Если - да, то как на них выйти? И ещё: достойная ли эта и русская ли организация, или она уже подчинена дипломатическим играм британцев? Бывшим неблагодарным союзникам доверять нельзя ни в чём. Но и большевиков стали не зря называть «красными империалистами» за их грязные внешнеполитические игры и использование наёмников-интернационалистов. Есть сведения, что осколки ТВО бежали к Мадамину в Фергану ... Если я не найду Монстрова, то на худой конец, не исключено, что летние слухи верны – Осипов выжил и находится у Мадамина. С Осиповым, возможно, князь Искандер, а также ещё ряд офицеров. Можно и в долину реки Зеравшан податься. Говорят, там возникло независимое Матчинское бекство со столицей в кишлаке Обордон . Но есть ли, среди ревнителей Пророка, там и русские офицеры? Уместен ли я в этой, озлобленной против всех русских, среде?» Позже до Охотина дошли сведения, что осиповцы оказались в Бухаре.
Осенью, с немалыми трудностями, Дмитрий, под видом обнищавшего беженца, ищущего заработки, проехал на поезде ближе к Бухаре. Потом, в обход по пустыне, добрался до самой Бухорои Шариф - Священной Бухары . Добившись того, чтобы задержавшие его нукеры эмира представили его русским офицерам находящимся в городе, Дмитрий оказался с глазу на глаз не с русскими, а с сэром Фредериком Маршманом Бейли… Возможно, безграмотные воины и не понимали, что он - не русский офицер. После Осиповского мятежа в Ташкент прибыл агент Интелледжент сервис с паспортом военнопленного венгра Андре Кехеши, повара и якобы коммуниста по убеждениям. Большевики не сразу разобрали, что за этим именем скрывается тот же Бейли. Сначала они думали, что сам Фредерик находится в Бухаре и оттуда руководит антибольшевистским подпольем. За полгода до этого Бейли прибыл из Индии в Ташкент открыто , сотрудничая с большевиками, но имея иные цели - снабжения антибольшевистских сил деньгами и оружием с ближайших британских военных баз. Но полный дипломатический статус английской миссии так и не был признан Туркестанским правительством, хотя некоторое время Фредерик Бейли и капитан Блэкер принимались в качестве официальных дипломатических лиц. Позже Бейли и его сотрудник Тредуэлл были временно арестованы по подозрению в передаче денег басмачам. Тогда Бейли подписал договор с генералом Джунковским, руководящим белыми в Туркестане, об установлении британского протектората над Туркестаном на 50 лет. К соглашению присоединился эмир Бухары. «Территория должна будет находиться под исключительным влиянием Англии и будет пользоваться такой же самостоятельностью, как африканские колонии Англии». Бородинские железнодорожные мастерские Ташкента, что за Первушинским мостом через Салар, к тому времени восстали против большевиков. Закаспийско-персидскую границу уже контролировали британские офицеры и их сипаи - мусульмане-индусы. Готовилось английское вторжение в Туркмению. Лорд Эссертон - британский консул в Кашгаре наметил цель броска – Ташкент, но не для помощи белым, конечно. Сипаи и басмачи заняли Асхабад. Безбожие и жестокость большевиков полностью развязали руки британцам для реализации их пресловутой «цивилизаторской миссии» - никаких угрызений «цивилизованной совести». Опасаясь нового ареста, Бейли успел бежать под видом пленного австрийского солдата, понимая, что большевики уже раскусили его миссию . В мае 1919 года 340-тысячная брито-сипайская армия начала поход против Афганистана. Аманулла-хан в ответ объявил джихад. Война шла с переменным успехом. Британцы даже провели бомбардировки Джелалабада и Кабула с аэропланов. Летом между сторонами был заключён Равалпиндский мирный договор, которым Великобритания признала независимость Афганистана . Равалпиндский мир стал пощёчиной офицерской чести и обострённой имперской гордости Бейли. Он понимал, что необходимо сделать всё, чтобы Афганистан не заключил мир с Советами. Всего этого Дмитрий не знал, но тёплых чувств физиономия самоуверенного британского офицера у него вызывать не могла, при всём его желании. Случайно встретившись с Охотиным, в котором все здесь, естественно, подозревали красного шпиона, Бейли ощутил плохо скрываемую неприязнь из категории давней розни между британскими и русскими офицерами – участниками Большой Игры. Фредерик вычислил корни этой неприязни по уверенности этого русского в том, что британцы пришли сюда не помогать белым, а прибирать к рукам новые земли. Бейли не сомневался, что Охотин – не красный шпион и постарался поскорее прервать свой разговор с ним и передал этого упрямого офицера, в одеянии оборванца, на поруки русских, находящихся в Бухаре. «Проще было бы найти общий язык с красным командармом, чем с этим царским офицером», - невольно подумал Фредерик.
Одетый в штатское, поскольку для него не нашлось никакой формы, кроме британской, Охотин вошёл в эмирское офицерское собрание, где явно преобладала русская компания. Взгляд Охотина встретился с серыми глазами миловидного шатена среднего роста в британской форме, который беседовал с соседом на чистом русском. Оба встали навстречу Дмитрию:
- Наслышаны о Вас. Рады Вас видеть здесь, с нами, - проговорил приятным, хорошо поставленным голосом смазливый шатен около сорока лет. - Позвольте представиться: штабс-капитан Блудов Александр Ильич.
- Поручик Преображенский, - протянул руку Охотину молоденький офицер в потёртой русской форме.
- Очень приятно. Капитан Охотин, - поздоровался с ними Дмитрий.
- Присаживайтесь с нами. Намучились верно? По Вам видно, - прищурился Блудов.
Чем-то этот офицер сразу не понравился Охотину. «Во-первых, конечно тем, что он не побрезговал новенькой британской униформой. Понятно, что нашу не найти теперь здесь, но мог бы не облачаться в эту из принципа. Во-вторых, взгляд его суетлив и манера говорить не искренна. В-третьих, даже прилизан он на британский манер. И усики также пострижены. Если бы не его чистое произношение, был бы уверен, что он из тех коршунов, что слетелись на полуразложившийся труп России. Да и уместно ли в такое время своей внешностью заниматься? Ведь это даже не страшная Германская война, а ещё хуже. А он свой красиво очерченный подбородок каждый Божий день выбривает», - пронеслось в голове Дмитрия.
- Вы бы объяснили мне, господа офицеры, что можно ожидать нам от Эмира бухарского и его войска? Надёжны ли солдаты его? – спросил Дмитрий.
- Полноте, капитан, как можно надеяться на преданность чисто феодального ополчения? Худы дела твоего вассала – переходи к победителю. Давний принцип. Не говоря о том, где мы находимся. «Уж эта мне Азия! Что люди, что речки – никак нельзя положиться» - это ещё Лермонтов отметил, - усмехнулся Блудов. - И в Азии все обо всех всё знают и помнят иной раз столетиями.
- А что же мы тогда здесь делаем? Чего ждём? Не лучше ли нам идти к Каспию и податься к деникинцам? – удивился Охотин.
- Лично я тут просто пережидаю недолго, чтобы оправиться, отдохнуть слегка, - невозмутимо ответил Блудов. - Да и что там в данный момент с Деникиным не совсем ясно. Ведь ВСЮР на грани разгрома. На дворе осень девятнадцатого... Не забывайте.
- Честно говоря, ошарашен Вашим заявлением, штабс-капитан, - покачал головой Дмитрий, дивясь цинизму собеседника, и добавил немного в тон собеседнику. - Никакие новости до меня в этом медвежьем углу не доходят. А сколько русских офицеров собралось в Бухаре? Хотел бы, всё же, пригласить их уйти на Северный Кавказ.
- Встречал уже человек около десяти. Недавно несколько из Ташкента прибыли. Чего только не пережили за свой зимний переход через горы! – ответил штабс-капитан.
- Люди Осипова? Интересно! – отозвался Охотин. - А здесь ли князь Искандер?
- Да, он здесь. Но большевики уже требуют от эмира их выдачи, и я сильно удивлюсь, если этот почтенный властитель не откликнется на их притязания, - усмехнулся странный собеседник.
- Неужели эмир столь труслив? – удивился Охотин.
- Вы мне напоминаете одного из офицеров, который тоже не мог допустить такой мысли и заявил, что готов вызвать эмира на дуэль. Право, смешно, господа, - Блудов переглянулся с Преображенским, который, видимо, чрезвычайно уважал штабс-капитана и смотрел ему в рот.
- А не следовало бы нам, хотя бы по крепостным стенам пройтись, посоветовать что халатникам? – с надеждой побудить их к действию, спросил Охотин.
- Вы правы, капитан. Но, к сожалению, все офицеры настолько погружены в свои личные тяжёлые думы, что до обороны города никому нет дела. А на Кавказ я бы Вам не посоветовал. Не исключено, что он уже полностью красный, а белые сидят в Крыму. А я уж лучше в Монголию, Маньчжурию. Всегда мечтал выучить китайскую грамоту и недурно разбираться в иероглифах. Они завораживают некоей великой тайной. Буддизм притягателен. Вам никогда не казалось? Где-нибудь в Маньчжурии служить бы...
- Вы знаете, штабс-капитан, мне думается, что сейчас не время для философских мыслей. Россию спасать надо, - сухо возразил Охотин.
- Поздновато уж, капитан. Белые уже ничего не решают. Фронт Колчака рухнул. Деникинцы намерены запереть себя в Крыму. Но долго там не отсидеться по правилу осаждённой крепости. Падёт - рано или поздно. Голод задушит. А в Туркестане белых с самого начала было слишком мало. В Новой Бухаре, в каких-то десяти верстах, уже стоят красные. Одни англичане спасти нас могут, - самоуверенно произнёс Блудов.
- Вы верите этому? Вы всё ещё доверяете бывшим союзникам, которые на деле таковыми никогда не были? – Дмитрий начинал нервничать и его суровые серые охотинские глаза сверлили непроницаемое лицо собеседника.
- Верю в то, что они прагматичные союзники, а отнюдь не идеалисты. И им придётся платить территориями и ресурсами. Деникинский лозунг: «За единую и неделимую» пора похоронить.
- Платить за что? Пока я не слышал, чтобы они помогли белым где-либо. Впрочем, не исключаю, что Вам известно больше…
К ним подошёл сухопарый человек среднего роста с усталым взглядом кротких, запавших глаз. Ему было, скорее всего, чуть больше тридцати, но непомерная усталость делала его облик более почтенным. Чёрная борода старила ещё больше. Его туркменский халат несколько не вязался с неазиатским лицом. Он почтительно кивнул Охотину и сказал Блудову:
- Александр Ильич, господин Бейли просит Вас к себе. Мы с ним уже переговорили. Бейли хотел послать малайку , но я вызвался передать Вам сам.
- Александр Николаевич, Ваше Сиятельство, благодарю Вас. Бегу сейчас же, - вскочил штабс-капитан и добавил, кивнув своим собеседникам, - честь имею.
Проходя мимо зеркала у дверей, Блудов, бегло оглядел своё холёное лицо и заметил с отменным британским акцентом:
- Lattice work of wrinkles , – старею... А как хотелось бы стать Дорианом Греем и продолжать очаровывать дам, особенно – английских леди, - мечтательно добавил он.
- Простите, сударь, Вы - Александр Николаевич Искандер ? – поспешно спросил Дмитрий.
- Да, сударь, - ответил незнакомец.
- В таком случае, позвольте мне представиться. Я – капитан Дмитрий Гордеевич Охотин. Надеялся быть полезным Белому делу в Туркестане и вот, уже полтора года не у дел всюду опаздываю, информацией не владею. А мог бы, со своим фронтовым и экспедиционным опытом, оказаться полезным.
- Очень жаль слышать такое. Как нам нужны офицеры старой закалки! Но, увы, я лишь потерянный беглый повстанец и не более того, - мягко улыбнулось доброе лицо князя.
- Может быть мы могли бы с Вами обсудить возможности оказать пользу России совместными усилиями? – с надеждой спросил Охотин.
Поручик Преображенский понял, что оказывается здесь лишним и поспешил перейти за соседний столик.
- Я бы хотел услышать Ваши мысли по этому поводу, Дмитрий Гордеевич, - располагающе улыбнулся князь своими добрыми глазами.
- Ваше Сиятельство, вся беда в том, что кроме, как добраться скорее к деникинцам, ничего иного в голову не приходит. Ведь от эмира ждать ничего хорошего не приходится.
- Дмитрий Гордеевич, титулование в эти дни считаю неуместным. Не те времена. Будьте проще. Вы правы по поводу эмира. Он готов выдать Осипова, Берга и меня красным по первому же их требованию. Именно поэтому, мне приходится связываться с англичанами, чтобы просто сохранить свою голову на плечах. Бейли обещает помочь и взять меня с собой. Вам не грозит выдача, но разгром Бухары неминуем и потому, мне хотелось бы предложить и Вам, как честному офицеру, присоединиться к нам, чтобы оказаться в Персии, а уже оттуда можно будет добраться до сохранившихся фронтов в Крыму, либо - на Дальнем Востоке.
- Александр Николаевич, честно говоря, мне претит воспользоваться услугой британца. У меня свои счёты с французами и ними. Ведь я служил в Русском легионе. Простите, я понимаю Ваше положение. Оно безвыходно. Но я пока свободен.
- И я Вас понимаю, Дмитрий Гордеевич, и желаю Вам лишь одного: выбраться из туркестанского тупика и оказаться на настоящем фронте. Это будет непросто тем более, если Вы не располагаете средствами добраться самим до Владивостока, к примеру, вам придётся обратиться в той же Персии к английским войскам, чтобы Вас туда отправили бесплатно...
- Н-да... Денег у меня нет. Но, спасибо за совет. В Персию не пойду. Ведь мне не известно ровным счётом ни-че-го. Хотел бы спросить Вас об одном. Мне очень интересно узнать, как участнику экспедиции Маннергейма в Китай: как Вы прошли через горы из Ташкента зимой. Это было, верно, не просто? Никто не погиб? А как Вы оказались в Ташкенте? Ведь Вы были на Германском фронте?
- Мне было проще сюда добраться, чем Вам, - улыбнулся князь человеку, который чем-то неуловимым невольно вызывал его симпатию. - Служил я вольноопределяющимся с пятнадцатого года. Воевал ротмистром лейб-гвардии Кирасирского Её Величества. Война была страшна, но во мне тогда преобладала некая безмятежность и все мысли мои сводились к толстовству и теософии. Брат повлиял . Мир казался проще, чем он есть. В семнадцатом лежал в Евпатории в госпитале Красного Креста после контузии и переломов ноги. Из Крыма пришлось бежать и вовремя. К Пасхе восемнадцатого оказался в Ташкенте. Узнал, что отец мой только что умер. Там же жила моя жена с двумя детьми. Размещались они всё ещё во флигеле отцовского дворца. Мать помогла мне устроиться на работу помощником судьи. Времена наступили голодные. Постепенно я связался с офицерами из ТВО и втянулся в Ташкентское восстание. Действовал я под вымышленной фамилией Зернова Михаила Михайловича. То, что Осипов был до того, вроде как большевиком, поначалу я даже и не знал. Иначе, может быть и воздержался бы. Повёл роту военнопленных мадьяр на Боткинское кладбище, где засели большевики. Позже командовал и гимназистами. Когда стало ясно, что мы проиграли, велел им тут же выбросить оружие и разбегаться по домам. Оглядываясь назад, я понимаю, что Константин Осипов – лишь ставленник того же Бейли. Осипов мне неприятен. Ведь фактически он стремился убежать с захваченным золотом, бросив на произвол судьбы обманутых ташкентских гимназистов, вставших на защиту государственности по призыву демагогов. Что там сейчас с этими несчастными детьми?
- Вы мне на многое открыли глаза, князь. Благодарю Вас! – горячо отозвался Охотин.
- Сначала я не знал, что повстанцы уже удирают в сторону Шимкента. Отряд я нагнал в верстах в пятнадцати от Ташкента. Миновали сперва Татариновскую каменноугольную копь шимкентского уезда. Наш отряд выдержал сражение под Шимкентом, после чего мы резко повернули на юг, сбив с толку преследователей. Нами руководил полковник Руднев и почему-то, при живом ещё командире, было решено назвать себя партизанским отрядом имени полковника Руднева. Наш отряд устроил маслахат, то бишь - совет и предложил киргизам-солдатам и всем мусульманам либо идти с нами, либо поскорее рассыпаться по хорошо им знакомым кишлакам. Мусульман вышло с нами больше тысячи. Им всем было выдано по сто рублей царскими деньгами, и мы распростились. Русские уходили по реке Чирчик вверх и почуяли преследование. Последняя стычка произошла в заснеженной долине Пскема при кишлаке Карабулак. Мы устроили засаду в удачном месте и перебили пару сотен противника. Когда мы расстреляли все патроны, оставалось уходить на перевалы, прихватив с собой проводников из Карабулака, которые не слишком горели желанием нас вести. Нас травили как зверя, и не только красное воинство, но и мужики поселка Искандер – хорошие стрелки, охотники! Они прослышали, что мы увозим золото, их сердца и обуяла алчность. Постепенно красные отстали . Некоторые из наших стрелками были прекрасными. И прозвали красные нас белыми дьяволами. Валенки раздобыть мне не удалось, а в простых сапогах пальцы моих ног постепенно отмораживались. Пришлось срочно смастерить мокасины на меху. В отряде преобладали совсем неопытные кадеты. Были и матёрые полевики, прошедшие фронт, но немного. Мы гнали перед собой скот, но быстро его поели и начался голод, донимала стужа. В верхнем кишлаке добрые жители, узнав, что мы несколько дней не ели, дали попить лишь козьего молока, а лишь после того, как мы поспали, дали нам еды, что и спасло нас от мук несварения. Дальше пришлось идти без лошадей. Палаток не было и ночью хоронились в снежных берлогах, чтобы спастись от обморожения на ветру. Первый перевал с метелью и лавинами не дался. Несколько наших юнцов погибло и мы спустились назад в верхний кишлак. Тут выяснилось, что и красные пришли сюда и спят рядом, будучи уверенными в том, что мы далеко. Наши вырезали весь красный отряд. В этом мрачном деле пал лишь один поручик. Тут к нам подошли несколько крепких мусульман, которые заявили, что они посланы Мадамин-беком и готовы провести нас через перевал. В кишлаке мы набрались вшей, а у кое-кого начиналась цинга. На перевале стояла ясная погода и отсутствие тёмных очков дало себя знать. Кто не имел папах с длинным мехом, тот практически ослеп на несколько дней, а то и недель, и мучился от рези в глазах. Тропление по глубокому снегу отнимало последние силы. Однажды я упал на подъёме и не находил сил встать. Сказывалось ослабление после ранений. Меня бы бросили по дурному примеру Осипова, но видение ангела с мечом на седловине перевала дало мне неожиданный прилив новых сил. Когда спустились до первого посёлка в Ферганской долине, было уже начало марта и расцветали плодовые деревья. Почти два месяца мытарствовали мы по холодным горам. После перехода через Пскемский и Чаткальский хребты, мы попали в объятия Мадамин-бека. Из отступивших от Шимкента ста одного человека, уцелело шестьдесят три. Мадамин мог бы нас перебить, если бы пожелал. Он встретил нас тепло. Позже я понял, что, когда Осипов бросил нас в хвосте отряда под Карабулаком, он сообразил, что золото будет теперь только в тяготу и припрятал его ещё до Пскемского перевала. Мы настигли основной отряд уже ближе ко второму перевалу. После этого никто из них не уединялся для закапывания сокровищ. Ещё до перевалов один казак-татарин вскрыл мешок с золотыми монетами, похитил немало и скрылся. Позже его примеру последовали ещё восемь корыстных людей. Решение спрятать золото было бы мне понятным. Неприятно, что прапорщик-наполеончик держал всё в тайне от многих офицеров. Кстати, тот факт, что наглый двадцати трёхлетний прапорщик Осипов бросил нас под Карабулаком, когда на хвосте у нас висели красные, так возмутил Мадамина, что тот хотел даже пристрелить Константина на месте. Насилу успокоили. В басмаческом стане нас кормили на убой и даже дарили своих лучших коней. Отряд отъедался и зализывал раны. Встречался я и с басмаческим курбаши Эргашем. Вместе с Мадамином нам пришлось выдержать ещё пару боёв, в которых красные сильно порубили басмачей. Решено было бежать под крылышко эмира Алим-хана. Простой путь был отрезан красными и, перевалив туркестанский хребет, мы спустились по долине Зеравшана по суровой тропе, полной оврингов - навесных троп на скальных стенах, висячих над прижимами реки. Эдакие «балкончики» из подручного материала и предельно узкие, из двух продольных жердей, положенных на два, воткнутых в расщелины скалы, кола. Нависают над рекой, иной раз, в добрых пятидесяти саженях. На этих жердях уложены в один ряд плоские осколки камня и хворост с насыпанным на них слоем земли. Сооружение имеет ширину не более фута. Чтобы не задеть плечом выступ скальной стены, приходится наклоняться в сторону пропасти. Дорога для нервных людей не слишком приятная. К Бухаре свернули через пологий перевал Абурдон. Через суровый и высокий Памиро-Алай пробралась лишь половина из оставшихся... Вот этот пятизарядный Смит-Вессон так и пронёс я через все перевалы, - князь вынул из кармана красивый револьвер.
- И как вас встретил эмир?
- Бухарцы встретили нас вполне приветливо, хотя временно и разоружили отряд. Вскоре пришло согласие от Эмира Мир-Саида Мир-Олима на наше предложение совместных усилий в борьбе с красными. В Благородной Бухаре нам выдали туркменскую одежду из верблюжьей шерсти. Некоторые из нас сильно обросли и решили выкрасить бороды в чёрный цвет. Я был в их числе. Осипов заявил, что он сдаёт весь запас золота и банкнот эмиру.
- Несколько странным кажется, что Мадамин ничего не знал о золоте. Скорее всего его уже тогда в отряде не было, - предположил Дмитрий.
- Именно так мне и думается. Всё это уловки прапорщика, чтобы надуть своих соратников, - задумался князь. - Недавно мы успешно провели операцию по разгрому паровой баржи, набитой красными, идущей из Чарджуя. С высокого берега Дарьи мы закидали баржу ручными гранатами, и большевики еле удрали. Эмир прислал нагрудные ордена и роскошные шёлковые халаты с чалмами всем членам отряда. Мне, кроме того, и удостоверение о том, что я получу кольцо с бриллиантом. Кольца я так и не увидел. Скорее всего оно уж слишком приглянулось чиновнику, везшему подарки. Победа увенчалась трёхдневным пиром на средства, отпущенные эмиром. Местный бек собственноручно клал мне в рот отборные кусочки сочащегося барашка, что было способом выражения высокой чести. В это время, к нам примкнула рота штабс-капитана Рожновского, что отошёл от Асхабатского фронта. Он поведал нам, что на их фронте дела плохи. Потом пришёл оттуда отряд армян, сражавшихся в Закаспии. Выглядели они несколько подозрительно, и молодые кадетики проследили за ними, доказав нам, что что-то с армянами не чисто. Потом армянский отряд собрался в Персию. Гагенский выявил желание поехать с ними с целью предупредить англичан, находящихся в Персии, что большевики собираются проникнуть через границу . От странной болезни умер, всеми обожаемый, полковник Руднев. Но, как неверный, он должен был быть похоронен за пределами Священного города. Могилу следовало засыпать камнями, чтобы её не разрыли шакалы... Осипов был недавно отправлен в Закаспий, а наш отряд решил пробраться в Персию. Я же остался с верными адъютантами Дмитрием-Баем и Иванычем-Пулею здесь, в надежде через Каспий проникнуть на Кавказ и в Крым на соединение с армией Врангеля. Живём мы с адъютантами в роскошном особняке директора Азиатско-Европейского банка. Именно директор и надоумил меня сопровождать «некоего английского полковника», бывшего наблюдателем в Ташкенте, который должен был срочно уехать в персидский Мешхед в британский штаб .
- Спасибо Вам, князь, за доверие и такой увлекательный рассказ, - искренне поблагодарил Дмитрий Александра.
Наконец, Дмитрий решился отправиться в Ферганскую долину, чтобы сражаться в рядах Крестьянской армии Константина Монстрова, набранную из зажиточных русских переселенцев Шимкентского уезда. Охотин больше не надеялся на то, что письмо к жене дошло до Москвы. Он прождал её бесцельно всё лето, появляясь в условном месте почти каждый день. У входа в Мариинское женское училище , в месте, которое он оговорил, как возможное для их встречи. «Если письмо моё и дошло, и Глаша не приехала летом, то в холода она не рискнула бы тем паче. Всё это вполне простительно: рисковать здоровьем ребёнка... Мучит неизвестность: что с ними там при этой лютой власти?», - думалось Охотину. Сама фигура Монстрова - конторского служащего и волостного писаря из Джалалабада, имевшего свою мельницу, назвавшего себя полковником, а не произведённого в чин, всё же привлекала. В Ташкенте многие русские очень надеялись на успех этого человека. Но и на сей раз Дмитрий опоздал: 20 тысяч повстанцев Монстрова и Мадамина, осаждавших красный Андижан, сначала остановила ссора между сартами и русскими. За время заминки подоспела красная татарская бригада и началось отступление повстанцев в горы. Видя мусульман в лице татар, местные жители переходили на сторону большевиков. Монстров окончательно рассорился с Мадамином и, оказавшись без поддержки, был разбит красными. Он начал вести переговоры с Куйбышевым о перемирии, а Мадамин узнав о предательстве, напал на Монстрова и разгромил Крестьянскую армию окончательно. Не зная печальных подробностей, Охотин оказался в рядах осколков армии Монстрова. Когда Дмитрий услышал, что они идут на переговоры и готовы сдать оружие большевикам, он убежал от монстровцев и скитался по заснеженным предгорьям, пытаясь узнать о ходе событий, общаясь с туземцами в кишлаках. К нему относились неплохо, поскольку Дмитрий стал усердно изучать местный язык, подчёркивал своё уважение к религиозным традициям мусульман. Его открытое обветренное бородатое лицо также располагало к себе. Добив отступающих уральцев на севере Каспия, Фрунзе прибыл в Туркестан и принял у Куйбышева военное руководство. Басмачи уже боялись вступать в открытые столкновения с непомерно усилившимся противником. Большевики взяли курс на заигрывание с лидерами басмачей и сеянием среди них раздора. Нередко курбаши стали принимать сторону красных. Остатки Крестьянской армии пришли к Фрунзе и предложили союз против Мусульманской народной армии Мадамин-бека . Фрунзе расстрелял Монстрова и всех его офицеров и заявил об этом Мадамину, предлагая ему союз. Обещал оставить ему его воинство полностью. Ещё не знавший об этом Дмитрий, готов был примкнуть к басмачам Мадамина, титуловавшего себя весьма привлекательно – Командующий мусульманской Белой гвардией. Случайно Охотин услышал о том, что басмачи готовы передать свои земли под Британский протекторат и раздумал предлагать свои услуги Мадамину . Грозный курбаши согласился с предложением Фрунзе и вошёл в состав РККА, как Узбекский Маргиланский кавалерийский полк. Договор был подписан в начале марта 1920 года в Старом Маргилане. Фрунзе принимал парад войск бывшего врага. Мадамину было поручено склонить к союзу с Советами всех прочих курбаши. Он отправился в глухой кишлак по приглашению сурового одноглазого Амир лашкор-баши Шер Мухаммад-бека – Гази Курширмата, по прозвищу - Чёрнобородый. Небольшой отряд Мадамина с комиссаром Суховым был окружён и перебит. Мадамину отрубили голову, которую долго таскали по горам, нанизанной на копьё. Поговаривали, что Курширмат объявил войну всем неверным и резал всех подряд, но при этом оставил у себя военного советника есаула Ситняковского.
В конце лета двадцатого года Дмитрий уже вернулся в Ташкент, поскольку мысль о семье не оставляла его и больно сверлила мозг, не давая заснуть. В Ферганской долине было уже не на что рассчитывать. Кирилл и Сергей Бородин с семьёй находились уже в Самарканде, спасаясь от карателей в Чимбае. Но, после установления советской власти в Самарканде, бородинский дом отобрали, и Сергей Владимирович обнаружил свою мать и сестру в полной растерянности. Мать жила с дочерью, а старший сын её и брат Сергея, Аркадий, находился в Петрограде и вестей от него никаких не было. Вскоре Сергей уехал в Ташкент, чтобы разнюхать, как там живётся. К этому вынуждало отсутствие своего крова и желание дать детям лучшее образование. Почти без надежды Дмитрий поспешил к зданию Военного министерства Туркестана. «Девочек-сирот, как бы, при коммунистах и не стало. Не жизнь, а малина, - ворчал Охотин себе под нос, – кому теперь нужно, в честь Царицы названное, - «Мариинское женское»? Но не зря я такое место выбрал. Узурпаторам в голову не придёт, что рядом с таким зданием прогуливаются их враги». Рассеянный взгляд Охотина упал на плохо одетую, хрупкую женщину с исхудавшим лицом, превратившимся в один профиль. К ней подбежал мальчуган лет семи, одетый в обноски. «Эх, не будь я женат, очаровала бы меня эта особа. Скорее всего, муж её сгинул в ходе разгрома осиповцев. По глазам вижу», - подумал Дмитрий. Но когда он встретился с женщиной глазами, которая всматривалась в фигуру странного бородача в грязной одежде, он невольно сделал несколько шагов в её направлении и воскликнул:
- Господи... Глаша! Не может быть!
- Чувствую – не узнаёшь... Насколько я подурнела! – всхлипнула жена его и разразилась рыданиями на его плече. - А ты сына-то не узнал бы никогда, - приговаривала она, всхлипывая, - младенчиком последний раз видел. Не зря мы здесь с начала лета мучаемся... Впрочем, и в Москве не легче. Но денег уж совсем не осталось. Стала посуду комиссарам мыть. До чего опустилась!
- Эти скоты, наверное, домогались тебя? – трясущимся голосом спросил Дмитрий.
- Куда там. Кому я теперь в глаза брошусь – кожа, да кости. Сыночек, милый, ты знаешь кто этот дядя? – спросила Глаша, утирая глаза.
- Нет, мама, - тихо ответил мальчик, потупившись.
- Это твой папа...
- Не-ет. Не может быть, мама.
- Почему не может? Что за глупости ты говоришь? Или я отца твоего не узнала?
- Мой папа – офицер, в форме быть должен. А этот дядя – чернорабочий...
- Ты слово это - офицер, забудь! Не говори его вслух, да ещё на улице! – рассердилась Глаша, схватив мальчугана за руку. - Это твой отец. Поцелуй его!
Состоялся несколько напряжённый взаимный поцелуй. Взгляд мальчика оставался недоверчивым.
- Ну а как ты там воевал? Ранен?
- Почти нет, моя милая. Царапнуло чуть.
- Честно, что лишь чуть? Как ощущение войны?
- «А la guerre comme a la guerre », - ответил Дмитрий. – Ну… совсем несильно был ранен. Скажи лучше, моя самая любимая, как вы там выживали, как Евпраксия, Антон?
- Страшно иной раз бывало. Но могло быть и хуже. Нас не тронули, по сути. Только в дом одного типа подселили, обыск раз был. А могли бы, как генеральскую семью – в застенки всех... Было лишь ощущение недоумения и заброшенности без тебя. Долго не верила, что увижу тебя в живых. Но когда кто-то исчезает, это - не как смерть. Нет ощущения конца… Может быть это хуже, чем смерть…
- Но, раз приехала в такую даль, значит была уверена, что моею рукой то письмо написано?
- Да, мой родимый...
- Давай, Глашенька, через канал Анхор пройдём, чтобы на мусульманский город посмотреть. Помню, как в самом начале экспедиции Маннергейма, был под впечатлением исконных местных жилищ и их обитателей. Воспоминания беззаботной молодости... Разве можно сравнить те волнения наши с нынешним навалившимся комом! Суета тамошних узких грязных улочек, извилистых, как настоящий лабиринт, вдохновляет на мечты о прошлом. Глинобитные домики без окон из серой гончарной глины и заборы-дувалы, на первый взгляд, делают город мрачным. Но это не так. Иной раз даже натыкаешься вдруг на могилу , но город всё равно весьма оживлённый. Повсюду чайные заведения – чайхоны.
- С удовольствием. Ведь я ещё не видела подлинный азиатский город, а лишь колониальный центр, - ответила Глаша. - Алексей, - обратилась она к сыну, - ты хочешь увидеть настоящий сартрский город?
- Конечно, мама! – обрадовался мальчик.
- Пойдём, Алёшенька. Папа покажет, - смущённо произнёс Дмитрий.
- Хорошо, дяденька, - произнёс Алёша и, на сей раз, эти слова больно кольнули отца.
- Улицы там, в самой глубинке, плохо вымощены и, чтобы в сильные дожди перейти улицу, на них сооружены каменные переходы, - продолжил Дмитрий.
- А электричество там есть? – спросил Алёша.
- Перед войной построили Бекабадскую электростанцию и его стало немало. Но после всех последних событий хозяйство разваливается, - ответил отец. - Манту-фуруши там вкуснейшие манты продают. Точнее - раньше продавали... Машкабы – кузакеши воду разносят. Холодную, летом – очень даже востребованную. Ну уж вкусного хлеба я там для вас непременно найду!
- Какое уж там электричество нынче, сударь, - вмешался вдруг пожилой прохожий из русских чиновников. Было заметно, что он обнищал в последние годы. - Теперь одни гедаи остались.
- Но в центре, каждый вечер дают ненадолго. Не так ли? – спросил Дмитрий.
- Скоро и этого не будет. Они всех нас похоронят и всё развалят. Олухи эти проклятые, - быстрой приглушённой скороговоркой затараторил встречный.
- Следует всегда надеяться на лучшее, сударь, - заметил Охотин.
- Только лишь в 1916 году местный театр «Маис» прокручивал кино-иллюстрацию «Портрет Дориана Грея» в постановке Мейерхольда. Чудо! Вот жизнь была: афиши пестрели: «В буйной слепоте страстей» - с участием самого Мозжухина! А сейчас что? – продолжал ворчать странный тип, затравленно озираясь по сторонам. - А потом, как смута началась, в ташкентском «Доме свободы» выступал редактор «Туркестанских ведомостей» Владимир Наливкин – знаток края. Держал долгую речь с истерическими нотками в момент выпадов против косности администрации края. Типун ему на язык! Доосвобождались! А когда генерал Коровиченко подавил первое восстание, он решил упразднить комитет Наливкина. И был совершенно прав. «Это он от злости на свой геморрой», - ворчал на генерала Наливкин. И некий Джеймс Флеминг – натуралист и коллекционер приезжал к нам. Да только держу пари, что и тот – шпион. И не иначе. Прохвосты одни вокруг!
- Вас можно понять. Ваше разочарование, - произнесла Глаша.
- А году, эдак, в 1907-м образовалось общество толстовцев под руководством бывшего офицера в 60 верстах от Ташкента на реке Келес – Туркестанская колония толстовцев. Офицер тот помогал с переездом общества толстовцев из урочища Газалкент кошкурганской волости в урочище Жери, что на Аман-сае, - продолжал болтовню прохожий.
- Интересно. Вот уж не подозревал, - улыбнулся Дмитрий.
Вдруг чиновник перешёл на шёпот, указывая взглядом в сторону:
- Вон идёт бывший офицер. Сразу видно. Но скрывается. Оно и понятно.
Дмитрий пристально посмотрел на человека среднего роста с пышной бородой, в крестьянском одеянии и подумал, что когда-то его уже видел. Ничего не подозревающий прохожий, поравнялся с ними и взгляд его встретился с глазами Дмитрия. Чиновник тут же испуганно засеменил прочь. Бородач неожиданно резко остановился и спросил:
- Вы брат Аркадия Охотина?
- Да. Это так, - растерялся Дмитрий, опасавшийся за своих родных.
- А я – Сергей Бородин, его однокашник. Когда-то давно мы виделись и с Вами. Бывал в вашем доме и встречал всех братьев, - улыбнулся Бородин.
- Помню, конечно... Но с бородой Вас не узнать. Так, Вы в Ташкенте осели? – спросил Дмитрий.
- Приходится квартиру снимать. Намерен дом семье своей подыскать с двумя младенцами. Лучше – за городом . Пока они остались в Самарканде. Кстати, там был я с Вашим родственником – Кириллом Ртищевым.
- О да?! А где сейчас Кирилл? – оживился Дмитрий, заметивший, что Сергей, похоже, уже отказался от дальнейшей борьбы.
- Он собрался в Бухару. И возможно уже там. Надеюсь, что это так, - настороженно произнёс Сергей, невольно озираясь.
- А что за дым нынче такой над городом завис? – спросил Дмитрий.
- Лубяной завод горит, вот и смердит. Джут подожгли, а заодно и выжимки загорелись. Один узбек с русским там предприятие создали, все деньги и силы вложили. А теперь наглые бездельники приходят и пытаются их обобрать. На днях объявили эти ребята самостоятельную Республику Лубзавод и решительно не желают Совету местному подчиняться. Выдвинули лозунг: «За советы без большевиков и за Царя без министров». Отстреливаться стали. Жалко, конечно, что расправятся с ними скоро...
Бородин оставил им свой адрес и пригласил непременно зайти. Когда они расстались, Дмитрий задумчиво сказал:
- Теперь нам один путь – в Бухару. Может ещё что-то удастся сделать.
- Честно говоря, не верю в успех Белого дела и предпочла бы, чтобы отец Алёши сохранил свою жизнь после всех этих войн.
- Милая моя, но я воевал лишь в одной войне. А в Гражданской не произвёл ни единого выстрела.
- И этой жуткой одной хватило бы на сотню других, - с содроганием произнесла Глаша. - Ведь есаул Бородин завершил свою борьбу.
- Он устал больше моего, проделав путь через пески с младенцами и женой, - сказал Дмитрий. - Это же немыслимое дело – с младенцами. Нашему Алёше, слава Богу, семь...
Дмитрий заявил, что не может позволить себе сидеть сложа руки, работая на узурпаторов. Но он не хотел рисковать семьёй, чтобы совсем не загубить бедную, ослабевшую Глашу, а также подвергать испытаниям опасного пути мальчика. Охотин настаивал на том, чтобы семья ждала его в Ташкенте, но тут Глаша резко воспротивилась и заявила, что не для того сюда с мытарствами добиралась, чтобы вновь потерять мужа. В последний день июля двадцатого года они проникли в Эмират.
Там было уже неспокойно. Бейли давно и след простыл. Говорили, что князь Искандер ушёл с ним в Персию. Русских офицеров в собрании оказалось уже меньше. Часть из них ушла с Бейли, а кое-кто исчез неизвестно куда. Зато, к своей радости, Дмитрий встретил там Кирилла Ртищева, который пребывал в весьма мрачном и потерянном настроении.
- Нам не удержать город, Дмитрий, - сходу выпалил Ртищев, как только они поздоровались.
- Охотно верю. Ведь халатники никогда не были организованным войском. Именно потому и прошёл некогда с такой лёгкостью по всему краю генерал Черняев. Что же нам делать, Кирилл? Красные нас, - офицерьё и в плен брать не станут. А со мной семья... – напряжённо произнёс Охотин.
- Если натиск на город будет неодолимым, нам следует попробовать успеть раствориться в пустыне. Лишь бы Ваш сын всё это выдержал, - задумчиво произнёс Кирилл.
Операция красных против Бухарского эмирата началась в ночь на 29 августа ударом бухарского революционного отряда по Старому Чарджую и захватом последнего. Утром Бухару бомбили одиннадцать красных аэропланов так, что боевые слоны эмира в страхе разбежались, давя людей. К вечеру Восточному мусульманскому красному полку удалось пробиться за городские стены трёх саженей высотой и полутора саженей толщиной, но полк был выбит контратакой белобухарцев, руководимых русскими офицерами, в их числе и Кириллом с Дмитрием. Общий штурм Старой Бухары Фрунзе назначил на 1 сентября. Бухара могла противопоставить авиации лишь винтовки, в том числе и старые – курковые, старинные пушки. Но разрушить глиняные стены артиллерия не могла. Снаряды вязли в глине. Были пробиты ворота Мазари-Шериф, через которые в город ворвалась красная пехота. Аэропланы и артиллерия обрушились на цитадель Арк, в которой находился эмир. Премьер-министр Низамеддин Дивонбеги с несколькими тысячами аскаров вошёл в город с «джихадом», но был разбит. На другой день, после непрерывного рукопашного боя, цитадель пала. Эмир со своей свитой и гаремом ушёл через подземный ход в Ситораи Мохи Хоса – загородный дворец. Выслушав доклад о падении Арк, Алим Хан глубоко вздохнул и произнёс: «Такова судьба. Делать нечего, надо бежать». Он разместился с приближенными в семи фаэтонах, неустанно молясь. Тысячи людей вокруг начали стонать и рыдать. Все, кто мог передвигаться, покидал город. С эмиром ушли и несколько русских офицеров . Пустыни, а затем - горы очередной раз спасли разгромленных. Уходили на таджикские земли – в так называемую Восточную Бухару.
- Пески всегда возьмут своё. Да сохранит Господь того, кто посягнёт отнимать у пустыни добычу. Вовремя напейся крови своего последнего верблюда. Тогда можешь и уцелеть. Все эти диковатые для неискушённого уха правила выживания помогли мне не раз, - рассуждал матёрый туркестанец – капитан с Георгием на груди - Иван Иванович Семилетов.
Дмитрий Охотин невольно сравнивал этого сорокалетнего, коренастого, высушенного ветрами и солнцем, морщинистого человека, с офицерами-«кавказцами» времён Кавказской войны, такими, как Слепцов и Бакланов - или «туркестанцами» времён Черняева – Абрамовым, Назаровым и прочими. Сейчас подобные им, общающимся с черкесами и, зачастую, на языке кавказцев, находили общий язык с басмачами. Жизнь вынуждала. Поколение подобных им дальневосточников начало складываться в Японскую, но не успело оформиться.
- Вот мы уже пятый день идём на юг и – никаких изменений ландшафта, - мрачно промолвил Кирилл Ртищев. - Не означает ли это, что мы блуждаем кругами, или возвращаемся? В песках такое бывает, не так ли?
- Полноте, гвардии ротмистр, - белозубо улыбнулся Семилетов, поведя пшеничным усом, - разве сын степей-иомуд способен заблудиться в родных просторах? Иль я не прав, Ахмед?
- Капитан-Иван всегда прав, господин гвардии ротмистр, - ответил толмач и проводник – хрупкий худенький, но очень проворный туркмен с бритой головой, - мы, иомуды, народ воинственний. Ми-текинцы, а не сарты. Для нас вся жызн здэс – в песках. Рождённый в них дорогу не потерат. И наш капитан-Иван тоже.
– Наш Ахмед побывал даже в Адам-Крылган, что означает - погибель человека. Это страшное место. Оттуда не каждый способен выбраться. Ахмед пересёк эту местность полностью. Тех, кто там выживает летом, туркменцы называют Кылыч-Арслан - Львиное сердце.
- Так что, наш Ахмед, получается, Ахмед-Ричард Первый, - улыбнулся Охотин.
- Почти что, - рассмеялся Семилетов.
- Ты был в Адам-Крылган? – недоверчиво переспросил на своём гортанном языке второй текинец Ахмеда в высокой шапке из бухарских мерлушек, но получил спокойный утвердительный ответ.
- Попавшего в Адам-Крылган почти неизменно охватывает страх, переходящий в панику. Если человек не сможет преодолеть панику остаться спокойным – он обречён, - продолжил Иван. - Там важнее всего также сохранить жизнь своему верблюду. Ослабевший от жажды и голода верблюд, не преодолеет те места, как и его хозяин. Здоровый и упитанный верблюд способен терять свой вес пудами и оставаться в силе. Но всему есть предел. В тех местах только кыр – камни. Там, где кум - песок, туркменцы находят всё, что нужно для жизни – и воду в колодцах, и саксаул для костра, а то и траву для своего скота. В песках можно подстрелить зайца, джейрана. Но, где кыр, там жизни нет. Колодец не выкопаешь. Одни змеи, да ящерицы выживают.
- Узбек означает «сам себе господин», - сказал вдруг обычно молчаливый Ахмед, чинно оправляя отвороты своих халатов из шелковой полосатой материи . Несмотря на всё ещё тёплую погоду на нём было два плотных халата, как и у других туркменов. - Но это не совсэм так. Толко текинцы здесь – свободний народ. Ми ни Хивинскому хану, ни Бухарскому эмиру не подчиняемся. Ми можем толко быть наняты, как их солдаты. Наше дело - кривой сабля и конь текинский . Когда надо и верблюд. Ми уважаем людей военных и честных, как некоторые рюсские. Кроме военний, какой ещё человек уважать можно? Сарт – он как крепостной, к земле привязан и не смеет в пустыню удаляться. Не воин сарт. И когда пришёл рюсский, успокаивал себя сарт тем, что Аллах видать любит рюсских. Иначе бы не оставил их, правоверных. Поговаривали, что в те годы вдруг стало холоднее от того, что Аллах порешил, что так оно лучше для рюсских. От холода народ этот легче живёт.
- Хивинцев русские одобрять никак не могут, - вставил Охотин. - Потому русские захват земли этой начали, что хивинцы и кокандцы рабов из православного люда часто захватывали. Обнаглели вовсе. И теперь, казалось бы, объединились вместе против красных. Так нет: Джунаид-хан начал всех подряд русских резать. Этим и решилась судьба Хивы, которая давно под большевиками.
- Нам подобает свой отряд создать. Можно и с басмачами здравыми союз заключить. В песках или горах хорониться, но красным покоя не давать, - сурово вымолвил Кирилл.
- Непременно! – вдруг оживился мрачно молчавший штабс-ротмистр Блудов, проклинавший в душе своей Бейли, который заставил его остаться в Бухаре. Бейли умело использовал мечту Блудова: получить британское подданство, стать королевским офицером с высоким жалованием, получить, в довершении всего, рыцарское звание, пожалованное королём и особняк под Лондоном. Про себя штабс-ротмистр добавил: «Будь они прокляты эти корифеи masterly inactivity , подобные Бейли». К примерно тому же тянулся местный агент Бейли – Хайрулла Ага – афганский принц по происхождению, изгнанный отцом за развязывание междоусобицы ещё перед самой Германской.
- Верно, господа! Наш отряд очень даже живучий и приспособленный к пескам. Снаряжение у нас превосходное, кони, верблюды. Нам бы людей побольше немного. Но только опытных. Даже сын Ваш, капитан Охотин, бойкий мальчик. А супруга Ваша – так и вовсе героиня. Нам не станут помехой ни пески, ни горы, - сказал Иван, поправляя угли костра. - Наверное, спать уж пора нам всем. Алёша наш седьмой сон видит.
- И да снизойдёт на отряд наш Божий промысел, - прошептал молоденький юнкер.
- Да будет на то воля Аллаха! – неожиданно страстно воскликнул молчаливый Хайрулла-Ага.
- Дай-то Бог, господин капитан, чтобы ваши слова сбылись, - отозвалась Глаша.
- Вы-то хоть меня так официально не величайте, - отмахнулся Иван. – Ну какой я Вам, столичным и образованным, господин? Вы ещё - благородие, скажите.
- Я из простых, господин Столетов, - скромно заметила Глаша.
- Наша семья, хоть и генеральская, а недавно из крепостных, - заметил Дмитрий.
- Ну уж скажете – «генеральская и недавно», - покачал головой Иван. - Это же сколько надо было выслуживаться Вашим предкам, чтобы до генеральского чина? Не одно поколение, поди. То ли дело я. Отец мой был простым крестьянином.
- Но Вы же прекрасно образованный человек. Видно, что таланты к наукам имеете, - сказал Ртищев, подкидывая ветку саксаула в костёр. Видно было, что спать он не собирался.
- В Академию Генштаба и носа не совал. Правда, семья наша относится к почти что исчезнувшей породе людей – образованным крестьянам. Состоятельным, но не скаредным и жёстким. Отец с матушкой мои говорили на хорошем русском языке, не гнушаясь и чисто народных словечек, лишь украшавших их речь и делавших её побогаче речи чиновника, а то и иного интеллигента. Родитель мой славился благочестием, мог страницы Священного писания на память читать. Родители любили землю и труд свой, в отличие от крестьян-бедняков, норовящих сбежать от сельского труда на заработки в город. И мне вовсе не хотелось становиться военным. Всегда тянуло к земле. Но отец настоял... – вздохнул Семилетов. - Раз в жизни, недолго, пообрабатывал всласть свою землю. И было это на участке при ветряной мельнице, что в русской слободке близ укрепления Чиназ, на Сыр-Дарье. Рыбачил там вдоволь, овощи растил, урюк, вишню. Лучшие годы были – прямо перед Большой войной. Размечтался было семьёй обзавестись, наконец. Всю жизнь, как неприкаянный... Потом, правда, ненадолго послали в Аральское, построенное поблизости бывшего Раима , для ревизии рыбных промыслов с устройством ледников для хранения. Там неспокойно стало. Разбой начался. Вот и бросили меня с взводом казачков. Рыбный на Арале был поставлен на широкую ногу: денно и нощно трудились рыбацкие бригады фирм братьев Мокеевых и братьев Марковых, Шапошникова, Тимофеева и Красильникова. Трудились там в поте лица и уральские казаки, и киргизы, и татары и даже персы. И в такой глубинке использовали труд пленных австрийцев. Добывали прорву сазана, леща, судака, шипа, то бишь - аральского осетра, жереха, усача, воблы. Раим называлось то место по имени киргизского батыя, мавзолей которому стоит там до сих пор. Скучное место, но охоты там, в камышах, отменные: фазан, заяц, кабан. Недавно и тигр там был. А потом – фронт. На Персидский, правда, послали, как знатока пустынь, но – один дьявол - война, - перекрестив рот, проговорил Иван.
- В моих глазах такая семья, как Ваша – соль земли русской, - заметил Охотин. - А как Вы в Бухаре оказались?
- А после фронта, уже при Керенском, будь ему неладно, послали меня сразу же на Репетекскую железнодорожную станцию, чтобы охранять от беспорядков тамошнюю станцию по изучению пустынь. Много там дорогостоящих материалов было. Но всё прахом пошло. Пришли басмачи – разгромили частично. Ничего против такой оравы мы с единственным помощником поделать не могли. Потом и красные там побывали – догромили. Понял я вскоре, что есть большевизм и пошёл искать полковника Зайцева, о котором был наслышан. Сражался в его рядах недолго. Разбили нас красные. Ушёл я к Монстрову, где командовал крупным отрядом. Но нас вновь побили. С басмачами долго якшался и, поссорившись из-за того, что они неповинных русских резать стали, ушёл в Бухару.
- Давайте, господа офицеры, свой сильный отряд, независимый, создадим! – с задором проговорил самый юный, не считая Алёши, участник перехода через пески – чудом уцелевший юнкер – выпускник Ташкентского военного училища - Ярослав Москвин, сын захудалого курского дворянина и ярого монархиста. Достойный провинциал, родитель его, верноподданный служака и глубоко верующий, сумел всё лучшее в душе своей передать любимому чаду. Спасаясь из Ташкента от красных, юнкер умудрился бережно пронести в своей котомке форму, украшенную нагрудным знаком Ташкентского военного: серебряную бухарскую звезду с расположенным на ней шестиконечным золотым крестом, помещённым над золотым полумесяцем. Сейчас, среди дикой природы, он щеголял своими малиновыми погонами. Сокрушался, что не успел вынести знамя, пожалованное их училищу в 1916 году.
- Да услышит Аллах слова твои, малчык! - страстно произнёс каракалпакский джигит Худай-Берген - из разгромленных хивинских беженцев. Его имя «Худай-худой», не имеющим ничего общего со значением русского слова, вызывало часто недоумение у русских, поскольку человеком он был весьма плотного сложения.
- Мы подумаем об этом, Ярослав, - улыбнулся ему Семилетов.
Дмитрий настоял, чтобы Глаша и юнкер Москвин ушли спать. Когда за ними последовали Блудов и текинцы, оказавшись среди матёрых русских псов войны, Охотин начал загибать пальцы:
- Что мы имеем на сегодняшний день: Иван – самый опытный среди нас пустынник, ну и Ахмед, конечно. Потом мы с Кириллом – тоже со стажем. Но на коне Кирилла со мной, пехотинцем, не сравнить. Молодых текинцев трое и Худай-Берген – тоже сила. И казачков трое, хоть и молодых – сила. Уральские – пустыню знают. Юнкер – больше обуза, но как горит желанием отомстить за расстрелянных в Ташкенте однокашников! Не говоря о семье моей... А вот, что касается господина Блудова, то есть сомнения, что человек этот уж слишком штатский...
- Мы, Ваше Благородье, хучь и молодые, но, как Вы верно отметили, но - уральшцы, - немного обиженно вставил двадцатипятилетний низкорослый, но крепкий казачина Селиверст Бешметов.
- Вы же больше по камышам знатоки-рыбаки. Пустыню не очень-то. Аль не так? – спросил Иван Семилетов.
- Господин капитан, мы не токмо рыбалим, но и на зверя ходим. Сайгачить – дело нелёгкое и пески знать для того надо, - парировал тот же казак.
- Оно и хорошо, казачки. Но крыса штабная этот Блудов. Красавчик, - презрительно проворчал Иван. - Доберёмся до людей – пускай он идёт своей дорогой. Да и его приятель Хайрулла тоже. Не доверяю им обоим. Даже не могу точно сказать почему.
- Мне показалось, что все наши мусульмане очень почтительно относятся к этому Хайрулле. Видимо он имеет положение в обществе, - заметил Дмитрий. - Но мне кажется, что он говорит по-узбекски как-то странно.
- Он и не узбек. Уж их язык-то я освоил, - сказал Иван. - Ни одного европейского не знаю, а узбекским владею. Туркменский понимаю. Как я предполагаю, он из Афганистана родом. Ему понятнее таджикский.
- Когда мы доберёмся до селений, надо бы клич бросить. Людей набрать, - продолжил Дмитрий.
- Честно говоря, не слишком доверяю этим текинцам. Ведь покорение скобелевское ещё в памяти их стариков, - заметил Кирилл.
- И напрасно Вы так, - возразил Дмирий, - Достаточно вспомнить Дикую дивизию с текинским полком на германском фронте. Наслышан. У них ведь глубоко феодальное восприятие мира. Сильному владыке, а в добавок часто и жестокому, подобает подчиняться и уважать его. Поэтому текинцы забыли разгром их Скобелевым и стали преданными вассалами Ак-падишаха - Белого Царя.
- Это верно. Те же британцы относятся к туземцам у себя куда жёстче нас, но у них есть неодолимые гуркхи, нередко верные им сипаи и аскари в Африке, - согласился Кирилл.
- Я бы предпочёл на Памир – Крышу мира уйти поскорее. Пока снега не выпали. Схорониться до весны в кишлаке и собирать людей в отряд. Там мы свободнее будем : выпадет счастье – повоюем на славу, одолеют красные массой своей – уйдём хоть в Афганистан, но лучше – в Китай. Наверное, там сейчас дутовцы, - сказал Охотин.
- Тоже верно, - задумался Иван, - но, ежели в горы уйдём, степняки-текинцы не пойдут с нами. Да и толку там от них будет меньше...
- Итого получается, что у нас сейчас всего три офицера, три казака, пять мусульман матёрых, ну и юнкер наш. Одиннадцать с половиной воинов... Не густо... – подвёл черту Дмитрий.
- Зато оружие добротное, патронов много, - вставил Кирилл.
- На Памирах сейчас некий курбаши Ибрагим-бек лютует. Надо бы с ним связаться, - произнёс Иван. - Это всё прожекты. А теперь о грустном: воды в бурдюках от силы на пару дней осталось. Проводники наши утверждают, что хватить должно, мол, селение близко, но я бы потребовал сократить выдачу воды.
- Мы согласны, - в один голос заявили оба других офицера.
- Кроме супруги Вашей, капитана, и сына, все прочие должны пить в два раза меньше, - сурово произнёс Семилетов.
- Так надёжнее, - кивнул Дмитрий.
- Надеюсь, что и уральцы наши не против? – спросил Иван, хитро покосившись на казаков.
- Надо и о конях не забывать. Со швоим ахалтекинцем пошледней каплей воды поделюсь. Жажда нам не в диковинку. Когда сайгачить идёшь, бывало, не знаешь, а хватит ли те взятой фляги с водой, - отозвался Селиверст.
- Туркменцы говорят: капля воды, отданная жаждущему в пустыне, смывает грехи за сто лет. А ещё говорят, что когда джигит умирает от жажды, он делает надрез верблюду, у которого можно украсть кровь. Кто сайгачил много, у того глаз острый. Стрелки, видать, знатные вы? – спросил Иван.
- Более-менее, господин капитан. И на тигра амударьинского хаживали мы. Да только маловато тигров-то ошталось, - начал тот же словоохотливый казак. - Вот дед мой, что от Илека на Шыр-Дарью на тигров ходил, тот с десяток зверей на своём веку завалил. Да и кабанов в ту пору прорва там была. А иной секач - с корову. Наш русский кабан куда мельче. Да и ныне у нас там кабанов хватает. Приходится бахчи от них защищать – вшё сметут. Говорят, ежели самый благочестивый мушульманин умирает от ран, нанешённых кабаном, он попадает на тот свет нечистым. И не могёт его очиштить пятисотлетнее пребывание в магометанском чистилище.
- В тигра, поди, попасть проще, чем в сайгачёнка? – заметил Дмитрий.
- Не совсем так, Вашбродь Митрий Гордеич. От одного взгляда зверя, ежели близко с ним глазами встречаешься, дрожь в руке подвести могёт. В камышах обзору нет и шталкиваешься со зверем резко и почти в упор. От того немало охотников полегло. Однажды мы с одним парей видели тигра. Штрелять не стали…
- В степи широ-окой под Ика-аном... - звонко затянул самый молодой казак.
- Славно поёт малый, - не сдержал тёплой улыбки Семилетов.
- Когда-то тигры, говорят, и в Восточной Бухаре были. Может ещё и остались. До острова на Аму-Дарье, что Арал-Пайгамбар зовётся - «Остров пророка» они доходят. В тугаях тигры хоронятся. Но происходит это название то ли от пророка Зуль-Кифиля, то бишь – Иезикиила, или же это - «Иса Пайгамбар», то бишь - Иисус Христос, - увлечённо рассказывал Иван. - Растёт на том островке священный тугай. По древней легенде один святой человек, живший в районе Келифа – на земле туркменцев, завещал после смерти поместить своё тело в сундук и пустить по волнам великой реки. Но когда его посмертная воля осуществилась, люди увидели, что ковчег поплыл против течения и остановился через день, прямо по середине реки. На глазах народа из речного песка стал расти остров. Потом на острове воздвигли мавзолей Зуль-Кифиля.
- Красивая легенда, - печально вздохнул Дмитрий, взглянув на ясный, ущербный месяц и сонмы звёзд над головой. - Большевики же, намерены извести подобные выдумки из памяти народной.
- Кроме тигров, немало особенного зверья в этих краях найти можно, - продолжил Иван. - Живёт в песках, к примеру, эдакий туркестанский крокодил. Саженной длины ящерица. И зовётся она эсдергха. Говорят, сам джульбарс, тигр то бишь, ей дорогу уступает.
- Варан пустынный, наверное? Неужели саженной длины достигает? – спросил Дмитрий.
- В редких случаях и чуть подлиннее, - с чувством добавил Иван.
- Приходилось мне и раньше варанов видеть. Но не больше двух-трёх локтей, - покачал головой Охотин.
- Так рассказывали. Сам я столь солидной эсдергхи не встречал, - разочаровал Охотина Иван.
На четвёртый день безнадёжно ровный горизонт вдруг оживился полоской рваных лиловых скал. Когда языки путешественников распухли и темнели под растрескавшимися губами, вдали показались глиняные мазанки и юрты. При этом не было заметно ни единого пятна зелени, что не внушало уверенности: есть ли в войлочных кибитках жизнь. Но вскоре проводники-туркмены стояли окружённые обитателями этих жилищ, подозрительно косящихся на вооружённых русских. Селение существовало за счёт глубокого – около пяти саженей колодца, оплетённого внутри, наподобие корзинки, ветвями саксаула и накрытого сооружением купольной формы из ветвей, обмазанных глиной. Наконец, Ахмед подошёл к офицерам, жадно пившим из глубокого колодца, и сказал:
- Они называют себя «Николай-Адам», что значит – «царские люди», за белых они. Насолили им красные – скот почти весь отняли.
- Зло иной раз бывает кому-то во благо, - покачал головой Иван. - Пришли бы мы раньше, глядишь - встретили бы нас огнём. Но теперь поняли, кто есть большевички-разбойнички.
- Они сказал, что в окрестностях какой-то красний партизанский отряд зверствует, - продолжил Ахмед со своим сильным акцентом, но на удивление правильной русской грамматикой. - Мол, осторожнее нам надо быть. У партизан с полсотни человек.
- Туркестанский Цезарь - товарищ Фрунзе, стало быть, собирает свои легионы по всему краю, а эти тут самодеятельностью занимаются, - усмехнулся Иван, - грабежом. Они скорее зелёные, чем красные, получается. Создаётся впечатление, что этот Фрунзе почувствовал себя здесь царём и богом. Говорят, он даже заигрывал с мусульманами вплоть до того, что посещал их самые святые места - и гробницу Тамерлана, ставшего его кумиром.
Через четверть часа, отпившиеся и повеселевшие люди, были приглашены в низкую убогую саманную мазанку с плоской крышей и потолком из соломы. Посередине, отапливаемой по-чёрному, комнаты, лежал дасторхан – скатёрка с плоскими круглыми хлебами до двух локтей в ширину и кислое молоко. На закуску угостили и пиалкой кумрона – ферментированного верблюжьего молока. Поле него усталые путники почувствовали себя опьяневшими.
- Керекешным лошадям и верблюдам отдохнуть от поклажи надо бы, - заметил домовитый Иван и вышел рассёдлывать вьючных животных.
Казаки бросились помогать командиру, хотя в тот миг даже они позабыли о верных животных.
- Старейшина и казий говорит: пустыня – не город. Здэс нельзя безнаказанно убивать. Так было всегда, но сейчас всё стало с ног на голову, - продолжил переводить Ахмед. - Он хочет послать своих людей с нами, чтобы догнать тот красний и сделать на них засаду. Он спрашиват: согласны офицеры?
- Если возможна хорошая засада в удобном месте, то мы не против, правда Дмитрий Гордеевич? – спросил Кирилл.
- Да, если это не плоская, как блин, голая пустыня, - кивнул Охотин. - Но следует спросить мнение всех офицеров. Семилетова, конечно же, но и Блудова тоже – для порядка.
Старейшина туркменского клана достал из кармана халата нехитрую кизиловую трубку и попросил у русских на ломанном языке табаку. Тут выяснилось, ко всеобщему удивлению, что никто из русских не курит. Дмитрий отметил для себя, что у многих обитателей селения лица изрыты оспой и пендинкой , а кое у кого гноятся глаза и уши обвислые, словно обмороженные. Позже он спросил об этом Ахмеда и тот ответил, что в областях вокруг Мерва (Мары) это – обычное явление. А уши так сжигает палящее солнце.
- Старейшина говорит в скалах поодаль обитает огромная змея. Аллах положил ей жить пятьсот лет. Как только она умрёт, Аму-Дарья смоет всю эту землю и унесёт в Арал, - перевёл очередное высказывание Ахмед.
- Так, сколько осталось до истечения срока? – невозмутимо спросил Дмитрий.
- Никто точно, за давностью, не знает, - развёл руками толмач.
Какая-то поселковая матрона в чёрных одеяниях начала с нарастающей громкостью и экспрессией причитать.
- Ок кулок-шайтан поплатятся за это, кричит. То есть – бело-ухие, что значит рюсские. Но он имеет в виду тех красних, - постарался перевести гневные реплики пожилой дамы Ахмед. - У неё красные увели красивий дочь. С нами пойдёт брат дочери. Молодой ещё, но мстить хочет. Всего у них восэм мужчин, из которих пятеро могут пойти нам помогат настигат грабителей.
- Опять же – не густо. Против полусотни... – заметил Дмитрий.
- Но, если в подходящем месте спрятаться, да ещё и пулемёт иметь, - сказал Кирилл.
- Пулемётов-то нет, - констатировал Дмитрий.
- Задором возьмём. Каждому из нас есть, за что мстить, - медленно проговорил Ртищев.
Оказалось, что до Амударьи осталось совсем не так далеко. Подкрепившие силы, стремительные ахалтекинские скакуны, с легкими туркменскими сёдлами и высокой лукой, быстро донесли авангард отряда до места предполагаемой засады. Верблюды и вьючные кони шли поодаль за ними с двумя проводниками-текинцами, одним казаком, ответственным за всех, Глашей и Алёшей. Все припасы пресной воды и пищи, а также патроны были с ними. Местные туркмены уверяли, что красные сейчас едут из селения, что выше по Дарье, откуда ведёт тропа по расчищенному от тугаёв берегу. Это означало, что они дойдут до места, где вновь начинается буйство девственных тугайных зарослей и вынуждены будут взобраться на возвышенный берег, где и залягут засадчики. Офицеры, казаки и текинские стрелки удобно расположились под буйно разросшимися кустами гребенщика с облепихой, а лошадей, чтобы не выдали ржанием, спрятали поодаль за ивняком с тростниками. Животные могли всласть жевать терескен. После раскалённых барханов Каракумов в тени было, как в раю. Летняя чилля не щадила людей, оказавшихся в знойной пустыне.
- Лишь бы они до заката появились, - заметил Иван, - сентябрь едва начинается, и комар нас может лютый одолеть. Такой, что хорошо прицелиться не позволит. Да и стрелять в сумерках совсем не то будет.
- Главное сразу же эффектный залп дать. Создать иллюзию, что нас тут добрая рота, - сказал Кирилл, - и не важно, что кое у кого из местных малопульки, да мультуки . Рассеять строй, русское «ура» многоголосо крикнуть. Как в добрые старые.
- Полностью согласен с Вами, - отозвался Дмитрий, - важна неожиданность.
- Пастух говорит, что его кара-мултук подалше заводской винтовкя бьёт, - улыбнулся Ахмед, переглянувшись с Иваном.
Туркмен-владелец живописного мультука на сошках, мешочков с порохом и пулями, кремнем и кресалом на поясе, смерил офицеров гордым взглядом, в котором таился вызов. Глядя на косяки диких уток и гусей, слыша крики фазанов в дебрях, всё ещё усталые путники невольно мечтали об охоте и свежей дичи. В наступившей послеполуденной тишине, к водопою вышли изящные джейраны. Когда солнце опустилось к горизонту и тени стали очень длинными, из тугая донёсся унылый плач шакала. Охотин поймал себя на мысли, что ему будет легче держать на мушке именно не простых красноармейцев, которых гонят в бой, которых обманывают, а подобную банду насильников. Ртищев не возражал пострелять в любого большевика. Семилетов и вовсе об этом не думал, а юнкер Москвин с замиранием сердца готовился к своему первому сражению и распалял себя мыслями о мести за загубленные души своих ташкентских однокашников. Впрочем, это ему не вполне удавалось: мешали мысли, что это совсем другие люди, а не те, что расстреливали тех юношей, что среди них могут быть такие же юные православные души, которых заставили воевать. Александру Блудову было глубоко безразлично в кого стрелять – в красных ли, в белых, в басмачей ли. Но с ещё большим удовольствием он бы размозжил своей пулей череп агента Фредерика Маршмана Бейли, который счёл, что русский штабс-капитан, который работает на британцев с начала Большой войны, до сих пор не заслужил отправиться на покой в желанную и благословенную Великобританию. Но неукротимое желание добиться своего не умирало. Принцу афганскому Хайрулле-Аге было приятно лишить жизни любого неверного-кяфира, но злости против русских у него не было. Скорее уж – против англичан, которые третий раз пытались превратить в колонию его родину, против того же Бейли, который манипулировал им, как и Блудовым и обманывал не первый раз, обещая золотые горы. Иван искоса глянул на Блудова и подумал: «Этот хлыщ и в седле сидит как-то по-бабьи. Не годится он для пустыни. Может на фронте в Германскую он и неплох был. Кто его знает. Но не здесь. А скорее всего - и тогда в штабе сидел». Вдруг один из текинцев поднёс палец к губам. Все замерли, а Иван приложил ухо к земле: «Едут!» Вскоре появились первые всадники на усталых неторопливых конях. До засевших в зарослях, донеслись перекликающиеся голоса:
- Мать твою! Тропа кончилась!
- Ничаво. Наверх подымемся другую сыщем.
- Пора уж на ночь становиться.
- Ты прав. Но на высоком бережку шибче будить. Там ветерок и комарей поменьше. А то захочешь на свою пленницу черноокую наскочить, а тебя цап промеж ног – гы!
- Верно. Лучше уж вниз за водой сбегать, чем комарьёв кормить.
- Чаво мелите. Шо там комар, шо тут – один хрен.
До офицеров донёсся шёпот молоденького брата похищенной туркменки и тут же последовал перевод Ахмеда:
- Таксыр , он просит, чтобы никто в того здорового не стрелял. Тот забрал его сестру, и брат должен сам мстыт.
- Пущай расквитается сам, - откликнулся Иван.
Когда некоторые всадники уже взобрались на уступ берега, а внизу столпилось ещё несколько десятков ожидающих удобного момента, чтобы подняться наверх, грянул оглушительный залп и раскатистое «ура» понеслось над Дарьёй, словно во времена Черняева и Скобелева. Выстрел из мультука брата похищенной девушки разворотил череп дюжего борова, который оказался в числе первых. Пули всех остальных не пропали даром, в том числе и посланные из других мультуков. Только у Москвина дрогнула рука и он сумел свалить коня, но не всадника. Один из текинцев гневно глянул на юнкера, портящего скакунов. Все, кто имел скорострельное оружие, повторили залп по удирающему противнику, и он оказался не менее опустошительным. Около тридцати врагов было повержено, и туркмены бросились их добивать. К одной из лошадей оказалась привязана сестра пастуха, оказавшаяся живой и невредимой. Помимо неё, нашли там и трёх пленниц из посёлка, что выше по Амударье. Дмитрий, Кирилл, Иван, Ярослав и оба казака бросились к жеребцам, чтобы начать преследование бегущих. Сумерки сгущались, но им удалось подстрелить ещё нескольких бандитов или их коней. Лишь менее, чем десятерым душегубам удалось раствориться в ночной степи. Ни единый из победителей не был даже ранен.
Среди трофеев, помимо лошадей, оказались шашки, винтовки, револьверы, ружейная смазка, множество седельных сумок с патронами и пулемёт. Кроме того, отыскались неплохие топографические карты не только песков, но и прилегающих гор Восточной Бухары. На шум выстрелов, к ним подошёл караван с женой и сыном Дмитрия. Наконец, достались им и несколько фляг с водкой. Один литр был выделен на обмывание победы, а прочее добро припасено для промывки ран. После ужина каждый «принял на грудь» по стопке, включая и большую часть мусульман. В отличие от оседлых, у степняков отношение к спиртному было часто весьма терпимым. Исключение составили молодые казаки, которых офицеры выставили часовыми – им не выделили ни капли... Глаша и Алёша, конечно же, тоже не прикоснулись к зелью. С непривычки и после полуголодных, томимых жаждой, дней, юного Москвина, а также нескольких мусульман развезло от ста грамм. Блудов же, жадно прикладывался вновь и вновь, стараясь заглушить раздражение на всё вокруг. Дмитрий припомнил разговорчивость этого человека тогда, в первый раз, в Бухаре, и невольно дивился его нынешней замкнутости. Казалось, что Александр не пьянел, а становился лишь ещё мрачнее. Поймав взгляд Охотина, Блудов произнёс:
- Пустыня молчалива, Дмитрий Гордеевич. Соответственно, и людей она делает молчаливыми.
- С Вами трудно не согласиться, Александр Ильич, - отвечал Охотин.
- Не так давно, в Бухаре, мне показали воззвание, восставшего против большевиков, гарнизона города Верного. Звучала эта листовка примерно так: «Товарищи красноармейцы! За кого вы бились два года? Неужели за тех каторжников, которые работают теперь в особом отделе и расстреливают ваших отцов и братьев? Посмотрите, кто в Семиречье у власти: Фурманы, Шегабутдины – разные жиды, киргизы. А трудовые крестьяне снова в рабстве... а насчёт развёрстки не беспокойтесь. Всё это проделки мусульманско-мадьярских комиссаров... Настоящая революция трудовиков наступит через месяц». И тому подобное. Занятно, не правда ли? Что-то дальше будет?
- Теперь мы должны поднять всех туркмен и пойти на Бухару! – разглагольствовал, хвативший лишнего Ярослав, на потеху не подававшему вида Ивану.
- Все пути ведут в Мекку, - рассуждал Ахмед, - чёрные цвета Каабы шайтану неугодны. Красные цвета же там - от крови самого Магомета.
Вскоре всем показалось, что порция спиртного непомерно мала и офицеры решили выдать побольше. Привкус спирта в крови делал вечерних комаров менее злобными. Часовым же пришлось обмазать тела и лица прибрежной серой глиной, чтобы выдержать натиск полчищ осатаневших насекомых. Захмелевший Блудов уже вертелся возле очень миловидной освобождённой пленницы, обращаясь к ней на вряд ли понятных ей наречиях:
- Ты же - подлинная милашка, каких не сыщешь и среди лондонских леди! Celestial girl! Цветок! При этом и beauregard очаровашка. Я готов остаться в твоём убогом селении, если ты бы пожелала того. Видимо, не сумею уж никогда заглядываться на русских дам. Да ты меня не понимаешь, дурочка... Нет, лучше, если мы с тобой поселимся в особняке с газонами и лужайками, орошаемыми туманами Альбиона. Ты обрамишь меня своей красотой на зависть чопорным, бледным, чахоточным леди. Будем жить в цивилизации высшей, осенённой тенью великого Рима, вкушая сладость гарема. Русские гордятся тем, что их никто не смог завоевать. Глупо. Ведь те страны, по которым некогда прошли высоко цивилизованные римляне, лишь они могут по праву назвать себя теперь тоже цивилизацией. Всё прочее – тьма и дикость. Деревенщина. Да, что ты понимаешь...
Утром караван, возвращающихся в кишлак, чтобы проводить пастухов и вернуть уведённую дочь старейшине-отцу, неожиданно заметил на пустынном горизонте всадников. Офицеры решили не изменять направления, держа оружие на изготовку. Верблюды и кони с женщинами и мальчиком были надёжно окружены, а навстречу незнакомцам выехало пять человек во главе с Кириллом. Оказалось, что встречных всадников гораздо меньше. Их было всего лишь семеро. На них не было формы красноармейцев, как у вчерашней банды, но они были, вроде бы русские. Когда до них оставалось не больше двадцати шагов, стало ясным, что эти люди не держат оружие в руках, и что они готовы сдаться на милость любого встречного, лишь бы им дали воды. Их кони уже еле держались на ногах. До кишлака туркменов оставалось немного, и Ртищев с Ахмедом любезно пригласили их проехать к колодцу. Воду извлекали кожаными складными вёдрами, и она быстро взмучивалась, приходилось долго ждать, пока выпадет глинистый осадок. Само-собой, что измученные жаждой путники не собирались ждать выпадения осадка и жадно хлебали солоновато-горьковатую, отдающую затхлым душком воду. Им она казалась лучше любой струи кристально-чистого горного потока. В неторопливой беседе у колодца выяснилось, что встреченные семеро мужчин – осколок былой «армии» Фунтикова, которые были отрезаны от основной массы и не смогли уйти в Персию. Они служили в дивизии Литвинова, которая сопротивлялась до зимы, а потом была частично разбита и размётана по туркменским землям. Их отряд скитался по пескам уже месяцами. Пытались пройти к персам, но каждый раз нарывались на красных, уходили вновь в глушь Каракумов. Даже к Каспию вышли как-то, но чуть от жажды не сгинули.
- Там, на Каспии, положение особенное сложилось, - рассказывал молоденький поручик Таганцев. - Ещё в 1902 году генерал Суботич с группой сотрудников своей канцелярии выехал в инспекционную поездку в Красноводск, а оттуда - на остров Челекен и другие, где строились тогда нефтяные промыслы обществ «Братья Нобели» и Каткова. Их поездка была вызвана жалобами прибрежных прокажённых туркмен на то, что, хотя им сулили питание, о них забыли и они тихо умирают. Нефтепромышленники были очень заинтересованы заняться судьбой прокажённых, ибо нанятые на промыслы рабочие, едва узнав о близости прокажённых, в ужасе бежали. Нобели обещали немалые деньги на устройство лепрозориев, лишь бы не терпеть убытки. Решили выделить прокажённым один остров. Но со смутой, подвозить провизию прокажённым прекратили. Переплыли прокажённые на берег и пошли толпой в Красноводск. Народ в ужасе разбегался, завидя их. Большевики и те были напуганы.
- И что, вам не удалось мимо Красноводска на юг проскользнуть? – спросил Охотин.
- От красных разъездов проходу к границе нет, - вздохнул поручик, - а морем и подавно ничего не выходит. Ещё в мае красная Каспийская флотилия под командованием Раскольникова подошла к персидскому порту Энзели, где стояли двадцать три судна, на которых наши эвакуировались из Красноводска. И белогвардейцы, и гражданское население. Энзели охраняла целая английская пехотная дивизия. Раскольников предъявил британцам ультиматум: сдать город и корабли без сопротивления. Получив отказ, красные обстреляли порт, высадили десант и опрокинули английскую пехоту. Наши бежали вглубь Персии . Больше я ничего не слыхал. Но эти сведения точны. Куда уж нам с красными тягаться...
- А мы, несмотря ни на что, отряд здесь собираем и намерены на Памиры уйти, там продолжить борьбу, - суровым тоном сказал Дмитрий, - и вас всех семерых удальцов желали бы к себе пригласить.
- С меня хватит. Навоевался, - отмахнулся один из отряда – самый здоровенный на вид.
- Красным сдадитесь, рядовой? – без всяких эмоций спросил Дмитрий.
- А к чему сдаваться? Пойду в Самарканд, Ташкент. Крестьянствовать, аль ремесленничать стану. Мне много не нужно. С красными мне не по пути.
- Вас по молодости могут в РККА призвать. Об этом не подумали?
- Призовут, вынудят, так и пойду.
- В белых, в своих, стрелять станете?
- Белых, капитан, не остаётся. Пойду на полячишек, аль на немчуру.
- Дело Ваше, рядовой. Не мне судить, - отвернулся в сторону Охотин. - Ну, а остальные как?
- Пойду с вами, капитан. Больше деваться некуда, - молвил Таганцев. - Моих родителей порешили душегубцы. Не смогу бок о бок с ними жить.
- И мы оба с Дорониным пойдём, - сказали два других поручика.
- Вот уже трое. А как же остальные? – улыбнулся Дмитрий.
- А мне один чёрт куда идти, - хрипло проговорил самый старший из отряда, но – рядовой – кряжистый мужик лет под сорок. - Могу и в Самарканд, и никто меня там не приметит – из толпы не выделюсь, могу и с вами в горы.
- Так, это к чему душа больше лежит, рядовой, - сказал Охотин.
- Подумаю. Вот Георгий Антоныч наш – тот пойдёт. Куда ему ещё?
- О ком Вы? – спросил Охотин.
- Поручик Моисеев , Ваше Благородие! – неожиданно вытянулся в струнку один из самых молодых – круглолицый белобрысый юноша, но весь почерневший от опалившего его солнца, повзрослевший за год на годы. - Готов продолжить борьбу с хулителями веры православной!
- Наш славный поручик сражался ещё в горячие дни в Ташкенте, а потом чудом добрался до Закаспия, - сказал Таганцев.
- Благодарю Вас, поручик Моисеев. Моё искреннее почтение, - сказал Дмитрий. - А теперь нам пора уходить в горы, покуда не лёг снег на перевалах.
После совместного сытного ужина с благодарными хозяевами, из осколков Закаспийской армии в отряд, формируемый Охотиным и Семилетовым, примкнуло пять человек. Только двое не могли выносить дальнейших тяжестей походной жизни и остались пока в кишлаке. Семилетов заявил текинцам, что они пойдут в горы и те, как он и ожидал, остались на своих землях. Из мусульман с Иваном ушли только каракалпак и афганский принц. А когда новый отряд покинул посёлок, к нему подкрались обозлённые восемь красных из разбитой банды и начали стрелять по людям из-за укрытия. Но Иван с Дмитрием оставили туркменам вдоволь оружия. Вновь ворваться в кишлак и подвергать жителей насилию бандитам не удалось. Потеряв немало молодых мужчин в начале нападения, туркмены погнали банду и сумели перебить всех до единого. Но в этой стычке пали оба, оставшихся здесь, закаспийца.
Бежавший в горы Эмир бухарский, сумел сколотить десятитысячное войско ополченцев – «каракалтак» («чёрные палки»). Прокормить такое воинство было затруднительно и, естественно, начался грабёж местных жителей. Захватывали и подвергали разорению целые города: Денау, Бойсун, Шахрисабз, Китаб. Сам эмир угнездился в Душанбе. Он отдавал себе отчёт в том, что и этими силами мощь красных ему не одолеть и рано, или поздно, они отнимут у него все отвоёванные земли. Сейид Алим-хану осталось уповать на помощь Великобритании. Интересы государственные перевесили чувство магометанского единства. В конце октября он направил слёзные послания Георгу V и вице-королю Индии. Позже эмир понял, что его надежды тщетны . К зиме Алим-хану оставалось надеяться на гостеприимство афганского эмира Амануллы-хана.
Один из лидеров младотурецкой партии «Единение и прогресс», опальный турецкий генерал ответственный за чудовищную резню армян, Энвер-паша, провёл к тому времени полтора года в Москве, якшаясь с большевицкими заправилами. Тот факт, что по приказу Энвера, в нарушение Брест-Литовского договора, турецкие войска вели антисоветскую интервенцию на Кавказе и захватили Баку, был забыт. Он усердно пытался создать некую «Лигу Исламского единства» – мусульманский аналог Коминтерна. Большевики надеялись направить лигу в русло антибританских движений в мире ислама и потому поддерживали Энвера морально и материально. Правда, арабов раздражали националистические заявления, что турки спасут мусульман, но никак не наоборот. В своей политике на Кавказе и Средней Азии большевики предпочитали опираться на собственные военные силы и не собирались создавать специальные мусульманские части, на чём настаивал Энвер. Он попытался проникнуть в Анатолию, чтобы начать там борьбу против Ататюрка. Его судно попало в бурю, и Энвер вернулся назад в Батум. Тогда он решил, что Аллах направляет его в Туркестан . В начале осени 1921 года Энвер-паша, которого европейские газеты называли «летучим голландцем Востока», решился на очередную авантюру. Энвер завил наркому иностранных дел Чичерину, что он, с двумя соратниками-турками, отправляется через Ташкент и Бухару в Афганистан. Скрытой целью Энвера уже тогда было создание среднеазиатской федерации или «Нового Турана», в который он намеревался включить и Турцию. Оказавшись в Туркестане, Энвер откровенно порвал с Москвой. Красные стали распространять слухи о том, что Энвер подкуплен британцами, чтобы продать им весь Туркестан. Энвер плохо представлял себе реальную обстановку в Туркестане, не хотел видеть пропасть между пробольшевистскими джадидами, ставшими синонимом неверных-кяфиров, и басмачеством. Он просил выслать через Афганистан на дирижабле германского горного инженера с целью разработки полезных ископаемых Бухарии. Словом, витал в утопических наполеоновских планах. В свою очередь, бухарцы-халатники в чалмах не доверяли чуждому им, европеизированному на вид, турку.
