Судьба и случай Часть 6-1

Феликс Довжик

Судьба и случай  Часть 6-1

Судьба и выбор

Что же такое судьба? Предопределенность? Свой выбор? Случай или неведомый внешний поводырь?
Остановимся на миг на жизненной дороге и посмотрим, что осталось за спиной? Почему именно этот путь со своими зигзагами, отступлениями и поворотами оказался пройденным, именно этот, а не какой-то возможный другой? Судьба?

Посмотрим теперь вперед, посмотрим на то, что предстоит. Кто из нас может предугадать, что впереди? Стечение обстоятельств, преграды, возможность выбора из нескольких допустимых вариантов, состояние здоровья, случайные события, способствующие или мешающие продвижению, наша воля или нерешительность, умение или неумение анализировать происходящее, всевозможные соблазны и прочее, и прочее, которое совсем не прочее, – всё влияет на дальнейший ход событий.

При отсутствии достоверной информации о будущем зачастую принятие решения из нескольких равновероятных или равноценных вариантов подобно гаданию – орел или решка. Не угадал – не судьба? Угадал – судьба? Посчастливилось несколько раз – вел кто-то свыше? Не посчастливилось? Кому-то свыше делать больше нечего, как ставить подножки? А не в том ли дело, что в последний момент принятия решения какие-то трудно осязаемые нюансы перевесили в эту, а не в другую сторону?

В конце концов, как и почему мы принимаем решение? На окончательный выбор влияет то, насколько оно соответствует нашему характеру, воле, целеустремленности, нашему духу и мировоззрению. Иногда это трудно взвесить, но, возможно, именно эти невидимые миллиграммы перевешивают. Увильнуть от решения, пустить всё на самотек – тоже решение, наше, а не того, кто свыше.

Во все века человека окружают соблазны: богатство, женщины или мужчины, мелкие пакости, крупные подлости, лень, безволие, вино, наркотики, игровые клубы, компьютерные развлечения. Один проходит мимо или преодолевает соблазн, другой тонет все глубже и глубже. Да, родители упустили, да, испортила среда. Но своя воля и голова где? Когда-то они должны включиться в работу.

 Не включились – тот, кто свыше, не виноват, включились – тот, кто свыше ни при чем. Впрочем, поблагодаришь его, а не себя, – большого несчастья не будет. Но есть одно «но». Когда мы признаем предопределенность, судьбу, того, кто свыше, мы снимаем ответственность с самого человека, пускаем его, как детский кораблик в потоке, на волю ветра и волн.

Кончено, предопределенность существует. Не каждому природа даровала таланты стать всем, кем захочешь. Не каждому даны способности быть великим, быть выдающимся или быть лидером, но способности стать честным добросовестным работником природа каждому нормальному человеку дала сполна.

Суть даже не в том, лидер ты или исполнитель. Иногда лидер – не человек, его терпеть не может значительная часть общества, а простого работника на незначительном трудовом посту, если он никому не причиняет зла и добросовестно выполняет свою работу, уважают все окружающие. Он – человек. Природа каждому дает способности быть человеком, а станет он им или не станет – это уже его выбор.


Случай и судьба

(Ручьи воспоминаний)

Какую роль сыграл случай в моей жизни? Почему моя жизнь сложилась так, а не иначе? Попробую разобраться.
Вторая мировая война началась, когда мы жили в Могилеве и мне три с половиной года. Не начнись война, моя жизнь покатилась бы по другим рельсам и по другой дороге.

Я допускаю, что научно-техническая эпоха и мода на неё всё равно увлекли бы меня в инженерную работу, но вполне возможно, я бы по стопам отца уплыл бы в гуманитарную работу. Отец был очень успешен в культурно-просветительской работе, но в советское время для порядочного человека перепрыгнуть через поставленные заборы было практически невозможно.

В моей жизни случай сыграл колоссальную роль.

(Казахстан)

Мы в эвакуации, в Казахстане, в русском селе на расстоянии двух часов женского хода до Китайской границы. Мы живем у Карпа Сидоровича Капчуна – кубанского казака, Столыпинского переселенца, добрейшего старика, мастера на все сельские руки.

По должности он конюх, но летом он обучает эвакуированных женщин всем видам сельхоз работ, а зимой дома вечерами то ремонтирует упряжную утварь конюшни, то из распаренных и расправленных коровьих и бараньих рогов выпиливает столь необходимые во всякую войну гребешки для вычесывания вшей из причесок.

Детских игрушек никаких, вообще никаких в помине, кроме старого с зазубринами кресало, из которого я высекаю искры – единственное развлечение. Старик работает в темном углу при свете тусклой коптилки, а я, стоя сбоку за его спиной, наблюдаю, как он терпеливо выпиливает каждый зубец гребешка, и в меня поневоле вливается будущая любовь и уважение ко всякой работе руками.

Совсем недавно по телеканалу «Культура» бывали хорошие передачи «Линия жизни». У меня не по моей прихоти почти во всё время трудового стажа сложились две почти параллельные линии – инженерная работа и графомания, а между ними или параллельно с ними – тоненькая линия ручного труда.

У Капчуна мы жили год с небольшим. До нас из блокадного Ленинграда сначала по «Дороге жизни», по замершей Ладоге, потом на всяческих перекладных добралась мамина сестра со старшей дочерью, а вскоре тетя из какого-то Сибирского интерната привезла младшую дочь Майю, которую до блокады успели вывезти из Питера.

К жене Капчуна приехала её сестра с детьми, и мы всем колхозом переехали на окраину села возле колхозного сада к добрейшей старушке. Возле её дома, как и положено протекает арык, его легко перепрыгнуть, вдоль арыка несколько деревьев, большая редкость для села. Деревья посадил старший бабушкин сын. Он мечтал в хате настелить деревянный пол.
В этом доме бабушки Тарановой родилась моя графоманская линия.

Зимой долгими темными вечерами и рано утром, пока нас не позвали на завтрак мы трое, Майя, сестра Неля и я, лежим на русской печи, и Майя, она старше меня на неполных одиннадцать лет, поёт мне песни и куплеты ленинградских юмористов.

Колумб Америку открыл
Для нас страну совсем чужую.
Дурак, зачем он не открыл
На нашей улице пивную.

Коперник целый век трудился,
Что доказать Земли вращенье,
Дурак, зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья.

Мне пять лет, Майе почти шестнадцать. Мне смешно, до меня доходит юмор, мне это очень нравится. Нелю больше интересует познавательная сторона. Она впервые узнаёт, что Америку открывали, а открывателя звали Колумб.
Майя не только шуточные куплеты знает. Она еще знает песенки про любовь.

Чуйский тракт до монгольской границы,
Где дорогу заносят снега,
Где бискайские ветры бушуют,
Там шоферская жизнь нелегка.

Все последующее из моей памяти напрочь выветрило, осталась только фраза: «Коля в Раечку очень влюбился».
Как вызвать у слушателя сочувствие и сопереживание? Естественно, создать трагическую ситуацию и закончить всё гибелью. Шофёру Коле ничего не оставалось, как навернуться в пропасть с обрыва. Коле больше ничто не грозит, а у меня глаза в слезах и нос в соплях. Мне его безумно жаль.

Но какие слова в первом куплете! До этого мне нравились новые для меня слова: тулуп, буран, заимка, а тут вообще волшебные – чуйский тракт и бискайские ветры.
Дальше больше – за меня берется родная сестрица. Она рано утром перед школой учит стихотворение.

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась,
А нынче посмотри в окно…

Я слетаю с печки и подбегаю к окну.

Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.

Всё так и есть. Небо голубое, снег лежит и ещё не растаял.

Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

Чернеют невысокие отроги Тянь-шаньских гор, зеленеет дерево, и блестит арык, еще не промёрзший до дна.

Оказывается, словами можно совершенно точно передать то, что видят глаза.
Свою лепту в будущую мою наркотическую графоманию здесь же в этом селе внесла мама. Все поголовно старушки в селе ни писать, ни читать не умели, а все поголовно их сыновья на фронте и не все дочери дома – кроме фронта существовала ещё трудармия. Улизнуть от неё могли только те, у кого дети малые. Письма старушкам под диктовку писали учителя, школьницы-девчонки и эвакуированные женщины.

Самым знаменитым писарем была моя мама. Мама со времен вечерней школы семилетки пристрастилась к чтению. Если книга ей нравилась, она запоминала её на всю жизнь, естественно в кратком изложении её сути. Двухтомник «Отверженных» Гюго она мне в детстве рассказала за час. Когда потом я их читал самостоятельно, её пересказ показался мне намного интереснее, чем сама книга.

Мама никогда не писала письма под диктовку. Она внимательно и терпеливо выслушивала то, о чём старушка хотела бы сообщить сыну, потом сама расспрашивала старушку, на всё это уходило около часа времени. После этого мама сразу начисто без помарок и исправлений, бумага на вес золота, двадцать-тридцать минут писала письмо и потом зачитывала его старушке.

Много раз во время чтения у старушек накатывались слёзы, и я не оставался равнодушен. В душе какие-то струны задевал мамин пересказ текущей жизни старушки и её тревоги о сыне.

Мне потом в школе легко давались сочинения, и я их охотно писал. Трудно давались диктанты. В них вставят кучу редких заковыристых слов, правильное написание которых в состоянии помнить только орфографический словарь, а им нельзя пользоваться.


(Город Пенза)

В 1944 году мы всем табором переехали в Пензу, переехали из села, правда большого, пятьсот дворов, сразу в город, очень даже не маленький, старинный, известный, с двумя институтами и настоящим театром. Отец после ранения служил в артиллерийско-минометном училище, а жили мы на территории военного городка школы младших авиационных специалистов (ШМАС).

За нашим домом на поляне размером с футбольное поле коллекция всех видов самолетов, наших и американских – учебное пособие для курсантов и клад для мальчишек, лучше не придумать, этот клад не очень-то охранялся.
Отношение солдат и офицеров к шпане самое доброжелательное, хотя напускная строгость соблюдалась.

Однажды знакомая маме бабушка, спешащая к четырехэтажной казарме, на ходу маме пожаловалась – десятилетнего внука арестовали, в склад приборов забрался.
Пришла в казарму. Внук сидит в учебном классе довольный-довольный. Сладким чаем с хлебом напоили и накормили, а охранник с настоящим ружьем развлекает его рассказами. Конечно, всё, что он успел натаскать себе за пазуху и в карманы, конфисковали, но утешительный приз дали и строго заверили – ещё раз попадёшься, уши надерём.

На меня самолёты никакого впечатления не произвели и интереса к себе не вызвали, а приборы авиационные околдовали. Мальчишки поиграют и отдадут или расквасят их, а я собирал коллекцию. Особенно любимыми были небольшой магнитик и компас, скорее всего, спиртовой. Спирт гасил колебания – сокращал время танцевальных фокусов стрелки. Как же интересно было, когда стрелка компаса гонялась за кончиком ножа, а к магнитику мелкие железки сами бежали.

А какое неописуемое счастье я испытал, когда в кустах на окраине самолётной стоянки обнаружил свалку местного радиоузла и часть всего этого перетащил к себе домой. Со многими знакомцами этой своей коллекции я потом встретился на своей профессиональной работе.

Кто-то сказал: «Коллекционирование – первый шаг к творчеству». Я с этим согласен. Самые простые примеры. Ни один плотник не сможет продуктивно работать без коллекции гвоздей и шурупов. Максим Горький прошёл Россию пешком сверху донизу и потом из него рассказы сыпались, как из рога изобилия.
Но, сделав первый шаг, надо делать второй, иначе коллекционирование – пышные похороны текущего времени.

Во время нашей жизни в Пензе, артиллерийское училище, в котором служил отец, дважды устраивало культпоход всего личного состава, включая офицерских жен и детей, в Пензенский драматический театр. Этот случай оказался для меня очень значительным. Меня потрясло и само здание внутри, и то, что происходило на малом пятаке сцены.

Я человек робкого десятка. Всякая новая обстановка меня сковывает, а здесь я не мог удержаться. В первый же антракт я без спроса сразу удрал от родителей и помчался изучать театр ярус за ярусом. Прозвенел первый звонок. Мама забеспокоилась, отец успокоил её. У дверей на выходе из фойе стоит караул. Ни одного ребенка и ни одного солдата из театра не выпустят. Я в это время стоял у барьера последнего яруса. Сестра меня увидела и показала родителям.

Третий раз я пятиклассником был в театре в Ленинграде на детском спектакле во время зимних каникул. Атаманша разбойников на весь зал убеждённо произносит: «Детям надо разрешать различные шалости, только тогда из них вырастут настоящие разбойники». Зал хохочет. Дети всё понимают, дети не дураки. В дураков их превращают родители, навязывая им свой твёрдолобый курс.

