Элизиум. Книга 2. Рассвет

Часть первая

Океан

Этот мир для меня опустел.
Очевидно, я сам виноват.
Слишком тягостно в завтра глядел.
Озирался с надеждой назад.

Но по жизни безвольно бредя,
Собирая из пыли свой стих,
Я любуюсь и тешусь, любя,
Не смущаясь терзаний своих.

Может, я умиляюсь себе –
Себялюбец, каких поискать?
Может, я в своей лживой мольбе
Разложенью готов потакать?

Неспособный себя изменить...
Слово «Я» превратилось в тюрьму.
Но одна лишь священная нить
Пробегает, сияя, сквозь тьму.

Эта нить не дает мне истлеть,
Нить любви к той, что выше меня.
На кого я достоин смотреть,
Отражение в сердце храня.

Я останусь вовек тем, кто есть.
Попытаюсь уверовать в рай.
Окажи мне последнюю честь,
Напиши одно слово: «прощай».

Светлое бездонное небо. Уходящая в бесконечность, нежно-лазурная рябь. Линия горизонта. Мириады пляшущих искр.
Крохотный деревянный островок едва покачивался на воде, вместе со своим единственным жителем. Евгений царапал зубами столешницу, сходя с ума от неизбежного.
Он уже не паниковал. Он мыслил. Мыслил так, как на это способен тоскливо-пронзительный ужас, воплотившийся в разуме.
Почему-то он выбрал себе эпитафией именно этот стих. Написанный много лет назад в адрес одной надменной и, как потом стало ясно, не шибко умной особы.
Но все это было в прошлом. Все виденное прежде, все, что казалось важным, кануло в небытие. А теперь… Впереди ждала медленная гибель. Вокруг – прекрасный ад. Снизу и сверху – две синие бездны.
Его унесло куда-то безнадежно далеко. Если б не волны, если б не ночной мрак, он бы дождался возвращения шлюпок. Они бы спасли его. Но теперь…
Евгений много раз хотел умереть. Смерть уже давно казалась ему спасительной черной дверью, пожарным выходом из пыточной камеры бытия. Но самоубийство, как и любой акт искусства, требовало достойной обстановки, надежных инструментов, личной свободы и безопасности, ну и хотя бы самой ничтожной публики, способной оценить и воздать дань. Всей этой роскоши отныне у Евгения не было.
Там, где он оказался теперь, слепое естество, как восставшая чернь, врывалось в тронную залу сбежавшего монарха-духа, и провозглашало низменный девиз: Жить, во что бы то ни стало!
Евгений взглянул на огненного морского ежа в зените.
«Жить! Жить! Жи-ить!»
Ведь если его не станет, то чьими глазами вселенная будет созерцать саму себя? Куда денется весь мир?!
Он вспомнил Мак-Кинли, с его размышлениями об иллюзорности мира. С его полоумными сказками, изреченными в ту колдовскую ночь средь диких гор. С его лицемерной ложью, будто бы ничто не имеет цены большей, чем несуществующая звезда, снятая пьяной рукою с небес.
Мак-Кинли не было здесь. Почему-то именно его, самого надежного и будто бы самого мудрого, больше не было рядом!
Едва память увлекла его мысли, как возвращение в реальность обожгло, точно удар бича.
Деревяшка, волны, небо – и больше ничего!
Евгений трясся, молился, едва дышал, лежа в меланхоличном оцепенении. Временами тщетно вглядывался в горизонт, бредя увидеть, словно божий образ, призрачную струйку черного дыма.
«Я согласился пожертвовать друзьями! Согласился принести в жертву их всех ради себя! – пронзительно зазвенело в его, катящемся неведомо куда мозгу. – «И вот, я один!»
Океан ответил ему беззвучным хохотом.
Разум начинал галлюцинировать. Столик казался ему единственным, что осталось от земли. Последним клочком вещественного мира, болтающимся в вакууме.
Он жался к столу, точно хотел спрятаться в него, слиться с ним в одно целое. Потом вдруг осознавал себя, дрейфующим на волнах, в своем давно забытом жилете, и в ужасе бросался догонять потерянный мирок.
И еще была жажда. Страшная, выжигающая, соленая жажда…
Давным-давно прекрасный фантазер и чудак Мильтон описал захватывающую историю мести Сатаны Богу и обратной мести Бога Сатане. И в этой истории Сатана со всех ракурсов выглядел привлекательнее Бога: тщеславного, эгоистичного, мелочного и жестокого деспота. Дурак-профессор из университета твердил, что поэма Мильтона – не более чем сатира на революционную Англию. Но Евгений-то знал, что Мильтон просто описал то, что есть. Как и составители Ветхого Завета. Ни для кого из них не было тайной, что если Бог создал человека по образу и подобию своему, то человек  равен Богу, а Бог человеку. Равен во всех своих низостях. Ну и мир… Этот мир, создать который мог только человек (человечишка!) но уж никак не гуманный, справедливый, самодостаточный сверхразум, источающий добро.
«Стало быть, какие претензии к тому, кто заставляет тебя страдать?»
Евгений не знал, кто задал ему этот вопрос.
Он пребывал уже где-то вне себя. Быть может, способность отделяться от тела вновь вернулась к нему? Или он покидал себя навсегда?
Краем сознания он вспомнил невесть где вычитанную мысль, что причин бояться конца света нет, ибо у каждого он будет свой. Банальнейшее, ясное как день, и, в то же время, безукоризненно верное наблюдение… Ни одна фантазия Иоанна Богослова не пойдет в сравнение с личным, когда это личное окажется у тебя перед глазами. Оно затмит собою все. И не важно: гибнешь ли ты от жажды посреди океана, дрожишь ли в траншее, под артиллерийским огнем или же, всего-то на всего, забыл, как дышать в девяносто лет, сидя в плетеном кресле на балконе своей виллы под Ниццей.