Зиму 1920-21 годов маленький отряд капитанов Семилетова и Охотина провёл на удивление спокойно в сытом кишлаке Обордон – басмаческом центре Матчи – в верхнем течении реки Зеравшан, которое русские называли почему-то «Нагорные Тюмени». Бойцы, наконец-то, отдохнули. Местные баи понимали, что каждого врага Советов, пусть даже кяфиров, надо ценить и использовать до полной победы. Ненависть басмачей распространялась, в первую очередь, на джадидов, а уж потом и на русских в целом, но достаточно избирательно. Весной отряд начал налаживать связь с повстанцами Ибрагим-бека, объединившего разнородные племена на Вахше и под Душанбе. Сам Ибрагим-бек в своей каракульчовой папахе с суконной тульей по происхождению локаец, то есть - представитель узбекского клана, родственного Бухарскому эмиру. В прошедшем году он поступил на службу к Сейид Алим-хану, поддержал эмира в тяжёлое время. Об Ибрагиме ходили разные слухи, мол, бывший конокрад, но отчаянный джигит и самый ловкий наездник в бузкаши-козлодрании. Матчинские баи знали, что британцы поддерживают Ибрагима оружием и стремились заключить с ним союз. В апреле отряд Семилетова перевалил на юг, чтобы пройти до Гарма – крепкого гнезда басмачей Ибрагим-бека в Кафирнигане. Каково же было их разочарование, когда они узнали, что к началу весны красные взяли с боем Гарм! Маленький отряд разыскал отступившего Ибрагима и объединился с ним. Ибрагим охотно взял под своё крыло матчинских горцев. В июле басмачи, вместе с горсткой русских, осадили Гарм, но были отбиты. К осени басмачей набралось до четырёх тысяч, и они начали теснить красных. Джадид Усман Ходжаев и генеральный консул Нагорный, с позволения Кремля, передали Ибрагим-беку контроль над всей Восточной Бухарой. Впрочем, Ибрагим отдавал себе отчёт в недолговечности такого перемирия. Часть русских красных отрядов не желала подчиняться условиям признания перемирия и передралась с красными сартами-джадидами. Моджахеды Ибрагим-бека не поддержали джадидов и турков Энвера. Когда джадиды призвали басмачей помочь в борьбе с красными русскими, Ибрагим-бек ответил: «Вы русских призвали, вы их и выгоняйте, а мы не хотим ». Советский консул, лично встречавшийся с «капитаном Ибрагимом», предлагал локайцу примириться с бухарским правительством, намекая, что в случае примирения, сам Ибрагим-бек не будет обижен. Басмач гордо отверг это предложение. В начале ноября на имя Чичерина была прислана нота лорда Керзона, в которой Британское правительство требовало от России отказа от враждебных действий на территории Персии, Афганистана и Индии. Советский консул в Туркестане отнёсся к этой ноте без особого внимания. К началу зимы 1921-22 года к красным прибыли подкрепления и война с Ибрагимом возобновилась. В это время к Ибрагим-беку подошли войска Энвера-паши, который предложил басмачу объединиться, но вёл себя настолько амбициозно, что Ибрагим тут же арестовал турка, видя в нём лишь соперника. Лишь через три месяца Энвера освободил отряд другого басмача – Ишон-султана. Видные курбаши собрали сход, на котором главенствовали узбек Ибрагим-бек и таджик Ишан Султан. На нём выступил Энвер с изложением своей программы борьбы за права мусульман. Он заявил, что претензий на бухарский престол не имеет. Вскоре из Кабула пришло письменное утверждение Эмира бухарского о том, что именно Энвер-паша должен стать командующим всеми повстанческими отрядами. В одно утро Энвер обнаружил у изголовья своей лежанки кинжал и бумагу с надписью: «То, что положено возле твоей головы, может быть воткнуто в твоё сердце». Турок был уверен, что это послание от Ибрагим-бека. Энвер установил связи с Курширматом и Джунаид-ханом. Вместе они сформировали 20-тысячную повстанческую армию. В их рядах были и афганские добровольцы, в том числе - Хабибулла-Бачаи Сако - будущий эмир Афганистана. Хайрулла-Ага тщательно старался избегнуть встречи с этим человеком. В феврале Энвер-паша захватил Душанбе, затем Карши и начал наступление на Бухару! Главнокомандующим всеми войсками эмирата Энвер назначил своего соратника - турецкого офицера Селим-пашу. Энвер послал Советской стороне ультиматум, с требованием в двухнедельный срок вывести красноармейские части с территории Бухары и признать его право на создание «независимого государства». Но Ибрагим-бек затаил обиду, взревновав, и в мае напал на ополчения Энвера, вынудив их отступить. Красные вновь заняли Душанбе. Ни Семилетов, ни Охотин, ни Ртищев не одобряли распри в стане повстанцев, но никак не могли питать симпатий к Энверу, зная о крови православных армян на его руках. Летом воинство Энвера, после затяжного сражения, было сильно разбито. Очередное поражение лишь усилило раскол между отдельными курбаши. Таджики, киргизы и туркмены, недовольные главенством локайцев Ибрагим-бека, поддержали балджувонского тюрка Давлатманд-бия - союзника Энвера. Ибрагима этот факт несказанно озлобил. В это время Ибрагим-бек и отряд Семилетова отсиживались в горах. Энвер уже умолял Афганского эмира о помощи. Не без колебаний он послал письмо Британскому правительству, у которого недавно мечтал отнять Индию. Письмо достигло правителя Читрала, но так и не дошло до английских властей в Пешаваре. Локайцы Ибрагим-бека нанесли удар в спину Энверу. Отряд Семилетова отказался участвовать в этом коварном нападении на потенциальных союзников, тогда Ибрагим начал угрожать офицерам отряда. В ответ локайцы были совершенно разбиты в Кулябе объединенными войсками таджиков и афганцев, при поддержке туркмен и киргизов Давлатманд-бия. По приказу Давлатманд-бия – главнокомандующего на тот момент, боем руководил Энвер-паша, который был сразу убит . Командование повстанцами перешло к Данияр-беку, затем к Мулло Али Мошине, поскольку и Давлатманд был убит.
Летом двадцать второго Семилетов, Охотин и Ртищев поняли, что им не ужиться ни с одним из курбаши: им просто не по пути. Слишком глубока стала неприязнь басмачей ко всем русским. С другой стороны, памирские пиры готовы были объединиться с кем угодно, лишь бы помогло борьбе против кощунствующей власти. За время многочисленных совместных боёв с Ибрагимом и без того маленький отряд поредел: погибли Георгий Моисеев и рядовой «закаспиец», а также два молодых казака. Осталось двенадцать «апостолов», как и стал себя «скромно» называть отряд. Но не было очевидного единодушия среди «апостолов»: Блудову и Хайрулле оба капитана доверять не могли, Худай-Берген тосковал по равнинам Арала и рвался домой. И не оставалось в Дмитрии былого задора, а главное – веры в успех дела в Туркестане. Надеялся он, что Врангель в Крыму уцелел, что много белых сил ещё на Дальнем Востоке. Захотелось скорее уходить в Севастополь, либо во Владивосток. Ртищев хорошо его понимал и тоже тосковал от необходимости убегать и прятаться. К чувству униженности у Охотина прибавлялся страх за семью и иные заботы. Сын его рос на простой и здоровой пище горцев богатырём. Много играл с кишлачными мальчишками и в совершенстве выучил основы тюркского и фарси (таджикского). В свои десять он выглядел не меньше двенадцатилетнего крепыша и взбегал в гору с лёгкостью молодого кабана. Мать с трудом заставляла Алёшу совершенствовать навыки чтения по единственной, имеющихся у них книги на русском – Библии. И Новый Завет Алёша знал чуть ли не наизусть и веровал глубоко. Но читать одно и то же чисто для тренировки быстро-чтения не хотел. Зато, слушать рассказы родителей по вечерам мальчик очень любил. А пересказывали они сочинения русских и западных классиков мастерски. Так, мать с усердием, в деталях, пересказала ему «Дуэль» Пушкина по памяти, чтобы дать прочувствовать понятие офицерской чести. В другой раз - и всего «Айвенго», чтобы объяснить, что есть честь рыцаря. Отец прекрасно помнил любимого в молодости Жюля Верна и повествовал сыну об удивительных путешествиях и открытиях. Отец обучал сына также английскому, французскому, и мальчик ловко схватывал языки без углубления в грамматику. Но другие соратники капитана Охотина лишь баловали его десятилетнего отпрыска. Должного образования Алёша не получал и, в глазах родителей, дичал на глазах. Мать заметила, что черноокие таджикские девочки стали засматриваться на рослого не по годам сына. Однажды Глаша сказала мужу:
- Не нравится мне, как чадо наше с жгучими туземными красотками переглядывается. Рановато – не то слово.
- Ты у нас сама - черноокая малоросска, - рассмеялся Дмитрий, - не бери в голову.
В то бурное лето «апостолы» отсиживались в верховьях рек под самыми ледниками и изредка узнавали о новостях, спускаясь к людям. Когда стало ясным, что и Энвер и Ибрагим разбиты, им оставалось уходить из Туркестана. Важно было успеть пройти высокие перевалы до глубоких снегов и сильных морозов.
- Уже наступил сентябрь. Снега в это время меньше всего и пройти перевалы можно легче, чем когда-либо. Но через месяц может лечь новый снег. И не дай Бог – глубокий, - говорил капитан Семилетов капитану Охотину.
- Тогда мы решаем уходить от Памира к югу? То бишь, на земли проклятых британцев? – спросил Дмитрий.
- Да. Идти надо срочно, не тянуть. Спустимся к Сурхобу под Дараи-мазаром и сразу же опять вверх, поскольку в долине снуют разъезды красных. Ведь Гарм опять в их руках . Сурхоб в широком месте должен быть на конях проходимым. Всё же – самое сухое время. Потом, сразу перевалим в долину Обихингоу, - говорил Иван, водя заскорузлым пальцем по карте.
- Потом – на Ванч? Не слишком ли высокие там перевалы? – спросил Дмитрий.
- Точно не знаю. Поспрашиваем местных. Но двигаться по простому пути – долине Пянджа не позволят те же разъезды... Суметь бы незаметно спуститься по Ванчу и переплыть на плотах Пяндж. Там уже придётся двигаться ночами. Удастся – окажемся через пару недель в Афганистане. Оттуда придётся идти в пакистанский Читрал.
- Н-да... В былые времена те края были моей мечтой. Хотел быть посланным на разведку нейтральных и британских земель, подобно памирской экспедиции Ионова, - вздохнул Охотин, - но теперь уже всё это не радует. На моих плечах ответственность за жизнь семьи.
- Очень важно, чтобы в отряде не было разногласий по маршруту. Поэтому следовало бы поговорить с Блудовым. Да и принцем. Может нам не по пути дальше?
- Давайте не будем откладывать.
- Лучше, если Вы поговорите с Блудовым сами. Всё же он – дворянин и ему будет легче снести подобные сентенции от Вас, чем от такого крестьянского отпрыска, как я, - сказал Иван.
Вскоре Дмитрий уже шагал к палатке штабс-капитана.
- Александр Ильич, можно Вас на пару слов? – громко произнёс Охотин у входа в маленькую тесную палатку, где, отдельно от прочих, обитал этот индивидуалист, в то время, как остальные разделяли палатки втроём и вчетвером, что позволяло сокращать вес поклажи.
- Вне сомнений, капитан, - усталым голосом откликнулся хозяин палатки, но выполз из неё достаточно проворно. - Не хотите ли отведать деликатес из города Верный?
В руках Блудова был небольшой мешочек.
- Одну секунду, - сказал он и вновь нырнул в палатку, появившись уже с эмалированной кружкой кипятка в руке. - Держите: Покажу небольшой фокус: яблочный порошок превращается в яблочный кисель. К сожалению, уж никак не - в грушевый.
Он быстро насыпал в кружку тёмно-бурый порошок из мешочка.
- Приступлю к делу без лишних отступлений, - начал Дмитрий, поблагодарив за напиток. - Мне думается, что Вы, как и наследник афганского трона, душою не с нами. Мы сражались бок о бок уже два года и не один раз. Но ощущение отчуждения между нами меня не покидает. То, что принц мечтает лишь о захвате афганского трона, оно и понятно. Но почему нет у нас с Вами общего стержня, как с прочими апостолами? Нет стремления к общей цели? Не по причине ли разногласий в политических взглядах?
- Людям свойственно отличаться друг от друга, Дмитрий Гордеевич, - натянуто улыбнулся Александр, - порою – очень значительно.
- Не могу не согласиться с Вашим замечанием, но всё же?
- Напротив. Я – монархист. И не совсем понимаю Вас...
- Если Вы и монархист, то – с добавлением конституционный, разве не так? Ведь не зря Вы тогда столь усердно якшались с агентом Бейли. А британцам больше всего по душе иметь в России послушный парламент. Александр Ильич, давайте будем откровенны друг с другом. От этого зависят наши планы.
- Дмитрий Гордеевич, если это для Вас столь важно, то да – конституционный.
- Мы собираемся уходить через тяжёлые перевалы на юг. Дело наше здесь проиграно. Предстоит оказаться в чужих, негостеприимных краях. Вы с нами, Александр Ильич? Нужно ли это Вам? Или Вы ближе по духу к правым эсерам и предпочтёте остаться? Может быть, и принц пойдёт с нами не дальше афганской границы. Мне как-то безразлично: будет ли у нас по-прежнему двенадцать апостолов, или их останется десять.
- Правых эсеров давно перебили, а остатки левых стали коммунистами, если Вам до сих пор неизвестно.
- Новости нескоро доходят в наши медвежьи края...
- Если Вы собираетесь меня одного бросить здесь, то такое мне покажется по меньшей мере странным, Дмитрий Гордеевич...
- Естественно, Вас никто бросать здесь насильно не собирается. Если только сами того не захотите. Вопрос снимается. Приношу извинения за некоторую резкость. Честь имею.
- Честь имею, - ответил Блудов и снова исчез в палатке.
Когда отряд спустился почти к долине Сурхоба, «апостолы» заметили летовку туземцев, прячущуюся в хаосе обломков скал. Навстречу им вышли пастухи в бараньих халатах и каракулевых папахах, с запуганным видом покосились на бородатых, бронзовых от солнца русских, и пригласили их на чай. Офицеры не стали отказываться: народ утомился после непрерывного пешего спуска с самого утра. Троп от их секретного стойбища вниз не было, и крутизна не позволяла сидеть на лошадях. Пастухи оказались не таджиками, а сурхобскими киргизами, которые всё чаще попадались выше Гарма. Разговорились быстро, и страх перед хорошо вооружёнными незнакомцами сразу пропал. Помимо каракалпака, чей родной язык был близок к киргизскому, в отличие от таджикского, вполне свободно общались на общедоступном варианте сартско-узбекского и Семилетов, и Бешметов, и Охотин старший, а особенно – младший. Глаша бы тоже могла объясняться с пастухами, но женщине не подобало вмешиваться в разговор джигитов. Киргизы осведомились первым делом не о политических воззрениях вооружённых русских, а о наличие у них арака – водки. Это был их шанс – напиться в своей тесной компании в маленьком летнем стойбище, а не на глазах суровых и нередко ханжествующих соплеменников в родном кишлаке. К их разочарованию, запасов спиртного в отряде давно не осталось. Маленький флакон для дезинфекции, что хранила Глаша, будучи сестрой милосердия отряда, в расчёт не брался. Единственное, чем могли поделиться русские – был запас сухарей. Но это не было воспринято киргизами всерьёз и «полунищих странников» приняли по законам гостеприимства. На замызганной скатерти появились кислое молоко, утром испечённые лепёшки и куски холодной обжаренной баранины, которые постоянно подолгу хранились в солёном жире и при низкой ночной температуре они могли уцелевать месяцами. Среди угощений были поставлены пиалки с чаем и овечий курт – высушенный до твёрдости камня сыр, который киргизы запасают на зиму. Хозяева ловко откусывали кусочки сыра мощными белыми зубами – признаком обильной кисломолочной пищи. Запах пота гостей и хозяев смешался с сырными испарениями. Усталые путники наелись и решили подарить пастухам за тёплый приём винтовку с небольшим запасом патронов. Оружия «апостолы» имели в избытке. Киргизы были в восторге от такого подарка. Когда спустились сумерки и все начали готовиться ко сну, Селиверст Бешметов с удивлением заметил, что молодой и очень молчаливый киргиз седлает своего коня и куда-то спешит незаметно от прочих. Это не понравилось казаку, и он решил проследить за пастухом. Киргиз лихо поскакал в полумраке, и казак увязался за ним, стараясь оставаться незамеченным. Тропа была торной и скачка не представляла большой опасности. Когда пастух оказался почти на берегу Сурхоба – в середине открытой ветреной долины, он отыскал заранее сложенное кострище и подпалил его. Селиверст тихо подошёл к нему и резко спросил на местном наречии, кому он даёт сигнал и зачем. Пастух резко повернулся с ножом в руке, но взгляд его застыл на наведённом в упор револьвере. Тогда киргиз истерично крикнул на смешанном зыке:
- Мен – кизил аскер! Стрылай, ок-урус-сыволыч! Стрылай !
- Йок, дустум, кеттамиз хаммасы назад к чабанам , - ответил казак, и повёл подпаска на мушке в стойбище.
Когда Бешметов привёл пастуха и рассказал остальным то, что он увидел и услышал, старший киргиз закричал на того, обозвав его «паршивой бескурдючной овцой», что было особо тяжким оскорблением. Молодой, ставший сторонником красных, никак не мог вызвать симпатий небедных скотоводов, у которых большевики могли отобрать всё, нажитое годами нелёгкого труда. Пятеро старших пастухов готовили уже самосуд над подпаском, когда офицеры предложили сохранить ему жизнь за обещание порвать с красными. Казнь была отложена. Прощаясь с гостями на рассвете, киргизы готовы были одарить их многим за винтовку. Легче других одетый Охотин получил барсучью шубу, а Семилетов и Ртищев, сапоги которых совсем поизносились - мягкие туземные сапожки без каблуков, из нескольких сшитых кусков сыромятной кожи, которые накладывались под подошву и обматывали всю ногу. Такой сапог повязывался сверху воловьими жилами. Расстались они с киргизами друзьями. Пастухи указали путникам и лучшее для переправы место.
Когда солнце ещё не встаёт – уровень воды в ледниковой реке наиболее низкий, а кроме того, есть надежда на то, что разъезд красных ещё не покинул их отдалённого лагеря под Гармом и не добрался до среднего течения. Поэтому «апостолы» спешили к переправе, когда рассвет едва лишь забрезжил. В этот момент каракалпак вдруг заявил, что он покидает отряд. Худай-Берген до того затосковал по своим степям, что его не остановила и возможность быть схваченным красными. Как только они оказались в долине Сурхоба, ведущего к родной Амударье, каракалпак сразу же решил распрощался с «апостолами», которых осталось теперь всего одиннадцать. Переправа через могучий стремительный поток, могущий свалить с ног и слона, оставалась делом весьма опасным. В начале лета, когда река свирепеет с особенной силой и катит по дну валуны, броды для конных путников становятся непроходимыми. Оставалось уповать на то, что сейчас самое маловодное время года и суток. Когда солнце пригревает и таяние ледников усиливается, каждый малый приток могучего Сурхоба буквально вскипает мутным пенистым потоком и к вечеру перейти на другой берег не представляется возможным. Первыми направили в воду коней Селиверст и Кирилл. Глаша с Алёшей шли между Дмитрием и Иваном, готовыми поддержать их лошадей в критический момент. Каждый сознавал, что малейшая неосторожность всадника или неверный шаг коня, могут стать в их жизни последними. Лошадь рискует сломать ногу, встав неудачно между камней, каждый миг. Упавшего коня в такой стремнине уже не поднять – его унесёт, а скорее всего – вместе с седоком. То утро оказалось для всех счастливым. Не напрасно Глаша молилась за отряд ещё затемно. К перевалу подошли быстро, всего за два дня, хотя еле заметную тропу порою не было видно. Снег на седловине был слежавшимся и твёрдым, местами превратившимся в полулёд-фирн. Поэтому, лошадей подковывали особым образом, а по фирну их вели очень осторожно под узды. В отдалении сияли сахарные головы белоснежных, никем не покорённых ещё, пиков. Некогда Дмитрий мечтал изучить искусство альпинизма и отправиться в эти края. Спуск оказался весьма крутым и здесь случилась неприятность: конь Блудова сорвался с кручи. Может быть, Александр вёл своего коня слишком беспечно, а возможно - один из тяжёлых ягдтанов-кокандских кожаных вьючных сундуков на левом боку коня перевешивал, поскольку был уложен в спешке. Штабс-капитан не смог удержать животное, и его несло всё дальше, пока осыпь не подвезла беспомощно болтающего ногами в воздухе скакуна к обрыву, и он не полетел вниз на острые скалы. К их счастью, в отряде было ещё две запасные лошади.
Через три дня «апостолы» сидели в полутёмной комнатке верхне-ваньчского кишлака у очередных гостеприимных хозяев, отнюдь не сочувствующих красным, на сей раз – таджиков. На Западном Памире селились в основном исмаилиты – коренные, часто рыжие и светлоглазые таджики, о которых всегда поговаривали, что в их жилах течёт кровь македонцев – воинов Искандера Двурогого. При свете старого индусского светильника, висящего на тонкой цепочке и чирика - светильника с маслом, напоминающего библейский ночник в виде эдакого глиняного соусника, наполненного маслом с фитилём, хозяин разливал бледный чай. В воздухе висел запах сырого, пареного, пресного теста, постного масла и чеснока. Молодой сын хозяина разогревал кунган с кипятком. Топливом служил терескен – саксаул гор - колючий мягкий кустарник, с очень длинными корнями. Можжевельников на Памире, как и во всём Туркестане, становилось всё меньше и топить им было большой роскошью. Его, как лучшее топливо, берегли на зиму, которая на такой высоте стоит почти полгода. Хозяин бросил можжевеловое полено в огонь лишь для аромата и заметил, что «арча – самий лючший дерев». Охотин заметил, что и в России ценится можжевельник. Им окуривают с древности усопших. В дохристианской Руси им дымили в сторону врага. До сих пор мастерят из него нательные крестики. Глаша добавила, что в Вербную седмицу ветки его освящали и ставили к иконам для защиты от всех напастей . Добавила, что самой вербой топить нельзя, грех. Священное, мол, и любое дерево то, что на месте бывшей церкви выросло. А в священных, почитаемых со времён язычества, рощах, хороводы водить грех. Там и часовни иной раз ставят. Тут Блудов не преминул щегольнуть знанием греческой мифологии и добавил:
- Не хотят ли нас тут усыпить, как того дракона ? Не думают ли они, что мы тут руно отыщем? Вполне могут и за золотоискателей принять.
Когда гости насытились гороховой лапшой с хлебом, а Глаша с сыном ушли ко сну в комнату хозяйки, старый таджик, поправляя свой грузный зоб , предложил закурить чилим, как здесь называли кальян. Делалось это из уважения к гостям. Сам хозяин подсыпал себе на ладонь из каменной бутылочки очередную щепотку насвая - зелёной смеси наподобие бетеля – табака с золой, бросал его под язык и посасывал. Вскоре все сидели, булькая водой в долблённых тыквах и затягиваясь сладковатым дымом. Хозяин поэтично рассуждал о сердечной радости от огня и душистого дыма. На заре их накормили умочем - клёцками с кислым молоком и ширджушем - горячим молоком с накрошенным в него хлебом и пожелали доброго пути. Предупредили, что к Пянджу, на дорогу, следует выходить только ночью – там снуёт множество красных. Советовали договориться загодя с переправщиком, который имеет свой турсук – плот.
К вечеру отряд спустился до слияния Ванча с Пянджем и затаился в кишлаке. Местные были уже не так душевны к ним, как обитатели верхнего течения. Стало ясным, что они боятся красных. Офицеры разыскали старика-переправщика и сразу же задобрили его дарением оружия. Об этом узнал весь кишлак, и другие мужчины начали выпрашивать себе ещё оружие. Капитаны решили задобрить и их. Лишний груз им был тоже не нужен. Кроме того, обещали оставить всех лошадей, поскольку взять их на лёгкие плоты было бы невозможно. Таганцева, Москвина и Бешметова послали на единственную тропу к низовой дороге, что вдоль Пянджа, чтобы следить, не побежит ли кто опять звать красных. Старик-переправщик потребовал помочь ему с подготовкой турсука. Такой плот мастерился из надуваемых целых шкур быков или баранов, с зашитыми отверстиями в головной части и в ногах, способных удерживать в себе воздух. В ножную часть шкур вставляют трубочки, чтобы надувать воздухом из лёгких по ходу переправы. Иван знал, что на десятитурсучном плоту свободно переправляются четыре человека с полной амуницией. То есть, им могут понадобиться два таких плота. Тяжёлые турсуки пришлось нести довольно далеко, благо, что - вниз. Припозднились немного. Устали.
- К дузам переправляетесь. Ну, да ваше дело, - ворчал старик-плотовщик.
Когда плоты были готовы к спуску на воду, Иван вдруг прильнул к земле ухом и сказал, что кто-то скачет и совсем близко. Для «апостолов» навсегда осталось загадкой, кто и когда успел предупредить красных, но те прибыли почти что «вовремя». С утренней зарёй красные туземцы и несколько русских командиров уже могли вести прицельную стрельбу по удаляющимся турсукам. «Апостолы» ответили залпом, но красных было трудно различить среди тёмных камней и кустов. Пули, выпущенные по беглецам, скученно прижимавшихся к бурдюкам, делали своё дело: рядовой «закаспиец» и поручик Таганцев рухнули за борт. Несколько пуль прошили насквозь надутые бурдюки и турсуки начали погружаться всё глубже. Впрочем, до берега оставалось совсем немного. Обломки скал и свисающие кустарники помогали тут же укрыться тем, кто успел выпрыгнуть на берег. Старик-хозяин плотов остался сидеть неподвижно: пуля нашла свой путь в его черепе. Последним не повезло бедному юному поручику Москвину. Он был ранен в грудь навылет. Афганский берег Пянджа был заселён меньше и в первый день пути вверх по притоку путники не встретили никого. Шли очень медленно, поскольку несли Ярослава на импровизированных носилках, поочерёдно заменяя друг друга. Корпия для затыкания ран, из которых продолжала сочиться кровь, уже не хватало и Глаша пустила в ход своё нижнее бельё. Всё оказалось напрасным. Под перевалом Москвина пришлось похоронить.
- Этот одинокий маленький крест скоро будет поглощён тленом, и, кроме нас, никто никогда не будет знать, где покоится прах отважного юноши, - грустно сказал Охотин после общей молитвы за упокой.
- Мир праху его, - заученно произнёс Александр.
- Хотя мы и не князи искандеры и даже не прапорщики осиповы, а свой Небесный поход мы тоже прошли, - переглянулся Дмитрий с Кириллом, когда они продолжили путь. - Впрочем, он ещё не далеко окончен. Нам ещё предстоит пройти, как минимум, один высокий перевал Ионова. Да, да – именно в честь того самого славного казака, который разнюхивал там подступы к британскому подбрюшью. Это очень логичный и удобный перевал через Гиндукуш, спускающийся в долины истоков реки Инда через Читрал. Беда в том, что до перевала ещё очень далеко, а в октябре там может лечь слишком глубокий снег. Когда-то я читал отчёты самого Ионова. Это позволит нам проделать как можно более краткий путь по не слишком дружественному Афганистану и оказаться скорее на заморской территории формального союзника. Есть надежда что английские колониальные чиновники постараются поскорее от нас избавиться, отослав нас на Дальний Восток или в Крым. Верно я говорю, Иван Иванович?
- Всё так, Дмитрий Гордеич, всё так, - пробурчал задумчивый Семилетов.
Оказавшись в местах обетованных, путешественники сумели выменять на оружие лошадей и, оставаясь теперь плохо вооружёнными, быстро доехали до Гиндукуша. Афганские племена в этой части страны были далеки от страстей севера, куда приходили и уходили басмачи. Они воспринимали русских путешественников вполне нейтрально. Перевал Ионова дался с огромным трудом. На нём уже лежал свежий снег и завывала метель. Но снег был ещё не так глубок, одежда путников была вполне подходящая, а их опыт прохождения горных препятствий был гораздо выше среднего. Когда они оказались на первом британском посту в Читрале, английский офицер оглоушил их страшной новостью, что пробираться в Крым им не имеет смысла уже давно, а на Дальний Восток, судя по всему, тоже поздновато... Оставалось добираться до Западного Китая, где возможно ещё теплится дутовское ополчение. Впрочем, подробностей тамошней ситуации англичане не ведали. Блудов и Хайрулла заявили, что они расстаются с отрядом, поскольку штабс-капитан, всё же предпочитал якобы быть отправленным во Владивосток, а принц хотел остаться у границы со своей страной. Слова Блудова о его стремлении на Дальний Восток прозвучали не слишком убедительно, но Охотину не было до этого никакого дела. Остатки отряда прошли по Инду до поворота в долину реки Хунза, где они зазимовали в красивом и романтичном исмаилитском городке Балтит, над которым возвышается мощный замок правителей всей долины, надёжно охраняемый ледником, подступающим к его задней стороне. Власть их под англичанами оставалась уже не былой, но феодальное гнездо на скале выглядело всё столь же внушительно. Чуть ниже, на страшном утёсе, громоздился второй замок – Алтит, защищённый пропастью. Всё это, вместе с панорамой величия льдов чудовищной высоты красавицы Ракапоши, вдохновляло почти угасшие романтические мечты Дмитрия и восхищали Алексея. Зимой отъедались неисчерпаемыми запасами грецких орехов невиданных размеров и сушёными абрикосами, набирались сил в благословенной долине долгожителей . Каждый год отсылали жители той долины налог золотом своему святому Ага-хану в Бомбей, но не нищали. Алёша прослышал, что где-то поблизости существуют рубиновые копи и рвался начать их разработку. Весной отряд легко перевалил пологой тропой на уйгурские земли и, миновав крепость Ташкурган и впечатляющие ледники пика Музтаг-Аты, спустились в долину Кашгара. Там они уже смогли узнать, где разыскивать дутовцев.
21. Мёртвые и живые
Милосердный Господь, сжалься над несчастной Родиной, не дай ей погибнуть под гнётом «свободы».
А.Ф. Романова
...мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов...
монархист Я. Слащов о Белой армии
Весь смысл борьбы Врангеля в Крыму состоял именно в том, чтобы смыть позор развала (при Деникине), и именно в том, чтобы героический эпилог соответствовал бессмертному прологу.
В. Шульгин
И ангел плакал над мёртвым ангелом.
Мы уходили за море с Врангелем.
Г. Адамович
Глеб Охотин вспоминал с содроганием те дни, когда он не знал, где находится его семья. Он лишь мог надеяться, что они ушли на Кавказ, а главное, не было никакой возможности отправиться на их поиски: слишком обширна была территория, куда они могли быть заброшены волей случая, а кроме того, она кишела красными. Да и обязанности офицера, ответственность за эвакуируемых из Новороссийска солдат, не позволяли поставить на первое место личные интересы и броситься на поиск самых дорогих людей. Какого же было удивление Глеба, когда он встретил семью в Крыму. Заметно поседевший за эти дни, полковник Охотин не верил своему счастью. Картины недавнего прошлого мелькали пред мысленным взором Глеба, сидящем в своём севастопольском кабинете. Генерал Врангель случайно столкнулся с полевым полковником Охотиным и настоятельно пригласил его вновь работать в контрразведке. Глеб невольно подумал, что генерал это делает просто в пику Деникину и сразу же отказался. Но Врангель начал настаивать, вспоминая былые времена, поскольку знал прошлое Охотина. Отказывать дальше Петру Николаевичу Глеб не смог и поступил в распоряжение главы контрразведки полковника Астраханцева. Брат Аркадий рассказывал, что его старейший друг, Сергей Бородин, породнился с родом, который некогда пересекался с Врангелями. Но главное - слишком велико было уважение Глеба к человеку, который всю жизнь следовал девизу своего древнего рода . Особенно горькой была в тот вечер неотвязная мысль Глеба о том, что такие рьяные монархисты, как граф Келлер, не сумели создать сильную армию, в отличие от республиканцев Алексеева и Деникина. «Свои же, колеблющиеся, Келлера и предали, - рассуждал Глеб. - Сперва отстранили графа, опасаясь его принципиальности, предпочтя ему податливого Долгорукова. Бермонта-Авалова не одобрял республиканец Юденич. Про Авалова говорят теперь много гадостей, часть из которых имеет некоторое основание, мол, князь только бил в себя в грудь и кичился монархизмом, Юденич же, - делал дело. Но генерал Юденич пытался угождать чухонцам, а англичане и вовсе диктовали ему каждый шаг. Наконец, Юденич проиграл. В начале 1920 года Врангель подал прошение об отставке и, отправив семью в Константинополь, сам поехал в Крым, где имел свою дачу. Генерал Шиллинг, как в воду опущенный после сдачи Одессы, предлагал Врангелю принять общее командование. Прибывший в Крым заместитель Деникина Лукомский, просил Деникина передать командование Врангелю, но тогда ещё Антон Иванович не соглашался. Вся общественность Крыма стала просить Деникина о том же. Британцы же были уверены, что среди белых начался раскол между демократически настроенным Деникиным и, сгруппировавшиеся вокруг Врангеля, «офицерами-держимордами». Тогда ещё Деникин требовал, чтобы Пётр Николаевич покинул пределы ВСЮР. Оскорбленный Врангель выехал в Константинополь. Там его настигли слухи о разгроме белых под Новороссийском и эвакуации их в Крым. Барон получил телеграмму с приглашением прибыть в Крым на военный совет, собираемый для выборов преемника Деникина. Англичане известили Врангеля, что британское правительство считает необходимым начать переговоры с большевиками об окончании войны на условиях амнистии белогвардейцам. В противном случае англичане отказывались помогать белым. Деникин, разуверившись в победе, сложил с себя полномочия. От генерала Улагая Врангель узнал, что из всех войск, находящихся в Крыму, полную боеспособность сохранили лишь три с половиной тысячи штыков и две тысячи сабель генерала Слащова, которые сумели удержать Крым до прихода всей ВСЮР . Правительство Франции пока ещё сулило помощь возможно, лишь в пику Англии. Кремль продолжал переговоры с лордом Керзоном. Весной Советы подтвердили, что согласны на капитуляцию и выезд врангелевских войск из Крыма. Но Франция уже предоставила Врангелю заём в 150 миллионов франков, отправила в Крым тяжёлую артиллерию. Казачьи генералы Сидорин и Кильчевский мутили воду заявлениями, что казаков предали и держат в чёрном теле. Хотели самовольно уйти на Дон. Врангель отдал донских генералов под суд, выслал в Турцию и заменил на Абрамова. Выслал Врангель и герцога Лейхтенбергского с сообщниками, интриговавших в пользу Николая Николаевича, создававшего эдакую офицерскую фронду. Теперь уже англичане предупредили Москву, что, если советские войска не остановят наступления, Великобритания вышлет военные корабли, чтобы поддержать белых в Крыму. Американцы, в отличие от милых союзничков, которым мы принесли гекатомбы жертв на германском фронте, предоставляют нам материальную помощь бескорыстно – оружие, медикаменты, уголь. Впрочем, так ли уж бескорыстно? Опасаются заразных коммунистических идей, например. В том и корысть. Во всяком случае это выглядит не столь паскудно, как помощь англичан и французов за наше последнее золото».
Воспоминания о болезненной эвакуации разгромленной ВСЮР из Новороссийска, часто подавляли прочие эмоции полковника Охотина: «В начале девятнадцатого, по направлению к Стандарту и к Цементному заводу сновали моторные катера, в городе царила суета. Но и тогда настораживало количество раненых белых солдат. Всё больше британских судов причаливало в порту. К осени в городе появились британские танки, сходящие с судов, жёстко застучали по мостовым башмаки, подбитые британскими гвоздями. Среди русской молодёжи сразу вошло в моду походить на англичан, а служить у них стало мечтою многих. Высшим щегольством стал британский офицерский френч с переделанным воротником. Для подражания принцу Уэльскому, стало шиком иметь кизиловую палку и небрежно опираться на неё при прогулке по набережной. С уст солдат и офицеров, говоривших раньше о лихих атаках и разведках, тосковавших по убитым товарищам, стали срываться странные и так не шедшие им слова: «выгодно продал... разменял фунты на «колокольчики», которые спустил в Ростове на «донские», а здесь думаю купить франки». Люди с окладистыми казачьими бородами и мозолистыми руками хлеборобов мотались в поездах между Харьковом, Ростовом и Новороссийском, занимаясь перекупкой. Торгашеско-пиратская нация островитян едва прикоснулась к нетронутой чернозёмной силе, но уже заразила её своею всепоглощающей страстью к торговле. Эта эпидемия стала для Белой армии опаснее тифа. «Кому деньги дороже чести - тот оставь службу», - говаривал ещё Петр Великий, - всё чаще слышалось в офицерских рядах. - Не верьте Освагу. Это всё та же старая манера - всё от нас скрывать. Уверяю Вас: дело очень плохо. Казаки не желают драться, Кубанская рада недовольна Деникиным и мутит кубанцев.» - Новороссийск оказался совершенно не готовым к эвакуации. В феврале двадцатого произошёл значимый по масштабу и психологическим последствиям бой между казаками генерала Павлова и будёновцами, в котором столкнулись 25 тысяч конников с обеих сторон при морозе около 25 по Цельсию. Измученные морозным ночным маршем по ветру, казаки не могли полноценно сражаться со свежими частями красных и проиграли .
После этого Кутепов предложил Деникину начать эвакуацию остатков ВСЮР в Крым. До сорока тысяч наших войск и столько же беженцев скопилось в порту. С конца февраля все, не приемлющие большевизм, столпились в Новороссийске. Екатеринодар был занят красными, но отважный офицерский отряд ворвался туда только для того, чтобы освободить гробы Дроздовского и Туцевича, погребённые в соборе. Гробы их взяты в Новороссийск! Такие смельчаки, неподвластные магии английских фунтов – опора нашей армии! Покуда есть дух этих людей, мы будем неодолимы. А сколько боевых лошадей-вернейших соратников скопилось в порту! Им не было места на судах и баржах... Думал я своего коня пристрелить, как делали многие, чтобы врагу не достался, вложил ему в мягкое ухо браунинг, но не смог нажать спусковой крючок. Поцеловал верного коня и чуть ли не перекрестил на прощанье. Штаб французского главнокомандующего в Константинополе обещал помочь с эвакуацией и договориться о том, что Румыния примет беженцев . Но кораблей пришло в три раза меньше обещанного. При первом же обстреле красными, французские корабли отошли. Надо отдать должное тому, что только американский капитан Мак-Кинли в шторм и под огнём грузил беженцев. Шотландец родом, всё же – получше англичанина. В конце марта красные вошли в город. В тот момент некоторые наши части, с горя, громили винные склады и упивались до безобразия. На кораблях и баржах удалось увезти двадцать пять тысяч военных и, от силы, - десять тысяч беженцев. Шла откровенная драка за место на пароходе или барже. Третий Дроздовский полк прикрывал эту позорную эвакуацию. Его же – самых отважных белых воинов, с успехом забыли на берегу! Но славный Кутепов вернулся за своими людьми на миноносце «Пылкий». Кутепов, при мне, обратился к полковнику Туркулу, спросив, все ли его люди погружены. Туркул ответил, что человек двести остались на берегу. Генерал велел загрузить дроздовцами его судно. «Покорнейше благодарю, Ваше Превосходительство!» - обрадовался Антон Туркул. «Здорово, дроздовцы!» - раздался из темноты звенящий голос Кутепова. Все дружно ответили. Дроздовцы быстро шли один за другим по узким сходням, а миноносец всё глубже уходил в воду. Кутепов покрякивал, по своей привычке крепко покашливал, но молчал. «Полковник Туркул!» - резко окликнул нас кто-то из темноты. То был желчный голос начальника штаба генерала Достовалова, который немного позже переметнулся к красным: «Сколько Вы грузите?» - «Двести». - «Какие там двести?! Миноносец уже в воде. Разгрузить!» - «Я разгружать не буду», - резко ответил Туркул. «Приказываю Вам!» - «Вы не имеете права приказывать мне. Я гружусь по приказанию командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно», - ответил Туркул. «Прекратить спор!» - гортанно крикнул всем Кутепов. Он крякнул, расправив короткие черные усы: «Полковник Туркул! Хороши же у Вас двести человек...». Тот отдал честь, с любовью глядя на своего генерала. Под огнём красных миноносец еле успел уйти, перегруженный сверх меры. На глазах уплывающих, красные убивали оставшихся... В хаосе и крови вывоза из Новороссийска Врангель, Слащов и Кутепов винили Деникина и, особенно, начальника штаба ВСЮР Романовского. Думаю, что они правы. При всей моей симпатии, к погрязшему в своём республиканстве, Антону Ивановичу.
Врангель формирует новое Правительство Юга России. Натиск красных крепчает, а наши, с трудом собранные пополнения гвардейских подразделений, порой теряют за один бой более трети своего состава. Командиры и старшие офицеры гвардейских частей Русской Армии отличаются, как правило, необычайной личной храбростью и готовностью к самопожертвованию. Не зря Пётр Николаевич переименовал тяжеловесную ВСЮР в Русскую армию! Казалось, что это вдохновило уставших офицеров на новые подвиги - таких, как генералы: Иван Барбович, Бабиев, Улагай, Туркул, князь Александр Николаевич Искандер. Сухопарый, черноволосый, с кавалерийскими ногами - немного колесом и перерубленной правой рукой, Бабиев недаром прозван в народе Бешеным осетином и Чёртом в красных штанах. В конных атаках генерал рубится левой. В простоте своей ликующей отваги, этот человек неповторимо обаятелен. Кавалерист, подобный кентавру! Кубанские казаки особенно чувствуют Бабиева и легко прощают генералу даже привычку рукоприкладства. Дроздовцев эти смельчаки-генералы любят особо. И Туркула нашего. Да и генерал Слащов – смельчак, хотя и чудит немало. Всю весну Слащов вынужден был не делом заниматься, а за бунтовщиками капитана Орлова по горам гоняться. И зачем только этот нелепый тип, Орлов, смуту сеет? Затеял бучу ещё зимой. Так и не ясно до сих пор, чего ради они взбунтовались и превратились из белых воинов в грязно-зелёных? Дело Орлова весьма тёмное и в нём задействованы немалые деньги, которые капитан якобы присвоил . Врангель решительно сократил штат штабных офицеров и погнал многих на передовую. Барон хотел непременно сохранить все особо заслуженные полки, называя их теперь дивизиями: дроздовцев, марковцев, корниловцев, но не алексеевцев, ибо имя этого генерала вызывало воспоминания об измене Государю. Интересно, а сколько уцелело к нынешнему этапу борьбы тех самых дроздовцев, что пришли со своим командиром с германского фронта? Единицы. Перекличка наших мертвецов с каждым днём становится длиннее. Но дух в нашем цветном полку силён по-прежнему. Третий марковский полк намеревался встречать Рождество в Москве, но оказался опять на Кубани. В живых в полку, с того времени, осталось меньше сотни человек , и в их числе тот самый малоприятный странноватый подпоручик, или уже поручик, Эфрон... Их вскоре бросили укреплять восточный участок Перекопской позиции, упирающийся в Сивашский залив. Говорят, пулемётная команда, в которой состоит Эфрон, расположена в Щемиловке. Сергей всегда находит время, чтобы написать жене своей, Марине Цветаевой, отчёт о прошедшем дне . Всё это сплетни, исходящие от нашего подлинного марковца - Романа Заруцкого, но следует признать, что стихи жена Эфрона пишет сильные. Многие из них посвящены Белой борьбе. Всё же, Роман – человек не слишком приятный в общении. Храбр, как лев, но это уже другое. Вот Мефодий Ведищев – славный малый во всех отношениях. На то он и дроздовец. В зимних боях мы обессилили. Потери были такие, что рота в двести штыков имела лишь до двадцати пяти. Наши измотанные взводы по семь человек отбивали целые толпы красных. Все знали, что в плен нас не берут, что нам нет пощады и мы ожесточались, зверели. Пленных обе стороны расстреливали почти поголовно. Раненые, которых не успевали вынести, убивали сами себя. Перед самым Крымом пал командир нашей пулемётной команды, маркиз делли Альбици. Мать его - русская, но сам он вышел весь в отца. Эдакий брюнет-кондотьер - рослый красавец-силач. Маркиз был давно настроен трагически, ждал смерти и, в её преддверии, полностью отдался любви к молодой русской женщине, жившей в Грамматикове. Увы, тело его нам не удалось вынести с поля битвы. В начале июня Врангель внезапно бросил свою армию в наступление, и Северная Таврия была отбита. Как только красные напали на Польшу, барон воспользовался моментом и направил войска на Украину, а дивизию казака Улагая – на Кубань. Она была разбита благодаря огромному перевесу красных сил, а надежды барона на восстание кубанских казаков не оправдались. Теперь в Крыму сосредоточено до тридцати тысяч боеспособных воинов .
Как бы то ни напоминало театр абсурда, но первое моё дело в Крыму стало волошинское. Смешно и грустно. Пришёл донос, что некий поэт Максимильян Волошин якобы укрывает в своём доме красных шпионов. Решил я сам поехать к поэту в его Коктебель. Дверь отворил мужичище - косая сажень в плечах, с подобающей своему облику бородищей, здоровым румянцем на щеках. Хотя он ростом и не вышел, но очень уж плотен, с внушительным объёмом мускулатуры, но с маленькими руками и ногами. Большая голова его, с прямым пробором в тёмно-русых кудрях, была крепко посажена на короткой шее, но, при ближайшем рассмотрении, он уже не походил на русского крестьянина, а скорее - на эллина. Да и хитон на нём был не русский, а вполне древнегреческий, как и широкополая шляпа, смахивающая на таковую - парижских мансардных пиитов и художников. В его манере общения проскальзывала французская оживлённость, любезность и даже забавная грациозность, граничащая с устаревше-салонным изысканным жеманством. Грозный взгляд через пенсне, мощный голос олимпийского громовержца несколько не вязались с его маленьким аккуратным ртом . Я был в штатском начал с ним издалека, мол, зашёл послушать его стихи, которыми сильно увлечён. Что мне приспичило услышать их из уст автора. Поэт живо клюнул, надул и без того могучую грудь и пророкотал:
«Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной...
Ждал я призыва и знака».
После чтения, Волошин начал весьма сумбурно говорить о мистицизме, да об оккультизме. Его зычный трубный глас превратился в гаснущий шёпот. Мешанина из спиритуализма с теософией. Мой взгляд невольно перенёсся на приятные акварели хозяина дома, развешанные по стенам. Эдакие мета-геологические наброски коктебельской природы, отражающие напряжённость карадагских складок, зной степных балок, контрастные тени скал. Я помолчал и попросил продекламировать на злобу дня. Услышанное мне в самом деле очень понравилось, и я тут же решил, что приложу все свои усилия, чтобы этого талантливого человека оставили в покое.
«С Россией кончено... На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И Родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль…»
Я встал и пожал его крепкую ладонь: проняло! Упивающийся своей нелепой оригинальностью, своими странностями, поэт и не подозревал, сколь близок он был в те дни к тюремной решётке. Потом я завёл речь о нынешней политике, на что он стал уверять, что себя ни большевиком, ни белым не считает. Где-то в своих стихах, мол, писал: ему равно милы и белые и красные, а сам он стоит выше их. На это я едко заметил, мол, на мой взгляд он просто стоит в стороне. А хорошо ли это для гибнущей России? Волошин постарался избегнуть прямого ответа, но, надеюсь, задумался над моими словами. После, он несколько напряжённо произнёс: «Не сомневаюсь, что у моих слушателей возникнет любопытствующий вопрос: «А всё-таки чего же хочется самому поэту: социализма, монархии, республики?» И я уверен, что люди добровольческой ориентации уже решили в душе, что я - скрытый большевик, так как говорю о государственном строительстве в советской России и предполагаю её завоевательные успехи, а люди, социалистически настроенные, - что я монархист, так как предсказываю возвращение России к самодержавию. Но я действительно ни то, ни другое . Даже не социал-монархист. Мой единственный идеал - это Град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времён. Путь к нему - вся крестная, страстная история человечества. А свойство бесов - дробление и множественность. «Имя мне - легион!» - отвечает бес на вопрос об имени. Изгнанный из одного одержимого, бес становится множеством, населяет целое свиное стадо, а стадо увлекает пастухов вместе с собою в бездну. Февральский переворот фактически был не революцией, а солдатским бунтом, за которым последовало быстрое разложение государства. Обречённая на гибель, русская интеллигенция торжествовала революцию как свершение всех своих исторических чаяний. Трагическое недоразумение: вестника гибели встречали цветами и плясками, принимая его за избавителя. Все дифирамбы в честь свободы и демократии, все митинговые речи и газетные статьи того времени были нестерпимою ложью. Правда - страшная, но зато подлинная, обнаружилась только во время октябрьского переворота… Мы должны признать, что главной чертой русского самодержавия была его революционность: в России монархическая власть во все времена была радикальнее управляемого ею общества и всегда имела склонность производить революцию сверху, старалась административным путем перекинуть Россию на несколько столетий вперёд, согласно идеалам прогресса своего времени, прибегая для этого к самым сильным насильственным мерам в духе застенков Александровской слободы ли, Преображенского приказа ли. При этом любопытно то, что консервативные царствования Николая I и Александра III всё же более примыкали к революционным традициям русского самодержавия. Эти цари поссорилось с интеллигенцией. Либеральные правления Александра I и Александра II, напротив, отрицали революционную традицию самодержавия, но эти цари поссорилось с дворянством». Потом Волошин посетовал, что его коллега – поэт Мандельштам как-то взял его любимую «Божественную комедию» Данте - итальянский подлинник с параллельным переводом на французский и, увы, затерял его. У Мандельштама нет постоянного пристанища ни в Феодосии, ни в Коктебеле. Он нанялся работать на виноградниках, и раздобыв ничтожную толику денег, собрался уехать из Феодосии морем. Волошин даже написал своему другу, начальнику Феодосийского порта, записку и просил в ней потребовать у Мандельштама свой ненаглядный томик Данте . А до этого, Мандельштаму, гостившему у Волошина, предложили за стакан молока и сладкую булочку постеречь каких-то заговорщиков из левых эсеров. Для конспирации, они купались в море, вели задушевную террористическую беседу. «Свои тридцать сребряников Мандельштам получил», - зло заметил Максимильян. В тот момент я невольно подумал, что этот загадочный поэт прекрасно понял, кто я на самом деле и почему я у него в гостях… Прощаясь со мной, Волошин вспомнил остроту одного француза о том, что для того, чтобы дать статуе полное совершенство, нужно её, уже готовую, непременно сбросить с горы. Поэт отчаянно уверял при этом, что эти слова принадлежат самому Микеланджело». После своей беседы с Максимильяном, полковник Охотин приказал подчинённым контрразведчикам не трогать ни Волошина, ни Мандельштама, ни, тем паче, не приведи Господь, проживавшего в Крыму, малоизвестного тогда писателя Шмелёва.
Вспоминалось Глебу и недавнее мероприятие, направленное против непомерно большого количества офицеров, приехавших в Крым. Они спасались от тягот военной службы или не желали участвовать в боевых действиях. «Балласт» коллеги Глеба оценивали чуть ли не в сто тысяч человек, в то время как на фронте, пребывало лишь порядка двадцати пяти тысяч отважных. «Квартирьеры мне доложили: «Господин полковник, офицерства по городу шляется до пропасти. Большинство щеголяют в чистом обмундировании, швыряют деньги по трактирам». Я послал офицерскую роту и приказал занять все входы и выходы Морского сада, где было особенно много гуляющих. В тот же вечер мы учинили в Севастополе внезапную и поголовную мобилизацию всех беспризорных господ офицеров. Но в тылу почему-то продолжает оставаться невероятное количество учреждений, с большим штатом действительных и мнимых служащих. Занимается народ в тылах наших по-прежнему перекупкой и спекуляцией валютой, продажей казённых вещей. Дико смотреть на эту самодовольную толпу, увиливающую от фронта! Обращаются ко мне нередко и фанатичные иереи, как тот же отец Владимир Востоков, одержимый идеями создания военизированной церковной организации «Братства животворящего креста». Всё это трогательно, но уже давно бесполезно. Надо было раньше больше сил класть на ниву воспитания молодёжи. Поздно…» Вечером Глеб рассказывал своей жене о том, как неделю назад бывшие соратники-дроздовцы попросили помочь с прекращением травли «цветных войск» в радикальном листке. На следующее же утро несколько Охотинских офицеров заняли все подступы к редакции местного листка. Они вежливо предложили господину редактору назвать имя того сотрудника, который изо дня в день, при полном попустительстве начальства, поливает грязью старейшие добровольческие части, носящие известную цветную форму. Поздно вечером к Глебу заехал городской голова Усов, открыто симпатизирующий конституционалистам: «Возмутительный случай! Дроздовские офицеры перепороли всю редакцию!» «Не допускаю и мысли, чтобы они совершили такое. Заметили их форму?» - ответил Охотин. - «Разумеется». - «Какие погоны они имели?» - спросил Глеб с невинным видом. - «Как - какие? Общеармейские, золотые». - «При чем же тогда тут дроздовцы: у них – малиновые», - отрезал Глеб. Так никто и не узнал, какие офицеры расправились с редакцией радикального листка .
Вскоре в Севастополе случилось нечто, повергшее Глеба в глубокое отчаяние вплоть до нежелания дальше жить и бороться. Некая вдова морского офицера просила срочно у Охотина аудиенции. Естественно, что Глеб не мог отказать вдове. Вошла дама средних лет изящная, седая, в трауре. Сразу стало заметным, что она не владеет больше собой и пребывает на грани истерики. Первыми словами её стали:
- Что здесь у вас в армии делается, господин полковник?
- Уточните, пожалуйста, сударыня, что Вы имеете в виду? – Глеб почувствовал сильное напряжение.
- Прошу помиловать двух молоденьких рядовых, господин полковник. Нижайше прошу! Во имя мужа моего, чьё имя вошло в летопись героев Великой войны, - голос её дрожал и глаза сверкали огнём из-под вуали.
- В чём они провинились, и кто их судил? Всё это не по моей части, сударыня, поскольку в мои обязанности входит предупреждение шпионажа. Речь, очевидно, о другом, раз то лишь рядовые?
- Глеб Гордеевич, они же совершили такую малость! Украли у меня золотые часики с цепочкой и медальон, а их собираются расстрелять! Да, эти вещи были необыкновенно дороги мне, но разве можно лишать за это жизни наших воинов!? Проклинаю тот час, когда я вздумала пожаловаться в полицию, которая теперь выступает, как трибунал! Они едва успели выпрыгнуть в окно, и я твёрдо заявила, что узнаю их в лицо.
- Время военное, сударыня… Вряд ли я смогу хоть сколько-нибудь повлиять на решение военно-полевого суда. Они солдаты… Воровство неприемлемо в Белой армии и должно восприниматься нетерпимо.
- Да они же сущие дети! Помилуйте! Существуют военные законы, но и милосердие должно сохраняться.
- Они опозорили имя полка и с этим в Императорской армии всегда было сурово…
- Они – дроздовцы. Имя их полка настолько свято для всех белых воинов, что запятнать его уже невозможно.
- Дроздовцы… - Глеб задумался, - у меня есть связи с этим полком. Знаю их офицеров. Попробую чем-то помочь. Понимаю, что действовать следует срочно.
Посетительница уже не сдерживала более рыдания. Охотину пришлось её успокоить и проводить до дома. Попытка связаться по телефону с самим Туркулом ни к чему не привела: генерал был на фронте и что-то оказалось неладно со связью. С тыловиками Глебу не удалось найти общего языка. Старых знакомых-дроздовцев в Севастополе в нужный момент не оказалось. Военно-полевой суд приговорил обоих рядовых к расстрелу и привёл приговор в исполнение. Больше всего Глеба убивало то, что всякая шваль продолжает увиливать от фронта, рестораны по вечерам полны не только отдыхающими недолго фронтовиками, но и теми, кто пороху и вовсе не нюхал. «Их не трогают, а отдыхающих солдат, пусть и совершивших позорное дело, наказывают не как-нибудь, а смертью. Говорят, что перед расстрелом осуждённые дроздовцы запели «Из Румынии походом
Шёл Дроздовский славный полк,
Для спасения народа
Нёс геройский трудный долг.
Этих дней не смолкнет слава!
Не померкнет никогда!
Офицерские заставы –
Занимали города!»
«Как так можно? - гневался Охотин, – Кто ещё так, как наш полк способен «дать дрозда» ? Разве что марковцы и корниловцы. Дроздовцы могли простить жестокую дисциплину, грубость командира, но никогда и никому не прощали шаткости в огне. Когда офицерская рота шла в атаку, командиру не надо было оборачиваться и смотреть, как идут остальные! Он был всегда уверен, что никто не отстанет, не заляжет под шквалом огня противника! Такие атаки стали нашей стихией: без выстрела, во весь рост, вселяя в противника панику. Наши командиры, начиная с самого Дроздовского, были обрекающими на смерть и обречёнными. Никогда не забуду, как после боя пришел один ротный командир, превосходный офицер и георгиевский кавалер. «Господин полковник, - сказал он, – отрешите меня от роты». - «Но почему?» - поразился я. - «Лёг в атаке. Подойти к роте больше не могу. Стыдно». И я вынужден был его отрешить. Отважного человека! Таков у нас кодекс чести. В огне проявляется истинный офицер и солдат, в мужественной силе его веры, правды, духа, попирающих саму смерть».
После этих печальных событий, полковника Охотина вызвали в Ялту по делам ведомства. Остановился он в гостинице «Россия», ставшей в то время средоточием последних остатков монархической России. Её заселили генералы Императорской армии, которые числились в резерве Главнокомандующего и не могли получить назначения в действующие части, поскольку эти части были наперечёт. Большой обеденный зал гостиницы был точной копией петроградских гостиниц «Астории» и «Европейской». Под защитой молодёжи, отчаянно дравшейся в степях Северной Таврии, высшие офицеры убивали здесь своё время бриджем, да покером. Гостиница была забита настолько, что даже свитские флигели в Ливадии предоставили в распоряжение привилегированных беженцев на спасительный вольный юг. В Ялте Глеб неожиданно удачно раскрыл запутанное дело с подозрением на шпионаж в пользу красных. Разгадка утечки секретной информации оказалась в юбке. Весьма банально, но вместе с тем, - неожиданно. Большевистская шпионка – очаровательная благовоспитанная дама, сумела всецело овладеть помыслами и желаниями штабного полковника, имевшего доступ ко всем планам командования. Обоих арестовали, благодаря чутью Глеба. Любовников накрыли в той самой гостинице «Россия». Сама мысль о том, что и даму, возможно, расстреляют, какой бы ярой коммунисткой она ни была, портила Глебу настроение. Хотя офицера-любовника - сам Бог велел. Перед возвращением в Севастополь, Охотин решил немного отвлечься и не возражал, когда его пригласил на ужин бывший думский деятель Шульгин. Было занятным послушать этого противоречивого во всех его действиях человека. Монархист по воспитанию своему и духу, он склонился позже к парламенту, стал завзятым думцем, мутящем воду с правого края. Некогда полностью поддерживал Столыпина, но закончил свою политическую карьеру принятием отречения Николая Александровича. Ушёл добровольцем на фронт и был сильно ранен под Перемышлем, после чего работал только заведующим на перевязочном пункте. Во время войны выступил против ареста пораженцев-большевиков! После этого участвовал в создании Прогрессивного блока, наряду с Милюковым, что уже никак не вязалось с былым монархизмом Шульгина. Тем не менее, он продолжал называть себя монархистом. Не выражая восторга по поводу Февраля, Шульгин считал такое развитие событий лучшим выходом, чем продолжение правления непопулярной династии. После поддержки отречения Николая, тот же «монархист» Шульгин подготовил текст для отречения Михаила Александровича вместе с Набоковым. Летом семнадцатого Шульгин вновь «поправел» и стал бороться с заявлением Керенского о необходимости республики. Стал сторонником Учредительного собрания. В начале восемнадцатого, в Киеве боролся с украинизацией, потом подался к Деникину. Шульгин заставил Охотина прождать довольно долго, опоздав, «как курсистка на свидание с влюблённым юнкером». Глеб внимательно вглядывался в черты грубоватого лица своего ровесника, пытаясь понять, когда он говорит искренне, а когда – нет. Было похоже на то, что откровенность этому скользкому человеку не свойственна. Он уходил от любых ответов на вопросы, касающиеся его отношения к политике, юлил между республиканским и монархическим подходом к будущему. Беседа явно не клеилась. Охотин казался собеседнику излишне прямолинейным и консервативным. Обменявшись вялыми репликами, Шульгин рассказал, как он беседовал с давним знакомцем Пуришкевичем незадолго до смерти последнего:
- И тогда я спросил его: «Знаю, Владимир Митрофанович, что Вы были постоянно монархистом. Но теперь, в настоящую минуту, неужели Вы настаиваете на возвращении к власти династии Романовых?» И Вы представляете, что он ответил: «Нет, - произнесли уста самого Пуришкевича, –нет, только не эта скверная немецкая династия, которая уже давно потеряла всякие права на престол!» - «Но кто же тогда?» - спрашиваю. - «В России сохранилось достаточно потомков Рюрика, которые сохранили моральную чистоту рода гораздо более, чем Романовы. Хотя бы Шереметьевы!» - заявил ярый черносотенец. Он не назвал только, кого из Шереметьевых он имел в виду.
- Он скорее уж бывший черносотенец, - возразил Глеб.
Шульгин смутился и перевёл разговор. Бросив несколько комплементов в адрес врангелевского премьер-министра Кривошеина, Шульгин начал извиняться, нервно размахивая пустым крокодиловым портфелем:
- Простите, Глеб Гордеевич, но мне уже пора. Всё дела заедают, увы.
- Не смею задерживать Василий Витальевич, - натянуто улыбнулся Глеб.
Напомаженный брильянтином прямой пробор куплетиста, отбивающего отчаянную чечётку на сцене, переливчато сверкал, а коротко стриженная дама за соседним столиком, как только Шульгин удалился, стала зазывно улыбаться Глебу. Она пускала идеально округлые кольца дыма из своего ярко накрашенного ротика и томно поводила длинными ресницами. «Вот чем они тут заняты в ресторане возле гостиницы», - подумал Глеб. Было жарко и капельки пота со лба куплетиста разлетались в сторону близ сидящих слушателей. Осадок от несостоявшейся беседы подпортил настроение, и Охотин решил заказать вкусный ужин, чтобы поднять дух. За ближайшем к Глебу столиком сидели два пожилых еврея и обсуждали какие-то наболевшие коммерческие делишки. Один о чём-то спрашивал и, преимущественно резко, с нажимом, а второй отвечал ему постоянно обиженным тоном с оттягиванием завершения своей фразы.
- Бронштейны, да Нахамкесы выдвинуты на командование самим русским народом, - прозвучал над головой Глеба знакомый низкий голос, - за Советами стоит не Россия, а Интернационал, а за ним – сам чёрт не разберёт кто. Да, да, господин полковник! И Свердлов – фамилия искусственная, а вовсе не русская. Пошла она от названия местечка под Витебском, которое так и именуется – Свердлов.
Охотин поднял глаза и встретился взглядом с единственным глазом капитана Ведищева, с усмешкой кивающем на двоих за соседним столом.
- Как я рад, Мефодий! – Охотин поднялся и обнял соратника по славным делам дроздовцев. - Вы в отпуске?
- На недельку. И я рад нашей встрече. Не пойму только давно мы не виделись или напротив, совсем недавно… Не знал, где Вас найти, Глеб. Договорился посидеть здесь с нашим приятелем Заруцким. Скоро и он подойдёт.
- Прекрасно! А я уж думал, что один останусь в этот вечер. Публика вокруг такая, что не испытываю ни малейшего желания общаться.
- Но там, чуть дальше, сидит пара корниловцев-фронтовиков. Просто мы их не знаем.
- Нэ понымаю! Зачэм казак дэротся, болшевик дэротся, всакый русскый дэротся? - заглушил всех громогласый человек незначительных размеров, сидящий за дамой с папиросой. - Настоящый армэнын нэ дэротся! Нам война не нужон!
- Он прав по большому счёту, - улыбнулся Мефодий.
- Увы… - добавил Глеб.
- Но нельзя же так доверять евреям! Просто повальное затмение нашло на народ русский. Говорят всё руководство в нынешнем Кремле – жид на жиде, - продолжил Ведищев. - Жиды, да немцы, да латыши - русских-то, почитай, и не видно в их правительстве.
- У меня та же информация. Иной нет. Но бывают и переборы, подобно командующему британским оккупационным корпусом генералу Милну, который завлекает народ в севастопольском кафедральном соборе, толкая с амвона горячие речи, призывая к борьбе с мировым еврейством. Сам Врангель назвал их талантливыми, но «чисто погромного характера», а потому не одобрил. Народ валом валит в собор уже не на молитву, а только чтобы послушать генерала, или - подобные же речи отца Востокова. В конце концов, барон издал указ, в котором было сказано: «Запрещаю всякие публичные выступления, проповеди, лекции и диспуты, сеющие политическую и национальную рознь... Нарушивших..., невзирая на сан, чин и звание, буду высылать из наших пределов». Врангель прав. Меньше всего нам сейчас здесь нужны внутренние распри. Да и к чему погромы? Они никому добра не несут. Вот тех, кто в Кремле засел, войдём в столицу – сразу на фонарные столбы. Это – само собой. Да только не верится уж в наш триумф. Раньше надо было думать. Будь я на месте Деникина и Колчака, так ещё в девятнадцатом, в пик нашего успеха, все силы бы приложил к объединению фронтов наших в единый кулак, а не к походу на Москву. Запереться на полуострове означает стратегический крах вслед за экономическим. Нам бы уломать французов помочь с перевозкой всех войск на Дальний Восток. Там Дитерихс, Семёнов, наконец. Вместе была бы уже сила.
- Шутка даже есть по этому поводу: Один белый офицер говорит: «Бей жидов и почтальонов!» А второй его спрашивает: «Простите, а почтальонов за что?» Тот же Ленин – масон. Впрочем, масоны везде наверху и особенно - в Англии и Франции. Ллойд Джордж – трижды масон и Бриан. Получается, что они заодно с Лениным. Думаю, что Троцкий с Лениным долго смеялись, узнав, что белогвардейцы решили опереться на Англию и Францию. Наш генерал-лейтенант барон Пётр Николаевич Врангель - личность ничем не запятнанная. Но кто столпился вокруг барона: Пётр Струве, масон Кривошеин, Базили, который подделывал царский манифест, Бернадский – бывший министр финансов Временного правительства? Они используют имя Врангеля для своих целей. Или я не прав?
- Полагаю, что Вы более или менее правы, капитан… Но Александр Васильевич Кривошеин был и правой рукой Столыпина. Кривошеин пережил Столыпина на много лет, но даже теперь, у Врангеля пытается проводить земельную и волостную реформы. Приказы Врангеля, одобряемые премьером, грозят взяточникам и казнокрадам, подрывающим устои разрушенной России. Не думаю, что министр – масон. До Крыма деникинское руководство полагало, что в агитационно-пропагандистском отделе Добровольческой армии не место евреям и социалистам. Деникин прямо указывал, что считал «вредным участие евреев в отделе правительственной пропаганды» и дал указание удалить евреев, которых проникло в Осваге немало. Много шумели тогда, что «при повально антисемитском настроении массы, особенно военной, еврей в роле агитатора-пропагандиста просто «невозможен». ОСВАГ был ликвидирован Врангелем ещё весной. Всё это так, но красная пропаганда всего этого отнюдь не опасается, а работает успешнее нашей. Вот, что постичь трудно…
- Вот и я говорю…
- Идёт некая эволюция от республиканца Деникина, к колеблющемуся Колчаку и монархисту Врангелю. Но барон не любит говорить о непредрешенчестве, он утверждает, что освобожденный от красной заразы народ изберёт себе хозяина, имея в виду не самодержца, а форму правления вообще. Я сам слышал его слова: «Для меня нет ни монархистов, ни республиканцев, а есть лишь люди знания и труда. На той же точке зрения я стою в отношении к вопросу о так называемой «ориентации». «С кем хочешь - но за Россию», - вот мой лозунг. При Деникине дрались мы с большевиками, дрались и с украинцами, и с Грузией, и с Азербайджаном, и лишь немного не хватило, чтобы начать драться с казаками. В итоге, провозгласив единую, великую и неделимую Россию, пришли к тому, что разъединили всех антибольшевистские русские силы». И барон прав. Каждый из белых лидеров тянет на себя белое одеяло и его разрывает его. А Дитерихс, говорят, истинный сторонник самодержавия, веры, устоев. Если и удастся спасти Россию, то не из крымской закупоренной бутылки, а из сибирских просторов... Будущее не за Крымом, а за Дальним Востоком. На его простор последняя надежда и на Дитерихса в частности. Что было на знаменах добровольцев? Они даже себя Русской армией не называли. Первым это сделал Врангель. А Краснов и вовсе воевал за «Казакию», а не Россию.
- Но барон молодец, - воодушевлённо заметил Мефодий, - недавно прочёл его заявление в газете (капитан извлёк из кармана гимнастёрки помятый, засаленный клочок бумаги: «Не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа». Каково?
- Врангель – большой патриот, но и немалый прагматик. Положение наше к тому вынуждает. Он уже вынужден отказаться от концепции «Единой и Неделимой» и обещал французам в аренду минеральные богатства юга страны. Крыму скоро грозит голод, Мефодий. Мы не сможем достаточно снабжать сами себя. А тут ещё и Франция требует от нас поставки хлеба. Единственная надежда на набеги в Северную Таврию, - Глеб печально вздохнул. - Пока что мы вынуждены закупить нескольких миллионов порций солонины и мясных консервов из Болгарии, а также жиров в Турции.
- Выдюжим до следующего урожая? – спросил Ведищев.
- Кто знает. Врангель справедливо признал необходимость усиления цензуры прессы, ибо мы здесь, как в осаждённой крепости. Пресса пока что, нередко служит рупором оппозиции и нагнетания истерии.
- Хуже всего, что пополнения нет. Не можем добровольцев набрать даже там, где народ уже прелести коммунизма с лихвой вкусил, - покачал головой Ведищев, - ни на Кубани, ни в Северной Таврии надежды на пополнение себя не оправдали. Самый большой приток от пленных красноармейцев, многие из которых даже охотно нам служат. Чаще – рядовые, но бывает - и уцелевшие офицеры. Не из бывших, а именно самого красного набора – сопляки. Может кто из них зуб на комиссаров имеет, а кто просто в красных идеях разуверился. Ещё перед Крымом, когда к Москве мы рвались, с одним таким имел задушевную беседу. Он всё в их Котовского верит и считает его единственным достойным красным. Говорю ему, мол, он же просто разбойник с большой дороги. Какой же из Котовского красный командир? Нет, отвечает, мол, товарищ Котовский прекратил в своем отряде разбой и прочее безобразие. Мол, народ не грабит, в отличие от других красных вожаков. Расстрелы пленных, уверяет, прекратил. Петлюру же всячески поносит. «Почему Петлюра плох?» - спрашиваю. «Самостийник, - говорит, – а я за Единую Неделимую. Подивился я тогда и спрашиваю, ежели Деникин с Котовским бьются и оба они за Единую Неделимую, как же так получается? За что глотки друг другу режут? Недоразумение какое-то. А тот отвечает: «Коммунисты – сволочь, а Деникин и Котовский – молодцы». И что они не поделили он не разумеет. Котовский, конечно, грабитель, но может быть слегка робингудоподобный?
- Неисповедимы пути Господни, - усмехнулся Глеб. - Не все красные командиры лютые звери, конечно.
- А вот и наш Заруцкий! – просиял Ведищев, - присаживайтесь, сударь.
Как всегда отстранённо-горделивый, с невидящим собеседника взглядом, отважный летун Роман Заруцкий, неожиданно ответил тёплой улыбкой:
- Очень рад видеть вас, господа офицеры. Офицеры в тылу – не редкость, но не совсем те, кого хотелось бы встретить. Поэтому и приятно видеть настоящих, фронтовых.
- Закажем, господа, что-нибудь повкуснее, - предложил Мефодий, - а то месяцами - гречаная, пшённая или «шрапнель». Поднадоело.
- Вы, господа, вижу – большие оптимисты, - мрачно произнёс Роман. - Неужели вы не видите, что скоро намечается тризна по Белому движению, что мы на краю пропасти.
- Вам, Заруцкий, оттуда, с воздуха, виднее, - заметил Мефодий.
- В самом деле, когда видишь красные толпы с воздуха – впечатляет. Не одолеть горстке белых, хотя бы и героев, такую прорву, - отозвался Роман.
- В пятом году мне довелось повстречаться с одним молодым человеком, Поповым - сыном московского купца, человеком всесторонне образованным, - тихо произнёс Глеб. - Попов побывал военным корреспондентом газеты «Русь» в Японскую, а потом увлёкся революционным движением. В разгар бунтов Попов - уже революционер, был арестован нашим ведомством и, в порыве откровенности, говорил мне с тоской в голосе: «Никогда нам не сокрушить монархии, покуда существуют офицеры. Пока есть корпуса и училища, мы ничего с Россией не сделаем».
- И верно говорил, – вставил Ведищев, - офицер Российской армии старой закваски рождался с именем Государя в сердце. Преданность самодержцу он обретал с молоком матери. Львиная доля офицеров до Германской были сыновьями, внуками или правнуками офицеров же или солдат. Традиции рода были и традициями полка. Государь наш всегда носил военную форму, и это поднимало офицера в глазах народа, парализовало тех, кто стремился опорочить Государеву службу. Когда у нас в полку объявили об отречении, многие офицеры и казаки плакали. По наивности своей, наш полковник провозгласил «ура» Государю Императору Михаилу Александровичу. С пустыми знаменами шли деникинские армии и были пусты сердца у героев-офицеров и солдат. Все они боялись произнести то слово, которое совсем недавно окрыляло, вдохновляло, давало силы умирать, когда мы пели: «С нами Царь, с нами Бог, с нами русский весь народ». Но стыдился генерал Деникин великого русского гимна и пели вместо этого корниловцы: «Мы былого не жалеем, Царь нам не кумир».
- Допелись, - мрачно проронил Глеб. - Непосредственно мне подчинённым, первым делом, запретил эту гадость распевать и спросил: «чего тогда вы тут делаете, если Его не жалеете?» Растерялись с ответом. Кто-то намеренно подсунул юнцам такие слова. Но прискорбнее всего, что в их рядах не нашлось никого, чтобы прекратить пение.
- Поднимем бокалы, господа, за нашу надежду – генерала Врангеля! – вдруг огласил весь зал чей-то зычный голос. - Барон Врангель – новый Рюрик! Сила духа за ним! Он приведёт Россию к порядку!
Высокий видный старик стоял над длинным столом, где собрались чинные, старорежимного вида старички.
- Брехун старый, - проворчал под нос Роман.
- Вы верите их речам, господа офицеры, если позволите вас спросить, - обратился к Глебу новый сосед за столом, где недавно сидели армяне.
Это был упитанный интеллигентского вида человек в пенсне и с козлиной бородкой на пухлом розовом лице. Его грузное тело в мешковатом костюме придавало его облику солидность, не соответствующую его истинному возрасту: соседу было едва ли сорок.
- Увы, не совсем, хотя очень хотелось бы верить, - уклончиво отозвался Охотин.
- Понимаете, сударь, я – человек очень далёкий от понимания текущего момента, политики, а тем более, оценки военных возможностей нашей армии. Поэтому мне бы хотелось услышать мнение человека военного и, желательно – фронтовика, а не пожилого генерала, как господин, произносящий эти слова о бароне Врангеле.
- Присаживайтесь к нашему столу, в таком случае, - приветливо откликнулся полковник Охотин.
- Введенский Виктор Витальевич, - представился толстяк, сотрясая руки вставших ему навстречу офицеров. - Очень рад!
- Барон в приказах по армии говорит уже о выходе из тяжёлого положения «не только с честью, но и победой», - сказал Ведищев. - Но так ли всё это просто?
- Хотя я и понимаю, что Николай Александрович со своим Распутиным, до полного мракобесия докатился, но теперь начинаю Его ценить, - сказал Введенский после окончания офицерских разъяснений стратегического положения Крыма.
- Позвольте не согласиться, Виктор Витальевич, поскольку Государь был намеренно оклеветан при помощи очернения Распутина, человека в принципе, положительного и желающего добра России и династии. По долгу службы мне всё это знакомо, - отрезал Глеб. - Впрочем, думаю, что сам барон Врангель не остался без влияния отца, который глубоко уверен, что Распутин - великое зло и, что Царица – чуть ли не сумасшедшая... а брат младший Петра Николаевича и вовсе чудил по столичным левым салонам. Все мы не без греха.
- Верю Вам, Глеб Гордеевич, поскольку моё мнение основано на слухах и левой прессе. Все мы грешили когда-то левизной. Теперь пришёл черёд мой грехи прошлого замаливать. Хотел бы быть полезным на поприще защиты Отечества, - неуверенным и растерянным тоном произнёс Введенский.
- Каким образом Вы – гуманитарий, собираетесь помогать армии? – удивились офицеры.
- Не имея медицинского образования готов служить в госпитале, выполняя самую чёрную работу, - смутился учёный. - Но не могу далее оставаться нахлебником, который даже передовицы во славу Правительства Юга России не пишет. К этому таланта не имею, а вымучивать дешёвые статейки не желаю. Лучше бы помочь делом. Подскажите, как мне обратиться в лазарет какой?
- Могу свести Вас с необходимым человеком, и он поможет. Главное, чтобы Вы не испугались этой страшной работы с кровью и болью, - сказал Мефодий.
- Вы знаете, - начал учёный, смутившись ещё больше, - когда-то, в начале Германской, у меня начала вызревать схожая мысль: помогать раненым. В разгар взаимной усобицы я понял: Необходимо создать некий «Политический Красный Крест» - организацию, заботящуюся, при красной власти - о белых раненых, а при белой - о красных. Эдакое учреждение, которое признали бы обе стороны. Даже название стало для меня очевидным: «Общество святого Николая Мирликийского».
- Слушать Вас тошно, уж простите за прямолинейность, - вдруг вмешался молодой офицер, по виду – нюхавший порох – с повязкой на голове. Он обращался прямо к Введенскому.
- Извольте объясниться, молодой человек, - насупился профессор.
- Какой тут Красный Крест в этой войне на уничтожение? Наивность Ваша умиляет, сударь - уж не взыщите за простоту выражений. Вы что думаете, красные станут допускать излечение белых офицеров на своих глазах? Да это просто смешно!
- Не слушайте его господа, - вставил вдруг собеседник молодого поручика в штатском, - для него всё вокруг чёрное и белое, и ясное, как день. Белые – ангелы, а красные – демоны. Надо не забывать, что и белые в Крыму проводят политику террора. По приказанию генерала Слащова военно-полевые суды приговаривали к расстрелу всех ему подозрительных лиц. Расстреливают зачастую без всяких приговоров. Генерал Кутепов за милу душу вешает провокаторов и большевистских агитаторов. Доходит до того, что городской глава Севастополя Усов жалуется Врангелю на самоуправство Кутепова. А барон отвечает с очаровательной конкретностью военного человека: «Кутепов выполняет мои приказания. Я не хочу разбирать, кто прав: я ли, отдающий эти приказания или Вы. На мне лежит ответственность перед армией и населением... И я не задумаюсь увеличить число повешенных ещё одним, хотя бы этим лицом оказались Вы». Черноватый юмор, не так ли?
- Положение вынуждает, сударь. Неизменно симпатизирую Кутепову. Уж больно Вы осведомлены обо всём для штатского, - прищурился Глеб.
- И барон глубоко прав, - резко добавил Роман.
- Узнаю офицеров Царской армии старой закалки, - снисходительным жестом отмахнулся штатский.
- Огорчает видеть такого либерала в сонме друзей господина поручика, - брезгливо произнёс Мефодий. - Скоро воевать станет не с кем.
- Да, я – не монархист, а скорее уж – анархист! – гордо заявил поручик.
- Болван ты, - тихо, но членораздельно молвил Заруцкий.
- Вы что-то сказали, господин капитан? – позеленел поручик. - Потрудитесь повторить!
- Я сказал, что умом Вы не вышли, господин поручик, - громко сказал Роман.
- Это не смешно, а грустно, господа, - констатировал Ведищев.
- Вы что, господа, посмешище из нас норовите тут устроить? – напыжился поручик. - Думаете побоюсь потребовать удовлетворения?
- Не исключаю. Ваш выпуск прапорщиков имеет иные понятия о чести, - бросил Мефодий.
- Остановитесь, господа, каждый офицер у нас на счету, - сказал Глеб. - Как старший по званию приказываю прекратить взаимные оскорбления.
Зависла долгая пауза.
- И чем Вам так мил этот Кутепов, господин полковник? – с ехидцей спросил поручик, взявший себя в руки.
- В феврале семнадцатого некий Тимофей Кирпичников, унтер-офицер учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, убил своего начальника капитана Лашкевича. Солдат во время страшной войны убил выстрелом в спину безоружного русского офицера! Это очень знаменательное событие - первая смерть, за которой пролились реки русской крови. Временное правительство позже чествовало Кирпичникова, как «первого солдата, поднявшего оружие против царизма». Генерал Корнилов, как не прискорбно мне свидетельствовать, наградил Кирпичникова Георгиевским крестом и произвёл его в подпрапорщики! В восемнадцатом к полковнику Кутепову с просьбой обратится офицер по фамилии Кирпичников. Он заявил, что приехал в Добровольческую армию сражаться с большевиками за свободу народа, которую большевики попирают. Заметив, что его фамилия не произвела на полковника должного впечатления, он показал Кутепову газетную вырезку, повествующую о его подвиге. «А, так это Вы убили своего безоружного начальника!» - сказал полковник и приказал расстрелять мерзавца, - ответил Глеб.
- Как у Вас всё просто: этот – мерзавец, а тот – ангел, - усмехнулся штатский. - А Богу всё одно: подпрапорщик тот убил одного человека – одну душу загубил, а генерал Ваш - сотни.
- Фарисейство тут разводить нечего! – гневно бросил молодому холёному штатскому Роман.
- Философские диспуты отставить! – криво усмехнулся штатский.
- Господин полковник, - заглянул в глаза Глебу Роман, - ещё пару слов со стороны этого типа, и я нарушу Ваше приказание: выйду с ним на улицу и вышибу наглецу мозги.
- Глеб Гордеевич, Вы бы их помирили, - взмолился пацифист-Введенский.
- Приказ остаётся в силе, господа! – строго молвил Охотин. - Беда в том, что таких, как генерал Брусилов в нашем офицерском корпусе оказалось немало. Таких господ, которые с софическим цинизмом заявили, что, если придётся выбирать между Царём и Россией, они пойдут только за Россией. Но на деле выбора и быть не может, ибо понятия сии неразделимы: либо ты патриот и ратуешь за самодержавие, либо ты против него и тогда уж никак не можешь быть истинным патриотом.
- Пожалуй, Вы правы, Глеб Гордеевич, - задумчиво произнёс профессор.
- Весь ход событий свидетельствует о правоте подобных выводов, - глухо произнёс Глеб.
За длинным столом, захмелевшие старички затянули «Боже, Царя храни». Неожиданно молодой штатский глумливым, блеющим голоском начал их передразнивать, дав петуха, под конец.
- Этим поступкам, сударь, Вы унижаете себя, нашу армию, память Государя и саму Россию. Искажение великого гимна во время войны – преступление, - с металлическими нотками в голосе произнёс Охотин.