(Белоруссия)

Когда мы в 1946 году переезжали из Пензы в Белоруссию мама тайком от меня постаралась, чтобы моя коллекция осталась на своей исторической родине. Я к этому отнесся совершенно спокойно – философски.
В Белоруссии у меня появились новые коллекции. Коллекция моих молочных зубов, коллекция подшипников, шариковых и роликовых, коллекция старинных царских и советских монет, среди которых шедевр для остальных собирателей – полкопейки 1925-го года, коллекция марок и оптическая коллекция – линзы, призмы и прочее.

Коллекцию молочных зубов мама отправила в мусор, когда у меня появились все взрослые зубы. Подшипники мама раздала более младшим ребятишкам. Коллекцию монет сестра, уже учительница истории, отнесла в свою школу, когда создавала школьный исторический музей. Когда и куда исчезла оптическая коллекция, я не знаю. Сохранились только марки стараниями сестры.

В младших классах, со второго по четвёртый включительно, у меня было очень много разнообразных друзей в разных частях города. Двоим самым близким по территориальному расположению я повадился пересказывать сначала прочитанные книги, а потом свои выдуманные истории, а они охотно меня слушали.

В начале седьмого класса я навсегда распрощался с фантастикой и с детективами, а из друзей осталось только трое – я начал уходить в себя и в шахматы. В школе началась физика – хороший учебник, хороший учитель и в библиотеке хорошие доступные пониманию книги по физике, а по математике ни единой.

К учителю математики, как к человеку, у меня никаких претензий – добрый старик, но в очень преклонном возрасте. По-моему, в городе не было ни одного старика, который у него не учился, но он уже не был математиком, а другого нет, и в библиотеке, хоть шаром покати. Пошло моё увлечение физикой, а по математике ни на шаг от учебника.

(Ленинград.  г. Истра Московской обл.  НИИ.)

В институте, в Ленинградском политехническом, всё получилось наоборот. Физик, известный плодовитый ученый, но как преподаватель – никакой, а наш, теперь уже известный учёный, а тогда молодой преподаватель по высшей математике выше всяких похвал.

Конечно, те семь десятков студентов, которых он отчислил из института, из нашего факультета, в основном после первого курса, а частично и со второго, спасибо ему не скажут, но для меня он – лучший учитель. Он уровнем своих требований научил меня напрягать волю, использовать все свои возможности – преодолевать себя и подниматься на вершину способностей. Как же это потом пригодилось в работе.

Что нужно для плодотворной творческой работы?
А что такое творческая работа?
Применительно к инженерной работе, это значит, создать то, что ещё никто не создавал. Если кто-то такое уже делал, поручат ему, а не тебе.
Совсем не обязательно, что ты должен создать изобретение. Это даже не предполагается. Если ты из набора известных устройств создашь то, что тебе поручено, прекрасно, ты задачу решил.
 
Но часто бывает, что из известного новое не получается. Вот тут приходится придумывать то, чего готового нет. Придумаешь – изобретение у тебя в кармане, если ты его оформишь и подашь заявку. Его зарегистрируют, и ты его автор.

Так что же нужно для творческой работы?
Профессиональные знания. Необходимый минимум – базовые знания.
Умение пользоваться знаниями.
Умение общаться с коллегами.
Иметь хотя бы минимум организаторских способностей.
Умение напрягать волю, использовать все свои возможности – преодолевать себя и подниматься на вершину способностей.

Однажды в наше НИИ поступило несколько выпускников Московского инженерно-физического института (МИФИ). Среди вузов, связанных с физикой и математикой МИФИ по Москве в то время на третьем месте. На первом МГУ, на втором Физтех. Один из этой группы достался нашей лаборатории. Даем ему задание, которое обычно дается любому начинающему. Одолеешь – дадим серьёзнее, зажимать надобности нет, наоборот, нужны помощники. Проходит время, а у него ничего, вообще ничего и вопросов нет. Когда у человека пусто, разговора нет. Не он, а ты теряешься, не знаешь, что сказать.

Дали задание проще – результат ноль. В итоге посадили за работу, с которой легко справлялась женщина, окончившая заочный дворовый вуз и обременённая мужем и детьми.
Что с ним произошло и почему? Его подвели хорошие природные способности. Случай редкий, но в жизни и такое бывает. В школе он учился хорошо, даже очень хорошо, иначе бы в МИФИ не попал. В институте он тоже учился хорошо, иначе бы из него вылетел и уж точно к нам не попал. Подмосковье при распределении очень злачное место, конкуренция на него серьёзная.

 В школе и в институте на экзаменах тебе дается задача. Ты знаешь, на какую она тему, помнишь все формулы, решал подобные задачи – ему всё это давалось легко. Он пользовался великолепной памятью и не научился самостоятельно пользоваться знаниями, не научился напрягать волю, преодолевать себя и использовать совместно весь арсенал способностей.

Наш великий Суворов подметил эту особенность, но чуть-чуть неточно выразился. «Тяжело в учении – легко в бою». В бою легко не бывает. Тяжело в учении – легче в бою. Вот так и в каждой серьёзной работе. Отчаешься, струхнёшь, но не сдашься – отдохнёшь, соберёшься с силами и свою текущую вершину окучишь, а за ней другая откроется, и всё повторится снова.


(Снова Питер)
В начале третьего курса института всей нашей группе предложили заняться студенческой научной работой. Записались все, и я с подругой Бэлой Гуляевой. Тогда у неё была такая фамилия, а столь необычное имя дала ей мама, когда ещё носила её внутри себя. Так звали героиню в какой-то книге, которую мама читала в это время.

К данным занятиям приступили только мы. Преподаватель, который работал над кандидатской диссертацией, попросил снять характеристики собранной им установки, а для нас первый опыт работы. Мы столкнулись с явлением, противоречащим науке. В электромашинном усилителе, тогда была кратковременная эпоха увлечения этим сложным, но интересным электродвигателем, петля гистерезиса в верхней части сама себя пересекала.

«Этого не может быть, потому что не может быть никогда», – давно не нами было сказано.  Помочь нам мог только доцент Васютинский с кафедры электрических машин. Мы очень тщательно подготовились к встрече с ним. Скажет, временный температурный перегрев влияет, и уходи от доцента, а второй раз приходить стыдно. Мы основательно продумали, что может влиять, и на каждый случай влияния сняли свою петлю гистерезиса.

Минут тридцать мы рассказывали Васютинскому, что и как снимали и показывали графики. Он не задал нам ни одного вопроса, а потом минут пятнадцать мучительно думал. «Ну, не знаю, почему это так», – сказал он, и мы на этом расстались.

Через неделю после этого с нашей установкой произошел кем-то тщательно подготовленный трагический случай. Вечером, закончив работу, мы, как всегда, закрыли установку попоной и ушли. После нас в лаборатории оставался только, дежурный лаборант, ему закрывать двери, опечатывать их и сдавать ключи. Утром сбежали со скучной первой лекции – решили поработать на установке.

Бэла, как всегда, сняла попону, а я, как всегда, включил рубильник – вдруг сбоку от меня раздался резкий треск электрических разрядов, по всей большой панели диодов носились язычки пламени и сразу почувствовался резкий запах гари. Я мгновенно вырубил рубильник, но это уже ничему помочь не могло.

Я побежал в боковую комнату, в преподавательскую, а там как раз наш руководитель и никого больше. Посмотрел он на своё детище и тихо, сказал: «Всё, ребята, идите домой». Видимо знал, чьи проделки, но как докажешь. На следующий день он подал заявление об уходе.

Мне ещё один раз удалось встретиться с электромашинным усилителем – в ремонтном цеху Магнитогорского металлургического комбината. Я бросился к нему, как к старому знакомому, а он сиротливо лежал в углу, дожидаясь, как объяснил мне рабочий, когда его отвезут в металлолом. Интересная была идея, но, как и многие другие, не обеспечивала желаемое, и конкуренты совершенно справедливо его обошли.

Мы с Бэлой не случайно записались в одну команду.
Первый курс института, как в тумане. Я плохо запоминаю имена и лица, но это еще полбеды. Высшая математика ничего общего не имеет с тогдашней школьной математикой, и я поначалу совсем не понял её суть, её философию, её подход к плоскости и к пространству, к бесконечности и к бесконечно малым, а наш математик, Леонард Амаякович Оганесян не ждал, пока я во всём разберусь, и шёл на лекциях вперёд и вперёд. Я обложился всеми возможными учебниками и пособиями и потихоньку, помаленьку к первому экзамену думал, что я уже на коне.

Практические занятия по математике первый семестр у нас вела молодая женщина – первый год после университетской скамьи. Она заметно готовилась стать матерью и почему-то ко мне относилась по-матерински. Вообще почему-то все до единой женщины преподавательницы относились ко мне очень доброжелательно. Наверно на моём лице было написано, что я маменькин сынок.

Перед экзаменом моя покровительница представила меня Оганесяну, как особо одарённого, и он меня потрошил с особым пристрастием. Его заключение было для меня громом и молнией на мою голову сразу и вместе.

«Не тяните», – и четвёрка в зачётке. Как доехал от Политеха до Лермонтовского проспекта совершенно не помню. Настроение ужасное. Мне, круглому отличнику со второго класса по десятый, и четвёрка. Хорошо ещё не вздумал под трамвай броситься.

Вообще-то урок полезный. В первом классе, в Пензе, учительница стараниями мамы с полотенцем над моей головой вытащила меня в отличники под номером восемь. Семь предыдущих отличников учительнице показалось мало. Но ведь трудолюбие в меня вколотили, и осталась привычка определять номер своего места в общем строю.

В школе я был отличник номер два в своей параллели. Институт кончил с красным дипломом в своей группе под номером четыре. Бэла под номером три. Она у Оганесяна получала пятёрки. Мне это не удалось, но и троек не было.

На работе по воле начальства мне пришлось работать сначала в одной, моей первой, лаборатории, а потом с частью сотрудников из неё в другой и в другом отделе. По моим оценкам, выше третьего места я не поднимался, но ниже четвёртого не опускался. От сына и внуков я никогда не требовал карабкаться в отличники, но требовал математику и физику знать хорошо.

(А без влюблённости не жизнь)

На втором курсе я уже был посмелее и стал обращать внимание на девчонок. Первой в поле моего зрения оказалась Галя, и я стал подсаживаться к ней на лекциях. В день моего рождения, на лекции, она минут за двадцать авторучкой на двойном листочке из записной книжки в стихотворной форме поздравила меня, но в последний момент карандашом приписала:

И что бы ни случилось между нами,
И что бы в жизни ни произошло,
Надеюсь, мы останемся друзьями.
Но лишь друзьями, больше ничего.

Этим двум своим обещаниям в одной последней строке она осталась верна на многие годы вперёд. На пятом курсе, когда её сердечные бури отбушевали безрезультатно, и несколько лет после окончания института во время моих частых приездов в Питер, я пытался преодолеть запрет, однако она очень изощрённо и хитро увиливала от меня, но дружбе не изменила ни разу.

Галя очень чуткий самоотверженный человек, но угораздило её попадаться на крючок красивых лиц, а очень часто красота – удобная ширма всего неприглядного. Мало этого. Всю жизнь возле неё летает и пляшет неудача в семейной и бытовой жизни. За что ей такое и почему это так, у меня нет ответа.

Как всякий двоечник, я, отправленный Галей на последнюю парту, стал смотреть по сторонам. Проскользнуть мимо Бэлы мой взгляд не мог. Ещё со школьных лет мне нравились умные волевые девчонки. Возможно, это естественная тяга к тому, чего у тебя нет. Поиск покровителя. Я ведь все детские и школьные годы был под опекой старших сестёр, они все мои проблемы решали. На мягких, покладистых девчонок я не обращал внимание. Бэла – старший ребёнок в семье, за нею младший брат, а за ним младшая сестра. Бэла – первый помощник мамы и командир над младшими.

Тут ведь в чём парадокс? Умной и волевой женщине, как правило, нужен спутник на полшага впереди её или хотя бы вровень с нею, а умный и волевой мужчина энергию тратит на работу, на достижение цели, а дома хочет отдыхать, дома ему нужна добрая, покладистая женщина. А я маменькин сынок, это же видно издалека. Я думаю, в мою пользу другое сработало. Многие девчонки уже с поклонниками, а Бэла – с девчонками.