Это как нельзя лучше подтверждало, что никакого общего конца света быть не может, за неимением общего света.
«Легче всего доказать себе, что реален только ты сам. А вот поди, докажи противоположное… Или ты так жаждешь забрать с собою в небытие весь грешный мир?»
«Доказательства…» – Евгений ломал над ними голову.
Он не мог подыскать ничего пристойного. Чего-то, хоть немного скрепленного логикой железного порядка вещей (коего, как было ясно, не существовало даже в проекте).
«Мир врет тебе! Но если мир, все же, существует, в том виде, в каком хочет тебе видеться, значит, Бог… Да-а, надо отмерять от Бога. Бог – начало всего! Предположим, что он есть… Фома Аквинский, вроде бы, доказывал, что есть. Пять доказательств бытия Божия… Какие?»
Перед Евгением, с суровым видом экзаменатора сидел стареющий Гоголь в сутане.
– Ну-с? Какие доказательства существования Бога, молодой человек?
– Не знаю… – заплакал Евгений.
Он инстинктивно начал шарить под столешницей, ища что-то, возможно шпаргалку.
– Ex motu, – напомнил великий писатель, подняв сухой палец.
– Да… Доказательство э-э… ч-через движение. У любого движения во вселенной должна быть первопричина…
– Вы сами-то понимаете смысл?
– Нет, – честно признался Евгений.
Он зло поглядел на экзаменатора.
– А вы?
– Я тоже нет, – просто ответил Гоголь.
И вдруг, скинув все ненужное, превратился в Джека Саммера.
Евгений вытаращил глаза.
– Мы теперь, вроде как, тезки? – улыбнулся Джек.
– Ты… Как?! Т-тебя… тебя же нет! Я тебя выдумал! – воскликнул Евгений.
– Разве? А, по-моему, все наоборот, – криво, но беззлобно усмехнулся Саммер.
– Чушь!
– Когда я изучал историю двадцатого века, мне пришла на ум любопытная задумка, главным героем которой стал ты. Ты родился в моем воображении, приятель, а не наоборот.
– Докажи!
– Я могу рассказать, что тебя ждет. Я уже додумал сюжет до конца и описал его. Хочешь?
– Нет!
Евгений отчаянно замотал головой.
– Не-ет! И потом, эт… это не доказательство! Я точно также знаю, что произойдет с тобой!
– Хм! Да… Ничья, – признал Джек Саммер, пожав плечами.
Они какое-то время молчали.
– Я отправил рукопись с твоими похождениями в издательство. Им понравилось… – сказал Джек. – Если б только не жестокая охота за литературой, прямо как под пятой Савонаролы. Ну, сам знаешь… Эти замечательные люди, объявившие Солнце врагом человечества, естественно, добрались и до книг. Уютный полумрак, как любит выражаться Патер, должен быть не только и не столько снаружи, сколько…
– Хватит! – вспылил Евгений.
– Окей. В общем, к сути. Если не можешь поверить в Бога и в реальность бытия…
– Ну?
– Верь в меня!
– В т-тебя?!
– Да. Или можешь ни во что не верить. Я лично давно так делаю и практически счастлив.
Евгений снова заплакал. Теперь он понял, что у него действительно отняли все. Даже его персонаж преспокойно вылез из романа и, отряхнув с себя буквы, объявил собственную персону полноправным автором его, Евгения, жизни!
Это было чересчур! Это было бесчестно и аморально!
И в то же время, полностью подтверждало теорию иллюзорности мира вокруг…
«Но ведь я-то есть!»
Или, напротив, его неоспоримой реальности?
Да, пожалуй, Бог и не мог быть ни кем иным, как Джеком Саммером. А бытие – плодом его хитроумных фантазий. Только так (и никак иначе!) обеспечивалось вселенское равновесие параллельных бытий.
– Но, даже если так, это ведь не исключает того, что и я тебя придумал! – коварно вдруг улыбнулся Евгений.
– М-м… – Саммер призадумался. – Почему бы и нет? Вообще… Слушай, я за свободу, дружище! Если моему герою нравится считать себя автором то, как говорится, скрипку в руки! Шутка, шутка… Ладно. Твоя взяла! Ты бог, и я бог – идет? Мы оба друг-друга выдумали!
Евгений кивнул.
– И оба в ответе друг за друга!
Евгений очнулся и понял, что никакого Джека Саммера рядом нет.
«И был ли он?»
Солнце, в компании налитых алым тучек, печально садилось за горизонт. Водная гладь тускнела, становилась ни то персиковой, ни то сизой, озаряя путь к светилу дорогой из золотистой парчи.
Потом была ночь. Недвижная. Темная. Столь же страшная, сколь и величественная, в той своей хтонической ипостаси, которой нет названия.
Лежа на своем островке, Евгений в полубреду представлял, как прямо под ним, в толще воды проплывают светящиеся медузы, скользят, сверкая живыми узорами, стайки сказочных рыб, черепахи не спеша дрейфуют на ночлег к коралловому рифу… А еще ниже, средь вечного мрака глубин, быстрее скоростного поезда несется на поединок с китом гигантский спрут.
Это было бы нестерпимо жутко. Было бы… Но почему-то больше не было.
А прямо над ним, в другой вечной мгле сияли россыпи живых и давно умерших звезд.
А потом закрапал спасительный дождик. И было то, что не могло ни при каких иных обстоятельствах называться счастьем. Но почему-то оказалось им…