- Позвольте, но у сейчас не Германская и мы живём не в Имперской России. Кого же я оскорбляю? Никакой закон покарать меня не может, - нервно усмехнулся штатский.
-А последний царь и вовсе не соответствует торжественности этого гимна, - заметил поручик. - Он не силён и не державен. Разве не так? Скорее уж – слаб рассудком.
- Соблаговолите извинится за свои последние слова, сударь. Не в мой адрес, а пред Государем, пред памятью Невинно убиенного, - зрачки Глеба сузились.
- Запороть бы обоих и всё тут! Мельчаем мы со своим заигрыванием со всякой мразью! – не смог сдержаться Ведищев.
- Перед кем мне следует извиняться? – насторожился поручик.
- Тебе следует побеспокоиться за свою шкуру, как и твоему дружку, - проговорил Мефодий сквозь зубы, - а потому встань и извинись за сказанное. А потом и тот – штатский. Живо!
- Грубость ещё никогда не украшала старших по званию! – выпалил обеспокоенный поручик.
Роман резко шагнул в сторону соседнего стола и проворно отвесил обоим звонкие пощёчины. В зале стало тихо.
- Вы это зря… - голос поручика трясся, - Вам такое не пройдёт!
Штатский и вовсе притих, затаился, вдавившись в стул.
- Глеб Гордеич, приказа о мордобитии не было, - усмехнулся Роман, - а к барьеру с такими уродами становиться мне самому претит.
- Так им и надо, соплякам, всё верно, господа, - подошёл к их столам какой-то нетрезвый фронтовик с забинтованным предплечьем. - Что, получили, слюнтяи, от настоящего офицера?
- Отставить, господин капитан. Ведь Вы даже не разобрались что к чему, - отстранил его Охотин.
- А мне всё одно. Морды йихнии не ндравятся! Молокососы, голоусы! Слышал: как вы про Брусилова и прочую сволочь верно сказали. Мне красные самому служить у них предлагали. Выкусили! Орлёный свой пачпорт на ихний нечистый не променяю! Он дорог мне, что конь мой, да шашка!
- Успокойтесь, капитан. Понимаю, что Вы устали воевать. Но прошу Вас, остановитесь, - строго сказал Глеб.
- Большевики, меньшевики, дьявол их разберёт! Чтоб они все они подохли, проклятые! Отчего такая у нас дороговизна? Что делать? Извечный русский вопрос, – не унимался капитан, чередуя язык простолюдина с языком образованного.
- Территория маленькая, а печатают денег сколько в голову стукнет. Вот и дороговизна, - ожил вдруг штатский, наклеив вновь глумливую усмешку на свою холёную, розовую физиономию.
- И представьте себе, что в нашем белогвардейском Крыму тяжелее всего живётся тем, кто причисляется к социальным верхам, - вдруг заговорил Введенский. - Рабочие и крестьяне же, живут здесь куда сытнее, чем в более северной Рабоче-крестьянской республике. В Крыму цены на предметы первой необходимости, на хлеб, сравнительно низкие. А на то, без чего можно обойтись, как, например, виноград, непомерно высокие.
- Вот и развелась спекуляция! Стрелять их надо! – раскричался раненый капитан.
- Кто и честно торгует. Не все – спекулянты, - заметил профессор.
- А Вы знаете, учёный муж, что офицерам нашим прирабатывать в портах грузчиками приходится? Иначе – семью не прокормишь! – на повышенных тонах продолжал раненый капитан. - Грузчик куда больше офицера в Крыму заработать может. За что же мы кровь льём? За кого? За этих двух выродков? – капитан ткнул пальцем в поручика и его штатского приятеля. - Гимн Имперский опошлил, сволочь!
С этими словами капитан обрушил здоровую руку на челюсть молодого в штатском и тот, взвыв от боли, вскочил со стула.
- Приказываю всем прекратить рукоприкладство! – рассердился Глеб не на шутку. - Прошу Вас, господин капитан. При всём моём к Вам почтении.
- Мефодий и Роман, прошу вас покинуть это место вместе со мной, - тихо бросил друзьям Глеб. - Не хочется большого скандала. Уверен, что здесь сидят журналисты.
Все трое вышли на улицу. Похоже было, что оскорблённые поручик с приятелем были более не намерены одолевать их вызовами на дуэль. Неожиданно, за офицерами увязался тот самый штатский:
- Господин полковник, благодарю Вас за то, что Вы остановили этого грубияна с погонами капитана, - сказал он Глебу.
- Этот грубиян - человек на порядок более достойный, чем ты! Лучше поблагодари за то, что не вызвал тебя на поединок и не продырявил твою башку! – огрызнулся Охотин.
- Ну это бы мы ещё посмотрели: кто кого продырявил бы, - раздался у них за спиной голос поручика. - Я к вашим услугам, господа. В любое время суток до окончания отпуска. Мой друг, конечно, не владеет в достаточной мере оружием.
- Он мне порядком надоел, Глеб, - заметил Ведищев, - и я намерен его проучить – принять вызов.
- Поручик, - остановился Глеб, - видишь вон ту плоскую крышу? На ней стоит пустая бутылка. Представь себе, что это твоя голова или твоего дружка.
С этими словами Охотин выхватил из кобуры свой браунинг, молниеносно щёлкнул затвором и в следующую секунду бутылка, находящаяся шагах в пятидесяти, разлетелась вдребезги.
- Недурно, Глеб Гордеевич! – спокойно заметил Роман.
- Дуэлянты редко стреляются со столь большого расстояния, поручик, - вставил Мефодий. - Считай, ты – покойник.
- Достойный анархист, себя уважающий, смерти не боится, не так ли? – подмигнул поручику Заруцкий. - Принимаешь вызов полковника? А может быть ты, ничтожество? – Роман посмотрел на штатского, который отвёл в сторону свой, обычно столь наглый, взор.
- Но я готов стреляться! Я был на фронте! – быстрой нервной скороговоркой продолжил поручик, тыча пальцем в забинтованную голову.
- Это он на днях в Ялте по башке во время пьянки получил. Врёт он всё. Не был он на фронте пока что, - с гнусной ухмылкой выпалил приятель поручика.
-Подлюга! – рассвирепел поручик. - Пригрел змеёныша!
- Дурак, тебя же от пули спасаю! Он не способен стреляться, господа, он только рисуется. Мнит себя офицером, - быстро заговорил штатский.
- Жалкий молокосос! Обманщик! – не на шутку разозлился Мефодий, - надо бы проучить его, Глеб!
- О твоего дружка руки пачкать не хочу. Но тебя наказать надо. Хочешь стреляться прямо сейчас? – спросил Охотин.
- Д-да… Непременно! – с дрожью в голосе проговорил поручик.
- Глеб Гордеевич выстрелит в воздух. Глубоко уверен в этом. А потому, позвольте стреляться с ним мне! – сказал Роман. - Уж я-то не премину наказать наглеца.
- Да, Вы правы, Роман. Но такие как он нам, увы, нужны. Мы проведём новые облавы, на отлынивающих от фронта, и загремит он у меня в самое пекло рядовым, - с мрачным блеском в глазах проговорил Глеб.
- Ладно. Пускай живут оба, - взяв себя в руки, произнёс Мефодий. - Может совесть заговорит, и поручик сам попросится на фронт с очередным отрядом.
- Чтобы я больше вас не видел. И не лезть на глаза нам! – резко бросил Глеб и повернулся спиной к обоим юнцам.
В тот же вечер поручик разбил бывшему приятелю физиономию в кровь. Долго оба парня не попадались на глаза трём офицерам, почти до самой эвакуации из Крыма.
Глеб продолжил путь по вечерней Ялте, решив сделать круг до домика Чехова и назад, чтобы развеять накопившееся раздражение. Первым нарушил молчание обычно самый немногословный Заруцкий:
- Господа, мне недавно сообщили, что адъютант известной в конце Германской госпожи унтер-офицера Бочкарвой, Мария Скрыдлова, появилась в Севастополе. Некогда встречал её у Деникина: миловидная девица и военная косточка – адмиральская дочь. А может просто болтают от безделья, что она здесь. Людям хочется отыскивать полувымышленных героев.
Помолчали. Затем молвил слово Ведищев:
- На днях подходит ко мне наш молодой хорунжий, из уральцев и взволнованным тоном говорит мне: «Ваше Благородие, встретил нынче я на улице Севастополя самого Мокия Кабаева – героя нашего, яицкого». Как поведал он мне о том каков герой этот - старик-священник, так и содрогнулся я: куда мы катимся? Такой человек стоит на улице нашей Белой столицы, никем не признанный, отвергнутый! Трогательно живописал хорунжий: «Кабаев стоял на костылях, с непокрытой головой, в каком-то больничном халате, с восьмиконечным крестом на груди. Прохожие принимали его за нищего, и некоторые подавали ему свои гроши, но он их не брал. Я подошёл к нему, он меня не признал, а когда я сказал, что я - уралец, он заволновался и начал быстро-быстро рассказывать мне, что хочет собрать крестоносцев и идти освобождать Россию и родное Войско. Я начал расспрашивать его, как он попал сюда и услышал целую историю, как его увезли на Кавказ лечить раны, затем куда-то за море, он мог сказать только, что там были англичане, которые в Бога не верят, и его кипарисовые крестики, которые он делал и давал им, они не брали вовсе или не носили на груди подобающе. Наконец, скучно ему стало по родной Расее и по Войску, и он упросил отвезти его на Родину. Потом я встретил его на базаре. Он стоял, окружённый небольшой кучкой народа, и призывал вооружиться крестом и идти против сынов антихриста». Но то, что можно было совершить на Яике, невозможно в нынешнем развращённом Севастополе. Толпа мелких торгашей и крупных спекулянтов сочла Кабаева юродивым и в адрес защитника веры сыпались шутки, а то и базарная брань. Только изредка какая-нибудь женщина, протягивая ему сотенную бумажку, говорила - «Помолись, родной, о душе новопреставленного воина…» Дедушка не брал денег, но вынимал старый потёртый поминальник и дрожащей рукой вписывал туда имя убитого. Одному особенно циничному торгашу, что на старика сквернословил, мой хорунжий даже в морду заехал, а силища у него ещё та. А потом исчез дедушка. Пытаюсь теперь сам навести о нём справки.
- Я непременно попробую узнать побольше, Мефодий. Таких людей нельзя без помощи и моральной поддержки оставлять - грех большой, - взволнованно сказал полковник Охотин. - Брошу своих на поиски.
Глеб сдержал своё слово и узнал о судьбе Мокия Кабаева после Уральска. Из Гурьева старик был переправлен на излечение в город Петровск (ныне Махачкала), откуда - в Новороссийск, затем - в Салоники. У Кабаева сохранилась отчётно-осведомительная карточка, заполненная в госпитале Белой Армии, согласно которой «…отец Мокий поступил в госпиталь 24 февраля 1920 г. с тяжёлым пулевым ранением и был эвакуирован 7 марта 1920 г.» На его имя был выписан пропуск на пароход «Брюэн» для доставки в английский госпиталь в греческом городе Салоники. Уже в июле Мокий Алексеевич был в Крыму - о чём свидетельствовало удостоверение беженца, выданное ему в Севастополе. Глеб потребовал выдавать старику месячное жалование и справить документы .
Необыкновенно высокий человек вошёл быстрым размашистым шагом, на ходу снимая чёрную, с мягким проломом посередине, папаху, расстёгивая свой коричневый казакин. Тонкий казачий ремень с серебряными пряжками туго охватывал его тонкую талию. На ремне раскачивалась казачья шашка, на груди поблёскивали патроны серебра с чернядью. Главнокомандующий Русской армией Пётр Николаевич Врангель выглядел похудевшим, утомлённым, несмотря на былую моложавость своего загорелого лица, но в голосе его чувствовалась теперь вновь обретённая надежда и даже некоторая весёлость, надолго утраченные тогда, после неудач под Царицыным. Охотин не видел барона уже месяц, не меньше, и перемена в лице генерала внушала некоторые надежды. Обращаясь к офицерам на собрании, барон подчёркивал, что теперь есть надежда не только с честью выйти из тяжёлого положения, но даже и выиграть войну. Верилось с трудом, но уж очень хотелось. На лицах ряда генералов был написан скепсис, но такие, как Слащов сидели, пыжась от сознания собственной эпохальной важности.
- Если победа будет за нами, то как Вы, Пётр Николаевич, представляете себе будущую Россию? – спросил незнакомый Глебу генерал.
- Я себе представляю Россию в виде целого ряда областей, которым будут предоставлены широкие права. Начало этому - волостное земство, которое я ввожу в Крыму. Потом из волостных земств надо строить уездные, а из уездного земства - областные собрания, - большие голубые глаза барона окинули собрание ясным и бодрым взором.
Генерал-лейтенант Слащов вальяжным жестом извлёк из кармана коробочку свежих мятных лепёшек и с умилением на лице начал отправлять их в рот одну за другой. Глеб знал, что он не признаёт алкоголя и компенсирует его неупотребление иными воздействиями для успокоения нервов. Говорили, что он крайне редко участвует в кутежах, водку никогда не пьёт, но приносит с собой в офицерское собрание плитки шоколада. За это офицеры добродушно над ним подсмеивались, называя «красной девицей». Подчинённые прозвали его Генерал Яша. Охотин слышал не раз, что Слащов - человек позы, неглубокий, с огромным честолюбием и налётом авантюризма, но - бесстрашен . Постоянно личным примером водил в атаку войска. Поскольку он не курил и не мог ходить в атаки с папироской в зубах, как марковцы, дроздовцы и корниловцы, Слащов стал лузгать семечки под пулями. С горстью людей, среди общего развала, он отстоял Крым до прихода Врангеля. Часто он переносил ранения на ногах. Генерал Слащов красовался в нелепом белом доломане и убийственно лиловых рейтузах. Это был человек с аккуратными чертами лица, среднего сложения. Вспомнились рассказы сотрудников, что Врангелю не раз докладывали: Слащов ведёт себя странно, «толкает» непонятные речи, одевается неподобающе... - «Какое вам дело? – отвечал барон на наветы. – Если даже он воткнёт павлинье перо себе в задницу, но будет продолжать так же хорошо драться, это безразлично». Но последний раз барон посетовал Глебу: «Не довольствуясь уже ролью строевого начальника, Слащов стремится влиять на общую политическую работу, - засыпал ставку всевозможными проектами и предположениями, одно другого сумбурнее, настаивает на смене целого ряда других начальников, требует привлечения к работе лиц, кажущихся ему выдающимися. Окружил себя всякими проходимцами. Он неуклонно опускается и скоро не сможет быть ответственен за свои поступки».
- Господа офицеры, какие вопросы и сомнения возникают у вас по поводу предстоящего широкого наступления? - завершая свою речь, спросил Врангель звонким сильным голосом. - Прошу высказываться прямо здесь или изложить позже в письменном виде.
Зависла напряжённая тишина, нарушаемая нервным покашливанием.
- Ваше Превосходительство, позвольте заявить, что я не могу поверить в успех наступления в силу огромного превосходства живой силы противника, - прозвучал мрачный голос насупленного седого полковника.
- Напишите, пожалуйста, полное обоснование Вашего мнения и мы непременно всесторонне обсудим его, как и все прочие замечания, - Врангель пристально смотрел в глаза, постепенно потупившего взор, полковника. Лицо барона дышало отвагой, энергией и волей.
- До Михайлова дня бы нам устоять, а там и Господь поможет, - бросил Слащов со своего стула.
- На сентябрьский-то нас и побили, - хмыкнул кто-то за спиной Глеба.
Офицеры начали расходиться. Слащов поспешил опередить всех, выходя в двери своей державной поступью.
- Яшка всё ещё заявляет, что он - правая рука Врангеля, - раздался за спиной Глеба приглушенный голос.
- То-то говорят, что барон – левша, - хмыкнул другой.
В те августовские дни появились туманные слухи о масштабном крестьянском восстании против большевиков на Тамбовщине. Глеб подумал, что оптимизм Врангеля основан на этих сведениях. Не исключено, что барон владел гораздо более исчерпывающей информацией. Охотин лишь знал, что Тамбовщину в то лето поразила жестокая засуха, урожая не хватало самим крестьянам, а аппетиты реквизиторов зерна, конечно же, не унимались. Во главе восстания встал якобы некий эсер Антонов .
- И пирамидон не поможет – такой жар у него, - ворчал пожилой врач, лечащий Слащова, - остаётся уповать на милость Божию. Когда профессор Штольц, в девяностые годы, открыл это лекарство, люди начали глотать его даже от головной боли, от каждой сущей мелочи. Чуть что – пирамидону подавай им. Что за народ такой? Мельчает народец-то. Вот генерал наш лейтенант изнурил организм свой тридцатипятилетний до того, что сердце, как у старика имеет. Не ровен час – Богу душу отдаст.
- Вы бы уж так и говорили, прямо – кокаином злоупотребляет или морфием, - возражал врачу какой-то благообразный человек небольшого росточка в летах с академической бородкой.
- Не знаю, анализов крови не производил, в душу не лез. Но помереть с таким здоровьем не долго и в тридцать пять. А пирамидон, в сочетании с морфием, может оказаться совсем нежелательным.
Глеб подумал, что сплетни о том, что Слащов-морфинист недалеки от истины. Охотина с женой пригласил к себе на ужин тот самый душевный профессор-гуманитарий – Виктор Витальевич Введенский. Кроме Глеба и Февронии, у Введенского собрались доктор Старицын, лечащий высший офицерский состав, благообразный с бородкой – Ксаверий Павлович Старогородский, оказавшийся сотрудником корифея крымского виноделия – Льва Голицына, а также очень молчаливый, скромный малоизвестный литератор – Иван Шмелёв – человек с невообразимо печальным взором. Охотин согласился прийти лишь из любопытства к тому, чтобы ощутить настроение крымской интеллигенции – тех людей, которые влияют на политические статьи в левой печати.
- А вот и бутылочка шампанского Удельного имения Абрау! – Старогородский извлёк из недр портфеля тёмного стекла бутыль. - Угощайтесь, господа, и кто знает: когда представится нам очередная возможность отведать добротного напитка?
- Вы опасаетесь, что нам не одолеть врага, Ксаверий Павлович? – участливо спросил Охотин.
- Я имею веские основания думать, Глеб Гордеевич, что скоро мы будем на большевистских харчах – то есть – лапу сосать. Впрочем, Вам-то должно быть виднее. Вот и поведали бы Вы нам…
- Полагаю, что у нас есть надежда спасти Россию, поскольку крестьянские восстания охватывают красные тылы, - ответил Глеб.
- Другой вопрос: а способны ли мы её спасти? Да, и кто-либо иной? – тихо и грустно произнёс Шмелёв. Казалось, что он спрашивает сам себя.
- Вот именно, что Колчака уже нет, казачьих фронтов нет. Мы одни против всей русской территории на жалком клочке суши с ничтожными, в сравнении с ними, людскими и материальными ресурсами, - сказал престарелый врач.
- Россия просто не может не восстать из пепла. Не может же умереть вера, пустившая такие глубокие корни в нашем народе, - возразила Феврония.
- Вы правы, сударыня. От чего бы нам не спасти? – удивился Ксаверий. - Кому же ещё, как не нам, врангелевцам? Впрочем, не мне судить. Что я понимаю в военном деле и в политике? Разве что в виноделии и в дегустации немного смыслю. Устал я от жизни, всей плотью, паренхимой своей обмяк.
- Простите? - переспросил гуманитарий Введенский.
- Я - ботаник и потому так витиевато выражаюсь порой. Извините. Просто хотел сказать, что в клетках моего организма не стало должного тонуса. Старею. И паренхима души моей устала. Это уже должно быть ближе к Вашей области знаний, Виктор Витальевич. То бишь - слабая сторона души. К сожалению, сильная составляет отнюдь не большую её часть. Паренхимой в ботанике называют мягкие структуры растительных тел.
– Мудрёно выражаетесь вы, господа учёные, - улыбнулся Глеб, - но - сочно.
- Господа, я предлагаю сегодня отвлечься от грустных мыслей и поговорить о насущных проблемах науки и хозяйства в Крыму так, словно войны вовсе и нет, - предложил Введенский, - так хочется иной раз забыться. К примеру, вашим попечением, господа Старогородский и, отказавшийся разделить с нами трапезу, князь Голицын, следует завершить славные труды по совершенствованию вин Массандры.
- Стараемся, Виктор Витальевич, в поте лица своего, - кивнул Ксаверий, - но тут ещё зимы на редкость холодные для Крыма выдаются. Даже реки замерзают.
- «Ведь: наше северное лето - карикатура южных зим», - говорил сам Пушкин, - рассмеялся Виктор, потряхивая пухлыми щеками и козьей бородкой.
- Но этот чудо-сад, - продолжил Старогородский, - не забава. Это место, где, шутя и балуясь, русский человек познает, какую драгоценную жемчужину он имеет в Таврии. Тут может расти всё то, что нужно и не нужно человеку и что до сих пор нам, за большие деньги, приходилось выписывать из дальних краёв. Здесь, на узкой прибрежной полоске с мягким климатом, как и в Батуми, мы сможем иметь всё своё – российское: свой чай, свои лимоны, апельсины, даже каучук, сахарный тростник, бататы. Могут тут расти и такие великолепные деревья, как эвкалипты, веллингтонии - мамонтовы деревья. Неужели всё это останется мечтой, и новые вандалы доберутся до Массандры, нашего розария, так и до Чаквинской чайной плантации?
- Вылакают всё из ваших погребов – как пить дать, - рассмеялся Введенский.
- Не шутите так, пожалуйста – больно такое слышать, - лицо Ксаверия покоробилось.
- Да будет вам, господа! А вино-то, в самом деле, отменное! – Глеб посмотрел на свет сквозь бокал с прозрачной золотистой жидкостью.
- По октябрь месяц Евпаторийское отделение сельскохозяйственной кредитной кооперации «Крымсоюзбанк» нам помогло. Теперь есть надежда на продолжение работ в Массандре, не прекращавшихся даже во время Германской, - попробовал улыбнуться Ксаверий.
- Вы же здесь очень давно работаете, Ксаверий Павлович. А как ваше винохранилище снабжало Ливадийский дворец в лучшие времена? – поинтересовался хозяин дома.
- Вы знаете, Виктор Витальевич, мы с князем Голицыным не только виноделием как таковым занимались, но и поставляли вина к Императорскому столу, в погреба Ливадии, а также другие дворцы Императорской фамилии. Это – отдельная сфера деятельности, - ответил Старогородцев. - При Александре Третьем крымским винам к Императорскому столу стал зелёный свет.
- Позже всё изменилось? – спросила Феврония натянуто.
- Нет. В Ливадии мы продолжали поставлять во дворцы не меньший объём. Как-то меня даже пригласили поработать в Санкт-Петербурге. Там большим успехом у Семьи последнего Императора пользовалось красное бордосское вино из района Медока, а также – «Мадера»…
- Так, это для Старца заказывали, - рассмеялся пожилой врач, но у супругов Охотиных его смех вызвал лишь отторжение.
- Если Распутин и имел слабость к «Мадере», то это не делало его меньшим патриотом России, - ненавязчиво заметила Феврония.
- А также - шампанское разных марок, - продолжил Ксаверий, не замечая слов доктора. - Популярным среди фрейлин было белое бордосское из Ле Бланша - «Барзак», «Го-Сотерн» и «Шато-Лафит», испанский «Херес». Большую часть этих вин покупали через Английский магазин, что - на углу Невского и Большой Морской. Ведь вина провинции Бордо существуют со времён Древнего Рима – куда нам с ними тягаться. Между тем, даже в Туркестане наши виноделы достигли таких успехов, что сам Александр Третий одобрил их сухие вина.
- А Вы не сталкивались с заказами Семьи в плане провизии, Ксаверий Павлович? – спросил Введенский.
- Да. Будучи в столице, в ту зиму в мои обязанности входил и выбор еды, должным образом сочетающейся с определёнными винами. А было это в благословенные времена моей молодости. Александр Александрович ещё не был болен и стол Его отличался полнотой и разнообразием. Ибо большим гурманом был наш Государь. К шеф-повару и вашему покорному слуге доставляли типографским способом отпечатанную номенклатуру изделий пекарни, большая часть которой выпекалась по ежедневным заявкам камер-фурьеров. Чего только не выпекали тогда в столице! И сухари стрельнинские, и польские обыкновенные и двойные, и калачики, и молочные розанчики, и поразительные слоёные булочки, и подковки кисло-сладкие и соленые, сдобные, и гюпфели, и булки сдобные, с ванилью, и крендели, и плюшки, и тмин-кухен, и чайное печенье, и датское печенье для Императрицы Марии к Высочайшему чаю. Всего и не упомнишь! Сыр мещерский пользовался немалым успехом. Я и сам тогда к нему пристрастился. Но избытка сладостей избегал всегда. Потому, возможно, поджар и доселе. Одним сухим вином и поддерживаю все жизненные функции.
- Плоды того самого великого разнообразия стола мы сейчас и пожинаем, - врач вздохнул. - Рабочие на Васильевском острове таких розанчиков, поди, и в глаза не видывали. От чревоугодия своего Александр Третий и захворал. А потом и вся Империя лопнула.
- Отчего же. В тех же магазинах, все те же изделия мог приобрести любой житель города, - сказал Ксаверий.
- Вы можете себе представить рабочего, у которого доходы позволяли бы… - начал доктор.
- Представители, так называемой, рабочей аристократии – лучшие трудяги с опытом, вполне могли себе позволить любые эти изделия в воскресный день, - отрезал монархист Старогородский, - люмпены же – не думаю. На то они и люмпены. Для них всегда важнее дешёвая бражка и в немереных количествах.
- Наверное, Вам виднее, - отмахнулся врач, - я же всегда придерживался либеральных взглядов. Мы бы могли жить давно гораздо лучше, если бы не алчность власть имущих.
- Не рискнул бы обратиться к Вашим услугам, доктор, - усмехнулся Охотин. - Монархистов Вы, наверное, лечите иначе, чем левых.
- От чего же? Генералы врангелевские не жалуются. И Вы можете обращаться.
- Я уважаю мнение либералов. Но - не левее конституционалистов, - вставил Введенский.
- А Вы, Виктор Витальевич, пришли бы ко мне в гости. Может быть и полевели бы ещё немного, - рассмеялся врач. - Вы видите, Глеб Гордеевич, я Вас совсем не боюсь. Не те времена. Сам Врангель, по-моему, понимает, что реставрация самодержавия уже невозможна. Таким образом, не исключено, что Вы, сами того не желая, боретесь за республику.
- Простите, Виктор Витальевич, но нам уже пора, - сказал Глеб, игнорируя замечание доктора, - мне необходимо сегодня успеть разобрать немало бумаг.
- Не смею задерживать, Глеб Гордеевич, Феврония Афанасьевна. И всегда рад вас у себя видеть! – с очаровательной козлобородостью улыбнулся хозяин дома.
- Августовские события уже не обнадёживают, - говорил Охотин капитану Ведищеву, который в начале осени вновь уезжал на фронт и пришёл проститься. - Красные переправились через Днепр под Каховкой и стали теснить силы Врангеля. За две недели каторжного труда они создали Каховский плацдарм - три оборонительные позиции: внешнюю, протяженностью полсотни вёрст, главную позицию – тридцать вёрст в окружности, из двух линий окопов и предмостную. Глубина плацдарма – до пятнадцати вёрст! Это десятки вёрст рвов, валов, колючей проволоки, минных полей. От Каховского плацдарма всего семьдесят вёрст до Перекопа. Это уже угроза Крыму…
- Я слышал, что Врангель принял решение обойти Каховку с севера, - сказал Мефодий Ведищев.
- На то вся наша надежда – отрезать Каховку, - кивнул Глеб. - Но, наши генералы подумывают уже возвести дополнительные укрепления на Перекопе. Турецкий вал от былых Крымских ханов до десяти вёрст длиной и высотой в три сажени давно оплыл и просел. На вершине Турецкого вала отроют линию окопов с пулемётными гнездами. Перед валом будет выкопан ров до трёх саженей глубиной. В двух десятках вёрст к югу будет оборудована вторая оборонительная полоса - Юшуньская позиция. Не помешает. Думаю, что мы вовремя спохватились.
- С такими командирами, как наши генералы, что моложе тридцати - Туркул с Манштейном, да Бабиев, да Улагай с Барбовичем, неужели не отрежем нечестивцев с севера? – спросил Мефодий. - В открытом поле десяток казаков с офицерами стоит полсотни самых завзятых будёновцев.
- Вот именно, что – в открытом. Да и то: покуда Совдепия была связана войной с Польшей, мы могли бы далеко прорваться. Теперь же, силы слишком неравные. При штурме тяжело вооружённого плацдарма за валами с колючей проволокой у нас преимуществ нет, - сумрачным тоном произнёс Глеб. - Царские инженеры там неплохо потрудились для большевичков…
Заднепровский обход завершился в октябре полным провалом: на считаные тысячи белых войск катились всё новые валы десятков тысяч красноармейцев. Польский фронт не оттягивал более красные силы. Поляки, имевшие договор с белыми, повели себя, как обычно, то есть – коварно. Впрочем, кто только не предавал уже белых! Начиная с чехов, предавших Колчака, горцев - Деникина, эстонцев - Юденича.
- Что взять с поляков, - ворчал Мефодий, - Polska stoi nierzadem.
- Что это значит? – спросил Глеб.
- «Польша стоит беспорядком» - поговорка старинная и справедливая, - ответил Ведищев.
Слащов пребывал в ярости: он считал, что Врангель упустил нужный момент, не нанёс опережающий удар вовремя. Дело дошло до прямого обвинения Слащовым всего генералитета в измене. Барон Врангель приказом дал Слащову право именоваться «Слащов-Крымский», но уволил Слащова и тот стал жить в Ялте, как частное лицо. Совершенно случайно Глеб узнал, что в боях под Каховкой пал доблестный полковник Никандр Межецкий. Едва за пятьдесят ему перевалило. «Неделю тому назад, в лазарете, приказал долго жить. Царство полковнику небесное», - доложил тогда Глебу солдатик, перекрестившись.
Охотин стоял рядом с премьер-министром Кривошеиным у окна с видом на Севастопольскую бухту.
- Когда меня призвали, я думал об одном: хотя бы клочок сохранить, хотя бы, чтобы кости мои закопали в русской земле, а не где-то там... Клочок для того, чтобы спасти физическую жизнь, спасти всех тех, кого не дорезали. Не скажу, чтобы я очень верил в то, что это удастся. Но то, что совершенно разложившейся армии вдруг на самом краешке моря удалось найти в себе силы для возрождения это уже - чудо. Произошло оно благодаря стараниям генерала Врангеля, - гражданский правитель Крыма, некогда бывший правой рукой Столыпина, заметно нервничал. - Но одна губерния не может воевать с сорока девятью. Нам следует всегда иметь перед глазами судьбу наших предшественников. Деникин, помимо всяких иных причин, прежде всего, не справился с территорией. Мы наступаем сейчас, но помним – «memento Деникин ».
- Нам необходимо удержать хлебные районы, то есть, - северные уезды Таврии, - сказал Глеб. - Но похоже, что закрепиться на этой линии не удастся. Не будет ли это означать голод в Крыму? Настоящего фронта у нас нет. Это не то, что война с немцами.
- Да, хлеба нам не хватит. Ведь если большевики называют барона «крымским ханом», то следует и принять тактику крымского хана, который сидел Крыму и делал набеги, - «посеребрённый» министр в чесуче и с шрамом на щеке заметно постарел и сдал.
«Выдержит ли он в свои шестьдесят с лишним? Не сдастся неумолимому течению времени? Такой человек на этом посту незаменим», - подумал полковник Охотин.
- Одно из двух, - задумавшись, произнёс Кривошеин, - либо большевики, после всевозможных эволюций, перейдут на обыкновенный государственный строй - тогда, досидевшись в Крыму до тех пор, пока они, если можно так выразиться, не опохмелятся - можно будет с ними разговаривать. Это один конец. Он весьма маловероятен... Другой конец – когда они, вследствие внутренних причин, ослабеют настолько, что можно будет вырвать у них из рук этот несчастный русский народ, который в их руках должен погибнуть от голода. На этот случай мы должны быть наготове, чтобы броситься, опомнившемуся народу, на помощь. Но врач должен исцелиться сам. Следовательно, на этом клочке земли, на полуострове, надо устроить человеческое житье так, чтобы ясно было, что там вот, за чертой - красный кабак, а здесь, по сею сторону, - рай - не рай, но так, чтобы люди могли жить. Надо, чтобы слава шла туда, в эти остальные губернии. Пусть все знают, что в Крыму - у генерала Врангеля, людям живётся хорошо. С этой точки зрения важны и земельная реформа, и волостное земство, но с нашей бедностью материальной и духовной я не уверен в успехе…
- Вы правы, Александр Васильевич: бедность духовная – самая острая беда наша, - сказал Глеб. - Полюбуйтесь на эту набережную! Диву даюсь! Красные у подступов к перешейку, а тут фланирует нарядная, вся в белом, любующаяся собой, толпа. К тому же, пышущая здоровьем. Не былая столичная, бросающаяся в глаза своей болезненностью, интеллигенция с лицами в блеклых тонах и печатью вырождения на них. Не серо-желтовато-зеленые с литературными манерами, трагизмом обречённости, или неестественной веселостью лица. В Севастополе – пир во время чумы розово-сытых, самодовольных физиономий.
- Что же, слабое в гражданских войнах обречено на вымирание, Глеб Гордеевич, - повёл плечом Кривошеин. - Но как бы и население Крыма не оказалось, в целом слабым, которое не сможет устоять пред красной волной…
- Если мы спасёмся, то только ценой героизма последних нескольких тысяч воинов. Но лучшие наши воины перемалываются на передовой. Как только нас окончательно запрут на полуострове – нам конец. Все крепости в истории обречены, если не приходит помощь со стороны, - мрачно проронил Глеб.
Неожиданно, в коридорах министерства возник бледный Слащов с попугаем на плече. Генерал заметно осунулся и обрюзг. Его бредовый пёстрый петушиный белый ментик, расшитый жёлтыми шнурами и отороченный мехом, громкий нервный смех и беспорядочный отрывистый разговор, производили тягостное впечатление. Временами челюсть генерала начинала самопроизвольно трястись и слёзы выступали в его глазах. Сосредоточится на одной теме он не мог. Урывками ругал барона и всё командование . Диагноз врачей был уже широко известен: Слащову требовалось серьёзное лечение от неврастении. Слушаться врачей генерал не желал. Слащов столь же неожиданно удалился, как и появился возле окна на набережную. Словно на смену ему, столь же неожиданно для Глеба, к ним подошёл Шульгин, который тут же выпалил:
- Разве белые - люди? Они же почти что святые! Офицер, который видел, что солдат грабит, и не остановил его - конченый человек. Он лишился чести. Он больше не белый, а грязный. Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного - тот лишён чести. Он - не белый, а палач. Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком - всё равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он запачкан! Белые не могут кощунствовать: они носят Бога в сердце. Кто хочет мстить, тот больше не белый. Он заболел красной падучей и его надо лечить. Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины. Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, Родине и товарищам до последнего вздоха. Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят .
- О чём Вы, Василий Витальевич? – удивился Глеб. - Прикажете понимать Ваши слова, как иронию? Ведь Вы не столь наивны, чтобы верить во всё сказанное. Но смеяться над Белой идеей я считаю занятием недостойным.
- Как хотите понимайте. Но я не смеюсь. Мне просто грустно. Не до веселья нам теперь. Простите, господа, спешу на свидание, - с этими словами странный человек зашагал прочь.
Когда Охотин узнал, что один из самых боеспособных корпусов, кутеповский, потерял в тех боях до трети состава, и, что красные переправились через Днепр у Знаменки, а Корниловская дивизия, выстояв до полного изнеможения, поддержана запоздавшей Марковской, вошедшей сразу же после изнурительного марша в огонь, душа Глеба не выдержала и он подал, вопреки здравому смыслу, заявление о своём желании идти на фронт. Начальство уже не возражало. Сопротивление марковцев пошатнулось, а доблестный генерал Третьяков, видя свои отступающие цепи, застрелился, Исход стал очевидным. Штаб, поражённый прорывом Будённого в тыл, колебался и терял возможность что-либо изменить. Вместо того, чтобы собрать все силы в один кулак, стали наступать веером, растянули войска. За два дня боя у Знаменки корниловцы понесли страшные потери и состав дивизии уже не превышал восьмисот штыков. Выяснилось, что у врангелевцев недостаёт тёплой одежды лишь когда резко ударил мороз ниже десяти по Цельсию с ветром. Хребет Белой армии был неожиданно переломлен. Глеб не мог не надеть вновь малиновую фуражку, не мог не поддержать колеблющихся дроздовцев, наконец, своего друга Ведищева. Дроздовской дивизии в 3260 штыков было приказано восстановить боевой фронт и оборонять Турецкий вал. В лоб ей ударили части Блюхера. По подмёрзшему почти сухому дну Сиваша красные бросились во фланг дроздовцам. Натиск противника был неодолим. Красные двигались, как мгла. Полки дроздовцев то откатывались перед тяжёлыми валами большевиков, то вновь переходили в контратаки. Один батальон сдался. Никогда, ни в одном бою у дроздовцев не было сдачи скопом. Офицеры дрались яростно и в плен не сдавались. Раненые часто кончали жизнь самоубийством. Конец был очевиден. Люди были сломлены, потеряли веру в победу, в себя самих. Начало конца случилось у Знаменки и достигло апогея на Перекопе, когда, не веря больше ни во что, вынеся из огня своего офицера, сдался в последней атаке, истекающий кровью дроздовский батальон. Белые уже отступали толпами, красные втекали в Крым. Именно тогда Охотин примкнул к своим, и Первый дроздовский полк перешёл в последнюю контратаку. И понеслось над полем боя: «Братья, все в одно моленье души русские сольём...Смело мы в бой пойдём за Русь святую и, как один, прольём кровь молодую!» Молнией врезались дроздовцы в толпы большевиков. Противник, чуявший близкий разгром своего врага, обычно непобедимого, дрался отчаянно, но под ударом дроздовцев, вновь начал откатываться. Былой, непобеждённый пока, страх перед дроздовцами обуял их. Дроздовцы шли, как в свои лучшие времена с винтовками на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча во весь рост. Дроздовский полк в последней атаке под Перекопом опрокинул красных. «Шли Дроздовцы твёрдым шагом, враг под натиском бежал. Под трёхцветным Русским флагом славу полк себе стяжал!» Красных отбросили на дно Сиваша, где корка льда уже была проломлена, и они оказались по колено в ледяной жиже. Ветер переменился и начал гнать воду в Сиваш. Было взято до полутора тысяч пленных. Глеба и Мефодия охватил какой-то, неведомый им доселе на войне, юношеский порыв. Вдруг в тыл Первому полку ворвался броневик, за ним – красная пехота. Под перекрестным огнём, дроздовцам пришлось отойти. Кубанцы сдавались красным. Около семисот убитых и раненых было вынесено из огня. Всё чаще доносились сочные в своей витиеватости, матерные тирады, изрыгаемые потерянными, озлобленными изломами судьбы, офицерами. Красные заставили местных жителей строить в Сиваше дамбу из подручного материала. Перейти залив было можно по бродам, но они были заминированы. Это не смутило красное начальство: отчего бы не пустить вперёд местных мужиков? В конце концов, на мины погнали, - по пояс в ледяной воде, жителей обоего пола . Первыми за ними прошли через залив части Махно во главе с Каретником. Вслед за ними, Фрунзе бросил ещё и кавдивизию. Белые поспешно отступили к Юшуни. Дроздовцев и корниловцев отрезали, но они пробились к своим. Врангель поддержал свои части огнём с кораблей, вовремя вошедших в Каркинитский залив. Набухшая от мокрого снега глина, смешенная с кровью, хлюпала под сапогами. Поверхность земли между воронками была вздыблена беспорядочными нагромождениями глины с обрывками форменной одежды среди бурых комков, окровавленные, оторванные конечности торчали из сапог. Порой дроздовцы спотыкались о густо лежащие тела, среди которых, возможно, были еще живые люди. Был получен приказ об общей эвакуации, и Дроздовская дивизия, страшно поредевшая, но твёрдая, двинулась в Севастополь. Каждый офицер остро ощущал конец не только Белого движения, но и всей России. Вспоминали слова Корнилова, который на вопрос: «Что, если не победим?» ответил: «Тогда мы покажем, как умеет умирать Русская армия».
Глеб с Мефодием ехали в арьергардном бронепоезде и оказались рядом с, неизвестно откуда возникшей далеко к югу, красной батареей. Сквозь шум колёс ветер донёс до их слуха команду, изрыгаемую лужённой глоткой:
- Правые, прицел тридцать-сорок, трубка пятьдесят! Угломер – пятнадцать! Орудиями левее на две, трубка шестьдесят! Два патрона, беглый огонь! Жарь беляков!
Глеб бережно свернул потёртое знамя дроздовцев, которое однажды вынес из огня. Он вновь обернул знаменем свой торс, перекрестившись. Прямое попадание в их вагон оглушило надолго каждого, дыхание спирало от густого пироксилинового духа. Когда глаза позволили различать то, что происходило в вагоне, Глеб увидел молоденького солдата, сквозь грудь которого прошёл острый кусок вагонного дерева с металлической обшивкой. Оторванное предплечье его болталась на окровавленных сухожилиях. Он мог лишь мычать, кажется, прося добить его скорее. Никто не решился внять его просьбе и, кто мог, бросились перевязывать солдата. Тем временем, паровоз совершил неимоверное усилие и вырвался из зоны огня. В тылу дроздовский бронепоезд столкнулся с уланами, которые махали им, останавливая поезд.
- Примите нашу Бешеную Марию , господин полковник, - обратился к Глебу уланский ротмистр. Ранило отважную женщину сильно. Недавно только мужа под Каховкой похоронила, а теперь… По-моему, у неё ещё и обморожение начинается.
- Давайте, конечно, - сказал Глеб, - и ещё кого из раненых. Если приказ позволяет, сами все к нам подсаживайтесь.
- Беда в том, что мы сами не знаем, что думает штаб. Связи нет, - смутился ротмистр.
В развороченный, продуваемый вагон погрузили раненую бледную измождённую, но миловидную женщину, которая невнятно бредила. Когда шубу, в которую она была укутана, раскрыли, оказалось, что у Марии на груди целых два Георгия! Дроздовский фельдшер проверил её перевязку, а особенно - конечности, на предмет обморожения.
- Будет жить. Молода ещё, силы много, - успокоил он собравшихся. - Слышал я, что в Германскую дама эта в разведке отличалась, за что унтера получила и ордена. Говорят, чтобы попасть к Деникину, она со вторым мужем, переодевшись персами, проследовали через Каспий в Иран и Месопотамию, лишь потом смогли они морем добраться до Новороссийска.
- Благодарю Вас, доктор, - с умученным видом вдруг произнесла Мария.
Вместе с Марией, в бронепоезд погрузили ещё немало раненых и обмороженных. Среди них оказался некий поручик Георгий Богданов , который случайно сел рядом с Охотиным и Ведищевым и рассказал им, как он добрался из Ташкента до штаба Деникина, чтобы служить Белому делу. Относительно ситуации в Туркестане, Георгий не оставлял места для оптимизма. Заметив, что Мария дрожит от холода, Богданов проворно разыскал где-то сломанный венский стул и тут же разжёг костерок, на котором стал греть чайник, чем всех порадовал. В их тесный круг подсел легко раненный солдатик лет тридцати, из крестьян, который вдруг начал проникновенно вещать:
- Истину я нашёл отныне, здесь, в аду кромешном. И пойду я ту истину землякам проповедовать. По деревням заброшенным, хуторам глухим, да по скитам, стану я всю ту правду сказывать. За Христа, чтоб шёл народ. Укажу им на лютых врагов веры Христовой - на комиссаров-коммунистов. Потихоньку, по ночам, в пьяной ссоре, да драке станем тех большевиков на селе изводить. И подымется вся избяная Русь и выметет ту всю нечисть из городов. А опосля у Бога Царя станем просить. Иначе, как быть Руси-то?
- Может быть и правда в том, друг мой, - сказал на это Глеб, -мы-то ту правду проглядели. Об Учредиловке всё галдели. Но теперь иного пути нет. Остаются методы партизанские.
Вдруг, среди стонущих тяжело раненых, Глеб узнал побелевшее трясущееся лицо того самого наглого поручика из ресторана. Охотин с врачом сделали всё, чтобы помочь раскаявшемуся юноше выжить. Но было уже поздно. Он потерял слишком много крови и умер от переохлаждения. В последний момент он узнал Охотина и был рад, что совесть и гордость его очищены кровью.
Врангель обратился к населению полуострова с воззванием вливаться в армию, поскольку положение критическое. Грозил, что к бездействующим личностям призывного возраста будет соответствующее отношение: их просто отправят к красным. В ответ начались шапкозакидательские речи, мол, Крым может спокойно смотреть в будущее, что чем больше красные будут штурмовать перекопские твердыни, тем лучше. Слащов присоединил своё воспалённое воображение к этому бреду. В Севастополе, как ни в чём ни бывало работали кинотеатры и театры. Некоторые обыватели, правда, начали скупать билеты на пароходы. Одним из таких умников оказался Вадим Александрович Новгородцев: он давно пролез в штабные, лишь бы отсидеться в тылу - не под пулями. А поняв всю обречённость Крыма, он поспешил совершить перевод своих средств в константинопольский банк. Натиск Красной армии поражал воображение. Командование оценивало силы Фрунзе в сто тысяч, но командарм бросил почти двести! 10 ноября Врангель и Кутепов начали эвакуацию тылов. Фрунзе направил барону предложение капитуляции на почётных условиях с возможностью выбора: остаться в России, или свободно выехать. Слащов же, предложил Кутепову гнать всю «тыловую сволочь» вперёд и принять решающий бой. На это Кутепов заметил, что «положить армию в поле - дело нехитрое». 11 ноября красные взяли Юшуньскую позицию, перемолов противника, задавливая численностью и огнём . Во время решающего штурма латышские стрелки пели отнюдь не «Интернационал», а латвийский гимн «Dievs sveti Latviju» («Боже, благослови Латвию»)… Русская армия оказалась перед угрозой двойного охвата и окружения. Она ушла по всему фронту к портам Южного берега Крыма. Красные теперь могли двигаться в любом направлении, но опасались ловушки и потому затянули своё продвижение, что позволило Врангелю вовремя эвакуироваться морем.
В тот же день Главком Врангель отдал приказ об эвакуации «всех, кто разделял с Армией её крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства, с их семьями, и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага». В пяти крупнейших портах Крыма суда начали загружаться имуществом и эвакуирующимися гражданскими людьми, а через два дня, в Севастополе, начали грузиться прибывшие из Симферополя эшелоны. Утром 14 ноября Врангель и командующий флотом вице-адмирал Кедров объезжали на катере Севастопольскую бухту, наблюдая завершение загрузки. Двенадцать белых колонн на Ионических капителях по-прежнему поддерживали белый фронтон и крышу Графской пристани, и Охотину, почему-то, стало особенно больно смотреть на красоты зодчества, достающиеся вандалам, катящимся с севера. Мраморные львы всё также невозмутимо охраняли Графскую пристань и путь к площади с памятником адмиралу Нахимову. Волны бились о камни набережной, окатывали пеною привальный брус деревянного помоста пристани. Пестрели зелёно-красные ялики перевозчиков, военные вельботы и шестёрки. Натянулись буксиры, дрогнула баржа и медленно оторвалась от пристани. Глеб тряхнул головой, гоня прочь тяжёлые мысли о том, что весь этот громадный порт, мастерские, плавучие доки, сухой док Наследника Цесаревича, бомбовые погреба Инкермана, дивизионы подводных лодок, добротный морской госпиталь, Морская Авиация и минная станция близ Ушаковой балки, наконец, и колыбель флота - Морской Корпус, достанутся проклятым интернационалистам, готовым всё попрать и продать. Ещё усерднее полковник подавлял в зародыше мысли о том, что и родную Москву он вряд ли когда-либо увидит, а его сын не сможет её и вспомнить… Рядом на палубе столпился весь личный состав штаба и контрразведки: офицеры, их жёны и дети - все, за исключением некоторых младших по званию сотрудников и прислуги, не пожелавших уезжать. Феврония нашёптывала Молитву Господню, крестя родной берег. Снялись последние заставы и юнкера выстроились на портовой площади. Послышалась команда:
- Смир-рно! Слушай на кра-ул! Р-равнение напр-раво!
Барон обратился к юнкерам с речью:
- Оставленная всем миром обескровленная Армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю...
Перед тем, как взойти на борт с русской земли, Пётр Николаевич припал к ней губами. Сухими, по-уставному холодными словами строевой команды прощались с родной землей юнкера. Холодными взглядами провожали корабли люди, добровольно оставшиеся на берегу. В их глазах было заметно растущее отчуждение. 15 ноября корабли из Севастополя прибыли в Ялту, где погрузка тоже закончилась. Город выглядел ужасающе пустым. Белая конница, прикрывая отход пехоты, сдерживала натиск красных, а затем, усиленными переходами, отошла к Ялте. Рядом с Глебом донской казак кусал себе губы под обвисшими усами, чтобы не разрыдаться, провожая глазами своего верного скакуна, мечущегося по берегу среди других брошенных лошадей.
- Смотри, брат! Не позволь красному взнуздать тебя! Сбей эту мразь с седла, как каждого ты сбивал, пока я не овладел тобой! – крикнул казак своему коню в сердцах.
Какие-то люди грузились с ялтинского берега. Доносились их недовольные крики. Глеб навёл на них свой бинокль. Погрузку обеспечивали марковцы, и Глеб различил среди офицеров Романа Заруцкого. Какой-то молодой парень в штатском с бойкой бесцеремонностью расталкивал женщин и детей, пытаясь опередить всех. Внезапно Заруцкий схватил его в охапку и швырнул в студёную морскую воду. В последний миг Глеб узнал в штатском того самого наглеца из ялтинского ресторана. «Искупаться иной раз полезно. Отрезвляет», - улыбнулся про себя Охотин. Старший офицер сделал замечание Заруцкому, но отнёсся к этому инциденту с пониманием. В Ялту уже вступала красная пехота с песней: «Пароход идёт, да волны - кольцами. Будем рыбу кормить добровольцами!» Объединившись, белая флотилия пошла на Феодосию. За русским флагманом следовал французский адмирал Дюмениль на своем крейсере. Французский корабль дал залп в двадцать один выстрел - последний салют в русских водах русскому Андреевскому флагу, реющему на «Генерале Корнилове» - крейсере самого барона.
Невзирая на холодный ветер, все, кто был в состоянии стоять на ногах, высыпали на палубу, провожая печальным взором родные берега. Объединившись с судами из Керчи, флотилия сворачивала на Константинополь .
- Эх, какого же дьявола я не остался! – нервно воскликнул вдруг один из штабных офицеров, незнакомых Глебу. - Не жизнь будет мне там, средь басурман. Красные и то милее.
- И Вы верите в то, что большевики оставят Вас, офицера, в живых? Наивно, – заметил другой офицер, в летах. - Всех порешат. Помяните моё слово.
- Так, выпьем лучше, господа, за упокой России. Всё рухнуло. Конец. Нет Престола, нет и России, - раздался знакомый голос, – Глеб узнал осунувшегося Введенского.
- Да будет Вам, профессор. Сколотим армию, как юнкера наши чуть подрастут. Наймём немного басурман и отвоюем Россию. А как же иначе? Как может Россия без нас? – вмешался Ксаверий Старогородский.
- Вы, господа учёные всё знаете. Но в военном деле вы несколько наивны, - усмехнулся первый офицер, брезгливо поведя усом.
- По сути, Крым пал из-за измены Польши, неожиданно заключившей мир с Советами. Да ещё и ранний и необычный холод добил нас, да такой, что Сиваш промёрз до дна и стало возможным атаковать нас на много большей полосе, чем защищённый перешеек, - сказал второй офицер.
- Главное не это: почти половина Русского офицерского корпуса стала вынужденно служить красным. Они нам и свернули шею – создали новую и сильную армию в короткий срок. Ну и числом своим нас додавили, - возразил первый. - Что же, теперь за этой армией будущее России…
- Скоты и предатели! – воскликнул второй. - А что осталось от Корпуса ? Но не забывайте и то, что вся промышленная Центральная Россия и склады с боеприпасами оказались в руках красных.
- Но позвольте, - зазвучал знакомый скрипучий голос. – Глеб увидел, подошедшего к ним, того самого, либерально настроенного, доктора Старицына, - ведь русские офицеры, выбравшие службу красным, делали тем самым выбор из двух зол в пользу зла, представлявшегося многим из них наименьшим. Они прекрасно отдавали себе отчёт в том, что во главе Белой армии стоят исключительно птенцы Февраля. Для многих быть февралистом, а тем паче – генералом-выдвиженцем Керенского, означало служить разрушению армии и государства. Мне довелось однажды поговорить с Африканом Богаевским, который недолго побывал председателем Правительства Юга России. Генерал этот умилялся, как у нас вместе и дружно трудятся социалист Агеев-министр земледелия, кадет Зеелер-министр внутренних дел и видный масон. В последнее деникинское правительство вошли масоны Бернацкий, Чайковский и не только они. Именно такие люди, при поддержке западных эмиссаров, вершили организационно-политические дела в тылу Белых армий, обещая поддержку Антанты. Взять того же Авксентьева на восточном фронте, Чайковского - во главе Северного правительства, Лиазонова – в Северо-Западном . С восемнадцатого года Россия уже не стояла перед выбором: самодержавие, или Советы, а только: большевики или умеренно-левые.
«Похоже, что этот врач знает многое. Он – из посвящённых, ведающих. Интересно. И с чего это он так разоткровенничался? Наверное, зол на Врангеля, что тот подчистил своё правительство. Хочет намекнуть, что барон потерпел поражение от недостатка умных помощников в тылу, но не решается высказать до конца свою мысль. Рядовые, да и генералы наши вряд ли знали, что делавшие политику за их спиной люди принадлежат к масонству», - подумал Глеб и вспомнил доклад, написанный Слащовым, присланный им в секретный отдел на имя Врангеля: «Сейчас в Вашем штабе остались лица «керенского направления». Начальники-карьеристы портят всё дело проведением на государственные должности лиц, подобных Оболенскому». Яша, по крайней мере, не запятнал себя сомнительными связями и остался монархистом. Князь Оболенский – весьма влиятельный масон. Я сам собирал на него досье и до подсказки Слащова. И, похоже на то, что Яшу намеренно оклеветали те самые левые верхи, а такие, как наш доктор, могли и вкалывать ему очередную дозу морфия, вместо лечения, чтобы лишить рассудка. Слащов же писал раньше весьма трезвые и, настораживающие статьи, вроде «Лозунги русского патриотизма на службе Франции».
- Но, если брать шире, доктор: если бы Деникин принял план Врангеля и соединился бы с Колчаком, а Родзянко энергично ударил на Петроград, всего бы этого сейчас не было! – с тоской произнёс второй офицер.
- Слишком много «если бы», господа, - врач, с иронией, развёл руками. - Белые постоянно грызлись. Деникин ругался с Доном, не любил Колчака и не давал выдвинуться Врангелю.
- Да уж… Получился парадокс: офицеры сражались с коммунистами и умирали, а руководили ими люди, которые, в составе Временного Правительства, фактически помогли большевикам прийти к власти, - сокрушался Старогородцев. - Монархисты же, составляли в Белой армии меньшинство, оттесненное почти что в подполье. При Колчаке действовала Тайная организация монархистов, а при Деникине принято было упоминать «подпольную работу монархистов». Абсурд!
- Белые пытались сохранить уютную Россию, встающую со страниц Чехова. В этой уютной России на письменных столах лежат стопки книг, звучит рояль, со стен глядят предки, запечатлённые маслом, или фотографическим аппаратом. Такая Россия всем нам симпатична, но увы: большинство населения её не имеет к подобной идиллии ни малейшего отношения. Они не стали бы воевать за её сохранение, - вздохнул Введенский. – Кроме того, часть населения любой страны питает некую паталогическую страсть к разрушению. Эта черта неплохо освещается хронистом седьмого столетия Фредегаром. Родительница одного конунга варваров наставляла сыночка: «Если ты хочешь стать на путь подвига и прославить свое имя, разрушай всё, что другие построили, и уничтожай всех, кого победишь, ибо ты не можешь строить выше, чем делали твои предшественники». Не думаю, что конунг тот был способен что-либо построить.
- У большевиков есть единство доктрины и руководства, - вставил своё слово Охотин, - они выдвинули понятые, соблазнительные для народа лозунги. Нехитрые, вроде: «Грабь награбленное! Мир хижинам - война дворцам!» И это сработало. Если ты беден и молод, ты впервые выбрался из своей деревни, а тут тебе чинные дядья такое внушают – как не поддаться соблазну? Как устоять? Подобные учителя могут и самого Христа притянуть и всю эту мерзость, как Его учение преподнести. Большевики совершенно беспринципны во имя своей идеи. Они стравливают разные слои населения: голодных рабочих науськивали грабить сытых крестьян, а голодных крестьян – казаков. «Морально всё, что служит революции», -это ещё Нечаев, их духовный отец, заявил. Белые щепетильны и не обещали невыполнимое.
- Не всё ещё потеряно, господа. Останемся оптимистами! – бодрым тоном произнёс молодой офицер, подошедший только что. Глеб узнал в нём красавца-поручика Новгородцева.
- А Вы мало изменились, Новгородцев, - удивился Охотин.
- Измениться мы всегда успеем. Особенно – в гробу, Глеб Гордеевич, - рассмеялся Новгородцев.
«Никогда он не был мне приятен, этот тип. Ну, да Бог с ним. Россию жалко. Корю теперь себя за ту же излишнюю разборчивость в средствах и внутреннюю брезгливость, чурание сотрудничества с провокаторами в бытность своей московской службы. Ведь были среди них и убеждённые сторонники порядка, не все же, как Азеф. Тогда ещё можно было остановить преступников от политики», - мысленно корил себя Охотин. Вступать в их беседу ему не хотелось. Не видел смысла в дальнейшем сотрясании воздуха.
- Белые генералы считали, что они морально правы. И они были правы! – убеждённо сказал Старогородский. - Все остальные же, должны понять их правоту.
- Всё так, но ведь самой цивилизации, в которой такие, как они, были высшим и правящим слоем, уже не существовало. Рыцари несуществующей империи не могли внятно объяснить, за что они борются, - покачал головой Введенский. - Серая часть казачьего Круга поговаривала: «Что нам Россия? От неё нам были всегда одни хлопоты, да обиды». Россия и царский режим отождествлялись. А режим это - тяжёлая повинность. Деникин и Колчак отменили декрет о земле и этим оттолкнули от себя крестьян в тот момент, когда те особенно были недовольны большевиками. Чудовищная ошибка!
- Немаловажным оказалось стратегическое положение Совдепии в центре страны - легко перебрасывать войска с фронта на фронт по железным дорогам. Они могут наносить удары по отельным Белым фронтам, когда им выгодно, или возможно – единым кулаком. Наши четыре фронта не были связаны друг с другом. Южным фронт поддерживал связь с Восточным по телеграфу через Париж и Афины… Что говорить, - махнул рукой пожилой офицер.
- Белая армия оказалась забытой частью населения. Тыл жил полной жизнью, не зная лишений, а армия обычно была разута, раздета, голодала и холодала. Красные же, проводили суровую политику подчинения интересов тыла интересам фронта и, как показало время, правильно делали, - добавил молодой, нервный офицер.
- Помудрее нас эта рабоче-крестьянская власть оказалась, - усмехнулся Новгородцев. - Но ничего, мы им ещё покажем! Дайте нам время только!
- Вы бы, господин, с позволения сказать, офицер, - вдруг мрачно произнёс старший из офицеров, - хотя бы при мне, промолчали лучше. Уж мне-то, как штабному, известно, как Вы успешно избегали передовой.
Новгородцев сконфузился, боязливо покосился на Охотина и ретировался.
- Корниловщину, и вообще диктатуру, буквально ритуально в интеллигентских кругах полагалось презирать. Но, войди Корнилов в Петроград, число жертв Русской смуты исчислялось бы несоизмеримо меньшими цифрами, - сказал Старогородский. - Во всём виновата политическая близорукость интеллигенции – с пятого года, а последние годы – крестьянства и казачества.
- Но теперь должны же союзники опомниться и спасти русское офицерство из того невыносимого положения, куда его загнала судьба? Начинается нечто новое, ужасное и позорное, - с болью в голосе произнёс пожилой офицер. - Мы будем готовы идти солдатами в иностранные легионы – страшно подумать. Мы будем там бедствовать без доходов, наши семьи голодать. А надо бы продолжать бороться за Россию. Как, не имея средств?
- Отвечу Вам словами замечательного белого поэта Ивана Савина, - заговорил Введенский: «Пьяный хам, нескончаемой тризной затемнивший души моей синь, будь ты проклят и ныне, и присно, и во веки веков, аминь!» Дед поэта – финн, женатый на русской гречанке. Отец поэта – уже человек русской культуры Иван Савин Старший. Он женился на молдавской помещице. Истинная русскость даётся не чистотой крови, но чистотой духа. По языку и мироощущению Иван Младший стал, вне сомнений, русским поэтом, подобно тому, как Айвазовский и Левитан – русскими художниками.
- Но полноте, господин профессор, - усмехнулся доктор Старицын. - Какая сейчас может быть поэзия? До неё ли нам?
- Мысль о том, что кровь превыше почвы, породившая панславизм, не оправдала себя в Германскую, Виктор Витальевич, - вставил Старогородский.
- Всё гораздо проще, господа, - к говорившим подошёл тихий человек в одеянии священнослужителя, - Ничто иное, как кара Божья за грехи правящих кругов и усиливающееся безбожие в низах. Вот и всё объяснение.
- Как всё у вас легко и просто, господа служители культа, - усмехнулся врач.
- Совсем не просто, сударь. В ходе этой войны произошла подмена ценностей и мировоззрений: антироссийская и антинациональная власть сумела завладеть государственническим сознанием крестьянства, - пожилой священник тяжело вздохнул. - Появилось столь уродливое явление, как крестьянин-общинник без Бога, без образа Христа в душе своей. Утраченная гармония существования сделала таких людей безумными, жестокими.
- А какой позор несмываемый в том, что белые выказывали огромный героизм во многих делах, но не сподобились срочно захватить почти беззащитный Екатеринбург, попытаться спасти Государя! – горячо сказал Старогородцев.
- Более того, - не выдержал Глеб, - в Екатеринбурге находилась, эвакуированная из Петрограда, действующая Академия Генерального штаба. То есть - много бывших офицеров. Но мне известны лишь единичные попытки освобождения Августейших узников, начиная с Тобольска! Особого желания освободить у большинства не было, вот в чём дело! Вы глубоко правы, Ксаверий Павлович: этот позор останется несмываемым клеймом на Русском офицерском корпусе. Жертвенность наших лучших полков – лишь относительный вклад на алтарь искупления нашей вины. Полным искуплением её может стать лишь освобождение России и возведение на трон всенародно избранного Государя!
- О, Боже! Какая дремучая наивность! – хмыкнул себе под нос врач.
- Вы много говорили и справедливо, господа, - добавил священник, - но, крестьянство наше – это восемьдесят процентов населения. Его лучшую, крепкую часть – столыпинский корень, большевики уже, почти что, выкорчевали. Не забывайте и ужас голода, продуманно учинённого варварами! Хлеб у крестьян выгребали дочиста, да только он зачастую пропадал: гнил на ближайших станциях, пропивался продотрядовцами, перегонялся на самогон. А кто держит в руках хлеб, тот и властелин в стране. Получается, что голод и его страх стали самыми мощными инструментами внушения полного повиновения .
За разговором, болезненно трогающим глубины души, никто не заметил, что родные берега подёрнулись дымкой и перестали быть различимы. Феврония с сыном молча не спускали глаз с крымских гор, пока они окончательно не исчезли. Маленький Андрей не мог сдержать душащих слёз. Глаза его матери оставались сухими, возможно – от ветра, но душа её рыдала. Иллюзий хотя бы отдалённого возвращения строить она никак не могла.
22. Кремнистый путь
Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно.
В. Соловьёв
Степной волк. По-казахски – каскыр .
В Москве создан Коммунистический университет трудящихся Востока, в котором русские евреи учат евреев немецких и польских, как делать революцию в Индии и Китае.
Анекдот 1920-х
- Да… Красками, как и жизнью, обделён сей край, - не спеша проговорил Сергей Охотин, подбрасывая корягу в костёр и поёживаясь от свежего весеннего ветра.
- Тут ничего уж не поделаешь, господин поручик. Так Бог землю сотворил: Россию покраше, иные земли – поскуднее, - поддакнул молодой казак, прислоняясь спиной к оленьему камню – узорчатой надмогильной гранитной глыбе. - Вот уж который день по Монголии скачем – конца степи нет. Тут простор куда поболе, нежели в оренбургских степях. Где она – Урга -то? Верно ли путь держим? Кони спадают с тела. Скоро бежать не смогут. Овёс за лошадью не ходит, как говориться.
Ночь выдалась совершенно ясная, похолодало и сильно вызвездило. Зато изнуряющий ветер, пробирающий до костей, утихомирился.
- Суровый край: уж май месяц пошёл, а какой холод! А путь должно быть правильный выбрали. Всё же, карту имеем. Да и головы. Главное, чтобы те белые всё ещё в Урге были, а не красно-зелёные. Слышал я от своего брата про того самого барона Унгерна, что Ургу якобы захватил. Воевали они вместе. Хвалил барона того брат за отвагу, – Сергей затолкнул в костёр ветвь покрупнее и лёг на землю, кутаясь в пахучие овечьи шкуры.
Едва забрезжил рассвет, как шестерых спящих разбудил часовой, нещадно пихая ближайшего казачка в бок:
- Вставай, паря! Живо! Ваш-бродь, красные монголы идут! Бежать надобно!
Через считанные минуты все семеро уже были на лошадях. На фоне ярко освещённого зарёю неба были различимы силуэты многочисленных преследователей. Два дня назад отряд Охотина думал, что успешно оторвались от преследования, но это было похоже на досадное заблуждение.
- А мобыть не красные? – зевнув, спросил самый младший казак.
- Вот ты, паря, туды сходи, да спроси их – какие они, - рассмеялся другой, - а опосля, ежели вернёшься – нам расскажешь. Коль сможешь догнать.
Вскоре стало ясным, что огромная излучина реки заманила их в ловушку. Маленький отряд оказался перед выбором: переплыть многоводный ледяной Орхон, или попасть в лапы преследователей.
- У нас есть последний бурдюк с топлёным маслом, - сурово произнёс старший казак, - коли тела натрём, так и выдюжим.
Охотин вспомнил то самое масло, из-за которого он чуть не повздорил со своими оренбургцами: то было почти мародерство. Сначала казаки пытались его просто отобрать у мирных монголов, но Сергей отдал хозяевам отгрызенную половинку золотого червонца, не спрашивая: а хотят ли они расставаться с маслом? Все семеро проворно разделись на утреннем ветру, смазали тела и «спины» своих тулупов, которые свернули узлом и набили прочей одежонкой, а также – остатками патронов. В свой узел Сергей бережно уложил книги отца. Каждый выдавил себе в глотку по комку масла «для внутреннего сугреву». Плыли рядом с конями, придерживая их под уздцы. Течение заметно сносило и удлиняло пребывание в нестерпимо ледяной воде. Когда они оказались на берегу, все начали отчаянно скакать и трясти онемевшими ступнями, чтобы кровь прилила в них скорее. Продрогшие, они вскакивали на своих низкорослых, страшно выносливых «монголок» и уносили ноги, ибо на противоположном берегу показались первые всадники, которые вскидывали ружья, норовя взять на мушку удаляющихся беглецов. Никто из преследователей не выстрелил. Видно, лишних патронов не было и у них. Скакали медленнее: путь незаметно шёл в гору. Сергей вспомнил слова старого арата Чойнхора на последнем айло : «Я никогда не был дальше голых гор». Старик имел в виду, скорее всего Хулы-дабан – хребет, указанный на карте. Старший казак прекрасно говорит по-киргизски и можно не сомневаться, что он достаточно точно переводит и с монгольского. Если это так, то скоро мы доберёмся до Урги. Об Урге тот вольный пастух заметил с пренебрежением: «Там слишком много людей, которые сбиваться в кучу в своих вонючих домах, словно стадо овец. Они шумят, грызутся меж собой, а главное – норовят обмануть каждого». Хорошо сказано! И это о маленькой Урге! Как бы он воспринял такие муравейники, как Лондон? А какой гостеприимный старик! По степному закону нас встретил и последний кусок поделил! Сразу же подкинул в огонь аргал и добавил куски вяленого мяса в чугунный котел, с давно варившейся жидкостью серо-жёлтого цвета. В юрте-гере крепко пахло прогоркшим жиром, но было тепло и уютно. Приходят на ум слова Алексея Константиновича Толстого, умершего «вовремя», то бишь – задолго до семнадцатого года: «Когда я вспомню о красоте нашей истории до проклятых монголов, мне хочется броситься на землю и кататься от отчаяния». Все эти дикие грубые кочевники малоприятны, если они ломятся толпой в Европу, сжигая всё им чуждое и непонятное, но очень душевны на своей суровой земле, живя по законам предков. С какой болью заметил вольный старик, что китайцы хозяйничают в Урге ! Напоследок Чойнхор посоветовал им поохотиться в пойменных камышах на фазанов, уверяя, что «раз зима была малоснежной и паводок не снёс фазаньи гнёзда, охота будет удачной». Собачьей рысью их отряд пересёк невысокий, очень пологий перевал, откуда оказались различимыми какие-то дымы на горизонте. Охотин извлёк из перемётной сумы свою карту и осмотрелся вокруг.
- Там должна быть Урга, - бросил он товарищам, махнув в сторону отдалённых дымов.
Обзор был прекрасным, но чужих всадников до сих пор видно не было. Появилась надежда, что на сей раз, преследователи раздумают совершать утреннее купание и оставят отряд в покое. Сергей остановил взгляд на обо - куче камней с воткнутыми шестами, каменными бабами, и добавил в кучу свой камень на счастье. «Там, в Урге, говорят, засел первый белый лидер – настоящий, последовательный монархист», - подумал Охотин, и в ушах его зазвучали могучие ноты Глинки из «Жизни за Царя».
Первое сооружение, которое предстало очам путников, приблизившихся к Урге, был массивный древний дацан (монастырь) богословов ламаизма - Гандан-Тегчинлин . Оттуда доносились заунывно-мрачные звуки длинных труб. Вдоль дороги, с первыми отпечатками автомобильных шин, стояли частые приземистые субурганы – монгольские реликварии - ступы.
- И впрямь – столица у них тут, - проворчал старый казак, - ишь – в авто разъезжають.
До центра Урги, раскиданного по холмам подковою, разомкнутой к югу, оставалось около версты. По периферии застройки медленно несла свои воды Тола, за городом высился лесистый кряж – сакральное для монголов место – Богдо-ула. С противоположной стороны, на голых сопках торчала радиомачта.
- Сивилисия у них тут. Ишь – шесты навтыкали, - продолжал ворчать тот же казак.
До острого слуха оренбургцев донёсся гул.
- Поди, на авто катаются, - заметил один, - енто у них заместо разъездов тут.
Моторы ревели оглушительно и были слышны издалека – глушителей не было. Кони, ослы и верблюды разбегались в страхе, и лошади охотинского отряда, завидев два медленно ползущих на бугор автомобиля, начинали нервничать. Сергей приказал спешиться, чтобы ургинцы не подумали, что они убегают и не начали стрелять. В открытом «бьюике» красовался худощавый, выше среднего роста, человек не старше сорока, в белой папахе и коротком монгольском бушлате с генеральскими погонами – настоящими золотыми эполетами с вензелем «А.С. », по образцу Императорской армии. На груди его тускло поблёскивал белой эмалью солдатский Георгий. Когда автомобиль приблизился, этот человек высоким, но властно-командным голосом, велел остановиться.
- Ваше Превосходительство, - сказал молодой шофёр, - радиатор подтекает, надо бы возвращаться.
- За такие разговоры, Хитун , горб твой может кровушкой подтечь, - отрезал командир, пожёвывая рыжеватый висячий ус. Его светло-голубые, полупрозрачные, холодные глаза остановились на Охотине. - Вы, поручик, к нам следуете? Ваш отряд? Надёжные люди нам не помешают.
- Отряд наш всего в семь человек оренбургцев-дутовцев и анненковцев. Прибыли в распоряжение генерала Унгерна, - ответил Охотин, своим глубоко штатским сознанием, до сих пор так и не освоивший полностью премудрости военной лексики.
- Атамана Анненкова почитаю, - улыбнулся губами, но не ледяными глазами, генерал. - Так, подобало бы себя представить, поручик. Или устали слишком?
- Поручик Русской Императорской армии Охотин, - бойко добавил Сергей.
- Знал одного Охотина на Германском фронте. Ходили не раз с ним в разведку, языков брали, - ещё приветливее улыбнулся генерал, оценив слова незнакомца о несуществующей «Императорской армии», вышел из авто и протянул сухую крепкую руку. - Генерал-лейтенант, волею забайкальского казака Семёнова, барон фон Унгерн-Штернберг. Как некогда Колчак, перед своим арестом, произвёл атамана забайкальцев, амурцев и уссурийцев Семёнова в те же генералы, так и он меня. Рад принять вас в ряды моей Азиатской дивизии . Войско у нас отборное.
- Пётр Охотин, сражавшийся в Вашем отряде – мой брат, - сказал Сергей.
- Таких людей, как Ваш брат, и, надеюсь, Вы сами – ценю, - учтиво кивнул барон.
Длинные «кавалерийские ноги» делали генерала одного роста с Охотиным. Шестеро казаков почтительно расступились, но Унгерн поприветствовал каждого пожатием руки.
- «Додж» у нас пустой, - барон кивнул на второй автомобиль, - давайте сядем с Вами вместе в него, поручик, и объедем город. Казаков Ваших мой человек отведёт на постой и накормит. Предпочитаю лично проверять наши разъезды и все выполнения приказов на местах. А ты, Хитун, чини всю ночь свой «бьюик» и, чтобы завтра я не слышал твоих глупостей о радиаторе!
На заднем сидении восседали какое-то два монгола. Один имел очень напряжённое лицо. Видно было, что он впервые отважился сесть на железного коня и, на всякий случай, даже прихватил кавалерийское седло, лежащее, однако, рядом с ним без дела. Второй же, изображая из себя бывалого автомобилиста, невнятно, но браво мурлыкал: «Поядем, расотка, катаца», покуда Унгерн не проворчал в его сторону что-то по-монгольски. На обратном пути у «бьюика» слетела полуось и починка потребовала полную ночь. Но и «додж» оказался на грани поломки. Второй шофёр – немец, с заметным акцентом, начал нудно жаловаться, что «платиновые контакты прерывателя в магнето забились медными стружками». Барон промолчал, возможно, не вникнув в серьёзность поломки, но позже велел готовить на завтра «форд», с китайским паланкином вместо кузова, оставшийся в Урге.
- Этот «додж» реквизирован у лекаря-корейца. Что с него взять? – заметил Унгерн в конце пути.
По пути Охотин поведал генералу о крупном отряде красных монголов, которые рыскают в полдня пути от Урги, а может быть уже и ближе. Барон воспринял это без заметного интереса, заметив, что его Дивизия насчитывает не одну тысячу. Первое, что бросилось в глаза, при въезде в Ургу, были двое мужчин, повешенных прямо на улице: монгол и русский. На их груди висели дощечки с корявыми надписями на русском: «За спекуляцию» и «За укрывательство большевиков». Унгерн расстался с Сергеем очень любезно и, напоследок, пригласил заглянуть к нему завтра вечером, а днём вместе с казаками непременно зарегистрироваться, как добровольцам, в здании «Монголора». Пожелал хорошего отдыха. Вечером Сергей встретился со своими оренбургцами, узнав всё ли у них в порядке, велел не забыть явиться для регистрации. После этого он наелся жареным мясом до отвала, запив его зелёным чаем с солью, овечьим жиром, молоком яка и урмой – сушёными на солнце пенками. В качестве закуски были сушёный творог – арул и бов - печенье на животном жире.
Принесли всю эту снедь ему молодые монголки с непроницаемо-замкнутым выражением лиц. Сергей уже начал подумывать о заманчивости, приготовленного ему в углу маленькой комнатушки ложа, удалению в объятия Морфея, как в дверь кто-то постучал.
После приглашения войти, на пороге появился человек среднего роста, с аккуратно постриженной бородкой, в штатском - ровесник Сергея. Его светлые глаза смотрели на Охотина пристально и заинтересованно. Сняв помятую, засаленную шляпу, он обнажил высокий лоб с залысиной:
- Владимир Константинович Рерих, - протянул он сморщенную, жилистую руку, - интендант при штабе барона, заместитель по хозяйственной части и начальник обозов. Помогал и при ургинской типографии. Раньше служил в войсках Дутова.
- Сергей Гордеевич Охотин. Служил у Каппеля, а потом, по воле судьбы - и у Анненкова. Будьте любезны, присаживайтесь…
- Спасибо. Я ненадолго отвлеку Вас. Вы, верно, утомились с дороги, - смущённым тоном заговорил Владимир.
- Нет, что Вы! Мне очень даже интересно узнать побольше о положении в Урге из разных уст, - оживился Сергей, - присаживайтесь.
- Мне показалось, что Вы – человек не военный. Или, я ошибся? – спросил гость.
- Вы наблюдательны. Должной выправки мне не хватает. Я не имею определённых занятий, кроме как литераторство. Немалая часть зрелых лет прошла на фронтах, начиная с Японской… - Сергей окончательно смутился.
- Вы, случайно, не журналист? А то, барон насторожится…
- Нет. Пописываю книги об истории и исторические романы. Думаю, что монархисту-барону мои труды бы пришлись по душе.
- Возможно. Но, имейте в виду, что он – не патриот России, как таковой. Начать с того, что он – не православный, но – лютеранин, а теперь, возможно, и буддист. Он одержим идеями, чаще маниакальными, как спасение России и её монархии, путём её завоевания китайцами и монголами.
- Странная мысль… наверное, от бессилия сокрушить коммунизм…
- Отчасти так… И я – человек, по сути своей совсем далёкий от военной стези. Но вынужден заниматься здесь, в основном, снабжением нашего воинства продовольствием и фуражом ещё со времён локации на станции Даурия. Служба хлопотная и неблагодарная.
- А тут ещё мы – лишние рты, на Вашу голову, - улыбнулся Сергей.
- Да что Вы, разве семь человек что-то изменят, когда счёт идёт на тысячи человек и лошадей. А кроме того, имеются и верблюды.
- Хотелось бы спросить… Вы, со своей стороны, довольны командованием? – спросил Сергей неожиданного посетителя в лоб.
- Командованием… Это у нас означает – бароном. Он олицетворят здесь власть. Ответ не прост и не однозначен… Понимаете, барон - беспощадный борец с большевиками здесь, на Востоке. Но интерес у него свой, не московский, а здешний - точнее, монгольский. Его яростная мечта - возродить в Монголии империю наподобие той, которую некогда создал Чингисхан, но – буддистскую, и отсюда начать великий поход на Россию и Европу с целью освобождения заблудшего, идущего в никуда и, погрязшего в грехах, Запада от оков современной машинной цивилизации. Преследуя эту цель, барон написал письмо правителю монголов, многое привирая в нём: «Я, барон фон Унгерн-Штернберг, родственник Русского царя, ставлю целью, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь Богдо-хану в освобождении Монголии от китайского ига и восстановлении прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу». Богдо-гэгэн – Живой Будда , бывший под пятой оккупантов, тайно ответил согласием. Потом, в ходе штурма Урги, барон умудрился освободить Богдо из китайского плена, чем сразу возвысился в глазах всех монголов. Роман Фёдорович кровожаден и жесток, как Аттила, не щадит и своих, коли провинились, непредсказуем, дик. За дисциплинарный проступок его верные псы могут забить до смерти берёзовыми палками-ташурами, прозванными «бамбуками», кладя человеческую жизнь на рубеж двухсот ударов. Мясо сходит лоскутами... Возможно, барон страдает какими-то психическими отклонениями. Если у нашей Родины и хватит ещё сил раздавить эту гадину – большевизм, то не с такими полководцами это возможно, как Унгерн, ах, не с такими !
- Позвольте, но кто же не жесток в подобной непримиримой войне? Право, мне трудно поверить, что кто-то может быть более лютым, чем большевики, - заметил Сергей. - Вспомните «Нантские утопления», дополнившие, не справляющуюся больше с массой обречённых, гильотину. Людей усаживали в лодки и пускали на дно посередине реки. Беременных женщин, обнажёнными, связывали лицом к лицу с дряхлыми стариками, священников - с юными девушками. Заправила расправ - Каррье называл такие казни «республиканскими свадьбами» и любил сам наблюдать их. Около десяти тысяч человек было потоплено! Или войска Тюрро – Адские колонны расправлялись с Вандеей, уничтожая крестьянские дома и посевы, грабили, насиловали, убивали во имя республики. Но, к стыду, следует отметить, что в России Вандеи не было.
- Думаю, что даже красные не позволяют себе вырезать мирное население по этническому принципу. А евреев Урги барон приказал уничтожить только за то, что они – евреи! От малу до велика – с женщинами и детьми! А как семёновский полковник Соломаха вырезал в Троицкосавске семьсот пленных красноармейцев?
- Грех, конечно. Непозволительно такое. Погромы приносили обеим сторонам лишь зло, начиная со смены столетий, когда левые силы их начали преподносить на Запад в искажённом виде и там поверили, что они санкционированы правительством. Но военно-полицейская машина большевиков занимается примерно тем же. Не говоря об уничтожении культуры, памяти народа. Проводятся и зачистки целых территорий по принципу сословности: истребляют казаков, духовенство, дворянство! В масштабе всей страны, а не одной Урги. А сколько человек было казнено после взятия Урги?
- Да, это верно. Но и не оправдание поступка Унгерна. Казнили здесь, вскоре после захвата города, по подозрению в большевизме и за мародёрство около двухсот русских (тогда, как прочим оно сходило с рук). А евреев было вырезано около пятидесяти. Многих спасали и прятали монголы, да и ургинские русские. Нескольких, полезных себе, пожелал оставить живыми сам барон. Мне хотелось Вас предупредить: уезжайте дальше, скажем, во Владивосток. Покуда лето - это возможно. Здесь нет будущего. Многие хотят убежать, но боятся. Если Вы ещё не вступили в ряды баронцев официально - уехать не поздно. Иначе это будет рассматриваться, как дезертирство и сурово караться.
- Благодарю за предупреждение, но видимо, уже поздно. Я сразу заявил, что прибыл в распоряжение барона…
- Очень жаль. Главное – не попасть в лапы вестового барона - Чайника, то бишь - хорунжего Бурдуковского. Он же - Женя-Квазимодо. Это – палач для своих, как лысый Макарка-душегуб, он же - Сипайло – для чужих. Третий палач – юный капитан Безродный. И творят они шемякин суд. После первого неудачного штурма Урги и начала голода, барон озверел и стал позволять себе поднимать палку на офицеров. Мне пока везло. Почему-то он ко мне относится с почтением. Дезертиров ловят и казнят лютыми средневековыми методами. Сам барон избегает созерцания казней. Он – палач-идеалист. Впрочем, если Вы останетесь, лично мне так будет лучше: ещё один интеллигентный человек в нашем сером обществе, - улыбнулся Владимир.