Я стал на лекциях к ней подсаживаться – она восприняла это вполне благосклонно. Поэтому вполне естественно, что мы с ней составили одну команду для студенческой научной работы, и также вполне естественно, что у меня тут же появился конкурент.

Конкурент – не мне чета. Коренной ленинградец, обаятельный красавец, умеющий себя подать, девчонки от него без ума, но он как-то к этому равнодушен, Ему гораздо больше нравится, когда он шутит, острит, а все восхищаются им. И учится неплохо. Он в тройке тех, кто следует за нами – четверткой отличников.
Я хорошо знаю, что Бэла ему сначала очень не нравилась, о чём он поведал в узком мужском кругу, а тут вдруг резко изменил своё мнение. Ну бог с ним.

 Меня с Бэлой, оставшихся научными сиротами, подобрал другой преподаватель – Владимир Николаевич Шарахин, и предложил заняться ионным электроприводом, тоже модное в ту пору увлечение. Основная аппаратура есть, надо добавить к ней аппаратуру управления и разработать методику учебных студенческих работ на ней.

У нас на новом этапе появляется много времени для уединённого общения между собой. Бумеранг запущен, но у него есть удивительное свойство. Если он в дальней точке не принял в объятия желаемую птицу, он по обратной кривой возвращается к тебе и больно бьёт по затылку.

Частое общение в разных ситуациях невольно обнажает твои недостатки. Я довольно успешно взошел на вершину отношений и растерялся. Что делать дальше? Дальше что делать!? И тут я стал лепить ошибку за ошибкой, глупость за глупостью. Какое-то время Бэла безропотно терпела, но у ошибок удивительное свойство – в какой-то момент их сумма превышает допустимую критическую массу.

Бэла поступила очень мудро. Без единого упрёка, очень осторожно и деликатно она прекратила со мной всякое общение.
Вот тут-то я понял, что такое депрессия.
Никаких обид на Бэлу у меня не было. Я понимал, что она права. Но на себя – я даже не знаю какое слово подобрать. Я понял, что я не тот человек, каким я себя представлял. Я видеть себя не мог, но как избавиться от себя или как себя переделать?

Тут действительно со мною происходило, то, что называют словом депрессия – полный разрыв всего, падение не в невесомость, падение в ничто и в никуда. Ты разбит, ты расквашен, ты сам себе не товарищ. В таком состоянии даже девчонки стараются тебя не замечать. Зачем им горчица в компот? И тут только Галя, возможно даже в ущерб своим сердечным бурям, стала за шиворот меня приподнимать.
 
Природа так устроена, что в ней всё рано или поздно срабатывает на износ.
Моя депрессия растратила свою энергию и потихоньку стала терять собственную жизнестойкость, а я потихоньку оживать и набираться сил. Ещё наш мудрый Ломоносов уверял: «Если что где убудет, то присовокупится в другом».

Что мне помогло устоять? Во-первых, сам учебный процесс. Время от времени меня от депрессии отвлекала его живительная инерция – что должно быть сделано к какому-то сроку, должно быть сделано. Во-вторых, ионный электропривод студенческой научной работы. Любая длительная напряжённая работа, в том числе и депрессия, приводит к неизбежному расходу энергии, а это неизбежно ведёт к падению энтузиазма и требует отдыха для накопления сил.

 В переводе с научного языка на разговорный, это означает, что даже депрессия нуждается в перекуре. А мне было куда и на что отвлечься. И в-третьих, возможно это самое главное – искренняя дружеская поддержка и помощь Гали. Но, как только Галя почувствовала, что я стал оживать и, как всякий ребёнок, потянулся к тому, кто меня утешал, она тут же восстановила между нами прежнюю доисторическую дистанцию.

Прошло месяца полтора. После занятий я в совершенно пустой, метров тридцать на двадцать лаборатории, только дежурный лаборант дремлет в дальнем углу – ему после моего ухода сдавать ключи, вдруг слышу скрип входной двери. А дверь у нас – та еще дверь. Тяжёлая, массивная – спасает главный корпус института от грохота, воя и визга наших лабораторных двигателей, все дореволюционные, все с буквой ять.

Современные электродвигатели студенческих издевательств над собою не выдержат, а эти воют, визжат, но терпят. Запас прочности у них неимоверный – их не сожжёшь. Дверь с большим трудом открывается – выжимаешь противовес, на котором десятка два плоских двухкилограммовых гирь, зато дверь намертво захлопывается сама.

Оборачиваюсь на скрип двери – Бэла сражается с ней. Я притворился, что ничего не видел, а целиком и полностью занят установкой. Бэла, ни слова не говоря, стала рядом со мною, минут пять наблюдала за моими движениями, потом молча забрала у меня часть проводов с наконечниками и так же молча стала помогать собирать схему.
Вот так без единого слова была восстановлена дружба на долгие годы.

Два раза в неделю после занятий мы занимались установкой. Мой конкурент каждый раз ожидал её в библиотеке. Всего два или три раза он заходил в лабораторию и на время отзывал Бэлу в сторонку. Этим он не злоупотреблял. Но когда мы после четвёртого курса мужским коллективом поехали в Магнитогорск на практику, он не мог тут же в вагоне не отпраздновать передо мной свою победу.

Закон природы человеческой. Удача тогда удача, когда из неё выпит свой стакан удовольствия. Меня это не удивило и не расстроило. Возможно именно это его раззадорило больше чем надо, и он невольно раскрыл передо мною свой потайной чулан всего отрицательного, и я увидел несколько больше того, о чём уже знал по прошлым наблюдениям. Здесь же в вагоне я пришёл к выводу, если брак у них состоится, он долгим не будет. Не тот Бэла человек, чтобы долго терпеть.

Я уже два года отработал в Истре, когда от Бэлы пришла телеграмма с приглашением на свадьбу. Я тут же отправил ответ с поздравлением и с твёрдым обещанием не приезжать, хотя мог бы приехать, но зачем?

Приехал через год, позвонил ей на работу по автомату недалеко от места, где она работала – Ленинградский НИИ электромеханики. Обещала выйти через десять минут и не опоздала. До ухода в отпуск в связи с грядущим рождением сына, ей оставалось несколько дней. Чувствовала себя великолепно, шла бодро, в моей поддержке не нуждалась. Видимо спортивное прошлое свою роль сыграло. Несколько лет она играла в сборной женской команде института по волейболу.

Жила она с мужем на съёмной квартире в какой-то тмутаракани, но рядом с метро. Подъезжаем, поднимаемся на эскалаторе, до подножия вестибюля ступенек двадцать, и нас догоняет спешащий муж. Успеваем поздороваться без рукопожатий и сходим с эскалатора. «Теперь я спокоен, – говорю я ему, – ты её до квартиры доведёшь». Разворачиваюсь и по эскалатору вниз.

Года через полтора, может чуть больше, приезжаю вновь. Бэла уже давно в разводе, сыну примерно год и три месяца, живут в хорошо мне знакомой квартире её родителей. Моей вины в её неудачном браке никакой нет и удивления тоже – ничего нового о нём я от неё не услышал. Я с ней о нём за все годы института и после ни разу не говорил. Боялся, что будет хуже – подумает, что я ему мщу.

 А дружба наша продолжалась и продолжалась. За два с половиной года своего замужества она заметно изменилась – стала мягче, терпимее, покладистей, но временами при нестандартных обстоятельствах прежний волевой командир в ней просыпался мгновенно.

Она в командировке, в Москве, у меня билеты в театр. Не помню по какой причине мы далеко от театра на улице Горького рядом со зданием Телеграфа, а времени в обрез. «Ты дорогу знаешь?» – спрашивает у меня. Я отвечаю положительно, но возможно без металла в голосе. «Сейчас я узнаю», – говорит она мне. Недалеко от Телеграфа, занимая часть тротуара стоит высокая милицейская будка. Зачем она там? По-моему, на этом месте я больше никогда её не видел.

К её остеклённой верхней части, в которой восседал молодой страж порядка, вела двухметровая железная лестница. Бэла тут же по ней полезла к нему. Бедный милиционер растерялся и не знал, что делать. То ли сразу выхватывать из кобуры пистолет, то ли рассчитывать на победу в рукопашной схватке?

Слава богу, всё обошлось – между ними завязался оживленный разговор. Бэла спускается по лестнице, бросает мне торопливое «пошли» и ускоряется. Сделав несколько шагов, притормаживает, в пол-оборота оборачивается ко мне и, одарив весёлой очаровательной улыбкой, разрешает: «Раз знаешь дорогу, веди».

Второй случай был для меня намного хуже. Её сын заканчивал восьмой класс знаменитой ленинградской физматшколы №239. Прежде чем разойтись на каникулы ребята его класса захотели пойти в двухнедельный байдарочный поход. Ни один учитель-мужчина не согласился пойти с ними, а Бэла согласилась, но попросила, чтобы хоть один родитель-мужчина пошёл с нею. Один такой отыскался.

Ни с одним мальчишкой, ни с одной из нескольких девчонок, их в таких школах единичное количество, ей не пришлось нянчится, как с этим родителем. Он панически боялся всего и против всего возражал – все нервы ей истрепал. А я слушаю её рассказ, и ужас меня охватывает – она рассказывает обо мне. Я, совершенно не умеющий плавать и трижды тонувший, ни за что бы не согласился пойти с детворой в такой поход. Их хлебом не корми – дай похулиганить. Что я буду делать, если кого-то надо спасать.

Через десять лет после окончания института наш выпуск почти регулярно, пока серьёзно не постарели, встречался через каждые пять лет. Бэла не приходила – не хотела встречаться с ним, а он приходил регулярно. Девчонки, к этому времени уже хорошо понимающие разницу ценности внешней красоты и внутреннего наполнения, по-моему, нарочно тянули его за язык расспросами о сыне.

Бэла встречаться с сыном ему не запрещала, и у неё были все условия самой при этом не присутствовать. По его сочным рассказам он выглядел мудрым всё понимающим, а она воспитывает не так, как надо, но он же лишён возможности что-либо изменить.

Какие-то его замечания были правильные, но, как однажды заметила советская Литературная газета: «Жизнь такова, какова она есть и больше никакова». Жизнь настолько бывает многообразна, что неизбежно что-то бывает упущено, а потом и детям, и самим родителям приходится хлебать и расхлёбывать и даже свои же локти кусать.

У меня отец самый младший ребёнок в семье, над ним три брата, а одно время, может быть самое для него важное, даже четыре, и две сестры и все дружно, как умели и как позволяла эпоха, его баловали. Ну как я могу его винить, что он мне не передал ничего мужицкого настоящего, если сам он его не получил.

 У Бэлы сын, уже доктор физмат наук, сам отец двух детей, в самый разгар своего триумфа, видит в двадцати метрах от себя, как отец притворяется, что его не заметил, и поспешно улепётывает, лишь бы не встретиться – собственный итоговый успех отца при его-то самолюбии ниже пояса сына, а сын, толком ещё ничего не понимая, за что и почему ему от отца такое, мчится к маме, чтобы она его успокоила и утешила.

 Будь у Бэлы в руках, когда она через год мне это рассказывала, массивная чугунная сковородка с ручкой и окажись при этом рядом её краткосрочный муж, очень бы сковородке не поздоровилось.

(Новая жизнь)

Оставаться в Ленинграде после окончания института я не хотел, хотя такая возможность была. Никакой глобальной причины не было, во мне сидело какое-то внутреннее чувство, что я городу не нужен, он не принимает меня, как своего, тогда зачем я здесь. Уеду – начну новую жизнь.
 
Два года подряд до нашего выпуска в списках по распределению были места в Новосибирск – это было время его самого вершинного взлёта. Во всех газетах, по радио и по начинающему свой взлет телевидению дифирамбы Новосибирску – Академгородок, крупные учёные, высокая наука, и я свои слюни туда пустил.

Наконец список нашего распределения. Для ленинградцев Ленинград, но тоже не густо. Родину можно понять. Сначала отработайте там, где позарез кадры нужны – никто там работать не хочет, а через положенные три года сами решайте свою судьбу. Для иногородних вообще увы и ах. Какие-то неведомые тогда Шиханы. У нас Великанов из Саратова, ему и Шиханы в руки. Одно место в Минск.

Во-первых, уезжая учиться, я твёрдо сказал маме: «В Белоруссию никогда не вернусь». На это свои причины. Когда я иногда теперь слышу восторженные отзывы: «Белорусы спокойные добрые люди», у меня невольно возникает вопрос, где они таких видели? Возможно, в мононациональных городах, а там, где всё исторически сложилось по-другому, там всё не так.