Последствия

Суть произошедшего, неспешной гадюкой добиралась до всех, заползая в помраченные умы.
Графиня Хантингтон машинально продолжала ощупывать себя, точно сомневалась, есть ли на ней одежда.
Синклер и полковник, с лицами оживших мертвецов, хлопали глазами.
Епископ, как коршун, вцепился растопыренными пальцами в резные ручки кресла и в смятении пытался разжать примерзшие друг к другу зубы.
– Это… кошмар! Мерде! – вымолвила мадам Бонно, остервенело держа себя за плечо, будто его пронзила пуля.
Она как будто постарела на десять лет.
– Я не подозревал… – прохрипел биржевик Берни.
– Это б-было похоже на… – с трудом начала Хантингтон.
– Да! – попытался поддержать Синклер. – Это похоже на…
– Фердаммт! – выдохнул фон Кербер, тряся головой.
– На свальный грех! – с неверием и содроганием произнес епископ.
Рейнеке издал ледяной смешок. Все обратили к нему испуганные взоры.
– Это он и был.
Хозяин полулежал в кресле, вывернув шею, и даже не глядел на своих незадачливых партнеров по игре.
– Я предупреждал вас, что будет весело, но страшно. Весело было вначале, а страшно сейчас.
Он говорил каким-то новым скрипучим голосом, слабо шевеля щелью рта.
– Слияние душ воедино – самая восхитительная форма соития, какая только возможна во вселенной. Да и в других мирах. Абсолют, рядом с которым плотские забавы – ничто.
– Я не могу нести ответственность за гибель корабля с людьми! – с негодованием заговорила Хантингтон.
Бриллиантовые капли в ее ушах яростно дрогнули.
– Я… м-мы не знали, что именно будет сделано с-с нашим участием.
– Ответственность… – осклабился Рейнеке. – Какая к черту ответственность, милая? Выпейте что-нибудь и постарайтесь не сожрать себя изнутри. Никакая тюрьма не накажет вас так, как химера совести у вас в мозгу. Страшная, свирепая химера совести…
– Нет! Это… Прежде всего, это потрясающий опыт! – насильно взбодрившись, выпалил Синклер.
– Рейнеке! – Атчерсон моляще уставился на неподвижно-темную, развалившуюся, как осьминог на камнях, фигуру в кресле. – Мы ведь не сыграли определяющей роли? Я имею в виду… То, что мы пробудили, действовало само?
– Мы были им. Все вместе, – спокойно ответил Рейнеке. – Я же предупрежда-ал…
Поджатые губы леди Хантингтон что-то прошептали, но голос побоялся озвучить. Она глядела на Рейнеке с ненавистью.
– Именно так, прекрасная графиня, именно так! И Кордхибран – не даст соврать никому, включая меня.
Он резко встал и все увидели, что зубы у Хозяина остры, как у акулы, а глаза лишись зрачков.
Рейнеке потрепал за ус полковника, который до сих пор не проронил ни слова, сидя в кресле бледной тряпичной куклой.
– Портер! – весело позвал Рейнеке.
Он стер большим пальцем нить черной желчи, свисающую с края рта. Похлопал веками, восстанавливая зрачки (сперва они были как точки, потом по-рептильи сузились, затем расплылись черными кляксами и лишь после этого обрели нормальный вид).
– По-орте-ер! Ну-ну! Надеюсь, мой мальчик, что вам э-э…
Джордж Портер лежал на ковре в темном углу рядом с опрокинутым стулом.
Рейнеке, шатаясь, подошел к нему и взял за подбородок. Поцокал языком.
– Он умер.
Его слова зимним сквозняком пронеслись по комнате.
– Юное сердце не выдержало! А жаль!
Публика тревожно зашепталась. Многие повскакивали с кресел и стульев, но ни одна душа не приблизилась к телу.
– Жа-аль… Он ведь собирался рассказать мне нечто очень важное про Селену… Стюарт!
Он принялся искать глазами Коллингвуда и нашел его, кусающим ногти за портьерой.
– Выйдите сюда!
Стюарт был явно не в себе.
– Прикажите сообщить дорогой вдове… А, впрочем… я поговорю с ней сам. Мир праху!
– В этом не было необходимости! – взвилась вдруг леди Хантингтон. – Вы обманули нас! Вам просто хотелось… Вам хотелось п-предаться этому…
Синклер грубо, как уличной проститутке, зажал ей рот.
– Простите, милорд!
– Ничего, – благосклонно вздохнул Рейнеке. – Ей просто нужно время. Дорогие друзья, мне действительно жаль, что все так обернулось! Насытиться за раз потоками чужих жизней, дано не каждому. Закажите портрет Портера и повесьте… где-нибудь. Он прожил достойную жизнь!
– Все это, конечно, великолепно, – забормотал Берни. – Но… мы в отличие от вас, уязвимые, живые люди! И нам бы не хотелось…
Рейнеке сделал резкий, повелевающий заткнуться жест и, пожелав всем добрых снов, растворился во мраке.
– Мерде! – с нотками фатализма повторила мадам Бонно.
Воцарилось долгое, гнетущее молчание.
О судьбе игрушки по имени Евгений никто уже не вспоминал.

Казнь

Инквестмейстер главного управления РЭТ с усмешкой смотрел в опущенные, обреченные глаза Теи.
– И, все-таки, я думаю, ты прекрасно знаешь, куда он направился.
– Я не знаю! – с ненавистью выдохнула Тея сквозь разбитые губы.
– Неужели тебе плевать, будешь ты жить или умрешь? – игриво спросил инквестмейстер. – Подумай, хотя бы, о своем отце – старик сойдет с ума от горя. Хотя… это на него не похоже. Ну так ты ответишь мне, где находится этот Джек Саммер?
– Я не знаю, где он! – честно ответила Тея.
– То есть, он просто ушел от тебя, ничего не сказав и даже не намекнув.
– Да.
– А-я-яй, что за скотина с рыбьей кровью! Ну что ж…
Он нажал кнопку вызова.
– Отвезите барышню к ее друзьям!
Через час Тею высадили из машины на опушке леса и по тропинке провели к установленной на небольшой поляне виселице, на которой уже покачивались рядком ее недавние товарищи: аристократ, бородач, индус и девушка, чья прическа все еще напоминала шлем.
– Слава бескровной революции! – ухмыльнулся лощеный мерзавец в лейтенантском мундире.
Бойцы РЭТ возвели ее на помост и накинули на шею петлю.
– Ты станешь нашей сто одиннадцатой казненной за эту ночь. Надо загадать желание!
Послышались смешки.
Это было последнее, что Тея услышала в своей жизни.