- Но, хоть что-нибудь положительное принёс поход барона? Ведь он освободил многих русских, брошенных гаминами в темницы? - спросил Сергей, усомнившись в объективности Владимира.
- Вне сомнений. Русское население вздохнуло свободней. Барон обладает неистощимым запасом энергии, когда ему удаётся направить её в нужное русло, к примеру – в сферу хозяйственной деятельности, где всё не так плохо. За несколько дней Урга была приведена в порядок и стала чище, чем когда-либо в своей семисотлетней истории. Баронцы восстановили подорванную китайцами радиостанцию, наладили электрическую осветительную станцию, мукомольную фабрику и различные мастерские, наладили автобусное сообщение в городе, построили мосты, больницу, ветеринарную лабораторию, школы . С санитарией стало получше. Раньше только собаки одичавшие и очищали окрестности от падали. Солнце, ветра, мороз, да собаки. Но заразных болезней город почти не знал… Жалование нам платят теперь хорошее и не омскими воробьями, иль читинскими голубками , а – романовскими, а то и серебром. За ранения приплачивают. За тяжёлое увечье – тысячу единовременно… Анархия и грабежи были прекращены в считанные дни после взятия города. Но, как только барон начинает заниматься политикой, сказывается его излишняя прямолинейность, отсутствие гибкости и доктринёрство. Полный провал. Не говоря о его паталогической суеверности. Барон швыряет прорву денег ламам-гадателям, которые отнюдь не против поживиться за счёт безумца. А православные ворчат, что у мусульман и буддистов священнослужители есть, а у них один был, да того расстреляли .
- А не грешат ли баронцы грабежами?
- Есть и такое. Но только не сам Унгерн. Никак не могу его, полного бессребреника, попрекнуть алчностью. Он старается наказывать за любые проступки типа воровства казённого имущества или частного у местных жителей. Но карает люто.
- Рерих – фамилия в России редкая. Знаю одного человека с такой фамилией. Довелось когда-то видеть выставку его весьма своеобразных картин на тему Древней Руси, полных символами. Впечатлило, - сказал Сергей, чтобы сменить тему.
- Это мой старший брат – Николай. Он имеет определённый талант к живописи. Я же, посвятил свою молодость применению на практике биологопочвенного образования , служа на Новопокровском сахарном заводе графа Орлова-Давыдова.
Когда Рерих распрощался с Охотиным, было весьма поздно, и Сергей поскорее лёг спать, но сон пришёл не сразу: одолевали мрачные мысли, вызванные последней беседой. Рано утром луноликий цэрег отвёл Сергея, в недавно обустроенную, ургинскую офицерскую столовую. Офицеров в убогом холодном сооружении находилось совсем мало. Среди них затесалось несколько штатских. Один из них бросился в глаза своим не сибирским и не туркестанским, но очень уж столичным обликом. Его длинный нос и острые, закрученные кверху усы, показались Охотину знакомыми.
- Урга – Четвёртый Рим. Недаром же стоит на семи холмах, - громко разглагольствовал этот, никак не вписывающийся в местное общество, тощий, как жердь, человек с острой мефистофельской бородкой. - Будущее всей Азии здесь, в Монголии!
Судя по всему, ему было не меньше пятидесяти. На купца из России он вовсе не тянул, как и на белогвардейского офицера. «Такому типу было бы уместно вальяжно вещать в петербургском салоне, - размышлял Сергей. – Ба! Салон госпожи Третнёвой! Предвоенные годы! Там я видел его! Только усы имел он тогда подлиннее. Как же его имя? Это же профессор-индолог или буддолог! Интересно, а как он здесь оказался? Вспомнил!»
- Ардальон Иванович Сновидов, если не ошибаюсь? – обратился Сергей к странному типу.
- Вы не ошиблись. С кем имею честь? – настороженно отозвался профессор.
- Поручик Охотин. Сергей Гордеевич.
- А-а! вспоминаю! Старею… Память от возраста лучше не становится. Да-да! Встречались с вами некогда у Ольги Сергеевны Третнёвой, - заулыбался Ардальон и, как бы упреждая расспросы, продолжил. - А я тут оказался не совсем случайно. Давно планировал экспедицию в Монголию – профессиональный интерес. Но, время смутное настало – всё откладывал. Наконец, представилась оказия: пробрался из Китая.
- В Китае, если не в Северном, куда спокойнее, чем здесь. Не так ли? – спросил Охотин и подивился про себя: «Как-то странно: неужели он организовал экспедицию в Китай ещё во время Великой войны? Кто же мог выделить тогда средства? До этого он был в Питере – точно помню. Вернулся туда из Туркестана во время Войны. И сразу – в Китай? Странновато. Со времён хаоса, у Временного правительства бы уж точно не нашлось средств для поддержки такой экспедиции. Сам же он, вроде бы, не так богат…»
- К моему счастью, я трудился на юге Китая – тишь, да гладь.
- Китайская революция не затронула юг?
- Не слишком. В глуши, на раскопках, где я пребывал несколько лет – не отразилась. Китайские гамины особенно безобразничали здесь, покуда наш славный барон не занял город. Дошло до того, что Захадыр – центральный рынок, разросся так, что гонг из дацана на его территории стал прекрасно слышен – вопиющая пощёчина Богдо-гэгэну . Но верю, что барон, с его почтительным отношением к ламаистам и их традициям, здесь скоро наведёт истинный порядок. Город требует перестройки, и барон уже начал улучшение санитарной обстановки. Ведь монголы не сжигают и не зарывают своих покойников. Их принято оставлять на съедение хищникам. Почти, как у зороастрийцев, но с чисто буддистским самопожертвованием: послужить пищей для других живых существ! Могильщиками здесь работают одичавшие псы, да вороны. Построим водопровод, канализацию, станем отвозить мертвецов подальше и настанет рай на этой земле обетованной! Мы сейчас в центре Урги, в Хурэ. По-русски – просто Курень. Так вот, если пройти отсюда до Половинки – околотка, полного китайских лавок, дешёвых цирюлен, скорняжных и шорных мастерских, то Вы увидите над Половинкой, на голом бугре, господствующее здание Российского консульства с церквушкой. Там и казармы русские сохранились, и школа, и типография. Там уже давно угнездилась цивилизация! Вы только пройдите туда и сразу почувствуете, что здесь зарождается новый русский Харбин, но не китайский, подпорченный теперь их революцией, а монгольский – в стране, где воцарился творец великого будущего – барон Унгерн! За Консульским посёлком тянется русская купеческая улица, где селились все купцы и скотопромышленники. Самое приметное там – крупное здание бельгийской золотопромышленной компании «Монголор». Не удивляйтесь: помимо русского, над Ургой, до китайского произвола, реяли и бельгийский, и датский, и американский, и британский, и даже греческий флаги. После потока беженцев от варварства большевизма, русское население Урги выросло как никогда. Наверное, уже тысячи три наших здесь. До семнадцатого не было и полтыщи душ. К сожалению, нравственный облик большинства коммерсантов, как уверял настоятель Ургинского прихода отец Феодор Парняков , оставляет желать лучшего. В Урге нет общественной библиотеки, читальни, чтений, собраний, которые бы объединяли русское население на почве религиозно-нравственной и культурной. Единственное развлечение - грязный иллюзион и кафешантанный ресторан, которые оказывают вредное влияние на нравы жителей. Правда, потом выяснилось, что поп-то - красный. Барон казнил его. Число китайцев в Урге составляло до двух третей , но теперь, ко всеобщей радости, оно уменьшается. Бегут вслед за своей позорной армией, проигравшей баронцам, при том, что они раз в десять превосходили воинство Унгерна. Барон запугивал осаждённых китайцев, обложив город кострами, создавая иллюзию несметных полчищ и это подействовало психологически. Впрочем, не удивительно. Ещё Пржевальский утверждал, что китайцев легко покорить горсткой хорошо вооружённых европейцев, сопоставимых по численности с войсками Кортеса среди ацтеков. Нам предстоит сначала восстановить монархию в самом Китае с помощью монголов. А потом, объединившись, идти на красную Россию. Что Вы думаете? Раньше нас пугали жёлтой угрозой. Тот же Вильгельм пугал. Помните, как у Соловьёва:
«О Русь, забудь былую славу,
Орёл двуглавый сокрушён,
И жёлтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамён»? Под руководством барона всё будет диаметрально противоположно: жёлтое спасение Европы! Спасение мира грядёт из Китая и Срединного царства-Монголии с Маньчжурией – наследия Чингисхана! По-китайски их Срединное государство – Чжун-Го. А какого ума и способностей наш барон! Помимо немецкого – родного, владеет и французским, и английским, начитан!
Пафос этого странного человека никак не вязался с заявлением Рериха вчера вечером и это заметно обескуражило Сергея: «А насчёт диких собак он верно: всю ночь из окна доносился страшный вой и лай».
- Вы не преувеличиваете? В Ваших устах барон Унгерн – просто гений, – спросил Сергей. - Но для моих непривычных ушей заявления о спасении земель российских путём жёлтой оккупации звучит сомнительно. Уж не взыщите, но восстановить православное самодержавие таким путём? Увольте – не хватает воображения.
- Что Вы! Есть два великих человека на Востоке. Даже не Богдо-гэгэн. Он слаб и стар. Нет. Поведут за собой народы наш барон и Джа-лама, - выпучил глаза Ардальон, поведя усами. - Речь идёт не о спасении одной лишь России, но всей Европы. Служу советником при бароне недаром.
- Не слышал о Джа-ламе…
- Он и странствующий монах, и благородный разбойник. Некогда, от нищеты, он подвязался в экспедицию Петра Козлова и ездил по его поручению в Лхасу. А родился он, скорее всего, в России. Возможно он - калмык. Начинал послушником в монгольском монастыре. После падения Маньчжурской династии и ослабления Китая, успешно сражался за свободу Внешней Монголии. После ряда побед он стал влиятельным монгольским князем с бесчисленными табунами и собственным войском. Поддерживал дружеские отношения с Россией. Когда барон ещё служил где-то под Читой в Нерчинском полку и впервые увлёкся Монголией, он узнал о войне Джа-ламы с китайцами и рвался вступить в его ряды, даже ценой увольнения со службы. Непримирим барон и в борьбе с большевиками. Слышал я, что он был участником Корниловского мятежа. Выбор его был всегда ясен - монархия!
- В этом мы с ним схожи, - улыбнулся Сергей.
- Но барон нередко парадоксален. Генерал Унгерн всегда в самом пекле, скачет он без оружия и лишь с камышовым ташуром в руке. Тростью этой бьёт он по спинам ложащихся, спотыкающихся в атаке. При первом штурме Урги, с последней пушкой, баронцы потеряли и почти все пулемёты. Два оставшихся кольта поручили хранить, как зеницу ока, отважному юному прапорщику Козыреву. Барон предупредил его: «Смотри, если ранят, повешу!» Когда прапорщик получил пулю в живот, Унгерн подъехал, взглянул и решил, что тот и сам умрёт. Лишь поэтому он отменил казнь. Но храбры же баронцы! Здесь закладывается будущее новой Русской армии! Крым пал, а во Владивостоке хаос. А как вынослив здешний народ! Зимой не осталось ни крошки муки, питались одним мясом, как монголы. Почти закончилась соль, солили воду, мочили в ней баранину, да конину.
- Вот именно. У многих русских потом выпадала прямая кишка. Чингисханов паёк – три барана в месяц, - ворчливо бросил с соседней скамьи гладковыбритый пятидесятилетний человек, с вытянутым чопорным лицом.
- Доброе утро, наш милый доктор! Перед Вами, Сергей Гордеевич, Никандр Рябухин из Оренбурга – личный врач атамана Дутова. Сам из казаков, - Сновидов поспешил представить, вмешавшегося в разговор. - А это наш новый доброволец – поручик Охотин, прибывший от самого Анненкова. Знаком с ним лично по Санкт-Петербургу и настоятельно рекомендую.
- Мало того, - продолжил доктор Рябухин, кивнув Сергею, отметая всю напыщенность Ардальона, - барон требует, чтобы мы давились одним мясом, подобно монголам. Но наши кишки не так, увы, устроены. Выпечку хлеба он запретил строжайше. К тому же, на складах чая плиточного – завались, а соль – роскошь в Монголии. Несолёное мясо становится привычным по вкусу, но не идёт русскому человеку впрок.
Сергею уже бросилось в глаза отсутствие соли и сахара на столе во время завтрака.
- Но с весны барон приказал засеять немалые земли зерновыми. К маю наладили отменную хлебопекарню, - не прекращал защищать Унгерна Сновидов. - Всё это так. И жизнь наша здесь непроста. Я Вам рассказывал о выносливости баронцев. Так вот, чтобы спасти зимой ноги, сшивали жилами животных, по причине отсутствия ниток и дратвы, прямо на ноге, кусок ещё тёплой шкуры, зарезанной овцы. Прозвали такие опорки «вечным сапогом».
Так вот, чтобы спасти зимой ноги, сшивали жилами животных, прямо на ноге, кусок ещё тёплой шкуры зарезанной овцы - по причине отсутствия ниток и дратвы. Сидел такой сапог на ноге мёртво.
- Но почти все были обморожены и, после взятия Урги, сотням больных ампутировали пальцы, - нехотя вставил Рябухин, с отвращением глотая кусок холодного мяса.
- Оставалось не более десятка патронов на винтовку. Когда они кончились, ударили врукопашную с шашками. Потому и взяли Ургу такими силами, от отчаяния - терять было уже нечего. Не выжили бы, не взяв. Герои! - Сновидов закатил свои выпуклые глаза. - А вот и поручик Волков – собственной персоной! Присаживайтесь к нам, поручик. Правда, мы уже почти завершаем трапезу, - любезно кивнул Ардальон подтянутому, крепко сложенному молодому человеку с напряжённым взглядом широко расставленных глаз.
- Благодарю Вас, профессор, - сухо отозвался двадцатисемилетний Волков , кивнув Охотину, - честь имею, поручик.
- Охотин. Сергей Гордеевич, - кивнул в ответ Сергей.
- Наш господин Волков меня не слишком жалует, как любимца барона. Ревнует, верно, - рассмеялся Сновидов. - Тогда, как, доверяющий первому впечатлению, Роман Фёдорович не так давно очень сблизился с поручиком. Господин Волков ведь человек незаурядный: ему было поручено, ещё при Колчаке, провести археологические раскопки близ Вала Чингисхана, что у северной границы Монголии.
- Не выставляйте, профессор, ни меня, ни самого адмирала на посмешище. Будьте так добры, - желчно бросил Волков. - Всем известно, что колчаковцы меня послали для сбора информации о панмонгольском движении.
- Поскольку, оказавшись в Урге, наш поручик очень скоро женился на дочери барона Петра Витте – начальника «засидевшейся» Русской экспедиции по обследованию Монголии, ему стало проще простого оказывать некоторое влияние на самого барона.
- Это каким же образом, позвольте поинтересоваться? – с брезгливым выражением спросил недовольный Борис Волков.
- Известно, что, Витте с Тизенгаузеном имеют влияние на барона. Неспроста частые вечерние посиделки генерала у них в гостях прозвали «заседанием четырёх баронов ». Жена бывшего оренбургского вице-губернатора Тизенгаузена, мадам Архангельская, очаровала барона и может влиять на него.
- А при чём тут я? – мрачно спросил Волков.
- Вы – муж дочери одного из трёх баронов, а значит и Вы как-то можете влиять на всю эту компанию, - не унимался Сновидов.
- С мужем Архангельской барон не поладил, - проговорил Волков сквозь зубы.
- Вот именно. Но и не пытается избавиться от неугодного ему, как в большинстве случаев. Знает, что мадам Архангельская возмутится. Всё же – муж.
- Если Вы хотите, чтобы я Вам составил протекцию, господин Сновидов, то могу Вас разочаровать: я более не в фаворе у барона, – осклабился Волков.
- Полноте, поручик. Ни в какой протекции я не нуждаюсь. Мы с бароном давно – друзья, - деланно рассмеялся Ардальон. - Рад Вас видеть за нашим столом! Перед Вами профессор из Томского университета Оссендовский ! Антоний Фердинанд служил в осведомительном отделе при Ставке самого Колчака!
Вошедший был ровесником Охотина - человек с мясистым округлым лицом и глубоко посаженными испуганными глазами. Он вежливо со всеми раскланялся, пожал Сергею руку, пожелал успехов в общей борьбе и добавил с польским акцентом:
- Наш успех в руках профессиональных военных, подобных Вам, господин Охотин!
«Рерих оказался более проницательным», - усмехнулся про себя Сергей.
- Но и мы с Вами, Антоний, вносим свою лепту разработкой политического курса, не так ли? – улыбнулся Сновидов.
- Вне сомнений, - загадочно округлил глаза Оссендовский. - Революционная буря с Запада вырвала русскую интеллигенцию из общего русла народной мысли и надежд. С тех пор, интеллигенция способна лишь критиковать, но не творить. Народ, руководимый либеральной интеллигенцией, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя устои и самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству, разгильдяйству и грабежу! Для разрушения многовековой работы по созиданию державы потребовалось только три месяца революционной свободы . Наша задача спасти Россию!
- Всё очень просто: не больше и не меньше, чем спасти Россию. Однако, до сих пор даже достаточно монголов рекрутировать не сумели. Всё их молодое поколение либо подпорчено сифилисом, либо – иктэром-желтухой, которые никто лечить здесь не способен, либо они монашествуют, - усмехнулся Рябухин, а Волков промолчав, вышел вон.
В столовую вошёл коренастый усатый есаул и грозно обведя присутствующих взглядом, громогласно заявил:
- Засиживаетесь, господа хорошие. На службу пора. Дедушка Вас к себе просит, Оссендовский. Поторопитесь, профессор!
- Козёл оказался стар, - бросил врач.
- Простите? – растерянно переспросил есаул.
- Мясо, говорю, жёсткое. Долго жевать приходится. Не замечали? Или у вас там иное на столе? – недобро иронизировал Рябухин.
- Все знают, что барон из одного котла с солдатом столуется, - отмахнулся есаул Макеев. - Что там напраслину возводить?
- Так я не о бароне, а об его адъютанте спрашиваю, - невозмутимо бросил врач. - То, что барон давно от нормальной жизни отрешился и даже почти не моется, что спит всегда на полу, как раньше - среди казаков сотни – знаю. Предпочитает есть руками, как монгол. Неделями не меняет бельё, снимает его, когда оно превращается в лохмотья и выбрасывает. А ведь был воспитан в условиях культурного достатка.
Сергей заметил, что все присутствующие нервно переглянулись, а во взгляде поляка зародился неподдельный ужас. Если Рерих говорил с ним, незнакомым человеком, вполне откровенно, то здесь бросался в глаза страх взаимного доноса. Волков же, Охотину не нравился хотя бы потому, что про него упомянули, что он был «земгусаром» на Германском фронте. То есть – представлял земства, интриговал в политике, но не ходил в атаки. Сергею стало очень неприятно на душе. Было ясно что обстановка в Урге сложилась нездоровая.
- Адъютант барона- есаул Макеев . Грешит карательными выездами, - шепнул Сновидов Охотину на ухо.
Сергей размялся по пыльным улицам столицы с застройкой из глины и кирпича, смешанной с неожиданными юртами, среди типично ламаистских и европеизированных строений. В торговом предместье Маймачен, населённом давно китайцами, он встретил уже знакомого шофёра барона – молодого красавчика Хитуна. Они приветствовали друг друга и, тёзка Охотина, поведал ему, что пребывает в большом замешательстве от последнего приказа барона о применении скипидара вместо бензина, который подходит к концу. Они немного разговорились и Хитун рассказал Охотину забавный случай, случайным свидетелем которого он был. Унгерну представляли штаб-офицеров Колчака, оказавшихся в Урге. Когда офицер называл себя полковник-инженер, или что-то в таком роде, барон одобрительно приглашал такого к себе в войска. Когда же пожилой человек торжественно представлялся: «Генерального штаба полковник такой-то», барон мог заметить: «эту сволочь мне не нужно». Спрашивал офицеров - не семейные ли они. Если семья была в России – отвергал.
- Заметив Георгия на груди полковника Костерина, - продолжил Хитун, - барон спросил: «Что это?» - «Орден святого Великомученика и Победоносца Георгия, жалуемый за храбрость», - отрапортовал полковник. - «Да не о том я. Кто пожаловал?» - спросил барон. - «Государь Император!» - последовал ответ. Унгерн тут же, со светской любезностью, усадил полковника и предложил курево. Но в бароне нет ни тени позёрства. Он всё делает искренне. Мне было любопытно, что бы последовало, если бы тот орден был вручён Керенским? – улыбнулся шофёр. - Барон до того монархист, что даже приказал как-то преследовать гаминовские войска и - «насмерть рубить всех, кто стриженный, но кто с косами – не трогать». А косы оставляли себе преданные Маньчжурской династии.
- Действительно ли барон паталогически жесток? – попытался вызвать шофёра на откровение Сергей.
- Находясь часто при бароне, замечал, что, когда ему приходилось натыкаться на какую-то жестокую экзекуцию и даже, если он слышал стоны наказуемых по соседству, он приказывал мне скорее проезжать мимо, чтобы не видеть и не слышать страданий виновных , - ответил Хитун. - Но он сам приказывает пытать и одобряет средневековые пытки. То он вдруг объявляет войну спекуляции, пьянству и проституции, велит пороть жён-прелюбодеек своих офицеров. Пьяных вовсе не выносит. Говорят, сам раньше пил…
В тот вечер Сергей отправился к Унгерну, вспомнив о приглашении генерала. На посту, возле входа в юрту, стоял молодой казак, который доложил генералу о посетителе. Пока глаза Охотина привыкали к темноте, он лишь мог различить силуэт человека, сидящего на корточках на табурете. Во рту его пыхтела трубка.
- Удивлены, что в юрте обитаю? Эти идиоты – штабные, хотели меня в жидовском жилище поселить. Его для меня очистили – одни стены голые. Но приторную вонь-то от бывших хозяев я сразу почувствовал и штаб мой велел в юрте разместить. Наверное, Вы удивлены моему туземному одеянию?
- Да нет. От чего же…
- Большая часть моих всадников - буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Дивизионные сплетники напугали Вас моей беспощадностью?
- Не то, чтобы уж очень, - протянул Сергей. - Всё же я две войны прошёл и устал пугаться.
- Достойный ответ, поручик. Отчего Вы по-прежнему – поручик, хотя выглядите никак не моложе меня?
- Уж сорок четыре стукнуло.
- Вы почти на добрый десяток старше меня!
- Ведь я военному делу не обучен. Был добровольцем на Японской и Германской.
- Тем более заслуживаете уважения, если - добровольцем. Вот я живу войной. Без неё действительность казалась бы пресной. Георгия Вам не повесили?
- Как видите – нет. Ничем особо не отличился. Ходил в атаку, как все прочие. На рожон не лез. Или просто не повезло.
- Не в наградах суть человека, а в ходе его мыслей, - философски заметил барон. Отблеск пламени в очаге осветили его иконописный облик с очень высоким лбом, правильным коротким носом и светлой бородкой. Ярко-жёлтый, мало поношенный, но уже засаленный шёлковый тарлык барона украшали, нелепо выглядящие, золотые генеральские эполеты, а к груди был приколот вышитый суувастик.
- Вне сомнений, Ваше Превосходительство, - спокойно ответил Сергей.
- Некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Мне - немцу, потомку крестоносцев и рыцарей, который против убийц знает только одно средство – смерть! Борюсь с бездуховностью большевиков их же варварскими методами. Ведь Россия катится по наклонной плоскости. Народами завладел коммунизм, лживо проповедующий мир, он - злейший и вечный враг мира, так как смысл социализма - борьба. Примерно к исходу XIV века Запад достиг высшей точки расцвета, после чего начался упадок. Культура пошла по ложному пути. Под властью буржуазии, главным образом еврейской, западные нации разложились. Особенно гадки мне англичане – бесчестная торгашеская нация. Европейцы потеряли исторический дух. Идёт всеобщее выхолащивание, нивелировка, упадок аристократии, расцвет стяжательства и культ златого тельца. Высокий дух здоровой традиции пока жив в азиатских народах. И развитие техники уже идёт во вред человеку, порождая безработицу. В эпоху цехового устройства народ так не нищал. Комиссародержавие на Руси - начало конца всей Европы. В народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Русские вырождаются на глазах физически, умственно и морально. Русским я мало доверяю. Ведь это самый антимилитаристский народ. Именно поэтому всю власть в России неминуемо захватят евреи. Но лишь армия способна навести порядок в обществе. Потому в России порядка быть не может. Потому русские охотно приглашали немецким военных на царскую службу. Монголы же, ценят феодальную структуру, почитание начальства. Им не чужда преданность, забытая в Европе. Народу нужны имена хорошо известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно - законный хозяин Земли Русской - Император Всероссийский Михаил Александрович. Храбрый человек, которого мы воочию видели в бою с Его Дикой дивизией.
- Полностью с Вами согласен, - кивнул Сергей, решивший не высказывать своих веских сомнений в том, что Михаил Александрович ещё жив , - но я не нахожу миролюбие какого-либо народа качеством предосудительным. Мир, если он не обрекает народ на угнетение, всегда во благо.
- Одобряю Ваше несогласие. Оно означает, что Вы меня не боитесь и останетесь искренним, что не могу не оценить. Есть в мире сила, способная повернуть вспять колесо истории. Это кочевники центрально-азиатских степей, прежде всего - монголы. Им следует дать толчок. Мы с монголами создадим крепкую здоровую восточную монархию с центром в Урге . Я знаю и уверен, что только с Востока может идти свет. Этот свет - повсеместное восстановление монархии. Мы создадим орден Буддийских крестоносцев, который, своими конницами прокатится сокрушительным валом по странам Европы, огнём и мечом сотрёт с лица земли прогнившую европейскую цивилизацию - от Тихого океана до берегов Португалии и утвердит там новый восточный порядок! Как некогда Рим и Византия, старая Европа будет разрушена, несущими свежую мысль, племенами - моим войском. Даже адмирал Колчак стал ставленником буржуазии. Эдаким либерально-буржуазным диктатором. Потому и проиграл! В Священном писании указано время начала восстановления монархий. Оно наступает! Небо ниспошлёт на землю царей!
Сергей невольно вспомнил слова атамана Анненкова: «Колчак – избранник богачей».
- Но станет ли Россия независимым православным государством после подобного завоевания? Или же она окитается? Когда Русь завоевали монголы, они не трогали её веру, поскольку их религия была слабее и не могла тягаться с православием. Тогда завоевание осталось экономическим и культуру не затронуло. Но культура и религия китайцев древняя и сильная, а значит несёт в себе угрозу вытеснения православия. Многие предрекали такое течение событий. Те же поэты. Брюсов вопрошал: «Где вы, грядущие гунны, что тучей нависли над миром?», и Блок провидел свирепого гунна, который будет, как он говорил: «в церковь гнать табун и мясо белых братьев жарить», - вырвалось у Сергея, и он встретился с недовольным взглядом барона.
- Вы не из декадентов, поручик? Стихи не пишете случаем?
- Грешил в молодости. Теперь пишу лишь исторические книги на тему русского патриотизма.
- Это куда ни шло. Для меня нет конкретного патриотизма, кроме моей приверженности к устоям и принципам монархии. Видимо тот факт, что я не принял православие, сохранив лютеранство, не позволяет мне быть истинным патриотом России. Иной раз мне кажется, что я единственный и последний истинный монархист в этом чуждом мне мире. Один в целом свете! Никому не могу верить! Люди корыстны, утратили истину. Взять тех же ургинских купцов. Честным не нужно было бы покидать Россию для успешного дела. Но тайная организация «Балтикум», состоявшая из балтийских аристократов, в водовороте политических страстей, осталась верной Государю. Сам я не отношусь к «Балтикуму», но готов умереть за Михаила Романова. Подобно тому же текинскому князю с его дивизией. Я смотрю так: Царь должен быть первейшим демократом в государстве и охранителем религии. Он должен стоять вне класса и быть равнодействующим между существующими в государстве классовыми группировками царь, опирающийся на аристократию и на крестьянство. Один класс без другого жить не может. Это – здоровые классы любого общества, но буржуазия - финансисты с банкирами - самое величайшее зло. Без послушания нельзя. Николай I и Павел I – идеалы всякого монархиста. Нужно жить и управлять так, как они управляли. Народ дрянной стал, измельчал физически и нравственно. Ему палку надо.
- Положим, что я себя могу по праву назвать поборником российского самодержавия. Но именно в России, без навязывания его Западу, о котором я не волнуюсь, - размышлял вслух Сергей, вполне сочувствующий последним словам барона. – Насчёт - «палки народу», - вопрос, на мой взгляд, спорный. Но в нынешнем положении она нужна вне сомнений.
- Одобряю, Сергей Гордеевич, - улыбнулся Унгерн, - хотя и не верю в воскрешение самодержавия обычным путём Белой борьбы. Неужели Вы считаете убедительным, что те остатки Белой армии, которые собираются на Дальнем Востоке вместе с семёновцами, способны противостоять миллионным полчищам красных?
- Не то, чтобы верю, Роман Фёдорович. Стараюсь не задумываться об исходе. Но чувствую всем сердцем необходимость сражаться до последнего.
- Хорошо сказано! Похвально. Вы нужны нам, поручик. Скоро Вы станете, по меньшей мере, капитаном. И поведу я своих казаков, бурят, монголов и тубутов-тибетцев в бой с нечестивцами под знаменем с ликом Спаса Нерукотворного и вензелем Императора Михаила Второго. Ведь на бело-жёлто-чёрном знамени Азиатской Конной краской написано : «Михаил II». А Цаган-хан, то бишь - Белый Царь, для ламаистов фигура значимая, издавна дружественная. Верили, что Белый Царь освободит их от китайского засилья. Екатерина Великая была здесь объявлена Цаган Дарь-Эхэ. То есть – Белая добродетельная дева. И не важно, что таковой она отнюдь не была. Поддержка со стороны государей российских Монголии и Тибету случалась не раз. Часть исконной Монголии давно отошла к России, и монголов, живших в русских пределах, стали называть «братскими людишками», что позже превратилось в «бурятов». Их земли назвали «Братией, Бурятией». Связь народов наших крепка, как и союз их в войске моём. И одолеем мы большевицкую нечисть или же костьми ляжем - третьего не дано ! Одолеть красную чуму будет непросто. Ведь Интернационал возник в самой матери блуда - Вавилоне три тысячи лет назад. В начале лета мы ударим по Сибири. В ходе первых же сражений Вы, поручик, будете иметь возможность получить полковника – уверен. Я уже подготовил приказ генералу Резухину, что он должен двигаться параллельно со мной вдоль Селенги. Полковник Казагранди должен прорваться до Кругобайкальской железной дороги, чтобы занять тоннели. Казаки енисейского атамана Казанцева должны пойти сквозь Урянхай и Минусинск на Красноярск. Казанцеву я лично обещал основать Урянхайское казачье войско и сделать его атаманом. Есаулу Кайгородову предстоит захватить Алтай и пробиваться к Омску. Я поведу войска на Троицкосавск. У нас наберётся тысяч пять. Насколько мне известно, Семёнов одновременно выступит из Приморья .
- Наслышан о Вашем мужестве, Роман Фёдорович, ещё со времён Германской. Не сомневаюсь, что Вы готовы лечь костьми. Но не лучше ли пока воздержаться от похода на Сибирь и совершенствовать армию, копить силы под символичным знаменем Михаила Второго? Ведь и Смутное время одолел Царь Михаил. Пока же огромный численный перевес красных очевиден.
- Не беспокойтесь, поручик, крестьянство и казачество Южной Сибири представляет собой пороховую бочку, которой необходима лишь одна искра: большевизм в их глазах себя разоблачил полностью. О том свидетельствует все беженцы, добирающиеся до Урги . Если бы не эти сведения, я бы не торопился, а попытался взрастить новое монгольское казачество взамен уничтоженным. Богдо-гэгэн предоставил казакам свои земли на севере.
- Вам, конечно, виднее…
- Главное всем нам идти к одной цели прямым путём – к полной победе. И тогда она в наших руках. Не ведать страха поражения, колебаний. Моим идеалом всегда был граф Келлер, как истинный рыцарь, преданный Государю и как Первая шашка Империи. Всем следует у него учиться. Всё это так, но мой-то род гораздо старше. И ведёт он свой отчёт от гуннского пришествия. Может быть и от самого Аттилы.
Глаза слушателя барона от такого заявления, да ещё без тени сомнения или иронии, округлились. Охотину подумалось, что уверения в безумии барона не так уж далеки от истины.
- Вы имеете документальное подтверждение? Просто любопытно…
- Эти факты имеют лишь устную традицию в роду. Род Унгернов, прародитель которого происходил, согласно легенде, из Венгрии, которая звучит по-немецки «Унгарн», имел две ветви - германскую и прибалтийскую.
- То есть, о гуннах – тоже легенда, не так ли?
- Если Вам так угодно, - неприязненным тоном заметил барон. - Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и пал под стенами Иерусалима. И Крестовый поход детей не обошелся без нашего участия: в нём погиб одиннадцатилетний Ральф Унгерн. Мои предки восемнадцати поколений погибали в войнах. Предки поселились в Прибалтике с XIII века и принадлежали к Тевтонскому ордену. В Грюнвальдской битве пали двое из нашей семьи. В середине XVII столетия прибалтийская ветвь была возведена шведской королевой Христиной, тогдашней повелительницей Прибалтики, в баронское достоинство, а германская ветвь - Императором Леопольдом I Габсбургом в достоинство графов Священной Римской Империи. России наш род начал служить со времён правления Самодержицы Всероссийской Анны Иоанновны в 1740 году . Один из Унгернов служил в войсках Суворова. Был среди предков и балтийский пират. А Петер Унгерн стал рыцарем-пиратом, владельцем замка на острове Даго. Он держал в страхе всю Балтику. Вильгельм Унгерн погрузился в алхимию и был прозван Братом Сатаны. Морским разбойником был и мой дед: он собирал дань с английских купцов в Индийском океане. Когда британские власти
схватили его, то выдали русскому правительству, которое сослало его в Забайкалье. Может поэтому меня потянуло в эти края?
- Вам бы изложить всё о своих предках, как и свои идеи, на бумаге, - заметил Сергей.
- Не имею на то времени, да и не считаю себя способным к работе, требующей должной усидчивости. Несмотря на то, что писать умею красивее, чем говорить.
«Что странно, - мелькнуло в голове Охотина, – барон совсем не имеет запаха, тогда как каждый здесь по-своему духовит – особо не помоешься. Если не потом, то портянками. Он же лишён всякого запаха…»
- А вот и Ардальон Иванович собственной персоной, - барон скривил губы в усмешке.
- Рад Вас здесь видеть, Сергей Гордеевич, в нашем обществе, - просиял Сновидов, входя в юрту с видом обычного её посетителя. - Надеюсь, что Вы тоже холостяк, Охотин?
- Это не так, - удивлённо отозвался Сергей, - даже имею ребёнка.
- А мы с Романом Фёдоровичем – убеждённые холостяки, как и всякие борцы за идею.
- Я этот грех поручику Охотину прощаю в память о его брате Петре - смелом воине. Он тоже был женатым, но проявлял в разведке подлинный героизм.
- Не знал, что это – грех, - улыбнулся Сергей.
- А Вы напрасно улыбаетесь, молодой человек, - недобро сверкнул очами Сновидов. - Но нет правил без исключений, Роман Фёдорович. Возьмём, к примеру, аристократическую воинскую касту-кштариев раджпутов в Северной Индии. Можно считать их военным сословием. Раджпутам, то бишь – «детям раджи», была в принципе не понятна сама возможность супружеской измены, как и любое сожительство без брака. Их подготовка к битве была очень торжественной. Раджпут совершал омовение, окропляя себя священной водой из Ганга, хранимой в особом сосуде. После чего происходил обряд жертвоприношения многим богам и своей «Кул-деви» - богине-хранительнице клана. Воин натирал своё тело масляной сандаловой пастой и сосредотачивался на предстоящей битве полностью. Худой приметой было увидеть во сне бешеного слона. В восемнадцатом столетии на погребальный костёр меварского Сингха взошли три его жены и несколько наложниц. Бывали случаи в истории, когда раджпуты оказывались на грани порабощения врагом, и тогда они совершали массовые самосожжения. Если погибали все мужчины, случалось, что их жёны вставали с оружием против поработителя. Суровая каста.
«Странно слышать здесь всё это. Совсем недавно я то же самое рассказал жене, но иными словами. Йог знает больше деталей», - подумал Сергей.
- Мне они по душе – Ваши раджпуты, профессор, - загадочно улыбнулся барон.
- Увы, времена были иные, - вздохнул Сновидов, - в средние века люди кардинально отличались от нынешних.
- Особенно современные европейцы отличаются. Погрязли в алчности и разврате. Но, те же монголы – гораздо меньше, - заметил барон.
- Вам ещё больше понравятся раджпуты, Роман Фёдорович, если Вы услышите, что они считали ниже своего достоинства любой труд, кроме воинского. В руки не желали брать иного орудия труда и войны, кроме меча. Чрезмерное чувственное удовольствие, чревоугодие ими не признавались. Главным достоинством мужей считалось лишь ратное дело.
- Мне интереснее всего сохранилась ли поныне хоть частица былой великолепной традиции в Индии? – казалось, что барон задаёт вопрос сам себе. - Надо будет послать туда разведчика. Дать бы толчок и остаткам тех великолепных воинов. Если такие люди сокрушат Европу, ей же станет лучше, она оздоровится.
- По-моему, если бы Восток и мог одолеть Европу, то в прошлом. Техническое превосходство Европы не позволит этого сделать и самым отважным из азиатов, - сказал Сергей.
- Наверное, я бы справился с Вашим заданием, окажись я в Индии, Роман Фёдорович, - вдохновенно произнёс Сновидов. - Знание туземных языков и обычаев позволили бы мне…
- Надо подумать, Ардальон Иванович. Наверное, выделим Вам средства на путешествие в Индию. Только через Чёрную Гоби надо идти в снежное время. Тогда не придётся нести с собой воду. Будете топить снег.
- Да… да… - Ардальон несколько изменился в лице, осознав, что добраться туда из Монголии не совсем тоже самое, что - сев на пароход Лондон-Бомбей.
- Для начала мы ударим по Сибири без раджпутов. Им там будет холодновато, - мрачновато улыбнулся Унгерн.
- Но не забудьте сначала поднять китайцев, чтобы нас побольше было, - сказал Сновидов. – Не забывайте о том, что европейцы пока ещё остаются в Китае людьми, с которыми считаются в силу их особых знаний, особенно – в военном деле. И Царскую Россию уважали, но красные для них неправильные даже для гаминов - слишком агрессивные и дикие, одержимы крамолой. Кстати, китайцы тоже знали толк в военном деле, хотя ныне и деградируют. Дух китайского воинского искусства формировался под влиянием учителя Сунь-Цзы, который ввёл определение «место гибели». Пару тысяч лет назад он написал трактат под названием «Приведи войско в место его гибели, и оно будет жить». В названии заключается суть его трактата. Но только мудрейшим полководцам оказалось такое под силу, чтоб воины воспаряли духом и стояли насмерть, оказавшись на волосок от гибели.
- Я очень ценю Вашу учёность, профессор! Мне необходимы люди с такими знаниями! – вырвалось из самых глубин унгерновской души. - Но то было, увы, в древности. А что есть нынешние китайцы? Это - те же евреи Дальнего Востока – хитры, коварны. Китайские ростовщики закабаляют всё больше свободных монголов долговым рабством. Но не обойтись нам без китайцев – это очевидно. Кто владеет Монголией – Срединным царством, тот завладеет всей Азией. У владеющего Азией будет ключ ко всему миру.
- В Дальневосточной традиции к корейцам относятся так, как к евреям на Ближнем Востоке, - ненавязчиво уточнил Сновидов, - но Китайский император, богдыхан - Владыка десяти тысяч лет. Это явление особенное. Более долгой и древней преемственности династий в истории случалось мало. Даже кормили богдыханов особым образом, чтобы жили дольше – черепашатиной, да козьим выменем. Да, без Китая нам не обойтись.
- Великолепно! Пища избранных, - углубившись своим взором в самого себя, произнёс барон.
- А как Вы смотрите на японцев и возможность сотрудничества с ними, Роман Фёдорович? – Ардальон хитровато покосился на барона.
- Только Япония способна противостоять как Америке, Европе, так и большевизму, технически. Одной Монголии, конечно, не справиться. Нам следует создать союз, в который войдут китайцы, монголы, тибетцы, афганцы, племена Туркестана, татары. Но я пока не прочувствовал до конца нынешнюю Японию, которая, вне сомнений, изрядно испортилась со времён политики открытых дверей и восприятия европейского влияния. За более, чем полвека тесной связи в Англией это уже не та Япония самураев, но монархия в ней, по крайней мере, крепка. Монголы же, остались верны не просто монархии, но высшей её форме – теократии. Возможно, Вам неизвестно, что я стал военным советником монгольского князя и нойона Фушенге, имеющего отряд в восемьсот всадников самого дикого и боевого племени - харачинов. Этими головорезами руководить не просто, но дело стоит того. Это только начало.
- Вы же ведаете о Евразийском Ордене, Роман Фёдорович. Доктора Бадмаев – один из посвящённых, - пристально вглядываясь в барона, сказал вдруг Ардальон. - Наконец, Вы же знаете, что монголы воспринимают Вас, как перерождение Махагалы - шестирукого божества с палицей из человеческих костей, в диадеме из черепов. Но Махагала - хранитель ламаизма, устрашающий, но - хранитель. Побеждая злых духов, он поедает их мясо и пьёт их кровь. Не способный достичь нирваны, он обречён вечно сражаться с врагами буддизма.
- Пусть так и продолжают воспринимать. То есть – с пользой для дела, - весьма самодовольно заметил барон.
В юрту ворвался незначительного росточка, щеголеватого вида блондин с пушистыми усами. Он несколько испуганно воззрился на барона, который, казалось, был рад сделать страшные глаза, чтобы недолго насладиться затравленным видом подчинённого в звании генерала.
- Присаживайся, Резухин, - сказал генералу Унгерн. - Господа, нам надо поговорить о делах сугубо военных. Прошу оставить нас.
Охотин и Сновидов откланялись. Когда они вышли, Ардальон сказал:
- Борис Петрович Резухин - друг нашего барона ещё по Германской. Приписной забайкальский казак. Любитель кофе с ликёром, но робок с женщинами. Старается быть весёлым в общении, но по сути своей - весьма молчалив. Среди казаков не сходит за своего, тогда как к аскету-Унгерну отношение более почтительное – мол, тот, говорят, «одной ложкой шти с нами хлебаить». Слышали они и то, как храбр был барон на германском фронте. Вот и пытается Резухин во всём подражать барону. И в жестокости тоже. Но любит комфорт. Резухин - бледная копия барона, но всё же может подавлять своих подчинённых полным равнодушием к деньгам и сохранению собственной жизни. Это внушает им невольное почтение.
- Офицерам и подобает внушать уважение.
- Зря только барон погнал всех колчаковцев с опытом прочь, - задумчиво произнёс Сновидов, - на мой взгляд это расточительство. Но ему кажется, что эти старики уже не способны воевать по-новому, то есть – в партизанском духе. А пойдёмте, Сергей Гордеевич, ко мне в лачугу. У меня имеется даже бутылочка «Мадеры». Потолкуем.
Когда они сидели в весьма просторном и, по сравнении с бароновским, чуть ли не роскошном каменном жилище Сновидова, Сергей поинтересовался мотивами, приведшими пожилого человека в подобные условия, пребывая без определённого занятия.
- Что Вы, Сергей Гордеевич! Неужели Вы и в правду полагаете, что я здесь не у дел? Как я, без тени юмора, уже говорил, я здесь – политический советник бывшего Туземного корпуса, ныне - Азиатской дивизии.
Он продолжал говорить много и красиво, но это всё меньше убеждало Сергея в серьёзности и искренности его слов. Охотин заметил отрытую бутылку майгало – монгольской водки рядом со столом и решил незаметно подливать это зелье в стакан Ардальона, когда тот отлучался с целью извлечь из весьма замызганного шкафчика то или иное угощение вроде весьма жирных печений.
- Для нашего последнего Государя продвижение на Восток обрело со временем некую мистическую мотивацию, а хитрый лекаришка Бадмаев успешно подогревал это чувство, - разглагольствовал Сновидов. - Перед самой Японской войной, Государь начал рассматривать дальневосточную экспансию, как прелюдию к объединению всей Азии под властью России. Уже и с Сиамом были весьма тёплые отношения. Маньчжурия, часть Кореи и половина Персии ненадолго становятся российскими протекторатами. Понятно, что англичане не на шутку боялись всего этого. Правда имеется и противоположная тенденция в обществе, которая ближе по духу нашему Самодержцу - возврат к панславизму, крепнущий, как ответ на пангерманистскую пропаганду с доктриной «Drang nach Osten». Возник даже культурный проект, называемый «славянский ренессанс» . Религиозный мессианизм неотделим от давно ожидаемого вступления русских в Константинополь, с целью освобождения народов, угнетённых турками и создания Вселенской Церкви - воплощения Софии. При этом всякий национализм отрицается, и панславист уважает сиониста, пангерманиста или панмонголиста. Эдакая идиллия!
- Точнее – утопия. Увы, но – лишь мечты, - покачал головой Сергей, - а то, что Россия продолжала упорно расширяться вызывало недовольство не только вражеских держав. Звучали и свои голоса: «Опомнитесь! К чему нам это? У нас и так земли много». Хорошо на это ответил князь Ухтомский: «Для Всероссийской державы нет другого исхода: или стать тем, чем она от века призвана быть - мировой силой, сочетающей Запад с Востоком, или бесславно и незаметно пойти по пути падения, потому что Европа сама по себе нас в конце концов подавит внешним превосходством своим, а не нами пробужденные азиатские народы будут ещё опаснее, чем западные иноплеменники». Мудро сказано!
- А галлу - графу Гобино недавно грезилась, напротив, Россия, ведущая народы Азии на приступ арийской Европы, - усмехнулся Сновидов.
- Мы всё боялись: «А что скажет Англия»? После Екатерины Великой живём с оглядкой на мнение Альбиона. Только было Александр Третий начал ломать подобные установки, как Его не стало, - печально произнёс Сергей. – Не рука ли британская за этим?
- Не вздыхайте столь грустно, мой друг, - взгляд Ардальона сделался загадочнее обычного, - не всё потеряно для нашей Родины. Большевики не бояться ни-ко-го!
- Как так? Вспомните позор Паскудного мира, вход германцев на Украину.
- А я Вас уверяю с полным основанием: ни-ко-го. Последнее время. Их армия в настоящий момент уже нешуточная. Но главное - их окрепший кураж. Они завоюют Европу путём распространения революционных идей и сеянием смуты. Это куда реалистичнее утопических планов барона, я Вам скажу, - перешёл на шёпот этот странный человек, противореча своим утренним эпатажным выпадам.
Сергей скосил глаза на бутыль водки и понял, что подлил своему собеседнику более, чем достаточно, учитывая его чахлую комплекцию.
- По-моему, большевики протирают свои щупальца отнюдь не только в сторону Европы, - сказал Сергей. - С Польшей, кажется, не вышло, зато преуспевают в возобновлении экспансии в Персии. И Монголия для них вполне легко глотаемый кусок. Или я говорю что-то не так?
- Всё именно так, друг мой, - кивал быстро захмелевший Ардальон. - Кстати, красные будут вести куда более мудрую политику в своих квази-колониях, как Монголия и ей подобные земли.
- Что Вы имеете в виду? Каким образом?
- Российская колонизация была слишком уж мягкой. В результате мы получили такой удар в спину, как кровавые волнения в Туркестане только за то, что стали заставлять туземцев участвовать в прифронтовых работах, - Сновидов сделал округляющий жест.
- Что говорить! Только за отрыв от своей земли, семьи, без риска оказаться на фронте они отплатили нам резнёй! А мне эти простодушные люди были до того лишь симпатичны…как и монголы. От нас сарты получали образование. Возможности их торговли возросли. Британцы бросают своих сипаев в самое пекло войны и – ничего. Не говоря о том, что их колониальная политика обрекала индусов на чудовищный голод и не один раз. Не говоря о том, что англичане никак не соприкасались с колонизируемыми народами на своей территории, никогда не испытывали с их стороны трудностей, тогда как хивинцы обращали русских крестьян в рабов до полного покорения Хивы.
- Да. Но и англичане открыли на Востоке школы для образования туземцев. В результате, в Индии появилась прорва учёных-бабу, не имеющих никаких занятий. Образовалась целая социальная прослойка бабу и пандитов, ставших, по логике вещей, ярыми врагами британского владычества. Но самое примечательное – тот факт, что у этих учёных, имеющих занятия или нет, очевидным и обязательным эффектом от полученного ими образования стало падение нравственности. А что мы имеем в Российских колониях? По сути, то же самое.
- Да и не только в колониях. Представители рабочих и крестьян, получивших образование у нас в метрополии, частенько уходили в революцию, заражались марксизмом, - Сергей ощутил прилив раздражения. - Так, что Вы хотели сказать в этом плане о большевиках?
- Красные станут внушать народам периферийных земель иные мысли. Не образование станет главным, а идеи освобождения от колонизации, революций против своих феодалов. За этим стоит всегда всё та же заманчивая мысль: «грабь награбленное», которая привлечёт огромные массы бедных слоёв любого общества. В этом и козырь большевизма. Потому и верю, что будущее за ними.
- Но это же чудовищно! Проповедь разбоя! – возмутился Сергей.
- Ваше мнение большевицкие бонзы не спрашивают, Сергей Гордеевич, - казалось, что Сновидов стал понимать, что болтает лишнее и начал переходить на пространные замечания. - Их неоспоримое превосходство в отсутствии моральных принципов. Потому они успешно выигрывают шахматные партии и у простодушных белых и даже у коварных западных политиканов.
- Вы верите в успех похода на Сибирь? Не рано ли? – в лоб спросил Сергей собеседника.
- Согласно моим личным исследованиям, - икнув, начал Ардальон, принеся извинения, - что-то развезло меня нынче… Ох, винишко крепенькое! Короче говоря, последний хан Шамбалы - Ригден-Джапо, который и есть буддийский мессия Майдари-Майтрейя, скоро начнёт священную Северную войну с безбожниками, что знаменует собой начало новой эпохи всемирной истории! – Сновидов медленно поднял палец вверх. - Номер приказа, под которым вот-вот выйдет приказ о нашем наступлении на Сибирь, при отсутствии всех предыдущих, ибо барон не любит разводить канцелярщину, будет пятнадцать. Гадатели решили, что это число станет счастливым для барона, ибо астрологически цифры один и пять равнозначны белому и жёлтому цвету, барон - белый генерал и защитник жёлтой веры. Знамя же Российской монархии - чёрно-жёлто-белое!
- А что означает, в таком случае, чёрный цвет?
- В митраизме, или боне - добуддийской, тибетской чёрной вере, чёрный был священным цветом, - без особой уверенности в голосе произнёс Сновидов.
- Не рискованно ли отдавать успех армии на произвол ламаистских гадателей?
- Без риска нам не выиграть, - осоловело ответил Ардальон.
- Как же мы выиграем, когда Вы только что заявили, что за большевиками будущее?
- То – по большому счёту. В будущем, - смутился Сновидов. - Мне пора спать. Совсем опьянел. Не то говорю…
«Полное впечатление, что этот человек послан сюда Москвой. Хотя и несколько странно, поскольку его образ не вяжется с большевизмом», - размышлял Сергей, возвращаясь к себе.
На другой день Сергей услышал вновь неожиданные отзывы о бароне. К вечеру его пригласил на ужин офицерской компании шофёр Хитун. Охотин припозднился, заплутавшись в потёмках неосвещаемой Урги. Чуть ли не отбиваясь от бродячих псов, становящихся хозяевами закоулков с наступлением сумерек, он услышал бражную русскую речь и понял, что достиг цели. Промаявшись с поиском входа в сооружение, напоминающее дощатый сарай, Сергей вошёл в тускло освещённое свечами и масляными светильниками помещение.
- Присаживайтесь, поручик, рады Вас видеть, - любезно сказал ему есаул Макеев, бывший здесь старшим по званию. - Мы уже осушили по стопочке. Теперь Ваш черёд.
- Но вынужден предупредить, поручик, что барон жестоко карает даже за распитие, не только за появление в пьяном виде пред его очами, - усмехнулся Борис Волков.
- Будем надеяться, что он заблудится в поисках этого неплохо замаскированного места, подобно мне, - улыбнулся Охотин.
- А ежели собаки дикие одолевают, поручик, стреляйте их и всё тут, - сказал есаул, наполняя гранёный стакан для вновь прибывшего и, добавляя по капле присутствующим в их почти переполненные стопки. - За всех нас!
- За успех похода на Советы! – провозгласил господин Оссендовский, который не совсем вписывался в офицерское собрание, всем своим рыхлым, глубоко гражданским обликом и затравленным взглядом.
Сергей опустошил мутноватое содержимое стакана не без привычного отвращения, но понимая, что после всей этой неразберихи и ожидания туманного будущего, утомлённый мозг его даже нуждается во временном отстранении от проблем.
- Барон баб терпеть не может. На дух не переносит, - сказал вдруг Хитун.
Охотин невольно вспомнил женоненавистничество атамана Анненкова: «Оба они имеют идеал воина-аскета, а женщины для них - существа низшего порядка. Полная отдача войне требует холостячества».
- «Фридрих Великий тоже не выносил, когда его офицеры женились», – приговаривает барон. И Карл XII Шведский – любимец барона. Король был, вне сомнений, человеком высокообразованным, но отличался солдафонством, неопрятностью, непритязательностью в питании и полнейшим равнодушием к прекрасному полу, - засмеялся Оссендовский, опасливо покосившись на есаула.
- Но как же официальный брак фон Унгерн-Штернберга? – удивился поручик Волков. - Венчались барон и циньская принцесса в Харбине, насколько мне известно, в лютеранской церкви. Невесту звали непроизносимым китайским именем, а после крещения она стала Еленой Павловной.
- Вы всего не знаете, поручик, - ворчливо сказал врач Рябухин, - барона в этом браке занимало только родство с величайшей из восточных династий. Вскоре после свадьбы, Елена Павловна отбыла в родительский дом, а барон остался в Даурии . Но как истинный рыцарь, чтобы не осталась принцесса вдовой, фон Унгерн-Штернберг решил развестись с ней незадолго до ухода в Монголию. Ведь по китайской традиции, расторгнуть супружество можно лишь посылкой мужем жене официального извещения о разводе, что барон и поспешил сделать. Говорят, она была в него искренне влюблена.
- Припоминаю, сколько хлопот у меня возникло по организации свадебного стола, - вставил Владимир Рерих.
- Ладно, господа, сплетничайте тут, а мне пора по делам, несмотря на вечернее время, - бросил Макеев и покинул комнату.
- Не боитесь, Оссендовский, что есаул донесёт Ваши нелестные замечания самому барону? – глумливо спросил Волков, и поляк нервно заёрзал на стуле.
- С самим Семёновым у барона разлад-то тоже на женской почве вышел, - проронил врач.
- Это каким же образом? – живо заинтересовался Волков.
- Любовница атамана, как известно – проститутка, да ещё и еврейка. Вы прочувствуйте, как такое воспринимал барон! Когда Семёнов хотел заехать в Даурию вместе с Машкой по прозвищу Шарабан (хотя и весьма смазливой особой), барон написал старому другу матерное письмо в адрес Машки, что видеть её у себя не желает и приезда не потерпит. А ругается барон виртуозно, как могут лишь строевые офицеры, - усмехнулся Рябухин.
- И, в желании унизить метрессу, позорящую звание атамана, барон назвал свою лошадь Машкой. А в адрес Семёнова говорил, что тот «мечтает уравнять в правах любовниц с евнухами». Барон не лишён своеобразного юмора. Говорят, что Машка – еврейка и, к тому же – бывшая проститутка, - вставил Рерих.
- Как не мог простить барон Семёнову создание Иудейской сотни из четырёхсот приписных казаков, - добавил Рябухин.
- Но, а как же обстоит с госпожой Архангельской? – спросил Хитун. - Своими глазами созерцал нашего барона, пожирающего глазами невенчанную жену ургинского барона.
- Присутствовал я во время первого торжественного обеда, устроенного верхушкой русской колонии победителю Урги, - сказал Оссендовский. - Поначалу Роман Фёдорович сидел, как всегда, букой, но как только мадам Архангельская начала беседу о буддизме, барон преобразился и втянулся в беседу с ней. Хитрая дама, на мой взгляд, начиталась о буддизме намеренно, чтобы очаровать Унгерна, а Тизенгаузен был вряд ли в восторге созерцать всё это в дальнейшем. Ведь барон повадился коротать вечера в обществе его жены, находя тот или иной повод для очередного визита . Например, посоветоваться с бароном о делах управления минут десять, а потом философствовать с его женой час-другой. Забавно было раз слышать, как господин Тизенгаузен начал было читать наизусть «Auf die Bergen will ich steigen, wo die dunklen Tannen ragen...», но Унгерн прервал его в раздражении, заявив: «Да, и мне был бы люб этот стих. По душе он – горы и тёмные ели. Но написан он Генрихом Гейне, а потому в нём правды быть не может». Все, кто слышал, были изрядно удивлены.
- Скорее всего, Унгерн усердно сдерживает себя, чтобы не увлечься черноокой аристократкой окончательно. Не исключаю, что такая спешка с походом на север вызвана отчасти желанием вынужденно избежать дальнейших встреч с ней , - заметил Рерих. - В чём нельзя отказать барону, так это в неотступной во всём честности и бескорыстности вплоть до идеализма, как и в мужестве.
- Лучше бы увлёкся и оставил в покое офицеров, не унижал их, - сквозь зубы бросил Волков. - Так и до бунта не долго. В какие это рамки входит сажать своих офицеров в наказание за малейшую провинность на крышу на добрых несколько дней, обрекая на голод, а главное – на чудовищные муки от холода!
- Многие весной получили на крыше обморожение и воспаление лёгких! – добавил Рябухин.
- Вы, Охотин, наверное, ещё не знаете, что в качестве офицерской гауптвахты наш изобретательный командир использует крышу здания штаба дивизии. Иной раз там можно заметить десятки людей, ровно стаю голубей. Провинившиеся жмутся друг к другу, чтобы как-то спастись от холода, а покатость крыши усугубляет их мучения. Одеял не полагается, а пищу раз в день подтягивают в корзине на верёвке. Бывает и приговор к сидению без еды и воды. Но пища – мелочь, если учесть, что сердобольные приятели подкидывали её незаметно порой, но мороз с ветром… Бежать же, никто не решается - это уже считается дезертирством, - рассказал Борис Волков.
Владимир Рерих распрощался с остальными, сославшись на занятость.
- Правда ли, что после взятия Урги в городе чинился произвол и необоснованные расправы? – спросил Сергей, когда вышел Рерих.
- Перед нашим захватом столицы Монголии Унгерну доложили, что китайские власти в Урге весьма считаются с коммунистами из России - священником Парняковым и заместителем его – Шейнеманом и, что русские офицеры, их жёны и дети, по ходатайству этой парочки, заключены китайцами в тюрьму, где содержатся в нечеловеческих условиях. Барон рассвирепел и заявил: «Я не делю людей по национальностям. Все - люди, но здесь я поступлю по-другому. Если еврей жестоко и трусливо, как подлая гиена, издевается над беззащитными русскими женщинами и детьми, я приказываю: «При взятии Урги все евреи должны быть уничтожены, вырезаны. Кровь за кровь!» - поведал Волков.
- Перегибы в армии неизбежны, господа, - сказал вдруг Оссендовский, округлив глаза, - они были и будут. Главное, это помочь Великому князю Михаилу Александровичу поскорее занять подобающее ему место, то есть -русский трон. Он уже засиделся в Шанхае.
- Ваша осведомлённость поражает, - усмехнулся Волков.
«Впечатление, что поляк внушает подобные мысли Унгерну намеренно, чтобы повысить свою значимость в его глазах, как и Сновидов, морочащий барону голову, подогревающий его склонность к наполеоновским планам», - подумал Сергей.
Через несколько дней Сергей оказался случайным свидетелем странной сцены. Несколько казаков гнали палками к юрте барона маленького козлёнка. Унгерн стоял у оседланной лошади, намереваясь куда ехать. Козлёнок жалобно блеял, пытаясь увернуться от ударов.
- Ваше Превосходительство! От Третьей сотни Вам гуранёнка! – вытянулся вахмистр, отдавая честь.
- Для чего? – спросил барон, свирепо уставившись на казаков.
- Ваше Превосходительство, Вы его прикажете зарезать и у Вас славное жаркое будет, - растерялись казаки.
- Болваны! Разве беззащитных бить можно? Людей нужно бить, а не животных. Отпустите козу! – сердито ответил барон, гневно вращая очами.
Ошеломлённые казаки отпустили козлёнка, бросившегося бежать прочь, а Унгерн вошёл назад в юрту и не появлялся до вечера.
- Чудит Дедушка, - донеслось со стороны удаляющихся казаков, - не зря ходи прозвали его «рус-хунхуз» .
Поздно вечером Сергей услышал крик барона, пересыпаемый руганью :
- Ваша Родина погибает! А вы не можете понять и почувствовать этого! Вы позорите русское имя! Мерзавцы и дикари – вам нужны бабы и хлебное вино в такое время? Полтораста палок каждому!
- С сегодняшнего дня, Охотин, Вы – капитан. Оставляю Вас пока в Урге, потому, как мне нужны в тылу надёжные порядочные люди, а не одни алчные недоумки. Подлецу Сипайло прикажу, чтобы не смел Вас даже беспокоить, - говорил барон Сергею на следующее утро, стоя перед собравшимися офицерами Дивизии, в своём жёлтом шёлковым халате, жёлтой же курточке-курме и жёлтых сапогах с загнутыми носами. Даже конские поводья его были того же священного жёлтого цвета.
Барон перевёл свинцово-тяжёлый взгляд с лица Сергея на выстроившихся в ряд офицеров, пришпорил коня и проскакал вдоль всего ряда, приветствуя каждого:
- Ни единой пьяной рожи нынче! Уже за одно это хвалю!
- Свой прежний вишнёвый халат барон заменил на ханский жёлтый, преобразовал его в то ли полурусский, то ли - полувосточный мундир и носит с нелепыми генеральскими эполетами, портупеей и Георгиевским крестом. Попугай, да и только, - раздался за спиной Сергея приглушённый злой голос Волкова. - Но теперь не только верхняя его одежда, но и бельё построено из добротного китайского шёлка. Это зимой он не отличался от нас и мёрз в одной шинели. Всё меняется. И мы всё ещё считаем этого человека аскетом ?
- Язык бы попридержал – отрежут, - буркнул кто-то в ответ, и Волков замолчал.
Тем временем, барон начал зачитывать вслух свой новый приказ. Сергей никак не мог сосредоточится на его многословном и расплывчатом тексте и вникал лишь в отдельные куски, привлекшими его внимание своей необычностью.
- Приказ русским отрядам на территории Советской Сибири за номером пятнадцать от мая двадцать первого дня, нового стиля, двадцать первого года, - торжественно начал барон. - Я - начальник Азиатской Конной Дивизии, генерал-лейтенант барон Унгерн, сообщаю к сведению всех русских отрядов, готовых к борьбе с красными в России, следующее: революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни, теряя устои и потерял самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству, разгильдяйству и грабежу. Сомнений нет в успехе нашем, так как он основан на строго продуманном и широком политическом плане. Пока, за дальностью расстояния, я лишён возможности карать, а потому на ответственность командующих секторами и командиров отрядов возлагается прекращение всяких трений и разногласий в отрядах: рыба с головы тухнет. Будем помнить, что поколения станут благословлять или проклинать их имена. Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковать. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна - смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Нет правды и милости. Теперь должны существовать правда и безжалостная суровость. Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Помнить, что перед народом встал вопрос: «быть или не быть».
Здесь Сергей отключился надолго.
- За отрядом не возить ни жён, ни семей, распределяя их на полное прокормление освобождённых от красных селений, не делая различий по чинам и сословиям и не оставляя при семьях денщиков, - продолжал чтение барон. - Мне известно позорное стремление многих офицеров и солдат устраиваться при штабах на нестроевые должности, а также в тыловые войсковые части. Против этого необходимы самые неуклонные меры пресечения. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и оставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трёхсот дней . Твёрдо уповая на помощь Божию, отдаю настоящий приказ и призываю вас, офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу! Это так просто: мы – воины, что означает – победу или смерть!
В рядах офицеров пронёсся одобрительный гул. Пестрели нашивки, вновь пошитой, по приказу барона, из синей чесучи и китайской дабы формы: жёлтых тонов у монголов, тибетцев и китайского дивизиона, зелёной – у мусульман, алой – у русских.
- Нас уже более семи тысяч, господа офицеры! Так, разве не дрогнет наш враг, когда новые тысячи крестьян, разочарованных в обещаниях большевиков, вольются в наши ряды? Мои войска выходят со мной завтра же! – громко крикнул генерал Резухин и отчётливое «ура» прокатилось по офицерским рядам.
Со стен соседней кумирни раскатисто прокатилось завывание длинных монгольских ритуальных труб. Подошли сомкнутые полки, и Резухин обратился к рядовым:
- Здорово, орлы! Не подведём в бою грозное имя Азиатской дивизии! В несколько дней все выйдем в сибирский поход! Готовы ли вы?
Ответом стал приветственно-одобрительный рёв.
Через пару дней все основные силы баронцев ушли на север. К началу лета Урга опустела. Монголы стали всё более недовольно поглядывать на оставшихся русских, хотя заметной агрессии никто не отмечал. Сергей старался добросовестно исполнять свои обязанности – ежедневно проверять посты, часовых у складов, ловить пьяных рядовых и грозить им карцером. Дело это было ему совсем не по душе, но он не мог не признаться сам себе, что и поход на Сибирь, где предполагались карательные расправы над недружелюбными посёлками, привлечь его никак не мог. Встречаясь порою с Сипайло, Охотин читал на его отталкивающей, нервно-трясущейся физиономии нескрываемую неприязнь. Все передвижения Сергея ограничивались штабной юртой, к северу от Хурэ, да Ямынем, то есть центром Урги, откуда дорога вела к зданию российского консульства и резиденции иностранных торговцев. Оттуда он иногда ходил проверять службу радиостанции. Мог себе позволить «попялиться» на златом украшенную кумирню Майдари, что за рынком, зайти в православную церковь, оставшуюся без священнослужителя, и помолиться в одиночестве. На стенах храма сиротливо висели иконы, на которые не позарились китайцы, всё прочее же, было разграблено во время произвола гаминовских войск. Лишь однажды Сергей позволил себе встряхнуться и съездил на фазанью охоту с несколькими русскими и монгольскими офицерами и рядовыми, Оссендовским и Сновидовым. Пригласил Охотина Ардальон. Вокруг тянулась унылая равнина с выцветами соли на крутых склонах холмов.
- Что-то давно не видно поручика Волкова, - сказал Сергей, подгоняя коня, - думал, что он к нам присоединится
- А Вы разве не знаете, что Волков бежал? – недоумевающе хмыкнул Сновидов.
- То есть? Дезертировал?
- Вот именно. Может и Вам, капитан, за допущение дезертирства достаться, - зашёлся нелепым смешком Оссендовский.
- Отчего так? Казалось бы – достойный офицер, - удивился Сергей. Охотина начал всё чаще раздражать этот тип: «И откуда только взялся этот поляк, выдающий себя за профессора? Скорее он не более, чем приват-доцент. Как он оказался в Улясутае при Казагранди? И почему не бежал в Европу, а ввязался в авантюры русских в Монголии, хотя бросается в глаза, что он трусит по каждому поводу?»
- Капитан Охотин, всё здесь не так просто, - продолжал прыскать Оссендовский.
- Сергей Гордеевич, дело в том, что Сипайло неожиданно получил письмо от Унгерна, что Волков у него под подозрением и надо бы его арестовать, - сказал Сновидов. - Но что значит арест этого изверга всем понятно. Прознав об этом случайно, поручик бежал, и никто не может осуждать его за это.
- Ваша правда, господа, - откликнулся Сергей в раздумье. - А не ведомо ли вам куда подевался господин интендант?
- Рерих собирался с нами, - неторопливо ответил Сновидов, - но вчера был срочно вызван к барону. Мне показалось, что Рерих упомянул реку Орхон , а говорит о том, что баронцы в пределах Монголии…
- Странно. По всем срокам они должны быть глубоко в Сибири. До Байкала могли бы вполне дойти, - насторожился Сергей. - Неужели что-то не так?
- Вряд ли Рерих смог бы ответить мне на этот вопрос. Я его и не задал, - отмахнулся Ардальон.
- Главное, держать нос по ветру и, если что – вовремя бежать на восток, - опасливо проговорил Оссендовский.
- Да… Красные вас, то бишь – нас, в живых не оставят, - загадочным тоном проговорил Ардальон.
- Что-то фазанов не видно, хаспода офицеры, - сказал, подскакавший к ним, казак.
- По весне надо было охотиться, а не лета дожидаться, - проворчал второй.
- Пошли-ка лучше на хариуса закинем, - предложил первый, - авось поймаем. Аль посидим в очко сыграем. Я картишки прихватил.
Охотин знал, что солдаты игру в «двадцать одно» называют «очко».
- Чиво лутче рыбалки бывает, хасподин капитан, - добавил второй, глядя на Охотина.
- Ладно те, паря. Как господин капитан рассудит, - нахмурился хорунжий.
- Да мне всё одно. Лишь бы на природе побыть немного, - ответил Охотин. - Как вы думаете, господа? – спросил он учёных мужей и те стали отвечать многословно и туманно.
- Охота лутчей рибялкя, - сказал вдруг один из монгольских воинов.
- А ты-то шо, хайло идолово. Ирод богдойский. Кто ж тя спрашивает? – заворчал на него первый казак, впрочем, вполне дружелюбно. - Образина ты эдакая. Охоту ему подавай. Ежели не на кого охотиться, тогда- что?
- Далько-далько идти – охота есть, - сказал вдруг второй - не то монгол, не то китаец.
- Шушма, ходя он - китайская морда. Ему надобно до его Маньчжурии добраться и там он вам кабанов настреляет, - рассмеялся пожилой хорунжий. - Монголам продаст потом зуб кабаньий. Они кабаньим зубом затирают грунт для своих икон басурманских.
Наконец, решили посидеть у реки, пообедать и, заодно – порыбачить. Сергей заметил, что все монголы сидят спиной к реке, а русские – лицом.
- Монгольцы - они, как и буряты, так сидят. Потому, как опасность они ожидают со степной стороны, - объяснил матёрый байкалец-хорунжий.
- Чудно, - улыбнулся Сергей.
- Монгольцы, даже и чахары – народ душевный. Ежели ключ к их душам иметь, - продолжил хорунжий, помолчав. - Дедушка думает, шо направив провинившегося офицера рядовым к диким чахарам , он наказывает ахвицера. Но ахвицеры там даже умудряются себе вестового раздобыть. У всякого чахара имеется прислуга из пленных. По утрам чахары встают не спеша, и не выйдут в поход прежде, нежели не наедятся баранины, не запьют её чаем с молоком. В полдень у них всякий раз обед, да сон полуденный. Не жизнь – малина. Встают на ночлег задолго до сумерек и наедаются до отвала.
- Барон – человек очень наивный, - улыбнулся Сновидов.
Хорунжий вытер полой своей куртки деревянную ложку и зачерпнул из котла.
- Ты знатно сварил, Балдан, молодец. Угощайтесь, капитан. Кирпичный китайский чай на кобыльем молоке с бараньим жирком. Силу даёт. Вернусь домой – тоже так заваривать стану, - угощал всех хорунжий, подразумевая под высказанным - «капитан» и остальных, в том числе и учёных мужей. - А Гомпил – он – тайджи, дворянин по-монгольски. У него хотон огроменный был. Много юрт, то бишь. На границе было стойбище, да краснюки пожгли. Так вот, Гомпил без настоящего айрага не может. Видите – отдельный бурдюк достал и разливает. Возит его рядом со своим бурханом . Попробуйте: айраг – что кумыс – молоко кобылье. С толканом берите.
- А что такое толкан? – спросил, настороженно поглядывая на бурое крошево, Сновидов.
- Горсть поджаренной муки с кипяточком, - ответил молодой казак вместо хорунжего, поглощенного разливанием чая. - В степи – дело незаменимое.
Сергей мечтательно смотрел в безоблачное небо, но мысли одолевали его отнюдь не безоблачные: «Что там, в Москве? Как мои все? Ведь озверение достигает наивысшего предела. Большевики уже не совсем люди стали, если и мы тут такие звери…» Монгольский тайджи торжественно извлёк из седельной сумки, только для себя, серебряную пиалу тонкой чеканки и наполнил её для себя айрагом. Вдруг он злобно что-то выкрикнул в адрес молчаливого монгольского воина, который прошёл слишком близко от него.
- Дондог наш - бурят, - пояснил хорунжий, - а монголы их считают гораздо ниже, как бы это сказать - по рангу, что ли.
- Глупость людская, - отмахнулся Сергей. - В суровые времена, впрочем – вопрос выживания: кто-то должен жить, а чужие, как бы и не совсем люди. Им можно и вымирать. Так и большевики рассуждают.
- Потому нам и надо их резать, господа хорошие. Иль мы йих, иль – оне нас, - улыбнулся хорунжий в густую седую бороду.
Вместо благородного хариуса, наловили сорной рыбёшки и, с огромной скоростью, тут же сварили отменную уху. Правда, монголы, не признающие ни рыбу, ни птицу, хлебали её с кислыми физиономиями. Откуда-то возникла бутылка царской монопольки внушительных размеров. Охотин отказался наотрез от возлияний и аргументировал отказ тем, что во время борьбы ему не до сомнительных удовольствий. Народ наелся и лениво развалился на солнышке. Тайджи уныло наигрывал на лимбэ – нехитром подобии флейты.
- Эх, знатная ушица, - приговаривал хорунжий, потирая своё крепкое, хотя и нависающее над ремнём, пузо.
- И не надо никакой красной рыбы, - добавил Сергей.
Когда стало вечереть, и казаки с монголами пошли седлать коней, Сновидов вдруг разговорился, но так, чтобы казаки не слышали:
- Известно мне, что в ходе Германской, барон Врангель разочаровался в надёжности своего подчинённого - непредсказуемого барона Унгерна и спровадил его в Персию, в экспедиционный корпус Баратова. Унгерн прибыл в Персию в начале семнадцатого года и вступил в Забайкальскую казачью бригаду, где служил тогда троюродный брат Семёнова, обиженный за неполучение награды в карпатских боях и добровольно подавшийся в Персию. Барон был друг и соратник его брата, а потому бригада приняла его ласково. Семёнов, который атаман, младше барона лет на пять, но очень уж напористый и ушлый. Давно знаток Монголии и буддизма, чем, очевидно, и очаровал барона. Возможно, и брат Семёнова осведомлён в этом деле. Во всяком случае, барон и с ним сошёлся. А ещё служил в корпусе некий полковник Андреевский - начальник добровольческой дружины несториан из айсаров (ассирийцев то бишь) - ярых врагов турок и курдов, которые совершали над ними немыслимые жестокости с пятнадцатого года. Унгерн стал подчинённым Андреевского. Думаю, что и тот повлиял на складывающееся проазиатское мировоззрение барона .
- Не устаю поражаться Вашей осведомлённости, Ардальон Иванович, - покачал головой Сергей, подумав про себя: «Этот человек намеренно изучал досье Унгерна до того, как здесь появился. Как бы он мог выйти на такие материалы, находясь в Южном Китае? Всё указывает на то, что он прибыл сюда из России. А где он мог, скорее всего находиться? В столицах. А как бы он раздобыл там все эти сведения, не якшаясь с большевицкими заправилами? Им очень даже на руку такие специалисты по восточным культурам».
Когда всадники возвратились в Ургу, внимание их привлекли истошные вопли в лагере баронцев:
- Бурхан ли барон, или докшит? Нас ташуром бьёт – докшит значит! Нэлза так! Докшит он!
- То Дамдин-Хитрый Пёс глотку рвёт, - узнал подчинённого по голосу хорунжий, - давно, гад, воду мутит. Бурхан - божество, а барона они Богом войны прозвали. А докшит - свирепый дух воинов-нойонов. Он – не такой уж хороший дух. Слишком зол. Поди бунтовать, сволочь, собираются.
- Может и не трогать их? Сами разберутся? – спросил Сергей.
- Не тут-то было. В моём отряде я должен порядок сам навести, - ответил хорунжий и зычно крикнул. - Эй, Архипов, Самдан, Пунцаг, взять того крикуна, живо!
Казак и два монгола бросились выполнять приказ хорунжего.
- Улан-орос будут резать цаган-орос. Шульмас орос ! Много-много резать! – продолжал истерично орать монгол, когда ему начали скручивать руки.
- Недобитая змея! Шакал поганый! – приговаривали, связывающие бунтовщика.
- Становится очевидным, что монгольская верхушка отворачивается от барона, почувствовав силу за красными, которые теперь в состоянии защитить их от китайцев вместо нас. Монголам глубоко безразлична политика внутри России, а важна лишь сила представляющих её. Но не соображают во что им, с их ламаизмом в крови, может обойтись помощь большевиков, - заметил Сновидов, оставшись наедине с Охотиным.
- Не могу не согласиться. Если Унгерн отступил на Орхон, значит не всё так гладко. А вести по степям разносятся со скоростью ветра, - отозвался Сергей.
- Жаль будет огромную, сажени в две с лишним, позолоченную поясную статую Будды, отлитую на русских заводах из меди на царские деньги, - заметил Ардальон.
- В каком смысле? Что с ней случится?
- Если красные войдут в Ургу…
На следующий день Сергей вновь был в пустой, заброшенной православной церквушке, что одиноко высилась над консульским посёлком. Он оказался не единственным посетителем. Рядом с ним Богородице молилась какая-то изящно одетая женщина и, судя по всему, весьма молодая. За молитвой Сергей совсем забыл о ней, но когда он собирался покинуть храм, то встретился с ней лицом к лицу. Он сразу понял, что столь красива может быть в этом захолустье лишь, упоминаемая не раз, мадам Архангельская. Своим изяществом она невольно напомнила ему Настасью Ртищеву, только с чёрными очами. Облик её пробрал Охотина жаром до костей, заставив встрепенуться его сердце. «Одичал, сколько времени не видел красивую женщину, а тут такая, что невольно заставляет думать о Настасье. Опять я позволяю себе думать о Настасье, продолжая быть женатым! Грех. Но ведь супруга моя меня жестоко обидела. Но оправдание ли это?» - замялся Сергей.
- Доброе утро, господин капитан, - проговорила дама, не отводя взора от глаз Сергея.
- Доброе утро, сударыня, - растерявшись, ответил Охотин.
- Я Вас и прежде видела, - очаровательно улыбнулась она.
«Впечатление, что она пришла в храм знакомства заводить, - подумалось Сергею. – Но ведь это не так. Молилась она в одиночестве и истово, не рассчитывая произвести впечатление на кого-либо. Странная особа».
- К сожалению, я Вас ни разу не видел, сударыня. Не встречал, - напряжённо сказал Сергей.
- Я бы хотела видеть Вас в нашем доме. Если Вы спросите дорогу в дом барона Тизенгаузена – вам укажет путь любой монгол. Жду Вас завтра вечером, - она очаровательно улыбнулась.
- Благодарю Вас. Непременно буду, если только не неотложные дела по службе.
- Мы сделаем так. Должин – моя горничная, проводит Вас до рынка, показав по ходу наш дом. Должин, подойди! – окликнула она молодую монголку, поджидающую у выхода.
Сергей, окончательно смутившись, распрощался и прошёл рядом с монголкой через весь консульский посёлок. Архангельская исчезла за первым углом, избрав другой путь. В это время, какой-то тщедушный, слегка женоподобный парнишка-монгол, подбежал к горничной и ударил её наотмашь увесистой палкой по голове.
- Су-су, лхажалло ! – истошно вопил он, не останавливаясь.
Сергей выхватил палку из его рук и пинками прогнал вон. Горничная уже успела показать ему, где находится дом Тизенгаузена, и Сергей знал куда нести, потерявшую сознание девушку. Вокруг никого не было. Если кто и видел инцидент из окна, то предпочёл отсидеться за стенами. Дверь в добротный особняк Тизенгаузена отворила сама госпожа Архангельская:
- Вот Вы и здесь! Очень рада! – сказала она, не обращая внимания на разбитую голову служанки, которая едва пришла в себя и стояла перед хозяйкой, покачиваясь. Госпожа приложила к голове девушки мокрый платок и отослала её к себе, со словами: - Она молода. На них всё заживает, как на кошках. Проходите к нам в гостиную, господин капитан.
- Благодарю, но мне надо заняться проверкой по службе. Лучше я зайду к Вам, как мы договаривались – завтра вечером, сударыня.
- Никаких отговорок. Утро вечера мудренее. Что Вы думаете о ламаизме и панбуддизме? О будущем России в свете идей Романа Фёдоровича?
- Признаться не доверяю подобным идеям, как бы заманчивы они не были.
- Вам не хватает романтики, сударь. Это печально. Но Роман Фёдорович уж слишком большой идеалист. Вплоть до того, что внушает женщинам страсть и бросает их на полпути. Они не существуют для таких, как он. В этом его главный недостаток. Так, будем заниматься дальнейшим философствованием или Вы соблаговолите удовлетворить неприкаянную страстную женщину, капитан?
- Вы прекрасны, но ведь Вы даже не знаете моего имени, как и я – Вашего. Не кажется ли Вам подобное поведение странным? Вот уж поистине – никакой романтики.
- Романтика посещает нас вместе с чувствами, которые порождает лишь животная страсть. Следовательно, надо отталкиваться от неё, поскольку она приходит скорее. Тем более – к мужчинам. Разве я не права? – Архангельская взяла ладони Сергея в свои узкие тонкие руки, напомнившие ему вновь Ртищеву.
- Позвольте, но ведь Вы замужем. Если барон неожиданно придёт, как это будет выглядеть?
- Он уехал с утра и довольно далеко, чтобы достоверно узнать о возможном приближении красных. Не исключено, что это последняя наша с Вами возможность насладиться радостью жизни. Скоро они придут и всем нам конец. А о моих отношениях с мужем мне известно лучше. Прошу о них не беспокоиться.
- Позвольте, но я женат…
- Что же. Вы отвергаете меня. Ваша воля. Мне жаль только бедную Должин. Прощайте. Не смею задерживать.
- Честь имею, - откланялся Сергей.
После этого странного случая, Сергей не раз задавался вопросом: сдержал ли его тогда, оголодавшего по женской ласке, табу человека женатого, или же образ Ртищевой, витавший вокруг, не позволил позариться на это недостойное подобие Настасьи? Задумавшись над последними словами Архангельской, Сергей понял, что нападение на бедную служанку было подстроено её коварной госпожой, желавшей завлечь его в дом.
На другой день, а это было в последние числа июня, если считать по старому стилю, прибыл, бежавший от красных небольшой отряд казаков, который принёс дурные вести: баронцы отступили из Сибири, затаились, и красные идут прямо на Ургу.
- Разъезды йихнии ажник попятам наседают! – тревожно говорил, собравшимся вокруг, молодой казак.
Оссендовский буквально трясся от страха и умолял не бросать его одного. Барон Тизенгаузен раздобыл себе автомобиль с горючим и прихватил с собой Оссендовского. Когда автомобиль, подняв столб пыли, затормозил вроде Охотина, из него высунулась миловидная черноокая дама и мрачным тоном продекламировала:
- «И пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть. Не заклинаю духа злого».