 Где национальное спокойствие в США, во Франции, в Германии и далее по всему глобусу. В городе моего детства и школы, как только появилась возможность, на неведомую историческую родину умчались даже те семьи, в которых муж белорус или русский. Остались только с десяток семей, в которых жена – местная. Эти женщины хорошо понимали, что тамошние припомнят им все свои прежние обиды. А потом приятельницы сестры стали сообщать, что в городе появились украинцы, и наши спокойные добрые белорусы воспряли духом и стали в охотку враждовать с ними.

Вторая причина. Наш круглый отличник – минский детдомовец Бронеслав Фираго. Его законное место на нашей кафедре, но её заведующий такое место бронировал своему сыну на следующий год. Впрочем, Бронеслав ничего не потерял. Он создал такую кафедру в минском Политехническом, десять лет был её руководителем, стал доктором наук, профессором. Его монографии продавались во многих книжных магазинах Москвы.

Наш Коля Бутор иногородний, но, как и я, жил у родственников. Он взглянул на список распределения и заявил, что немедленно женится на официантке, пропишется и останется в Питере. Так он и сделал.

В списке еще пороховой завод на острове среди болот где-то под Ленинградом. Он достался самому последнему по балам Васе Фоминкову. Несколько раз наш математик пытался Васю отчислить из института, но как-то Васе всегда удавалось пересдать. На пороховом заводе он прослужил недолго. Он заядлый курильщик, несмотря на запрет, курил тайком, где попало.  Начальство завода испугалось взрыва завода, и Васю попросили досрочно уволиться.

Он оказался на нашей же кафедре в заочном Политехническом в качестве преподавателя и на тебе раз, защитил диссертацию раньше Бронеслава. Когда Советский Союз развалился, он тут же сколотил артель и продавал итальянскую сантехнику. Но папиросы не прошли ему даром. Он вторым после Коли Бутора покинул земную обитель.

Наконец в списке я нахожу для нашей группы два места в Истринский филиал Всесоюзного НИИ электромеханики. Случай и судьба. Об Истре, незнакомой всем нам, я слышал от отца. Он в 1941 году в составе сформированной в Могилеве дивизии в качестве политрука бегом добежал от Могилёвской области до дальних окраин то ли Истринского, то ли Рузского района Московской области и здесь с дюжиной уцелевших солдат после разгрома дивизии влился в дивизию Белобородова.

С нею уже отступал почти до Дедовска, а потом уже на обратном пути освобождал Истру. Как же отец обрадуется. Он Истру освобождал, а мне в ней работать. Я тут же забыл Новосибирск. У меня тоже научный институт, да ещё электромеханики. О его Ленинградском собрате я имел представление, хотя и смутное.

Откуда и почему в Истре оказался Филиал Московского Всесоюзного института электромеханики? Что сработало на этот судьбоносный для меня случай? И кто сработал?
В 1950 году будущий Главный конструктор и академик Михаил Кузьмич Янгель, до этого работавший в авиастроении, переходит работать в КБ Королёва и очень быстро становится там его правой рукой. А время – время взлёта ракетостроения, оборонного и космического.

Оборонного по необходимости, а космического – из-за престижа. Там, на материке за двумя океанами уже поговаривают об этом, нам бы им нос утереть. Королёв с юных лет на звёзды поглядывает и в их сторону все рули КБ туда подкручивает. Вот и решили то ли на старой площади, то ли на новой, то ли в самом Кремле отпочковать от Королёва оборону – пристроить в Днепропетровске к заводику мощное современное КБ и послать туда в 1954 году Главным конструктором Янгеля.

К слову сказать, это был не последний случай, когда от Королёва что-либо отщепляли по тематике и из его руководящих кадров – это направление в технике росло и развивалось стремительно, а сам Королёв в это время во всю готовился к пилотируемому ракетостроению.

1957 год, первый искусственный спутник Земли с сигналами пи-пи-пи – я жив, я жив, я жив. Потом второй, за ним третий искусственные спутники Земли – уже более информативные, а за ними собачки – Белка и Стрелка. Они показали, что живое существо в ближнем космосе может дышать, шевелиться и даже перекусывать, если в кормушке еда появляется.
И всё же, что будет там с человеком, есть гарантия вернуться оттуда живым, и кто даст такую гарантию, кто возьмёт на себя такую смелость? Как кто? У нас же есть Келдыш – президент Академии наук. Ну-ка назначим его Главным теоретиком космонавтики и пусть отвечает на все такие вопросы.

Келдыш согласился, но потребовал создание космического аппарата, который выносил бы на эти высоты специальные научные приборы. Одно цепляется за другое – ассортимент спутников стремительно разрастается.

А что же у Янгеля в Днепропетровске? Всё хорошо, но всё очень напряжённо. Работы по горло и выше крыши. Кроме основной его работы – создание боевых ракет – посыпалось создание спутников.
Не один Королёв и Янгель работали на создание ракет и спутников. Были фирмы по созданию ракетных двигателей, по созданию аппаратуры радиотехнического управления, телеметрии (передача информации на землю), аппаратуры электромеханического управления и всего прочего. Тогда же существовал неформальный Совет Главных конструкторов. Собирались и обсуждали насущные вопросы.

Вот тогда у Янгеля сложились дружеские отношения с академиком Иосифьяном, создателем, первым директором и первым Главным конструктором московского Всесоюзного НИИ электромеханики. Их дружба особенно окрепла после одного трагического случая.

 У меня нет никаких документальных доказательств произошедшего. Видимо с самого большого верха дали команду случай не афишировать. Мне о нём рассказывал Виктор Морозов, один из сотрудников Янгеля с начала его появления на Южмаше. Виктор был среди тех, кто в казахстанских степях испытывал первую днепропетровскую ракету Янгеля.
 
Ракета стояла прямо в степи, до пуска оставалось всего ничего, и вдруг на лошади подъехал старый казах. Он решил, что роют огромный колодец, это такое счастье, он хотел своими глазами видеть, как пойдет первая вода. С большим трудом уговорили его уехать и то только потому, что он обиделся на негостеприимных людей.

Через несколько лет страшная авария. Должен был состояться первый пуск новой боевой ракеты Янгеля, на которую соответствующее ведомство возлагало большие надежды. На пуск прилетел сам маршал Неделин, куратор всего этого. Во время войны все батареи катюш были под его началом, кому, как не ему продолжать это направление.

Идут последние приготовления. Маршал всё хочет видеть своими глазами и стоит близко к пусковой установке. Естественно рядом все сопровождающие, а у Янгеля сердце никудышное. Такой момент, естественно разволновался.

Наш Иосифьян уговорил его спуститься в бункер. Там можно посидеть на стуле, а пуск наблюдать в перископ. Только спустились в бункер и сели – ракета с ума сошла. Взорвалась шельма, и горящие потоки её горючего погнались за теми, кто проявил любознательность.

С тех пор ни одного любопытного близко к установке не подпускали. Возле неё самый минимум – только те, кто совершал или контролировал последние операции.
Иосифьян спас Янгеля, или Янгель спас Иосифьяна? Они же друг друга спасли, и дружба между ними стала еще теплее.

Янгель, давно знал, что Иосифьян мечтает заниматься не только служебной аппаратурой, но и самими спутниками, и он его в этом поддерживал не без далёкой цели. Янгель пришел в ракетостроение из авиации, а там с самолетами всё чётко – истребители, штурмовики, бомбардировщики. Ему ближе такой подход: испытанная и проверенная ракета – носитель, а к ней свой корпус спутника. В него загружай проверенную навигационную аппаратуру, а далее начинка – научная, исследовательская или любая другая. Работы меньше и всё, за что отвечаешь, проверено. Пускай серии и занимайся главным – боевыми ракетами.

А у Иосифьяна другой подход.
Какой на самом деле у них был подход, мне знать не дано. Янгеля я вообще в глаза не видел, не та я фигура. Пустой его кабинет видел через открытую дверь – дважды отмечал у его секретарши свои командировочные документы, а потом её от этой обузы освободили. Я иду от обратного. Зная итог, пытаюсь угадать возможный ход их мыслей.

Для Иосифьяна спутник – не что иное, как набор электромеханики: аппаратура ориентации и слежения за ориентирами, научная, метеорологическая или иная аппаратура – кому что надо. Корпус спутника определяется возможностью всё это разместить, а ракета – размерами корпуса и её грузоподъёмностью. Так кому, как не ему и его институту электромеханики, этим заниматься.

Есть ещё один серьёзный вопрос – вопрос кадров.
Где взять работников, которые хоть что-то понимают в электромеханике, радиотехнике, оптике, в рождающейся электронике, программированию и прочем, и прочем, и прочем. Янгель Днепропетровский университет приспособил под свою фирму, но это же капля в море и далеко не по всем специальностям. Можно дать вузам страны заявку на выпускников, но где их расселить?

Надо строить жильё, а город не резиновый. А для Иосифьяна это не проблема. Какую профессию ни придумаешь, всегда в Москве отыщется вуз, который специалистов примерно такой профессии выпускает. А вот с рабочими корпусами в Москве беда, но и здесь есть решение. Иосифьян не первый, кто с такой проблемой столкнулся. Вокруг Москвы в ближайшем Подмосковье, как по щучьему велению, возникают филиалы московских фирм.

И опять случай. Надо же было такому случиться – у Иосифьяна дача где-то между Волоколамском и Истрой вблизи Волоколамского шоссе.
Если я не ошибаюсь, когда-то в школьных учебниках по географии упоминалось, что Москва расположена в отрогах Среднерусской возвышенности, во всяком случае я не могу утверждать, что поверхность земли вокруг города и реки Истры, ровная, как обеденный стол, поскольку заметные неровности есть.

Знаменитый Истринский Ново-иерусалимский монастырь расположен в излучине реки Истры на небольшом возвышении над Волоколамским шоссе, а за мостом через Истру – заметный подъем шоссе к станции Ново-иерусалимская. Вот здесь после подъема близко к станции Иосифьян из окна своей машины по пути на дачу заметил ещё никем не занятый обширный пустырь. Вот так стараниями двух академиков была решена проблема моего трудоустройства после окончания института.

(Случайное везение)

И ещё случай. У меня почти готова дипломная работа, не придуман только источник питания, и вдруг Бронеслав попросил рассказать ему, что у меня наверчено. Выслушав меня, он заметил, что в нашем институтском книжном киоске появилась книга, в которой описывается интересный полупроводниковый генератор, который может мне подойти для источника питания. Так оно и получилось. Этот генератор здорово помог мне сделать первые шаги в новую профессию.

Я приехал в Истру в понедельник третьего апреля 1961 гола.
Приказ о создании НИИ вышел осенью 1960 года. В этом же году прибыли первые выпускники нескольких технических вузов страны, не более трёх десятков. Выпускники московских вузов преддипломную практику проходили в головном НИИ, там же писали диплом и после защиты оставались там же работать, пока в Истре достраивали четырёхэтажный инженерный корпус.

Осенние выпускники некоторых вузов сразу приезжали в Истру и работали в уже достроенном одноэтажном цеховом помещении. В нем и я просидел первую неделю своего трудового стажа.
10 апреля 1961 года строители сдали четырёхэтажный инженерный корпус, и тот отдел, к которому я был причислен, переселился на четвертый этаж.
12 апреля 1961 года – полёт Гагарина.

Приказ о создании лаборатории, в которой я проработал первые шесть лет, а потом по воле начальства нас раскололи на две части, был издан в конце лета. Столько времени понадобилось, чтобы нам подобрать начальника. Наш начальник, Борис Иванович, оказался очень энергичным, очень деятельным, очень общительным, легким на подъём и, с моей точки зрения, толковым организатором, что для России большая редкость – не плывущий в потоке с массой, а толкающей её вперёд, но, как я понял много лет позже, очень себе на уме. Меня он тут же определил помогать Игорю Джигурде.

Игорь вместе со Славой Самборским, будущим моим многолетним начальником, прибыли в Истру осенью 1960 года. Славу начальник отдела отправил к конструкторам, а Игорю быстро оформили допуск к закрытым документам, и он уже знал, чем будем заниматься, к чему готовиться и уже видел контуры нашего первого прибора.

С первого общения угадал начальник отдела будущего очень толкового специалиста. Мне начальник отдела предложил рассчитать, возможна ли электропахота. Результат получился совершенно неутешительным, но он у меня о результате не спросил – понимал, в чём тут дело. Совсем недавно, шестьдесят лет с тех пор пролетело, по телевизору вспомнили о электропахоте с моим же успехом в ней. Человечество очень любит сказку делать былью, но чаще быль становится сказкой.

