Дядя Ларион

        Однажды маленький Феофан прибежал к кузнице.
Расположилась кузнечная обитель почти у самой речки.
А ещё ближе, совсем рядышком, чуть ли не под ступенькой катится ключевой ручей, приговаривает с чёрно-серыми венцами, пришёптывает со мхом, законопаченным  во все швы и щели. О каких подземных сокровенностях сказывает он этой матёрой, приземистой избе?
Снаружи изба- кузница выглядит поразительно: одно-единственное окно-окошечко; одна-одинёшенька ступенька; одна обитаемая, рогожей лыковой укрытая скамья;   и великий в одиночестве своём – верстак, врезанный в концы брёвен  мощных, как пушечное литьё. Но самая   изумительная красота исходит от невысокой двери.
Вот она, краса - красотень из доброго, морёного тёса! Кованые воронёные шляпки гвоздей отсверкивают на солнце антрацитовыми гранями. Просечным, узорчатым железом красуются полосы дверных петель-жиковин, да ещё – с колокольцами по верху и с подковами по низу. Переливчатой, причудливой рыбиной изгибается ручка. Так и хочется схватить её, чтоб не сорвалась и не уплыла обратно в речку!
Феофан схватил рыбину обеими ручонками. Блестящая чешуя на ней оказалась не холодной, а неимоверно горячущей, как картошка-печёнка из дедова костра.
Чуть не ожёгся. Отцепился от ручки - причудницы, и  спорхнул со ступеньки, и бухнулся, в чём был, – в ручей.
А ручей-то, он – ключевник. Водичка в нём никак не теплее льда!
На всём Феофане кожа закукожилась, скукожилась и перекукожилась в курино-синюю с мелкими и крупными пупырышками. Волосы затопырились гребешком цыплёночьим. Зубки застукотели.
Подскочил Феофан да выпрыгнул из ключевника на покатый бережок. Улёгся на тёплую зелень-травушку. Умостился. Давай греться-жариться. Погрел спинку, перекатился на живот, потом на один бок, на другой – и всё с зажмуренными глазами.
Оказывается, солнышко любит играть "в жмурки", а прячется на ночь потому… потому  что устаёт. Попробуй-ка, с каждым поиграть! Замаешься, замучукаешься, затутыркаешься так, что на утро и играть не захочется.
Отогрелись на солнышке, разгладились куриные пупырышки на коже. Приголубило, подсушило солнышко волосы и одежонку.
Порыскал Феофан по сторонам, сорвал лист лопуха и отважно уцепился зелёной этой варежкой за причудливую ручку - рыбину. Старается, тянет на себя тесовую дверь, а она не поддаётся. Ух, тяжелень-то какая, тяжелущая! Поднатужился, со всех силёнок рванул и… Повис на дверной ручке – как карась на крючке, покатился на ней, полетел, болтая босыми ногами, едва об стену не шваркнулся.
Из кузницы, легонько придержав дверную карусель, шагнул кузнец Илларион.
Росту Илларион – не то, что бы богатырского, но крепкущий. Внушительная, седая борода поверх прокопчённого, кожаного фартука. Чёрные, подпалённые, лыковые лапти. Крест-накрест подвязаны лапти сыромятными ремешками вокруг холстяных штанов под самые коленки. Вкруг головы – как корона царская – плетёная из кожи тесёмка. Тесёмка - не только   от пота защита да волосы придержать. Но бережёт она от жара угольного, от жара железного. Так же от зависти, корысти да сглазливости ограждает, ограждает кузнечные замыслы; хранит найденную, но не вытащенную из железа красотень-красотинищу.
Оторвался Феофан от кованой рыбины, юркнул из-за двери, перед Илларионом как раз и оказался.
Стоят они – черти чертями – друг перед другом. Один чертёнок весь облезлый да обугленный до арапского загара, с серыми, трескучими цыпками на руках и на ногах. А другой – тёмный лицом от сажи-копоти; с волосястыми,     задымлёнными от огня да металла – ручищами.
Глядят они друг на дружку. А между ними чертенята так и проскакивают – добрые, лукавые, озорные с прищурочками – искры голубые по округе разбрызгивают. Не то – чудачатся, не то – чудотворничают…
- "Здравствуйте, дядя Ларион, здравствуйте!"
- "Здравствуй и ты, Феофан, здравствуй. Зачем пожаловал? Уж, не на моих ли дверях покататься?"
Было, было в тайне такое желаньице, и как Ларион его угадал? Непонятно. Но Феофан глаз своих не отвёл и чёртиков из взгляда не отпустил.
- "А ещё тебе, верно, охота на огонь поглядеть, на мехах поиграть-покачаться да молотком по наковальне постукать-позвенеть?"
Почему, почему? Лариону про Феофановы намерения всё известно? Опять непонятно.
Зато понятно, что с Ларионом – хорошо; и не страшный он, хотя взрослый-превзрослый.
Зато понятно теперь Феофану, откуда берётся ОГОНЬ.
Берётся огонь от солнца, от его летучих лучиков. Отскочит лучик, отпрыгнет-оторвётся от высокого жара, да и схоронится. А где? Да  где ему вздумается! Хоть в щепку заберётся, хоть в чёрной угольной яме закопается! Да хоть в железку или наковальню плюхнется, нырнёт и растворится! Ни за что не распознаешь. А он – там! Там затаился   и, когда ему вздумается, тогда он и объявится. Стараешься углядеть, а не углядишь. Когда ему приспичит, тогда он брызнет искрой-пламенем, заполыхает огневищем, разноцветными язычками к себе заподманивает.
Можно, конечно, и с ним поиграть. Но… Но игрун этот бывает скор, хитёр, свиреп и опасен. Ещё как опасен! Берегись, не зевай: цапанёт шибче крапивной жгучести, больней пчелиного жала, пуще укуса осиного. Незаметно, играючи ширканёт по открытому месту, и вздуется  ожог пузырём. Плачь-заплачься, ори-заорись. Ух, какой опасный игрун!..
- "Эй, Феофан! Огня бояться - щей не хлебать, ухи не варить. С ним не столь играть забавно, сколь дружить надобно. А друзей бояться?.. Можно ли разве? Какой в них страх? Меж друзей друг от дружки завсегда никаких тайн не бывает. Огонь – это друг наиглавнейший. Он много-много нарасскажет, секретнейших секретов пооткрывает, невидаль невиданную высветит да покажет. Правда, боязливых… Боязливых огонь не любит. Боязливые от него ревмя ревут, слёзками умываются, шарахаются и бегут, как от чудища беспощадного. Им никогда не откроет он доброй красоты своей, силы своей и могущества. Нет, боязливым никогда не явит он языка своего бессловесного, для них огонь – непонятен, зол, ужасен и безжалостен.
А каков он на самом деле?.