- Сологуб, - откликнулся Сергей, остановив печальный взгляд на безупречном лице мадам Архангельской.
- А Вы знаете толк в поэзии, капитан.
- Дорогая, нам надо спешить, - раздался из глубины автомобиля ворчливый голос барона.
- Прощайте! Берегите себя. Я Вас прощаю, – махнула она изящной ручкой.
Сновидов же, вёл себя, на удивление, спокойно и подозрения Сергея в том, что он – большевицкий агент, усилились. Но обличать его, тем более выдавать садисту-Сипайло, Охотин не собирался. Общее положение не изменилось бы. Охотин пошёл искать расторопного офицера Лихачёва, но тот исчез загадочным образом. Невольно приходилось думать, что люди неуклонно дезертируют, разочаровавшись во всём. Много позже, Сергей узнал, что Сипайло из мести убил старшину Лихачёва, который собирался организовать эвакуацию раненых из Урги и был единственным офицером, который в состоянии был бы всё сделать вовремя. Сам Сипайло бежал. Двести раненых и офицерские семьи были брошены на растерзание красным. В этом была вина и штабного служащего барона - Ивановского . Немногочисленные казаки разбегались, а монголы-баронцы «краснели» на глазах. Охотин готов был бежать со всеми сразу же, но мысль о беззащитных раненых баронцах останавливала его до последнего. Лишь когда он понял, что никто не останется с ним защищать своих раненых соратников и, что он сам не сможет изменить ничего, а на горизонте появлялись силуэты первых вражеских всадников, Сергей умчался из проклятого города. В суете он и не заметил, что Сновидов преспокойно остался ожидать захватчиков в своём доме.
Капитан Охотин скакал по степи с такой скоростью, что вымотал своего коня окончательно. Вечерело, и верный скакун в сумерках попал ногой в нору какого-то грызуна, переломив её. Сергей сильно ушибся о твёрдую каменистую землю, но не сломал ни единой конечности. Верная монгольская лошадка его была обречена. Навыками ветеринара Охотин не обладал. Хотелось волком выть от бессилия и тоски. Теперь своих ему было не догнать. Карты юго-восточной части у него не было. Еды, а главное – воды, оказалось в обрез. В лучшем случае – на один день. Усилием воли он заставил себя пристрелить коня, чтобы тот не мучился от боли. Сергей решил идти всю ночь, а к утру - поспать. Он следовал накатанной грунтовой дороге на восток, что было не так сложно. Вопрос заключался в отсутствии воды. Южнее Урги, безводная Гоби подходила устрашающе близко. В черноте ночного неба нагло сияла полная луна, и звёзды померкли от её света. На второй день пути Сергей шёл уже с трудом, страдая от недостатка воды. Голова становилась всё тяжелее, а ноги - ватными. Кроме того, всё тело ломило от ушибов при падении. Ему повезло – к концу дня он добрёл до стойбища пастухов, которые отнеслись к нему сочувственно – по степным законам. Сергей решил провести целый день на стойбище, дать успокоиться ушибам, отъесться. Охотину удалось выменять за свою винтовку низкорослую, выносливую лошадку. В придачу он получил большой бурдюк с водой, вяленое мясо и мешочек с толканом. Самому, на этом запасе, можно было протянуть почти неделю, но не вместе с лошадью. Долгое время Сергей ехал прямо на север, чтобы обезопасить себя от безводья Гоби. Кроме того, это позволяло оторваться от наезженных путей, где можно было столкнуться с враждебными группировками. Через несколько дней Охотин встретил небольшой отряд казаков, но не со стороны Урги. Они шли с северо-запада. В бинокль было похоже, что это остатки разбитых баронцев - винтовки у них висели за плечами прикладами вверх, что смахивало на унгернцев. То оказалась группа сотника Сухарева, бывшего раньше в составе воинства полковника Казагранди.
- Разбиты баронцы Ваши под Троицкосавском в пух и прах, - повествовал Охотину у вечернего костра сотник Сухарев - уж очень кряжистый, несмотря на малый рост, казак со слегка раскосыми глазами. - За свой разгром там барон ещё разок жестоко рассчитался с красными, полностью перебив заслон, захватив немало пушек, пулемётов. Пленных не брали… Сам барон в ягодицу ранен. Слепое ранение, болезненное - пуля под хребтом застряла. Но Дедушка ни стоном, ни матом не показал мучений своих. Нашёл в себе силы на коня вскочить, отказавшись от носилок! Осунулся, пожелтел весь. Всего три дня позволял вестовому помогать себе слезать с коня. Проклинает свою рану , считает её для ахвицера оскорбительной. «Уж лучше б в грудь, живот, в лицо, наконец, но только ее в это позорное место!» - говорил.
- Выходит, что надежды на поддержку сибирского казачества и крестьянства лопнули? – спросил Сергей.
- Угу, - ответил казак. - А краснюки числом берут и оружием.
- Наверное, осознание факта, что ставка на восстание себя не оправдывает, морально убило барона, - вздохнул Охотин.
- Но, отсидевшись немного на Селенге и посоветовавшись со своими ламами, барон принял решение идти с остатками Дивизии в Тибет. «Давно налажена моя связь с Далай-Ламой, который просил ещё самого Николая Александровича прислать ему казачий конвой» - говорит. Но никто не поддержал барона: на кой ляд русскому человеку в Тибет? Даже с Резухиным у них ссора вышла. Но барон всё твердит: «Не всё потеряно. Со мною верный полк преданного монгольского князя и десятка два казаков – русских и бурят, готовых разделить мою судьбу. Мы уйдём в Тибет, где обитают воинственные племена – не чета трусливым, измельчавшим, монголам. Не зря я Далай-ламе послал подарок в двести тысяч даянов. И храбрый Джа-лама нам поможет». По-моему, тибетцы, преданные барону, предложили ему пробиваться в Тибет, но барон тянул с ответом, и тибетская сотня покинула его. Только вот руки барон зря распускать стал. Нельзя офицеров бить. Вот и возбудились они. Когда мы ушли в войске назревал бунт . Все разбегались.
- Но решение идти в Тибет для нашего барона, в создавшихся условиях, совершенно логичное. Но сомневаюсь, что тибетцы воинственнее монголов. Как и нынешние монголы, они давно подпали под влияние гуманной религии, не так ли? А Вы, сотник, давно в Азиатской дивизии? – спросил Сергей.
- А дело было так, капитан, - прищурился сотник, - мой род справно сыновей на царскую службу давал, а иной раз и терял. С Японской старший брат не вернулся. Пограничную службу несли поколениями. Когда на российской земле жаренным запахло, увёл я семью свою через границу к впадению Баян-гола в Селенгу. В ста верстах к юго-востоку от Модоон-куля то место и в ста пятидесяти - северу от Ван-хурэ. Благодатное местечко выбрали мы с братом, да заимку поставили. Корма для коней обильные и мягкие, смолистый бор сосновый. Рай обрёл было я на заимке с семьёю. Ядрёная страна. Сколько хошь те землицы там. И какого токмо зверя, да птицы нет! Рыба красная ловится, что в России! Было у меня в подчинении полсотни партизан-казачков, на случай, ежели красные и сюда доберутся, вместе держались мы. Пришёл зимой к нам Казагранди и предложил объединить силы. Из итальянцев, говорят. Согласился я. Вышли в поход. После узнал, что заимку нашу красные сожгли. Чуяло моё сердце! Потом ушёл я со своими к баронцам. У Казагранди оружия не осталось. После барон прислал ему оружия и тысячу золотом. Да только зря прислал. Казагранди дело загубил. Вроде и лихой офицер был, да только пред бароном трепетал и лебезил. А тот таких уважать не могёт. Перестал считаться с ним. Лицо Казагранди потерял. Мутить воду Казагранди стал и поручил мне барон его расстрелять. Выполнил приказ я без охоты. Жаль было полковника. Человек был храбрый и рядовые его любили. По приказу барона я должен был присоединить отряд Казагранди к баронцам, но народ меня отговорил, подстрекнул к неповиновению. Вот и пошли мы в Приморье. Жену свою с детьми я в Урге оставил, а как понял, что защищать Ургу-то некому – оторопь берёт: куда же семью от красных прятать? Оттель, из Приморья, судачат, спасение России придёт.
Рядом сидел младший брат сотника – такой же крепыш-бородач. За всё время он не проронил ни слова. Совсем ушёл в свою тёмную бородищу, затаился. Суровый казачина – ни пойлом, ни табачишкой себя не опоганивает.
Восточнее, на подходах к зоне КВЖД стало более людно. Сотник счёл это дело опасным и велел отряду разделиться. Основные силы он повёл сам южнее, а брату поручил вести двадцать человек севернее железной дороги, вдоль границы. Капитану Охотину предписывалось следовать с малым отрядом. Уже в Харбине Сергей узнал, что это решение спасло его возможно от гибели. По пути Сухарев-старший ввязался в неравный бой с китайцами, погубил половину людей, убил себя и любовницу. Отряд его рассеялся. Двадцать казаков с Охотиным с утра продираясь сквозь берёзовую чепору с мелким осинником и изрядно утомились. Непроходимость зарослей не позволяла ехать верхом, но и на своих двоих передвигаться было далеко непросто. Зато сытно здесь было после Гоби: то марала добывали, то косулю, кабаргу, кабана. Видели мельком и рысей, и соболей. Малина, да белая смородина созрела. Нижний пояс гольцов здесь покрыт сосняками, а выше начинается лиственница, в плоских местах зачастую - заболоченная труднопроходимая тайга. На гольцах в июне лежит ещё прошлогодний снег, а в июле-августе - уже свежий снег. В зоне сосняков природа была благодатная, но не в комариных поймах рек и не на мшаниках с буреломом. Переходить эти застойные речки на лошадях тоже было непросто – трясина и животные вязнут по брюхо. Бедный верблюд, который затесался с их лошадьми из бароновских, совсем затосковал от такой чуждой ему природы. Ориентировались по гуриям солонов – кучам камней на вершинах сопок, означающим охотничью тропу. Разведка донесла, что вся зона КВЖД охраняется теперь революционными китайцами и прорваться к Харбину будет не просто. На русской территории же, хозяйничали зелёные и туда было тоже боязно соваться. Да и договорились с сотником в Харбине до субургана встретиться. Но не получилось попасть в Харбин к осени. Только на пограничных сопках и можно было схорониться. Выйди они в степи - переловили бы сразу.
- Придётся до зимы ждать. С первым снегом в Харбин и пробьёмся. Народу в степи меньше будет. Китаёзы, они холод не любят. Расползутся, - приговаривал Авдей - Сухарев-младший, помешивая в чугунке похлёбку. - Пока нам и тут сытно. Только вот за большой отряд брата моего я беспокоюсь. Не стряслось ли чего с ними.
Глубокая складка на мясистом лбу казака давно не расправлялась, хотя, если присмотреться получше, ему было не больше тридцати лет. Могучая бородища придавала лицу его ещё большую солидность.
- Надеюсь, русских в Харбине пока не притесняют, - вздохнул Сергей, поправляя сухую ветвь лиственницы в костре. Помолчали.
- В молодости бывал я с братьями в Урянхайском крае. Так вот, есть на Урянхае место одно страшное. Говорят, что там в одном озере большой гад завёлся и никто его порешить не могёт. Шибко тот гад хитер, куда поумнее человека будет. Всех из воды видит, а на берег не лезет. Ежели скот на водопой идёт, хватает его прямо за морду и в воду тащит. Озеро то Кара-Нор называется - Чёрное озеро. Дна в нём вовсе и нет. Трубой вода уходит неведомо куда под самый хребет. Как бы – пещера подводная. Вода, в самом деле - чёрная, блестящая, как смола. Тишина и жизни нет никакой. Рыбу не видно, - Авдей впервые говорил так много и не только о насущных делах.
Видно было, что он теперь рассматривал Охотина, как своего. Примечателен был этот простой казак-скотовод тем, что установил в отряде суровые порядки, наподобие бароновских: сам в рот не брал спиртного и всем своим строжайше запретил. Сергей подумал, что верно, из старообрядцев род Сухаревых происходит.
- И видел кто-нибудь чудовище то? – вяло поинтересовался Охотин.
- При мне – нет. А так – не раз рыбаки, да охотники видали, - ответил Авдей. - Мечтаю когда-нибудь в Уряханский край воротиться. Лучше там, чем в Монголии, да и чем в Забайкалье – зверья больше уцелело, пастбищ нетронутых. Надо вот, одну малость – краснюков повыгнать. Пущай у себя там сидят, но в Сибирь к нам не суются.
- Наивно немного получается. У них там силища такая – заводы оружейные. Думаете, что вас тут в покое оставят. Нет. Надо будет до Москвы-Питера их гнать и всю Россию освобождать, - покачал головой Сергей, вновь сокрушаясь по типично-казацкому подходу: «лишь бы нас не трогали».
- Да. Пожалуй, оно и верно так. Всё отобрали большевики у нас. Семья брата неизвестно где и что с ней – Всевышнему ведомо. Дом отчий пожгли. Второй приют наш, заимку – разорили. Да и жив ли сам брат? Невесту мне и то трудно будет найти в этой Монголии. Бабка – буряткой была. Ежели монголку себе здесь подыщу, так морда детей моих совсем монгольская выйдет. Казаки не признают.
- Иди, Авдеюшка, в Харбине искать. Полно русских баб там, - успокоил командира казак в летах, произносивший слово «в Харбине» с ударением на «е».
Сергей вспомнил фронтовые годы Японской войны: все и всегда именно так этот город называли.
- До смуты расейской в Халхе нам, русским, славно жилось. Доверяли мы любому монголу, как и он нам, безгранично. Проедет, бывало, через заимку нашу монгол. Обязательно остановится у нас чаю попить с хлебом. А сынишка братов к нему на луку седла вскочит и едет с монголом тем вёрст эдак за сотню-другую к друзьям своим - на пару дней побаловать, порыбалить. Родитель его не возражает. Уверен, что с другим проезжим монголом очень скоро сын вернётся, - грустно сказал Авдей.
- Да… Жисть была… - протянул пожилой казак.
- А как едали мы в наших краях - вдоль Халхи! Глубоко в Сибири так не едят. Там всё больше на пельменях сидят одних. А тут тебе и рыба красная, и молоко кобылье, да козье. Хлебов побольше разных. От монголов тоже чего вкусного заимствовали. А мы тут одним мясом давимся, - пробурчал молодой казачок.
Вышли в Харбин затемно по первому снегу. Несколько дней ехали степью без препятствий. Вскоре задул устойчивый северный ветер с мокрым снегом, а потом резко морозить стало. Промокшие путники понимали, что дело худо и можно поморозить любую часть тела: намокшие штаны уже вовсе не грели. Мороз пробивал насквозь, тем более - на скаку. Решили спешиться и разогреться бегом. Ненадолго помогло, но к ночи все стали понимать, что так не уцелеть. Остановились и попытались разжечь костёр. Непросто было это сделать из мокрого кустарника, да ещё на сильном ветру. Жирной пищи уже не хватало. Одни сухари, да вяленое мясо остались. Разогреть изнутри мог лишь жир. Авдей Сухарев решительно выхватил кинжал и шагнул к бедному, заморенному горной тайгой, верблюду. Казаки помогли ему придержать голову животного и через миг всё было кончено. Авдей разрезал кожу на верблюжьем горбе, откуда потёк беловатый жир.
- Сало вернёт нам силы, - сказал Сухарев, - берите каждый по шмотку и глотайте сразу. Да поторапливайтесь. Приморозит - не переварить его будет. Брюхом загнётесь.
- Спас нас зверь бактрийский. Кабы не он… - причитал казак-старик, укладываясь в мокрую палатку.
- Отлежаться надо, прогреться до позднего утра. Солнце спасёт нас, - заметил Авдей.
Сергей ощущал непривычный прилив внутреннего тепла из своего нутра, сдобренного верблюжьим салом. Кровь быстрее забегала по жилам и поборола наступающее обморожение. К концу следующего дня Сухарев резко втянул воздух носом и уловил еле заметный и, непостижимый другим, запах дыма.
- Харбин близко, - произнёс Авдей, - пора нам рассыпаться по одному-два человека. Тогда ловить не станут. Толпой же, перебьют нас гамины.
Местами в степи попадались фанзы без рам и дверей, покинутые их обитателями, мелкие кумирни с осколками разбитых гаминами-конфуцианцами глиняных демонов буддистского пантеона. На перекрёстке, при въезде в посёлок, встречались гробы, прикрытые циновками. Так китайцы хоронили своих покойников на перекрёстках дорог, выставляя гробы на сложенных из камня алтарях. Мрачно выглядела, некогда цветущая, зона железной дороги. По-нищенски одетые китайские семьи, опасливо выглядывали из обитаемых фанз и, видя, что перед ними русские, а не гамины с хунхузами, предлагали скудный товар:
- Липьёска, капытана? Сьемячка нада?
Хотя и стало тревожнее в Харбине, русская колония жила всё ещё тихо и мирно. Но уже докатились сюда слухи о полном разгроме Унгерна под Троицкосавском и, затем, втором – на реке Желтуре, о возможном пленении его красными. Поговаривали, что «верные» чахары предали барона и бросили его ещё на озере Гусином. Ушли к себе в степи. А когда баронцы отступили на монгольский участок Селенги, в их рядах начался бунт, поскольку Унгерн «и вовсе озверел». Сергей Охотин повстречал в Харбине брата Бориса и, когда они оба сидели в доме снимаемым Борисом, за чаем, к ним в гости зашёл Владимир Рерих со своим приятелем. Он начал говорить о планах Унгерна уйти в Тибет, которые ему поведал барон в ходе их последней встречи.
- Уверен, что барон не пленён, а держит путь в Тибет. Осенью пересечёт Гоби – с первым снегом. В Лхасе начнёт всё по-новому. Теперь не с монголами, а тибетцами. Но уже осторожнее и деликатнее. Не верю в успех покорения Европы, конечно. Бред всё это. Но верю в то, что он сможет способствовать защите Тибета от внешних вторжений британцев ли, китайцев или - Советов. Пусть этот неиспорченный пока ещё край сохранится без изменений как можно дольше , - рассуждал Владимир.
- Кто знает, - заметил Борис, - не исключаю, что непобедимый барон всё ещё в силе.
- Несгибаемый человек, - добавил Сергей. - Интересный факт: ведь с зачислением в казачье сословие перед Великой войной хорунжий барон Унгерн фактически порывал с балтийскими родственниками-аристократами. Шаг был сделан необратимый и ответственный. Барон не мог не понимать его последствия. Мятущаяся душа его тянулась к диким степям. Тут следует вспомнить такого русского аристократа немецкого происхождения, как Григорий Засс, ставшего подлинным кавказцем.
В эпоху болезненной ломки режима, всё стало принимать уродливые формы. Жестокость – утрироваться. И сам Каппель бы стал «дальневосточником», - в лучшем смысле этого слова, если бы не смута. Это – особый сорт военных авантюристов, но и патриотов, приверженцев самодержавия, государственности.
- Мы ещё услышим о бароне. Уверяю вас, - кивнул Рерих, - Но его крайняя принципиальность вышла ему же боком. С одной стороны, барон сам бессребреник, аскет, но во имя дела, идеи, готов был не пощадить своих же преданных людей. Позволял подонкам, вроде Сипайло и Бурдовского, покарать по доносу войскового старшину Архипова, который согрешил слегка против принципов Унгерна и присвоил немного золотишка. Только за то, что полковник Лихачёв пьянствовал временами, Сипайло свёл с ним счёты, пользуясь правилом барона. Не стало многих нужных людей. Именно после отступления из Сибири, барон и вовсе озверел против своих же офицеров. Не было крыш, куда в наказание в Урге их сажал, начал сажать на целую ночь на деревья. Унижения человек не прощает, тем паче - офицер. Говорят, был заговор. Его душок я уже почуял, когда видел баронцев последний раз. С другой стороны, Унгерн отпускал всех пленных красноармейцев, кроме комиссаров, которых стрелял. Выбирал из тех пленных, кто хотел остаться служить ему - немногих, а остальных гнал прочь. При этом срывал раздражение на своих офицерах. Парадоксально! Так называемый «Поход на Русь» был отнюдь не неудачным и баронцы не были разбиты. Напротив, они потеряли всего человек 250 убитыми и ранеными, а красные – только убитыми почти в десять раз больше. Но барон решил уйти назад в Монголию потому, что забайкальские станичники встречали его хлебом-солью, а добровольно записываться к нему не шли. При том, что мирное население было строжайше приказано не обижать и за помощь платить билонным серебром… Иной раз кажется, что барон и вовсе полоумный, другой раз – нет.
- Помню, как мне барон уверенно заявлял, что его поддержит забайкальское казачество. Продразвёрстки они ещё не вкусили. Я тоже не верю, что барон арестован, - добавил Сергей, - ведь красным выгодно заявить о его поимке. Может быть он и свободен. Слышал я, что перешедшие к Унгерну красные бойцы, служат ему верно. В любом случае, слагать легенды о бароне начали уже при его жизни. Белым свойственен архаичный культ военных вождей.
- Не сатрапы и держиморды, вроде вашего барона, приведут Россию к процветанию и благоденствию! - вмешался вдруг, молчавший до того, штатский приятель Рериха с вымученным пафосом. - Нет! Разночинская интеллигенция вела, и приведёт! Будущее за разночинско-эсеровской ориентацией!
- Эстетствующая кадетская интеллигенция уже привела Россию к Февралю семнадцатого и обрекло её на такие высоты процветания, что эсеро-большевистская идея умело перехватила эстафету разрушения великой державы через каких-то восемь месяцев, - возразил Сергей.
- Не правда. То были одни лишь большевики. Не надо приплетать эсеров к Октябрю. Большевики влекут Россию в пропасть.
- Эсеры, конечно же, никуда её не влекут, - усмехнулся Сергей. - Берегут Отчизну для великого будущего. Но мне не понять принципиальной разницы между этими воинствующими партиями иуд и фарисеев. И те и другие приложили все усилия, чтобы разрушить могучую державу, используя деньги её врагов.
- А что же кадетствующая интеллигенция? Или она не пачкала рук британскими деньгами, как большевики германскими? – не унимался штатский.
- Теперь Вы уже иначе заговорили. Дело в том, что любая российская интеллигенция и даже лучшие её представители до сих пор лишь способствовали тому, что мы сейчас имеем – хаосу. От такой величины духа, как Толстой, заблудившейся в своих умозаключениях, до декаденствующих аристократов, скатывающихся до грехов гордыни духа и вплоть до плотских, осуждаемых всякой религией, и до разночинцев, одержимых разрушительными идеями Маркса, - сказал Сергей.
- Но что же было, по-Вашему, делать? Как решать проблему отсталости России? – несколько смутился оппонент Сергея.
- Никак. Лучший ответ: ни-че-го не делать для разрушения, но лишь созидать. Заниматься науками, но не политикой. Верно служить во благо Отечества, а там бы, постепенно, всем стало легче жить. Но вы бы лучше рассказали, что следует ожидать русской колонии в республиканском Китае? – спросил Сергей.
- Покуда в зоне КВЖД сохраняется русская администрация и она ещё имеет некоторую власть, - ответил Борис, проживавший в Харбине уже после падения Омска. - В полосе отчуждения находится, со времён начала бегства от Советов - до двухсот тысяч русских. Оказавшимся здесь офицерам приходится туго. Они работают в артелях грузчиков, носильщиков, заменяя китайцев. Харбин – город нуворишей, шулеров и прочих сомнительных дельцов. Русские прозвали его Маленький Париж не просто так. Спекулянты огорчены прекращением правильного сообщения, ибо приходится распрощаться с отправкой в Россию вин, водки, кож, дававших баснословные барыши. По вечерам в кабаках-шантанах все столы заняты спасителями родины разных рангов, идёт кутёж. Опиумокурильни соседствуют с борделями, где кокаин нарасхват. Это не место для порядочного офицера. Дороговизна растёт, но всего пока в изобилии. Скоро и мои сбережения не позволят снимать эту квартиру. Но тогда я буду уже во Владивостоке. Китай в одиннадцатом году распался на несколько государств с диктатурами, которые отчаянно грызутся между собой. Кто из них ориентирован прояпонски, а кто и - пробритански. Можно ожидать чего угодно. Говорят, что в декабре семнадцатого попытку организовать Советы подавили вооружённой рукой. Русская армия и народные дружины действовали вместе с казаками и республиканской китайской армией. Это позволяет надеяться на лучшее. Коммунисты либо бежали к Лазо, либо висели на столбах вдоль КВЖД. Левые всё ещё припоминают Хорвату использование китайских войск, что якобы дискредитирует Россию.
- Сейчас Харбин - помойка, в которой гибнут безвозвратно остатки русской белой молодёжи, из которой, попади она в другую обстановку, могли бы выйти подвижники-спасители гибнущей России. Они обречены на тупое, праздное времяпровождение. Особенно безобразничает здесь штабной генерал Доманевский - спившийся тип, распустившийся до полной потери офицерского достоинства. Он норовит играть роль государственного и военного деятеля, - добавил Рерих.
- Худо, что гамины спускают с флагштока российский трехколор и вешают свой пятицветный. КВЖД неизбежно перейдёт в управление Китая, и полоса не сможет стать плацдармом для формирования белых подразделений. А недалёкий харбинский обыватель рукоплещет китайцам и радуется, что КВЖД нейтрализуется, что скоро старому генералу Хорвату придётся отправиться в пекинское вежливое пленение. А ведь сколько прожили в счастливой, благословенной Хорватии под крылышком генерала. На самом деле за официальной китаезацией КВЖД стоят и японцы, и янки, и европейские державы . Большевицкая пропаганда среди железнодорожных рабочих привносит хаос, порождает отсутствие слаженной работы, - сказал Борис.
- Наш многоликий Хорват, начавший политическую деятельность ещё как верховный уполномоченный Директории на Дальнем Востоке, способный, однако, лишь на ловкие компромиссы в хаосе разнообразных течений. Похоже, что он не знает армии. Грустно от мысли о том, сколько сил и средств было вложено Россией в эту железную дорогу, проложенную через некогда пустынную Маньчжурию. Нам принесла дорога немало, но нажилась и Япония. Китай готовится урвать ещё больше, - произнёс Рерих.
- То есть, пока всё более-менее терпимо: людей не убивают, - подытожил Сергей.
- Каковы твои планы на будущее, Сергей? – спросил брат.
- Весной отправлюсь с людьми Авдея Сухарева в западную Монголию партизанить.
- Не узнаю в тебе каппелевца, брат, - удивился Борис. - Как можно поощрять атаманщину? Почему бы тебе не поехать со мной во Владивосток? Там сейчас решаются судьбы России, но уж никак не силами горстки казаков-авантюристов. Или барон заразил тебя партизанщиной?
- Всё гораздо проще. В успех незначительных сил на Дальнем Востоке я не верю. Если уж Колчак и Врангель были разбиты. Только партизаны и могут уцелеть в неравной борьбе. А доброго человека Сухарева следует поддержать. У него горе – отряд брата разбит гаминами и сам брат его и погиб. Ничтоже сумняшеся, ухожу с ним. А с твоим пошатнувшимся здоровьем, Боря, я бы не торопился во Владивосток. Ничего твой приезд там не изменит.
- Всё же удивляешь ты меня, Сергей, своим легкомыслием. А ещё – капитан, - покачал головой Борис.
- Такого бездаря в военном деле, как я, произвести в капитаны мог только столь странный человек, как барон фон Унгерн-Штернберг. Впрочем, мне это по-своему польстило и сам себя лишать нового звания я не намерен - в память об этом чудном человеке.
23.Страстотерпцы
Ничто не удержится в русском народе, что не со Христом и не от Христа… Мы надеемся и верим, что над Россией установится истинная власть Божьего помазанника. Творец нам не дал победы именно потому, что мы отвернулись от Божьего помазанника.
М. Дитерихс
Здесь на свист хунхуза - за версту свистом отзывается хунхуз.
Бывший колчаковский офицер и харбинский поэт Русского Зарубежья А. Несмелов
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
А. Ахматова
Пестреющий багульник у самого берега океана незаметно отцветал. Праздно прогуливающаяся публика Владивостока и в двадцать втором году до странности напоминала подобное же легкомыслие ростовской и севастопольской толпы незадолго до этого. Никто из молодых обывателей не спешил записываться в ряды Земской рати генерал-лейтенанта Дитерихса. Казалось, что люди эти совершенно слепы и пребывают в иллюзии нерушимости границ с Совдепией. Аркадий Охотин, бывший на недолгом отдыхе в городе, не уставал поражаться всей этой публике. «В Омске была та же, разлагающая тыл, атмосфера. Это стадо идиотов живёт одним днём. Впрочем, их мало волнует судьба России. Они знают, что в случае победы красных, их вовремя эвакуируют за рубеж. Их заботит лишь накопление некоторых средств на мирное окончание своих дней там. Но ни за что такие не рискнут своей шкурой, не запишутся в нашу армию», - невольно раздумывал Аркадий.
- Эй, есаул! Пошли с нами! У нас не соскучишься! – зазывали его, дефилирующие мимо, падшие женщины.
Отмахнувшись от них, глядя на ширь залива, Охотин погрузился в воспоминания: «На Пасху двадцатого, не успев отдохнуть, зализать раны и обморожения, отойти от после-тифозной слабости, нам пришлось выдержать натиск красных на Читу. Отбили, правда, не без помощи японцев . Самураи показали себя с лучшей стороны: какое презрение к смерти! Кавалерия японцев, правда, много слабее пехоты по духу. Своих лошадей у них нет. Их покупают в Австралии. Авиаторы японцы тоже слабые, зато артиллерия их на высоте. Правда, засиделись они там, не то, что измученные каппелевцы. Да и бросало руководство самурайское своих на борьбу с зелёными, а не в лоб на отборные части РККА. Переформированная, наша армия стала называться Дальневосточной русской – официальный филиал Русской армии Врангеля. Каппелевцы составляли две трети её состава. Командовал армией Войцеховский, но Семёнов числился Главнокомандующим, что тоже раздражало нас после того, как Семёнов отказался признать первенство Врангеля. Войцеховский сложил с себя командование, когда его переговоры с красными получили огласку, и он передал власть Лохвицкому . Войцеховский тщетно пытался найти путь к национальному примирению . Мы продолжали платить семёновцам презрением и неприязнью за нежелание помочь в ходе прорыва уральского фронта. Раздражал нас и сам вид семёновских, лоснящихся от сытости, солдат и офицеров, преклоняющихся перед японцами. Злил нас вид многочисленных китайцев атамана. Говорили у него до четверти войска – китайцы, в том числе и кровавые хунхузы. Презирали мы и их систему телесных наказаний. Но и завидовали их более высоким жалованиям. Атамановцы же были недовольны тем, что после Ледяного Сибирского все наши офицеры были повышены сразу на два чина. Число новоиспечённых полковников зашкалило все разумные пределы. Рука болит от отдания чести на улицах Читы - жаловались рядовые. Кое-кто просил понизить себя чином. Я пожелал остаться есаулом. Почему-то никто из белых не возмущался, что ещё летом 1918 года во Владивостоке высадились батальон британцев, рота французских колониальных войск, японская дивизия и два американских полка с Филиппин, а чуть позже прибыл полк итальянцев . Ведь очевидно, что каждая держава рассчитывала что-то урвать от наших сибирских просторов. Всё началось с того, что 5 марта восемнадцатого во Владивостоке были убиты служащие японской торговой фирмы. Появился официальный повод ввода антантовских войск. Разбой во Владивостоке они остановили, но свергать Советы и не подумали… Бравые союзники друг другу не доверяли больше, чем белогвардейцам и даже красным. Они не провели ни единой совместной операции и каждый отряд имел своих командующих. Официально генерал Жанен командовал всеми частями Антанты, но они когда слушались его, а когда - вовсе нет. Продержались мы в Забайкалье почти год. Сначала пал Верхнеудинск. На Учредительном съезде трудящихся Прибайкалья, провозгласили Временное правительство ДВР - Дальневосточной республики. В начале ДВР возглавляли два еврея - Шумяцкий и Краснощеков. В состав коммунистической ДВР на бумаге вошли Забайкалье, Зелёный Клин и Камчатка. Но власть ДВР распространялась только на Забайкалье. Остальные территории контролировали белые, японцы и чехи. Мы понимали, что скоро нам придётся уходить из Читы - либо по КВЖД в Китай, либо - своим ходом в Приморье. В Монголию никто не собирался, кроме одной семёновской части. С июля двадцатого и до осени, под давлением Америки, Япония постепенно вывела войска из Забайкалья. Японцы заключили мир с красными и спокойно эвакуировали даже свои публичные дома, которые были привезены из самой Японии. Красные насели на Читу и пытались окружить нас. Но никак не могли бы мы дать подобающий отпор мощной Народно-Революционной армии Дальневосточной республики во главе с Блюхером без японцев. Солдаты Блюхера то надевали на себя фуражки со звёздами и нашивали ромбы, становясь НРА, то превращались в зелёных партизан, за действия которых правительство ДВР якобы не несло ответственности. Комиссаров бойцы терпели лишь тех, которые им нравились. «Читинская пробка» Семёнова, как некогда Дутовская, должна была быть откупорена красными полчищами . В конце октября красные входят в Читу, и Семёнов на полусломанном аэроплане удирает в Китай. Мы перешли к станции Маньчжурия и сдали оружие китайским частям. Какой стыд! Войску, которое бы разбежалось при одном виде наших в былые времена! Дух каппелевцев неизбежно надломился. Мы были не теми, что брали Казань, и даже не таковыми в ходе Ледяного похода. Что ждать теперь от тридцати тысяч - осколков каппелевцев, с примесью прочих колчаковцев? Иные офицеры ударяются в огульное пьянство.
Весьма сомнительный генерал Болдырев был послан Колчаком в Японию для организации военной помощи. С двадцатого года Болдырев назначается Главнокомандующим войсками правительства Приморской областной Земской Управы, становится членом Совета министров. Но, в действительности, хозяином положения там стало Дальбюро коммунистической партии. Власть перешла к Военному совету во главе с Лазо. Генерал Болдырев тесно сотрудничал с Лазо, вёл переговоры с каппелевцами о принятии лазовцев на службу. Их – кровавых каторжников! Когда японцы громили лазовцев, Болдырев укрывал у себя явных коммунистов. Уж слишком неразборчив генерал. Давно уже по духу своему – младотурок. Говорят, сотрудничал с Гучковым. Что взять с такого? В конце двадцатого Болдырев ушёл в отставку, не признал более правое правительство братьев-Меркуловых. Удивляет политический облик этого генерала … Но, весной двадцать первого отряд в полторы тысячи казаков-каппелевцев есаула Бочкарёва свергает коммунистическое правительство Владивостока и сажает братьев Меркуловых – юриста и владельца Амурского пароходства, ставших диктаторами. Новая власть названа Временное Приамурское правительство. Главнокомандующим назначен генерал Вержбицкий. Семёнов перебрался в Приморье. Казаки его недолго участвовали в боях на стороне правительства Меркуловых. Но долго терпеть, запятнавшего себя атамана, руководство не хотело. Прознав, что Меркуловы плетут интриги и хотят его арестовать, отвергнутый Приморьем, Семёнов вернулся в Китай . Амбициозный генерал Пепеляев отказался прибыть во Владивосток, брезгуя иметь дело с японцами. Очередной кризис власти и раскол армии стал очевидным. На здании «Народного Собрания», рассказывают, был поднят красный флаг, а над гостиницей «Золотой Рог» – бело-зелёный флаг сибирских областников.
По настоянию каппелевцев власть Меркулова-старшего в августе нынешнего года передана генерал-лейтенанту Дитерихсу. Генерал поднял наше знамя на недосягаемую доселе высоту и провозгласил священную борьбу. Он переформировал Белоповстанческую армию Молчанова и сильно теснил разбойную партизанскую вольницу. Затем всех нас объединили в Земскую рать. Как заманчиво звучит! Поднимает настроение, если не задумываться о нашем стратегическом положении. Но это – мечты… Чем кричать непонятные лозунги раньше, следовало давно поднять хоругвь православия и самодержавия, как опору движения. Не зря Победоносцев назвал столь вожделенный для русской интеллигенции, со времён декабристов, парламентский строй «дьявольским измышлением». Отказ от самодержавия - игнорирование тысячи лет нашей истории! Не будь наша монархия удачным опытом, не создали бы мы великой Империи. При Дитерихсе даже Николая Николаевича избрали почётным членом Приамурского Земского собора. То, что у этого Великого князя рыльце в пуху – не важно. Главное - имя и верные ориентиры. Да только поздно. Разве может наша армия меньше пятнадцати тысяч остановить полчища Уборевича? Сам Михаил Константинович Дитерихс уповает на чудо и мнит себя Пожарским, наверное. Новая русская смута дала много Пожарских, но маловато Мининых. Ах, если бы такой подход к святости Белого дела возник раньше, на Волге, вместо гадко звучащего Комуча… Хождение ижевцев и воткинцев в атаку под красным флагом, с пением «Варшавянки», обращение в дивизии словом «товарищи» стало раздражать нашего монархиста Дитерихса. Но самые надёжные из нас - ижевцы и воткинцы, уральцы, уфимские татары, волжане, оренбургские казаки, а сибиряков почти не осталось. Все они добровольно бросили свой дом, семьи, крепко спаялись между собой идеей борьбы. Около 6000 каппелевцев захватили Никольск-Уссурийский и Гродеково, а казаки Бочкарёва – Спасск. Земский воевода Дитерихс послал казаков есаула Бочкарёва занять Петропавловск-Камчатский. Вселило надежды восстание в Якутии . Но генералы Смолин и Глебов очень недовольны, что вынуждены подчиняться Молчанову, который стал генералом позже них и старались игнорировать его приказания вплоть до нарушений в ущерб общему успеху. Это привело к разгрому под Волочаевкой в феврале… Зависть – грех смертный… Михаил Константинович взывает к нашим лучшим чувствам, к святой вере. Но ведь что-то надломлено в каждом из нас. Взять того же мстителя-Ростиславцева. И он остыл. Нет былого рвения к мести. Такие, как Иконников, несомненно, полягут костьми, не сдадутся. Недавно узнал, что знакомый ротмистр Амвросий Дорофеев погиб под Спасском. Но и отвага многих офицеров ничего не изменит, не принесёт победы.
Жили мы с «дочкой» моей Дашей в Чите, в добротной листвяжной, как говорят читинцы, избе. Сосновый бор подступал прямо к окраине, где стоял наш дом. Немощёные улицы города в сухое и ветряное время, по старой памяти, посыпали тёртым навозом, чтобы спасться от туч песка и пыли. И жил бы так дальше – не хуже, чем в Москве… Тогда ещё оставались надежды на победу, хотя и слабые. Теперь надежда одна: достойно умереть. До чего же милая девушка эта Даша! Хотелось бы быть моложе и предложить ей руку и сердце… Забываю ли я свои чувства к Великой княжне? Но были ли они когда-либо реальностью эти чувства? Русские офицеры - люди без будущего и наше прошлое убито. Существует лишь нынешний момент. Было бы возможным, хотя бы мысленно, переговорить с Вами, Ваше Высочество Ольга Николаевна. Спросить, а могли бы Вы полюбить меня – простого офицера? Было бы и умереть сладко. Чувство возвышенное, сродни рыцарям до эпохи Возрождения. Неземная, платоническая, обреченная на провал, любовь к дщери Помазанника Божьего. Она тянулась годами, и я, беспощадно к себе, заглушал зов природы, избегал всячески офицерских походов к дамам полусвета. И если, кроме чистого платонического чувства начинало примешиваться что-то иное, принимающее плотский окрас в моих мыслях, я глушил зов плоти. Когда отречение Государя сделало недостижимый объект рыцарского поклонения прекрасной даме сердца немного менее абстрактным, возможно имеющим будущее, я начал стыдить себя за такие мысли и изгонял их с прежним упорством. Наконец, Великой княжны уже на этом свете нет. Пора признать и принять эту жуткую реальность. Признаться самому себе… что будет с Дашей, когда Владивосток станет красным? О ней следует позаботиться. Страшно подумать! На что мы можем рассчитывать? Уйти бы вовремя в Китай вместе с Дашей? Как Бог даст. Уцелею – спасу эту милую девушку.
У нас считанные тысячи против десятков тысяч… Двадцать лёгких орудий, тридцать пулемётов и десяток аэропланов. Якутская народная армия, пришедшая с отважным корнетом Коробейниковым из Нерчинска, Сибирская Добровольческая армия генерал-лейтенанта Пепеляева, Сибирская рать генерал-майора Смолина, Дальневосточная рать генерал-лейтенанта Глебова из бывших семёновцев - амурских и иркутских казаков, Сибирская казачья рать оренбургского генерала Василия Бородина, Поволжская рать самого Михаила Дитерихса, включая Ижевско-воткинскую бригаду полковника Ефимова, Приволжский стрелковый и Московский конные дружины, то бишь - полки, Партизанский отряд Савельева и Урало-егерьский отряд. Вот и вся Земская рать – порядка десяти тысяч штыков и сабель, из которых не все боеспособны. На каппелевцах всё, как и прежде, держится. Мобилизация могла бы дать ещё тысячи четыре офицеров запаса второго и третьего разрядов. Но драться всё равно они не будут. Приток добровольцев чрезвычайно мал , словно буржуазия ждёт красных с нетерпением».
К вечеру Аркадий заглянул в заведение, где собирались офицеры-фронтовики, не желавшие сидеть рядом с штабными. Хотелось услышать свежие новости.
- Говорят, хунхузы имеют отменное оружие на японские деньги. Вот и разгулялись краснобородые, как никогда прежде. Не одними зелёными тайга страшна стала. С прошлого года под Спасском от хунхузов прохода никому не стало. Уж и зелёные перевелись там, - говорил, теперь уже капитан, Константин Вербицкий
- А какой в том япошкам прок? – спросил Николай Ростиславцев, тоже ставший капитаном.
- А такой, что есть у них повод больше войск в Маньчжурию и Сибирь ввести, чтобы сдерживать бандитизм. В той же зоне КВЖД натравливают хунхузов на жителей, а потом предлагают свои войска, чтобы защитить их. А там, глядишь – под шумок - и земли, и недра наши присвоят, - ответил Вербицкий.
- Ничего. Рать Земская им всем покажет, - как всегда немногословно, проронил Гаврила Зарубин, получивший чин поручика.
- Кому? Хунхузам и зелёным – да. Но не сотне тысяч красных с пушками, - скептически заметил Ростиславцев, сидящий до сих пор с безразличным видом, поглощённый уничтожением содержимого своего гранёного стакана.
- Но хунхузов японцы хотя бы на красных натравливают. Тем, конечно, всё равно кого – лишь бы грабить. Но зелёные чаще на наших нападают, - вставил Аркадий.
- Иные наши офицеры готовы кого угодно в казаки принять. Хоть бы и хунхуза, - сказал Вербицкий.
- Не опоганим ряды святой Земской рати принятием хунхузов – просто-напросто – бандитов! Выразим протест казачьим частям! Не зря дивизион народной охраны против разбойников собрали, - громогласно заявил поручик Иннокентий Иконников, наконец-то ставший капитаном.
- А по мне, так пусть принимают. Всё больше нас супротив красных будет. Слышал, что фэйданы-шайки хунхузов по нескольку тысяч бывают. Против ДВР наши уже не раз нанимали хунхузов, - возразил Ростиславцев.
- Не гоже так судить, капитан. Долгие годы служу в этих краях я и знаю, что есть за зверь такой хунхуз-краснобородый. Год назад они разорили Шмаковский Свято-Троицкий Николаевский монастырь, что близ станции Уссури. Не так давно этой обители собирались придать статус лавры! До смуты монастырь хорошо охраняли, а потом часть иноков сбежала в Харбин. А ведь те самые семь сотен хунхузов, что обитель с шестнадцатью пулемётами брали, небось от кого-то это оружие получили. Слышал я, что в Харбине их вооружали на средства британского и французского консульств , - вставил незнакомый Аркадию уссурийский казачий офицер в летах.
- А красные придут, так с землёй его сравняют – не то, что просто ограбят. Остаток монахов – к стенке, - бросил в ответ Николай.
- Видел я недавно своими глазами, господа, как зверствует хунхуз. Он способен вспороть ваш живот с совершенно каменной мордой, попыхивая своей трубочкой, словно не замечая наших страданий. Именно это безразличие ужасало. В свирепом сладострастии башибузука, упивающимся муками, есть нечто более человеческое. Но полусонный взгляд хунхуза на чудовищные муки – взгляд нелюдя, бездушного механизма. В Никольске-Уссурийском прошлым летом мы крепко побили банду Куо-сана. Каппелевцы показали себя очередной раз. Печать Каина на призыве хунхузов. Грех оно. Есть и красные хунхузы, что пропагандой прониклись, - тихо сказал есаул Охотин.
- Пожалуй, Вы правы, есаул, - кивнул Константин, - они таян глотают обычно – быстрее действие и трубку не надо. Чего же от них ждать?
- Теперь мы Господом хранимы, - просиял вдруг Иконников неземной улыбкой, - мы – Святая Рать.
- Во всяком случае, во Владивостокской печати встречаются стихи, которые невозможно было бы себе представить в газетах Комуча и даже колчаковских, - сказал Аркадий, извлекая из кармана помятую газету, - вот послушайте, господа – радует слух:
«Я присягу давал Царю - шёл Отчизну спасать и семью.
Я присягу давал Царю и присяге не изменю.
Я присягу Царю давал, за Отечество воевал.
Я присягу единожды дал и без устали в бой вставал.
Я присягу пред Богом дал и за Родину кровь проливал.
Я присягу лишь раз давал, той присяге не изменял.
И пред Господом чист, пред собой: За Царя шёл на лютый бой,
Пред соратниками чист и женой: ведь смертелен был этот бой.
И Небесным Царём, и земным, серафимами был храним.
И за Веру отцов и Царя мы сложили главу не зря».
- Хорошо сказано, - мрачно произнёс Ростиславцев после затянувшейся паузы. В глазах его блестел знакомый, всем его знавшим, огонь непримиримости и, вместе с тем, обречённости.
- Именно так! – восторженным тоном, с загадочным видом вставил Иннокентий и, помолчав, добавил: - Во Владивостоке открылся Приамурский Земский Собор, признавший, что права на осуществление Верховной власти принадлежат династии Романовых! Собор открыт торжественным молебном . Свершилось примирение всеобщее. И старообрядцы, и мусульмане, наравне со всеми, в управлении. Так и должно быть в нашей Империи. Свершилось! Только теперь нам, новым крестоносцам, дана будет победа. Россия оставалась последним местом, где хранилось благочестие, и дьявол ополчился на неё. Я верю в Михаила Константиновича Дитерихса! Этот человек был некогда Восприемником от купели Наследника Российского престола. Он стал, по сути, крестником Цесаревича, человеком, ответственным за его судьбу. Последние годы он посвящал всё свободное время расследованию гибели Царской Семьи. Наш генерал – истинный рыцарь, преданный Престолу . Слышал, что он не спит вовсе, но проводит все ночи в молитвах за освобождение Родины. Такой человек не может не одолеть нечестивцев! Дай нам, Господь, силою оружия угомонить взбунтовавшихся, неразумных братьев наших, подкупленных заветами
антихриста!
«Наш милый, наивный Иннокентий. Ведь иные циничные офицеры за глаза потешаются над фанатизмом Дитерихса. Прозвали меж собой генерала Жанной Д’Арк в галифе. Прискорбно, что таких, пожалуй, большинство. Наш генерал просто идеалист. Но без веры нельзя никак. И в бой без неё нет смысла. И самому, иной раз, хочется слепо верить. Надеяться, что такой преданный Белому делу, в его лучшем смысле, человек не сможет не одолеть тёмные силы зла. По большому счёту, Иннокентий прав. А Михаил Константинович – истинный христианин с большой буквы. Как политика последнего Государя, так и Дитерихса, основана на сверхидее Святой Руси – Православной империи, цель которой служить лишь христианским идеалам. Ведь, по сути, больше четырёх лет идёт лютая борьба не партий, не политиков, а просто добра и зла. Россия пала жертвой мирового зла. Единственно верный путь священной борьбы со злом выбрал именно Дитерихс, а не те, кого волновала лишь политика. Если бы Дитерихс отвечал за тыл с идеологией, а Каппель бы ожил и повёл его дружины… Если бы…если… Но ведь история знает прорву примеров, когда совершенно в безнадежном положении, армии вдруг выигрывали. Во всяком случае, духовная победа за нами», - подумал Аркадий.
- А вы знаете, господа, что китайцы всякие бывают. Не только хунхузы. А корейцы, так те вообще наивны и чисты, что дети, - заговорил уссурийский есаул, желая переменить тему. - Когда я служил в полосе отчуждения КВЖД, ещё перед самым Боксёрским, люди не токмо в России, но и в Китае помягче были. Может ли не умилять старик-китаец, торгующий рыбой, который отвечает на вопрос «почем?» - «севели, севели - пять юблей, не севели - дыва юблей». То бишь, та, что ещё шевелится и та, что уже - нет. Так, в начале Великой войны наши топографы вели съёмку всей южной Маньчжурии, а я сопроводительным отрядом командовал. Отметив на карте деревню и, желая узнать ее название, топографы спрашивали манзов, которые на все вопросы отвечали «путунда». Полагая, что так называется деревня, топографы отмечали на карте «Путунда». Так, на наших картах возникли деревни «Путунда первая», «Путунда вторая», или «Путунда большая», «малая». Попробовали мои казачки спросить жителей по-китайски: «шима пуцза - дзяо ши маминза?» То есть – «как называется эта деревня?» Но в ответ нам твердили всё то же: «путунда». Позже нам объяснили, что это значит по-китайски: «не понимаю».
Ответом стал громкий хохот офицеров. Забулькало хлебное вино из бутылки в стаканы.
- Выпьем за те времена, господа, когда все люди мягче были, - предложил Аркадий, - и, чтобы они когда-нибудь к нам вернулись.
- Приезжал к нам в Благовещенск в те времена и генерал-лейтенант Павел Унтербергер, помогавший нам в становлении Уссурийского казачества, - продолжил уссуриец.
- А, слышал о таком. Китаевед, куратор Арсеньева, ставшего путешественником. Н-да… Наивный либерал Арсеньев… - сказал Аркадий и обратился к уссурийцу. - Вы, есаул, наверное, в Японской участвовали?
- А как же! Нам тут, в Закитайщине , недалече. Тиф всё наше начальство во время Японской скрывало. Фельдшера писали в отчётах - «инфлюэнца». Настроение падало, всем хотелось мира, но офицеры говорили: «Как тогда воротиться? Хоть снимай мундир, совестно будет показаться на улице». Военная честь требовала продолжения войны. У солдата никакой такой чести не было, войны он той не понимал. А сейчас в Хай-Шин-Вее вокруг оглядишься и понятно, что понятие чести офицерами за-бы-то.
- Где-где? – переспросил Ростиславцев.
- Во Владивостоке. По-китайски он - Хай-Шин-Вей, что значит Великий град трепангов, - ответил казак, - Русские долго не интересовались промыслом трепанга, пока не поняли его прибыльность.
- Верно прозвали, ибо залив Петра Великого богат голотуриями, - добавил Вербицкий, извлекая доставая из кармана тяжёлый портсигар с листовым уссурийским табаком.
- Сам я давно ещё подвязался на сезон и варил морских огурцов в огромных котлах прямо в морской воде. Потом червя – по кадкам и солью погуще, - пояснил казак.
- Выдюжим ли мы здесь, или Владивосток навсегда останется Хай-Шином и к китайцам перейдёт, – задал вопрос без вопросительной интонации Николай.
- От того всё зависит, куда народ подастся – в чью сторону, - сказал уссурийский, есаул. - В городке Зея, за Амуром, сразу после царского отречения местная интеллигенция созвала большое собрание - всё больше простой народ, золотоискателей. Предложили избрать комитет, назвали Абрамова - коренного сибиряка, удачного золотоискателя. Он заявил: «Могу служить Царю, но как Его нет - отказываюсь от всякой общественной работы». Слова его заглушили аплодисменты. Царские портреты остались висеть почти во всех домах на Амуре и Уссури. Кадеты Хабаровского корпуса с негодованием встретили революцию. Когда комиссар Временного правительства назначил парад гарнизона с красными бантами, кадетский корпус вышел под трёхцветным флагом и без единой красной тряпки.
До октября 1922 года можно было на что-то надеяться. Во всяком случае, рядовые, не разбирающиеся в стратегической обстановке и, уповающие на Божий промысел офицеры, как Михаил Дитерихс, могли верить, что на материально благополучном Дальнем Востоке можно будет закрепиться и переждать. Ведь красные тоже измотались в боях и нуждаются в отдыхе. Не все сознавали сколь несопоставимо велика армия противника, какие лютые порядке в ней господствуют, каков масштаб её технической оснащённости. Слухи об антибольшевистских восстаниях в Томске и в Якутии подогревали теплящиеся надежды. С октября красные оттеснили, продвинувшихся было на запад белых, к Спасску, а наутро 7 октября, после затяжной артиллерийской подготовки, пошли на штурм семи укреплённых Спасских сопок. Земские ратники отбили и этот жестокий натиск, но Уборевич бросал всё новые свежие силы. Земская рать таяла по часам, и ратники отошли на последнюю линию обороны, к цементным заводам на окраине города. Очередного штурма белые решили не дожидаться из-за опасности окружения. Земская Рать начала отступление, ведя бесконечные арьергардные бои с наседавшим противником. Дитерихс попытался сдержать наступательный порыв большевиков и изнуряющий темп отступления. Возле станций Мучная и Черниговка, генерал бросил части в контратаки. Уборевич пытался обойти Рать с флангов и отрезать ей отход к китайской границе. Красная кавалерия захватила господствующие позиции возле посёлка Монастырище.
Холодный сибирский ветер нёс тяжёлые тёмные тучи к Татарскому проливу. Сотня есаула Охотина с ротой пехотинцев, данной в подмогу, замыкала арьергард Земской рати. Приказ был беспощаден: задержать красных любой ценой. Необходимо было дать обозам с ранеными и амуницией оторваться от, висевших на хвосте, красных. Запах прелой, опадающей листвы берёз, таволги и ольхи, утиное кряканье - успокаивали. Наводили мысли на мирный лад. Не верилось, что враг с неимоверным численным перевесом, движется всего в нескольких верстах позади. Охотин выбрал довольно удачное дефиле между обрывистой сопкой и заболоченной поймой и сосредоточил все силы на узком участке обороны. На сопке засели лучшие стрелки – таёжники-соболёвщики, способные поразить пушного зверя в глаз со ста шагов, чтобы не испортить шкуру. Был среди них и, хорошо знакомый Аркадию, Устин Белых. Многие сибиряки гордо ходили в Земской рати с иконами поверх шинелей. Подыскал и Устин себе икону, и - не малых размеров.
- Мешать-то не будет те иконка целиться? – вопрошали соболёвщиков некоторые рядовые с недоверием.
- Нам и верига на пальце не помешает такому, как ты, свинца промеж глаз с версты влепить, - ворчали охотники.
- Ох, и покажем мы тут этим иродам, башибузукам проклятущим! – приговаривал Сафрон Новосильцев – пожилой доброволец из образованных крестьян с Белгородщины, бросая грунт на место будущего бруствера. - Как пить дать, не пропустим. И повернём мы отсюда красных вспять!
- Так уж и повернём, дед Сафрон. Держи карман шире, - ворчал сибиряк-таёжник, углубляя окоп своей короткой, а потому – неудобной, лопатой.
- Ещё остался порох в наших пороховницах, - подбадривал сам себя словоохотливый Новосильцев, пыхтя пеньковой трубкой. - Царица-Мать небесная, останови проклятых иродов, что невинных наших отроков расстреливают!
- Что же, по-твоему? Не люди они? – возражал суровый сибиряк.
- Именно, что – нелюди. Как же можно большевикам верить? Землю обещают, да врут. Опосля и отымут. Истинных тружеников, как брат мой, кулаками обозвали и – в расход. На Белгородщине у нас народ весь сытно жил, покуда нехристи не явились эти. Там я не один такой - с образованием. Хозяйственных мужиков они перебили там, а пьяни воля у них - землю нашу ей отдали. Сосед ещё турка ходил воевать, так они – в расход его. И везде по Руси так будет - глад и мор пойдут повсюду. Попомни слова мои.
- В Сибири у нас по-разному живут. Кто раньше землю тут получил, хозяйство основал – сытые. А кто поздно приехал, так и не разбогател, - не унимался таёжник. - Остаётся таким в лесовики идти. Хорошо, ежели в зверопромышленники, а не в промышленники . Русским в Сибири до самого Соколиного острова сладко не было. Кто в казаки полста лет с гаком назад по Амуру спускался – сколько повымерло! Туземцу тут полегче живётся – привыкши.
- Туземной самоеди доверия мало – жену свою пропьют. Гнать их из армии подальше надо. Атаман Семёнов зазря их набирал. Но сибиряки, чалдоны - крепкий народ. Те же русские, а с примесью туземной, - вставил молоденький рядовой-сибиряк.
- Это Вы напрасно, рядовой Подзатыльников, - возразил ему на это Аркадий, осматривающий земляные работы, - есть в пятой роте гольд -доброволец – любо дорого смотреть, каков молодец. Кого мы, грешные, огненной водой не споили, те – люди достойные.
- Эх, да за Уралом, за рекой, - вполголоса напевал Сафрон умиротворённым тоном.
- Господин есаул, на елани надо бы пушечку нашу установить – обзор там добрый, а на релке, что у рассошины – пулемёт кольта, - сказал артиллерист, подошедший к Охотину.
- На Ваше усмотрение, поручик Черногаев. Вам виднее, - кивнул Аркадий.
- Добро, господин есаул. Поспешать надо - погодка потеет – дождить начинает, - сказал артиллерист.
- Бог в помощь. На таких, как Вы, наша армия держится, - подбодрил его есаул.
- Как на германский фронт меня, двадцатилетним, призвали, так и не ведаю другой жизни, кроме как фронтовой. Война – реальность, а мира и не существует вовсе...
- Иннокентий, как Вы? Имею в виду Ваше последнее ранение? - спросил Аркадий давнего знакомого Иконникова, который, естественно, сам вызвался замыкать Рать.
- Благодарю, Аркадий. Побаливает малость, но копать не мешает, - бодро откликнулся маленький, хрупкий и столь неустрашимый человек.
- Пулемёт один единственный, да пушчонка у нас. К чему нам оружие? Мишатка–Костюхин, сын наш, иконами одними нас снабжать намерен. Говорят, иконописную мастерскую во Владивостоке основал, - донеслось вдруг до их слуха со стороны двух пехотных офицеров, оставшихся здесь не по своей воле.
- Их Преосвященство отразит любой натиск своими иконами, да хоругвями, можете не сомневаться, - брезгливо бросил в ответ второй поручик простуженным голосом. - Слышал я, что глава британской военной миссии - генерал Нокс, заказал у Библейского Общества сто тысяч экземпляров Священного Писания на русском, для вручения каждому добровольцу. Вот, чем поглощён наш славный генерал, как и нашивкой каждому на шинель восьмиконечного креста. А обманутые дружинники, без малейшего опыта – мясо для пушек.
- Мне кажется, господа, вы слишком много себе позволяете в адрес человека, который много выше вас по духу, - резко заметил Иннокентий, возмутившийся столь непочтительному замечанию о его кумире – Михаиле Константиновиче.
- Не хотели задевать Ваших чувств, господин капитан, но мы своими глазами видели, как наш Воевода, несколько месяцев назад, радовался факту оставления японцами Спасска. Со слезами на глазах, Дитерихс припал к освобождённой от интервентов русской земле, после чего тут же произнёс перед толпой трогательную речь. Недоумеваю, что же он думает? Единственной опорой были японцы, а он радовался, что они уходят!
- Такова Вера нашего Воеводы. А «Вера горами двигает», как глаголет Священное Писание. История много раз доказывала, что не вооружение, не численность, а дух армий определял её успех, - сказал Охотин.
- Вам виднее, господин есаул, - отмахнулся скептичный поручик, погружая лопату в грунт.
- Не забывайте, господа, что мы – Белое воинство. А белый цвет - символ чистоты и траура в средние века. Так было до того, как траурным сделали цвет чёрный. Екатерина Медичи изменила закон Франции, сделав чёрный символом траура, - сказал Иконников.
- Кстати, Екатерина была не так уж плоха. Она была чужеземкой при французском дворе, а потому и стала добычей злых языков, - добавил Аркадий.
- Зелоты Государевы мы все. Истинные белые, - вздохнул Иконников.
- Так, это же с иудейской историей связано? Во времена Иудейской войны они были, помнится, - спросил Сафрон Новосильцев.
- Слово «зелот» – греческое и подразумевает ревнителя веры, идеи. Зелотами называли изначально тех, кто был на стороне василевса в византийские усобицы. То бишь – поборник власти императора, - пояснил Иннокентий.
Каждый продолжил своё дело, но чуть позже, до слуха Аркадия донеслись те же голоса поручиков, ворчавшие о том, что в Рати, помимо её Воеводы, много и прочих рехнувшихся офицеров, которые выбирают себе странные псевдонимы, вроде Ярополка – яростного бойца, Святополка – святого воина и прочих.
- Дитрихцева уважаем мы тут. Вы енто зазря, поручик, - вмешался вдруг один из казаков Охотина. - Честный он генерал и верующий.
- Не Дитрихцев он, а Дитрихсов. Тоже мне, лапоть, - поправил его второй казак.
Охотин счёл недопустимым, чтобы рядовые слушали всё это, отозвал обоих поручиков в сторону и, недолго думая, пригрозил расстрелом за продолжение подобных разговоров.
- Вы можете убираться прочь из нашего отряда. Не держу здесь никого. Такие, как вы всё равно не будут завтра рьяно сражаться. Не способны. Не вижу смысла задерживать вас. Скатертью дорога! Кстати, помните о том, что Воевода наш – человек гуманный. Среди первых его шагов, как диктатора, стала замена смертной казни для большевиков их высылкой за пределы Приамурского края. Но здесь не Владивосток, а – передовая и я не буду церемониться. За такие разговоры поступлю с вами, как красный комиссар, – добавил есаул.
Мрачные мысли не дали Аркадию забыться сном. Думалось обо всей прожитой жизни, о доверенной ему сотне бойцов, дружине, которая скорее всего, обречена. Размышлял о том, в ком он уверен, что тот не дрогнет завтра, а в ком – нет. Не нравился ему один молодой капитан Писцов - из тех, кто был призван на германский фронт прапорщиком. Всё волком вокруг смотрел и копал с ленцой. «Такой может и в спину выстрелить, - невольно подумал Охотин. – Не в том дело, что страшен выстрел, нет. Просто такой человек в нашем тылу не желателен. А смерть неизбежна. Именно смерть, и только она, для настоящего воина являет собой окончательное поражение». Аркадий готовился к своему, скорее всего – последнему, бою со внутренним чувством, что это будет отрадный и самый славный день в его жизни. Он встал затемно, побрился и одел припасённую белую рубаху. Затем он начал молится, но не за спасение жизни, а за Россию и Дашу, за своих сестёр и братьев, друзей - тех, кто ещё выжил, и тех, кто пал. Ощущение торжественности момента портила мысль о будущем Дарьи, за которую он чувствовал ответственность: «Сообразит ли она эвакуироваться в Китай с каппелевцами или останется его дожидаться?» Аркадий вылез из палатки и начал пристально вглядывался в бледное предрассветное небо, словно рассчитывая там найти ответ своим сомнениям. За ночь лёг тонкий слой свежего снега. Великолепие застывшей природы укрепляло надежды на лучшее. «Казачки мои отборные. Не подведут. Мой заместитель Тверской - из гусар бывшего Александровского полка – истинный наследник, почти уже утраченного, духа лучших из дворян. Такие, как Иннокентий и его подчинённые – Гаврила Зарубин, из ижевцев – сам вызвался быть с нами, Устин, дед Сафрон, тот артиллерист Черногаев – опора пешего отряда. Сдюжим с такими дружинниками, как те триста лакедемонян, что некогда пали в Фермопилах. Не пропустим красных до вечера. Нас всего сотня, но и позиция у нас крепкая. Жаль нет с нами здесь Ростиславцева и Вербицкого. А что я тогда хунхуза того выгнал - верно, хотя и полезен мог бы он быть, тайгу знает. Но нет, отряд обречённый чист должен быть», - рассуждал есаул. К нему тихо подошёл Тверской в новенькой, сияющей, гусарской форме. Заметив удивлённый взгляд Охотина, он сказал:
- С германского фронта хранил эту форму и всюду возил её, не разу не одев. Нынешней ночью понял, что она уже мне больше не пригодится. Не оставлять же царский мундир на поругание большевикам?
- Понимаю Вас, штаб-ротмистр, - кивнул Аркадий.
- Посмотрите на неповторимую розовизну этих утренних облаков над свежим снегом, есаул. Насладитесь ими в последний раз, - грустно промолвил Тверской. - Ведь именно сейчас нам дано постичь всё великолепие утренней зари. Этим утром наши чувства обострены, как никогда.
С рассветом оба ненадёжных поручика ушли на восток. Лошадей и патроны им взять не позволили.
- Всадники из них, один хрен, худые. Толком им коня не подобрать – шенкеля , поди, слабоваты, - посмеялись им в след казаки.
Аркадий выстроил отряд и громко предложил беспрепятственно уходить любому, кто опасается за свою жизнь. Ушли единицы. Писцов, на удивление, остался. «Может быть я в нём ошибаюсь», - подумал Охотин. Бессонница последних дней делала многих людей, от усталости, ещё безразличнее к смерти.
- Довольно быть беженкой – в поход собирайся, довольно быть неженкой – на бой поднимайся. Смело мы в бой пойдем в Святой Дружине и Кровь свою прольем во Славу России! – донеслись, вновь переделанные слова, известной песни, принесённой на Дальний Восток, прибывшими осколками Русской армии Врангеля.
- Мама, помолись сёдни за меня... за нас то бишь, - донеслись до слуха Аркадия причитания со стороны совсем молоденьких юношей-пехотинцев.
- Дружинники! – счёл нужным вставить своё слово Аркадий. - Сегодня для многих из нас может стать последним земным днём. Господь призовёт многих. Это понимает каждый и без семи пядей тактической науки. Здесь будут Фермопилы нашей Земской рати… Наше Фермопильское дефиле, – добавил, засмеявшись после небольшой паузы.
- Умрём, казачки, за веру крещённую! – крикнул бравый хорунжий-уралец из старых каппелевцев.
- Ура! – громыхнули казачьи басы, и пехотинцы вторили им.
- Разъезд! Красный разъезд! – крикнул дозорный и тут же загрохотали винтовочные выстрелы, короткой очередью стреканул пулемёт.
- Ушли, падлы! – крикнул кто-то. - Знать, испужались!
Противник подтянул сильную батарею и обрушил её против единственного орудия дружинников. По окопу пополз едких смрад тринитротолуола, смешанный с обугленной глиной. Но укрытия были вырыты неплохие и, после дести минут изнурительного огня, погиб один казак и была пара легко раненых. Молоденькие пехотинцы из новых дружинников словно оледенели и казались уже не живыми. Такая канонада убивала новичка морально. Впереди замаячили красные цепи.
- Прицел двенадцать! За тысячу шагов, стало быть, залп дадим! – крикнул Черногаев. - По цепи, огонь редкий по два патрона. С левого фланга... начинай!
От умелого прицельного орудийного удара, поддержанного опытным пулемётчиком, цепи наступающих вскоре смешались и обратились в бегство.
- Ура! – загремело из окопа.
Всё потонуло в затянувшейся артиллерийской подготовке. На сей раз противник постарался и орудие дружинников было разбито прямым попаданием. Черногаев лежал рядом с ним с развороченным черепом, и кисть его руки с минуту продолжала конвульсивно дёргаться. Рядом лежали, зарывшись в свежую глину лицом, члены орудийного расчёта. Замолчал навсегда и пулемёт Земской рати. Он бессильно лежал вместе с погибшей пулемётной командой, присыпанный землицей. Едва расселся дым, как в опасной близости возникли новые цепи красных. Шли густо, щедро рассыпая бесполезные пули над брустверами белых окопов. В ответ раздавались редкие хлопки выстрелов, посланных из окопов. Один из солдат пытался выковырнуть ножом из магазинной коробки, смятый затвором, застрявший патрон. «Без пулемёта не отстреляемся. А в рукопашной с такой массой, падём все быстро», - мелькнуло в голове есаула.
- Казаки! По коням! Шашки вон! Идём в обход справа! – сухо прозвучала последняя команда есаула Охотина и он повёл сотню в атаку сам, назначив капитана Иконникова старшим по обороне окопов.
Неожиданность стремительного броска казаков рассеяла атакующих красных. Немало полегло их под шашками конницы. В тот миг, когда противник был обращён в бегство, Охотин решил, что это его шанс успеть доскакать до позиций противника и внести замешательство в его ряды, протянуть до ночи, дать возможность обозам Дитерихса уйти. Есаул приказал скакать прямо в пекло – на стан врага. Несколько поздно застучал пулемёт, но казаки были уже под сопкой, на которой он был установлен, и стрелять прицельно стало невозможным. Сотня Охотина порубила расчёт батареи, сходу снесла палатку командира с красным флагом, перебила и кухонный взвод, вышла в совершенно неожиданном месте, за сопкой, чуть ли не в тыл противника. Воинство Уборевича уже поддалось панике и рассеялось по лесу. Но то были лишь передовые позиции. Из-за узости дефиле, ограниченного непроходимостью тайги, огромная масса красных войск не смогла развернуться и действовала очень неуклюже в ответ на неслыханную дерзость жалкой горстки казаков. Лишь когда множество красных было перебито, с запада появилась конница Уборевича. Далеко отстоящая, вторая, батарея дала залп поверх голов своей конницы, но поразила лишь пару казаков. На пойменной равнине, где издавна была проложена торная тропа, сшиблись всадники и пошла шашечная сеча. Лишь лязганье металла, взаимные проклятия, предсмертные стоны и конское ржание оглашали окрестности. Аркадий успешно раскроил череп командиру первой сотни, и красные дрогнули, готовы были повернуть вспять, но сзади уже наваливалась вторая конная лавина, ещё более многочисленная и казаки уже просто устали работать шашками. Их удары становились недостаточно уверенными и разящими, а неодолимая вражья масса своим числом подавляла. За каждого казачину гибло не меньше двух противников, но чисто арифметически, неблагоприятное соотношение решило исход боя. Пароксизм отчаяния и неистовость последнего напряжения воли и тела, породили в душе Аркадия ощущение радости и упоения битвой. Всё новые головы и груди поражала шашка есаула. Верный конь Аркадия, выдержавший весь Ледяной Сибирский поход, бои – от Волги до Амура, пал от подлой пули из нагана в прозвездину на лбу, и есаул полетел наземь. Возможно, позже Аркадий вспоминал этот миг, секунды, казавшиеся тогда последними, и удивлялся, что в тот момент он не думал ни о Даше, ни о будущем России. В голове успели мелькнуть лишь слова одного из его казаков: «Господин есаул, как вы думаете, а конь душу имеет?» Последняя мысль есаула была о верном коне, отдавшем всего себя своему хозяину. Снег смягчил падение, и Аркадий сумел ловко вскочить на ноги, но чья-то шашка опустилась на его голову, к его счастью, немного плашмя, неумело. Аркадий рухнул лицом снег, как подкошенный.
До трёх пополудни тянулась лютая сеча. Когда пал последний охотинский казак, второй красный командир бросил конницу на окопы отряда капитана Иконникова. Пулемёт противника молчал, а редкие винтовочные выстрелы не могли остановить такую массу конницы, которая приближалась к окопам гораздо проворнее пехоты. Высокий и статный красавец капитан Писцов с неприязнью смерил взглядом тщедушного капитана Иконникова, которому было доверено командование. «Когда же этот безумец скомандует отступление в таёжную чащу? - подумал Писцов. – Промедление смерти подобно. Лишь чащоба спасёт нас. Если он жаждет смерти, то я дожидаться её не собираюсь». Иннокентий был полностью поглощён прицельной стрельбой по быстро движущимся объектам и не замечал злобного взгляда сбоку. Иконников знал, что стрельба – его слабое место в силу его близорукости и старался изо всех сил. В детстве Писцов боялся и ненавидел любых животных, даже коней. Постепенно эта ненависть стала распространяться и на себе подобных. В основе всех этих отклонений была нездоровая брезгливость Писцова. Недаром, ещё в гимназии, его прозвали Чистюлей. Мысль о том, что через считанные минуты он обречён на смерть, стала для Писцова невыносимой и он швырнул последнюю мильсоновскую гранату и выскочил из окопа, устремившись к густой чаще. Все были так поглощены стрельбой, желая остановить врага, что не заметили бегства одного из своих. Оказавшись у самых окопов, красные конники спешивались и кидались в рукопашную, а кто и перескакивал через окоп и начинал нападать на врага со спины. Дважды прыгнул в руке Иннокентия наган, стреляя почти в упор, и двое красных сунулись головой в снег. Кто-то огрел Иннокентия прикладом по голове сзади и тот рухнул на склизкое дно окопа без сознания. Дольше продержались стрелки на обрывистом склоне сопки – лучшие охотники-сибиряки. Каждый их выстрел стоил жизни атакующего. Но масса пехоты заполонила их позицию. Когда уже последних дружинников добивали - могучий Устин и, как ни странно, везучий дед Сафрон, они умудрились ускользнуть и скрыться в чащобе.
- Сымай очочки, офицерик. Живей! – орал на очнувшегося Иннокентия комиссар. - Сам не сымешь, так мы поможем. Что не понятно? Он просто дурно воспитан. А ещё – офицер. Стыдно, сударик. Иль совсем тупой? Аль глухой ты? Отвечай, сука, когда старшие спрашивают! – коммунист хлопнул связанного тыльной стороной ладони по губам, разбив их в кровь. - Отвечай, сколько ваших там дальше и где они закрепились?
Тонкая струйка крови побежала по острому подбородку Иннокентия, который продолжал презрительно молчать. Голова его раскалывалась от боли и жить дальше не было никакого желания. Добиваться ответов от этого хлипкого офицерика было бесполезно, его изрядно избили, проткнув случайно бок штыком и бросили, раздев до гимнастёрки.
- Пущай подыхает от волков, да мороза, гад. Зима надвигается – никуда он не денется. Пулю жаль на урода тратить, - бросил комиссар, с хрустом давя очки капитана.
Надвигалась ночь, и красные ушли назад на свои позиции. Всё было кончено и путь на восток стал свободным. Иннокентий очнулся от холода и воя волков. Он вспомнил слова таёжников-старожилов о том, что волков, со времён смуты, развелось, как никогда. Иннокентий с трудом встал и, качаясь, сделал несколько неуверенных шагов к востоку. Он понял, что потерял слишком много крови и слишком легко одет, чтобы добраться до своих. Мороз крепчал. Великая тишина объяла сознание и плоть умирающего человека. Иннокентия охватывало безразличие ко всему, и он лишь автоматически шептал слова молитвы. Серая тень бесшумно скользила по снегу, покрытому коркой обветренного наста. Обострённое морозом и голодом обоняние подсказывало матёрому зверю, что рядом ещё живая жертва и она предпочтительнее падали, для уважающего себя хищника. Крупное странное двуногое животное вдруг припало к земле и медленно поползло по снегу, оставляя за собой узкую тёмную полоску. Зрение не позволило вольному охотнику тайги заметить, что полоска на снегу красного цвета, но запах от неё говорил всем его чувствам гораздо больше цвета. Жёлтые глаза волка встретились с безразличным помутневшим взором тяжелораненого человека в прохудившейся серой шинели с, недавно нашитым на груди, белым восьмиконечным крестом. Двуногий пах миндальным мылом, но это не смутило хищника. Полоснуть когтями по лицу, рвануть кусок мяса со щеки было секундным делом и вот уже неподвижно лежит крупная добыча, задрав обострившийся нос к небу с тускнеющей вечерней зарёй. «Прости, Господи, меня, за грехи мои, - еле различимо шевелились запёкшиеся губы на обезображенном волчьими зубами лице. - Власы для вящей солидности деревянным маслицем смазывал родитель мой. Такой уж был – чинный купчина из мыловаров. Говорил мне частенько – не ходи в армейские, но увидев меня сейчас, наверное, простил бы всё. А я ведь умираю девственником. Чист я пред Отчизной и Господом». Болевой шок от разрывания острыми зубами наиболее мясистых частей конечностей полностью отключил сознание беспомощного человека, которого постепенно доедали.
В нескольких верстах к западу от того, кто недавно был Иннокентием, без сознания лежал Аркадий. Последнее, что на мгновенье почувствовал есаул, была прозрачная ясность образа Ольги Николаевны, манящей его пальцем к себе - с небес. Раненых и убитых на той равнине было столько, что и совсем голодные волки терялись, не зная с чего начать. Охотину повезло, до него добраться хищники не успели. Но к утру, мороз сделал своё дело и, не прикрытые снегом, бывшие мокрыми конечности есаула, на ветру совсем одеревенели. Капитан Писцов убежал недалеко и, ещё в разгар дня, провалился в болотную топь, коварно припорошенную свежим снегом. Он ушёл в болото по пояс и уже не мог выбраться. От отчаяния капитан истошно заорал. Ледяная вода уже почти было умертвила его, как кто-то бросил рядом бревно и, вскоре, подхватил капитана под мышки. Эти места заселены сравнительно густо, но участки последней тайги, поросшие молодняком по периферии, очень труднопроходимые. Тропки по ним и между топей ведомы лишь жителям окрестных деревень. Крестьяне слышали страшную пальбу и к вечеру вышли в надежде чем-либо поживиться: времена наступали голодные. Выжившим в той схватке повезло: в соседней деревне издавна поселились люди сердобольные и раненых они забирали к себе, волкам не бросали. Правда, и мародёрствовали нещадно. Случилось так, что Аркадий, Писцов и, случайно не забранный победителями красный боец, оказались в одной избе. Их отпоили чаем и оставили отсыпаться. Аркадий проснулся среди ночи от жара. По тёмным углам избы ему мерещилось невнятное шуршание. Он ощутил, что левая рука и правая нога его не двигаются и понял, что они сильно отморожены и скоро начнётся гангрена.
- Капитан Писцов! – разбудил он соседа. - Вы не могли бы позвать кого, чтобы моё мороженное мясо отрезали?
- Да что Вы, есаул! Разве они смогут – неучи тёмные? – отозвался в темноте Писцов.
- И не важно. Всё одно – помирать. Но от гангрены оно как-то противно. Может Вы отрежете?
- Да что Вы? Не обучен такому. Дело тонкое.
- Что Вы одно заладили? Если Вы брезгуете, боитесь крови и грязи, так и скажите. Время не терпит. Скоро я в бред погружусь и будет поздно.
- Хорошо. Пойду кого-нибудь поищу.
- Помогите, господа хорошие! – захрипел вдруг красноармеец, окая по-вологодски. - Худо мне. Мочи нет боле. Помираю…
- Ну и чёрт с тобой. Не до тебя тут, - огрызнулся Писцов.
- Зря Вы так, капитан. Человек ведь. Больно ему. Может, преставляется человек, - твёрдо сказал Аркадий.
- Что же мне теперь? Его лечить или Вас? Сами уж решайте, раз Вы у нас за командира: с кого мне начать.
- Какой уж там командир… Рядовой, Вы скажите, что у Вас? Куда ранило?
- В живот. Пить очень хочу, а старик сказал не давать мне воды…
- Верно сказал, если в желудок – много нельзя пить, - сказал Аркадий.
- Хоть каплю дайте. Горит всё…
- Принесите ему воды сначала, капитан. Будьте добры, - строго попросил Аркадий.
Писцов вышел из комнаты, от слабости его шатнуло, и он врезался в рукомойник. Раздался грохот и к нему сразу подскочил старик-бородач с фонарём в руке:
- Куда ты, сердешный? Шо те здеся гостиница, аль шо? Нечего людей добрых по ночам будить. Не для того тя тут приютили.
- Раненый пить просит, батя, - сказал Писцов.
- Сейчас, милай, - подошла к нему дочка хозяина – кровь с молоком деваха.
Она зачерпнула колодезной водицы из жбана и поднесла капитану со словами:
- Милай мой, для такого, как ты красавца, ничего мне не жалко. Хоть в ночи ты меня разбуди.
- Не для меня это, - ответил капитан. - Боец там просит. Дед, а дед, ты мог бы помочь обмороженные руки отрезать? Пила есть?
- Енто кого поморозило? – ужаснулась деваха.
- Есаула того. Жар у него начинается.
- Поможем, батя? – спросила девушка.
- Тут им не лазарет. Накормим, приютим, а тела кромсать – не по мне оно, - отрезал старик, поглаживая мучнистую бороду.
- Врач имеется на селе? – спросил капитан.
- Какой те тут врач, милай, - хохотнула деваха. - Тута всего пять дворов. В Монастырщине есть фельдшер. Повезём тех двоих туда поутру. Тебя здесь оставим, - добавила она тихо, потупив очи.
Рано утром на дворе раздалось ржание и грубые окрики. Писцов сразу подумал – не красные ли.
- Есаул, надо, от греха подальше, скорее погоны посрывать и шинели, с дитерихсовскими крестами, надёжно спрятать, - прошептал он Аркадию.
- Не стану я себя позорить. Вы – как хотите, - ответил Охотин.
- Ну уж нет, любезный. Из-за Ваших принципов мне и достанется. Будьте добры, дайте мне свою шинельку. Красные шутить с нами не станут, - огрызнулся капитан и грубо вырвал её из ослабевших рук есаула.
Охотина трясло от озноба, и он не был в состоянии выяснять отношения с Писцовым. Для Аркадия было важнее всего, чтобы уцелело каппелевское знамя, обмотанное вокруг его тела под исподним. Крест Святой Земской рати – нет, но вот погоны Писцову был жаль. Не из высоких чувств, как Аркадию, но от того, что он – выходец из народа, в ходе краткой подготовки в школе прапорщиков, стал офицером. «Подумать только: мы - зажиточные крестьяне, народные учителя, мелкие чиновники, так быстро стали «Ваше благородие»… Жаль… Бывало идёшь по улице и ревниво следишь отдают ли тебе солдаты честь. Красные не отдадут, а пулю в затылок те вгонят» ... Кто-то уже ломился в избу, и хозяин вёл с ними переговоры через дверь. Капитан резко шагнул к красноармейцу и схватил его будёновку:
- Отдай, сволочь. Мне нужнее. Ты – один чёрт помрёшь вот-вот.
- Отдай, жесток ты человек. Своим скажу кто ты, гнида, - прохрипел боец. - А про есаула умолчу. Добрый он. Уж год, как я в согласие перешёл… Вижу, который человек добрый.
Капитан зажал умирающему рот с носом и, через мгновение, сердце его перестало биться.
- Вы что делаете, капитан? Мне показалось, что Вы совершаете что-то страшное… - проговорил вдруг Аркадий слабеющим голосом.
- Заходьте, любезный. А шо мы? Бойцов ваших же, раненных, приютили. Хлеба дали, - разводя руками, говорил хозяин, входя в комнату с двумя вооружёнными красноармейцами, - Вот оне - лежат, болящие.
- Какой бригады? – сурово спросил насупленный громила с маузером, освещая фонарём лица раненых.
Писцов сумел прекрасно войти в роль простого красного бойца и отвечал на всё уверенным тоном. Мятая будёновка в руках, вкупе с его народной, демократичной внешностью, внушали полное доверие.
- Что же наши не всех вчерась подобрали-то? Не порядок, - проворчал мордастый громила.
