Два мира. Бытовая философия

Промозглым осенним утром после сильной ночной грозы перед входной дверью в наш подъезд стояла робкая девочка лет двенадцати с ранцем и дрожала от холода, согревая дыханием кулачки. Выходя во двор, я открыл дверь настежь и подержал, чтобы она зашла:
– Заходи, не мёрзни! – Изо рта валил пар, а воздух, насыщенный влагой, обжигал лёгкие.
– Можно? – робко отозвалась продрогшая девочка. – Я жду подругу в школу.
– Пока подруга выйдет, ты тут озябнешь! – подбодрил я её с улыбкой. – Давай, смелее!
В стеснении сжав губы и шмыгая носом, скромная девочка зашла в наш затёртый подъезд. Её ясные голубые глаза светились искренней благодарностью.
Честный всегда страдает. Это качество вообще доставляет в жизни массу неприятностей. А вот нечестным приглашение не требуется. Два неогороженных лестничных пролёта до лифтёрной облюбовали учащиеся из двух близлежащих школ. «Свободный рынок» не строил для них дворцов и домов культуры, и молодёжь, по-видимому, пользуясь чьим-то ключом-таблеткой, проникала в наш подъезд целой стаей, чтобы на отрезке между десятым и техническим этажами скрасить свой внеурочный досуг. После них оставалась куча мусора в виде обёрток от чипсов, окурков, пустых бутылок из-под порошкового пива, модной слабоалкогольной гадости ядовитого цвета, презервативов и даже шприцов, а стены пестрели выжженными при помощи зажигалок сердечками и каракулями как своего рода метками территории. Пачкуны из неолита умудрились так исписать своими наскальными петроглифами два последних лестничных пролёта подъезда, что перед нами, соседями с десятого этажа, встала необходимость перегородить проход к лифтёрной железной дверью.
Однажды, ещё до установки двери, заслышав гам и звук падающих бутылок на лестничной клетке под чей-то несдержанный хохот, я вышел к лифту, на всякий случай вооружившись обыкновенно пылящимся у меня электрошокером, и обомлел: на высоте каких-то трёх метров в двух пролётах лестницы уместилось около двадцати визжащих, чертыхающихся, сквернословящих, кокетничающих, хохочущих, плюющихся, дымящих и пьющих подростков. Разумеется, их сюда никто не приглашал, гостеприимно придерживая открытую входную дверь. Эта свора несовершеннолетних чертей забиралась сюда самостоятельно и бедокурила до тех пор, пока кто-нибудь из соседей не выгонял их на улицу или пока им на сотовые телефоны не начинали названивать родители, обеспокоенные долгим отсутствием чад после школы.
– Ребята, собирайтесь! – скомандовал я твёрдым голосом, но безо всякого оттенка ненависти. Собственно, этих заблудших проказников ненавидеть было не за что: государство, в котором они выросли, воспитало их слабоумными рабами потребления, обречёнными скитаться по подворотням и подъездам; а вот порцию розог за загаженную лестницу сорванцы определённо заслужили. Боязливо косясь на снятый с предохранителя электрошокер, компания испустила коллективный вздох раздражения и досады и, демонстративно, по-детски беспомощно выказывая недовольство наивной жестикуляцией, начала медленно рассасываться. Мимо меня к лифту проходили дети разного возраста – совсем «зелёные» и уже возмужавшие, из бедных и зажиточных семей, худосочные и откормленные. Девочки поправляли штаны, причёски и лицевой пирсинг, мальчишки закидывались жвачкой и отряхивали куртки, служившие подстилкой для пассий. Во взглядах подростков мешался животный страх и запальчивая злоба. Будто рассерженные зверьки, они семенили по ступеням вниз, дико озираясь и заваривая эмоцию, которая позже, в лифте, должна была выплеснуться наружу и весьма точно охарактеризовать мою «недоброжелательность». Да, их лишили вожделенного растления и, пусть ненадолго, отсрочили их моральное разложение в стенах моего подъезда, но скажут ли они когда-либо за это «спасибо»?