Моржовец

Евгений мало что помнил. Его разум проникся голубой пустыней и уже не воспринимал отдельные фрагменты бессмысленного пейзажа-миража.
Он не видел ни черного дыма, ни парохода. Он даже не услышал окриков, подплывающих в шлюпке людей.
Только, когда его вытащили и положили на дно лодки, Евгений разглядел тех, кого сперва принял за тени из мира мертвых, пришедшие сопроводить его в Аид.
Тельняшка, худое загорелое лицо, с облупленным носом, матросский блин на голове – так выглядел первый. О втором, кроме того, что он был по пояс гол, Евгений толком ничего не узнал.
Потом на него лили из ведра воду, поили, растирали грудь и хлопали по щекам…
Евгений очнулся в крохотной полутемной каюте.
В первый миг ему с испугу почудилось, что он вернулся на «Бехайм», который вот-вот снова начнет тонуть. Правда, подобных каморок там не было. Да и вряд ли мертвый лайнер поднялся со дна лишь за тем, чтобы пойти туда снова.
Чувствуя невыносимую слабость, Евгений повернул голову. Увидел закопченный иллюминатор и синюю даль, от которой его чуть не стошнило.
Болезненное жжение лица и, особенно, шеи дали о себе знать при первых телодвижениях. Он застонал.
Увидел стоящий рядом на ящике граненый стакан с водой и жадно припал к нему. Чуть не порезался: стакан был обкусан с краю.
Пресная влага пьянила, как райский нектар.
Его пробрала дрожь. Выскользнувший из пальцев стакан жалобно треснул, расплескав по полу остатки воды.
Евгений вытер покрывшую лоб испарину, попробовал встать, но понял, что доверять ногам нельзя.
Заглянул под одеяло, чтобы узнать, есть ли на нем одежда. Кое-что, к счастью, имелось.
Он с неожиданным равнодушием осознал, что его спасли. Это было странно: ни малейшего проблеска эйфории, никакой благодарности всевышнему (который, видимо, все же существовал) или, на худой конец, судьбе.
Он страшно одурел, хоть и помнил о себе практически все. Голова гудела и пульсировала, как перегретый паровой котел. Доверять ей так же не стоило.
«Надо лежать…» – бессильно подумал Евгений, глядя на свои босые ноги, на железную спинку койки и серую стену за нею. – «Буду лежать».
Минут через тридцать или сорок снаружи донеслись шаги.
Дверь открылась, и перед Евгением возник некто в светлых штанах и в полосатой майке, с выгоревшим ежиком на голове.
– О-о! Хе-хе! – выдал он, радостно ощерясь.
Евгений почуял недоброе, видя у него во рту ряд железных зубов.
«Преступники?»
– Вот так та-ак, едрить твою налево!
– Где я? – спросил Евгений.
– Чего? – не понял незнакомец.
– Where am I? – повторил Евгений.
Он вдруг понял самое важное. И это важное разразило его, как удар молнии в темя. С ним говорили по-русски!
Каким-то инстинктом Евгений тут же прикусил себе язык.
В дверь просунулось молодое обветренное лицо, с крупным носом.
– Лежит, глазами хлопает! – умильно промолвил железнозубый, указав на Евгения. – Ну че? Как вас? Шпрехен дойч?
– No, – выдохнул Евгений.
– Ты, дядь, лежи, не вставай! – весело сказал молодой матрос. – Это… в общем и целом… отдыхай пока! Щас капитан к тебе придет!
 – Два дня продрых! – восхищенно усмехнулся старший, когда они уже скрылись за дверью.
Слабость и муторность сняло, как рукой.
«На каком языке я сказал первую фразу?» – тревожно подумал Евгений. – «На английском? Да-да-да… Все по-английски! А если я говорил по-русски в бреду?»
Он почуял сгущающийся страх.
Евгений уже позабыл, как сильно привык бояться соотечественников – тех, что в тельняшках. Не за то, что они сделают с ним что-то дурное (может, и ничего не сделают). Не потому что они плохие. Не за что-то конкретное. А просто… Как горожанин, попав в деревню, пугается до смерти бредущего навстречу быка.
Он помнил, что не имел при себе ни единого свидетельства, кто он такой на самом деле. Его документы, роман и прочие вещи остались в багаже. Возможно, Борис и Гроувс спасли их…
«Кстати! Где они сейчас? Живы ли?»
– Джек Саммер, – тихо сказал себе Евгений. – Теперь я Джек Саммер. И больше никто!
Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями. Почувствовал, что небрит.
Начиналась какая-то новая глава… К которой он не был готов.
Ему хотелось только одного: укрыться где-то и спокойно дотянуть там до конца своих дней, каким бы скорым и мрачным он ни был.
Перед глазами стояло пережитое.
Евгений смахнул набежавшие слезы. Проклял шепотом всех, кого мог, и, от нечего делать, стал разглядывать потеки ржавчины, ползущие по металлической стене.
Шаги. Голоса. В каюту вошли семеро: уже знакомая парочка, еще двое матросов и трое офицеров, в мятых, расстегнутых кителях.
Таких апатично-серых, несмотря на тропический загар, сухих физиономий и блеклых, словно паутиной затянутых, глаз Евгений не видел уже очень давно.
Глядящий из-под козырька, с внушительной кокардой, грузный лысый капитан вынул папиросу из пожухлых усов и что-то буркнул нижестоящему.
– Велком ту… сухогруз «Моржовец»! – торжественно произнес тот, скалясь редкозубой улыбкой. – Гау ар ю?
Евгений промямлил:
– I’m fine.
– Вот из ёр нэм?
Евгений помянул своего героя.
– Вхер ар ю…
Товарищи разом сглотнули смешки, почуяв что-то фонетически близкое.
– Вхер ар ю фром?
Евгений принялся врать.
После того, как собеседник, не достроив слишком сложное предложение, запутался в порядке слов, настал долгожданный перерыв. Евгений попросил воды.
– Нам его че, в Америку везти? – хмыкнул капитан, указав тлеющим окурком на Евгения.
– Никак нет, Иван Григорич, – усмехнулся тот, который, кажется, был старпом.
– Или в Ленинград?
Капитан лукаво подмигнул, и Евгению на миг почудилось, что он все про него понял.
Но никаких страшных вопросов на русском не последовало, и сердце отпустило.
– Пусть этот мисьтер поспит еще. Ему щас лежать и пить надо! Потом Блохин его осмотрит. Если вечером оклемается, экскурсию ему проведем, – авторитетно распорядился капитан.
– Слип, мисьтер! Слип энд дриньк! Вери импортант! – поддакнул горе-переводчик.
Уснуть Евгений больше не смог.
Через пару часов к нему зашел врач. Смерил температуру, послушал сердце и, дав, на всякий случай, какой-то настойки, предложил сходить, помыться.
Евгений впервые увидел свою, уже давно высохшую, просоленную насквозь одежду.
В душевой (хоть вместо душа был просто бак с ковшом) на него из зеркала уставился краснолицый, осунувшийся некто, с пятнами седины в волосах и нездоровыми, заплывшими, полными старческой тоски глазами.
«Я выжатая тряпка…» – подумал Евгений. – «Что и кому от меня еще может быть нужно?»
«Моржовец» был сер и не нов, как и положено советскому кораблю. Евгению показали палубу, столовую, машинное отделение и даже капитанский мостик и радиорубку, со всеми приборами. Накормили, щедро промасленной, гречневой кашей.
– Ишь, жрет, буржуй! – фыркнул в усы Иван Григорич и обратился к переводчику:
– Ты ему скажи, мол, так и так, устриц в белом соусе у нас тут нету. А то щас закатит…
– Гуд, мисьтер, гуд! Ви хав нот… нот гуд американс фуд! Онли дис! – вкрадчиво-тихим тоном сказал переводчик (видимо, чтобы капитан не заметил неточности перевода).
Евгений благодарно закивал.
Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.
Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.
 Потом матрос Божко (тот, что назвал Евгения «дядь») с согласия старших товарищей, исполнил акробатический номер, сплясал чечетку, гопак и с искусством соловья продудел на расческе «Дорогой длинною».
Евгений искренне поддержал бурю оваций.
От внезапно нахлынувшего счастья он вновь не смог сдержать слезы. Он даже выпил три стопки горькой, хоть и до смерти боялся, что хмель развяжет ему язык.
Все были добрые, все было хорошо. И он был дома!
– Джек – это, по-нашему, Женька будет! Евгений! Так что, Женька ты теперь, мисьтер… как тя там? – говорил изрядно выпивший капитан, тыча Евгения кулаком в грудь. – Дадим тебе тельняшку! Язык выучишь, обязанности освоишь! Будешь н-настоящий… Э-э-ой!
Остаток вечера Евгений помнил смутно.