Когда я приехал в Истру, в ней ещё до нашего НИИ существовала лаборатория ветрогенераторных установок. Совершенно правильная идея. Взять отработанный самолётный пропеллер, сочленить его с электрогенератором и поставить возле антарктической научной станции. Замечательная идея. Пропеллер даром бери, в металлолом отвозить не надо, генератор не проблема, а ветер в Антарктиде круглый год – зазеваешься, он тебя с материка в Индийский океан зашвырнёт.

Парень из этой лаборатории говорил: до ветряка у них в антарктических домишках выше десяти градусов не было, а тут семнадцать. Совсем другая жизнь. А теперь взяли и поставили ветряки, где попало, а они без ветра манной каши тебе не сварят. И что делать? Поднимать барышень кранами до уровня пропеллеров, чтобы они веерами ветер делали, а ещё лучше, чтоб юбчонками там махали. И смотреть приятно, и польза есть.

 Ещё выдумали. Аппараты космические себе солнечные батареи поставили, а нам обидно, у нас на земле такого нет. А давайте мы такие батареи на пахотные поля поставим. А горох и пшено где будем выращивать? А если ветер пыль на панели нанесет? А птицы всё свое непотребное на панели вывалят? Фрау с тряпкой вытирать панели пошлём?

Сейчас новое увлечение. Расщепим воду на водород и кислород, а потом сожжем водород – получим снова воду и три мешка энергии. Журналисты в восторге, но пока мне никто не сказал, чего больше, затрат на расщепление или прибыли от горения. Из воды получать воду проще всего кружкой – зачерпнул и все дела.
 
Игорь уже почти год продумывал устройство прибора, а у меня полгода пролетело впустую. Сначала электропахота, потом месяц в палатке в подшефном колхозе. Игорь уже много чего знал, а я пока круглый ноль.

Игорь человек очень деликатный. Он мне чётко задания не стал давать, он, рассказывая в общих чертах о том, что он уже придумал, заметил, что к этому всему надо бы придумать источник питания, а я по дипломному проекту знал, что это такое, и охотно взялся за эту работу. И пошло-поехало. Рассчитал всё, дал задание снабженцам раздобыть необходимые электро-радио элементы, тогда их ассортимент был очень скудным, заводы по их производству только-только появлялись.

 Пока они доставали всё необходимое, я своими руками смастерил «терку» – панель с лепестками на наклонной подставке, на которой удобно экспериментировать с любыми схемами, и настроил себе источник питания для тёрки – изобретение головного института, а производство уже нашего с самостоятельной настройкой. Он послужил мне много лет, пока не появились фабричные.

Рассчитанный мною источник после небольших уточнений хорошо справлялся с поставленной перед ним задачей, а меня он поднял на другой уровень отношений ко мне. Борис Иванович, видимо, оценил, что я без единого обращения к нему за помощью всё сам уладил со снабженцами, со слесарями, с электромонтажницами и их начальником, а Игорь понял, что я могу быть ему полезным помощником.

 С источником питания для прибора надо было еще провести экспериментальную проверку его работоспособности при воздействии на него высоких и низких температур и одновременно при разбросе напряжения бортового питания – при сочетании наихудших для него условий. Мне для этого дали помощницу, она должна была всё это проделать, но под моим руководством, а я стал как бы правой рукой Игоря.

Прибор наш – программно-временное устройство, приём команд, отсчёт времени и выдача управляющих команд на конкретную аппаратуру. Теперь значительную часть его функций выполняет вычислительная машина.

Не один я работал с Игорем. Поначалу нас в группе было больше дюжины, мальчишек больше, чем женщин. Потихоньку начинался отсев. Кого-то повышением в зарплате сманивал создававшийся цех, а кто-то неуютно себя чувствовал на этой работе. За шесть лет работы через лабораторию прошло шесть десятков человек, а осталась к этому времени двадцатка, но и её начальство пополам раскололо.

(Не всё, что блестит, золото)

При моей плохой памяти на лица один товарищ запомнился. Чуть выше среднего роста с несгибаемым позвоночником, всегда в любой ситуации очень прямо сидел, очень опрятный, всегда в безукоризненном костюме с хорошо отглаженными брюками, говорил неторопливо, никогда не повышал голос, как круглый отличник в моём пензенском первом классе, всегда всё знал и на всё тут же имел готовый ответ.
Борис Иванович его очень уважал и всегда интересовался его мнением. Но в трудовом коллективе больше ценится отдача, чем разговоры и мнение. Я могу быть предвзятым – со своего первого класса я отношусь к безукоризненным с большой осторожностью, согласно закона сохранения энергии безукоризненность возникает за счёт убытка чего-то другого.

По-моему, Игорь поручил ему не самое трудное. Самым трудным, кварцевым генератором, Игорь занимался сам. Поскольку данный товарищ ни разу к Игорю не обращался, Игорь подумал, что у него всё идёт великолепно, и спросил у него о работе, когда его цветочек надо было вставлять в общий букет.

 Не надо было Игорю этого делать, зачем же огорчать человека. Кстати, у этого экземпляра была красивая, обаятельная и очень умная жена, но до того энергичная и деловая во всех житейских вопросах, что это как-то вредило всем её предыдущим качествам. Пара тут же уволилась. Супруг устроился преподавателем в Красногорский техникум. К столице намного ближе, надежды на жильё основательнее и изобретать ничего не надо.

Игорь кварцевый генератор довёл до конца, иначе бы прибора не было. генератор – сердце прибора.
Я изредка наблюдал за Игорем. Наверно привычка наблюдать за интересными мне людьми родилась во мне в моём пензенском первом классе. Наш круглый отличник сидел у меня в печёнках. Моя учительница всегда демонстрировала маме его, как образец, к которому мама должна меня устремлять свитым в жгут полотенцем. Этот кругляк во всём сидел на первой парте, а я в следующем ряду в середине и хорошо его видел. Мне минуту посидеть, не ёрзая, очень трудно, а он целый урок сидит не шелохнувшись, и впитывает, впитывает, а потом всё на пятерку повторяет.

Игорь мог час, полтора, два сидеть неподвижно и смотреть в окно, а потом вдруг брал авторучку и рисовал готовую схему. Как он на неё вышел при всём желании он рассказать не мог. Промежуточные варианты он забраковывал, выбрасывал в мусорное ведро своей памяти и извлечь их оттуда уже не мог.

Меня природа таким внутренним видением плоскости и пространства не наградила. Я совершенно не мог играть в шахматы вслепую. Любую схемную мысль я заносил в тетрадь. По тетрадке легко было проследить, как я добрался до решения, или чем кончилась тупиковая ветвь.

Ещё одно наблюдение над собой во время работы над прибором.
Структура прибора, его составные части, на чём их строить и главный узел, кварцевый генератор – это всё заслуга Игоря.
Так исторически получилось, что ко всему остальному я приложил руки. Кто-то сошёл с дистанции, кто-то уплыл в другую гавань, кого-то Борис Иванович перевёл в другие группы, предполагая, что мы с Игорем справимся.

Можно подумать, что я всё время выпячиваю себя. Такой цели у меня нет. Я описываю то, чему был сам свидетель, и так, как я воспринимал эти события. У меня есть написанный роман «Жизнь без героев» – роман о любви и о событиях в первые шесть-восемь лет нашей работы. Я дал его почитать Славе Самборскому, рядом с ним и с ним вместе я прошагал весь свой рабочий путь с первого до последнего дня. Он прочитал самую малость и отказался читать. «Я не так воспринимаю эти события», – вот его заключение. Он безусловно прав, но изложить его восприятие я не могу, они его, а не мои. Я могу рассказать только о своих.

(Первое изобретение в масштабах одного прибора)

Генератор Игоря выдавал слабый сигнал и не мог выставить в необходимое положение счетчик времени, построенный тогда на модных в ту пору феррит-транзисторных ячейках. Необходим был формирователь сигнала, преобразующий слабый сигнал генератора в достаточно мощный сигнал для счетчика. Чего я только не пробовал из всего мне известного, и Игорь помалкивает – значит, и у него нет идей.

Настроение скверное, листочки календаря отсчитывают не наши миллисекунды, счёт идёт на дни и недели. И вот однажды я стал не изобретать, а рассуждать. Сигнал от генератора одну ячейку запустить может, её сигнал с десяток ячеек запустит, а все – нет. А если увеличить сигнал ячейки?!! Что тут произошло? Я перешел на другую, но более легкую задачу – не изобретать неведомый формирователь, а всего лишь увеличить сигнал обычной ячейки, а это уже другая Америка.

 Намотать обмотки не на один феррит, а на два сложенных один на один – сечение магнитопровода в два раза увеличивается. Конечно, наматывать обмотки будет значительно труднее, внешний диаметр феррита, как диаметр малой горошины, два феррита при намотке удержать в руке вместе трудно, но девчонки монтажницы постараются.

Девчонки поворчали, я отделался шутками, и они постарались.
Формирователь ни разу ни при каких испытаниях меня не подвёл, но и прибор, первый прибор не только нашей лаборатории, но и всего нашего новорожденного НИИ, ни разу не посрамил лабораторию.


(Начало семейной жизни)

Ещё цепь случайностей и я уже муж и потом отец.
В школе и в институте я влюблялся в девчонок, которым не нужен был даже с приплатой. И в Истре произошло то же самое. Один единственный раз первая красавица НИИ и города согласилась поехать со мной в театр – вот всё, чего я добился. Обид и глубоких страданий не было, я уже был закалён. Вдруг разговоры – Наташа выходит замуж за доцента МГУ и увольняется. Честно сознаюсь – я плохо о ней подумал: он толстый и лысый старик, а она хочет перебраться в Москву.

Я уже, как в народе говорят, «встречался» с Валентиной, идём от Ново-иерусалимского монастыря по подъёму Волоколамского шоссе к нашим общежитиям холостых и женатых, а по другую сторону шоссе в сторону монастыря медленно движется Наташа, а её очень осторожно и нежно поддерживает высокий, стройный, удивительно молодой и красивый доцент МГУ.

Как же она поступила умно! Свою школьную любовь к сыну маминой подруги сохранила, несмотря на массированные атаки истринских кавалеров. А я счастливый человек. Всех, в кого я был влюблён после школы, я видел в интересном положении. К Гале, в один из приездов в Питер, когда во мне ещё светились надежды, боясь, что она от меня улизнёт, явился без звонка и проводил её в роддом – первая дочь от первого скоротечного брака.

У моей Валентины своя цепь случайностей. После окончания Московского педагогического института, факультет дошкольного воспитания, она не могла найти себе работу.  Она хотела быть заведующей детским садом, в крайнем случае методистом. С большим трудом её уговорили поработать в городе Королёве пока воспитателем с надеждами на повышение.

Время идёт, она уже с Гагариным поздоровалась за руку, а повышения нет. Но вдруг, есть место методиста в Петрово-Дальнем, а это хутор на окраине московской земли недалеко от Архангельского. С большим трудом стараниями её отца удалось получить московскую прописку в этот богом забытый угол.

А в Истре в этот момент разворачивались свои детсадовские события. «Понаехавшая» в НИИ молодежь стала торопливо объединяться в пары со всеми детородными последствиями. Уже среди местных жителей стало невозможно найти бабушку-няньку – все поголовно заняты и часто не одним, а двумя и даже тремя детишками.

Известное дело, была бы проблема, решатели сами найдутся. Физики утверждают, что вечный двигатель создать невозможно. Посмотрели бы они на Римму из нашей лаборатории – очень засомневались бы в своих выводах. Римма настояла, чтобы при месткоме была создана Детская комиссия, и она же, сколотив шестёрку энергичных женщин, забрала в свои руки все бразды управления. А тут ещё новый директор, деловой, под стать Римме, и с большими связями.

 С директорами у нас свои игры. Первым директором в Истре Иосифьян поставил интеллигента. Молодых инженеров со всех технических вузов страны можно на один совок веничком вымести, но им же надо руководителей дать, которые хотя бы имели представление, что такое работа. Первый начальник нашего отдела был интеллигентом довоенного поколения, начальниками лабораторий стали уроженцы 1927-1935 годов, а первыми работниками на инженерных постах – выпускники вузов, начиная с 1960 года. Поэтому первый директор занимался набором кадров, второй занимался строительством – строил рабочие и жилищные гнёзда для прилетающих птенцов.

Третьему досталось всё: в первую очередь выполнить рабочий план по выпуску продукции, добиться финансирования для жилищного строительства, и как снег на голову, детский сад – деньги, фонды стройматериалов и сама стройка. Конечно, мощные связи ему помогли. Он оказался одним из лучших директоров. При нём НИИ стал на ножки. Его потом забрали в министерство, но он и послан был к нам, чтобы набраться опыта. Стараниями Риммы с подругами и с его помощью сад строился, и тут возникла необходимость подобрать будущую заведующую, чтобы она заранее занималась приобретением того, что для сада понадобится.