- Так, темно уж было, товарищ командир, - испуганно заговорил молодой боец.
- А ентот, поди, помер, - сказал командир, освещая задушенного красноармейца в упор.
- Слаб он был, мил-человек. Вот и кончился, - ответил дед.
- Что-то твой напарник на офицерика шибко смахивает, - громила пристально смерил взглядом Охотина.
- Какой уж там, братка. Он и был в Германскую офицером, да с восемнадцатого за нас сражается. Я-то его знаю, - бойко ответил капитан. - Поморозило его. Надо к фельдшеру поскорее. Озноб - видишь? Не дать помрёт – нехорошо будет. Нам опытные люди нужны.
- Мордой что-то не вышел он, - покачал крепкой головой на короткой шее громила.
- Да, архиерейский отпрыск он. Вот и не вышел. Разврат - пагуба душе, - сказал Писцов, нервно, диковато хихикнув.
- Зубы ты мне заговариваешь, товарищ. Ладныть. Рак - не рыба, нетопырь - не птица, а жук - не зверь. Вези давай ентого в Монастырщину. Найдётся там, кому гниль повырезать, - скомандовал красный командир. - А ты, товарищ, поди, оклемался уж. В строй тебе надо бы.
- Да. И хотел бы я. Да только голова раскалывается – контузило мя вчерась, - ответил Писцов.
- Ладно. Полежи денёк-другой тута. Потом нас нагонишь. На восток мы уж двинули. Баба, вон тут, какая - краля. В обиду тя не даст. Ажник завидки берут.
Аркадия погрузили на подводу, и красный командир велел деду отвезти его в Монастырщину к фельдшеру. Шинель Охотина дочь хозяина никак найти не могла и заботливо прикрыла старым вшивником брата, сгинувшего в годы великой смуты.
- Езжай, касатик. Тама тя фельдшер елексиром напоит – полегчаить. Покров Пресвятой Богородицы минует - поправишься, - сказала она Охотину ласково, на ухо.
«Силы Земли Приамурской Рати сломлены, - гласил последний указ Воеводы от 17 октября 1922 года, – Двенадцать тяжёлых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного похода без пополнения, без патронов решили участь Земского Приамурского края. Скоро его уже не станет. Он, как тело, умрет. Но только, как тело. В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии, он никогда не умрёт в будущей истории возрождения Великой Святой Руси. Семя брошено. Оно сейчас упало на ещё не подготовленную почву. Но грядущая буря ужасов советской власти разнесет это семя по широкой ниве Великой Матушки Отчизны... Я верю, что Россия вернётся к России Христа, России - Помазанника Божия, но что мы были недостойны ещё этой милости Всевышнего Творца». Генералы Дитерихс, Молчанов, Глебов и Бородин отвели войска к заливу Посьет. Весьма дальновидно Дитерихс через Меркулова провёл предварительные переговоры с властителем Манчжурии Чжан Цзолинем, бывшим хунхузом, относительно возможной эвакуации войск, в случае военной неудачи, и размещении беженцев в полосе КВЖД, получил формальное согласие китайского правителя. Обратившись к представителям местных финансовых кругов, Воевода с недоумением встретил отказ в оплате снабжения Земской Рати. Вместо ожидаемых восьми с половиной миллионов рублей, Дитерихс получил заявление от Торгово-Промышленной палаты Владивостока, подписанное многочисленными «русскими патриотами» - Жуком, Фомилем, Хаймовичем и Бернштейном. Весьма категоричное заявление свидетельствовало о «практически полном отсутствии средств и безусловной невозможности реализовать недвижимость и незначительные остатки товаров, имеющихся в городе ». Тыл безмолвствовал. Воевода не стал угрожать финансовым тузам репрессиями и конфискациями. Смертную казнь в Приморье заменила высылка в ДВР. Дитерихс приказал: «В отношении тех граждан, кои выказали себя неспособными к добровольной жертвенности жизнью и достоянием во имя идеи, возглавленной Земским Собором, не прибегать к насильственным и репрессивным мерам. Им Судья – Бог». Но после такого ответа Дитерихс решил не защищать неблагодарный Владивосток, не давший ожидаемого ополчения. Кроме того, для морской эвакуации всех желающих гражданских, не хватило бы судов. Во Владивостоке власть взял областник Сазонов. Но реальная власть пока была в руках адмирала Старка с горсткой моряков. Для Земской рати оставалось две возможности: плыть на соединение с небольшими частями на Камчатке, чтобы создать новый очаг белой обороны или же оставаться в Китае, служа Чжан Цзолиню. Было решено, что на Камчатке армия была бы обречена на голод. Оставалось отступать в Китай пешим порядком. В те же дни в Петропавловске-Камчатском генерал-майор Иванов-Мумжиев отдал приказ об оставлении Камчатки и эвакуации в Японию.
До середины октября обстановка во Владивостоке оставалась удивительно спокойной. Даже самые опасливые обыватели не спешили взять билет на пароход за границу. Слухи о взятии Никольска-Уссурийского красными мигом долетели до Владивостока, и обыватели всполошились, образовав хвосты в конторах иностранных судоходных компаний, немедленно взвинтившие цены на билеты, имея тысяче-процентную прибыль. Иностранные консульства были переполнены лицами, ожидающими получить визы, но число выдаваемых виз сократили до минимума. Сначала отказали в выдаче виз американцы, за ними последовали англичане и французы, потом японцы и китайцы. Через два дня красные отряды находились уже в двадцати верстах от города, и все иностранные консульства были закрыты. Консульские работники перебирались на стоявшие в порту военные корабли своих держав. Японцы выслали на станцию Океанская свои военные заслоны, чтобы сдерживать рвущихся в город красных, до окончания погрузки японских учреждений. На переговорах с Уборевичем, японцы обязались покинуть Владивосток не позднее 25 октября, но требовали отвода красных войск на прежние позиции. Командарм согласился. Пришли в город и около десяти тысяч казаков Глебова. Многие из них везли с собой семьи. Начиналась паника.
Китайские власти, обещавшие поддержать отступившую Рать, забыли свои слова и заставили её разоружиться. Эскадра Старка направилась в корейский порт Гензан, откуда железная дорога вела в Харбин, и потому казаки захотели здесь выйти и добраться и зону КВЖД, где жили семьи многих из них. Но китайцы испугались такого скопления там русских и отказали пропустить их. Всего на 30 судах эвакуировалось порядка девяти тысяч человек. Японцы не возражали разместить в своём госпитале Гензана только раненых. Но принять беженцев в Японию они согласились лишь за немалые деньги. Остальным они предлагали создать колонию на Северном Сахалине, что поддержало бы их самим на Южном. Наконец, китайцы разрешили беженцам добраться до Шанхая. Но казаки предпочли ждать в Гензане, в надежде попасть в Харбин. Китайцы так и не пустили их в полосу отчуждения, а направляли в концентрационные лагеря, где помимо голода и болезней, казаки подвергались издевательствам китайских жандармов. В Жёлтом море флотилию Старка настиг тайфун. Один миноносец погиб. Шанхай неожиданно отказался принять беженцев: всем русским было объявлено, что они являются персонами нон-грата и китайские власти потребовали оставления своих территориальных вод. Адмирал взял курс на Филиппины, надеясь на помощь янки. Американские власти приказали всем кораблям пришвартоваться в порту, а их команды были списаны на берег и переведены в лагерь. Часть русских беженцев осталась на Филиппинах навсегда, другие перебрались в Австралию, Канаду и Североамериканские Соединенные Штаты. Позже кое-кто из офицеров переехал в Европу. Через полгода в Шанхай из Гензана прибыли четыре судна с казаками Глебова. Три корабля во главе с контр-адмиралом Бернсом ушли в Японию.
Когда раны Аркадия зарубцевались, он не смог устоять перед желанием попариться в бане при больнице.
- В мыльню сходите, сударь. Сегодня она жарко топлена, - как всегда – сухо посоветовал ему врач, спасший его жизнь. Охотин понимал, что доктор - человек достойнейший и для него не имеет значения кого спасать – белого или красного, но знал, что врач требует непременно полной сдержанности в эмоциях. Сестра милосердия вручила Аркадию чистую гимнастёрку, а также зольный щёлок. Когда Охотин разделся, припрятав знамя в груде тряпья, и проковылял с костылями через предбанник, он поймал сочувствующие, но и жалостливые взгляды работников больницы, которые наслаждались банным днём. Крепко пахло отпаром берёзового веника, и, за мытьём, Охотин попытался забыться, отречься от тяжёлых мыслей о невозможности дальше заботиться о Дарье и существовать, как «жалкому калеке». В последующие дни Аркадий много раз прикладывал к виску холодный ствол револьвера, но никак не решался нажать спуск: «Господь простит мой последний глубочайший грех пред Ним. Он милосерден. Он поймёт, что никак не мог я далее так жить, обрубком. Дарье ничем помочь теперь не смогу – не работник я. Ни на что не способен». Помолившись страстно, Охотин решился нажать на собачку, но случилась осечка. Он перегнал патрон в барабане, но разглядел, что подпорчен капсюль. Патрон был единственным. «Не судьба, - обратился он сам к себе. – Уйду в тайгу. Рано или поздно здесь появятся красные каратели, найдут знамя и из-за меня достанется бедному врачу, который спас меня. Он ампутировал всё очень аккуратно. Ничего лишнего. У меня нет правой ноги по колено, части пальцев на левой ступне. Нет руки по локоть. К счастью – левой. Заключение врача было беспощадным. Никогда не забуду эти слова: «Кожа синюшно-мраморного оттенка. От прогревания развился отёк, который заметно увеличивается. Всё это, как и отсутствие пузырей, свидетельствует о крайне тяжёлом обморожении. Если гангрена поползёт выше колена - конец». Тихо сгинуть в тайге зимой – это мой земной удел». За зиму Аркадий насобачился ходить с костылями и мог вполне проделать несколько вёрст. Откормился на амурских штях – похлёбке с курицей. Охотин уломал своего доброго врача совершить прогулку на охоту, как можно поглубже в тайгу на северо-восток. Они взяли палатку и отправились на лошадях с раннего утра. Охотину горько было видеть, что врач сидит в седле твёрже него – профессионального наездника. Отсутствие второй ступни в стремени не позволяло полноценно управлять лошадью. Они постреляли уток, с чувством поужинали в весеннем лесу и улеглись спать. До рассвета Аркадий оставил новому другу записку, в которой признавался, что он – белый, что он не хочет компрометировать больницу и просит не искать его. Есаул растворился в предрассветном таёжном мраке. «Когда-то отсюда в дебри Сихотэ-Алиня, к истокам Уссури, отправлялись экспедиции Арсеньева, - думал Аркадий, вынужденный мучительно верно рассчитывать каждый свой шаг – калеки. – Только шёл он со своим Дерсу и казачками несколько побыстрее… Лето уж как-нибудь протяну на рыбе, да ягодах. Рыболовные снасти есть, мешок сухарей, спички, нож, наган с негодным патроном, да тёплый тулуп, чтобы спать, кусок брезента для крыши шалаша. А больше ничего и не надо. Умереть от стужи и голода достойнее, чем пускать пулю в висок. Главное - не грех». Перед Охотиным расстилалась безбрежная тайга. Пробираться по еле заметной, бугристой, но мягкой лесной тропке с костылями было всё же по-своему приятнее, чем по кирпичам больничного дворика, с терзающей красноречивостью звука, издаваемого костылём, ставшим наиболее непереносимым психологически.
Рядовой Устин Белых и дед Сафрон той же роковой ночью вернулись на поле брани, чтобы попытаться помочь своим раненым. Они старались оставаться незамеченным для крестьян-мародёров, и потому позволили им увезти Охотина к себе. Но они проследили потом и за отправкой больного в направлении Монастырища. Позже было не трудно разнюхать, что есаулу сохранили в больнице жизнь. Большей неожиданностью стал отъезд на охоту. Никто из работников больницы не мог ответить, куда именно поехали охотники. Устин два дня поджидал возвращения уехавших, прячась близ главной дороги, рискуя быть замеченным красными разъездами. Наконец, он увидел врача, который возвращался один с двумя лошадьми. Белых подбежал к тому с винтовкой и, с мрачноватым видом, потребовал ясного ответа, где пациент-кавалерист. Тот ответил вполне убедительно, обрисовав местность, где они расстались. После записки Аркадия, этот человек не сомневался, что перед ним бывший соратник его опасного пациента. Но врач желал им обоим добра и, как смог, попробовал объяснить, где искать Охотина. Устин исчез в лесу.
В разгар лета зачастили изнуряющие дожди и под навесом, сооруженным Охотиным, стало убийственно сыро. Балаган есаула - навес из корья с единственной стеной от ветра, оставлял желать лучшего. Мокрый тулуп по ночам уже не грел, хотя было совсем не холодно. Он продолжал впитывать в себя всю влагу. Но и сил идти и искать где-нибудь скальную нишу не было сил, да и скал маловато. Недоедание сделало своё дело: изрядно ослабевший после операции, есаул совсем обессилел. Места здесь начинались глухие, но вдруг Аркадий услышал мерное позвякивание колокольчика, словно от заблудившейся коровы. Когда Охотин увидел старого китайца-женьшенщика, бредущего по тайге с котомкой, он невольно вспомнил книги о средних веках, в которых с колокольчиками бродили прокажённые. Старик испугался калеки, шарахнулся в кусты и затвердил скороговоркой:
- Ходя тихая-тихая. Панцуй искать. Вьед не пичинять.
Аркадий знал, что слово «панцуй» означает «женьшень» и улыбнулся:
- Дед, поделись женьшенем и сухарями за мой наган. Не хочешь?
Китаец продолжал твердить то же самое. Видимо его «глубокие» познания в русском не позволяли ответить, а может быть, и понять вопрос. Аркадий попробовал добиться понимания жестами. Тогда старик начал отчаянно отказываться своим извиняющимся тоном. Охотин махнул рукой, и они расстались. Позже Аркадий узнал от Устина, что колокольчик в тайге вешают на шею те, кто опасается неожиданного столкновения с медведем. Ночью было впервые сухо за много дней и в балаган залетели светлячки, которых так пугались первые русские поселенцы. «Как красиво и романтично! Лесные эльфы! По-народному – ивановы червяки, то есть – светляки. Мечтал когда-то пройти по арсеньевским маршрутам – должен теперь радоваться жизни, - горько усмехнулся над собой калека. – Вот, птица болотная свой голос подаёт. А мне и радостно – не так одиноко». Через день продолжился затяжной ливень и состояние оголодавшего есаула ухудшилось. Набухающее от влаги буйство уссурийских папоротников, с саженными ваями-листьями, окружало убогое жилище и, казалось, начинало неуклонно его поглощать. Ручей на дне пади превратился в бурную реку. Спустя ещё пару дней с проливным дождём, Аркадия, постепенно, охватило полное безразличие ко всему, что происходит вокруг и с ним самим. Одолевали мучительные сны об Ольге Романовой, но чаще всего снилась ему отчаянная скачка с препятствиями рядом с Кириллом. Мерещились великолепные скакуны. Мысли путались. Порой накатывались воспоминания юности, как юнкера впервые привели в дом терпимости и, что она была хороша собой, но его брезгливое чувство оказалось непреодолимым. Оно легко победило природное желание и любопытство девственника. Лишь позже, в нетрезвом виде, будущий есаул расстался с девственностью, правда, потом долго плевался и страдал от чувства погрязания в мысленной навозной куче. Подобное повторилось лишь два раза, но однокашники отпускали циничные шуточки, мол, Бог Троицу любит. Аркадий пошёл на принцип и не перешагнул более порога публичного дома. Вспомнился и навязчивый добродушный красноармеец, который лежал рядом с ним в поселковой больнице. Простодушный паренёк всё время подбадривал есаула без погон замечаниями о том, что они одолели, наконец, последнюю белую нечисть, за что и пострадать можно. «Не горюй, браток. До свадьбы оно заживёт. Главное, побили их и жизнь светлая наступит». Как-то Аркадий возразил, забыв об осторожности, мол, а уверен ли он в «светлости» такого будущего без Бога русского. «Боженьку жаль. И Церковь-матушку, - призадумавшись, ответил паренёк. – Да токмо иначе, говорят, Ленин не согласен вести нас. А он поболе самого Иисуса будет». Тогда Аркадий вошёл в раж и высказал солдатику всё, что думает о большевиках-богоборцах. Наивный парень и тут не усомнился в том, что их врач не может здесь лечить «беляков» и продолжал вяло защищать свои пропагандистские химеры. Охотин же, постепенно одолел его сопротивление убийственными аргументами и заронил в красноармейца зерно сомнения в правоте воцарившейся доктрины.
Охотин очнулся от склизко-мокрого забытья после человеческого прикосновения. Кто-то трепал его по плечу.
- Аркадий Гордеич. Это не бабр , а я – Устин. С трудом, однако, Вас нашёл превеликим. Главное, что следы все размыло давно. Видно, одначе, Вы уж много ден не вылезали из балагана.
- Так оно и есть, - слабым голосом произнёс есаул.
- Садитесь и ешьте. Принёс тут всего, однако, - продолжил Белых, извлекая из промокшей котомки юколу – сушёную голубицу, смешанную с вяленной кетой, а также кедровые орешки.
Охотин поблагодарил, но на еду не накинулся, как ожидал бы Устин, а начал, вяло не спеша жевать с полным безразличием в остановившемся взгляде. «Э… Совсем плохи дела», - подумал Белых и сказал:
- Не это главное. Оно – повкуснее, конечно, но важно для Вас поесть оленьи выпоротки. Это - плоды стельных маток - лекарство для надорвавшихся. Манзы им спасаются. Обязательно надо поесть, есаул. Объясню, одначе, как их есть надо.
- Благодарю, Устин. Сразу столько в глотку не лезет. Отвык… - Аркадий опустил голову.
- Надобно за хребет перебраться. Однако, там дождит меньше, говорят. А на Уссури места гиблые, мокрые. Слышал я, что по-манзки река эта называется «Усули-цзян». И означает это «Чёрная, как сажа». Может и врут, однако. Зато какой только рыбы в ней нет! Даже осётр есть, таймень есть и сом! Осенью и кета, одначе, заходит. Клюква после заморозков будет. В этих краях голодать – грех, есаул. Такую природу Господь тут, однако, дал нам.
- Воли к жизни во мне не осталось, Устин Парфёныч. Мы проиграли войну.
- От чего же, есаул. Не совсем ещё. Говорят, Пепеляев-генерал пошёл Якутское восстание поддержать. Заварушка, однако, там, на севере.
Охотин издал в ответ невнятный звук: не то - одобрительный, не то – недоверчивый. Устин смастерил для есаула укрытие покрепче, лучше натянул кусок брезента под крышей из коры с лапником, и, почесав затылок, сказал:
- В общем так, Аркадий Гордеич, вот такая канитель: я тут пойду ненадолго, однако. Через несколько дней, однако, вернусь с едой и новостями. Главное – нашёл Вас и знаю, где искать. Покуда выпоротками полечитесь. В этих местах тигра, говорят, нет ещё. Чёрный медведь, одначе, порой заходит, но он - не злой.
Через пять дней Устин вернулся. Аркадий вновь впал в апатию, хотя еда заметно укрепила его. Он остался безразличен к приходу этого доброго человека. В успех же Пепеляева далеко на севере он не верил и ничто не грело больше душу есаула. Устин был, на сей раз, не один. Рядом с ним стоял приземистый туземец в кожаных одеяниях.
- Со мною Дзу – охотник-таз. Он на зверовой промысловой фанзе прирабатывает. Знает тут каждую тропинку, обаче. Он вызвался показать мне путь к хорошему месту, где даже перезимовать можно. Там и зимовьё есть заброшенное, лабаз.
- Гоу самый хороший тама, - быстро заговорил таз, - Дзуб-Гын перевал не надо. Долго-долго хребет идти надо. Дождик мало-мало.
- Завтра по утру выходим, есаул. Место там благодатное, одначе. Красные во век не доберутся. Нечего им там делать. Среди крестьян гуторят - станицы уссурийские опустели и тигров развелось куда больше, да и волков. Сам Калугин подтвердил. И хунхузы шалят. Боятся красные, однако, в тайгу соваться, - сказал Устин и, замявшись, продолжил. - Тут ещё один человек с нами есть. В гости к Вам.
- Уж не Иннокентий ли? – спросил Аркадий, оживившись.
- Капитан Иконников исчез вовсе. Не видел я его нигде. В Монастырище тоже никто не видал, не слыхал. Там, однако, добрые люди есть. Помогли одному человеку на нас с Вами выйти. Нет, есаул, не Иннокентий.
Пред помутившимся взглядом Охотина возникла хрупкая фигурка Даши.
- О, Господи! Зачем ты здесь! Почему ты не ушла в Китай, не уплыла с эскадрой? – нервно заговорил есаул, побледнев.
- Неужели Вы совсем мне не рады, Аркадий Гордеевич? Я так долго Вас искала, столько вёрст проделала, - растерянно проговорила Даша. - Поняла, что здесь был последний бой, а значит, что Вы не могли в нём не участвовать.
- Нет, что ты, Даша. Я рад тебя видеть. Не стал я тебя разыскивать по той же причине, что разговариваю сейчас с дамой, лёжа. Посмотри на мои культи. Потому и не стал искать. Помочь не смог бы. И зачем только я выжил? - с вымученной улыбкой говорил Аркадий, указывая на утраченные ногу и руку, взглядом.
- Я к Вам пришла потому, что теперь мой черёд Вас поддержать. Как Вы меня спасли, так и я Вам попробую помочь…
- Нет, Даша. Мы не выживем зимой в тайге. Всё это романтика – жизнь в глухом лесу. Нельзя тебе, молодую жизнь из-за калеки губить. Во Владивосток тебе надо бы. Учиться… Уходи Даша. Нельзя тебе здесь оставаться. И красные могут меня найти…
- Куда мне там податься Аркадий Гордеевич? Кто мне работу даст? Разве что - портовой шлюхой, - обиженно и резко сказала девушка.
- И правда ейная, - вставил Устин. - По нынешним временам валандаться по городам и весям опасно шибко. Зелёные убивцы и насильники повсюду тут шатаются. Один путь – к красному комдиву в постель. И то – на время. Не можем мы честную девушку бросить, однако. А перезимовать в тайге – оно можно. Морозы тут куда помягче, чем в моих краях, в Сибири. Поговорите, а я пока затуран заварю. Костерок мы с Дзу сварганим.
- Хочу с Вами остаться, Аркадий Гордеевич. Не только из чувства благодарности. Ближе человека, чем Вы, у меня не осталось, - продолжила Дарья.
- Но будущего в этом положении нет. Ну, перезимуем мы, с помощью Устина, если учесть мою немощность. И что дальше? Был бы я в силе, так сам бы тебя нашёл, помог. Пойми же, Даша. Рано или поздно, тебе надо уходить назад, к людям, а не прятаться в глуши с калекой.
- Нет, я не изменю решения и останусь с Вами, - упрямо заявила девушка.
- Это сейчас у тебя такой настрой. Тебе нравились мои рассказы о прочитанных книгах. Но лучше их самой читать в библиотеке, чем слушать, перевранные моей дырявой памятью.
- Помните, как мы с Вами без конца читали в Чите, в затишье. Библиотека там хорошая… И избушка наша, листвяжная… Начали с Лукашевича и Чарской, особенно - «Газават». Потом - «С севера на юг», как журавлики с Тихвинских болот в Египет летели. И «Чёрная туча» запала очень. Фенимор Купер, Жюль Верн, Марк Твен и Дюма… Как хорошо было там, в Чите. Только недолго это продолжалось… Так и не успела я «Войну и мир» дочитать. Как жалко, что взять с собой нельзя было. Всё равно пришли грабители, которые всё разгромят…
- Да. То была отдушина во всём этом аду… Будь я здоров и молод, я бы предложил тебе даже руку и сердце. И тогда, такое существование в тайге имело бы какой-то смысл, Дарья. Но не со старым калекой.
- Мне двадцать два исполнилось уже, Аркадий Гордеевич. И я достаточно взрослый человек, чтобы самой решать, - голос девушки зазвучал вдруг строго и внушительно.
- Что решать? Делать неразумный шаг в тупиковом направлении?
- Вы для меня не калека. Вы так и остаётесь принцем с благородными чертами из сказки. Поймите же! Наконец, выслушайте… Я прошу Вашей руки и сердца, - миловидное личико Даши залилось румянцем.
- Дарья, благородство Ваше просто смущает. Но прошу Вас не поддаваться эмоциям, а внять голосу рассудка: нет будущего в браке двадцатидвухлетней, красивой и здоровой девушки с седым, обросшим грязной бородой, увечным - почти сорокалетним и преследуемым, которого могут поймать и порешить без суда. Недавно мне тридцать девять годков сравнялось, доченька.
- Именно поэтому я буду настаивать на своём. Если бы Вы были здоровы и молоды, я бы и не позволила себе навязывать себя. Семнадцать лет – разница не столь уж велика. И я пользуюсь Вашими словами о том, что, в иных условиях, Вы бы предложили мне руку и сердце. Значит, Ваше сердце свободно.
- Не могу же я тебя гнать прочь, быть грубым. Это выше моих сил. Буду уповать на то, что ты одумаешься после тяжёлой зимы, - Охотин раздражённо махнул единственной рукой.
- Ужин готов, есаул, - раздался голос Устина, - присаживайтесь к нам. Шаньги я из деревушки принёс, однако. Разогрел, вот. На Дзу не обращайте внимания. Стареет он. Всё чаще не ест, а токмо таян в кружке спирта разведёт, да залпом осушает. У них в посёлке тазы с детства, однако, курят опий.
- Уж не подыскал ли рядовой Белых себе подругу в той деревне? – улыбнулся Аркадий.
- Так и есть – баба у него тама. Большой такой, толстый, - хихикнул Дзу.
- Рад за Вас, Устин Парфёнович, - впервые за месяцы рассмеялся Аркадий.
- Как без бабы волку таёжному. Не обженился вот вовремя. Бобылём и хожу. Эх, хороши шанежки, одначе, моя Алефтина напекла!
На рассвете они снялись с насиженного места и пошли вверх по течению. Шли корнистой тропой, очень утомительной для человека с костылями. Стояла полная тишина и были слышны лишь шорохи мелкой живности, да звуки падения шишек. Пахло то смолой, то прелым валежником. Когда они поднялись на гребень, было почти темно. Вечерняя заря поражала своим великолепием. Настроение Аркадия было хуже, чем когда он продирался сквозь тайгу в одиночку. Ему было горько видеть, как все вынуждены подлаживаться под его медлительную перестановку костылей, помогать ему в крутых местах. Очень утомляли и заросли держидерева - колючей аралии. Утром Дзу расстался с ними, указав Устину направление. Таз побежал к истокам реки, бегущей по знакомой им пади, где имелась, припрятанная им оморочка . Ещё через два дня они спустились с гребня в висячую долину, обрывающуюся в сторону цивилизованных земель водопадом, а потому – малодоступную. Место было красивое и благодатное: могучий смешанный лес с дубами и соснами, кедрач; чистейшая речка, бегущая от мощных ключей под перевалом; красивые острые лазы - скалы-останцы на вершинах сопок. Толстенные старые тополя, в дуплах которых устраивают себе берлоги чёрные медведи. Березняк уступал место могучему перестойному пихтачу, простоявшему два-три столетия. Липы и ясени остались ниже. Тёмный, чуть ли не двадцатисаженный, частокол двухсотлетнего пихтарника не мог не внушать чувство почтения и лёгкого трепета. В чащобе слышалась нежная трель рябчика. Чувствовалась меньшая влажность и радовало почти полное отсутствие комарья. В глухой чаще цепкие глаза Устина различили давно заброшенную бревенчатую полуземлянку-зимовье. Рядом, в кроне спаренных, раскидистых сосен, возвышался помост-лабаз.
- Знатное зимовьё. И место выбрано по уму – скрытно, да на солнышке, - просиял Белых.
- Райское место! – воскликнула Даша.
- В самом деле, - впервые улыбнулся Аркадий.
Нехитрое, но достаточно просторное жилище, крытое дранью, с крышей напуском над дверью, с грубо отёсанным, из ясеневых плах, столом и берёзовыми нарами, внушали невольное доверие.
- Починить избёнку надо будет слегка, да заживёте здесь, как в раю, одначе, - бодро сказал Устин. - Доведу жильё до ума, капканы насторожу, да научу вас обоих, как их ставить. Для рыбалки, правда, придётся Даше самой, под водопад, спускаться. Ну, да недалеко оно-место. Наверху рыба вряд ли живёт, а внизу мелочёвка будет ловиться. Снасть у Вас, Аркадий Гордеич, знатная. Смастерю Вам ногу деревянную, первым делом. Самострелы на тигра, да на гостя-какого, непрошенного, обочь тропы расставлю. Смотрите сами там, ненароком, не пройдите! Слыхал я, что тигриное мясо не токмо скусное, но и целебное. Видали сколько винтовок я прихватил? Да и патронов немало. На мелкую дичь дробовик имеется. Поучите Дашу стрелять, на досуге. И пойду я к людям. Сиди тут, не сиди, а цыплят не высидишь. Потом, по осени, опять вернусь. Тулупы раздобуду и прочее. Зимовать вместе будем.
- Не знаю, чем отблагодарить Вас, Устин Парфёнович, - покачал головой Аркадий.
- Не за благодарностью я Вам помогаю, а - по зову сердца, - насупился охотник.
Август и начало сентября жили есаул, с милым сердцу «найдёнышем», припеваючи. Рыбка мелкая, но ловилась. Зайцы, иной раз, в капкан попадались. Птицу Даша бить научилась, да и сам Аркадий наловчился с ружьём одной рукой справляться. Они приделали к его винтовке сошку. Даже изюбря - восточного марала, сумел подстрелить. Ягоды пошли с грибами, орешки кедровые. Запас муки, до последнего, оставался. Рассказывал Аркадий ей по вечерам о своей прошлой жизни, о скитаниях по Персии и Месопотамии. Вспоминал интересное из прочитанных книг, сокрушаясь о том, что их негде взять, да и донести сюда непросто. Однажды, после такой тёплой беседы, девушка припала к его руке и страстно её поцеловала. Охотин рассердился и попросил так больше не делать. Часом позже попросил у неё прощения и сам поцеловал ей руку, сказав, что он обязан ей теперь гораздо большим, чем она ему. Во второй половине сентября, в одно прекрасное утро, все вершины вокруг оказались припорошенными свежим снегом. Через несколько дней глубокий снег выпал за ночь на высоте их пади, да такой, что дверь отворялась с трудом. Жизнь стала суровее и Аркадий невольно задумался, а что, если Устин не сможет прийти? Мало ли что могло с ним случиться в это тревожное время? Поздним вечером есаула разбудил глухой выстрел и какой-то странный животный, утробный звук. Он схватил свой револьвер, к которому теперь имел патроны, благодаря заботам Устина, и остаток ночи провёл в тревоге. Утром они обнаружили под самострелом следы крупного тигра и капли крови.
- Я рада, что такого прекрасного зверя только ранило, отпугнуло, - воскликнула эмоциональная девушка. - Не пережила бы, увидев здесь его скорченный труп.
Белых пришёл по ещё неглубокому снегу, тяжело гружённый. За ним следом шёл очень усталый путник с не менее тяжёлой ношей. Было заметно, что последние шаги даются ему с трудом, в отличие от неутомимого охотника.
- Васильев день, однако, не за горами, есаул. Вот камас - шкура, снятая с ног оленя и лося, - сказал Устин, бросая весомую поклажу на, утрамбованный ногами, снег из своей поняги - заплечного мешка с каркасом из рогов марала и с доской снизу, на которую груз укладывается сопкой. - Из них будем шить уледи для лыж - с меховой подбивкой. К ним снег не липнет. Малахай пошить просто. Вот и игла с дратвой. А к лету можно сшить и олочи - сапоги сыромятные, что чирки - мехом наружу. А вот и образок, чтоб Микола-Угодник хранил Вас, - Устин бережно извлёк из-за пазухи маленькую иконку, бережно обёрнутую в тряпицу. - А вот и тебе, Дарьюшка, - Богородицы Троеручицы образок от всех бед.
- Спаси Вас Господи, Устин Парфёныч, - поклонилась охотнику Даша.
- Вот за это – особо благодарен! Благодетель Вы наш! – умилился Охотин, крестясь на образ.
- Теперь и зима нам не страшна. Мука новая есть, капканы, боеприпасы, - улыбнулся Устин. - Вижу, однако, молодчина деваха наша: всюду грибы, да ягоды сушатся, строганины и юколы на зиму хватит. А дичи здесь такая сила, что не пропадём. Будет день – будет хлеб. Яблочков токмо в тайге не хватает.
- Так, Устин Парфёныч, смолоду мать помогать приучила. Всё лето по тайге бродила, грибы различать умею, - улыбнулась Даша.
- Ноябрь в местной тайге - пора для охотника благодатная. Морозцы небольшие по ночам, а днём – ростепель. Снег неглубок и на нём каждый след ясен. Сытно у нас будет, Дашенька, - улыбнулся Устин.
- Николай! – не поверил своим глазам Аркадий, взглянув на подошедшего худого, загорелого, обветренного человека. - Вы ли это?
- Пока ещё – Николай. Скоро, наверное, придётся Абрамом назваться, - бодрым тоном ответил Ростиславцев, поправляя свои бродни .
- Пойдёмте, добрые люди, там стол накрыт, - позвала их Даша и сильно смутилась, узнав Николая, много раз встречаемого после Байкала.
- Как там наши красные друзья? Что сотворили с Владивостоком? – спросил Аркадий, когда они расселись за чаем на грубые скамьи, покрытые шкурами.
- По поводу города сказать ничего не могу, - ответил Ростиславцев.
- Слышал я, что во Владивостоке особых зверств не было. Однако, тихо там, - вставил Устин.
- А где Вы, Николай, сражались в последние дни Земской рати? – спросил Аркадий. - Давно с Вами не встречался. Вербицкий с Зарубиным, Бог даст – в Китае. Что с Иконниковым не ведаю. На душе неспокойно. Уж слишком храбр он…
- Это долгий разговор, что со мною приключилось, - ответил Ростиславцев. Выглядел Николай ужасно. Было очевидно, что выжил он лишь на огромной сокрытой энергии, свойственной мстителям, обречённым и фанатикам.
- Уж чего здесь хватает, так это – времени, - заметил Аркадий, - особенно – зимой.
- Как понял я, что с Земской ратью не продержимся мы и месяца - ушёл к Пепеляеву, - начал свой рассказ Ростиславцев. - К чему в Китай бежать, когда можно ещё побороться? Ещё весной двадцать второго в Якутии заварушка началась. Красные бросили туда свои ударные силы на подавление восстания, возглавленное славными корнетом Коробейниковым и поручиком Артемьевым. Гонготская кавалерийская дивизия Каландаришвили ожидала лёгкой победы над горсткой охотников, но тут же попала в засаду, не дойдя до Якутска. Перебита полностью! Разъярённый Уборевич отозвал из Монголии части латыша Карла Байкалова, с пушками, пулемётами, которые бросил против якутских партизан. Байкалов, он же - Некундэ, соперничал с частями анархиста Строда, что забавно – тоже латыша. Похоже, что они не выносили друг друга, но Строда народ уважал за мужество и человечность, а Байкалова ненавидел за жестокость. Почти было Якутск коробейниковцы заняли… Мятежные якуты к лету отошли на Камчатку, где примкнули к есаулу Бочкарёву. Осенью красные снарядили во Владивостоке флотилию и высадили на Камчатке десант, обрушившись на небольшой отряд Бочкарёва. Последние белые на Камчатке были разбиты. Говорят, Анатолия Николаевича Пепеляева пригласили возглавить Якутское восстание, когда оно только начиналось. Якобы на Пепеляева вышел эсер Куликовский, который уговорил генерала устроить поход на помощь повстанцам. Куликовский, хотя и злоупотребляет морфием, сумел собрать деньги у якутских промышленников на поход Пепеляева . Дитерихс помог Пепеляеву денежными средствами. Для отвода глаз, отряд назвали «Милиция Татарского пролива ». На деле это была Сибирская добровольческая дружина генералов Пепеляева и Вишневского, составившая 740 человек, одним из которых и был ваш покорный слуга. Я присоединился к пепеляевцам, покуда они причалили во Владивостоке. В дружине было введено чудное обращение «брат полковник», «брат капитан». Нашим знаменем стало двуцветное полотнище: белый и зелёный треугольники делили его по диагонали. Белый символизирует законность, а зелёный – вольный крестьянский труд. Но сибиряки воспринимали эти цвета как снег и тайгу. Подобный флаг был разработан ещё в начале войны, когда разгорелись сепаратистские настроения многих сибиряков. Пепеляев добавил к этим цветам и красную полоску - революционность в своём понимании, но и крест с ликом Спаса. В конце сентября дружина высадилась с трёх зафрахтованных пароходов в Охотском порту Аян. Там она примкнула к остаткам людей Коробейникова. В Аяне состоялся «Народный съезд тунгусов», который передал Дружине триста оленей. Под наши знамёна приходили люди. Нас стало уже больше двух тысяч. От порта прошли по берегу к Охотску, легко захватив его. В Охотске Пепеляев создал базу под руководством коменданта капитана Михайловского. Отдельная группа генерала Ракитина должна была позже двигаться вглубь Якутии, на соединение с основными силами пепеляевцев. Ракитин должен был идти по Амгино-Охотскому тракту, собирая по пути белых партизан . Тогда Пепеляев был уверен, что весной мы уже будем в Иркутске, а в середине двадцать четвёртого войдём в Москву! До последнего этот идеалист продолжал писать стихи. Первым на Якутск пошёл отряд полковника Рейнгарта. Уже по пути отряд был разбит. После пепеляевцы углубились в тайгу, перевалив хребты Джугджур и Чайный, преодолев полтысячи вёрст. Торная тропа неожиданно сменялась болотами. Даже на подъёме в гору, местность там бывает болотистой! Лучшее время для движения по тем местам – глубокая зима. Зимой можно ехать на нартах и весьма быстро. Хуже всего двигаться в мае, когда под липким снегом мокро и топко. Взяли посёлок Нелькан, что на реке Мае. Люди были уже измучены и начали болеть. Якуты не желали нам помогать с поставкой провизии. Было решено вернуться к Охотскому морю. Красные начали было погоню, но на полпути остановились и вернулись – тяжело пробираться по тайге. Под Новый год Пепеляев решил вновь двигаться на Якутск: выбора нет – поддержки ждать неоткуда. На сей раз подготовились мы прекрасно: нарты с оленями, проводники, запасы пищи. В случае успеха, надеялись обрушиться с севера на Иркутск и возродить Белое движение, а в случае неудачи – пробиваться в Китай. Вновь быстро заняли Нелькан, ведь никто не ожидал прихода белых в разгар лютой зимы. Громили все встреченные большевистские гарнизоны, освобождали туземцев от произвола отрядов ЧОН и ЧК. Дело шло гладко до самого февраля двадцать третьего, покуда большевики не стали перебрасывать в Якутию свежие части, организовав за нами форменную охоту, травлю. Байкалов изнурял нас стычками. Силы были неравные: поднять туземцев не удалось и нас разгромили. Вновь - чудовищное расстояние по дикой тайге назад. Холод… Мороз такой, что уши солнца видишь. Онучи справил себе, не то – ноги поморозил бы. Чтобы от снега свежего на голом склоне не слепнуть - сажей вокруг глаз обводили. Потеряли мы в Якутии 376 человек… В июне, с открытием навигации, красные бросили на нас флотилию с двумя батальонами. Ничтожный гарнизон Охотска был перебит и красные пошли на Аян. Ворвались в Аян ночью и сразу окружили штаб Пепеляева, отрезав его от дружины. Понимая бесполезность сопротивления, генерал приказал своим дружинникам сложить оружие и сдаться во избежание напрасного кровопролития. «Выходи, сволочь золотопогонная!» - орали нам. С Пепеляевым было захвачено больше двухсот солдат и сотня офицеров . Полковники Андерс, Леонов, Степанов и Сивков с небольшими группами сумели уйти в тайгу. Я был с ними. Позже часть этих людей была вынуждена сдаться.
Лишь самые упорные выдержали очередные полуголодные бега по дебрям. Натерпелся я в тайге – четвёртый бросок и очень дальний. Уж осень наступала. Остановиться переночевать в грязных чумах туземцев было для нас самой большой роскошью. Однажды на таком стойбище оказались красные, которые сделали на нас засаду и перебили половину из оставшихся двадцати человек. Пришли мы к устью Амура и остановились в одной деревушке. Спутники мои так измучились, что решили в деревеньке той остаться, хотя и услыхали там о страшном анархисте Тряпицыне, впервые. А орудовал тот анархист совсем неподалёку – в Николаевске. Правда, уже не было его там давно. Понимал я, с единственным оставшимся другом, что только движение на юг может спасти нас от жестокой природы. Севернее бы не выжить, а в Уссурийской тайге – куда теплее. Зима надвигается, и тогда в тех краях смерть неминуема. В деревню же, неизбежно придут красные. Отправились мы с ним вдоль Амура, надеясь раздобыть лодку с парусом. Забрели в какой-то посёлок. Население его поразило нас своей медлительностью и тем, что все они старались скрыть свои лица. «Неужели, красные их так запугали?» - подумал я. Но один встречный толковый человек сказал нам, что это посёлок прокажённых, основанный при Александре Третьем, что по пути в сторону крепости Чныррах, у самого побережья. В царские времена их обязаны были кормить местные всем, кроме ягод, которые те собирали сами . Жили прокажённые всего лет по 40-50, но и женились, плодились... Завели себе скот, сеяли рожь, ячмень, овощи, охотились, но граница их участка для всех была свята. Уважали они своих кормильцев хлебом. Но хотели соседи иметь их поменьше на своей шее. Рассказали нам, что лечил их некий врач Опарин, который сам заболел и бежал из посёлка. Потом ушёл в Китай и через пять лет объявился к родным в Благовещенск, но был там пойман и направлен назад в Посёлок. Потом бежал и китаец Ли-Цзи, но был сразу пойман, ибо его болезнь бросалась в глаза. С семнадцатого года народ распустился и отказался кормить прокажённых хлебом... Был запрет им пользоваться лодками, но с восемнадцатого не стало порядка, и они захватили лодки. Заняли прокажённые целое клюквенное болото и прочие стали бояться туда нос казать. Поведал нам добрый человек, что на отрогах Станового хребта стоит село контрабандистов - Китайская Марь. По-китайски – По-ус-сы-хо, то бишь – «Земля контрабандистов». Верстах в двухстах от посёлка прокажённых. Глава той Мари –хунхуз Цай-Дунь, по прозвищу Хозяин Реки. И подвластны ему все охотники-манзы, орочи и гольды в округе. За сущие гроши сдавали ему пушнину. За продажу её русским, хунхуз отсекал охотнику руку. Пойманный второй раз, закапывался заживо в землю. Перекупщики ту пушнину гнали в Европу и Америку за большие деньги. Не понравились тем хунхузам красные и решили они якобы Хабаровску красному подгадить: подкинуть клюкву, собранную прокажёнными в город и продать там – сгубить власть красную. Прошлой зимой дело было. Нижне-Амурский почтарь прослышал о том и погнал нарты на юг предупредить «не хавать клюкву, болячими собранную». Нарты, в холода, гружённые по много пудов, но ежели ольгоун добротный, погонщик умелый - то быстро доставят, хотя почти полтыщи вёрст выходит. Успел тот почтарь предупредить якобы. На мой взгляд сама задумка сомнительна. Зиждутся домыслы тёмных хунхузов на поверье, что лепра страшно заразна. Но это не соответствует истине.
- Больше легенд вокруг этой болезни, - кивнул Охотин. - Да и сроки проявления её долги. А хунхуз тот хотел быстрой мести. Чушь задумали.
- Так вот, решили мы с другом увести лодку с парусом, чтобы бежать против течения - на юг. Долго плыли. Часто приходилось ждать попутного ветра. Ночью теряли силы от холода, при том, что голодны почти всегда оставались. Рыба худо ловилась. В довершение всех бед, мы наткнулись на красных, и мой друг погиб в перестрелке уже на Уссури.
- Да… - только и смог протянуть Аркадий, - а что стало с Пепеляевым?
- Что случилось дальше с самим генералом – не ведаю , - ответил Николай.
- Жизни нам не будет, нет, - сурово произнёс Аркадий. - Одолеть надо их сперва, тогда всё может измениться. Но как их одолеть?
- Я верю в благость Господню, - вдруг вдохновенно заговорила Дарья, - верю в величие пусть краткого, как падающая звезда, существования Земской рати Дитерихса, Сибирской дружины Пепеляева ! Верю, что велико духовное значение этих событий, заронивших здоровые мысли в народ наш. Россия не может не вернутся к России Христа и России Помазанника Божия. Когда-нибудь это обязательно произойдёт! Просто пока мы были недостойны этой милости Всевышнего.
- Милая девочка! Спасибо тебе, спаси, Господи! – воскликнул Аркадий и быстро поцеловал ей руку. Глаза есаула увлажнились. - Конец Амурского и Уссурийского казачества, вернее начало конца, когда сломили последних кряжистых и сильных, тех, кто с середины прошлого века в жутких условиях по Государеву приказу, тянул здесь лямку и нёс крест переселенца с террором гнуса, болотной сырости, тигров. Лучших людей выбивают! Спасётся ли Россия?
- В тех краях, на Нижнем Амуре, узнал я ещё одну небезынтересную историю про деяния анархиста Тряпицына – храброго вояку германского фронта, который с отрядом партизан из каторжан и вахлаков - тысячи три человек, весной восемнадцатого года захватывал целый город - Николаевск на Амуре, но не решился войти в посёлок прокажённых, - продолжил Николай. - Смелый малый двадцати трёх лет, но с головой у него не всё в порядке. Когда японская колония, что была в Николаевске, заявила о своём нейтралитете, партизаны вошли в город без боя. У анархиста-коммуниста Тряпицына, как он сам себя звал, украшая свою грудь чёрным бантом, была подручная, скорее всего - любовница - член Хабаровского военно-революционного штаба, бывшая и начальницей штаба у головорезов Лазо - Нина Лебедева-Кияшко. Она была и заместителем по работе с уголовными. Начал Яков Тряпицын в Николаевске с отлова и поголовного истребления интеллигенции за пассивность в революции. Буржуазию, в которую они включили рыбаков и рядовых обывателей, бросили в тюрьму. Лебедева издала декрет о социализации женщин. Согласно указу, всякий партизан получал из штаба мандат на право получения женщины. С этими мандатами громилы врывались в дома и уводили оттуда жён, матерей, дочерей. Отказ подчиниться мандату был равносилен смертному приговору! Многие жители бежали на милость японской колонии. Японцы и несколько белых офицеров выступили против бесчинств, атаковав штаб партизан, но горожане побоялись их поддержать. Тряпицын был ранен, но партизаны имели огромный численный перевес. И японцы не решились продолжить организованное сопротивление. Тогда эти, по сути - зелёные бандиты, разбили немногочисленных японских военных и вырезали всю японскую колонию с семьями – до тысячи человек! Император Японии так этот случай не оставил. Красным боком вышло. За отказ жителей Николаева вступать в его отряд, Тряпицын спалил большую часть города. К счастью, дождь помешал сгореть всему. Правда, жителей до пожара вывезли. Партизаны ожидали нападения белых и опасались, что не смогут удержать город. Перед тем, как покинуть город, партизаны и всех заключенных порешили .
- Посмотрите, что удалось мне сохранить, - сказал вдруг Аркадий, с дрожью в голосе, и бережно развернул, обёрнутое тряпицей, полковое знамя каппелевцев. - Вокруг себя обмотал. Знал, что тот бой проиграем, что он будет последним.
Николай и Устин перекрестились на каппелевское знамя.
- Рога месяца пологи - к ненастью оно, - заметил Устин как-то ближе к зиме.
К вечеру завыло-застонало от пурги.
- Может и на неделю затянуть, - заметил Ростиславцев.
- Покидать логово в пургу нельзя, однако. Даже, если голодно. Убивает пурга, - сурово проворчал себе под нос Устин.
- Запуржила по сопкам вьюга белосаванная. Глушь вокруг, да тишь, пугающая на многие вёрсты… В детстве рассказывал дед один, что пурга душу унести может, - проговорила Даша, округлив глаза.
- Если не душу, то уж волю точно подавить может, - вставил Аркадий.
- Разве ж это пурга? Вот, у нас, севернее Щегловской тайги, так заметёт! И мороз куда похлеще. Тут сопки от ветра спасают. Пурги иль зверя таёжного чего страшиться? Двуного бойся. Лихого человека избегай, отпетого. А пурга, да лешой ничего те не сделает. И на него молитва такая есть такая, особенная. И заговор на его есть, - сказал Белых.
- Вы бы, дядя Устин, на всякий случай нам поведали о молитве той, - попросила Даша.
- Призабыл я её малость, - ушёл от ответа Устин. - Зимы не пужайтеся. Зверовать будем, капкан на харзу, кулемы с плашками на горностая и колонка поставим. Шубку тебе горностаеву сошьём. В тайге мне всё едино – милее, нежели в городе. Бывал в Ново-Николаевске. Велик город! Да поскорее ноги оттуда унёс, да перекрестился. Не жизнь там - прозябание. Народу - что сельдей в бочке и дышать нечем. Тут воздух лесной, особый, вони нет. От землицы-матушки силушка приходит.
- Заметил я, Николай, что Вы курить совсем бросили, - сказал Аркадий.
- Верно. Пересилил себя в тот наш отход Ледяной, за отсутствием курева. С тех пор и не дымлю, - улыбнулся Ростиславцев.
Началась зима и легли глубокие непроходимые снега. Перистый снег пушисто лёг на деревья. Еды с напряжением, но хватало. Всех спасал опыт таёжника-Устина. Заболевших заставлял Белых свежую кровь дичи пить, сырую печень съедать. Лечил и оленьими выпоротками. Капканы не пустовали. Так и до весны протянули. Только без муки тоскливо последний месяц стало. Долгими зимними вечерами, в ненастье, развлекались воспоминаниями. Слушали друг друга. Иной раз речь заходила о неожиданных вещах. Устин упомянул о том, как какой-то купец вёз с дальнего севера через их деревню «слоновый клык». На что, Аркадий вспомнил о российских газетах, которые в девятьсот первом писали о мамонтах:
- Звучало это примерно так, перечитывал статью и позже: «Губернатор Якутска известил Петербургскую академию наук об обнаружении прекрасно сохранившегося мамонта, вмёрзшего в лёд на берегу одного из притоков Колымы. Государь самолично пожертвовал академии шестнадцать тысяч рублей, на которые немедленно снарядили экспедицию, руководимую энтомологом доктором Отто Герцем ». Забавно - охотник на бабочек отправился ловить мамонта. Оказалось, что часть трупа, к сожалению, начала разлагаться. В экспедиции был немецкий палеонтолог и таксидермист … дай Бог памяти… Пфиценмайер . Этот человек умудрился препарировать огромного зверя, разобраться в его анатомии.
- Слыхал я давно в тайге, что шаман, в которого вселяется дух мамонта, становится самым могущественным шаманом, - добавил Устин.
- А может, сохранились где ещё мамонты в глуши? Вот бы, здорово было, - мечтательно сказал Охотин.
- Как пить дать – живут они в тайге. Слыхал я рассказ двух охотников, которые встретили следы огромного зверя между речками Чистой и Тасой. То - между Обью и Енисеем. Тайга там дремуча и топей много, - не торопясь, поведал Устин. - Передние ноги зверь тот ставил в боле сажени от задних . Кучи оставлял такие, что любой бык позавидует. Сучья на деревьях зверь тот на высоте сажени ломал. Нагнали-таки зверей. Со ста саженей наблюдали. Говорят – бурые, шерсть оченно длинная и клыки из пасти немалые. Такому зверю пуля - что медведю дробинка …
К утру метель унялась, но не смолкал тихий шорох снегопада.
Когда началась капель, Устин и Николай, охотясь на птицу, заговорили о планах на будущее.
- Мга по утрам зачастила, - заметил Устин, - то бишь - туман, что снег съедает.
- Как снег сойдёт, - сказал Ростиславцев, - пойду я в Китай. Места есть глухие, авось тайгою не арестуют. Пошли вместе, Устин.
- Как я их брошу, сам подумай? – не спеша проговорил Белых, пережёвывая каждое слово. - Кто калеку в тайге поддержит? Деваха одна чтоль?
- Смотри. Тебя я понимаю. Грех бросать их одних. Но ведь я должен продолжить нашу борьбу, а не в лесу хорониться. Будь Аркадий в силе – не сидел бы он и дня.
- Хоть ты меня спасал в бою не раз, но и есаул разочек спас. Прости, но останусь. Не могу иначе. Война, всё одно - проиграна.
- Ты меня не меньше в огне спасал. Пока что, война проиграна. И офицеров выбили . Но покуда не все погибли, белое дело живёт. Но, как знаешь. Я даже одобряю твой выбор…
Николай ушёл, едва сошёл снег чуть ниже их пади. Тепло распрощался со всеми. Никто не мог и минуты держать обиду на обречённого мстить. Чуть позже собрался в деревню Устин. Он распрощался с Аркадием и Дашей, но, когда уже поднимался по чуть заметной тропке на гребень, девушка нагнала его.
- Устин Парфёныч, Вы ещё не раз в деревню спускаться будете. Можете просьбу мою выполнить? – спросила она, переведя дыхание.
- Говори, Даша, не смущайся, - улыбнулся Белых.
- Батюшку мне надо бы, по весне, привести сюда. Ненадолго. Очень уж надо! – тихо, заговорщическим тоном, произнесла Дарья.
- Приведу, ежели не совсем повывелись они. Помоложе, однако, попа подыскать нужно. Путь не близкий, - Устин глянул на девушку с хитрецой.
- Христом-Богом умоляю, дядя Устин! – с надрывом сказала Дарья.
- Привести-то приведу, дочурка, а вдруг как есаул наш заартачится? С норовом офицер, обаче, - протянул Устин, качая головой подумал: «Хороша девка. Уж рожать ей пора».
- Согласится он. Куда он денется? Знает, что я ни за что его одного не оставлю. Хоть гони он меня. Хоть до конца дней в тайге нам сидеть. Так, не лучше ли, ежели я венчаной женою ему стану, чем так – найдёнышем-дочкой? – щёки Даши окрасил румянец спелой антоновки не то – от морозца, не то – от волнения.
- Не волнуйся, милая, - одобрительно потрепав её по плечу, ответил Устин, - постараюсь подыскать, да такого, чтобы ещё и язык за зубами держал. Прощай, доченька.
- Аркадий Гордеевич, а возродиться ли в России вновь православие? – спросила Дарья Охотина в тот вечер. - Новая власть, похоже, хочет запретить веру нашу. Если белые проиграли бесповоротно, как Вы говорите, что станет с духовной жизнью?
- Видишь ли, Даша, Россия не только, как держава, сменившая вид правления, катастрофически изменилась. Ломаются все стороны жизни, вековые уклады. Мы не смогли понять сразу, что с того момента, как Государь отрёкся, всё было кончено. Наивно верили, что мы вскоре непременно посадим на трон Его брата. Не поняли и того, что Временное правительство хочет коварно, под шумок, протолкнуть республиканский строй, сделать самодержавие невозвратимым, разлагая массы своей скользкой пропагандой, а вовсе не дать народу самому выбрать угодное ему правление. Не поняли и необратимость изменений в армии, когда солдат прекратил признавать офицера с подсказки новых властей. Если Россия и сможет когда-либо возродиться благодаря вере, которая не может просто так отмереть, то Русская Императорская армия, вне сомнений, канула в прошлое. Этот особый организм, неповторимый и во всем мире единственный, рухнул бесповоротно. Её ковали усилиями многих поколений, и она могла существовать лишь в условиях самодержавия и рыцарствующего офицерства, которое вобрало в себя всё лучшее из прошлого России, но также и из Европы с её кодексом рыцарской чести – служения сюзерену. Ах, как я понимаю тех офицеров, которые не выдержали всего этого и ещё на Германском фронте добровольно уходили из жизни, бросаясь на пулемёты, заведомо зная, что не уцелеют, но зато покажут пример солдатам. Правда, солдата в те дни всем этим было уже не пронять…
- Аркадий Гордеевич, Вы говорите страшные вещи. Как хочется верить, что это не так, - сокрушённо покачала головой Даша, и слёзы потекли из её ясных глаз.
- Увы, всё в прошлом. Если Красная армия и сможет стать патриотичной и отважной, при таком руководстве, если и не развалится вовсе, ибо её сплачивает пока лишь страх, то дух её будет, в любом случае, совершенно иным, чуждым Императорской армии. Но армия России нужна. Даже и новой, - ответил Аркадий, сдерживая нотки душевного надрыва.
24. Последний бой Императора тайги
Большевикам удалось… чрезвычайно легко решить задачу завоевания власти… в промышленных центрах России. Но… в отдаленных… местах… пришлось выдержать сопротивление, принимавшее военные формы.
В. Ленин
Тяжкий грех богоотступничества и богоборчества мог быть очищен поистине только огненным испытанием, слезами и кровью. Вот почему Белое движение и все другие попытки свергнуть иго лютого безбожия, воцарившегося над заблудшим русским народом, не привели к желанной цели… И эти страдания даны русскому народу: даны ему на пользу.
Архиепископ Зарубежной Церкви Аверкий (Таушев)
Рабы, своими мы руками с убийцами и дураками Россию вколотили в гроб...
П. Карпов
«Если представить христианство в виде Христова Тела, то теологическое место России… будет на месте раны Христа…
А. Королёв
- Народец-то с гнильцой пошёл, - сокрушался Авдей Сухарев, пришпоривая маленькую, но крепкую монголку, - как в тыл попадут – считай, к тылу прилипли. Четырнадцать нас осталось, а я-то думал новые казаки придут в Харбине в отряд мой. Нет, им лишь бы под бабьим подолом прятаться, пить, да жрать. Не казаки они боле! Что говорить: много белых офицеров запили там, а кто и опий курит.
- Ничего. Зато каждый Ваш казак теперь личные счёты с красными имеет, - откликнулся Сергей Охотин, вглядываясь в безбрежные степные горизонты. На северных склонах бугров всё ещё лежали пятна мокрого снега, а на южных пробивалась трава.
С трудом уговорил Сергей Сухарева не зачислять в их отряд хунхуза, нисколько не скрывавшего своё прошлого, но, напротив, кичившегося им. Аргументы Охотина, что доверять таким никогда не следует не действовали на Сухарева, очень переживавшего из-за уменьшения отряда. Лишь слова Сергея: «по-моему, Вы себя считаете белым офицером, а ряды белых нельзя марать такими людьми. В подобной неразборчивости кроется и провал Унгерна»,- послужили убедительным доводом. «Да… хунхузьё – народец свирепый. Меры не ведает», - задумался тогда Авдей. Как и при вступлении в Харбин, выходили они по одному, по двое, пряча оружие. Шли дня четыре до начала мест безлюдных, где соединились в отряд. Путь предстоял далёкий. Сначала хотел Сухарев до Урянхайского края дойти, который мил ему был. Но, когда они приблизились к границе урянхайской, прослышал Сухарев об отряде есаула Кайгородова якобы воевавшего на Алтае. И решил атаман, как стали его меж собой казачки называть, дальше идти – до самого Алтая. Майские степи зеленели, а вдали уже засинели невиданно высокие горы с ледяными шапками. Шёл девятьсот двадцать второй год. Не знали сухаревцы, что Кайгородов только что был окончательно разбит и, окружённый в алтайской деревне, пустил себе пулю в лоб. Не стало могучего казака-усача, с полутора сотнями партизан, громившего красных на Алтае всю осень двадцать первого . К лету отряд Сухарева пересёк границу российского Алтая, в надежде объединиться с Кайгородовым.
- Урянхайский край – земля благодатная. Пастбищ тучнее не видывал. А тут – один камень, - ворчал Сухарев, спускаясь с тяжёлого холодного перевала.
Ипполит Коновницын каждый Божий день не уставал наслаждаться великолепным видом на бескрайние просторы гористой темнохвойной тайги прямо с порога собственного жилища, затерянного в Алтайской глуши. Начиналось короткое лето и, буквально за пару дней, вырубка перед его избушкой зазеленела и вспыхнула пёстрым разноцветием диких трав. В воздухе проносились стрекозы, лес оглашался пением птиц и неугомонной беличьей вознёй, и стрекотом. Вершины отдалённых крупных сопок всё ещё украшало ослепительно-белое зимнее убранство. У вырубки теснились громадные «мачтовые ели» почти без промежуточных ветвей, с короткими кронами на самых верхушках. «И всё это создал Господь, чтобы ублажать мой взор, - расплылся в улыбке Ипполит, обращаясь к самому себе, по давней своей привычке. - Какое благолепие! И для такой картины достаточно распахнуть дверь собственного убогого пристанища! А ведь напрасно я не по слову Божьему жизнь-то прожил. Всё на чутьё своё полагался. Свежей дичи вкушать пристрастился давно. Но как можно зверя с птицей хладнокровно застрелить? Господь всяку тварь, всякое своё творение любит и нам наказал любить. Вот и прошу прощения у каждого зверя, убитого мною. У Господа прошу я прощение. Раньше сего не понимал, не чувствовал, хотя истинный христианин должен бы понять. Но можно и у язычников здешних тому научиться – грех охоты замаливать, что я и не преминул сделать. Лес – сад Господень и всё, что надо тебе даст. Надобно лишь знать, как взять. Даже свой родник возле дома бьёт! Чудеса, да и только! Промысел Божий. Только здесь я волен. Мои дни и часы - мои, а не собственность какого-то начальника городской конторы. Пусть лес иной здесь, не как на родимой Курщине. И запахи, и краски несколько иные. Но великолепие высоченной стены тёмных елей ещё не воспето русскими поэтами. Горная Сибирь требует своих тютчевых, фетов, есениных! Красота природы – силища! Вот пишу, который год, свои Записки охотника… Но до Тургенева далеко… Книг мне здесь не хватает!» Коновницын жадно вздохнул тёплый полуденный чистейший воздух, напоённый запахом хвои, Господом данный. «Странно даже подумать: ведь живу я здесь отшельником уж десятый год, а назад в родные края по сути не тянет. Единственный раз, когда сожалел о содеянном, было в первую зиму моего отшельничества. Занемог, ломило всего, жар, а лекарств никаких, обратиться не к кому. Ближайшее обитаемое место далеко внизу и добираться туда летом-то, ежели быстро очень - часа три-четыре. А по снегу глубокому – так день нужен. Проводил ночи в жару и бреду, спасаясь молитвой. Молодость победила. Ведь пребывал я тогда ещё в нежном возрасте. Выжил. Запасы заготавливать ещё не научился, даже дрова плохо умел колоть. А потом оголодал, - к весне: не запас достаточно ни грибов, ни ягод сушёных, ни рыбы должно не засолил, ни медвежатины с олениной не навялил. Хотя и охотником был я уже с опытом – отец ещё учил, а опростоволосился. И соседушка, дядя Варлам, из деревни Последней, что внизу, научил многому. Как мясо сушить, как избу срубить. Бобровать дерево-то, говорил, не надобно. Руби, мол, себе, как положено, а не бобром его калечь. Один алтаец следы учил распознавать. Любил он приговаривать: «тайга слушать надо. Тайга шибко шюмний не надо - громкий не можно». Пришлось, после болезни затяжной, к людям спуститься и, буквально, побираться по деревне. Ослабел сильно, но, к счастью, на мужика доброго вышел. Сельчане привели к знахарю-пчельнику. Раздражён был я, дурак, поначалу болтовнёй старого чудака. Что за бред тот нёс, думалось. Старичок всё приговаривал: «Чесновиток – чесновитец- чесновит и лук победит». Всучил мне, болящему, пучок лесного чеснока и заставил лизать кусок каменной соли, заедая чесноком чуть ли не до рвоты. Ворчал я, дурак: «Я вот на тебя, дед Матвеич, посетую, что люд православный чесноком травишь». Наш сосед на Курщине старообрядцем был и не терпел даже запах чеснока нечистого поблизости. Трудолюбив был, но чёртовы яблоки так растить и не решился. А ведь последний раз никониане картошку лишь до Екатерины Великой отвергали. Дальше – хуже. Пытался Матвеич заставить меня проглотить вошь, закатанную в хлебный шарик - от лихорадки, мол. Отказался я напрочь. «Ты не дикуйся над советами моими», - чуть ли не обижено проговорил старик. Медами особыми меня отпаивал. Правда, в ложечку мёда добавлял знахарь щепоть золы древесной. Зола, мол, спасает от самых лихих болезней и потрясихи, и ушибихи (падучей) якобы и от чёрной немочи скота. «За пчёлок своих, не зря, Святым Зосиме и Савватию молюсь. Кушай, сынок. Бог напитал, никто не видал. А воску не мог принести, уж прости - грех из дому его выносить», - приговаривал. Наконец, сунул он мне за пазуху сушёную рыбёшку, что против течения реки шла. Припугнул, на основе своих ботанических познаний, - и буйно-деревом. Мол, такое, случайно в стену избы попавшее, скоро сокрушит самую крепкую избу. Мол, строить избы со знанием дела надобно. Но после мне заметно полегчало и хворь всю, как рукой сняло. А по весне благодать здесь: косачи токуют, медведи из берлог вылезают. В такие деньки даже мальчишеская мыслишка приходила на ум - повстречаться на тропинке с толстопятым, да померяться удалью. Пестуна можно и одолеть вполне, но постарше… Сколько топтыгиных по ягодникам вокруг жируют! Показал мне Матвеич свои пчелинцы. Знатный пчельник на добрую сотню ульев. Колоды, долблённые - по сажени в вышину. Некоторые украшены, выбеленными временем, лошадиными черепами. Нагнёшься к колоде и слышишь жужжание пчёл внутри. Пришла пора отборки сот, подрезки мёда, вощины, узы, и дедушка улейщик от души накормил меня медком. Как пахла пасека та, напоённая духом сот и воска! «Отменные у вас пчёлы», - заметил я, на что он вдруг заявил лукаво: «Такой год выдался. Весна не холодная. Потрудились пчёлки. Обножь по весне началась знатная. Но и муравьи медок умеют делать. Скусный какой! Но – скрытно и никто о том и не ведает. Горчицей тот медок зовётся. Мне-то оно всё ведомо. И бортевая пчела от меня не спрячется – ни-ни. Знаешь, сынок, пчела на болоте рождена была когда-то. По наущению водяного дедушки и рождена. Матку ихню один чародей выкупил за тридцать голов знахарских, и ведуну одному нечистой силой она передана была. Там и живёт матка пчелиная, что всем маткам старшая и семьдесят семь жал при ей! Пчелу, что непокорна ей – до смерти зажалит! Ведун тот научил матку людей жалить, а та и всех пчёл своих - заодно. С той поры весь свой лучший медок пчельники водяному относят. А соседи пчельника побаиваются, что ведуна того». Вспомнилось тогда, как сосед наш, на Курщине пчёлолечением заняться вздумал. Ангины донимали. Поначалу стал горло полоскать раствором клея пчелиного, а потом пристрастился пить его, тем паче, что на спирту раствор. Ну, и посадил почки свои на этом деле».
По-алтайски закаркала ворона. Закатные лучи неуклонно поднимались по стволам и стали освещать лишь верхушки стройных елей. Внизу подымался предвечерний туман. «Вот уж и сова кычет. Стемнеет скоро. Не придёт уж Матрёнушка нынче. Ведь назад, даже с её проворностью юной, часа три бежать. О! Что это? Вот и заноза сердца моего по тропе поднимается! Что-то не улыбчива она». От торной тропы, вьющейся далеко внизу, вдоль бурного потока, несущего свои воды в реку Абакан, средь моря цветов и трав, шагала стройная невысокая девушка, чутко улавливая еле заметные повороты тропки, которую иной бы и вовсе не разглядел. Пёстренький ситцевый платок прикрывал её русую головку, временами оберегая от солнца аккуратный, чуть вздёрнутый носик. Она то и дело перекидывала из руки в руку корзину, видимо изрядно утомившись от веса своей ноши.
- Здравствуй, Матрёна, уж никак не надеялся тебя лицезреть нынче. Очень рад, милая, - встречал у порога девушку хозяин избы.
- Как не пришла б я, коль обещала, барин. Инда подумать так не можно.
- Спасибо тебе за корзинку снеди. И что бы я без тебя делал?
- Жил бы себе спокойно, барин. Не тужил и без меня грешной.
- Не ты ли мне крест над источником моим водрузила? Вот и стал он святым. Вода-то меня тогда и вылечила. А воды-то ручья моего до самого Ледовитого океана добегают! Уму непостижимо! Как не умилиться такой девушке? Ну, пойдём скорее, а то опять поздно вернёшься, бабка ругать станет, - Ипполит заметил, что она не слушает его, удручена чем-то.
Так и проходили обычно их встречи: едва зайдёт она в гости, как уже назад спешить надо.
- Поругает – перестанет, - улыбнулась с натугой девушка.
- Матрёнушка, а от чего-то мне думается, что не весела ты. Али я не прав?
- Пойдём, барин. По пути и поведаю о том.
Взгляд Ипполита невольно упал, на стоявший в углу, полюбившийся ему старый отцовский кольтовский штуцер изрядного калибра, и Коновницын решил прихватить винтовку на всякий случай. Это было обычным делом: девушка приходила к своему «объекту поклонения» – чудному барину, поселившемуся в тайге, приносила ему маслица, шанежек и прочих вкусностей сельских. Баловала его, будучи, глубоко по-своему, в него влюблённой. А могла она из дому отлучиться только, если в тайгу по грибы, по ягоды шла. Коль потом с полной корзинкой даже в темноте приходила, не ворчала бабка суровая. Родители же Матрёны давно в бане угорели, а дед помер. Человек, которого она, повзрослев, однажды в тайге случайно увидела, поразил его и внешним своим видом городского барина, и охотничьим мастерством, а главное, тем, что в глуши один живёт и ничего не боится. Ипполит по ней томился по-своему. Соблазнить до сих пор, по скромности своей и порядочности, не решился, а совсем прогнать и забыть тоже не мог: миловидна была селянка девятнадцати годков, соблазнительна. Часто провожал он её до дома, но так, чтобы никто из деревенских их вместе не приметил. «Так и остаюсь я для них чужаком и барином. Для меня в небе – Венера, а для них – Чигирь-звезда. Пояс Ориона для них – Кичаги, а Млечный путь – Становище. Даже язык наш изрядно разнится», - вздохнул про себя Ипполит.
- Анадысь злые люди в деревню нашу пришли, Ипполитушка, мил человек. Не знаем, как избавиться, - заговорила Матрёна испуганно-приглушённо.
- На днях? Кто такие? – удивился Коновницын.
В деревню заходил Ипполит всё реже. Лишь чтобы обменять добычу – пушнину на запас муки, соли, сахара, спичек и патронов, или какой утвари для безбедного существования в лесу следующие три-четыре месяца. Прихватывал и яблок с огурцами - побаловаться. С деревенскими у него сложились добрые отношения, хотя многие и продолжали смотреть на чужака косо. Если добрые к нему сельчане шли на охоту иль по грибы-ягоды в направлении к ущелью, что случалось не часто, то прихватывали что-нибудь съедобное, чтобы побаловать барина в его уединении. Заодно, его чудные речи послушать. Оказавшись в деревне, Коновницын всегда жадно слушал новости, смутно доходившие из городов. Дивился тому, как почти незамеченными переворот произошёл, отречение Государя. Знали все, что какая-то смута в стране началась и кровь. Толком никто ничего объяснить не мог. Алтайская глухомань и не ведала даже о событиях вдоль Транссибирской дороги. Мужики судачили стайками, да расходились, чеша затылки. В безвозвратность пугающих изменений никто не верил. «Пошумят оне в столицах, да уймутся, - судил один, - Царя посадят и всё путём повернётся». «Царя, говорят, лучше не надо, - возражал другой, - но как без Царя-то порядок воцарится?» Частенько спрашивали они о том Ипполита, как «просвещённого барина». Коновницын знал, что какие-то экстремисты, наверное, вроде левых эсеров, которых народ здешний зовёт «большаками», мутят в стране воду и провоцируют народ на усобицы. Ничего более определённого алтайскому отшельнику известно не было. Последний раз он покинул свою Курщину ещё перед Германской. Потом узнал, что началась кровавая война, но, грешным делом, на фронт его, убеждённого пацифиста, не потянуло. Долго он ломал голову: пойти немца бить или нет, покуда не дошёл слух о смуте на фронте, неразберихи и анти-династических настроениях. В алтайских избах же, продолжали висеть фотографии с лубками Государя и Его семьи. Позже Ипполиту стало ясным, что в стране идёт нешуточная гражданская война, а Германская, вроде как завершилась. Последнее время, Ипполит начал перед сном подвывать на луну волком и, если припозднившиеся охотники возвращались по низовой тропе, иной раз до них доносился странный вой. Новички спрашивали бывалых деревенских охотников, мол, волк-то- чудной, не оборотень ли то? На что старший отвечал: «То наш барин чудит». Матрёна услышала о проказах Ипполита, подивилась, но её отношение к «барину» осталось по-прежнему почтительно-восторженным.
- Кого грабят, а кого арестовывают люди те, - испуганно проговорила Матрёна.
- И что они хотят от вас, бедняков? – удивился Ипполит.
- Не пойму я чаво им нужно. Пагубу они творят.
Обычный квази-философский разговор в тот вечер не вышел. Было тревожно. Они дошли до места, где Матрёна прятала котомку с собранными ягодами, чтобы отнести их бабушке.
- Дальше сама пойду, Ипполитушка. Не ровен час, увидят те Вас.
- Ну уж нет! Ни за что не отпущу тебя одну. До самой двери провожу. И не заикайся больше! – отрезал Коновницын, подумав: «Лет девять назад, когда я ещё в самой деревне жил, внизу, была Матрёна и вовсе ребёнком, но с тех пор расцвела, превратилась в очень привлекательную девушку. Несмотря на мой монашеский образ жизни, каждый раз не могу оторвать глаз от моей гостьи. Впрочем, и она, очевидно, питает ко мне малопонятную симпатию. Возможно – не осознанную. А ведь я чуть ли не в отцы гожусь ей. Может быть я для неё я просто некий старец-отшельник? Да и икон скопилось на стенах моего жилища немало. Чем не жилище монашествующего отшельника?» От приближения деревни пахнуло кислым духом навоза, прелого сена и парного молока.
- Осторожно, тише! – она приставила к губам палец, когда они прошли околицу таёжной деревушки. - По-моему, они где-то рядом. Свернём, в кустах схоронимся.
- Ну уж нет. С моим-то ружьишком кого-то бояться! – возмутился охотник.
- Их больше. У них тоже оружие! Они – злыдни, нехристи! Глотку порвать другу дружке норовят, – настаивала девушка.
Навстречу приближалась бражная компания, поразившая своим циничным сквернословием, не привыкшего к революционным нравам, Ипполита. Они полоснули по встречным светом сильного фонаря.
- Йе! Девка тута, братцы! – раздался чей-то грубый пьяный голос.
- Иди ко мне, милая! – зацокал языком второй.
- Глядь, тут хрен какой-то. Не видывал яго ишо я. Ты откуда будешь? – уставился на Ипполита дюжий парень с разбойничьей рожей.
- Из лесу, - ответил Коновницын, - все мы тут люди, поди, да все и человеки. Кто где хочет, там и живёт.
- Ишь какой вумный! Арестуем яго, робяты! – раздалось в ответ.
- Глянь, ружо у него! Брось берданку свою, парень. Нас-то побольше будет.
- Не трогайте нас, люди добрые, побойтесь Бога. Зла на вас не держим, идём своей дорожкой, - запричитала Матрёна.
- Не клохчи мне тут квочкой, девка! Без тебя тут разберёмся. Морда мне евойная холёная не ндравится. Не пуп ли сальный ? - продолжил здоровенный малый, видимо – вожак. - Сдавай оружие!
- Контра он - ясно дело. Не утёк бы только, едри яго корень. Командир нас за такую добычу похвалит! – радовался другой.
- Однодворец он сытый - сволочь! – крикнул третий.
- Не зря гуторят тут: «Алтайцы Богу не молятся, у них дворы скотом ломятся. А наш русак, хоша просит Вышнего – кола нету лишнего», - философски заметил четвёртый.
- Баран! Какой он те алтаец. По морде вижу – беляк! – ручища вожака потянулась к стволу штуцера Ипполита.
Охотник отскочил на шаг в сторону и приложил ружьё к плечу:
- Кто посмеет к девушке прикоснуться – разнесу череп. Калибр, сами видите, медвежий!
Громилы смутились, хотя их пять наганов и были наведены на грудь незнакомца.
- Ты с нами так не говори. Хужей будет. У нас тута отряд целый.
- Бросай оружие, мразь! Живо! Первый, кто попробует в меня выстрелить получит пулю такого размера, что не важно куда она попадёт – сдохнет, - резко сказал Коновницын.
Один из бандюг нерешительно бросил наган на землю. Его примеру последовали остальные пятеро.
- А теперь – вон из деревни. Чтоб духу вашего здесь не было! – рявкнул, кипящий от злости, Ипполит.
Ватага побежала в темноту, но лишь с тем, чтобы пожаловаться остальной половине отряда, пьянствующей в, бесцеремонно занятой, богатой избе старожила деревни.
- Беги скорее в лес, Ипполитушка, – взмолилась Матрёна, - их много там. Они не ушли!
- Сначала только доведу тебя до дома и – сразу в лес, - непреклонно ответил он.
В этот миг, в другом конце деревни, раздались пальба и крики. Ипполит быстро довёл девушку до её дома, но сам не убежал в лес, а остался наблюдать за событиями из укрытия. Он понял, что какие-то люди окружили разнузданную группу большевиков и перебили их. Утром Ипполит Коновницын убедился, что люди эти – не бандиты, а защитники деревни. Они никого не грабили, но напротив, собрали народ и о чём-то по-дружески разговаривали. Тогда Ипполит вышел из зарослей за околицей и смешался с толпой.
- Мы – отряд атамана Сухарева, пришли в ваши края порядок наводить. Чтобы всё, как раньше стало. Как при Царе оно было, - вещал какой-то малограмотный казак.
- Верно гуторишь, паря! – крикнул кто-то из местных.
- Давно пора их образумить, сволочей! – выкрикнул знакомый Ипполиту здоровый рукастый молодец Перфильев, из семьи старообрядцев.
- Мужик умен, да мир дурак, - проворчал деревенский скептик возле Коновницына. - По-собачьи народ живёт: один гавкнет – другой за ним брешет.
- Принесла нелёгкая. Покалякай ишо тут, гад, - процедил кто-то сквозь зубы сбоку от Ипполита в адрес сухаревского оратора.
Коновницын покосился на развязного паренька - явно из приисковых. Охотник знал: на приисках, что далеко вниз по течению, народ испорченный и лучше в те края не заглядывать – порешить могут. Ипполит заметил человека средних лет, выделявшегося из толпы. Он несколько отрешённо стоял в стороне, хотя и принадлежал к отряду атаманцев. Их глаза встретились.
- Могу ли я вас спросить, сударь? – спросил Ипполит, шагнув к незнакомцу.
- Конечно. Рад буду ответить, - улыбнулся ему незнакомец и по его выговору стало ясно, что он не из этих краёв, а скорее всего – городской.
- Ваш отряд, в самом деле, собирается дальше бороться с узурпаторами? – очень серьёзно продолжил Ипполит.
- Да, а как же может быть иначе? Возможна лишь борьба. Они ни за что не упустят власть из своих жадных лап. Мне так показалось, что Вы пришли сюда издалека, - сказал незнакомец.
- Ипполит Аристархович Коновницын, вольный охотник, - протянул руку Ипполит с доброй улыбкой.
- Сергей Гордеевич Охотин… Капитан Охотин. Соратник атамана Сухарева.
- Рад знакомству. Вы знаете…я избежал германского фронта. Отсиделся здесь в глухомани. Теперь, по-своему, стыжусь этого. Но я не могу себя представить, стреляющим в человека. Даже – во врага России… Поэтому, грешным делом, не пошёл на фронт. Охочусь с детства. Отец мой был заядлым охотником. По большому счёту и зверя для выживания убить – грех. Но то, что я увидел здесь – мерзопакостный произвол. Мне бы хотелось присоединиться к вашему отряду, чтобы бороться с таким отребьем, - нерешительно произнёс Ипполит.
- А как же теперь в людей стрелять станете? Но думаю, что как я, так и наш командир будут рады этому. Нас очень мало, - отозвался Охотин.
- Не суть даже – попаду ли, стреляя. Думаю, что стал бы вам полезен. Не такого уж я робкого десятку: на шатуна один хаживал. Застращал тот медведь всю деревню, а молодые, здоровые – кто на фронте, кто - на заработки уехал. Сам я ведмедищу того громадного порешил.
- Мы хотели примкнуть к отряду Кайгородова, но он оказался разгромленным. Долго шли по красным тылам, наконец, нас отрезали от монгольской границы. Сейчас мы думаем уходить на север. Прослышали, что там тоже есть борцы с красными.
- В верхнем течении Абакана по тайге не раз хаживал. Могу вам путь указывать, ибо провёл тут лет десять, - вдохновенно заговорил Ипполит.
- Надо бы Вам поговорить с атаманом, - предложил Сергей, - я Вас ему представлю.
Этот рослый, видный шатен – Ипполит, с его задорно-юношеским взором, заострённо подстриженной бородой, слегка по-мушкетёрски, чем-то приглянулся Охотину.
Сергей с Ипполитом зашли в избу, где местные гостеприимно разместили Сухарева. За стаканом бледного деревенского чая они обсудили дальнейшие действия с атаманом, опытными казаками и местным старостой. Авдей был рад пополнению в лице грамотного человека и бывалого охотника. Сухарев решил идти на соединение с отрядом некоего Соловьёва, прозванного Императором тайги. Подвиги Ивана Соловьёва были на устах жителей Минусинского округа Енисейской губернии, а отряд его велик числом. Кроме того, в тех краях, известных своей сытостью, им не грозил бы зимний голод, ибо население, изнуряемое продразвёрсткой, поддерживает повстанцев Соловьёва.
- Минусинские, да абаканские татары живут там, - говорил Авдей, - чего только там не выращивают – от зерновых, овощей всяких – до бахчовых, пеньки и льна. Пчельников там полно, смолокуров, скота, молока. Войлок валяют, сурьму, поташ, лес по Енисею справляют. Да ещё и прииски там золотые есть. Ажник красные их пока ещё не совсем разорили. Говорят, Соловьёву снеди столько в логово его добровольно приносят, что всяк горазд к нему летом в отряд записываться. А зимой расползаются они по сёлам и становятся неуловимыми. А главари соловьёвские, те – в тайге зимуют и в ус не дуют. Есть, кому жратвы подкинуть. В каждой реке, говорят, хариус, да таймень полусаженный в изобилии ловится. Народ уху со сметаной трескает.
Изголодавшихся сухаревцев такие рассказы в те края манили. Предложение Коновницына отсидеться в глухих верховьях Абакана звучало не столь заманчиво.
- Лучшей для вас станет, коль у нас поблизости спрячетесь, - пытался уговорить Сухарева староста в соломенном картузике с лаковым козырьком и в стоптанных чирках. - Хариус тут не ловится, но зато в пойменных озерках щука есть – из крупных. Щучья икра - куда посильней зернистой будет. С водочкой в охотку идёть. И во времена сытые судили мы тут так же: выше щучьей быть не могёт! Будто яхонтом она лучезарится. На мякиш щуку не поймаешь. Иной раз такую щуку выворотишь, индо удилище трещит. Всяку рыбу муравлиными яйцами ловим, а щуку – ни-ни!