Крестик и стулья

Следующим утром Евгений проснулся в своей каморке, и понял, что жизнь, и правда, уже в четвертый раз началась с нуля.
Хорошо было то, что от него никто ничего не требовал. Евгений целыми днями слонялся без дела по судну, как экзотический, но бесполезный зверь. Работать ему было неохота (от такой работы он давно отвык). Однако, из чувства порядочности, он-таки предлагал порой жестами помощь, на что получал равнодушный, либо шутливо-презрительный отказ.
Матросы относились к нему неважно. Слышать летящие в свой огород камни: «Еще украдет что-нибудь…» «Да он тупой, как тетерев!» «Взяли нахлебника себе на шею! Сами крупу на воде жрем!» стало для Евгения привычным делом.
Евгений не обижался. Он сам сказал бы много «теплых» слов в их адрес, если б не чувствовал себя в неоплатном долгу.
«Я их люблю!» – внушал он себе, по-христиански скорбно закрывая глаза.
И потом, ведь они свято верили, что он ни на йоту не понимает, что о нем говорят…
С открытым хамством и угрозами Евгений, к счастью, не сталкивался.
Не видел он и улыбок среди обитателей «Моржовца» (разве что, туповатый смех над какой-нибудь сальной шуткой).
Сухогруз совершал обратное плавание в СССР, куда Евгению, по сотне причин, было совершенно не надо. По словам капитана, его должны были пересадить на первый встречный или попутный иностранный корабль (если тот, конечно, согласится принять незваного пассажира).
Евгений искренне пытался полюбить коллектив, в который попал. Он даже подумывал сымитировать быстрое обучение русскому языку, но сомневался в своих актерских способностях. Надежнее было изображать «тупого тетерева», знающего только: «сдрастуйте» и «товаришч».
Он стремился стать попроще, но мешало то, что на этом корабле, как раз, и не было обычной человеческой простоты. Все здесь, от кочегара до капитана, пытались отгородиться друг от друга ширмой, сотканной из пустейшей идеологической фанаберии, взаимного недоверия и какого-то векового подсознательного русского противления всему открытому и чистому.
Он стал подмечать, что прохладное отношение к нему среди матросов связано, прежде всего, с его пищевым рационом. Никто не мог простить ему сытной каши три раза в день, в то время как сами матросы ели что-то водянисто-жидкое и сгребали в горсти со стола хлебные крошки. Худое питание отражалось на лицах, бродило недобрым мороком в глазах.
Лишь молодец Божко отчего-то всегда выглядел бодрым и здоровым (от него Евгений ни разу не слышал упреков: только безобидные фамильярности).
Боцман Фомич (имени его, похоже, никто не помнил) пожилой богатырь с моржовыми усами, также являл собой пример здоровья – физического, но прежде всего душевного. В его глазах жила та самая, уничтоженная навеки Россия, которую Евгений беззаветно любил.
Старший матрос Кучков (тот, что напугал Евгения железным оскалом) вел себя с ним по-дружески и даже, шутя, заискивал, называя «сэр». Но за глаза обсмеивал и как-то высказал мысль, что «кабы этого пиджака связать, да к нам в Одессу, можно потом с его родичей миллион стребовать!» Шутка это или нет, Евгений не знал, но иметь дело с Кучковым ему после этого решительно расхотелось.
Собственное положение вгоняло Евгения в тяжкое замешательство. Гордый инстинкт требовал от него покончить с комедией, разорвать недостойный образ бессловесного полуидиота, просто открыв рот. Но страх, подкрепленный всеми доводами разума, запрещал и думать о таком.
Чтоб отсечь от себя риски, Евгений больше не притрагивался к спиртному, даже когда капитан (а случалось это почти каждый вечер) настойчиво его приглашал.
У старого морехода Ивана Григорича были свои слабости. Его широкое, скуластое лицо нередко отдавало водочным румянцем, а взгляд по утрам был мутно-высокомерен.
Однажды (Евгений услышал это на правах иностранца) капитан, стоя рядом с ним у борта, бурчал себе под нос: «Черти, черти, черти… О-ох, разнеси меня!» с явным похмельным отвращением к себе.
Но капитан, все же, оставался капитаном.
Трупным пятном на теле команды выглядел помполит Могила. Невзрачный, сутулый пятидесятилетний тип, с землистым, плохо выбритым лицом, с нечесаными, сальными волосами, в россыпях перхоти, вечно курящий и облизывающий свои лиловые, прожженные всеми сортами спирта, губы.
Как явствовало из его шутовского чина, он принадлежал к касте жрецов, то есть, отвечал за политическую обработку экипажа. Евгений брезгливо представлял себе, что он им скармливал за закрытыми дверями.
– Да капитан-то че, капитан ничего мужик. А помпа… помпа – это… тот еще… – услышал как-то Евгений разговор двух матросов.
Мало кто из них позволял себе подобные откровения. Было очевидно, что в иной обстановке матрос бы очень многое добавил в адрес этого расчленителя человеческих душ.