Таких примеров – уйма. Ну, например, про то, как старательно лечила мне зубы молоденькая врач-стоматолог, армяночка, ещё по сути ребёнок, но какой талантище! Сама худенькая, голосок писклявенький, пальчики тончайшие, а глаз – вострый, как лазер. Она так усердно корпела над моими зубами, что мне стало стыдно за её худобу. Недоедает поди из-за таких, как я. Её захотелось прижать, погладить и накормить, как худого котёнка. Скромность, доброта и честность руководили ей, качества идеалистов, и денег она взяла меньше, чем ей предписывал прейскурант той конторы, где она начала свою карьеру. А ещё я помню одного дельца в халате врача, зазывавшего на кампусе студентов в стоматологию, чтобы содрать с них деньги. Его толстые пальцы воняли куревом, а на шее блестела толстенная золотая цепь. По глупости я зашёл к нему, чтобы узнать цены, и не успел глазом моргнуть, как очутился в кресле пациента. Делец уже назначил дорогое лечение моих клиновидных дефектов (благо их много на зубах, сказался дефицит кальция в детстве), а коварная ассистентка уже заносила надо мной брызгающий шприц с анестетиком, когда инстинкт самосохранения покачал моей головой и вызволил меня из лап продажных медиков.
Или вот ещё история про водителей. Один таксист вёз меня до Степановки на своей старенькой вишнёвой «пятёрке» по нежданной предновогодней слякоти. Мир за заляпанным стеклом приобрёл цвет дорожной грязи, и ходить пешком по такой погоде я не пожелал.
– Сколько стало машин! Это же целая катастрофа! – разоткровенничался добряк. – Зачем их столько на дорогах – не пойму! А сколько юнцов за рулём! Без опыта и мозгов! Только сел за руль и уже король дороги! Я себя не то что королём, даже пажом дороги назвать не могу, хотя 30 лет вот накрутил стажу за баранкой этого средства. А эти сели за двухпедальную иномарку и уже короли!
Вот именно таких я однажды и повстречал у здания городской администрации. На дорогущем чёрном джипе, явно приобретённом на «честно заработанные», два сопливых короля перегородили дорогу и, вальяжно высунувшись наружу, заигрывали с проходившими мимо девочками. Для них не существовало ни правил дорожного движения, ни элементарных правил приличия, ни прохожих, возмущавшихся такой наглости. Они считали себя хозяевами жизни, и рыночный вектор общества лишь утверждал их в правильности такого вот поведения.
Нет, это не «два равных мира» Брюсова, эти миры отнюдь не равны. Скорее это миры Горького, отягощённые таким антагонизмом, свернуть который не под силу даже десятку министерств культуры. Между ними световые годы развития и познания окружающего мира, и никто кроме самого человека не в силах преодолеть это расстояние. Оба эти мира живут в нас, и лишь мы решаем, в каком из них мы будем жить. Это мир людей и мир нелюдей, и они пребывают в постоянной борьбе, выиграть которую окончательно невозможно. Любая победа даётся лишь на время.
Люди учат любить, а нелюди – убивать. Вот работают мужики в лесу, и вдруг выходит к ним медведь. Нелюди, конечно, застрелят мишку, но люди, как и повелось на Руси, прикормят, а медведь потом ещё и навещать их будет, они его и плясать научат, и песни петь, и уж никому не придёт в голову сажать косолапого на цепь. А всё почему? Потому что в восприятии людей в мире нет ничего лишнего. Это нелюди считают себя венцами творения, а всё остальное – недостойным себя. Как там американцы прозвали сами себя – сьюпернэйшн, то есть сверхнация? Скромно, однако. А вот на Руси испокон веку все незнакомое, неизведанное, пришлое пусть и нагоняло жути, но считалось частью целого мира. Никому и в голову не приходило это незнакомое убивать, как это практикует «демократический» западный мир. Наоборот, важно было научиться с этим жить – ужиться. Что-то я такой глагол не припомню в больном английском языке. Коль в мире нет ничего лишнего, то и жить положено в мире с миром. В том-то и заключается мудрость людского мира в отличие от мира нелюдей. Что сделал бы американец с домовым? Застрелил бы из всех видов оружия, что хранит под кроватью. А вот на Руси с домовыми жили в ладу и даже на чай звали, хоть те и проказничали почём зря, да тащили всякие ложки да ножи – уж больно они заманчиво блестели! Домовой считался хранителем дома, помогал в хозяйстве, за скотиной присматривал, лошадям косички плёл. Без него и дом был неуютным. Как же можно было его убить?
Но сегодня и на Руси развелось много тех, кто заразился нелюдским мировоззрением, как те двое из дорогого джипа. Вот так бы и спросил у них, как далеко ехать до станции «Человечность». Но боюсь, мы говорим с ними на разных языках, хоть и основа у них – русский, и ходим разными дорогами, хоть и живём в одном городе, и, стало быть, миры в наших головах тоже разные, хоть и дышим мы одним воздухом и пьём из одного колодца. Наш мир – это то, во что мы верим. И в нём не могут ужиться добро и зло. Выбор за каждым!