Но и последнее увещевание на Авдея не подействовало. Сухарев понимал, что нельзя отговаривать казаков от спуска в сытую долину после затяжных крутых холодных, голодных переходов.
- Щучья, она… - начал было опять старичок.
- А сучью икру, поди, дед, не пробовал? Вот то-то же. И не суди, - заржал один из казаков.
- Давай, староста, прими с нами стопку за успех похода, - сказал Авдей.
- Чтож, выпить не вредно - рябиновки, аль перцовки, - отозвался дедок, понявший, что казаков не уломать.
- Разливай, Фрол, - скомандовал атаман, указав взглядом на полуштоф, пододвигая себе ломоть душистого хлеба.
- Щец разлей теперь, Фролушка, - продолжил Сухарев.
- Ложками едим щербатыми, зато сами – не горбатые, - хмыкнул, успокоившийся староста.
- На то свинье дано рыло, чтоб оно рыло, - вновь захохотал тот же весёлый казак.
- Так уж и рыло, - недовольно сощурился староста.
- Правый глаз чешется – к смеху, но уж левый – так к плачу, - продолжал казак-весельчак.
Прелый дух кислых щей умиротворял. Попрощался Ипполит с Матрёной и попросил её за избушкой его приглядывать. А главное - все иконы, книги и всё оружие под пол непременно надёжно попрятать. Книги, приглянувшиеся ей, Ипполит разрешил девушке взять почитать. Ведь не зря же он её сам грамоте учил.
Через два дня, отдохнув в освобождённой деревне, сухаревцы вышли в поход от долины Верхнего Абакана на север, где в горах, между плодородной, сытой Минусинской долиной и верховьем реки Томь, действовал, нашумевший, Император тайги. С лета восемнадцатого Сибирь жила, в основном, независимо от любой власти. На Алтае возникла своего рода «крестьянская республика», не платившая налогов и жившая своим самоуправлением. То была Советская власть, но без коммунистов. Заправлял ими глава партизанского отряда, фронтовик Ефим Мефодьевич Мамонтов - военный диктатор крупной юго-западной территории. Мнил себя алтайским Колчаком. Население «советской республики Мамонтова» к девятнадцатому году возросло до двухсот тысяч. Осенью сорокатысячная армия Мамонтова взяла Семипалатинск, Павлодар, Змеиногорск, Барнаул. Только в Барнауле мамонтовцы столкнулись с Красной Армией. Позже они слились с красными. Но ни мамонтовцы, ни тем более, красные командиры, пришедшие издалека, не понимали чаяний сытно живущего крестьянского большинства таких благодатных мест, как Минусинская долина или Урянхай. От Кузнецка до Минусинска стояли сёла и станицы с ломящимися амбарами, заваливающие рынки всей страны. Тамошний бедняк из казаков или татар, имел до десятка коней, по четыре-пять коров . Именно в силу своего богатства и трудолюбия, местные крестьяне, столыпинские переселенцы и сходцы, охотно поддержали Соловьёва с его белыми взглядами и призыву возродить былые порядки.
- Говорят, сам Соловьёв – из казаков, со станицы Солёноозерной, то бишь - Форпоста. Красноярские казаки, основавшие станицу, считали для себя издавна зазорным пахать и сеять. Уделом их была служба пограничная. Кони у казаков тех - как на подбор - рослые, выносливые. Хлеб осенью выменивали они на коней в окрестных селах: по пятнадцати пудов за голову. На Томи-реке уж много лет восстания. Не то на ней, не то - по минусинскую сторону хребта, к Енисею ближе, соловьёвская вольница хоронится. Соловьёв мужиков, казаков и татар объединяет с краснюками биться, - рассказывал Сухарев Охотину с Коновницыным, пришпоривая коня. - Прорвёмся к соловьёвцам – спасены будем и дело его поддержим. Унтер-офицеры у него собираются. С ними дело надёжно должно быть.
- От чего не прорваться? Красных застав здесь нет. Так – отдельные отряды мелкие, - сказал Сергей. - К нам из алтайской деревушки Последняя несколько человек примкнуло. Глядишь, из других тоже потянутся.
- Вестимо пройдём к ним, - уверенно заметил Варлам - проводник из абаканской деревни. И добавил брезгливо. - Надо будет нам токмо прииски обходить. Тамошний люд красным верит. Приискатели привыкли иждивенцами жить - от хозяйщины табачок, хлеб, пшено, сало, да олей получать. На готовом, а как што – горазды бунтовать. Абы пограбить. Народец на прииске, что вошь вшивой. Не приглядывай мы повострее – девок б наших каженный год они портили. В грязи в бараках живут от того и души их нечисты. Любой алтаец некрещённый чище их будет. Приисковый может и кедр ради шишек срубить и человека за рубь порешить.
- Каким-то ЧОНом всё народ пугают. Мол, люди страшные: чуть что – в расход. Кажись – часть особого назначения, что-ли. Прислали из центра их, чтобы Соловьёва поймать, - продолжил Сухарев. - Не по-людски всё у них: семьи в заложники берут .
- Говорят мало их пока. Особых краснюков ентих, - сказал проводник.
- Вот и гряда видна уж. Куда держать будем? – спросил Авдей проводника.
- Вон ту гору виш? Назерком и пойдём дальше по Подсосенской волости. От улуса Божье-Озерского надаль падь скоро будет. По ней попробуем искать, - указал рукой проводник. - Анадысь соловьёвцы дерзко на рудник Богомдарованный напали. Судачат, обоз с хлебом захватить они вздумали. Да, на хлебный обоз-то и не напали. Знают соловьёвцы, што на руднике том люди голодают, хотя и сами зимой впроголодь живут – не напали. А прииск тот несчастливый. Народу там много от безбута мрёт. Вроде лихоманки хворь. Иссушивает она человека. Год-другой промается, да помрёт. Такого работника хозяин рассчитывает. Шо за интерес ему больного содержать? Вот и пожалел, говорят, Соловьёв рудник тот.
После дня пути по низинам, отряд углубился в горную тайгу и, расположившись на ночь, впервые смог почувствовать себя в безопасности: опытные люди осмотрели падь и не заметили в ней следов пребывания двуногих. Последующий день продирались сквозь такую чащобу, что всем пришлось спешиться и везти лошадей под уздцы. Вечером всем казалось, что ночёвка будет и вовсе безопасной. Народ устал и, под влиянием такого настроения, часовой к утру уснул. Сухаревцы были разбужены резким незнакомым голосом:
- Сопротивление бесполезно! Вы окружены и каждый спящий на прицеле! Сдавайтесь!
- Кто вы? – спросил Авдей, бросая винтовку на кучу валежника.
- Мы - отряд имени Великого Князя Михаила Александровича, Царёва брата, - отвечал тот же голос. Из-за толстой ели вышел бородач неприметного вида с трёхлинейкой наперевес. - А вы кто? Откель путь держите?
- Вас-то мы и ищем. Но как друзья ваши, а не враги, - ответил Сухарев.
- Это мы ещё разберёмся. А покуда пущай каждый сдаст оружие и пойдём к полковнику.
Окружённые вооружёнными конвоирами, сухаревцы пошли по еле-различимой тропке вверх до полуголого гребня, на котором росли лишь редкие куртины стланика. Казаки Сухарева с удивлением заметили, что на плечах, пленивших их, красуются погоны. На гребне тропа стала вполне заметной и скоро повела резко вниз, по другую сторону отрога. В неглубокой и широкой пади, на каменистой сухой земле стояло несколько полуизб-полуземлянок. Вероятно, они пришли в ставку соловьёвцев.
- Вот читай, казак, - приветливо сказал небольшого роста светло-русый человек с пышными пшеничными усами и бритым остреньким подбородком, встречая Сухарева, Охотина и Коновницына в просторной, чистой избе, - читай листовку нашенскую, и говори, что думаешь. А там и разговор получится.
Авдей начал медленно, местами – по слогам, читать вслух:
- Ко всему населению: «Советская власть вступила на новый путь борьбы с белой партизанщиной, стремясь запугать партизан в бессильной злобе. Власть хватает и расстреливает родственников партизан. Мы, вообще, всегда считали власть жидов и коммунистов… бессильной. Мы всегда были уверены в том, что эта власть, кроме обмана и жестокости, кроме крови ничего не в силах дать населению, но все-таки полагали, что правительство состояло из людей нормальных, что власть принадлежит хотя и жестоким, но умственно здоровым. Теперь этого сказать нельзя, разве на самом деле допустимо, чтобы люди умственно здоровые стали делать то, что делает теперешняя власть? Разве вообще допустимо, чтобы психически нормальному человеку пришла в голову мысль требовать ответа за действия взрослых - человека малолетнего? Власть арестовывает партизанских родственников от семилетнего возраста... Но власть не только наказывает, власть убивает, уничтожает и не того человека, который делает, по её мнению, зло, а другого, который к этому злу не причастен. Граждане, вы теперь видите… что ваша жизнь находится в руках бешеных людей, что над каждым из вас висит опасность быть уничтоженными в любой момент... Мною дан приказ по моим отрядам: добровольно сдавшимся красноармейцам не чинить насилия. Есаул Соловьёв, 1922 год».
- Одобряешь? – прищурился хозяин избы.
- Конечно. Но нам бы с самим Иваном Соловьёвым поговорить…
- Я и есть тот Соловьёв - полковник Императорской армии, казак сибирский, - ответил поджарый, незначительного росточка человек, переводя свои серые, слегка на выкате, глаза с одного непрошенного гостя на другого.
- Я, забайкальский есаул Сухарев Авдей, привёл своих молодцов в твой отряд, есаул-полковник, - растерянно сказал Авдей, переглядываясь со своими. Все заметили на плечах Соловьёва погоны полковника русской армии.
- В самом деле: из хорунжих – в полковники. У Колчака хорунжим начинал, - улыбнулся Иван Соловьёв Сухареву. - Что же, рад буду зачислить твоих на наше довольствие.
- Вот и слава Богу. Добрались до вас, вместе биться с чумными станем, - просиял Авдей.
- Горно-партизанский, имени Великого Князя Михаила Александровича отряд приветствует новых соратников! – бодро проговорил Соловьёв. - Вот - наше полковое знамя. Прошу отдать ему честь, - и он указал на потёртое знамя монархических романовских цветов с надписью «За Веру, Царя и Отечество», неприметно стоящее в тёмном углу. По разгрому Омска, возвратился я в места родные, на речку Белый Июс, в станицу Форпост . Хотел хлебопашцем мирным стать. Да разве ж возможно такое при большевиках? Арестовали меня, в Ачинск увезли. Из тюрьмы-то бежал, но смекнул, что покоя уж не видать. Начал в тайге скрываться. Уговаривали меня после, когда уже отряд я сколотил, в Монголию, аль в Китай податься, к остаткам колчаковцев примкнуть. Решил же я никуда не уходить из родных мест. Так и пошло дело. В полку нашем - то полтыщи набирается, то - поболе тыщи. Когда как. Зимой народ - по домам, а летом – ко мне. Отец мой, да детишки – те всегда при мне. Красные могут ведь на детях малых отыграться. Ребята в отряде сильные есть и одолели бы нехристей…Только вот беда: красных-то сотни тысяч наберутся… Но и разыскать меня в такой дыре непросто. Зимовник тут мой, в непролазных горах - что крепость.
Сергей шагнул к знамени, опустился на одно колено и припал губами к краю расшитой материи.
- Иван Николаевич, зайдите ко мне. Поговорить надобно бы, - отворив дверь, сказал человек, на котором также красовались полковничьи погоны.
- Сейчас, Алексей Кузьмич, - отозвался Соловьёв.
Позже узнали сухаревцы, что начальником штаба в отряде Соловьёва служит законный царский полковник Алексей Кузьмич Макаров. Конечно же, негоже было бы полковнику ходить под началом у есаула. Вот и стал, ещё молодой казак Соловьёв , тоже полковником именоваться.
- Мы тебе, Иван Николаич, двадцать пять человек привели. Не все они вояки, но есть и казаки лихие среди нас, забайкальские, - сказал Сухарев.
- Добро. Самые горячие времена для нас наступают – лето. Да и ЧОН какой-то объявился, - Соловьёв пристально окинул взглядом собравшихся. - Поначалу мы по-людски к красным относились. Спасали их бойцов иной раз. Тех, кто в тайге заблуждался, да оголодал. Оставляли преследователям своим еду и советы, как из тайги выбраться. Но у тех мозги набекрень. Думали они, что с отравой жратва наша, боялись прикоснуться, ироды. Поморозились красные однажды, так выручили мы их. Помочь в наших краях - долг таёжника, сами понимаете, если только таёжник тот настоящий и уважает себя самого. Но благодарности от красных не дождались. Лютеют они с каждым днём. За мою голову вознаграждение объявлено. Как волка обложили. Коли бы крестьяне не поддерживали, худо бы нам совсем стало. Два года по тайге шарахаемся. Пущай твои люди, есаул, на вечернюю перекличку приходят и на молитву останутся. Порядок у нас такой. Строго у меня в полку. Чуть что не так - судом чести судим. Самовольные обыски и грабёж населения у нас наказуем. Передай своим казакам!
Вечер прошёл суетно: знакомство между собой нижних чинов, пение «Спаси Господи люди твоя и сохрани достояние твое».
- Погляди-ка, батюшка, прикол-звезда ярче обычного стала. Не к добру оно, - раздался детский голосок рядом с Сергеем, когда народ расходился по землянкам и времянкам.
- Выдумываешь всё, сынок, - ответил мальчику, лет восьми, Соловьёв, - спать пора, малец. Живо давай в кровать!
Жутковато плакала лесная птица-ночнушка. Сергей и Ипполит расположились под нехитрым навесом от дождя.
- А всё равно – притул , - глядя на навес, заметил Ипполит довольным тоном.
Обоих, как-то естественно, отделили от остальных членов отряда по еле-уловимому признаку: «эти двое – баре. Им подобает отдельно спать, а не в солдатской землянке». Причём, Сергей имел хотя бы капитанский чин, но Ипполит не имел никакого и мог быть лишь рядовым. Тем не менее, их представили некоему, до них – единственному в отряде «барину» - штабс-капитану Фёдору Ивановичу фон Груберу – колчаковцу, по воле судеб, примкнувшему к соловьёвцам. Все трое быстро нашли общий язык, но были недовольны некоторым отчуждением своим от прочих партизан.
Утром Охотин и Коновницын встали ни свет, ни заря и в лучах восходящего солнца любовались на, господствующую над лагерем, острую скалу, прозванную Поднебесным зубом. К ним подошёл высокий, худой рыжеватый молодой человек с длинным лицом в веснушках – Фёдор фон Грубер. Он, несколько натянуто, произнёс приветствие с добрым утром.
- Так Вы, Фёдор Иванович, при Колчаке состояли? – в наивной манере поинтересовался Ипполит.
- Не совсем при нём, - улыбнулся Грубер, - ведь звание штабс-капитана отнюдь не означает, что я штабным был. Напротив, полевой офицер я. Потому и в этом медвежьем углу оказался. Наш батальон был отрезан от Омска и разбит. Возвратиться к своим не представлялось ни малейшей возможности. Мы были рассеяны по тайге и еле выжили. Впрочем, слышал я, каков был удел колчаковцев, отступающих в лютые морозы. Знаю, что наш генерал Каппель погиб. Был я на Волге в его войсках. Славные то были времена… Конечно, не столь светлые, как на Германском фронте, когда мы за Государя головы клали…
- Приятно слышать такие слова, Фёдор Иванович, - просиял Сергей, - редкие по нынешним временам. И я служил в рядах генерала Каппеля до отхода на Урал. Позже оказался при Анненкове и бароне Унгерне.
- Конечно, редкие, - лицо Грубера сделалось суровым, - если учесть, что почти всех преданных трону офицеров, погубили в мясорубках четырнадцатого-пятнадцатого годов, а остатки их полегли у Деникина. Как бы не вдохновляло наступать под началом Владимира Оскаровича, но это уже была не Императорская армия, а Народная сомнительного Комуча… А думаете, господа, мне здесь уютно служить? В народе сибирском, увы, укоренилось отрицательное отношение к Колчаку. Уж большевицкая пропаганда так постаралась! А здесь все знают, что я – именно колчаковский офицер. Соловьёв и рад использовать меня для тактических задач, но ходить в дело вместе с крестьянами – татарами или русскими – не важно, меня есаул не пускает, зная сколь тепло они ко мне относятся…
- Плохо дело, Фёдор Иванович, - вздохнул Сергей, - вся Россия обезумела.
- Вы бы поведали нам немного о бароне Унгерне, Сергей Гордеевич. Много о нём наслышан от уцелевшего человека, из отряда Казагранди, примкнувшего к нам. Увы, Казагранди уже нет в живых. Мне трудно поверить, что барон велел убить славного Казагранди. У меня сложилось об Унгерне очень отрадное мнение…
- Ничего не ведаю о деле Казагранди. Видите ли, друзья мои, барон Унгерн, конечно же, страстный защитник Белого дела и Российского самодержавия, но – утопист, - ответил Охотин. - Его мысли о возможности завоевания Европы отсталыми полчищами плохо вооружённых монголов, при поддержке Китая, с реставрированной в нём монархией - чистой воды утопия. Не тринадцатый, поди, век на дворе. Да и Чингисхана уже не найдётся – монголы стали мягче – влияние учения Будды. Но, абстрагируясь от реальности осуществления и допустимости оккупации России дикими ордами, мысли занятные. Куда лучше желание барона основать, да поскорее, некое Монгольское казачество. Правильнее было бы назвать его Орхон-Керуленское, ибо в основе названия почти всех казачеств – имя реки. Гобийское, наконец. Если бы мы имели на то время! Если бы история позволила нам! Появилось бы уже и Камчатское. Дай мне волю, как правителю, основал бы я по меньшей мере, уже почти возникшее, Туркестанское казачество на основании Сырдарьинских и Амударьинских (или же уральцев-уходцев), которое можно было бы назвать Южно-Яицким. Если так пофантазировать дальше, нас бы сильно поддержали и Бугское, Бессарабское и, воскрешённое, Запорожское казачества. А в дельте Дуная было бы уместным и Дунайское из некрасовских казаков. Там, на чужих землях, до сих пор живут осколки, ушедшие после уничтожения Запорожской Сечи. В 1806 году, как только Россия вновь столкнулась с Турцией, казаки те стали на сторону русских. Александр Первый зачислил часть сечевых в новое весьма искусственное образование – Черноморское казачество. Но увы, чтобы сформировать казачество естественным путём, нужно время и своя логика хода событий. Николай Павлович учредил там даже казачество, но увы, ненадолго . Не сложилось оно на туретчине, хотя турки казакам некогда даже звание янычаров, за помощь, присвоили. Но Николай Первый лично обратился к сечевым, заявив, что прощает их. Они переселились на Азов и стали служить России верно под именем Азовских казаков. Но уж больно малочисленны были эти казачества. Так - несколько тысяч… Но, если помечтать… Ведь в Великую войну уже почти что появилось Ефратское казачество. Не оформилось, в проекте, но всё же… Надо было бы, со времён проникновения в Маньчжурию, основать Сунгарийнское, то бишь – Харбинское. В Восточном Туркестане, на земле протектората, разместилось бы Кульджийское, или Кашгарское. Если бы не печальный опыт Японской, могло бы возникнуть даже и Ладакско-тибетское.
- Так, можно пофантазировать, что Аляска не продана и вообразить себе Юконско-Клондайкское казачество. Географически очень логично, - засмеялся Ипполит.
- Не травите душу… Но имеющихся к нашему времени одиннадцати, плюс провозглашенных в начале смуты, Енисейского и Ефратского, маловато, - Фёдор вздохнул.
- Душа, итак, отравлена, - махнул рукой Ипполит.
- Но казаки плохо проявили себя в нынешнюю тяжёлую годину великой смуты. Кто из них даже к красным подался. А главное, только о своей земле пеклись, не о России. Но это свойственно всем крестьянам. То – от недостатка образования. Надо было бы менять положение вещей. Да только время нам дано не было… - добавил Фёдор.
- Грустно всё это. Не так я себе всё представлял. Наше будущее… - сказал Ипполит.
- Прав барон Унгерн, что русские - слишком пацифистски настроенный народ. В этом и наши проигрыши в начале Великой войны: Германия совершенствовала военную технику, а мы – лишь воинскую доблесть, умение держаться в седле, да меткость ружейного боя, - вставил Фёдор.
- То есть – не технику уничтожения себе подобных. Нам это было чуждо. Может быть, теперь всё станет иначе и большевики, в силу их жестокости, научатся этому у немцев. Они готовы на всё ради власти и русское сознание неминуемо изменится и не в лучшую сторону. Потому я и отрицаю всякую свою причастность к этим новым людям, - добавил Сергей.
- Сергей Гордеевич, а не сходить ли нам вместе в разведку? Засиделся я совсем. Не по душе мне это, - спросил Грубер.
- Конечно! И поскорее! – оживился Ипполит, хотя вопрос был обращён явно не к нему – человеку без воинского звания.
- Полностью Вас поддерживаю, - кивнул Сергей.
Ипполит радовался, как ребёнок. Нелепо выглядел этот чудной охотник в своих крестьянской «суровой» посконной рубахе, с петушками на вороте, коломяной кацавейке, пестрядинных штанах и худых сапогах. Разве что лаптей не хватало. Время подошло к полудню. Напоённые солнцем малиновые шишки елей и хвоя, заблагоухали.
- Эй, казачки, отряд наш имя Государево носит! Не замай! – громогласно кричал какой-то молодец из соловьёвцев, в лихо заломленной фуражке.
- Царя демобилизовали, республика давно у нас. Какой уж там царь? – рассмеялся совсем молоденький паренёк-татарин.
- Чаво несёшь, дурень. Ряспублика яму! – огрызнулся казак.
- Колчака на вас нет, дурни. Вот, кто порядок наводил, - заговорил третий казак.
- Колчака тваво попёрли и правильно сделали, - бросил татарин в гимнастёрке и сапогах бутылками со скрипом.
- Нам что? Лишь бы свобода была, - вмешался какой-то крестьянин-фронтовик. - Лучшей всех был КерЕнский-енерал. В расположение наше на фронте приезжал и с каждым рядовым за руку - кто в первом ряду - здоровкался! Во как! За свободу был енерал!
- Дурак ты, Ананий! Сволочь КеренскОв твой! – закричал первый казак.
- Тёмен народ. Как противно, - вздохнул Фёдор фон Грубер и зашагал прочь, чтобы не слышать весь этот бред.
- Сволочь-не сволочь, а дело своё, енеральское, знавал.
- Мы Брата Государева на трон посадим, тогда толк выйдет, - вмешался ещё один рядовой.
- Супротив всех нам иттить штоль? Красным числа нет! – засомневался татарин.
- А то кака советска-власть-то? Да никака – гниль одна - вот што! – хрипло заговорил старик Матвеич из алтайской деревни, примкнувший к Сухареву в качестве лекаря.
- Вы тут, однако, кто за Керенского, да за коммунистов балакает, что те приисковые, гнилые которые, - рассудительно молвил Перфильев - здоровенный крестьянин-рыбак из алтайской деревни, старообрядец, подстриженный под скобку, которого хорошо знал Коновницын.
- Всё верно говоришь, паря, - добавил соловьёвский урядник в летах, - кто вместе с чоновцами по тайге мотается? Самые нелюди с приисков – исчадье-Отрыганьев, да расстрига-Святозерцев. Креста на них нет.
- А кто они такие, отец? – настороженно спросил молодой сухаревец.
- Прошку Отрыганьева в наших краях каждый знает: зельем винным на приисках и соляных варницах торговал, да блудных девок там в дома собирал. Тем капитал себе и нажил. Многих тут споил и по ветру пустил. Семьи разрушил. Да и батя его таков же был: из гниды вошка вылупляется. Исковерканной души народ на приисках, благодаря таким - пьянство, да погоня за наживой. После порешил он большакам служить, чтобы совсем всё у него не отобрали они. Подмазался красным, за своего сошёл. Сам-то он враг красных, по сути своей – богатей, так поди ты - извернулся! А расстрига - тот на Церковь нашу зло держит и против неё народ подстрекает похужей большевиков. Креста на нём нету, - ответил урядник.
- КерЕнского на них нет! – ворчал всё тот же ветеран. - Коли бы не Колчак, а КерЕнский-енерал тут был – порядок б давненько навели.
- Бога-то кликать надобно. Чтоб Имя Его с уст не сходило. Уста же, обсыхать не должны , - таинственным голосом заголосил вдруг один из крестьян.
- До мозгового переутомления они меня доведут пустой болтовнёй, - разозлился Ипполит.
- Сергей, ежели не запамятовал – Гордеич, - окликнул вдруг кто-то Охотина, - помню Вас, а то - как же! Из ума покамест не выжил. И на брата сваво, Глеба, Вы похожи, однако.
Перед Сергеем стоял коренастый, приземистый казак-старик с узким разрезом щелочек-глаз и мясистым веком жителя Сибири. Его, глубоко изрытое морщинами лицо, показалось Охотину знакомым.
- Неужели я так на брата своего похож? – неуверенно проговорил Сергей. - Глеб Гордеевич – мой старший брат.
- Помню, капитан. Кунаковсков я, Автоном, из уссурийских казаков. Служил в Маньчжурии, а году, эдак, в третьем, до войны Японской, туда брата Вашего прислали по делу важному из столиц. Мне поручили сопровождать его. От хунхузов натерпелися мы с ним. Ушей-то его они лишили, ироды. Потом и с Вами встретились разок.
- Ах, да! По тайге сибирской ходили с Вами, Автоном… Антипович! Припоминаю, что и брат упоминал о Вас и очень тепло отзывался, - сказал Сергей, который неожиданно совершенно чётко вспомнил отчество казака.
- Ехал я поездом в своё казачество в начале девятнадцатого. Колчаковские офицеры вагоны все проверяют, нет ли большевиков, али семёновцев. Поругались они с Колчаком крепко. Ну, и заподозрили, что я к Семёнову-атаману еду. «Куда едешь?» - спрашивают. «Повка (полк) сваво ищу. Казак я», - говорю. «У Семёнова повка своего искать едешь? – привязались, - Откелева трёхлинейка у тя?» - «Аттелева, мол, и будет», – отвечаю. - Ну, и с поезда ссадили. С тех пор так и застрял я в этих краях. Сумным хожу. Семью давненько не видал…
- Что творится по Руси… - покачал головой Сергей.
- Ну да ладно, - сказал Автоном, - делу время, а потехе час. Пора мне к хозяйственным работам приступать. И, чтоб казачки не засиживались. Мы даве в сухом песке запасы репки, редьки, морковки, да картошки, прикопали. Яму вырыли знатную, с расширением книзу, костром просушили, и, пересыпая песком, заполнили яму картошкой. Алтайскую кровяную колбасу, холодец из голов и копыт варить будем. Всех дел не перечислишь. Надо и капусту в подполе развесить. Покуда лето – жируем, рясно кормимся. Пилы развести надобно, настругом столешницы подклеровать . Конюшня, дровяник, банька у нас – загляденье!
После полудня Сергей, Ипполит и Фёдор разработали план ночной вылазки с целью взятия языка. Не знали только, следует ли оповещать Сухарева и Соловьёва об их планах. Ясности в субординации не было: атаманщина есть атаманщина.
- Эй, где тут лекарь наш? – закричал кто-то, въезжая в лагерь на полном скаку.
- Дед Матвеич, давай сюда! По твоей части дело! – закричал здоровенный Перфильев.
- Иду-у! Иду! – проблеял старичок.
Раненых принесли под навес, а дед Матвеич собрал свои загадочные причиндалы и занялся промывкой ран, приговаривая:
- Чесновиток – чесновитец- чесновит и лук победит.
- Не колдун ли ты, папаша? – недоверчиво спросил один из бойцов-татар. - Не по-русски ты лопочешь. И даже не по-татарски.
- Каков язык-то не важно, сыне. Главное, что помогает оно. Чего только не исцелял на своём веку я медами, да корешками. И золотуху, и запоры, и килу, сыпи накожные удалял, кровь отворял, да червяка пьяного морил. Равдужину разложи поширьше, чем язык чесать. Вот так. На неё сложи корешки и порошки эвти. Вот так, молодчина. Свечку запали мне восковую, да порошок эвтот на оловянной тарелке прокали. Зря бают быдто «русский - медведь, татарин – волк». Коль мне тут помогаешь лечить болящих, значит - не волк.
К удивлению околачивающихся возле знахаря, раненому вскоре полегчало. Но второй потерял по пути столько крови, что испустил дух. Одного молодца тут же послали в ближайшую деревню за священником. Через день, поздно вечером, он вернулся с отцом Тихоном, который пользовался полным доверием и уже не раз бывал в логове Соловьёва.
- Бог в помощь, батюшка, - приветствовал его Матвеич.
На другой день отец Тихон совершил отпевание. Столкновения с красными продолжались и через два дня вновь привезли отца Тихона, совершить обряд над двумя павшими крещёнными татарами (хакасами). В ту ночь трое «чужаков: курский барин и два колчаковских капитана, один из которых – немчура» ушли за языком и исчезли надолго. Но язык был добыт, и сам Соловьёв поздравил их «со славным подвигом».
- Какого звания? Не комиссар ли? – сурово спросил пленного Иван Соловьёв, пожёвывая пшеничный ус.
- Ни-ни! Не комиссар я, Ваше Благородье! Пощадите! – залепетал боец, шлёпая разбитыми, припухшими губами.
- Ишь, как заговорил, – усмехнулся Иван, - чоновцев больше щадить не будем. За всё воздаётся, молодец ты наш. Озверел и я на вас, нелюдей. Выкладывай, что знаешь, пёс! О планах толком поведаешь – отпущу.
- Боец Ягодицын Митрофан я. Ничего не знаю, Ваш-бродь. Вот Вам крест! – всхлипывал конопатый парнишка лет двадцати.
- Ты, пёс, крестное знамя устами своими не погань. Не смей так говорить!
- Не хотел стрелять я в деревенских, ей-ей не хотел! Командиру ажник сказал, мол, не стрелять – оно лучше для нас будет, Ваш-бродь! Тот – из центра. Ему тута все не люди – не человеки. Вот и стреляет. Сам начинает, а ежели мы не поможем, может и нам пулю в лоб.
- Как звать командира вашего? – прищурился Иван Николаевич.
- Товарищ Коликов он. Аркадий Петрович. Он, сволочь, мой одногодка, а уже командир большой – комбат! Роты товарищей Виттенберга, Скуратова, Бердина, Шевелева и Недорезова объединили и – Колику в подчинение. Во как! Во главе штаба ЧОН Енисейской губернии он!
- Болван. Голиков, а не Коликов он. Где они меня сейчас ищут? – спросил Соловьёв.
- Под Покровским-селом и ищут…
- Ещё где? Говори, гад!
- К верховью реки Ничкуфюп и Юзик, в сторону села Божье-Озерное посылали…
- Почему в Солёноозерном народ резали?
- Тамошние – что стена глухая. Добиться о Вас, Ваш-бродь, ничего Голик не мог. Осерчал…
- Знаю. Голиков схватил десяток-полтора жителей улуса. В основном – женщин. И заявил: «Если не скажете, где скрывается Соловьёв, утром всех расстреляю». И расстрелял озерцев. Говори всё, что знаешь, сволочь! Сам стрелял?
- Женщин не стрелял, Богом клянусь! Больше и сказать нечего -ей-ей, вот… Как услыхал, што Вы по весне в Покровское тайком прибыли и на районном съезде Советов присутствовали… понял, што не одавлеть Вас…
- Не смей Имя Господа упоминать, скотина! Ладно. Не врёшь… Отпущу.
- Не отпускайте, Ваше Благородие! Христа ради не отпускайте! Они сразу порешат меня!
- Леший с тобой. Будешь на работах по лагерю и под хорошим надзором.
- Век буду помнить, Ваше Благородье! – упал на колени боец Ягодицын.
- Встань и проваливай отсюда! – бросил есаул.
- Помрёт этот Голиков нехорошей смертью, - процедил сквозь зубы молчаливый Макаров.
- Заложников Голиков этот любит сам в затылок из маузера стрелять. Или строит в одну линейку и всех из пулемёта косит… - добавил Соловьёв. - Трупами потом сельский колодец забили… Подручный Голикова, Лыткин, набил дом народом от пяти годков до тридцати пяти и всех порубил.
- Н-да… Барон Унгерн куда человечнее. Во всяком случае, сам никогда своих смертных приговоров не исполнял. Только битьём грешил, - вставил поражённый Сергей.
- Нелюди чоновцы, - кратко заметил Фёдор.
- Да и до чоновцев, зимой, в Солёном и Божьем озёрах, в прорубь под лёд деревенских татар живыми пихали, - сказал Соловьёв. - Архашку Коликова они возненавидели люто и ко мне пошли десятками . Сёла свои покидают, боятся и кричат: «Прячьтесь! Бегите! Хайдар-Голик едет!» - Застращал все окрестности этот выродок.
Вечерком у костра возле навеса, где ночевали Сергей с Ипполитом, собрались также Фёдор Грубер, дед-знахарь Матвеич, его приятель и сосед дед Варлам, Агафон Перфильев, татарин (хакас) Захарка и Автоном Кунаковсков. Дымные костры полковник не велел разводить и приказ его был очень строг. По дымам противник мог определить местонахождение соловьёвцев. Без дыма немного докучали комары, но погода была благодатная и народ пребывал в отличном расположении духа.
- Как узнал, что Царя-батюшки не стало, с той поры к людям мя и не тянет. Молодые, так те и вовсе ахинею одну несут, – говорил словоохотливый Матвеич. – Жил себе тихо-мирно, мёды взращивал. Эх, чтой-то теперя с моими пчелинцами сталось? Разорили проклятые всё, поди! Какие-то шибко противные чужие людишки под нашим селом давно появились. А после и в самой деревне нашей завелись. Народ смущают. От железной дороги к нам добирались. Пришлые все – городские. Дрянь людишки. А наши олухи и уши развесили.
- Дык, я одному такому морду набил, бока навалял, - усмехнулся Перфильев, широко и добродушно улыбнувшись. Его открытое, бородатое, но невинное, как у отрока, лицо вызывало подсознательную симпатию.
- И правильно сделал, Агафошка, - буркнул сморщенный, суровый дед Варлам.
Ипполит знал Варлама, как и Матвеича, сравнительно неплохо. С деревенскими стариками ему было общаться куда занятнее, чем с молодёжью. Чудаковатым прослыл среди соседей дед Варлам, ходивший в опорках на босу ногу и с подпоясанной рубахой. И многие мужики недолюбливали его. Не терпел этот косматый старик вокруг себя присутствие папоротников и, с неистовым отчаянием, выкашивал их, как только они вновь отрастали.
- Вот ты - кержак, Перфильев, службу свою, кержацкую, хорошо разумеешь, - сказал вдруг Матвеич. - Что бы тебе не благословить других кержаков в отряде? Не поддержать? А то - отец Тихон пришёл, а ваш брат сторониться батюшки. Не уютно им.
- Оно, однако, верно, дядя Матвеич, да токмо не потяну я службу-то, - протянул Агафон Перфильев, поводя от вечерней сырости могучими, но покатыми плечами.
- Ты, Агафошка, умом не шибко вышел, оно – верно, зато – здоровущий хряк, - вставил Варлам. - Тебя у нас там уважают за силищу твою. Станут и тут уважать. Если хоть как смог бы служить, народ бы доволен был. Попробуй.
- Ты, Варламушка, человека не обижай: вышел умом – не вышел. Сам-то, поди, чудишь и народ честной смущаешь, - сказал Матвеич.
- О чём ты, старый? – с невинным видом спросил дед Варлам.
- А шо косить-то их?
- А толк какой от кочедыжника ? Скотина-то твоя, однако, морду отвернёт от него. Пчёлы с него твои мёду не соберут. Вот именно, что никакого проку от папорОтника-то и нету, - развёл руками Варлам.
- Слыхал я, что в отрочестве пошёл ты раз за кочедыжником в Иванов день, желая цвет его сорвать, да и в темноте в тайге заблудился. Выжил чудом, оголодал. Но через три дня вернулся. Твоё счастье, что нечистый в ту ночь шею те не свернул, - с нравоучительным видом произнёс Матвеич.
- Было такое, Матвеич. Да шо старину ворошить? – отмахнулся Варлам. - А главное: шо вы все лезете на мою землю? Для того давным-давно я недалече за околицей поселился, шоб вас всех видать пореже. Как родитель помер мой, жениться меня никто не понуждал боле, так и уединился я. Благо невеста поняла, что и не подумаю отказываться от вольной жизни рыболова и –от ворот поворот. Решил – обойдусь, мол, без бабы. Жилище новое, а не дом отчий, родным стало. Хорошо мне одному, а не в шумной толпе вашей. В полном смысле слова хорошо. Стал приходить к вам в суету лишь для закупки мучицы. Одного лишь батюшку вашего, что по праздникам к нам в деревню наведывается, и почитаю, хотя и старой веры придерживаюсь. Остальные - болтуны да сплетники. Иной раз и икону приобретал новую у Агафона, который в городе бывал.
- Говаривали, шо ты там у себя всё больше дратву крутишь , да колдуешь, - полюбопытствовал Матвеич.
- Дураки, вроде тебя, и поговаривают, - ответил Варлам.
- Суседи говорят, полы у старообрядцев так квасом густо протёрты, что босые пятки к ним липнут. Верно оно, Агафошка? – спросил невзрачный, худосочный Захарка.
- Соседи твои дремучие, Захарка. «Роскошь - пагуба телу» - промеж нас бачут. Какие уж там полы те квасные, дурья твоя башка? – хмыкнул Перфильев.
- А что говорить? Вы, кержаки, зело живёте. Едова ваша сытна. Во дворах у вас чистота - хоть на картинку рисуй, - захихикал Захарка.
- Молод ты и глуп ишо. Что с тя взять? – отвернулся Агафон, который был почти на десять лет старше двадцативосьмилетнего татарина.
- Знавал одного я старичка – куда меня постаршей - за семьдесят яму было. Силы особой вроде бы в нём и не было, да молодым в работе фору давал. Никогда не курил, ни зелье не глотал. По молодости покрепче тебя, Агафоша, был, - сказал Матвеич.
- Мало ли кто покрепче мя будет, - усмехнулся Перфильев.
«А ведь старикам-то, дедам этим - всего едва за шестьдесят. Они на пару лет старше Автонома, но привыкли быть дедами, согласно отношению к ним односельчан. Автоном же, пока ещё чувствует себя воином, хотя давно имеет статус казака-старика», - подумал Сергей.
- Савелий Матвеевич, - обратился Ипполит к деду-знахарю. Коновницын был единственным в их деревне, употреблявший имя старика, - вот Вы всё знаете. Слышал я от местных охотников, на Алтае, что в Чуйских Альпах, где Чуя родится, целебный источник бьёт. Говорят туземцы, что когда-то там, в горах ледовых, озеро было, а не река. Потом прорвал поток те горы и рекою излилось озеро. Дно озера того обсохло и песчаной степью Чуйской стало. Там, где ныне Чуйский тракт через Кош-Агач до самого Китая проходит.
- Чуя-то она река-то священная, не простая. Алтайцы её почитают зело, - закивал Матвеич. - Не могли, видать, скалы-богатыри поток буйный тот укротить. Да, мало ли что алтайцы говорят.
- Чуйский тракт потом до самого монгольского Кобдо доводит. Купцы туда ездили раньше русские, - вставил Сергей.
- Тут, у нас, недалече, жила семья зажиточная, - сказал Захарка, - купцы-не купцы, но приторговывали избытком. По тому тракту товар свой в Монголию гнали. Нанимался и я к ним как-то. Лет, эдак, пяток назад. Староверы местные - они все зажиточные... Жилище своё, скот и хлеба свои от большевиков сурово обороняли. Осадили их. Соседи не поддержали, а соловьёвцев не было ишо. Но никак занять их угодья не могли – насмерть семья их стояла. Числом красные взяли и всех порешили - и баб, и детишек.
- И сила в старообрядцах сокрыта немалая, однако, - вставил Перфильев. - Был бы я тут тогда – помог бы драться им со сволочью той.
- Оно ты верно, Агафошка, говоришь. И я бы помочь рад, - нарушил молчание Кунаковсков.
- Обидно, узнал я тогда поздно, что дом их осадили. Не то – прискакал бы на помощь, - мрачно проронил фон Грубер.
- В наш посёлок раненый мальчишка из их семьи приполз. Морозно было. Крови потерял много – от того и обморозился. Ну и – гангрена его съела, - добавил Захарка.
- Видать, не знал никто из ваших, как человека спасти, - сказал Матвеич. - Пришёл в прошлую зиму ко мне, погибающий от обморожения, раненный шатуном, чужак. Дык, отходил его я. Помаленьку снегом растирал. Обморожения и спали. Однако, слаб был чужак тот… Думал – не выхожу. Начал потихоньку травами его отпаивать. Трава адамова голова, что вдоль болот растёт, кою в Иванов день рвать надобно, и помогла. На кувшинку она смахивает. Жёнам, что рожать будут, давать траву ту тоже должно. Тем, какой родить никак не даётся. Лиходейная трава у меня была, что от сглаза бережёт. Не пожалел и её запас, видя, что чужак тот на ноги никак не встаёт.
- А дягиль-траву не пробовал, Матвеич? – спросил Варлам. - Напьёшься отвару и - порчи никакой не бойся.
- Ты ишо чертогон , что бесов изгоняет, предложи, - усмехнулся Савелий Матвеич.
- Таковой травы не ведаю. И на что она мне? Молитва спасёт, – подивился Варлам.
- Трав-то много, Варламушка. Да все знать надобно, а то беду накликать недолго, - с важным видом заявил Матвеич. - Так, плакун-трава усыплять младенца помогить, кикимор, дедушек домовых изгоняить, и приступы к заклятым кладам открываить, а ишо из неё кресты нательные режут.
- Эвто что. Вот разрыв-траву никакая коса не берёт. А коль удастся её набрать – болезни все не страшны те станут. Говорят, врасти яё себе в руку - в бою непобедим будешь! Кликун-трава же, кличет по зорям гласом человечьим! К себе простого человека не подпустит, а силу ко всему имеить. Корень ея, шо простой смертный выглядит, - переходя на шёпот, поведал Варлам.
- Эвто уж ты загнул, Варламушка, - посмеялся Матвеич.
- Да вот те крест! – перекрестился чудной дед.
- Вот бы нам, казакам, такой травы в руки врастить, - улыбнулся Кунаковсков.
- Так, други мои, не дорассказал я о том чужаке, - продолжил Матвеич. - Окрепнув, стал он грубить, да требовать себе лишнего. Видать, привык народ грабить. Кисет свой извлёк, газетку для цигарки, козьи ножки всё скручивал, да смолил. А я не терплю зелья табачного.
- Одначе, понимаю тебя, дед Матвеич, - широко улыбнулся Перфильев.
- Позже смекнул я, что из большаков он. Наконец, избил он своего спасителя-избавителя за то, что мало, по его брюху, жратвы яму дал. Киянкой мне по башке. Мало того, надругался над углом красным. Под святой иконой Спаса помочился – осквернил избу, умыкнул всё съестное и был таков. Запас мёда спёр. По весне было это.
- Ох, руки чешутся пулю влепить такому! – нервно воскликнул Фёдор Грубер.
- Таких в ЧОН и набирают, - сказал Охотин.
- Откуда такие на Руси берутся? – удивлялся Кунаковсков, не спеша подбрасывая сухой сук в бездымный костёр. - На таких бы я нарезал малость свинцовые пуль головки крестом, чтоб поубойней стало . На медведя, на тигра так делают. Так, то – твари Божьи безмозглые, а тут – злыдни, исчадия ада.
- Так же, как и одна деревня - исконная и в ней добрые люди живут, а другая, что с прииском рядом – порченная. Как напьются оне там своей самогонки-кумышки, так и видят наяву невесть что, ну и пошаливают, покуда не накачаются до положения риз и не дрыхнут. Потому у них там всегда девки, порченные с ними, - добавил Агафон Перфильев.
- Отрезанный ломоть к хлебу не приставишь, - заметил Матвеич. - Не русские, не православные вовсе там – дрянь одна.
- Вам здесь, Савелий Матвеич, каждое растеньице знакомо и тайга Вас всегда накормит. Надо только знать её. Научили бы меня травам каким, - попросил Ипполит.
- Оно верно. Чужаки тут сразу сгинут: промокнут, продрогнут – и конец. Холодно ночью и летом, ежели огонь развести не способен, - подтвердил дед. - А научить травам – оно можно. - Нам, казакам уссурийским, там не жисть, в их городах. Как им – в тайге, аль в степи - смерть, - вставил Кунаковсков и, поплевав на мозолистые ладони, стал ломать сучья.
- Вы, Автоном Антипович, тоже знаток тайги и охотник. Помню хорошо, - улыбнулся Сергей, подумав: «Если бы он знал хорошо грамоте, несомненно бы полюбил читать Фенимора Купера, или Лонгфелло».
- Наш лес разве не мир Божий? Господи Боже мой! И чего-чего только в лесу не растёт? И грибы знать все необходимо, и ягоды. А птица каждая своё гнездо, свой обычай имеет. Каждая тварь свои песни поет. И всё-то меня в лесу радует. Истинно Божий мир – не как людской – не жестокий! – умилялся Ипполит.
- Енто, как посмотреть. На лес-то, - молвил Варлам. - Леший-то и загубить могёт. Смотря как человек себя в лесу ощущает…
- Уверенным быть надо и – леший не страшен, - сказал Ипполит.
- Слышь, Матвеич, барин-то из Курска, не верит в лешего и всё тут. Не первый раз мы с ним говорим о Нём. Но много он знает - барин-то? – спросил Варлам.
- Напрасно, Ипполитушка, не веришь, коль люд говорит, знающий, - сказал дед Матвеич. - Леший, да водяной - кого хошь спроси – они в природе, как говорится, есть. Сам я лешего видывал. Так и есть - одна ноздря, а спины нет.
- Эко Вы загнули, Савелий Матвеич, - покачал головой Ипполит. - Впрочем, кто его знает?
- Правду Матвеич глаголет. Не брешет, - сурово добавил Варлам.
Ипполит молча, с умилением, улыбнулся в ответ. Он знал добрую душу старика Варлама, который на досуге имел обыкновение вырезать своим излюбленным увесистым острейшим ножом забавные фигурки маралов и лошадей из чурок. Потом разносил их деревенским детишкам. Только дети его и любили. И он мог искренне лишь детей любить.
- Косить само время, - вздохнул Захарка, - работы в поле – прорва, а мы в тайге отсиживаться должны. Бабы наши всё не вытянут.
- До Петрова дня нельзя, сынок, косить – грех. До самой середины лета работай себе, рук не покладая, но – не коси. Сам завет сей не нарушал, - сказал Варлам.
- Чаво теперя ворчать, Захарка? Раз злой человек пришёл, надобно его сперва спровадить, - заметил дед Матвеич.
«Господи, до чего же народ здешний чист и наивен, – подумал Сергей невольно. – И невдомёк им, что красных немыслимая силища прёт и Сибирь она поглотит… Не стану их разочаровывать и лишать надежды, воли к борьбе. Промолчу».
- В первый Спас можно яблоки есть, а на Святого Луппа – морозец овёс лупит, - глубокомысленно добавил Перфильев.
- Как думаете, господа офицеры, пропадём мы тут, аль выдюжим? – спросил вдруг Матвеич, пристально глядя на Сергея.
- Совсем красных изгнать не удастся, думаю, - нерешительно ответил Охотин.
- Хотя бы вразумить их, чтобы не позволяли себе такого, - добавил Грубер.
- С нашим есаул-полковником не пропадём, - уверенно заявил вдруг Захарка. - Видел давно в их станице, как выходил наш Иван в круг бороться с самыми дюжими казаками и, на удивление, частенько побеждал соперников, кидая их наземь через колено. А как джигитует он! Одно загляденье, что он на мухортом дончаке выделывал!
- И стреляет, верно, он знатно? – спросил Варлам.
- Видал я как-то, - сказал Автоном, - из простого старенького дробовика - дуплетом их, дуплетом ахальников проклятых стрелял есаул! Ни одного промаха не дал! Тогда у нас оружия ишо маловато было. Так, Иван Николаич, он и из берданки могёт, и из капсюльной старушки. Ажник из малопульки по красным чудеса творил.
- Любое ружо можно колюкой-травой усилить, - без тени шутливости заявил Варлам, - с новой силой ружьё, окуренное, бьёт. Глаза-то мои уж не те стали, а найдёшь ту траву – по кополуну с полста шагов не промажешь.
- По молодости я в траве твоей не нуждался, - сказал Автоном. - Глаз, что у сокола был. Зимой, обычно, кулемки не ставил. Соболя прямиком в глаз разил. И по весне тетеревов на току в глаз бил. Ныне не тот глаз уж стал. Да ничего: в отряде охотников молодых хватает.
- Наш Ипполитушка тоже так могёт, - сказал Матвеич, - знаем мы его.
- Так, может и не так, но стрелять умею, - смутился Коновницын, - опыт по птице, шатунам и маралам имею. Все премудрости, что заходить против ветра на зверя надо, и след различать наловчился. Важнее всего знать: где, когда и какого зверя добыть сподручнее, когда какую птицу и рыбу поймать. Но, убивая животное, по моему ощущению, человек убивает что-то в себе самом, разрушает себя. Даже, если это убийство дичи для выживания. А вот в человека не стрелял ни разу. Как оно, чувство?
- Уж скорее бы моя рука дрогнула в животное невинное стрелять, - усмехнулся фон Грубер. - Бывало целишься на большом расстоянии в конника и, невольно, размышляешь, мол, не приведи Господь, попаду в неповинную тварь Божию. А вот во всадника пулю засадить не усомнюсь. И не жалко ни капельки.
- Ты же помнишь, Ипполитушка, как наши тебя попросили секача завалить. Докучать он стал оченно – в деревню повадился, огороды разорял, баб пужал. Ведь не сумлевался ты тогда: стрелять – не стрелять, верно? Вражий зверь то был. Так и красные, - сказал Матвеич.
- Да, матёр тот секач был. Верно, своих всех довёл , - усмехнулся Ипполит, чтобы скрыть смущение.
- Может хоть на зайца завтра сходим? – предложил Захарка.
- После первой оттепели зайчатина свой вкус теряет, - заметил, с видом знатока, Ипполит.
- Какая охота тебе? – сказал Кунаковсков. - Есаул запретил и дымить, и стрелять - шум производить.
- Рыбалить зато можно. Дело безобидное, - довольно потирая ручищи, высказался Агафон.
- Шёл я однажды возле своей избы, смотрю: большущий лисовин с лисою пробегают, - начал повествовать дед Варлам, но Сергей извинился и пошёл готовиться ко сну.
В тот вечер Ипполит и Сергей долго не могли уснуть, взволнованные беседами, неясностью настоящего и туманностью будущего.
- А дед Матвеич-то – истинный шаман. Православный, правда. Но - сущее порождение жреческого мрака, - посмеивался Ипполит.
Охотин попросил нового приятеля рассказать о своём доалтайском прошлом.
- Родители и прародители мои, хоть и были провинциалами, но в округе считались наиболее образованными помещиками, а крестьян своих любили и нередко баловали ещё до Реформы. Были они при этом и добрыми верноподданными, вольнодумства, как и соседи-куряне, не признавали. Мой покойный дед, доброй ему памяти, будучи помещиком, всю жизнь трудился в поте лица наравне со своими крестьянами. Необычный был человек. Так, и махал вилами до самой старости. Идеалистом был, - начал Ипполит, на что Сергей заметил, мол, и внук его идеалист немалый. - В крепостные времена многие из крестьян любили деда и даже не хотели получать вольную. Делом всей жизни деда стал весьма объёмный «Трактат о накоплении, очистке и применении свиного молока в условиях Курской губернии». Но практической хватки дед был лишён напрочь. Одним фантазиям предавался. После шестьдесят первого года дела деда основательно пошатнулись, и он вынужден был продать большую часть земли. С тех пор чисто практический, по замыслу своему, трактат переродился в философские измышления и так и не был завершён после кончины моего, разочарованного в жизни, деда. Если бы не супруга его, разорился бы он ещё раньше. Родился я четверть века спустя после Воли. Отец мой был иным человеком, чем дед - куда более хозяйственным. Домовитый и не склонный путешествовать, он любил природу и, особенно, своих лошадей, собак, охоту, природу домашнюю – рядом с усадьбой. Он был одним из тех людей, которые глубоко уверены в том, что лишний скворечник в доме никогда не помешает. «Здесь, - говорил он о родной усадьбе, - и лежит Палестинка моя». Конезавод отменный сумел поставить и держал коренных высокого качества, пестовал. Каменные конюшни покрывали для тепла соломой. Дела семьи резко пошли в гору. Отменную баню отстроили для себя и для дворовых, расхожий амбар с припасами для рабочих, каретный сарай, ледник в яме, который зимой набивали глыбами льда, укрывая их соломой. Хранили в нём подолгу масло, молоко. Все сеялки, косилки, конные грабли и плуги отец постепенно заменял на механические. Возле житного двора имели мы скотный двор со стадом коров симментальской породы. Отец имел большой опыт борьбы с копытной гнилью скота, от которой шла жуткая вонь. Я не выносил её, но отец был к ней равнодушен. Бензолом, да дёгтем скот спасали. Кузницу быстро механизировали по последнему слову техники. Барабан и веялки в риге для зимней молотьбы приводились в движение конской тягой до девятьсот седьмого года. Потом на паровую тягу перешли. Отец сам зорко следил за завершением обмолота. Моя душа ко всему этому не лежала. Она витала в облаках. В деда пошёл. Мечтал, всё больше, о путешествиях в тропические страны. Читал много о путешествиях. Помню, как ещё отроком, раздобыл где-то масляные краски и разрисовал пальмами и вулканами белые фаянсовые тазы и кувшины, стоящие на мраморном умывальнике. Пожурили меня родители. Отца с матерью всё село любило и, нередко, всем миром помогало бывшим владельцам их душ по хозяйству и - от чистого сердца. Держал отец и завидную псарню. Имел густопсовую, то бишь – длинношерстную русскую борзую и хортую – гладкошерстную английскую, сеттеров и пойнтеров. Это дело интересовало меня куда больше, поскольку было связано с охотой, к которой приучал меня отец с малых лет. Помню первое сентября, как праздник псовой охоты. В усадьбе нашей собирались окрестные мелкотравчатые. Даже в медный рожок трубили! За Медвяным болотом и Лугом росянистым всё ещё водилось немало мелкой дичи. Всю жизнь привык на вольном воздухе бывать. Во всяком случае, всё лето – с утра и дотемна самозабвенно играл с крестьянскими мальчишками в лапту, да прятки, ходил с ними на рыбалку. Жил я тогда затянувшимся восторгом радостного долгого летнего дня. Но однажды, к нам в гости привезли дочку одного дальнего родственника и я, в четырнадцать лет, влюбился до беспамятства. Впрочем, и она увлеклась мною. Помню, как написал я на клочке бумаги: «Дружба и любовь на веки вечные и до гроба». Подписал кровью, проткнув кончик пальца. Она тоже расписалась, хотя и моей кровью. Свой пальчик она пожалела, чего я тогда и не заметил. Потом её увезли и всё кончилось бесконечно долгой разлукой.
- Даже по-хорошему завидно о такой вольной жизни слушать. Не то, что в центре Москвы, - заметил Сергей. - А свиделись ли Вы с той девушкой?
- Да, много позже, когда она уже была помолвлена… Отец всё чаще требовал от меня учиться, чтобы продолжить его дело. Трудиться по сельскому хозяйству сын его не желал. Отец начал строго пресекать мою маниловщину. Но сын разделял лишь одну его склонность - к охоте и лесу. Тогда он решил отдать меня в военное училище. Но перед этим, он осчастливил меня, взяв с собой в Мещерские леса, где я успешно развивал свои первобытные инстинкты охотника, силу, меткость. В те годы я рос довольно замкнутым юношей и предпочитал проводить свободное время в лесу летом и за книгой – зимой. Предпочитал чтиво, уносящее меня, вместе с героями, в далёкие дикие края или отделённые эпохи. Учился я в пехотном с прохладцей. Выпущен был подпоручиком, но вскоре связался с куртизанкой. Искренне влюблён был – недоросль эдакий. Надумал на ней жениться! А потом - показной суд офицерского общества и я был изгнан, разжалован в рядовые. Решил уйти, бросить службу. Денег у меня не стало, и возлюбленная тут же меня бросила, цинично посмеявшись над недотёпой. Неожиданно я узнал, что отец тяжело болен. Финансовые дела его совершенно разладились, но он настоял, чтобы я выучился на инженера. Лишь позже я узнал, что для того, чтобы его сын мог продолжить образование в Курске, отцу пришлось заложить поместье. Оказавшись же, в свои двадцать пять, в чуждом мне городском мире, я быстро понял, что подобная жизнь не для меня. Поначалу я подавил врождённые замкнутость, застенчивость, отдавшись бурным студенческим страстям. Начал посещать сборища ранних отпетых московских декадентов, заезжавших в Курск, но вскоре ощутил, насколько они самовлюблённые, а порой и спесивые, но зачастую - пустые люди. В их глазах я оставался провинциалом - человеком второго сорта. Вскоре я поддался влиянию студентов социал-демократов, поскольку сам был многим недоволен в политике. Сойдясь с ними ближе, впрочем понял, что никто из них по большому счёту не любит свою Родину, русскую культуру, а лишь ублажает свои амбиции, с пеной у рта доказывает, что следует забыть всё прошлое, радикально изменить образ жизни всех русских по образцу передовых стран. То, что поначалу представало высоким гуманизмом, на деле оказывалось разрушительным для русской культуры чуждым учением.
- Мой опыт общения с этого сорта людьми был очень схожим с Вашим, - вставил Сергей.
- Город всё больше вызывал отторжение и тянуло в родные леса. Сознавать, что милое сердцу поместье больше не существует, как наша собственность, было больно. Из жилого дома предков оно было превращено в подсобное помещение выскочки-промышленника, устроившего там лесопилку! Приходила на ум жуткая мысль о том, что и любимый лес, с памятными деревьями, прудами, скорее всего уже вырублен. Я боялся поехать туда, чтобы не увидеть опустошённого леса. Даже ночью часто снится отчий дом, преследует сладкий запах антоновки, слышится лай дорого сердцу пса Мазепы. Так я и не закончил училище ... Неожиданно приехал, заметно постаревший, отец. Оказалось, что мы разорились окончательно и оплатить дальнейшую учёбу сына он уже не в состоянии. Я старался лишь успокоить отца, мол, и не хочу сам дальше учиться, мол, найду себе иной заработок. Неожиданно я получил известие, что отец умер. Вернувшись на Курщину, в небольшой домик, который теперь арендовали родители, я нашёл мать в полном душевном расстройстве и невменяемости. Пришлось отдать её в лечебницу для душевных больных. Ходил к ней каждый Божий день и надеялся поскорее забрать её домой. Но состояние её не позволяло. Долго пытался найти достойную службу, но вскоре понял, что эти заработки не позволят мне продолжить образование. Мама умерла вскоре, успев проститься со мною в момент просветления сознания. С того дня я понял, что более не выдержу своего пребывания в этом людском муравейнике – Курске. После похорон матушки меня там уже ничто не удерживало. Когда-то я мечтал после смерти отца продать наш конезавод и закупить саженцы секвойи, то бишь - мамонтова дерева. Разве не прекрасная мысль такими величественными деревьями российскую землю засадить? На влажной стороне кавказских гор и юга Сихотэ-Алиня пошла бы секвойя. Приморский край имеет климат схожий с Северной Калифорнией. Леса России больше заповедовать надо. Что на Курщине произошло? К нашему времени всё повырубили! Прибыли важнее природы, её красот. Безумие! И сюда доберутся. А какие на Алтае ели! Какой высоты! Корабельные – иначе не назовёшь! Но не было уже конезавода. А с воцарением большевиков все подобные затеи на корню идут прахом.
- Долго бы пришлось ждать покуда мамонтовы деревья достигли бы подобающего, для усиления величия Отечества, размера, - улыбнулся Сергей. - Впрочем, мысль Вашу полностью поддерживаю. Если бы нам был дан срок, о котором упоминал Пётр Аркадьевич Столыпин – хоть секвойи сажай.
- Потянуло меня далеко на восток - в места безлюдные. Так и оказался, десять лет назад, на Алтае. Поздно узнал в своём медвежьем углу, что война началась. Сначала, около года прожил в той предгорной деревушке, куда ваш отряд забрёл. Снимал там комнатушку у душевных зажиточных крестьян, немало общался и с другими сельчанами. Сошёлся с охотниками со всей округи. Постепенно стал завзятым сибирским траппером. Быт, при такой жизни, занимает почти всё свободное время: надо выживать, готовиться к зиме. Лето пролетает в трудах праведных незаметно, и лишь зимою сокрушался я о недостатке книг, зачитывая до дыр немногочисленные, прихваченные с собой. Позже начал писать воспоминания и рассуждения. Развил свою философию, то бишь - к мудрости любовь. Тем спасался в долгие зимние вечера. Но не любил я по-прежнему зимние ночи, когда просыпаешься и прислушиваешься к завыванию вьюги. Тихое же утро, когда зимнее бушевание природы умеряет свой пыл, ударяет морозец трескучий, воцаряется великая тишь, радует душу. Но к пурге так и не привык за десять лет в тайге.
- Иногда думаю, что и мне хотелось бы удалиться в тайгу, - задумчиво молвил Сергей.
- Однажды, во время медвежьей охоты, я спас жизнь всеми почитаемого деревенского старосты, которого чуть не подмял под себя шатун. С той поры, деревенские стали лучше относиться к «молодому барину», как продолжали меня звать, к моему огромному неудовольствию. Новые друзья, в ставшей чуть ли не родной, деревушке помогли мне срубить избу в прекрасном месте перед ущельем, в нескольких верстах от деревни. Подумывал я посватался к простой крестьянке-середнячке, сироте, чем насторожил её бабку-опекуншу. Сама бы девица и не возражала, наверное. Но сословно-неравный брак испугал бабку.
- А к добру ли был такой брак – ещё вопрос, - заметил Сергей.
- Вы правы… - Ипполит задумался о чём-то своём и, с расстановкой, пропел, - Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки!
- Меня удивило в первый миг: почему наш Соловьёв, человек всем своим обликом и говором из низов, столь рьяно за самодержавие стоит? Подумав, пришёл к выводу: оттого, что в голове у него полный порядок. Ум большой природою дан, государственный, - сказал Охотин.
- Когда я появился на Алтае, здесь ещё царила подлинная, исконная Русь, которая, казалось бы, никогда, и ни при каких условиях, большевикам не подчинится и будет вести с ними непримиримую борьбу.
- Это верно, - отозвался Сергей. - Заметил, что партизаны соловьёвские, входя в избу полковника не рапортуют о своем прибытии по уставу внутренней службы, а истово перекрестившись на иконы и несколько раз глубоко поклонившись им, говорят ему: «А я к Вашей (а то и - к твоей) милости пришёл». Но в таком обращении не чувствуется ни малейшей рабской манеры.
- Народ наш, тем паче – сибиряки - свободолюбив, держит себя с достоинством. Таким рядом с красными не выжить, - сказал Коновницын. Ему не спалось, и он спросил Охотина поведать о своём прошлом.
В те летние дни соловьёвцы совершили рейд в сторону Минусинска для «реквизиции» зерна, украденного большевиками, которые никак не ожидали удара по своим тылам. Обоз с ворованным зерном Соловьёв велел раздать по окрестным сёлам, а небольшую часть забрать с собой, распределив по седельным сумкам. По пути назад к соловьёвскому логову, отряд в тридцать человек тихо подъехал к последнему, на их пути, селу, где он намеревался оставить телегу с хлебом. До околицы донеслись крики и выстрелы.
- Э, да тут нечисто дело. Навозные , небось, лютуют, - приглушённо сказал Иван Николаевич, придерживая своего коня тёмно-золотой масти, - спешимся-ка, ребятки, да обойдём село со всех сторон, чтоб не убежал кто.
Часть татар и казаков засела на выезде из села, ведущем в сторону Минусинска, где был большевистский центр. Сергей с несколькими добровольцами, короткими перебежками, прячась за плетнями и углами изб, побежали к площади, откуда звучала пальба. Посреди пустого места, где собирались сельские сходки, стоял круг вооружённых людей в будёновках и папахах, которые разговаривали с другими, безоружными, поставленными ими на колени. Красных было человек двадцать.
- Давай поп, молись последний раз, - громко говорил здоровый бугай в папахе набекрень, шашкой наголо и тяжёлым маузером, болтающимся в деревянной кобуре.
- На колени ты меня пинками поставишь, да только просьбы о помиловании не дождёшься, пёс паршивый. А Господь – он всё видит и гореть тебе в геенне огненной, - гордо подняв голову, произнёс, невзрачный с виду, маленький, худенький священник.
- Ты мне тут пого-ори ишо за Боженьку, контра! Язык живо укоротим! По-пролетарски! – взревел бугай.
- А давай, Потапыч, язык ему выдернем! Гы-гы! – глуповато хихикнул юнец в будёновке.
В прогретом летним солнцем воздухе, тянулась сверкающая нить паутины, которая налипла на потный лоб и полезла в глаз Сергею, наблюдающему за дикой сценой из-за поленницы. Густой смородиновый куст пахнул парящей сыростью и переспелым ягодным духом. Рядом с ухом Охотина звякнул затвор.
- Давайте, охотнички, покажите им, - тихо скомандовал голос Соловьёва.
Ипполит и новобранец-татарин прицелились. Пуля новобранца уложила бугая в затылок наповал, а Ипполит всё медлил. Глухо шлёпнула и винтовка Автонома, но пуля лишь ранила одного из противников, и старый казак выругал сам себя слепым тетерей. Кто-то из карателей успел разрядить пистолет в голову сельского священника и красные побежали кто куда. Человек восемь остались лежать после первого залпа. Если Сергей и промазал, а Ипполит так и не нажал на спуск, то пули таких стрелков, как Сухарев и Грубер были посланы не напрасно и – не один раз. Те, кто устремились по грунтовке ведущей в город, сразу же попали под пулемёт, установленный на выходе из посёлка. Не ушёл ни один каратель. Но и бед они уже успели натворить: прямо в церкви, после окончания службы, были расстреляны несколько минусинских татар – мужчин и женщин. Оказалось, что батюшка открыто призывал к свержению советской власти, и кто-то на него донёс. Группа карателей принадлежала к тому же, голиковскому, отряду ЧОН. Агафон Перфильев выносил на своих могучих руках тела из храма, словно пушинки.
- А немчура-то нехило стреляет, а? – донеслись до Сергея разговоры со стороны рядовых. - Наповал их, гадов, шо тетерева того. Неповадно соваться будет!
- Федька Грубов, чтоль? Да православный он – какой там германец? Чаво несёшь? Ишо отец йихний православие принял. Отец - тот из немцев был, - отозвался второй казак.
- Шелудив ты, брат. Пшёл прочь! – погнал от себя деревенского пса Автоном.
- Господин полковник, Твоя милость, разреши нам помочь их по-христиански похоронить, - спросил Перфильев Соловьёва.
- Конечно, други, - ответил Иван Николаевич, - но до ночи надо успеть добраться до места. Хотя бы до Плотбища. Верстов с двадцать отсель. Поспешайте.
Уже в темноте, над отвесным бомом , с риском улететь в ревущий внизу горный поток, отряд добрался до своего Нижнего Займища.
- Ой, леший! – вскрикнул молодой казак, поящий коня. - Кажись гадюка укусила!
- Да вот она! Вижу яё, - взволнованно заговорил дед Варлам, - не боись, змея эвта не ядуча.
Места в зимнице многим не хватило. Спать повалились кто куда. Прямо в пышное разнотравье или на мягкие мхи. Правда, до рассвета пробудились от росы и сырости. Не спеша, приготовили завтрак. Накопившаяся усталость пока не отпускала партизан.
- Поторопиться бы нам на нашу Среднюю Терсю, к Поднебесному зубу, братцы, надобно, - говорил Соловьёв.
- Успеем, господин полковник, - отзывались молодые казаки, - краснюки сюда и не сунутся. Тут, что ни название пади – могилой веет: поодаль - Могильная, за большим ручьём - Чёрного кабана, чуть подальше - Чумная, а за ней - Падь распятых и Падь умученных.
- Здорово! – расхохотался Ипполит.
- Смеяться-то грех, сынок. В каждом названии том дело колдовское кроется, - предупредил дед Варлам, покачав головой. – Не слыхал ты видать, как нечисть тешиться, да хохочет.
- Натрескались по утряне груздей сопливых и на душе похорошело, - расплылся в улыбке Агафон Перфильев, двуперстно перекрестившись.
- Дрыхнете, барсуки! Бросай всё, робя, и - в лес! – ворвался вдруг на поляну часовой, приглушённо крича. - Окружают!
Сухарев спал по-таёжному - вполуха и вполглаза, а потому вскочил первым.
- Коней под узцы – в чащу! – скомандовал Соловьёв. – Стрелки - в прикрытие! Пулемёт готовь!
Никто не мог поверить, что их окружают, поскольку ущелье было труднопроходимым: под их поляной, саженях в десяти, неслась неодолимая лавина воды, а сбоку припирали крутые скалы, обрывающиеся с гребня, взметнувшегося на добрые полверсты вверх. Тем не менее, вверх по течению послали небольшую группу стрелков. Вдруг с вершины небольшого гребня, на противоположном берегу, раздался стук пулемёта.
- Ишь как высоко сволота вздрочилась! – заворчали казаки. - Ну, да мы вам покажем!
Лучшие стрелки старались перебить пулемётчиков, но их было видно лишь на краткие мгновенья, среди зарослей и очень далеко. Всё же, выстрелы Сухарева и фон Грубера не пропадали даром. Пулемёт замолчал и остальным стрелкам стало проще отвечать огнём противнику, подбирающемуся к их лагерю. Сергей попытался осмотреться вокруг, но продолжал видеть лишь подрагивающий в руках ствол своей, разогретой пальбой, трёхлинейки. Наступающих было заметно больше, и они имели три пулемёта. Правда, те пулемёты, что стояли ниже по тропе, пока не могли причинить отряду беспокойства.
- Сгинем тут все. Не меньше сотни прёт. Помрём не за понюшку табаку, - вздохнув, молвил Варлам.
- По что хоронишь себя, дед, прежде, назначенного Божьим промыслом, срока, - совершенно хладнокровно заметил Перфильев, поглаживая бороду и крестя винтовку со словами: - Отцу, Сыну и Святому Духу.
- Не помрёшь, так и не похоронят. Обидно будет, дед, коль в домовину не укладут? - зашёлся смешком молодой казак.
- Спесь-то поумерь, сынок, - сказал на это Варлам.
- С таким дефиле не то, что тридцать - десять человек могут сотню задержать. Патронов у нас хватает, - заметил Фёдор фон Грубер Сергею, услышав колебания рядовых.
Когда противник подобрался за укрытия в опасной близости для последнего рывка и завязывания рукопашной, что было не в интересах соловьёвцев, уступающих числом более, чем в три раза, с гребня вновь застучал красный пулемёт. Подавленные потоком свинца, соловьёвцы не могли спокойно целиться, чем воспользовались красные и бросились вперёд. Но тут их остановил замаскированный пулемёт казаков. Сухареву же, удалось убить очередного красного пулемётчика на огромном расстоянии. Когда к пулемётным очередям добавился прицельный винтовочный огонь, цепь штурмующих покатилась назад.
- Казаки и жители долины! – закричал вдруг Фёдор Иванович. - Неужто мы дадим уйти этой нечисти? За Веру, Царя и Отечество! За мной!
Фон Грубер отбросил трёхлинейку и бросился в погоню с шашкой наголо и револьвером. За ним дружно поднялись казаки и татары. На узком боме, где поток красных не мог бежать быстро, между пропастью и отвесом скал, уносящихся к небу, шашка Фёдора с чавканьем погрузилась в череп последнего бегущего и заработала дальше, сея опустошение в рядах, объятого паникой, врага. Ипполит намеренно отстал, хотя мог бежать не медленнее, чем Грубер. С него хватило вида того, как от его пули рухнул один из атакующих. Кольтовский штуцер разворотил череп бегущего. Видя, что творит шашка Фёдора, Сергею стала очевидной та сокрытая сталь в серых глазах Грубера, замаскированная его невыразительной внешностью рыжеватого бюргера с веснушками на носу. Красные отдавали себя на заклание, или же отчаявшись, бросались в пропасть, надеясь на глубокую воду. Удивительным было, что почти никто не сопротивлялся. Течение несло трупы, прыгающие от камня к камню, бившиеся о коряги.
- Отныне здесь будет падь Новая Могильная, - мрачновато сострил Ипполит, попытавшись придать себе бравый вид, когда сеча завершилась.
Лишь небольшая часть красного отряда растворилась в густоствольной чаще, расширившейся ниже пади.
- Так, они и есть те самые чоновцы? – спросил один из сухаревских казаков.
- Да, леший их разберёт, - отозвался Авдей, - судя по тому, как драпают – они и есть. Такие с бабами, да стариками воевать горазды. Грузите скорее тяжелораненых, их, вроде бы, трое. Привяжите их к лошадям.
Когда отряд вернулся за изгиб реки, простреливаемый из пулемёта, что был на противоположном берегу, тот застрочил вновь. Несколько соловьёвцев упали, убитые наповал.
- За мной! Накажем мерзавца! – закричал Грубер и бросился с очень крутого склона к реке.
За ним последовали самые отчаянные казаки, но и Охотин счёл своим долгом постараться догнать убийцу. Увидев, что Сергей, сломя голову катится по осыпи к воде и смело прыгает по скользким камням, Ипполит решил, что и ему негоже оставаться на берегу. Стало очевидным, что стрелявший уже убегает, бросив пулемёт. Достичь вершины невысокого и весьма пологого гребня, потребовало, тем не менее, огромных физических усилий, ибо приходилось бежать, иначе стрелявший уйдёт слишком далеко. Сухарев на своих коротких, кривоватых выносливых ногах оказался у пулемёта первым. За ним подбежали грузноватый Перфильев с парой молодых казаков, один из татар, а чуть позже – Фёдор и Сергей с Ипполитом. Авдей и Агафон сумели отыскать след убегавшего пулемётчика лучше других. Впрочем, тот и не пытался особо запутать следы. Напротив, он ломился напропалую, желая удрать подальше и поскорее. Такой скорости от преследователей он не ожидал. Вскоре, Авдей уже услышал, как беглец продирается через чащу. Через несколько минут преследователи догнали и обезоружили красноармейца. Суд был короток. Побитые горбушки пальцев Сергея саднили. При спуске к реке, многие кожу себе содрали на острых камнях. Усталость разливалась по всему телу. Остаток дня, до сумерек, добирались ко логову.
- Раненько сёдни по колоку прошёлся – иней повсюду. Первый утренник уж. Так и положено тут на Иоанна Предтечи, - говорил Автоном Кунаковсков, умело и ловко хлопоча по хозяйству.
- Ты, сотник, на все руки у нас. И блины печь горазд! – умилялся Автоному дед Матвеич.
- А чаво их печь-то. Была б мучица, - отзывался Автоном Антипович. - А вот, масло кончится скоро, тогда и будет задача: получатся ли блины без маслеца?
- Напечём тогда, Антипыч, вместе ороны-кары – оладушки сибирские. И делов-то, - сказал Савелий Матвеич.
- Верно говоришь, Матвеич. А покуда маслецо есть, будем шаньги в топлёное макать.
Резко похолодало. Жарко растопилась печка, отбрасывая красноватый отблеск на лица людей, снующих вокруг. Кое-кто приносил свои онучи с пижмами и сушил их у печи. Число бойцов стало убывать с первым снегом, выпавшим уже в середине сентября. Маневренность «полка» уменьшилась. Не оставлять след стало труднее, и народ расходился по сёлам до весны. В одну ночь в округе встали реки. Вокруг оставались лишь сугробы, вольный ветер и полное безлюдье. Всё скуднее становилась еда соловьёвцев. Подвозить муку зимой крестьяне, да и сами соловьёвцы, опасались: уж слишком заметным было малейшее передвижение по снегу, не говоря о его трудности и риске замёрзнуть в горах. На упряжке с розвальнями груз в горах не повезешь - даже и на нартах. Зимовка отнимала силы физические и душевные. Чоновцы и знали уже примерно, где прячется «полк», но не отваживались туда соваться, зная, что, если двинут все силы, Соловьёв будет предупреждён сочувствующим населением. Разведка Соловьёва, под руководством Астанаева, работала безупречно. Да и сил достаточных у красных в этих местах пока не было.
Наступила долгожданная весна двадцать третьего и лето прошло в ратных делах с переменным успехом. Но всё чаще чувствовали офицеры начало надлома, усталость в рядах партизан. В те дни по душевному состоянию самого Соловьёва был нанесён страшный удар, после которого Голиков послал по телеграфу донесение в центр: «5 апреля 1923 боеотрядом ЧОН Кузнецкого уезда верховьях реки Средней Терси 90 вёрст северо-восточнее Кузнецка в двух бараках обнаружена стоянка банды Соловьёва тчк Результате гранатного боя захвачены отец Соловьёва зпт девять женщин зпт в том числе зпт мать Соловьёва зпт четверо детей тчк. Бараки продовольствия сожжены тчк» В это лето пришло уже немного меньше желающих «попартизанить». Но дело было не в количестве, а в утрате духа. Все понимали, что красных им не одолеть. Приходят пополнения красноармейцев, им подвозят оружие и боеприпасы. Чоновцы стали посылать против Соловьёва отряды, в которые гнали много соловьевских одностаничников. Своих односельчан Иван Николаевич расстреливать из засад не мог. Это стало решающим ударом по воодушевлению партизан. Офицеры понимали, что они остаются единственным очагом сопротивления во всей России и это – тупик. Тут подоспел и НЭП - обманный манёвр большевиков, в который поверили многие крестьяне. Сам Соловьёв начал к осени подумывать о полном сворачивании партизанского отряда…
Зимой для Голикова было оправдание: холода и непроходимы снега. Но, из центра, его всё чаще критиковали и у Аркадия Петровича заметно портилось настроение. Гайдар слал в центр отчёты: «Лыжный взвод истребгруппы в составе 45 бойцов при трёх пулеметах «Шоша» под общей командой 12 эскадрона тов. Шумова с 23 декабря 1923 г. по 3 января 1924 г. производил поиски банды в юго-западном направлении от Покровского (Чебаки). Поиски результатов не принесли и взвод 3 января возвратился в Покровск». Заболевший, злобствующий в нервных срывах Голиков, был отозван из Минусинской долины в Красноярск для разборки жалоб на его усердие, а потом отправлен на лечение в Москву. Основная часть соловьёвцев с осени разошлась, и на какое-то время красные их оставили в покое. В феврале кончились скудные запасы муки и конины, и соловьёвцы ели конские шкуры, ремни, варили вонючие копыта. Охотиться «есаул-полковник» запрещал, чтобы не обнаружить расположение отряда. В конце зимы Иван Николаевич решил начать переговоры с коммунистами. Ему была обещана амнистия и даже выдача документа на свободное владение землёй. Когда об этом узнал фон Грубер, он открыто переговорил с полковником, заявив, что не верит ни слову из обещанного изуверами. К словам Фёдора присоединились Охотин и Сухарев. В начале апреля упрямый Иван Николаевич условился с красными о личной встрече. Он должен был переговорить с глазу на глаз с начальником Красноярского ЧОНа Зарудневым и получить от него документ на право мирной жизни и мирного хозяйствования. Соловьёв поехал в станицу на своем коне золотой масти в сопровождении своего заместителя и адъютанта. Больше никто из оставшихся в лагере партизан своего командира никогда не видел. Когда прискакал, едва унесший ноги от красных, казак, который провожал офицеров полпути, соловьёвцам стало известно о пленении полковника с помощниками . Все поняли, что дело проиграно и Соловьёва не спасти. Было решено расходиться по тайге кто-куда.
- Цыганский пот пробивает, - дрожа всем телом, говорил Кунаковсков, промокший от весенней непогоды и измотанный темпом более молодых спутников. В мокрой, вплоть до белья, одежде, поливаемой дождём с мокрым снегом, в мокрых насквозь сапогах, их усталые и голодные тела не могли согреться и от быстрого марша с подъёмами на гребни. Много превосходящий красный отряд увязался за ними и никак не отставал. Временами приходилось отстреливаться, давать сильный рывок, но красные вскоре вновь появлялись в не более, чем версте позади.
- В спину нам дышат, гады, - ворчал Сухарев.
Как-то естественно получилось, что Сергей уходил с дольше знакомыми сухаревцами, которых уцелело всего пятеро, а Ипполит и Фёдор примкнули к ним потому, что там был Сергей. Когда Перфильев и оба деда узнали, что сухаревцы возвращаются в сторону Абакана, они, конечно же, решили воспользоваться их компанией, чтобы добраться поближе к своей деревне. За тринадцатью беглецами гнался «истреботряд» в добрую полсотню бойцов.
- Ветер добьёт нас – пронизывает насквозь, - заметил фон Грубер довольно безразличным тоном, проверяя возможность прикрыть грудь куском брезента из заплечного мешка.
- Лебезный Вы больно уж, штабс-капитан, - не преминул заметить Сухарев, питавший к профессиональным офицерам некую ревность выскочки.
- Одно успокаивает, что и красные не суше нас и скоро совсем продрогнут, - невозмутимо продолжил Фёдор, игнорируя замечание есаула.
- У них харчи покрепче наших. Они йих и сугревают, - вставил молодой казак.
Последними шли лошади с двумя дедами в седле, которых казаки вели под уздцы. Тропы не было: заросли, россыпи камней и крутизна склона вынуждала животных быть медленнее пеших людей. Кунаковсков завидовал «дедам», которые были лишь чуть старше, но уссурийская казачья гордость не позволяла ему просить казака забайкальского везти его, сидящим в седле, под уздцы. Кони отфыркивали снег, липнущий к их ноздрям. Ветер мёл снег прямо в лица, и он налипал на щёки, превращаясь в корку наста. Мороз крепчал. Устойчивый северный ветер упорно гнал свинцовые тучи к югу. Склон был крут и по тропе приходилось идти челноком – зигзагами. Всем становилось ясным, что с наступлением темноты они не смогут находить дорогу на крутых склонах, а без костров будут обречены на замерзание. Костры же могли сделать их заметными врагу и, если тот соберёт силу воли, то сможет их настигнуть и ночью. Мокрые верхонки не могли более согревать пальцы рук, которые быстрее всего поддавались обморожению. Счастливее были те, у кого нашлись толстые зимние рукавицы. Спустилась ночь и отряд остановился в очень неудобном, зажатом со всех сторон скалами, продуваемый ветром, месте. Сникли и самые крепкие, как Сухарев и Перфильев.
- Они нас сразу увидят, если попытаемся костром согреваться. Видите их огонь там, внизу? – сказал Авдей. - Эвто всё токмо распары были. К утру морозец знатный стукнет. На севере почти что вызвездило уже. Выход у нас один – пожертвовать лошадьми.
- Как так? – удивился Ипполит. Сергей тоже не понял, о чём речь.
- Вспарывай животы коням, други! – скомандовал есаул.
Казаки, крестясь, убивали своих верных скакунов, рассекали их тела полностью и, кто – нагишом, а кто – в одежде, скрючившись, влезали в развернутые, парящие теплом, чрева коней. Пахнуло кишкой и кровью. Ипполит с Сергеем и Фёдором, подавляя отвращение, следовали их примеру.