Скоро Евгению-таки довелось его послушать. В камбузе, объединявшем здесь и кухню, и столовую, и культурный уголок, был установлен радиоприемник, который ничего не ловил. В качестве замены, отдельным, умевшим сносно читать матросам, полагалось зачитывать на политсобраниях статьи из газет месячной давности. После каждого такого доклада помполит Могила ленивым тоном давал некоторые разъяснения и выводил резюме.
Кое-что зачитывал он и сам. Тон его при этом был настолько бесстрастный и мученически-заунывный, что Евгений (на четвертый день его также стали посвящать в святая святых) сперва принимал это за нескрываемое презрение Могилы к себе и к своей работе. Лишь потом ему стало ясно: Могила презирал, но не себя, а публику. Которая, по его мнению, просто не стоила его ораторских талантов.
Оживал он лишь при чтении зарубежных новостей, щедро рассыпаясь в едких комментариях и насмешках. Премьер-министра Британии он называл Макдональдишкой и лакеем денежных мешков, призывал не доверять его «двуличной» дипломатии. Германии пророчил скорый распад, если та не поднимет знамя коммунизма. Особенно доставалось в его тирадах Польше:
– Вот такая, понимаете, вша завелась на теле Европы! И знает же, паскуда, что скоро ее пришлепнут, вот и бесится со страху! Границы 1772 года ей, вишь ли! Надо было нам в двадцатом Варшаву брать! О-ох, надо было!
«Отчего же не взяли-то?» – мысленно ехидствовал Евгений.
– Загнанный в исторически неизбежный тупик, капиталистический мир видит последнее средство спасти себя от кризисов и неотвратимой и окончательной гибели в новом перераспределении рынков сбыта и источников сырья, в превращении СССР, с его громадными природными богатствами в свою колонию! – грохотал Могила, потрясая кулаком и шелестя газетой. – Иных путей, кроме новой войны, капиталисты всех мастей не видят! Иначе разрешить свою судьбу они не могут!
Евгений видел, как от этих речей загораются блеклые глаза моряков, как машинально сжимаются их кулаки.
Он видел врага. И этот враг стоял прямо перед ними. Враг, с которым Евгений ничего не смог бы сделать, даже если б имел в кармане револьвер.
«Стадо!» – с болью размышлял он. – «Несчастное, злое, глупое русское стадо… Сколько еще жизнь должна бить по вашим дубовым головам, чтобы в них пришли самые простые истины!»
Никто из этих людей не помнил четырнадцатый год, когда огромная страна, с шутками и прибаутками пошла брать Берлин, а всего через три года, продав и предав все и вся, разнесла из пушек Москву.
Евгений совершенно точно знал, что в следующий раз все будет еще хуже. Гораздо хуже. Что вся эта пирамида, составленная из деревенских дурачков, пьяниц, хвастунов и негодяев посыплется, едва столкнется с реальным, а не газетно-шутовским натиском западных армий.
Могила между тем возвращался к внутренним делам и, уже не теряя злобного запала, отвешивал словестные тумаки двурушникам, вредителям, кулакам, мещанам, троцкистам, интеллигентам, растратчикам и любителям джаза.
– «Пленум обращает особое внимание всех райкомов партии на абсолютно недопустимые темпы проведения уборочной кампании, на отставание Московской области от других краев и областей…» Да-а! А кто виноват-то? А?! «Необходимо систематически очищать колхозы от проникновения в их ряды враждебных элементов…» Не просто очищать, а вешать! Вдоль дорог! А баб их с детьми за полярный круг! Тэк-тэк-тэк… «За злонамеренную подрывную деятельность, приведшую к дефициту чулок, приговорен к пятнадцати годам…» Мало! К стенке надо! «Новый гнусный поклеп на советских людей от белоэмигрантши З. Гиппиус!» Тоже мне новость… Да что о ней вообще писать! Мерзкая, подлая, ничтожная тварь! Еще бы Бунина вспомнили…
После таких (к счастью, нечасто случавшихся) гневных извержений, моряки выходили воодушевленные. Спорили о том, сколько нужно аэропланов, чтобы разбомбить Париж и как терпеть, когда тебе в плену загоняют под ногти иглы.
–  Вас всех нужно сажать перед радио и заставлять слушать «Нессун-Дорма»! – скрипел зубами Евгений наедине с собой. – Раз за разом! Пока не проймет! Бар-раны!
Могилу он даже не ненавидел, а воспринимал его (и ему подобных) как грязный оползень, как пожар или чуму.
При этом, не без досады, отмечал, что капитан общается с ним вполне по-дружески и без малейшего осуждения (либо искусно его скрывая) наблюдает все это бесовство.
То, чем занимался помполит, превосходило даже пещерную пропаганду времен братоубийственной войны. Это была настоящая тьма.
«Неужели там теперь все такие?» – с содроганием думал Евгений.
Он мечтал выбраться с «Моржовца», хоть и прекрасно знал, что никто в целом свете его нигде не ждет.
Один за другим тянулись бесконечные дни.
Как-то раз Могила раскрыл газету с речью Сталина и, не сочтя себя достойным цитировать вождя, подобострастно пригласил капитана.
Капитан, с явной осторожностью и глубоким почтением, принялся читать.
В конце каждого абзаца он делал долгую паузу, в течение которой (Евгений не верил своим глазам и ушам) все сидевшие в камбузе восторженно хлопали, не щадя ладоней.