Никого подходящего в пределах нашей железнодорожной ветки Римма не нашла, и тогда она стала штурмовать Московские городское и областное управление образованием, и кто-то из них вывел её на Валентину. Римма заманчиво объяснила, что её в Истре ожидает. Двенадцати групповой современный детский сад на 240 детей со всеми удобствами для детишек, максимум через год он будет сдан. Квартира в общежитии для семейных и ключи сразу, поезжай посмотри.

Комната восемь метров со встроенным шкафом для нарядов, в прихожей туалет, раковина, шкафчик для верхней одежды и ниша для электроплитки, а на первом этаже душевая, женский день по субботам. В городе кругом одна молодёжь, все с высшим образованием, а у тебя в твоём Дальнем, комнатка на троих в гостинице для коневодов – стариков в сапогах, они же коней из Средней Азии привозят для ветеринарных экспериментов. А у нас мы тебе быстро настоящего жениха подберём.

Валя согласилась. Отец Вали, когда узнал об этом, ахнул. Столько сил потрачено на прописку и на тебе раз. Могла бы что-нибудь в Москве найти без потери прописки. Но когда он приехал и увидел, что в корпусе одна молодёжь, друг к другу ходят, многие даже в тапочках, смирился и успокоился.

Пока сад не был открыт, Валю зачислили в штат инженером и рабочее место ей выделили в отделе капитального строительства, а соседкой её оказалась Марта Гром, жена Юры Грома – кумира и вождя нашей туристской команды. Лучшего, чем Юра, исполнителя туристских песен я не знаю. В мой холостяцкий период мы с ним были в тёплых дружеских отношениях, но потом я предал туризм – произошло естественное отдаление, но не охлаждение.

 Я не только с ним, но и с Мартой был в хороших отношениях. В какой-то год наша городская баня стала на ремонт поздней осенью. Юра с Мартой жили в соседнем со мною корпусе, но мой квартирного типа с душем и ванной, а в их корпусе квартиры поделены на кельи с общей для всех кухней и никакого душа. Марта принимать душ приходила ко мне, а после душа не выбегать же сразу, не обсохнув, под порывы холодного осеннего ветра. Мы с ней распивали чаи – и разговоры о жизни. А у меня в запасе мамины варенья – малиновое, клубничное или вишнёвое.

Из окна комнаты, в которой размещались Марта и Валя, хорошо была видна тропа, по которой сотрудники из первого корпуса шли в тогдашнюю институтскую столовую, и среди них неразлучная троица: незамужняя Зоя и двое неженатых – некто я и друг мой Виталий. И вот однажды в последних числах декабря 1965 года Марта, указав Вале на меня, заявила, что ни одной женщине не удалось увлечь этого юношу. Валя возразила, не может этого быть. Если парень девчонке понравится, ни один не устоит, и заявила, что ей, например, трёх месяцев хватит. И они поспорили.

С чего Марта тогда так решила, я до сих пор не пойму. Я только и ждал, что, наконец, какая-нибудь из девчонок обратит на меня внимание, а то все, как одна, смотрят на меня, как сквозь стекло. Единственное у меня объяснение этому спору – Марте показалось, что мы подходим друг другу, и она решила подзадорить Валю.

Валю до этого я много раз видел издалека. Она приходила в наш корпус, вызывала из лаборатории Римму, и они в коридоре беседовали. Я на неё не обращал внимание, она мне не понравилась своей нелепой прической. Почти все дамы страны в это время носили прическу под названием «Бабета идёт на войну». Фильм с таким названием прошелестел по всему миру, по характеру главная героиня должна была совершать сумбурные, но очень кстати, поступки.

Чтобы ей придать очень серьёзный, но комический вид, создатели фильма придумали ей прическу – над головой нечто вроде усечённой вавилонской башни. Фильм понравился и актриса в особенности, и многие дамы пожелали иметь её успех.
Валя поспорила, но пока она понятия не имела, как со мной познакомиться. И тут вмешался его величество случай.

(Первый старт)

29 декабря 1965 года в конце рабочего дня Римма попросила меня занести нашей заведующей детского сада пригласительный билет на празднование Нового года в городском доме культуры. Мне пройти по дороге домой до её корпуса всего лишних полсотни метров, а Римме ещё бежать в местком, потом галопом в Истру забирать сына у няньки.

 И вот я на четвёртом этаже нажимаю кнопку звонка – дверь открывается и передо мною голова с нормальной прической без всякой Бабеты и приятное лицо, попеременно озарённое удивлением, восторгом и радостью.
Когда меня встречают доброжелательно, у меня возникает энтузиазм общения, и язык немедленно срывается со всех тормозов.

По виду Валентина моя ровесница, так впоследствии и оказалось, мы одногодки, я январского выпуска, она в декабре, и я ей сразу «на ты» задаю вопрос:
 – Ты кончала Московский педагогический, дошкольный факультет?
Так и есть, а я об этом институте кое-что знаю. Моя Запорожская двоюродная сестра, она на год меня старше, поступила в этот институт на этот факультет. Предполагалось, что будет жить у родственников, но что-то не срослось, а общежития не дали.

После первого курса она перевелась в Питер на такой же факультет, а там ей сразу дали общежитие, а она, в отличии от меня, хотела полной самостоятельности. Я от тетушкиных обедов не отказывался, хотя, как потом понял, многое потерял. Быстрее бы повзрослел. И стал я Вале рассказывать про знаменитую преподавательницу её института. Сестру мою она учила, а Валю уже нет. Валя в институт поступила не сразу после школы. Сначала поработала в саду воспитателем и заочно окончила педучилище.

Эта институтская преподавательница дипломную работу написала на тему: «Как научить детей считать до десяти». На эту же тему она написала кандидатскую диссертацию и потом докторскую диссертацию написала на тему: «Как научить детей считать до десяти». Вале тем более было смешно – она училась по учебникам этой преподавательницы. Разговор к обоюдному удовольствию получился – мостик на тропе встреч был проложен.
Я спросил, есть ли у Вали институтский учебник психологии. Оказалось, есть, но дома в Красноармейске. Обещала после Нового года его привезти.

Учебник мне понадобился, чтобы для себя выяснить, что же такое человек?

(Его Величество – случай)

Микроб графомании, впервые посетивший меня в Казахстане и изредка меня посещавший в разные годы, окончательно внедрился в меня 26 мая 1964 года. Опять его величество – случай.
В эти годы в Москве блистал литературовед Ираклий Андроников.

Две профессии не надо путать – литературоведов и литературных критиков. Критики ненавидят литературу, в любом произведении они ищут только изъяны и ликуют, если находят – это их хлеб, их зарплата, а литературоведы обожают литературу и знают о ней всё.

Ираклий Андроников обожал Лермонтова, он знал о нём гораздо больше, чем сам Лермонтов. Лермонтов не знал, что будет потом, после него, а Ираклий хорошо знал. У Лермонтова прекрасный лирический цикл стихов, посвящённых Н.Ф,И. До Андроникова никто не знал, кто эта женщина, а Андроников узнал и даже разыскал её внучку и обнаружил у неё неизвестные стихи Лермонтова. «Что же вы раньше молчали?» – воскликнул Ираклий. «А чем мне хвастаться? – в ответ воскликнула внучка, – Тем, что моя бабушка Лермонтову предпочла гвардейского офицерика».

Андроников был прекрасным рассказчиком. Ни до, ни после него таких не было. Со своими великолепными устными рассказами он регулярно выступал в большом зале Чайковского, а я старался их не пропускать. И вот 26 мая 1964 года я иду на его очередной концерт. И вдруг очень симпатичная девчонка моего возраста спрашивает у меня лишний билет. А у меня он как раз есть. Были надежды, что я на концерт пойду не один, но окончательно сплыли.

Я, наученный горьким опытом, говорю девчонке, что билет есть, я её проведу, но денег я не возьму. За полгода до этого в ленинградском театре меня проучили. Мой лишний билет попросила девчонка небывалой красоты, а потом в зале рядом со мной села девушка, которой никто ни за какие деньги билет не продал бы. В антракте красавица, купившая билет и сопровождаемая шикарным кавалером, радостно улыбаясь, показала мне язык.
 
В этом зале Чайковского я испытал такое возвышающее чувство восторга от молчаливого общения взглядами со своей соседкой, как будто мы с ней сто лет знакомы, и я поднят не только на седьмое небо блаженства, а сразу на седьмое и на пятнадцатое вместе взятые, а Ираклий Андроников дирижирует нашим общением. Если я, повинуясь Ираклию, поворачивал голову в её сторону, меня встречал её ликующий взгляд, если она оборачивалась с некоторой задержкой, она встречала мой восторженный взгляд – чистейше воды сердечная телепатия.

Одно время телепатия была в большой моде, и вот тогда у одного крупного учёного в передаче по телевизору спросили, верит ли он в телепатию. Ученый мгновенно ответил – верю, а я мгновенно успел подумать, и это физик! да еще крупный, но учёный тут же развил мысль: «Верю в единственном случае, когда парень с первой площадки автобуса смотрит на девушку, стоящую на задней площадке, и она совершенно безошибочно до единого слова понимает все его желания, все его стремления и надежды».

 А мы же сидели рядом, я даже мог к ней прикоснуться и, наверно, даже делал это, но не запомнил, но совершенно точно помню, что прикоснулся, когда повёл её к выходу, а она подчинилась мне. Но недалеко от выходных дверей на нас навалилась толпа, я чуть-чуть отстал от неё на полкорпуса – защитить, чтобы её с ног не сбили, но тут дама фундаментальной комплекции меня самого отшвырнула к стене и, успев крикнуть «женщин пропускать надо», выдавила мою попутчицу в дверной проём, протиснулась в него сама, а за ней ринулись остальные пары и одиночки, уже не впуская меня в поток.

 Когда я наконец проскочил в эту проклятую дверь, я был в полной уверенности, что моя пока еще незнакомка ждёт меня где-то рядом с выходом, но её нигде не было. Я заметался по фойе, толпа уже стала редеть, и тут меня ужаснула мысль, она наверно ждёт за стенами зала, но и там её нигде не было.

В электричке, следующую из Москвы в Истру, я не мог успокоиться. В своём казахстанском детстве я упустил из неполной кружки воды случайно пойманную серебристую рыбку, зачерпнув из арыка в кружку с рыбкой побольше воды, – первое в моей жизни мною осознанное серьёзное огорчение, а теперь я упустил золотую рыбку.

Чтобы как-то вывезти себя из состояния горя, я стал обдумывать, как бы я об этом случае рассказал или описал.
Здесь же, в этой электричке, произошло внедрение в меня микроба графомании окончательно и бесповоротно. Чувство потери быстро прошло, а микроб во мне навсегда остался.

(Надо же! Мой тесть – начальство юного академика Янгеля)

Янгель скончался в 1971 году в день своего шестидесятилетия.
Года за четыре до этого сотрудничество наших фирм само по себе иссякло. Мы помогли Янгелю в создании его первых спутников для Академии наук, он помог нам в создании первого нашего спутника. Он уже не нуждался в нашей аппаратуре, а наша фирма уже стала на свои достаточно прочные ноги. Ни ссор, ни разводов не было. Всё произошло по законам естественного течения жизни.

10 января 1966 года, я по пути с работы зашёл к Вале. Как в предыдущий раз, полчаса поболтал с ней, стоя у порога, и унёс с собой «Психологию». Психология оказалась обыкновенной советской идеологической простоквашей. Часа не понадобилось. Полистал и захлопнул.

17 января 1966 года я вернул Вале Психологию, но на этот раз пришёл на ночь глядя, сразу как гость разделся и даже одел комнатные тапочки её отца. Он, бывая в Москве в министерстве, иногда к ней заезжал. Ростом он почти на голову выше меня, а размер обуви у нас один – сороковой, а то и немножко меньше.
Многие годы я считал, что своему успеху я обязан спору Вали и Марты, но однажды Валя проговорилась – в ход событий вмешался его величество случай, мои очки.

Валя появилась в нашем НИИ за пару месяцев до Нового года, а примерно в это же время я сломал свои роговые очки. У писателя Булгакова такие явления имеют своё название: «Аннушка масло пролила» и дальше цепь неизбежных событий. Для людей не очень дальновидных очки не мода, а необходимость. Я после работы помчался в Москву, а там в советское время единственный магазин оптики на Кузнецком. Может быть в какой-нибудь подворотне существовал его незаметный дублёр, но я его не встречал, зато книжных магазинов полно, а сейчас наоборот – книжные исчезают, а оптика на каждой улице.