- Им там теплее, сволоте, внизу. Там снегу-то почти нет, - ворчал кто-то из чрева коня.
Все были настолько усталыми, что сумели погрузиться в глубокий сон, несмотря на скрюченную позу и недостаточно защищённую часть тела с открытой стороны конской туши. Но, эта сторона была повернута по ветру и туда не задувало. Перед рассветом Сухарев растолкал всех и погнал отряд дальше. Они вышли на гребень. Ветер угомонился, каждый накопил тепло за ночь и всем казалось, что было гораздо теплее, чем вечером. Вдобавок они натёрлись конским салом, что позволяло коже дольше задерживать тепло, забрали лучшие куски конины. Здесь было решено совершить хитрый маневр, чтобы сбить преследователей со следа и попробовать заманить их в ловушку. Ночью, пока шёл снег, его сметало с гребня ветром, и всё безлесое, каменистое пространство вершины хребта позволяло не оставлять следов. Отряд постарался сделать и на камнях свои следы позаметнее и прошёл к спуску на заснеженный участок склона. Из-под скалы тёк ручеёк, и казаки натаскали в бурдюках воду, поливая довольно крутой скальный склон, который прикрывал тонкий слой снега. Потом они ловко создали видимость своего следа, уходящего прямо по этому месту вниз. За редким кустарником не было сразу видно, что эти скалы обрываются в десятисаженную пропасть. Потом отряд вернулся на свободный от снега участок склона и быстро пошёл в нужном направлении. Красные вышли на гребень на два часа позже и с радостью устремились вниз по явному следу. В политом водой месте они начали скользить, но продолжали перешучиваться, смеясь над неумением противника скрыть следы. Когда восемь человек, впереди идущих, понесло вниз и они поняли, что не успеют удержаться до обрыва, им стало уже не до смеха. Их товарищи вынуждены были спускаться по более пологому месту вниз, чтобы попытаться спасти тех, кто не разбился насмерть, тащить их наверх, а потом долго искать настоящий след беглецов. Красный отряд был измотан этим уже с утра и было решено оставить слабую и большую часть здесь, чтобы не бросать раненых, а самых крепких бойцов направить на поимку «недобитой банды». Теперь преследователей оставалось только двадцать и Сухарев, подсчитав их, решил дать им бой. Сухаревцы мастерски подготовили засаду в густой чаще у ручья, где красные, естественно, захотели попить. После первого же залпа, число уцелевших преследователей стало уступать численности преследуемых. Рукопашная решила исход. К своим не вернулся никто. Ипполит своими руками разбил череп врага прикладом и пребывал в полном душевном смятении. В бою погиб лишь один молодой казак. Его похоронили, сделав на могильном холмике незаметный, лежащий крест, а потом присыпали и его снегом.
- Была нас чёртова дюжина. Осталась – дюжина, - мрачно молвил Авдей.
Вечером Перфильев попросил помочь отсечь ему острым ножом малый палец на правой ноге – отморозил, мол, основательно. Этот слишком громоздкий мужик был вынужден в прошлую ночь оставить за пределами туши больше своего тела, чем остальные]. Матвеич совершил операцию и прижёг рану. В эту ночь они сумели оторваться так далеко, что не побоялись разжечь костёр в глубокой пади, где была замёрзшая марь . Хотя и продолжало холодать, ниже оказалось теплее, да и костёр поддерживали всю ночь. Тем не менее, утром Агафон решился отсечь себе отмороженные мизинец и безымянный палец на левой руке. Решительным движением он направил остро отточенное жало топора и через секунду два окровавленных пальца остались лежать на поваленном стволе. Агафон невозмутимо присел рядом, смазывая раны медвежьим салом из их нехитрой таёжной аптечки.
- Чтоб высыпаться всем, не костерок надобно в следующий раз делать, а нодью запалить. Подле неё человек могёт спать, а не токмо маяться, ворочаться, да канителиться - дрова подбрасывать, - сказал Кунаковсков.
- Для нодьи елань в урмане искать надо, и чтоб сухостой был, а другие дрова дымят больше, чем горят, - заметил Перфильев.
Красным в ту ночь пришлось туго. Они были вынуждены остановиться на ночлег в продуваемом месте и намного выше, чем сухаревцы. Их одежда до сих пор не просохла и толстые, но влажные тулупы не грели. Проплясав полночи у костров, люди начали впадать в панику, звереть от холода, ругаться и бунтовать против командира, гнавшего их на убой в неизвестность. По пути они уже полюбовались на перебитых двадцать товарищей, что усугубило мятежный настрой. Командир набросился на ропщущих с угрозами и получил пулю в живот.
- Коммунисты врут, братцы! – закричал вдруг один из бунтовавших – самый мелкий паршивенький мужичонка.
- Добьём яго, хлопцы! – оживился второй.
Раненого командира добили тяжёлыми мокрыми сапогами.
- Комиссары брешут нам всё, верно, но и Христова вера врёт, - заголосил вдруг первый плюгавый мужичок. - Попам не верьте! Всё огню подлежит. В огне и очищение. Обновиться Расея лишь в огне может. На закланье пол Расеи пойдёт – лучшая жисть наступит.
- Правда твоя, Святозерцев, убойная. Правду-матку всегда режешь, - одобрительно загудели столпившиеся вокруг корчившегося в предсмертных муках.
- Добивать-то за что было? – растерянно спрашивал молоденький боец, потрясённый жестокостью товарищей.
- Прав наш Фотий Святозерцев! Учение его, не как у попов, а для народа оно. Так-то те, - защищал экзальтированного расстригу боец постарше.
- Короче, братцы, держитеся Фотия и всё будет в порядке, - вставил кругленький коренастый тип лет около сорока с холодными водянистыми, чуть выпученными, глазами.
- Ты, Прошка, всегда нос по ветру держишь, - ухмыльнулся молодой боец.
- А ты думал, лапоть? Если г-рю – знаю, что г-рю, - самодовольно оскалился Прошка.
Несколько человек попытались унять бунтарские страсти и призвать всех вернуться в штаб и покаяться. Но Святозерцев незаметно забирал бразды правления. После нескольких минут пламенных призывов к истинной свободе, с оговорками, что начальство никого не пощадит и всем грозит «стенка», Фотий ненавязчиво поставил дело так, что он был избран новым командиром вольницы. Двоих недовольных тут же убили, сомневающихся и раненых бросили в тайге без пищи и, быстро «позеленевшая», вольница устремилась в ближайший посёлок, о котором знали двое местных – сам Святозерцев и бывший барышник с приисков – Прошка Отрыганьев. Оба были постарше остальных, поматёрее, и умели убеждать. Само собой вышло, что Прошка стал заместителем Фотия. Хорошо вооружённая братия в двадцать пять человек больше не преследовала беглецов, а спустилась в долину и пошла по торной тропе простым путём. На вопрос, а не безопаснее ли сначала «тех белых бандитов добить», Святозерцев уверенно отвечал:
- Далёко они не уйдут. Мороз ночью. Тайга их сама похоронит. Нечего нам патроны и народ свой изводить. А в деревушке Последней жратва, банька, да бабы.
Один из оставленных, колеблющихся красноармейцев, был очень дюжий малый. Он сумел почти догнать сухаревцев, поскольку хотел им сдаться. Он уповал на их милость больше, чем на весьма незавидную участь, «вернувшегося к своим». Пятерых раненых и троих уставших соратников он бросил в тайге, не усомнившись в своём моральном на то праве: «Один хрен помрут». Сухаревцы заметили бредущего за ними бойца на большом расстоянии и решили опять запутать след, будучи уверенными, что все остальные продолжают погоню.
- Давай-ка, други, повертай назад, - скомандовал Сухарев.
Патронов у беглецов оставалось мало. Они сделали большой крюк, и к вечеру заметили вдали огни костра оставшихся восьмерых красных. Шедший за ними дюжий, но без таёжного опыта, не заметил их манёвр и потерял след. Авдей решил на рассвете напасть на бивак противника, обойдя его с другой, совсем неожиданной, стороны. Вышли затемно. Идти к биваку оказалось не трудно, поскольку к утру, мороз разбудил красных, и они начали жечь костёр. Когда сухаревцы подкрались к лагерю противника, трое не раненых жадно хлебали свежую похлёбку, а четверо раненых осыпали их злобными проклятиями. Сначала сухаревцы не поняли - «о чём лай», но вскоре разобрали, что в адрес хлебавших сыплются не прекращаемые проклятия, вперемешку с обвинениями в каннибализме.
- Попы-то правы! – совершенно истерично заорал вдруг молодой, обессиливший от потери крови, боец. - Нет креста на них, на коммунистах. От того и своих жрут, людей хавают!
- Пасть заткни, сука. Не то помогу те, - бросил, чавкающий раскрасневшийся, мордастый боец. - Скажи спасибо не ты дубу дал, а то бы ты щас в чугунке варился.
- Непонятно те, шо не пожрём тута, на морозе - не выживем, - более примирительно добавил второй, чавкающий. - Зимой в тайге оно так: не похавал - карачун приходит.
- Вам шо не предлагали мы? Сами морду воротите. Ладно – Пахомка. У того брюхо пробито. А вы-то шо? Похавали бы с нами, сил набрались бы, - урезонивал третий.
- Да такие, как вы нас всех тут пожрёте. Ничаво святого нет для вас! – заорал первый.
- Помер же он. Отчего не покушать? – с невинным видом спросил резонёр.
Остальные раненые молчали, дико таращась на людоедов.
- Патроны не тратить, - тихо скомандовал Сухарев, - порубим гадов.
- Ну что, нелюди? Набили чрево? – спросил Кунаковсков, выходя первым из укрытия.
Сидящие за человечьей похлёбкой, схватились за ножи, спрятанные в сапоге. Стало ясным, что винтовок ни у кого не осталось. Казачьи шашки поработали недолго. Набившая человечиной брюхо троица валялась с раскроенными черепами.
- Шо с ранеными будем делать, атаман? – спросил молодой казак у Сухарева.
- Вот задачка-то на нашу голову, - недовольно пробурчал Авдей, - лучше б их всех сожрали. Что думаете, други? Бросать их тут умирать не по-христиански будет.
- Будь они здоровы, сидели бы вместе с эвтими и дожирали своих, - махнул рукой казачина. - Красные – одно слово. Твари кровавые.
- Какие предложения, господа офицеры? – Авдей посмотрел на Фёдора и Сергея.
- Лошадей у нас нет. Везти раненых не сможем, - развёл руками Грубер.
- Но и бросать их никак нельзя, - поёжился Охотин.
- Оно верно, - кивнул Перфильев.
- Осмотрю их. Мобыть, кто и шагать могёт, - сказал Матвеич.
- Осмотри, дед, полечи маленько. Кто может с нами – пусть идёт. Помедленней ради него идти будем. Но кто нет… На нет и суда нет, - протянул Авдей.
Начиналась метель и задерживаться здесь, на высоте, почти без еды и укрытия, было рискованно. Приговор был беспощаден, но выбора у сухаревцев не было: не лето, сил нет, запасов еды тоже. Легко раненный смог продолжить путь, а двое других были убиты. Лишены жизни и не огнестрельным оружием, что со стороны, в особенности для вершащего казнь, как бы гуманнее, а - холодным…
- Не нравиться мне, что шайка эта в долину к тропе ушла. Как бы они к вашей деревне прямиком не направились, - сказал Авдей Агафону.
- Да… Но они уж больно опередили нас. На день. Не догнать их, - тревожно отозвался Перфильев.
Вечером они были гораздо ниже, где оказалось потеплее, но метель не утихала. Развели костры, будучи уверенными, что противник далеко. Спаслись, поддерживая огонь всю ночь. Отогревали ненадолго то ноги, то спины. Утром съели остаток конины с сухарями и призадумались об угрозе голода. До деревни оставалось ещё почти два дня пути.
- Околеем мы все тут, - вымолвил самый молодой из казаков, растерянно.
- Смерти не миновать. Чуть раньше, чуть позже – эка беда, - бодрым тоном отозвался Кунаковсков.
- Ты, дядя Автоном, пожил немало. Тебе что, - продолжил казачок.
- Так, жизни-то и не будет боле, паря. Чего терять-то? Нечего. Без России остались мы. А там, в Монголии, какая там жисть? - философски заметил Автоном. - Ничаво, паря, до деревни доберёмся и – благодать. Просохнем. В сухом тулупе тепло, уютно…
Сергея подобные разговоры трогали мало: «Помирать всё едино, - думал он. – В этом аду пока лишь боль в легко помороженных пальцах и растрескавшихся губах отвлекает от полного безразличия ко всему. Но и мешает осознать величие окружающей природы в момент, достойный её трагизма. И нет женщины, ждущей у очага. Нет и самого очага нигде. Пусто».
Тревожно было на душе Агафона, дедов Матвеича и Варлама, когда отряд приблизился к родной, но настораживающе молчащей, деревне. Стоял тусклый пасмурный полдень.
- Собаки не брешут. Что-то не так там, - бросил Перфильев, передёргивая затвор винтовки.
Сухаревцы миновали околицу Последней, по возможности, бесшумно и рассыпались по единственной улице-тропе к нескольким избам. Всматривались в окна, пытались уловить признаки жизни. Наконец, резко растворили одну из дверей. По давнему обычаю, двери здесь не запирали вовсе и никого не удивило, что она не была на замке. Здесь жил старик-староста. Комнатушка обдала тяжёлым духом запустения, плесени. Здесь давно не было ни души. Ворвались в следующую избу. Старожилы деревни и Ипполит знали, что в этой избе жили Матрёна с бабушкой. По стойкому духу портянок и луковой отрыжки Авдей сразу учуял, что в избе только что были люди. Не далее, чем утром рано они покинули дом. Ипполит заметил многочисленные капли крови на кровати и это насторожило его. Появилось какое-то смутное недоброе предчувствие. В тесной кухоньке они обнаружили свежий труп бабушки Матрёны. Голова её была проломлена кочергой, валявшейся рядом.
- Судя по всему, кровь на кровати была пролита вчера, а то и раньше, - заметил Грубер. - Это не может быть бабкина кровь. Старушка ещё не остыла.
Авдей попробовал отыскать следы. Снега в долине не было и это оказалось непростым занятием. Всё было истоптано людьми и их отряд добавил хаос в скопление следов. Но с помощью таких знатоков, как Автоном с Ипполитом, они сумели найти следы, ведущие в дальний конец деревни.
- Если они там засели, - задумчиво проронил Авдей, - туго нам придётся. Их больше в два раза, а патронов у нас почти не остаётся. Будем тихо уходить.
- Боюсь, что они в моей избе, - мрачно заметил Варлам. - У меня там прорва сушёных грибков, да ягодок, сухариков, да рыбки осталось. Жрут, небось, погань.
- Я знаю, что делать, - сказал вдруг Ипполит сурово, - в четырёх часах ходу отсюда, в Зовущей пади, мой зимник. Там и припасы тоже есть и оружие. Дай Бог, никто туда не добрался. Подкрепимся, заберём оружие и поговорим с этими отребьями.
- Что же, веди, охотник, - прищурился Сухарев.
Ипполит заметил, что тропинка, ведущая по его притоку Абакана заросла пуще прежнего. Прошлогодняя, пожухлая трава оказалась гуще обычного. Мало кто пользовался тропинкой прошлым летом. Когда они поднимались уже по склону, ведущему прямо к избушке Коновницына, Ипполит заметил, что над местом, где должна стоять его зимовница, вьётся еле заметный дымок. Когда склон начал выполаживаться и одинокое жилище обрисовалось среди кустарника, дым стал совершенно очевиден. Стояло безветрие и голубой дымок поднимался в тихом морозном воздухе совершенно вертикально.
- Там кто-то есть. Рассыпайся, окружай избёнку, - приказал атаман.
- Ума не приложу, кто там может быть, - покачал головой Ипполит.
Внутри стояла гробовая тишина. Они резко распахнули дверь и ткнули в полумрак стволами наганов:
- Бросай оружие, кто тут засел!
Ответом послужило невнятное бормотанье, доносившееся с лежанки, где, под медвежьей шкурой, пряталась полусогнутая маленькая фигура.
- Кто там? – окликнул лежащего хозяин дома.
- Изыди, нечистый! – продолжилось бормотанье. - Прочь, прочь!
Ипполит отогнул край шкуры, открыв голову прячущегося и застыл с исказившимся лицом:
- Господи Боже праведный! – только и сумел пробормотать он, глядя на пустые, кровоточащие глазницы девушки, - Матрёнушка…
- Ипполитушка, - перешла на шёпот девушка, - поздно ты, благодетель мой… Но всё тут, как ты велел – под полом схоронила… Книжки, ружья…
- Какие там ружья… Что они с тобой сотворили, псы проклятые? Господи!
- Хотели меня ссильничать вчерась… Те, что пришли. Драться стала, кусаться. Тогда глаза мои повыкололи, а потом и ссильничали, - говорила Матрёна с трясущейся челюстью. - Жива, да и схоронилась тут. А бабушку они кочергой по головушке, - перекрестилась Матрёна, - и многих других в деревне порешили. Но может кто и убежать успел.
- Как же ты сюда дойти смогла? – поразился Ипполит с трепетом. Всё лицо его дрожало и кривилось.
- Так, то не трудно. Тут каждый поворот тропы помню. Вслепую и дошла. Упала пару раз всего. Хотела так, перед смертью, Вас повидать, барин. А уж не смогу… Токмо услыхать могу… Ну, да ничаво. Бог дал хоть Ваш голос слышать.
- Матвеич, лечи давай, девушку, что застыл, - скомандовал Авдей.
- Ой ты, Господи! Матрюша, шо же вокруг деится! – запричитал дед, осматривая воспалённые тёмные провалы, зияющие вместо светлых девичьих очей. - А где все суседушки наши-то?
- Так, до этих, последних, ишо отряд приходил и кого убили, а кого с собой угнали. Опустела тогда деревня наша. Старосту расстреляли. Одни старики осталися, - ответила девушка.
- А кто же такое сделал? Кто глаза посмел тебе выколоть? – спросил Перфильев.
- Так то - Отрыганьев, вестимо. Кому ишо, - ответила девушка.
Коновницын заметил, что Матрёна судорожно сжимает тонкими руками его икону. Он вспомнил, что оставил на столе лежать рядом этого Спаса и доску, которую он загрунтовал, промаслил и решил попробовать написать копию, но руки так и не дошли. Возник вопрос: как слепая могла определить, где лежит образ, а где точно такая же, не расписанная, доска? Он спросил об этом её, дрогнувшим голосом.
- Ну что ты, Ипполитушка, - улыбнулась Матрёна, - разве же могла я ошибиться? От иконы и тепла рукам больше, и словно свет в мои глазницы пустые струится.
Ипполит нашёл нетронутыми свои запасы сушёной снеди в лабазе, накормил всех двенадцать мужиков, девушку и пленного красноармейца. Весь пол избушки застелили нарубленным лапником и растопили печь. Просушили немного тулупы и улеглись на лапник, прикрыв его оленьими шкурами. Коновницын уверил Сухарева, что он всё равно не сможет спать и станет всю ночь дежурить.
- Хорошо. Токмо за пленным нашим приглядывайте, - отозвался Авдей.
- Ягодка-то боровая у тваво Ипполитушки. Кушай, милая. Скусная! – попытался накормить Матрёну добряк-Агафон.
- Кислой овчиной пахнет. Значит выживем. Что ещё нужно? Как в раю лежим, - мечтательно произнёс перед сном окончательно обессиливший Автоном.
Вскоре зимовник огласился зычным храпом одиннадцати измотанных людей. «Не пойму, как она умом не тронулась – ослепили, изнасиловали толпой… Бабку на её глазах порешили… Судьба её пока не совсем пришибла. Рассуждает здраво и так же мило, как прежде. Сильна духом! Вера помогает и спасает. Какой кошмар: в двадцать лет такая травма! Это же проклятие до конца дней – слепота!» - стучало в мозгу Ипполита. Матрёна свернулась на лежанке утробным плодом и впервые за много дней крепко спала. В ту страшную ночь Ипполит Коновницын дал себе клятву остаться с Матрёной, никогда не бросать её.
С рассветом Ипполит запалил огарок сальной свечи, полез в подвал и начал извлекать из него запасы диковинного оружия – богатую коллекцию своего отца.
- Ободняло уж, вставать пора всем, - прогремел голос Сухарева.
Казаки проснулись и начали помогать Коновницыну.
- Откуда всё это богатство? – дался диву Сухарев. - Мы и не видывали такого никогда.
- Разве ж такими ружами наши двенадцать апостолов тех нечестивцев не одолеють? – заметил Варлам, потирая руки.
- Вот это да! – воскликнул фон Грубер, оказавшийся знатоком оружия. - Британский «Ли-Энфилд» с трёхкратным увеличением оптического прицела и германский «Манлихер» с пятикратным! Ипполит, право, Вы - обладатель ценной коллекции!
- Медвежье ружо имели казаки наши на Уссури в мою молодость, - сказал Кунаковсков, - тяжеленое! Самопал - кремнёвый, аль капсюльный, но и на тигра смело с таким ходили. А таких, как у Вас чудес и не видывали…
- Да, надо сказать, что одно ружье у отца сделано по особому заказу, с необычайно длинными стволами, причем левый ствол на выходе повышенной прочности и заужен. Этот ствол для пули. Второй – для картечи. Таким образом, получается, что это и дробовик совершенно убийственного калибра . Эдакий «слоновик-слонобой» - от «громобой». Дальнобойность ружья потрясающая и за это ценю его больше других. С ним чувствуешь себя спокойно, идя на крупного шатуна. Вот, полюбуйтесь, - говорил Ипполит, разворачивая, обёрнутое тряпкой, крупное ружьё необычной формы. Но, помимо него, люблю и обычный свой кольтовский штуцер, что всегда под рукой. Патронов же под «громобой» мало очень, поэтому берёг их всегда. Если стрелял, то лишь из гладкого ствола, картечью. Но теперь пришла пора…
- Великолепное оружие! А вот, узнаю: снайперская винтовка «Экспресс-микст» - британская трёхстволка-штуцер на дробь, картечь и пулю, - оживился Фёдор. - Тоже способна остановить разъярённого слона! Имел когда-то дорогущую двустволку марки «Лебель». То были иные времена…
- Этот штуцер-экспресс английской работы очень дорогая вещь и патроны к нему страшно дороги. Потому, так все и сберёг, - улыбнулся Ипполит.
- Что ж, решайте, Ипполит, кому какое ружьецо доверите, - сказал Сухарев, - солнце уже встало. Надо бы нагрянуть в село, покуда они не надумали куда уйти.
- Беда в том, что патронов у меня к особым ружьям мало, - сказал Ипполит, - их никогда много у отца, в его коллекции, и не было. Зато, для трёхлинеек, есть запас неплохой.
- Винтовки свои мои казаки берегут, - вставил Авдей, - в любых условиях они тщательно смазаны. Магазинную коробку суконками и тряпьём на больших переходах обматываем холщовой штаниной от солдатских исподников – бережём. Благо, отныне патроны к ним, благодаря Вам, есть. Хоть нас и поменьше выходит, а эвту мразь одолеем враз.
- Наше дело праведное. Потому и победим мы, - вставил Матвеич.
- Ты, дед, с девушкой останешься. Приглядишь. Головой отвечаешь. А дед Варлам тебе помогёт, - улыбнувшись, распорядился Сухарев.
- Не по-христиански эдак, с медвежьим калибром, в человека, - сказал вдруг Перфильев.
- Ты, Агафоша, помолчал бы лучше. Посмотри на девушку, и ты поймёшь, что все твои слова неуместны тут: не на христиан идём мы. Не на зверей даж, - заметил Авдей.
- При попадании самой обычной мелкой пули в колено, Агафон, самые испытанные воины обычно теряют сознание от нечеловеческой боли. Калибр тут не причём, уверяю. Более того, чем крупнее пуля, пронзившая ваше сердце, тем скорее вы перестанете испытывать какие-либо болевые ощущения. Это ли не гуманно? Чистый же свинец, в любом нарезном стволе, от очень частой пальбы раскаляется и вылетает в расплавленном состоянии, нанося чудовищные рваные раны. Но война, как ни верти – не слишком гуманная игра чудаковатых мужчин, - добавил Фёдор.
- Всё, хорош языки чесать, други. Вперёд! - сказал Авдей.
- Да храни Господь вас всех, - запричитала Матрёна, истово крестясь.
Было решено, что Кунаковсков с молодым казаком поднимутся на склон высоко над деревней и будут поддерживать отряд огнём из двух винтовок с оптическим прицелом. Стареющие глаза Автонома получали техническую поддержку. Остальные восемь человек должны были подкрасться к деревне и внезапно атаковать. При этом, лучшие стрелки: Сухарев, Грубер и Коновницын должны были оставаться немного в стороне и прицельно бить по спугнутой «дичи». Сергею, как худшему из стрелков, Ипполит вручил трёхствольный штуцер, чтобы ошибка наводки исключалась рассеиванием картечи. Сначала отряд залёг за околицей и долго высматривал передвижения в деревне. Местных жителей они не заметили ни разу, но пара типов в красноармейских шинелях прошли из одной избы в другую. Сухарев скомандовал подобраться к этим двум избам, запалить их при помощи смолы и посеять панику. Начало вышло удачным: несколько чоновцев выбежали в панике и были положены перекрёстным огнём. Но остальные убедились, что пожар и не думает разгораться по причине необычно сырой погоды, и засели в домах, понимая рискованность выхода за пределы толстых крепких стен. Завязалась вялая перестрелка на много часов. Сухарев велел устрашать противника перекрикиванием, громкими приказами, вроде: «Сотня, к бою!», а с наступлением сумерек, по совету Сергея, опиравшегося на опыт рассказов о взятии Урги, они запалили вокруг деревни множество костров и всю ночь перекрикивались. Десять человек держали в страхе и напряжении двадцать. Но долго это продолжаться не могло и надо было на что-то решаться. Моросил дождь, к утру всё окутал туман, и избы никак не желали загораться.
- Пока они не поняли, что мы их водим за нос, нам следует воспользоваться заронённым страхом и усугубить его. Можно попробовать ударить разом из всех мощных калибров по двери, разнести её напрочь и ворваться. То есть – решиться на рукопашную. Нашим козырем будет внушение страха, - предложил фон Грубер. - Опасность в том, что по нам могут тут же ударить из другой избы. Все они в этих двух, самых добротных, избах, но где сколько именно засело - мы не знаем.
- Эх, была-не была! Заряжай, други! – одобрил Авдей. - Понадеемся на авось и на то, что враг напуган.
Залп по одной двери разом из трёх стволов Сергея, двух «громобоя» Ипполита и из кольтовского штуцера Фёдора разворотил дверь с засовом, и могучий Перфильев легко высадил её напором плеча в прыжке. Агафон упал на пол вместе с дверью и не успел получить пули, но два молодых казака, ворвавшихся первыми вслед за проломившим дверь, были убиты наповал частой револьверной стрельбой. Но вслед за казаками в дверной проём ворвались разгорячённые Ипполит и Сергей с Фёдором, успевшие перезарядить своё оружие, и выпалили из своих шести стволов почти в упор. Всё потонуло в грохоте и перед изумлёнными глазами «не обтёртого» Коновницына, как в ночном кошмаре, возникали развороченные черепа и грудные клетки. Кровь брызгала на стены, заливала столы. Но, на сей раз, Ипполит был уверен, что рука его не дрогнула. Пять извергов превратились в кровавое месиво. Остальные трое, сидевшие в углах, в ужасе побросали оружие и задрали руки. Ворвавшиеся застыли. В этот момент раздалась пальба со стороны второй избы, и казаки вместе с Авдеем отвечали на неё, чтобы прикрыть, если надо, отход своих ворвавшихся. Фёдор фон Грубер невозмутимо продырявил грудь одного из сдавшихся. Затем он отложил штуцер и взялся вновь за свой маузер, который был превращён из пистолета в ружьё: кобура его служила и прикладом. Ипполит последовал примеру Фёдора, лишь на секунду представив себе пустые глазницы Матрёны. Нарезной ствол его «громобоя» сделал аккуратное маленькое отверстие во лбу второго бандита, а картечь разворотила грудную клетку третьего. Сергей припал к косяку двери и стрелял по избе, что напротив.
- Их там с десяток засел – по моим подсчётам, - сказал Фёдор. - Главное, чтобы они все были там, в одном месте. Тогда мы их одолеем.
Вдруг дверь осторожно приоткрылась и из нее высунулась палка с белой тряпкой.
- Милости просим, господа парламентёры, - язвительно крикнул Грубер.
- Мы – не коммунисты, - заговорил тщедушный мужичонка с собачьим лицом, вышедший из избы, - мы скорей ваши браться выходим. Веруем в Бога и хотим прекратить бойню братоубийственную.
- Э, да это же Фотий-расстрига, с приисков, - тихо сказал Агафон, - не верьте ему – гнилой человек, обманет.
- Ну, мы не столь наивны, Агафон, - кивнул Фёдор.
- Чего ты хочешь? Чтоб мы вас отпустили? – спросил Сухарев.
- Мы вам добра хотим, оттого и комиссара сваво-безбожника порешили и сюда ушли. Хотели вас встретить, но уже по-другому, с новым командиром, - продолжил Святозерцев.
- А кто у вас теперь командир? – спросил Авдей.
- А вот я и командир, - скромно отвечал щуплый тип, - Фотий зовут мя. А тебя, брат?
- Какой я те брат? За что старуху на краю села порешили, изверги? – крикнул Сухарев.
- Так, она на нас с кочергой той набросилась, оборонялись…
- А за что, интересно знать, накинулась?
- Без царя в голове, вот и набросилась, - попробовал улыбнуться Фотий.
- А где остальные жители? Их тут побольше было, – не унимался Сухарев.
- Разбежалися. Тута красные до нас побывали, подняли бучу, народ испужали. Народ-то давно запуган вот в леса и бежит, - развёл руками Фотий.
- Короче, выходите по одному и оружие сдавайте, - крикнул Авдей.
- Ну уж нетушки! Так вы нас не проведёте! – взъярился Светозерцев и захлопнул за собой крепкую дверь.
- Смотри, атаман, кого мы в одной избе нашли! – закричали, подошедшие двое казаков, ведя под руки трясущегося слепца.
Видно было, что старик совсем оголодал и еле шёл. Но самым страшным было его лицо. Те, кто в тот миг увидели лицо этого человека, не забыли его до конца дней, и многие не раз видели его в ночных кошмарах. На жутко-плоской поверхности вместо лица были заметны лишь дырки ноздрей вместо носа и небольшие бугорки мяса над впадинами, где когда-то были глаза. Агафону стало особенно жутко от того, что он не мог узнать в нём своего соседа.
- Кто тебя так, дед? – спросил Авдей, ужаснувшись его обликом.
Ответом было невнятное мычанье. Промучившись недолго, старик умер.
- Язык ему отрезали, атаман…
- Красные приезжали недавно… Осенью, кажется… Так Матрёна сказала. Это они. Раны старые, - произнёс Ипполит, отворачивая взгляд от страшного человека.
- Не-ет, в живых в той избе никого не оставим, - процедил сквозь зубы Авдей.
Перестрелка продолжилась. Несколько бывших красных вылезло из чердака на крышу, дали залп, ранив одного казака, но были тут же перебиты из снайперских винтовок, засевших высоко над ними, на склоне.
- Молодец Автоном Антипыч, ай да казак! – прокомментировал ловкие выстрелы Авдей. - Вот уж, и сравняли мы счёт. Остаётся восемь на восемь, по-моему.
В сумерках Сухарев приказал натаскать сухого барахла из всех изб вокруг, обложить им дом с бандитами и поджечь. Стрелки сосредоточили убийственный огонь по двум окнам, из которых простреливался подступ к стенам избы, и не давали осаждённым отстреливаться. В это время, молодые казаки приволокли разную утварь и мебель к этой стене, на которую дул лёгкий ветер и подпалили груду хлама. Стена быстро занялась и вскоре пламя охватило всю избу. Какой-то громила вдруг выскочил из двери, прикрываясь телом женщины со скрученными руками. Он что-то отчаянно орал, но в треске пожара никто не мог разобрать его слов.
- Христе Боже, - перекрестился вдруг Перфильев, - то – Варсонофья Агеевна, соседка наша. Что делать будем, атаман?
- Попробуем попасть только в негодяя, не задев женщину, - бросил Грубер, вскидывая штуцер, – пожар даёт нам достаточно света.
Ипполит и Фёдор долго пытались поймать удобный момент, когда бандит будет меньше прикрыт, чтобы нажать спуск. Но тот лишь продолжал орать и стоял, не двигаясь. Тут крыша избы начала рушиться и из неё, в панике, выскочили пять человек бандитов. Один из них застрелил своего, который прятался за женщиной, и зашагал вперёд с поднятыми руками. Прочие последовали его примеру. Фёдор начал стрелять, Авдей поддержал его выстрелом и командой добивать противника.
- Чего застыли? – закричал он, - Один чёрт не можем мы пленных брать. И одного нам хватит. А где он, кстати, красный этот, леший его за ногу?
- Поди, убёг, сволочь, - откликнулся один из казаков.
Ипполит порешил последнего из бандитов и, понурив голову, перекрестился.
- Всё кончено, - спокойно произнёс Грубер, - а теперь надо помочь той женщине.
- Расстригу положили, а Отрыганьева не видали мы, - задумался Агафон. - Видать, сгорел в той избе…
- А ежели убёг? – спросил дед Варлам. - Не поймать уж.
- Бежал, так тайга его заберёт. Таких она не принимает, хоронит, - добавил Ипполит.
- Сгорел он там – сбежать не смог бы. Заметили бы наши, - сказал атаман.
Никто не знал, что ушлый Прошка Отрыганьев, незаметно от своих, обнаружил в избе глубокий, сокрытый подвал и, под шумок, там затаился. Никто из сухаревцев не мог подозревать, что кто-то уцелел в том пепелище. Позже всплыл Отрыганьев в Харбине, куда ещё и золотишко припрятанное умудрился вывезти. Там он вновь преуспел, вложив деньги в опиумокурильню и публичный дом.
- Сыне Боже, погляди, атаман, что там деется! – подбежал к Авдею взволнованный казак, указывая на избу, темнеющую в отдаленье.
- О, Господи! - нехорошим голосом прохрипел Сухарев, входя в избу с факелом в руке.
По полу, среди трупов родителей и родного брата, ползала девчушка лет десяти, которая шептала их имена и пыталась надеть им на головы шапки, натянуть на ноги сапоги. Она озябла и воспалённое воображение подсказывало ей, что убитым тоже должно быть холодно. Девочку поскорее увели отсюда. Уцелело всего лишь пятеро, остававшихся в деревне. Вдруг пожар перекинулся на соседнюю избу, где собрались освобождённые жители Последней с частью своих избавителей. Неожиданно рухнула подгоревшая крыша, которая похоронила спасённых трёх женщин, старика и ранила одного из казаков.
С утра сухаревцы тщательно осмотрели все избы, кое-как прикопали покойников, прихватили немного уцелевшей снеди, пару охотничьих ружей с патронами и двинулись вверх по Зовущей пади. Истерзанную молодую соседку Перфильева вели под руки, а сошедшую с ума девочку, пришлось гнать с собой на привязи. Когда они подходили к избе Ипполита, всех поразил могильных холмик, выросший недалеко от входа. Навстречу им вышел дед Варлам.
- Кого погребли тут? – спросил, впопыхах, Авдей.
- Савелия Матвеича, Царство ему Небесное, - невозмутимо отвечал понурый Варлам.
- Как так? – удивился Коновницын.
- Красный один пришёл к нам, - ответил дед, - начал нагло еду отбирать, ружья. Матвеич было возмутился, так он его ножом пырнул. Хотел и меня. Но я успел к ружьецу отскочить, да башку ему и разнёс.
Сухарев понял, что то, был дюжий малый, который был ими замечен перед их поворотом к биваку красных. Он шёл один, как позже они сообразили. Видно, он стрельбу в деревне слышал и предпочёл идти по протоптанной по снегу в пади тропе. По ней найти избушку было не трудно. Когда другие сухаревцы подтянулись к зимовнику Ипполита, они заметили, что Перфильев и Кунаковсков, ведущие под руки женщину, сильно отстали. Их было видно сверху возле русла реки. Было очевидно, что баба совсем обессилила, да и казак-старик притомился. К тому же, он вёл с собой сумасшедшую девочку. Вдруг снизу донёсся выстрел. Авдей навёл на, копошащихся под склоном людей, бинокль. Он сумел узнать их бежавшего пленника, который застыл с револьвером в руке, а Агафон, казалось, грозил ему своим кулачищем и что-то говорил. Кустарник мешал разглядеть подробности странной сцены. Потом прозвучали два, или три выстрела, почти слившиеся в один. Сергей, Авдей и один из молодых казаков бросились вниз, чтобы разобраться в чём дело. Когда они подбежали к реке, Агафон стоял над телом Автонома, молясь. Женщина сидела на тропе с затравленным взглядом. Оказалось, что, когда бежавший нагнал их, безумная девочка, завидев его будёновку, схватила наган из кобуры Кунаковскова и всадила пулю в бедро чоновца. Тот оторопел и взялся за свой наган, который раздобыл где-то в деревне. Он навёл оружие на девочку, а Агафон пытался приказать ему бросить револьвер на землю. Девочка выстрелила ему в живот, а он тут же выпустил заряды в неё и в Автонома. Выстрелы его, по роковой случайности, оказались смертельными.
- Стрелять надо было всю мразь эту, а не нюни разводить, - ворчал Авдей.
- Немало красных своим зорким глазом угомонил навеки ты, казак, - сказал последнее слово дед Варлам.
- Пусть земля алтайская, каменистая, станет уссурийскому казаку пухом, - добавил Сергей.
Когда зарывали тело Автонома Антиповича, в глазах Охотина стояли слёзы.
Запасы провизии быстро заканчивались, а дичи было на удивление мало. Видимо, её распугала стрельба. Погода стояла ужасно мокрая. Посовещавшись все вместе, они решили уходить, пусть даже в сторону земель обитаемых, поскольку в противном случае всем грозил лютый голод. Неожиданно, оба старообрядца – молодой и старый, удалились, но скоро вернулись. Они заговорили приглушённо, с заговорщицким видом о сокрытой от всех заимки старообрядцев, говорить о коей никонианам строжайше запрещено. Оба пришли к выводу, что если они вернутся в низовья, их просто перебьют, и глава общины в той потайной заимке должен простить их и принять.
- А далече ль идти-то? – спросил Авдей.
- На Шумящую падь сперва перевалим. Только там перевал высокий и холодный не даром Ветреным зовётся. Потом и шиверты высоко обходить придётся. Безмолвную легко пройдём опосля, ну а там уж до Вифлеемской пади рукой подать. Перевал низкий. Там и заимка потайная стоит. Вечный Град на Дальней реке она зовётся. Раскольничья столица , можно сказать. Уремное место, сокрытое. Соболёвщики там знатные собираются.
В избе оставили, ставшие бесполезными без боеприпасов, две винтовки с оптическим прицелом. Но книги свои Ипполит забрал, и Сергей с радостью предложил нести часть груза, наряду со своим отцовским двухтомником. Шли на подъём очень медленно. Надо было дожидаться Ипполита, ставшего подлинным заботливым поводырём Матрёны, и по-прежнему еле двигающуюся, вдову соседа Агафона, которую опекал Перфильев. Такое расстояние мужская часть отряда прошла бы за два-три дня, но с ослабленными потребовалось пять дней. Ломились сквозь таёжную непролазь, которая становилась всё мрачнее. Выше, на гольцах, лишь еле заметные звериные тропки вились среди непролазных, двухсаженных, пружинящих стлаников. Вокруг не было и намёка, что где-то существуют люди с их пилами и топорами. Царила жутковатая первородная красота. Съели последнюю сухарницу – нехитрую похлёбку из остатков сухарей с маслом и солью. К концу перехода, оголодавшие, мужчины сами еле держались на ногах и их начало охватывать отупляющее безразличие ко всему. Начало кружить голову и кидать в мягкий снег, казавшийся тёплым.
- Гляньте Сергей Гордеич, - сказал вдруг немыслимо крепкий Авдей, опомнившись, - всё ископытили маралы. Всюду йихни лежки, да кровь.
- А от чего здесь кровь? – удивился Сергей слабым голосом. - Волков, вроде, не слышно.
- Самое гибельное время на этой высоте для марала, - сказал, подковылявший, Ипполит, -крепкий наст! Пробежит марал полверсты, и ноги его изрезаны, что пилой. Иной раз - до кости. Особенно – пазданки – малые задние копытца.
- Наконец-то свеженина, да печенка у нас будет, - облегчённо вздохнул Сухарев. - Разве что самый ленивый охотник их в эту пору не бьёт. Чёй-то я озяб совсем. Голодно.
Снег усеивали продолговатые тёмные шарики и оранжевые разводы мочи. Ипполит надломил кусочек «маралова орешка» и определил, что он ещё не остыл.
- Пробегал здесь зверь не более часа назад, - сказал Коновницын.
Авдей молча извлёк свой бинокль и начал высматривать добычу на противоположном, почти безлесом, склоне. Ипполит подточил свой широкий охотничий нож.
- Говорят, кто заранее обдирать дичину готовится – ничего не добудет. Примета такая, - заметил Авдей.
- Да уж таёжную науку давно изучил. Добудем, - проронил Коновницын.
- Шкуру надо будет потуже свернуть, покуда на морозе не застынет, - добавил Агафон.
В тот вечер отряд основательно подкрепился. С утра ломились по пади сквозь уремную тайгу, прыгая через валежины по пояс высотой. К полудню они добрались до Вифлеемской пади, на дне которой увидели острую кровлю скита, возникшую среди, казалось бы, совершенно нехоженой, тайги.
Суровые, немногословные люди Вечного Града на Дальней реке встретили их неожиданно тепло. Сыграл тут роль и тот факт, что приведшими их были два старообрядца. Никто не стал их журить за нарушение запрета. Старообрядцы-изоляты полностью сочувствовали борцам с узурпаторами власти и понимали, что партизанам грозит смерть, если они уйдут на север.
- Благодарим вас, люди добрые. За кров, за пищу… - кланялся Авдей Сухарев седовласым бородачам, которые заправляли в скиту.
- Погрязла Русь в зловредии и маловерии. По грехам и кара ей. А древлеправославие велит нам ближнему помогать. Тем паче – в тайге, - произнёс главный из дедов густым басом, - по Кормчей книге живём мы.
От самого слова «древлеправославие» Сергея пробирало душевное волнение вплоть до озноба. Вспоминался отец, которого до конца дней мучила раздвоенность симпатий и сомнения, а правильно ли поступил дед, порвавший с древлеправославием, став сначала единоверцем, а позже и просто никонианином. Видимо, отца терзала и мысль о том, что без отречения их семьи от веры дедовской, он не получил бы генеральский чин.
- Благословите, отец, меня на опеку вдовы суседушки моего, - обратился к старцу Агафон.
- А то ты, сынок не ведаешь, что выбирать нам токмо из своих жену позволительно. Не только, поди, родился – знать должон, - выдержав паузу, отозвался старик.
- Дык, я жену законную в Минусинске имею. И мысли такой нету. А вот атаман наш, Сухарев, тот на неё, похоже, глаз положил. Но ишо и не знаю пойдёт ли она за него… Прости, отец, но как могу я её после нечеловеческого обращения такого бросить? Не выживет она без поддержки мужской. Вся надежда на Сухарева Авдеюшку.
- А не заглядывался ли он на неё раньше, при живом муженьке? – строго спросил дед.
- Да упаси Господь, наставник. Он её впервые увидал-то в горе, - потупился Агафон.
- Вот то-то, сын мой. Сначала обдумайте сами хорошо. А там и видно будет, - незаметно улыбнулся дед.
Когда наставник отпустил Перфильева, тот предложил Сергею с Ипполитом зайти в лачугу отшельника Елисея Овчинникова – якобы чудака большего, чем сам Варлам с его папоротниками. Все трое уже зашагали к знакомому Агафона, когда к ним примкнул Варлам.
- Поселился Елисей Евтеич индо от своих в стороне со своей бабой-алтайкой и медвежонком ручным. Псарня у него там целая. Охотник – равных нет. Деток токмо не дал Господь. Поначалу был женат на другой. Одно дитя Господь дал – младенцем померло. Ну, и мать его застудилась и – тоже. После с эвтой алтайкой жить стал. Да, верно, и не потянуть в такой глуши детей растить. В Комариной пади чудак-человек живёт, - улыбнулся Агафон.
- А сколько всего у вас здесь живёт народу? – спросил Ипполит.
- Да, не многим меньше, чем было в деревне нашей. Человек тридцать есть. Всё больше старцы, а семейных с детьми - раз-два и обчёлся. Тяжело хлеб в глухой тайге даётся. А живут все они далеко не рядом. Избы тут на версту-другую друг от друга лежат.
- А у Вас есть семья, Агафон, кажись? – со свойственной ему иногда непосредственностью, спросил Ипполит.
- А то как же. Оно и грех иначе, коль за тридцать лет человеку, - нехотя ответил Перфильев, почёсывая темя. - После того, как я решил с сухаревцами идти, отправил сразу же бабу свою с дитём в Минусинск. Там родня есть – тоже старой вере следуют. Народу там много – авось в глаза не бросятся. В деревне нашей оставлять их побоялся и не зря.
До жилища Овчинникова пришлось идти по малозаметной тропке почти час и ощутимо вверх, покуда они не увидели, вросшую в землю, избёнку с тесовой крышей, скатанную из толстенных брёвен, «рубленную в лапу » - по-староверски. В несколько голосов залаяли собаки. Навстречу им, из своей «берлоги», вышел обросший от глаз до пупа полуседой бородищей жилистый мужик небольшого роста в стареньком зипуне. Ему можно было дать не меньше сорока – сорока пяти лет. В руках он держал очень старый длиннющий капсульный дробовик чудовищного калибра.
- Откуда ты взялся, Агафошка? – расплылся в улыбке диковатого вида человек в меховой шапке с головой лисицы, нависающей над лбом. На ногах его были крепкие улы из сохатиной кожи. Видно было - давно износил он фабричную обувку. Именно таким представлял себе Охотин образ траппера из романов Фенимора Купера. И ружьище его могло сойти за таковое – времён англо-французских войн на Великих озёрах.
- Вот, принесла судьба нелёгкая, - ответил Перфильев, - уж и не думал, что выберусь в края ваши когда. Больно голосистые у тя собаки, Елисей.
Из-за спины обитателя лачуги выглянула женщина, невольно наводящая Сергея и Ипполита на мысль об индейской скво.
- Ну, ну, друзья мои, уймитесь, - прикрикнул Елисей на собак. - Псы мои верные – их тех, что не выдают хозяина сваво, то бишь - не удирающие от медведя.
- А где твой Топтыгин-то, Елисеюшка? – спросил Агафон.
- Гуляет поблизости питомец мой, - важно ответил охотник, пожёвывая свежий лесной лук.
- Что же, пущай жирок нагуливает - весна, - засмеялся Агафон.
- О! И Варлам Фомич тут с вами! Проходите, гостями будете, - пригласил всех Елисей, переводя пристальный взгляд тёмных глаз с Ипполита на Сергея.
В сумраке избушки оказалось вполне просторно и опрятно и не обошлось даже без украшений в виде мастерски вырубленных и раскрашенных деревянных игрушек, добротно выделанных шкур и раскрашенных кож. Пахло лечебными травами. На лосиных рогах висел домотканый рушник и много всего другого. Вдоль стен сооружены сплошные нары, загромождённые барахлом в туесках и мешочках. Маленькое оконце пропускало недостаточно света, чтобы различить, что именно лежало на нарах. Над каменной печкой были навешаны жерди для сушки одежды, повсюду набиты гвоздочки для капканов, одеж, да кухонной утвари. На полу лежали охапки поленьев, берёста. Тусклый свет из оконца, затянутого звериным пузырём, упал на божницу с иконами в медных окладах и, подвешенные, литые осьмиконечные кресты. В красном углу Сергею бросился в глаза небольшой, закопчённый лик Спаса, возможно, дониконовской работы. Во всяком случае, Сергею так показалось, или захотелось думать о, веками намоленном, образе.
- Живёте Вы тут годами, наверное? – спросил Ипполит.
- Да уж не помню сколько лет мне было, когда здесь поселился. Молодым тогда был… - протянул Елисей, - но раз в году в деревню спускался. Порох нужон, да мало ли чего.
- Смотри, Елисеюшка, больше не ходи в нашу деревню. Сожгли её красные, - печально молвил Агафон.
- Да ты что? Быть того не может! – воскликнул охотник хрипло.
- Сожгли, - подтвердил Перфильев.
- И души загубили?
- И немало.
- Что ж, выдюжим с одними капканами и самострелами, - двуперстно перекрестился хозяин. - Мы уж и луки себе сделали и стрелять из них наловчились. Бережём порох-то.
- А Вы не хотите назад к людям. Насовсем? – спросил Ипполит.
- Спуститься с гор? Нет, уж лучше помереть с порванной медведем ногой от мороза, чем в лапы красных попасть. Наслышан о них. Нынче там не жисть боле, - покачал головой хозяин избушки.
Елисей настрогал ножом плиточного чая, щедро заправил закопчённый медный чайник горстью заварки.
- Без пороха-то оно тяжко, поди, будет? – спросил Агафон.
- Вот моя единственная старенькая шомполовка. Дедова ишо. И тот ствол гладкий. Но ничего. Всё не лук, - отвечал Елисей.
- А ежели сюда красные доберутся, как оно без винтовочки-то? – спросил Агафон.
- Придётся тогда жильё поменять и делов, - загадочно улыбнулся хозяин. - Чтобы тебя совсем никогда не отыскали надо сделать землянку в стланиках, что на гольцах под самыми белкАми – снегами вечными. В двухсаженном стланике не мудрено затаиться. И там жить можно. Свежо, но зато никакого гнуса там нет.
- Как же Вы без нарезного оружия на медведя? – спросил Ипполит.
- А на медведя с жаканом хожу. Ежели шатун какой одолевает. Заздря ни разу в медведя не стрелял. Зверь он шибко умный и то - грех есть. Разве что ради жира и желчи целебных стрелял, и шоб жисть свою спасти.
- А что за жакан такой? – удивился Ипполит.
- Вроде как разрывная пуля. Задним концом в свинец войлочный паж вставлен и надрезана пуля та. Можно в полость в пуле толчёный песок засыпать. Убойная сила велика. Не винтовка, конечно, но на сто шагов верно бьёт. Но уж год, как бросил я на медведя ходить.
- А что так? – любопытствовал Ипполит.
- Тридцать девять положил на своём веку, а сороковой, говорят – роковой. Да и к чему? Понятно, коль шатун застращал, иль шкура нужна те позарез. Мясо, правда, знатное у медведя, что помоложе, но хватает покуда тут и иной дичи. Сохатинки-то немало. По зиме аскыра добываю. Прицельно бью. Да только кому ныне меха нужны? Кому сбывать-то? Шкуры разные дубим, до лучших дней храним тут, - ответил Елисей, удовлетворенно поглаживая бороду.
- Слышал я, что алтайцы в корытах собственной мочой кожи дубят, - сказал Ипполит, - так уж заведено у них. Но неспроста видно.
- Даже в Европе выдерживание в моче было лет сто назад вполне обычным способом, - вставил Сергей.
- Не сумлевайтесь. Про мочу нам известно. За пять ден продубить-то не худо можно. И вся недолга, - улыбнулся хозяин, разводя крепкие узловатые ладони. - Вы рассаживайтесь. Баба моя вон пошла беличье мясо для нас готовить.
Хозяйка-алтайка принесла ароматную тушку белки и уселась в углу за починку камусных унтов. За всё время она не проронила ни слова.
- Во, глядите, - Елисей бесцеремонно взял супругу за шею, снял крест на цепочке и, с гордостью показал гостям, - со Святой земли подарок. Из негной-дерева вырезан!
- Да, знатный крест, - закивал Агафон.
- Слыхал от людей, что недавно ты, Елисей, Землемера в тайге повстречал, - сказал Агафон.
- Было такое, Агафоша, - загадочно улыбнулся в бороду Овчинников.
- А что за Землемер такой? - спросил Ипполит.
- Меченым его ещё называют, - перекрестившись, ответил Елисей, - лесной человек, стало быть – дикий. Отсиживался я, как-то в сентябрии-месяце, от дождя в нише скальной. Тут он подходит. Бесшумно совсем, однако. Я и ружьё вскинуть не успел. Испужался, ежели честно. Какой-то миг подумалось, а не приблазнилось ли мне всё? Взгляд евошний никогда не забуду. Глаза тёмные в глубоких глазницах сидят. Так и сверлят. Сам больше нас ростом и весь мохнатый. Силища такая особливая чувствуется, что захотел бы он – в лепёшку бы меня по скале размазал. Охолонел от страху я, а глаз своих отвести не мог, словно зачарован был. Помолчали мы, посидели рядом, а тут и дождь закончился, и ушёл Землемер.
Все помолчали, призадумались над загадками таёжными. Звучало убедительно.
- Приходи завтра поутру к скитам. Будем там, с восходом солнца, военный совет держать. Надо бы всех мужиков собрать, кроме стариков. Сходишь к соседу в распадок за перевалом, оповестишь? Нам надо успеть другим весть передать, - сказал Агафон хозяину на прощание и тот подтвердил свою готовность.
Утром на прогалине возле скита собралось десять человек из всех окрестных изб, не считая восьмерых сухаревцев (деду Варламу было наказано оставаться со скитными дедами и в молодое дело не соваться). Агафон представил мужикам-отшельникам всех гостей, то бишь – не старообрядцев. Участники совещания обменялись приветствиями. Авдей произнёс речь об опасности красного вторжения и необходимости продуманной, согласованной обороны. Никто не возражал и к приходу непрошенных гостей-табашников все отнеслись с пониманием. Обсудили, где и как занимать оборону, начертили схему на листке помятой бумаги. Когда народ разошёлся, сухаревцы принялись с упоением чистить и смазывать сохачьим и медвежьим жиром своё оружие тут же, на кулиге. Сергей ощутил хорошо знакомое, со времён гимназии, чувство своей отчуждённости и невольно подумал: «Надраиваю свою трёхстволку добросовестно и старательно, но при всём своём желании, не могу делать это с той самозабвенной любовью, как окружающие меня люди. Подобных чувств оружие вызвать у меня не может…»
- Как заваруха там, внизу, началася, уж год-другой, как я винтовочные патроны зазря не извожу, а токмо из гладкостволки-ружа охочусь. Сам набиваю патроны порохом и дробью. На иную дичь стрела возьмёт и самострел сойдёт. Могу научить, как самострелы мастерить, - говорил, подошедший Елисей.
- Давай, обучай нас, Елисеюшка. Авось всем гамузом лучниками станем. Нет, это я сурьёзно. Всем польза будет, - отозвался Агафон.
- Коль леодоры их нахлынут, как с луками-то? – покачал головой Елисей.
Сухаревцы стали натаскивать камни, рубить частокол, чтобы соорудить укрепление на подходах к скитам. Три женщины принесли им корзины полные снеди и начали извлекать подсоленную сохатину.
- Благодарствуем, матушки Енафа, Евсалия и Секлетинья, - закивал им Перфильев, отбирая, для первого раза, самые отборные куски печени, грудинки, лосиные губы, язык, - премного благодарны.
- Ох, живём мы нынче, братцы! – выразил свой восторг молодой казак.
- А ты, малой, завари покуда нам чаги берёзовой. Эвона растёть, - Агафон, ворочая тяжеленный камень, указал на огромный трутовик на стволе старой берёзы.
Сквозь старый тлен уже пробивались молодые травы, проклёвывались подснежники. Пахло прелью прошлогодних листьев, сыростью весенней почвы. Варсонофья Агеевна, вдова соседа Агафона, тоже пришла помогать и готова была таскать тяжести. Авдей тут же воспротивился, заявив, что такого не допустит в своём отряде. Потом, набравшись храбрости, этот суровый немногословный человек, неожиданно для себя самого, спросил вдовушку:
- Пойдёшь за меня, Варсонофьюшка?
- Господь с тобой, Авдеюшка? Едва успела мужа схоронить, - растерялась миловидная, круглолицая женщина.
- Да не сейчас сразу, конечно, - покраснел Авдей, - а когда срок истечёт.
- Там оно и видно будет. Пошто такие вопросы задаёшь? - отмахнулась Варсонофья.
Возле кухонного балагана сидела Матрёна и вслепую очень ловко резала мясо. Рядом послышались хлёсткие и сильные удары колуна. То Ипполит весьма умело, с остервенением, крушил поленья. Ему захотелось показать Матрёне, что и он, барин, на что-то годится. Когда несколько поленьев были расколоты, Коновницын вдруг осознал, что девушка безнадёжно слепа. В этот миг реплика, брошенная Агафоном в качестве комплемента в адрес «дровосека», поставила всё на свои места. Ипполит залился краской от такой похвалы из уст, рождённого в тайге. Он принялся за работу с пущим усердием, начав отсекать куски огромного, сухого выворотня.
- Ужин готов! И чай тоже, – раздался нежный и звонкий голосок Матрёны. Он ласкал слух Ипполита и ему казалось, что никакого ужаса не было, и, что девушка по-прежнему смотрит на окружающий мир своими милыми серыми глазками.
В тот вечер все трое образованных людей – единственных на сотни вёрст вокруг – собрались у своего костра.
- Вот уж и лето не за горами, - мрачновато промолвил Ипполит, - а что мы дальше делать собираемся? Как-то оно не понятно. Неужели это конец, и мы обречены весь свой век отсиживаться в тайге?
- А на что же Вы надеетесь? – отозвался Фёдор фон Грубер. - Наша борьба в прошлом. Россия отрыгнула нас, обрекла на вымирание. Жалкое прозябание в эмиграции или в глуши.
- Вся беда во всеобщем непонимании ситуации, начиная с отречения Государя, - сказал Сергей. – Если народ Государства Московского действительно ценил Царя своего и поддерживал его всячески даже и при крайностях Ивана Грозного, возможно необходимых для закрепления самодержавия, спасения его от хаоса феодализма, то к нашему столетию народ, под влиянием образованных, здоровый инстинкт поддержки самодержавия утратил. При первых Романовых утвердилась идеальная духовная связь народа со своим Царём. Какие гуманные правления тогда начались! Никон-патриарх, конечно, многое напортил. Но после реформ Петра и крепостного закабаления, бюрократизации, лютого преследования беглых, абсурдного навязывания нерусского облика дворянству, вместе с курением заморского зелья, народ отвернулся от такого царя. Образ народного Государя был попран надолго. Весь Галантный век с его бабьим шальным правлением, вплоть до особых привилегий дворянства, превратившего его из служивого в наполовину паразитическое сословие, народ лишь отдалялся от верхушки общества. После героического восемьсот двенадцатого года, начинается вырождение части столичного дворянства вплоть до самых верхов, дошедших к нашим дням до создания обществ однополой любви, кичащихся своей принадлежностью к ним, до женитьбы Великого князя Михаила Александровича, ради денег, на Цецилии Баденской – интриганки с примесью еврейских банкиров. Я вовсе не юдофоб, но это – начало неизбежного разложения от чрезмерной либерализации. Дети их - Николай Михайлович становится масоном, конституционистом и безбожником, Александр Михайлович – таковым же, при всём его уме и, своего рода, патриотизме. Вскоре высший свет доходит и до прямого предательства своего Государя в момент величайшего напряжения державы. Это даже не один лишь Николай Николаевич Младший. Об этом знаю от моего брата, служащего в охранных структурах. Взять то же купечество. Как крепко оно и патриотично бывало - в первом-втором поколении. Особенно, ежели из старообрядцев. Но дальше начиналось подражание утончённым городским дворянам и такое чаще кончалось печально. Взять того же Савву Морозова. В то же время, закат самодержавия ознаменовался такими великими государственниками, как Александр Третий, Столыпин.
- Лучшие люди нашей армии были истреблены на фронтах ещё до семнадцатого года. А потом Троцкий с Лениным произвели децимацию всей России. Впрочем, что от их главарей можно ожидать, кроме как ненасытную жажду крови? Ведь кошерные мясники резвее прочих, а мир этот под их контролем, - добавил фон Грубер.
- Да, узурпатору двух войн мало. Он продолжает прореживание населения на предмет поисков и уничтожения наиболее преданных Отечеству и вере отцов. Что останется после такой мясорубки? – продолжил Сергей, пристально посмотрев на Полярную звезду, и, в очередной раз, подумал: «Большая медведица уж скорее смахивает на волка с задранным хвостом».
- Ничего мы уже не изменим, - вздохнул Ипполит, - но что же нам теперь делать? Бежать в Китай как-то не тянет. Но прожить здесь отведённый срок тоже было бы слишком, при всей моей любви к тайге.
- Пожалуй, я решусь отправиться на поиски своей семьи. Надеюсь, что они, по-прежнему, в Москве, в своём доме, - задумчиво произнёс Сергей. - В эмиграции я долго не выдержу, думая о них.
- А я отправлюсь с Сухаревым, который намерен продолжить борьбу из Монголии, - невозмутимо сказал Фёдор.
- Тогда, мне остаётся пойти с Вами! - нервно воскликнул Ипполит.
- Как? И Вы остаётесь в Сухаревым? Хотите продолжить, лишившиеся смысла, взаимоистребление? А как же Ваш пацифизм, Ипполит? Белое движение проиграло и локальное продолжение войны ничего не изменит. Вялотекущая партизанщина приведёт только к новой крови. Не вижу смысла продолжать убивать молодых, оболваненных красноармейцев. Это лишь умножит зло, творимое годами в России, - нервно говорил Сергей. - Мы можем уповать лишь на то, что Россия изменится в лучшую сторону эволюционно, спустя долгие годы. Правительство смягчится и православие восторжествует. Либо Россия вовсе рухнет, как цивилизация, либо она воспрянет и, конечно же, как монархия. В новой России самодержавие станет непременно народным и воцарится Замысел Божий.
- Вы правы по большому счёту. Дело не в продолжении сведения счётов, не в мести. Остаюсь здесь из-за Матрёны. Хоть и устал я в лесах по раменям да суземам хорониться, а не смогу её теперь одну оставить никак. Не смогу же я с ней в населённые места податься. Приметят, начнут копать и арестуют. Убежать с ней вдвоём в Китай, а далее – в Европу не удастся. Где мне набрать на это средств, когда теперь не имею ни гроша? Но воспитание сильнее происхождения. Возьмусь за её образование пока своими силами, - ответил Коновницын.
«Если мне сначала подумалось, что этот человек не достоин особого уважения из-за того, что с начала войны он предпочёл отсидеться в глубинке, пусть даже из соображений собственного пацифизма, то теперь беру свои мысли обратно. То, на что он решился – широта души, подлинный подвиг», - подумал Сергей.
- Казаки содержат в себе неистребимую силу, - сказал вдруг Фёдор, - они исстари рвались на незатронутые цивилизацией земли Сибири. Вольный, беззаботный и бесстрашный народ, ищущий опасности. Народ, который и живёт, и умирает запросто. С ними мне и подобает остаться, а не в Харбине, по кабакам, свой срок коротать. Остаёмся с сухаревцами, Ипполит?
- Замётано, Фёдор! – с радостным отчаянием ответил Коновницын.
- Простите, друзья, но я ухожу на северо-запад, - сказал Сергей. - Как вы решитесь покинуть эти места, - двинуться в Монголию, так и я уйду.
«Надо поскорее выяснить отношения с женой, коль живым доберусь. Если она опять такое начнёт – это конец. Пойду искать Настасью. Тьфу! - пытался гнать подобные мысли Охотин. – Да и посмотрит ли на меня, старого, эта красавица? Оброс сам, как герой Купера. Последний раз волосы и бороду постриг в Харбине. Зуб передний выпал…»
- Надо спросить Сухарева о его планах, - предложил Фёдор и пошёл за Авдеем.
- Да… - протянул Сухарев, подошедший к их костру, - остаётся нам в Монголию податься.
- А стоит ли продолжать бесполезную для России борьбу? – спросил его Охотин.
- Но эти сучьи дети лишили меня всего. Даже Родины, не только земли с добром семейным, - возразил Сухарев. - Своим примером борьбы мы сможем потянуть за собой всех русских, тысячи которых осели в Китае. С такой силой сумели бы отобрать у красных хотя бы Дальний Восток.
- Не думаю. Их армия имеет многие сотни тысяч и хорошую технику, - покачал головой Сергей, глядя на взошедшую огромную, белую луну.
- Но здесь моя земля с коей меня нагло выгнали. Вот даст согласие Варсонофья Агеевна и двинем на юг, – смутился Авдей.
- Всё верно, есаул! – подбодрил Сухарева Грубер. - Вспомните Фонвизина, господа: «Ты должен посвятить Отечеству свой век, коль хочешь быть ты честный человек!»
- Согласен, что бороться с большевизмом надо продолжать и в этом наш долг. Но иначе – без крови, - заметил Сергей.
Когда к ним подошёл Перфильев, Ипполит сразу же спросил об его планах.
- Нам, рыбакам, большая река нужна, не горная. Не охотник я, да и не солдат в душе, – ответил Агафон. - К своим в Минусинск вернусь. Авось не арестують. Кому простой рыбак нужон?
- Слышишь, Ипполитушка? Из леса слышен зов филина, - раздался за спиной Коновницына голос Матрёны, и он поразился, как незрячая так ловко может передвигаться по каменистой пади, где и он мог бы в полумраке споткнуться.
- К чему же нас призывает мудрая птица? – улыбнулся Ипполит.
- К борьбе, - с долей сарказма ответил за девушку Фёдор.
- К покою, ко сну, - возразила Матрёна.
«Впереди предстоит иная, не менее сложная борьба за души. И начать мне следует с души собственного сына. Вопреки всему, проникну в Москву. И куда такому ипохондрику как я сражаться», - твёрдо решил про себя Сергей, доставая из кармана маленький лик Спаса, подаренный Евпраксией, с которым он никогда не расставался, и украдкой целуя тёмную доску. Сергей знал, что сестра подарила по иконе каждому из своих братьев, уходящих на фронт, но это нисколько не умаляло ценность подарка. Глаза Спасителя смотрели на Сергея вопрошающе. Скупая, но непослушная слеза неприятно пощекотала обветренную бородатую щёку Охотина.
Дакка, январь 2016 – Лейден, апрель 2020.
Список упомянутых исторических лиц, современных повествованию.
1. Список исторических лиц, участвующих в действии романа:
Глава 1: Каппель, Врангель
Глава 2: Гумилёв, Лариса Рейснер
Глава 3: Деникин
Глава 4: Дроздовский, Кривошеин, Эфрон
Глава 5: Сергей Бородин
Глава 6: Кабаев, Ларшин, генерал Николай Сукин
Глава 7: Колчак, Шульгин, Вел. кн. Ольга Александровна, муж её – полковник Куликовский, Романовский, Лукомский
Глава 10: Будберг, гвардеец Плешков, Зиновий ёёв, Иванов-Ринов, Щетинкин, Фортунатов
Глава 11: Анатолий Пепеляев
Глава 16: Анненков
Глава 18: Городецкий
Глава 19: Пётр Козлов
Глава 20: кн. Искандер
Глава 21: Слащов, Шмелёв
Глава 22: фон Унгерн-Штернберг, шофёр Хитун, Владимир Рерих, врач Рябухин (Рибо), Волков, Оссендовский, Макеев, Резухин, Архангельская
Глава 24: Иван Соловьёв
2. Список исторических лиц лишь вскользь упомянутых в романе:
Глава 1: Галкин, Клоченко, Вырыпаев, Махин, Степанов, Дитерихс, Николай 2, Александра Фёдоровна, Вел. кн. Михаил Александрович, Благотич, Бакич, Войцеховский, Степанов, Ушаков, Шокоров, Старк, Швец, Гайда, Трилиссер, Вацетис, Тухачевский, Троцкий, Раскольников, красные машки, эсеры: Авксентьев, Савинков, Муравьёв, Зензинов, Климушкин, социалист Вологодский, Болдырев, Корнилов, Эргардт, Каледин, Кутепов, , Духонин
Глава 2: Урицкий, эсеры: Канегиссер и Каплан, Норбертина Кински, Николай Клюев, Вячеслав Иванов, Гиппиус, Сологуб, Анненский, Брюсов, Бальмонт, преподобный Варсонофий Оптинский, Владимир Скалон, Яков Свердлов, Ленин, эсер Чернов, матрос Железняков (Железняк), Фрейд, Бурлюки, священник Скипетров, кадеты Шингарев и Кокошкин, граф Пален, Виленкин, клоуны Станевский и Радунский, богема: Блок, Ахматова, Ларионов, Гончарова, Алексей Толстой, Эренбург, Каменский, Дон-Аминадо, Кончаловский, Маяковский, Вертинский, Бенуа, Степан Петров, Судейкина, Судейкин, графиня Роттермунд, Настя-натурщица, Шурка Монахов, Горький, Карсавина, Коваленская, Мережковский, Философов, Чуковский, Пимен Карпов, Северянин, Хлебников, Эвридика, Александр Грин, Есенин, Рюрик Ивнев, Арманд, Червинская-интриганка, Сухомлинов, священники Петров и Колокольников, Коллонтай, Нагродская, Крыжановская, Наталья Климова, Соколов-Медведь
Глава 3: Керенский, Краснов, Черемисов, Щастный, Шиллинг, Дорофеев, Рар, Рябцев, Пекарский, Хованский, Брусилов, Алексеев, Сергей Марков, Веденяпин, Пуришкевич, Распутин, Гинденбург, премьер-министр Трепов, митрополит Платон, думец Гольдман, Курлов, Спиридович, министр Прокопович, эсеры: Станкевич, Войтинский, Руднев, большевики: Крыленко, Берзин, Луначарский, Бухарин, Иоффе, Каменев, Неженцев, Туркул, Зинкевич, Ушаков, военврач Некрасов, Мартьянов, Ланской, Орёл, Хомутов, Кушелевский, фон Штейн, фон Розенберг, Билибин, Люндеквист, Медиокритский, Бахирев, Развозов, графиня Ланская, Суворов, Геруа, Довгирд, Дрейер, присяжный поверенный Полянский, Лопухин, Н. Лермонтов, Мосолов, герцог Лейхтенбергский, Эйхгорн, Вильгельм II, граф фон Альвенслебен, граф Мумм (фон Шварценштайн), Марков 2-й, граф Келлер, Леопольд Баварский, фон Людендорф, Вандам, Кондратов, князь С.Е.Трубецкой, Перхуров, Акацатов, Рычков, Бредис, Супонин, литератор Дикгоф-Деренталь и его жена, Макс Гофман, посол Мирбах, посол Рицлер, Сидней Рейли, Соммерсет Моэм, Гувер, Урквард, эсеры: Блюмкин и Андреев, Винекен, Епанчин, Подвойский, эсеры: Попов, Гоц, большевики Петерс, Лацис, Петрове, Штальберг, Виккерс, Балк, кадеты: Трубецкой, Струве, Милюков, Родзянко, Харузин, Шкуро, Лазарь Бичерахов, кадет князь Оболенский, кадеты: Набоков, Пустошкин, Альперин, донцы: Донсков, Голубов, Назаров, Попов, Денисов, Дутов, Ульяновский, Тимановский, Кондратьев, Будённый, Ворошилов, Сталин, Мамантов, князь Львов Ллойд-Джордж, король Георг
Глава 4: Красный барон, Пётр Нестеров, Прокофьев-Северский, Казаков, Жуковский, Сикорский, Борис Александрович Энгельгардт, Бологовский, Кузьма Крючков, Лечицкий, Накатов, Глобачёв, Кулаковский, Куколь-Яснопольский, Бабиев, батько Махно, Маруся Никифорова, Красная Соня (Гельберг), Лаурис, Подтёлков, Медведев, фон Сиверс, Чичерин, Красин, Литвинов, Боровский, Дзержинский, Радек
Глава 5: Молчанов, Швец, Чечек, кн. Ухтомский, Баранов, фон Линзинген, Нечаев, корнет Марков, Александр Трепов, Вел. кн. Дмитрий Павлович, Александр Мосолов, Анна Вырубова, Борис Соловьёв, барон Жирар де Сюкантон, Бехтеев, Великие княжны Ольга и Татьяна, Гайдук
Глава 6: Акутин, Мартынов, Курин, атаман Семёнов, социалист Фомичёв, Любавин, Михаил Никанрович Бородин, Георгий Бородин, Щепихин, Антонов, казаки-летуны: Каплин, Смердин, Харчёв и Портнов, Акулинин, Олимпий Аничхин, Пётр Хорошхин, Донецков, Балалаев, Юдкин, Небатеев, Рожков, отец и сын Павлычевы и Тишковы, Загребин, Горбачёв, Колкатин, Дубов, Мизинов, Михаил Николаевич Бородин, крестьянин-борец против пьянства Чуриков, Владимир Толстов, крестьянин Ананишев, Савельев, комиссары: Цвиллинг, Ходаков, Чапаев, инженер Карбышев, Тимофей Сладков
Глава 7: Драгомиров, протопресвитер Шавельский, М. Свечин, А. Свечин, Вел. кн. Николай Николаевич, имам Нажмуддин Гоцинский, пророк Узун-Ходжа, имам Гоцинский, Юзефович, Фош, Нокс, президент Вудро Вильсон, министр Коковцов, Николай Иудович Иванов, Манакин, Африкан Богаевский, Боровский, Шмидт, гетман Скоропадский, Винберг, Цыганок, Плющевский-Плющик, Петлюра, князь Долгоруков, Пилсудский, промышленник Гужон, комиссарши Соловьева и Антонина Нимич, севастопольский рыбак Павка, Сиверс, комиссар Слуцкий, Гучков, Вел. кн. Александр Михайлович (Сандро), жена его - Вел. кн. Ксения Александровна, Мимка, семья Юсуповых, Вел. кн. Hиколай Hиколаевич с семьёй, семья Гужон, матрос Задорожный, Сулькевич, министр иностранных дел Сейдамет, князь Горчаков, граф Татищев, немецкий колонист Рапп, инженер, генерал-майор Фриман, землевладелец, октябрист Налбандов, кадеты Крым, министр юстиции Набоков, Винавер, Богданов, Стевен, Барт, Бобровский, Вера Холодная, Осип Рунич, Винницкий-Япончик, сахарозаводчики: Хари, Гепнер, Златопольский, социалист Брайкевич, атаман Григорьев, Гришин-Алмазов, митрополит Антоний Храповицкий, градоначальник Пильц, французский капитан Садуль, социалист Рутенберг, Андре де Ланжерон, Жанна Лябурб, д'Ансельм, Фредемберг, Энно и его жена, Мятлев, князь Львов, В. Гурко, Рузский, Данилов-Чёрный, Щербачев, Эверт, Маниковский, министр Поливанов, Борисов
Глава 8: Философ Лев Тихомиров, Патриарх Тихон, профессор Кузнецов
Глава 9: Мамонт Дальский, Кузмин, Юркун, жена Гумилёва - Энгельгардт
Глава 10: Хорват, Благотич, Безобразов, Геруа, граф Игнатьев, герцог Мекленбург-Стрелицкий, Гаух, Вел. кн. Павел Алексанрович, братья Панаевы, Ефим Мамонтов, Кравченко, Матэ Залка, Коротков, Попов, Эсер Старынкевич, кн. Голицын, следователь Соколов, Вел. кн. Елизавета Фёдоровна, Вел. кн. Сергей Михайлович, три сына Вел. кн. Константин, кн. Палей, Борис Хорошхин, Жанен, де Голль, Нокс, баронесса де Боде, Дуко Карацаев, Купец-старообрядец Старцев, отец Пётр Рождественский
Глава 11: Шаляпин, Монстров, Мадамин-бек, Юденич, Лебедев, Сахаров, Пепеляев, генерал Розанов, Хорват, Чжан-Цзолинь, Калмыков, Лазо, Лебедева-Кияшко, Клемансо, исследователи Сибири: Цварцев, Сапожников, Котельников, Вилькицкий, золотопромышленник Востротин, эсер Сукин, Гайда, британский консул Локкарт, Миллер, Чаплин, социалист Чайковский, Дуров, Марушевский, Мандельбаум, Кедров и жена его Пластинина, Белов Георгий (=Виттекопф, или Вистенгоф), министр Виктор Пепеляев, эсер Дербер, князь Долгоруков, посол Бьюкенен, генерал Розанов, Кучковский, Гашек, Машка-Шарабан, князь фон Ливен, генерал Родзянко, Бермонт-Авалов, Вырголич, Булак-Балахович, Куприн, Черчилль, адмирал Коуэн
Глава 12: Бунин, атаман Зелёный (Данило Терпилло), Мамонтов, Бредов, Котовский, Якир, Будённый, Пилсудский, Савельев, Топорков, Павличенко, Шатилов, Улагай, Покровский, Гурджиев, Успенский, Полковник Григорий Иванов, Туцевич, Климчук, Евгений Петерс, Дыбенко, Коган и Рутгайзер из исполкома, Гуселыциков, Лобов, Барбович, казак Ящик
Глава 13: генералы: Ханжин, Ларионов и Червен-Водали, Гривин, Зиневич, Сыровой (Сыровы), Гассек, Казагранди, Галкин, Михайловский, эсер Алексеевский, адмирал Като, врач Данц, Скипетров, Лохвицкий, Феофилов, Самойлов
Глава 14: Казакевич, Акулинин, Сергей Толстов, Киселёв, Карнаухов, Касимов, Каширин, Блюхер
Глава 15: батько Ангел, батьки: Кацур, Струк, Зелёный (Терпило), Волох, Яхонтов, Заболотный, Ванька Момона, Данченко, петлюровец Тютюнник, кн. Оболенский, Синица
Глава 16: Русинов, консул Долбежев, Красильников, эсер Тренденбах, Ионов-младший, Щербаков, Асанов, Луговский, Берников, Денисов, Кайгородов, Токарев, Хатан-батор-Максаржав и «красный буддийский лама» Хас-батор, Гербов
Глава 17: Cвященники Григорий Петров и Константин Колокольников – эсеры, Крупская, историк Покровский, Айседора Дункан, Калинин, писатель Лев Кормчий, педагог Яновская
Глава 18: балерина Спесивцева, княгиня Голицина, баронесса Кноринг, Герасимов, Кириллов, Демьян Бедный, Карл Радек, Анна Энгельгардт, Осоргин, Флоренский, Аркадий Бородин, профессоры Дьяконов и Ольденбург, Павлов, Циолковский, Вернадский и Тимирязев, Мандельштам, товарищ Дора, Ревекка Пластинина (Майзель), Ремовер, Комиссарша Нестеренко, Саенко, Герберт Уэллс, великие князья Николай и Георгий Михайловичи, Павел Александрович и Дмитрий Константинович, Шведов, Герман, Пальчинский
Глава 19: урядник Лагутин, Гусельщиков, Изварин и его жена Евдокия, Герасимов, Медведев, Фридрих Фальц-Фейн
Глава 20: Зайцев, Бринкман, Колесов, Коноплёв, Фильчев, Худяков, Баратов, Старосельский, Занкевич, Иманов, Иргаш, Ибрагим-бек, Джунаид-хан, Мадамин-бек, Нияз, Курширмат=Шер-Мухаммад-бек, Наливкин, Осипов, Берг, Горелов, граф Доррер, Фролов, Фунтиков, Полторацкий, Малессон, Ноллис, Бейли, Блэкер, Тредуэлл, лорд Эссертон, Литвинов, Сливицкий, Шульц, эмир Хабибулла, премьер-министр Низамеддин Дивонбеги, хан Сарвар, Казанович, Коровиченко, Монстров, Агапов, Цветков, Руднев, Тишковский, брат Лавра Корнилова, Сухотин, Шумилов, Финкельштейн, Фоменко, Куйбышев, Фрунзе, Кастанье, Ситняковский, генерал Джунковский, эмир Бухарский Алим-хан, Надежда Дрейер, старший брат Александра Искандера Артемий, Руднев, Рожновский, Гагенский, Дмитрием-Бай, Иваныч-Пуля, Мандич и его жена, Джеймс Флеминг, Мезенцев, Фрайзер, Гикало, Орджоникидзе, Примаков, рыбные промысловики братья Мокеевы и братья Марковы, Шапошников, Тимофеев и Красильников, Георгий Антонович Моисеев, Аманулла-правитель Афганистана, Энвер-паша, джадиды Усман и Файзулла Ходжаев, генеральный консул Нагорный, лорд Керзон, Ишон-султан, Хабибулла-Бачаи Сако, Нусрат-бек, Давлатманд-бий, Данияр-бек, Мулло Али Мошина , Селим-паша (Ходжа Сами), Фазил Муксум, Корк
Глава 21: Астраханцев, Павлов, Фостиков, Мак-Кинли, Достовалов, Сидорин, Кильчевский, Абрамов, Марина Цветаева, Орлов, маркиз делли Альбици, Максимильян Волошин, Мандельштам, комендант Усов, протоиерей Владимир Востоков, Милн, эсер Попов, Бриан, Кирпичников, Мария Скрыдлова, Землячка, Бела Кун, братья Антоновы, Какурин, Уборевич, Ягода, Ульрих, Лазарь Коленберг, Третьяков, Каретник, Георгий Богданов, Мария Захарченко-Щульц, Манштейн, вице-адмирал Кедров, адмирал Дюмениль, социалист Агеев, масоны: Зеелер, Бернацкий, Лиазонов
Глава 22: Маковкин, Кислицын, Юаншикай, Суйдун-гун, Найден-гун, Богдо-гэгэн, Соломаха, Бурдуковский, Сипайло, Безродный, Николай Рерих, Джа-лама, о. Феодор Парняков, Шейнеман, Козырев, Фитингоф, Пётр Витте, Тизенгаузен, Ивановский-Клуге, Войцехович, Костерин, Нэйсэ-гэгэн Мэндэбаяр, Казагранди, Казанцев, Кайгородов, князь Фушенге, Милош Хорти, Бадмаев, князь Ухтомский, граф Гобино, Инденбаум, Лаурис, троюродный брат Семёнова, Андреевский, Ага-Петрос Элов, Кондратьев, Лихачёв, Сухарев, Рокоссовский, Попов, Шишилихин, Сухэ-Батор, Йоффе, Доманевский, Архипов
Глава 23: Вержбицкий, Никифоров, Шумяцкий, Краснощеков, Болдырев, братья Меркуловы, Бочкарёв, Глебов, Смолин, В. Бородин, Ефимов, Коробейников, Савельев, Куо-сан, купец Кушнарёв, Унтербергер, Арсеньев, золотоискатель Абрамов, промышленники Жук, Фомиль, Хаймович и Бернштейн, областник Сазонов, Иванов-Мумжиев, контр-адмирал Бернс, Каландаришвили, Байкалов (Некундэ), анархист Строд, Артемьев, Хапилин, Толстоухов, Яныгин, Рейнграт, Ракитин, Вишневский, эсер Куликовский, Андерс, Леонов, Степанов и Сивков, Алексеев и Метелица, Русев, Подгорецкий, Пешков, Алла-Верды, Зыков, врач Опарин, прокажённый Ли-Цзи, хунхуз Цай-Дунь, Тряпицын, Лебедева-Кияшко, Герц, Пфиценмайер, Калугин
Глава 24: Сокольницкий, Сатунин, Макаров, Гайдар-Голиков, Виттенберг, Скуратов, Бердин, Шевелев, Недорезов, Лыткин, Шумов, Астанаев, Чихачёв, Заруднев, Михаил Александрович, Цецилия Баденская, Николай Михайлович
Смерти не бывать
© Copyright: Владимир Бородин 3, 2024
Свидетельство о публикации №224082501015
Свидетельство о публикации №224082501015
Рецензии