От его внимания не ушло то, что капитан сам понемногу начинал входить в роль и все больше глядел на публику орлом поверх своих щетинистых усов.
«Это же палата для душевнобольных…»
Капитан завершил чтение, спровоцировав новый залп оваций.
Вытер с бровей пот.
– Что на меня-то смотрите! Наш вождь и учитель – он вот! Я-то что… – Иван Григорич, с ложной скромностью, продемонстрировал портрет Сталина на первой странице. – Знать надо, кому хлопаете!
Вдруг Могила сделал всем знак молчать и, хищно водя языком по губам, подошел к матросскому столу.
– Кто не старался? – задал помполит страшный вопрос.
Евгений был уверен, что не старался только он сам. Вместе со всеми он тоже ударял в ладони, но делал это привычно, как в театре или на лекции.
Один из матросов пихнул локтем соседа, с испуганно-заспанным лицом.
– Что, лень было? Или ручкам больно? – подскочив к нему, взъелся Могила.
– Никак нет, товарищ помполит! – залопотал тот. – Как н-надо хлопал!
Помполит кивнул Кучкову.
Тот охотно поднялся с места. С руками в карманах штанов, насвистывая какой-то одесский мотивчик, вприпляску подошел к халтурщику.
«Ему явно позволяют здесь многое», – подумал Евгений.
– Зуев! – рявкнул Кучков в ухо сослуживцу. – Я говорил, что ты у меня достукаешься?
Матрос побелел и вжал голову в плечи.
– Ты почему товарищу Сталину не хлопал, а? Шкура ты банановая!
– Я х-хлопал, – чуть слышно промямлил Зуев.
Кучков взял его за вихор.
– Товарищ помполит, товарищ капитан! – с артистичным придыханием заговорил он, положа руку на сердце. – Разрешите, я его прямо здесь об стол шарахну! Это ж морда вражеская! Да вы поглядите, а! Ему ж ни пса не стыдно, что он при нас, при всех…
– Отставить! – громыхнул Иван Григорич. – Чтоб при иностранце никакого балагана! Сел!
– Есть! – сникши, улыбнулся Кучков.
– Товарищ помполит, надо будет провести разъяснительную работу с младшим составом, – примирительно сказал капитан, кивнув на матросов. – Такие олухи – им хоть кол на голове теши! Хлопают – сами не знают кому, ваньку валяют…
Евгений не знал, о какой «разъяснительной работе» говорил капитан. Сам капитан, кажется, предпочитал об этом не думать.
Все прояснилось через пару дней, когда экипаж вновь собрали в камбузе.
– С каждым поговорили по душам, каждого пошерстили, – Бодро докладывал Кучков. – А вона, что нашли!
На табурете лежали потемневший от времени серебряный крестик и книга с надписью «Основы прикладной физики».
– Вот это у Коровкина, – он указал на крестик. – В носке прятал! А это у Божко!
– Чего ж плохого, что матрос физику взялся учить? – криво усмехнулся Могила.
– Это такая физика, товарищ помполит! – осклабился Кучков, беря в руки учебник. – Такая… хе-хех физика! Всем физикам физика!
Он пролистал страницы, и все увидели, что большая часть из них обклеена вырезками из какой-то ни то газеты, ни то журнала.
Могила взял книгу из рук Кучкова и в омерзении скривил рот.
– «Двенадцать стульев» называется! Нэповская бульварщина, похабень!
Могила и капитан вдруг как-то разом вспомнили про Евгения и перевели на него недобрые взгляды. Потом Иван Григорич что-то сказал Волкову, и тот как мог, объяснил Евгению, что матросы сильно провинились и должны держать ответ перед коллективом.
Это было худшее, что Евгений лицезрел с момента последней встречи с Генби.
Могила, брызжа слюной, орал на, заливавшегося детскими слезами, тщедушного Коровкина, грозил тюрьмой, расстрелом, оскорблял покойную мать, оставившую ему крест.
Матросы также, словно цирковые собачки, по очереди участвовали в травле. Особенно изгалялся Зуев.
На Божко тоже оттоптались, но не столь свирепо. Большинству в душе не хотелось его обижать.
– Слышь, балбес, чтоб это последний раз было, понял! – прикрикнул на него Кучков, дав подзатыльник.
– Что ж… Не дело это… похабень-то читать, – смущенно выдал, все это время молчавший Фомич.
– Как обратно приплывем, пинком тебя! В пивнушке будешь счастье искать! – цедил через губу Могила. – Там таких плясунов любят. Ч-черти… Да его за одну только «Дорогу дальнюю» надо было на трое суток в форпик! Чей-то я не сообразил…
Божко сидел, горько потупив взор и тяжело сопя.
Это напоминало дурной спектакль, где нормальные люди слишком вжились в роли злодеев. За исключением, разве что, главной звезды и, по совместительству, режиссера, помполита Могилы.
Капитан не способствовал действу и лишь озирал происходящее сурово-безучастным взглядом.
В заключении крестик и книгу вышвырнули за борт.
Евгений искренне сострадал забитому Коровкину (что-то в душе подсказывало, что с ним еще не закончили). Божко тоже было жаль. Даже если «Двенадцать стульев» и правда, были непристойным чтивом (которое нигде больше в мире никто бы не посмел запретить матросу).
Так или иначе, он вновь стал свидетелем торжества зла. Зла, подзабытого, растущего и крепнущего на залитой нечистотами бывшей родной земле.