Захожу в магазин – очереди от порога, стояние на два-три часа обеспечено. Уныло рассматриваю спины публики и на малом пространстве за спинами замечаю молодого человека, ну точно с небес сюда спущенного. На нём всё с иголочки самое модное импортное, в руках новенький чемоданчик для документов по прозвищу «дипломат», а сам интеллигент из интеллигентов в седьмом поколении, такому не только сберкнижку, саму душу доверишь. Наши взгляды встретились, и он явно идёт ко мне.

Приблизившись, тихо спрашивает:
– Вам какие очки нужны?
– Какие достанутся, тут не до жиру.
– Сколько у вас диоптрий?
– Минус три с половиной.
– А вы бы хотели в тонкой оправе под золото?
– Так их же в свободной продаже не бывает. Я их единственный раз видел на одном важном начальнике.
– У меня такие есть. Отойдём к окну, я вам их покажу.

Отошли. Вся публика спиной к окну, а мы к нему лицом. Дипломат на подоконнике, наши тела закрывают его от посторонних взглядов. Открывает. Полный дипломат очков, каждые в своей ячейке из бархата в знакомом бумажном пакетике. Подаёт мне очки, предлагает зеркало, а зачем оно, если очки сидят на мне очень уютно и прочно, и я всё хорошо в них вижу.

И вот Валентина в просторном и достаточно светлом коридоре нашего отдела впервые в жизни видит меня, да ещё в этих волшебных очках – пока единственных на всю Истру. Слышит мой голос, мою речь, мой спор с Виталием, и у неё возникает ощущение, что я её человек. Вот так же у меня на концерте Андроникова вспыхнуло притяжение к незнакомке. Одни и те же механизмы работают.

Чтобы как-то оправдать Валю, должен заметить, что у меня в ту пору были обильные густые волосы, стригся я в Москве всегда в одной и той же парикмахерской на улице тогда имени Жданова, фактически центр города. На горячительные напитки и прочую ерунду рубля не тратил, в зарплате рос быстро, плюс командировки, а за полигонные доплата существенная, так что у меня была возможность хорошо одеваться. Конечно, в ту пору что-нибудь купить – проблема, но у меня частые командировки в головной институт, иногда я рано освобождался и успевал попасть в магазины, пока вся страна в них не заехала.

За модой никогда не следил, покупал то, что мне нравилось и подходило, но сами магазины моду отслеживали. А Валя выросла в трёхстах шагах от ткацкой фабрики, отец в своё довоенное время закончил текстильный техникум, в своей жизни, как и мой отец, успел повидать интеллигентов дореволюционной закваски. Поэтому Валю тянуло к тем, у кого речь без мусора и отношения человеческие, а не шаляй-валяй вместе с бутылкой.

Когда она спорила с Мартой, я уже был у неё на примете, но она еще не знала, как познакомиться, а тут я сам появился у неё на пороге. Судьба!

В конце лета 1968 года мы с Валей съездили отдыхать в Сочи, а осенью я ей заявил: «Завтра сходим в загс». – «Зачем?» – спросила она. Я засмеялся. «Ты до сих пор не знаешь, зачем ходят в загс?» – «Ты меня даже не спросил, люблю ли я тебя» – «Меня это не интересует. Ты меня будешь уважать, кормить и заботиться». – «Буду», – ответила Валя, подумав. «Мне этого достаточно», – гордо сказал я.

Надо же было быть таким дураком в тридцать лет. Умный человек становится перед женщиной на колено, предварительно посмотрев, не запачкает ли брюки, дарит ей золотое кольцо из ближайшего ювелирного магазина, клянётся ей в любви до неведомого ему гроба и заверяет, что именно без неё он жить не может, а потом живёт в своё удовольствие, гуляет и изменяет спокойно, она же знает, что он её любит, и она в полной уверенности – он же сказал, что он её любит.

Идя с Валей в загс, я хорошо понимал, что отныне взваливаю на себя тяжелую и изнурительную работу, по сравнению с которой моя инженерная суета и моя графомания – просто семечки, но, если взялся за плуг, то паши, не увиливай и не пищи.
 
Много раз за пятьдесят лет нашей совместной жизни, когда, благодаря её заботе и стараниям, удавалось преодолевать неприятности и трагедии, я объяснялся ей в любви, а она к этому относилась демонстративно равнодушно – мстила мне, я же лишил её самого вкусного в формальном процессе.

 Потом я иногда уверял, что процесс бракосочетания был в моей жизни самой выгодной экономической сделкой. Я за рубль пятьдесят приобрёл кухарку, медсестру и экономку для ведения всего домашнего хозяйства. Из всех трёх поставленных перед Валей условий, два из них, кормить и заботиться, она выполняла и выполняет до сих пор безукоризненно, а с уважением не всё просто. Ты его заслужи, потом об уважении поговорим.

Через несколько лет после кончины Янгеля я в городе Красноармейске, родина Вали, узнал о Янгеле несколько больше того, что слышал о нём в Днепропетровске.
Обычно летние месяцы наш маленький Миша проводил у Валиных родителей, у дедушки Вани и бабушки Шуры, а я и Валя приезжали туда на выходные. В один из таких выходных Валя с Мишей куда-то ушли, а я беседую с Иваном Сергеевичем. Он сидит на стуле с газетой на подоконнике, а бабушка, как обычно, за столом что-то строчит на швейной машинке.

 Иван Сергеевич рассказал мне о случае, произошедшем на фабрике, а я захотел рассказать, о случае в Днепропетровске. Только я произнёс начало своей истории: «Когда я был на фирме Янгеля…», бабушка Шура мгновенно останавливает швейную машинку, поднимает голову, и в глазах её разгорается юный огонь восторга. Таких её глаз я больше никогда не видел. «Это какой же Янгель? – спрашивает она у меня. – Миша Янгель?» Настала моя очередь удивиться. Янгель работал за тысячу вёрст от Красноармейска, а бабушка Шура его домашнее имя знает.

Бабушка Шура начинает рассказывать.
Многое из того, что она рассказала, но не всё, через несколько лет появилось в книгах о Янгеле. Теперь уже всем, кто интересуется Янгелем, известно, что существенную роль в его формировании сыграла комсомольско-молодёжная коммуна, ФЗО при ткацкой фабрике и сама фабрика в городе Красноармейске Пушкинского района Московской области. По-видимому, самую первую книгу о Янгеле написал известный журналист Губарев.

Он встречался с Янгелем, жена Янгеля предоставила ему письма мужа, но у меня создалось впечатление, что в Красноармейске с коммунарами он не встречался. Назвал в книге наряду с самим Янгелем четырёх коммунаров, а о коммунарках ни слова. Всю правду о составе коммуны к какому-то юбилею написала Пушкинская районная газета. Пока бабушка Шура мне рассказывала, Иван Сергеевич мне эту газету достал из шкафа, и я её потом прочитал.

Все женщины коммунарки там были перечислены, и конечно же, там в перечислении не могли пройти мимо двух первых красавиц коммуны, певуний, плясуний, неразлучных подружек Шуры Горшковой и Шуры Лобановой, не без некоторого участия дедушки Вани ставшей впоследствии не Лобановой, а Юдиной. Иван Сергеевич всего на год был старше Янгеля, но у него за плечами Московский текстильный техникум, а не местное ФЗО. По служебному положению на фабрике он Янгеля основательно обгонял, но более не тщеславного человека, я в жизни не встречал. На эти темы он никогда ничего не говорил.

  Коммунары в 1931 году купили Янгелю дорогой костюм и проводили его в Московский Авиационный институт. Два года подряд точно, может быть и на третий год, на летние каникулы Янгель приезжал в Красноармейск и работал на фабрике.
С 1950 года Янгель работает у Королёва и сразу на высоких постах.

В 1954 году Янгель в последний раз приезжает в Красноармейск. Ни в каких книгах об этом сведений нет. Он на машине подъезжает к дому Ивана Сергеевича и просит бабушку Шуру собрать всех уцелевших после войны коммунаров. Он получил новое очень важное правительственное задание, даже намекнул какое, но не сказал, где будет работать. Бабушка Шура решила, что он улетает на дальний север, а из нашего разговора узнала, что он работал в Днепропетровске.

Однажды бабушка Шура спросила у Вали, чем я занимаюсь на работе. «Приборы какие-то делает», – ответила Валя. Ничего, кроме этого она сказать не могла. О моей работе, кроме зарплаты, она ничего не знала, хотя со всеми сотрудниками была хорошо знакома. А бабушка Шура, наоборот, узнав, что я бывал на фирме Янгеля, сразу рассекретила для себя все мои должностные занятия. Вот как иногда в жизни бывает.

Академика Иосифьяна я несколько раз видел издалека и три раза в его кабинете. Дважды сидел у него на совещании. На таких совещаниях положено сидеть начальнику отдела, в крайнем случае начальнику лаборатории. Почему меня туда занесло, я сейчас не помню. А вот третий случай хорошо запомнился. Я своими глазами увидел, что смелость в бою и смелость предстать перед начальником – это два разных мужества.

(Случайные встречи с Иосифьяном)

Через год после моего появления в Истре, к нам в НИИ прибыли два выпускника и одна выпускница из одной учебной группы Московского энергетического института. Один из них за свою убедительную комплекцию сразу получил кличку Слон. Второй парень, Алик, попал в нашу лабораторию. Слон, часто бывая у нас, как-то в узком кругу заявил, что о Алике не надо беспокоиться, он скоро сделает очень большую карьеру.

 Сам Слон однажды через неделю после меня приехал в Днепропетровск, первый раз зашёл в столовую Южмашевской гостиницы и через полчаса уже знал по именам всех поварих кухни. Через год он уволился, а через несколько месяцев зимой кто-то из наших встретил его в домашней одежде в Елисеевском магазине. Слон, уже женатый, жил в соседнем с магазином доме.

Алик через два года работы зарегистрировал брак со своей однокурсницей. Мне пришлось быть нечто вроде тамады на его свадьбе. Вскоре после свадьбы предсказания Слона стали сбываться, как по взмаху волшебной палочки.

Вдруг оказалось, что в головном институте у Алика есть серьёзный покровитель и будто бы это сам Граф, таким в народе было прозвище заместителя Иосифьяна, Алика срочно перевели в Москву, а через полгода отправили в Днепропетровск в качестве представителя Главного конструктора и руководителя испытаниями Внииэмовского спутника, впоследствии Космос 14, если я не напутал. Я фамилии спутников и нумерацию не отслеживал и быстро забывал.

У Янгеля в это время простаивал цех испытаний, и он на время уступил его «конкуренту» Иосифьяну. У нас тогда такой цех ещё не был готов, но уже строился.
Алик перестраховался и вызвал в Днепропетровск представителей всех аппаратур. Это была самая лучшая моя командировка.

Когда до этого я был в Днепре на испытаниях спутников Янгеля ДС-МТ и ДС-МГ, (ДС – днепропетровский, МТ – метеоритный, МГ- измерение магнитного поля Земли на данных высотах) для НИИ Академии наук, мы работали с утра до позднего вечера. Однажды понадобилось в общей сборке что-то перемонтировать, время одиннадцать вечера. Приказ: всем пять часов отдыхать, из цеха никого не выпускать. Кто спал на столе, кто на стуле. С пяти утра – испытание. В четыре вечера закончили.

У Алика всё не так, восьмичасовый рабочий день, редко на часок задержка, в воскресенье все на Днепр, на пляж, загорать и купаться.
Следующий наш спутник Космос 23. На этот раз Алик никого из бездельников не позвал, но вдруг от него звонок. Что-то там у них произошло, и он испугался за наш прибор. Завтра к обеду прибор будет у нас. Просит срочно проверить и сразу отправить назад.

На следующий день прихожу из институтской столовки в отдел, а там уже переполох. У нас новый начальник отдела, всего два месяца отработал, и на тебе – рекламация, ему отвечать за прибор, о котором он понятия не имеет. Рекламацию ох как не любят, особенно представители заказчика. На испытательной станции все уже в сборе, но начальник отдела никому трогать прибор не давал – ждал, пока я суп не доел, и представитель заказчика, принимавший в свое время прибор, не слишком бравый имеет вид.

Нам что, а с них в случае рекламации в первую очередь снимают штаны. А я-то как раз спокоен. Чтобы спалить наш прибор, это ещё надо уметь. Скорее всего что-то на объекте не то сделали, прошла большая помеха, и наш прибор что-то не то выдал. Такое уже бывало с нашим другим прибором в том же Днепропетровске. Потом я понял, сукин сын курьер, чтобы его не долго держали убедительно ляпнул про рекламацию, а перепуганное начальство её у него не спросило. У курьеров свой опыт и свои приёмы.

В приборе всё оказалось в порядке, все окружающие в этом убедились.
Не подними курьер такой тарарам, всё бы получилось, как Алик хотел, и курьер не задержал бы себя на сутки.

Только я закончил проверку, представитель заказчика потребовал, чтобы в паспорте прибора была отметка о проделанной нештатной работе, и в этом он был абсолютно прав. Я сделал необходимые записи и поставил свою подпись. Тут начальник отдела попросил, чтобы представитель заказчика тоже поставил свою подпись, а тот в ответ, где рекламация, и он был совершенно прав. Начальник ко мне, где и что делать? А я думал всё время об Алике и совсем забыл, что существует определённый порядок и правила.

 Мне ничего не стоило, заверить мою подпись подписью Главного инженера или Заместителя директора по нашему направлению и поставить на их подписи печать в канцелярии, но я этого не сделал – мне это в голову не пришло. Алик увидит мою подпись, ему это достаточно.

Кто-то сказал, что молодо – зелено, кто-то другой однажды добавил: потому что глупо. Применительно к моему случаю, я бы сказал: потому что не бит и опыта нет. Бюрократические порядки очень формальны, но иногда бывают полезны.

Мы отдали прибор курьеру, он обрадовался и умчался в Москву, но перед поездкой на вокзал заглянул в паспорт прибора и понял, что сегодня ему не уехать.
Утром переполох, опять с прибором что-то не то – лети в Москву.

В Москве меня встречает главный диспетчер Головного института, а он там фигура легендарная – раз в году. Каждый год 9 мая требуют, чтобы он приходил на работу в военном кителе, а женщины все цветы ему дарят. На фронт он ушёл в 1942 году и пробыл там до дня победы, собрав на свой военный китель столько орденов и медалей, что там места свободного нет. На фронте в чинах он был небольших, поэтому о свисте пуль и грохоте взрывов знал не понаслышке.

Я к нему прибыл не 9 мая. Оказалось, на мою подпись даже с его заверениями начальница канцелярии печать ставить не собиралась, и ни один начальник с правом печати на такое не вдохновился. Мне возвращаться с паспортом в Истру – Алику ещё день терять нельзя. Предложение – обратиться к Иосифьяну, он отверг. По его лицу я вижу: так бы Гитлеру хотелось начинать войну, как ему хочется идти с этим вопросом к директору.

Тогда я вызвался сам пойти к нему. Моя вина – мне её исправлять. Лицо его меняется, это уже лицо человека, нашедшего решение. Я протягиваю руку за паспортом – лицо его вдруг становится другим, какую-то опасность для себя он почувствовал. А ведь он присутствует на всяких деловых совещаниях у директора, записывает поручения, докладывает об исполнении.

Вариант идти вместе его устроил – он откровенно обрадовался, но у Иосифьяна начал говорить и запутался. Пришлось вмешаться в разговор. После двух-трёх моих предложений Иосифьян всё понял и улыбнулся: «Давай я над тобою поставлю свою подпись, а на мою подпись тебе штамп поставят».

Для меня полезный урок. С тех пор я с юридическими документами на работе и в быту обращался очень аккуратно.

(Другие фигуры)

Граф после Иосифьяна стал главой фирмы. Я один единственный раз был в его кабинете, когда он ещё был заместителем директора, и раза три видел его в столовой Головного института.

Какой-то наш толстенный документ в сотню листов, не меньше, подписать должен был именно он. Я ему в его кабинете протянул документ, он открыл первый лист с названием документа и фамилиями подписантов, внимательно посмотрел на меня, а сесть не предложил, и это правильно. Читать документ – полдня потеряешь впустую, а таких папок, особенно в конце квартала с десяток на день, а подписать – двух минут много.

 Заметил, кто до тебя подписал, взял авторучку, оставил на бумаге три буквы своей фамилии и крючок с завитушкой – и делу конец. А здесь не тот случай. Граф стал передо мною выступать, правда сидя и не пригласив меня сесть. Я вынужден был стоя выслушивать его театральный монолог минут десять, не меньше. Словарный запас богатый, дикция уверенная, умеренная эмоциональность присутствует, но мне на кой чёрт его театральность. У меня другая задача, я не в театр приехал. 

Ноги уже затекли – приходится, не шевелясь, выслушивать его выстраданные, но мне совершенно непонятные откровения, тем более что они, не цепляя меня за душу, со свистом пролетают мимо моих ушей. В конце концов у него устал язык, и он, отдыхая, подписал документ.

В столовой Головного НИИ мизансцена другая.
Между прочим, Иосифьяна в этой столовой никто никогда не видел. На полигоне, по рассказам свидетелей, он ходил в общую столовую, стоял вместе со всеми в очереди и никогда не заходил в спец столовую для начальства.

У меня в Головной институт был спец пропуск. Я мог, когда угодно, приходить и уходить. В Истре у меня такой возможности не было. Там такие льготы имели начальники лабораторий и все, кто выше. Поэтому я, бывая в головном институте, посещал столовую, когда толпа на раздаче почти иссякала. В это время столик в центре обеденного зала никто не занимал. Однажды новичок, командированный, попытался им воспользоваться, но персонал тут же вежливо попросил его пересесть.

И вот Граф садится за центральный стол. Тут же из кухни прилетает мадам. У неё с графом начинается оживлённый разговор. Она сообщает, что ему сегодня кухня может предложить. Вместе минут за пять они составляют меню. Мадам уходит и почти сразу на столе появляются блюда.
Зная из авторитетных источников другие особенности Графа, могу предположить, что мадам просить плату за всё съеденное никогда бы не осмелилась.

При Иосифьяне никакое начальство к нам в Истру не приезжало. При Графе всё пошло не так. По слухам, он был против создания Истры, её откровенно не любил и игнорировал, но, когда взошёл на трон, вдруг воспылал любовью. У нас теперь начальство за начальством и всё в наш десятиэтажный корпус. А у нас тут на верхних этажах уютный актовый зал и поменьше уютный зальчик парткома, а весь второй этаж – большая институтская столовая с большой кухней.

Среди гостевого начальства, не поверите, даже академик Александров, Президент Академии наук СССР. Но это еще что. Вдруг по корпусу слух – к нам приехал Кириленко. Сейчас о таком помнят только старики моего возраста. Во времена Брежнева он входил в первую четверку самых важных членов политбюро – Брежнев, Косыгин, Суслов и Кириленко. Суслов – идеология, Кириленко – промышленность. Я подумал, пустые слухи, чтобы к нам Кириленко, «быть такого не может, потому что не может быть никогда».

После работы Слава Самборский и я выходим из отдела последними, мы обедаем дома, у нас обед полтора часа. Спуск с невысокой, но широкой лестницы корпуса нам преграждает правительственный лимузин. Раньше мы такой только по телевизору видели. Мы от удивления разинули рты, но недолго. На другой стороне нашей институтской дороги стоит пяток шикарных, но рангом ниже, машин. От них к нам подлетает охранник. Возле такой машины нельзя останавливаться.

Утром, часов в десять, в коридоре отдела крик: «Включайте радио, Кириленко сняли». Так и есть. Не просто сняли, а вымели без объяснения и без ущерба нашему служебному зданию. В таких случаях обязательно должны появиться хорошо организованные официальные слухи, и они появились. Оказывается, какое безобразие, его сын поехал в Африку на охоту и там как-то не так, как положено, пристрелил ягнёнка.

Когда вымели из Смольного Романова, первого секретаря Ленинградского обкома партии, к слухам подошли более профессионально. Он, мол, свадьбу дочери устроил в Таврическом дворце, нашей святыне, из которой матрос Железняк выгнал депутатов Учредительного собрания. Мало этого, Романов взял из Эрмитажа царский сервиз для банкета, а гости напились и всю посуду разбили.

Через несколько лет правдой оказался только факт самой свадьбы, но будущему возможному кандидату в единоличные диктаторы страны подножку подставили, хотя с большим опозданием. Случись это на десяток лет раньше, польза была бы огромная. А про Кириленко сейчас пытаются что-то рассказать, но лучше в этот скорпионарий не влезать. Кто кого укусил, кто ужалить хотел, не всё ли теперь равно.  Пусть козлёночек останется виноватым. Ему к этому не привыкать.

Гостевая суета в нашем корпусе некоторым принесла большую пользу. В Академии вдруг заметили свою близорукость и исправили её – Графа сначала внесли в члены-корреспонденты, а потом перенесли в академики Академии Наук СССР.
Иосифьян был академиком Армянской Академии наук. Для академии Союза что-то в нём не подходило: то ли походка, то ли орлиный нос не того профиля, то ли не та гостеприимность, то ли, не знаю, что.

А я ещё во времена своего студенчества читал о его сельсинах и следящем электроприводе, которые перешагнули наши границы и уже завоёвывают мир. А у него же кроме этого два ведра всякого. «Ах, не лезьте со своими ведрами в нашу чистую науку!» Всё! Не буду! Но, кстати, всё-таки. А что, у Королёва и Янгеля, при всём к ним необъятном уважении, одни тройные интегралы? Ах, сверху намекнули, да-да, понятно. И вообще лимит!? Тогда молчу.
С Академией понятно, был ли, не был – время каждому воздаст своё. А вот с министерством и с начальством всё значительно сложнее.

Иосифьян родился в 1905 году. Умер в 1993 году. Прожил 88 дет, из них 20 лет в почётном изгнании.
В 1973 году Иосифьяну 68 лет. Сейчас пенсионный возраст мужчин 65 лет, но многим даже предлагают, поработать ещё пяток, а то и больше лет. Помнится, покойный Лёня Брежнев до последнего вздоха работал, мало что в работе сознавая, и всех это устраивало. А вот Иосифьян министерство и начальство не устраивал. У этих бывших шустрых школьных троечников к некоторым подчинённым особое пристрастие. Как учил нас в наши молодые годы один наш большой руководитель: «Я начальник – ты дурак, ты станешь начальником – я при тебе дураком буду».

Очень неудобен был Иосифьян для начальства – дружить не умел и гостеприимным за счёт государства не был. У начальства главная забота – освоение государственных средств. «Тебе дали – всё потрать, как это у тебя осталось! Нам же их в другом годе урежуть!»  Или другая ситуация. «С чего бы это я на твои фигли-мигли буду средства и фонды доставать и просить! Это я из-за тебя должен идти к своему высокому начальнику с протянутой рукой? Иди сам у него проси, если тебе туда пропуск выпишут».

А тех людей, кто понимает и поддержит, уже нет. В 1966 году Королёв навсегда ушел в другую сторону от космоса. В 1971 году ровно в день своего шестидесятилетия не выдержало перегрузок сердце Янгеля. 
      
Конечно, процедуру изгнания Иосифьяна из им же созданной фирмы аккуратненько позолотили. Ему оставили свой кабинет в пожизненное пользование, его назначили научным руководителем фирмы, а кем ты будешь руководить, если у них другой начальник? И что он скажет работнику, если он ослеп и не в тот кабинет заглядывает? 

Однажды зимой утром подхожу к проходной, размещённой в первом «директорском» корпусе, на четвёртом этаже которого я проработал первые шесть лет. Возле входа в вестибюль немножко сбоку, чтоб не мешать проходу людям, стоит Иосифьян и беседует с однокурсником Славы Самборского, с Сашей Сургундом, теперь начальником теоретической лаборатории нашего отдела. Первые пару лет после вуза Саша был прикомандирован к Головному институту и плотно контактировал с Главным конструктором.

Иосифьян в том же зимнем пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке, в которых много лет назад я его увидел впервые. Я притормаживаю, и вдруг боковым зрением замечаю, как наш главный инженер, перестраивается так, будто он Иосифьяна не видит. И тут же раздаётся голос Иосифьяна: «Русанов! Что же ты меня не замечаешь? Мне что ли на себя табличку повесить – не проходите мимо».

В 2010 году я приехал из Москвы в наше НИИ на празднование пятидесятилетия его создания. Почти точно в том месте, где я последний раз видел Иосифьяна стояла памятная плита, на которой был выгравирован удивительно точный портрет создателя нашего Истринского филиала ВНИИЭМ.
Московскому Головному НИИ присвоено имя Иосифьяна.
Мусор всегда мусор, а ветер рано или поздно его сметает. Остаётся только то, что имеет ценность.