Первый после бога

В ту ночь Евгений долго не мог заснуть. В левом ухе звенело. Страшно мучила духота.
Кроме того, им завладела дурацкая навязчивая мысль: придумать, о чем могла быть та злосчастная книга, которую теперь носили волны Атлантики. Фантазия не работала. Нелепое, странное, по-футуристски гротескное название не давало никаких ключей.
Чутье литератора подсказывало, что за ним кроется нечто заведомо абсурдное и, возможно, мистическое…
Он очнулся от шума за стеной.
Иван Григорич снова выпивал. Но делал это как-то непривычно весело, а главное (Евгений вдруг безошибочно узнал этот тихий шершавый голос) в компании Могилы.
– Уэ-эх-х! фу-у… – отдувался капитан. – Первая пошла че-то… тяжело! Уф-ф! А вторая легче!
– Жалко, шпроты кончились! – вздохнул Могила.
– А че те, сало-то не так?
– Да ну! Шпроты – это вещь! Мы, когда в Империалистическую в Моонзунде торчали, у нас этих шпрот было… хоть сори!
– Давай! За Родину!
Евгений вздохнул и отвернулся от стены.
– Это че? – икнув, спросил помполит. – Контрабандный?
– А то ж!
– М-м… Французский коньячишко-то! Я их по цвету…
– Дай-ка!
Зазвенели какие-то склянки.
– Линейку дай.
Евгений решил, что ослышался.
«Или это их жаргон?»
– Ща, ща, ща! Вот та-ак, по сантиметрику! – жарко шептал капитан, словно парижский искуситель в ухо чужой жене.
– Давай еще!
– Э-э!
– Еще!
– Да все, баста! Тут не перелить важно! Отрава получится!
– Отраву тоже пили. У нас на эсминце мичман древесным баловался.
– Врешь!
– Вот те крест!
– Хе-хе! Ты че это вдруг, в бога уверовал? Петрович?
– Уверовал… Я в него всегда верил!
– О-о! Ни-иче се! Заявленице!
– Тут дело тонкое. Это твоим баранам надо в лоб вбивать, что бога нет…
– Хе-хе-хе! А я зна-аю, что ты верующий! Мне про тебя слушок-то дошел! Что ты по молодости там чуть ли не в монастыре под рясой… че-то такое…
– Хрень все!
– Ладно, давай! За бога! За то, чтоб всем нам под ним… Хух! У-эх!
Евгений зажмурил глаза и начал считать до тысячи.
– Но я все-таки п-понять хочу, – пьяно бурчал капитан. – Вот бог – он… преп-ложим, есть! А тарищ Ленин его отменил! И че?
– Бог есть. Только он в отставке. Старенький уже… Не спр-равился бог со своими полномочьями. На мостике стоит и сам не знает, куда идет корабль! Ниче сделать не может, руки у него дрожат… Вот тут и поставили т-товарища Сталина к штурвалу!
– Эх-х, красиво рассуждаешь! Давай, за Сталина!
– А ты… – Могила загадочно понизил тон. – Не зря ж тя, Г-григорич, первым после бога зовут.
– Зовут? Че? Меня?
– Да-а… Это англичане еще придумали. Капитан – первый после бога!
– Хех! Хорош-шо придумали! Верно!
– Первый после товарища Сталина ты, значит!
Евгений затыкал пальцами уши, мычал какую-то мелодию, но не мог не слышать того, что слышал. Время текло.
– То что, Х-христа распяли… это кр-расиво! – мямлил помполит.
– За Христа!
Потом они затянули песню про ямщика и степь.
– Щас, п-погоди, достану! – заговорщически шептал капитан.
– Апельсины, что ль?
– И лимо-ончики… с секретиком! Ножик где!
– А?
– Вот… Погодь, ё! Держ-жи, ну! Стой! Перцем посыпь!
– Кто ж лимон перцем?
– С-сыпь, грю!
– М-м! Там р-ром внутри, что ль?!
– Ага!
– У-у!
– Э-эх-х, дер-рет, мать! Фуф!
– Ого-онь!
– Это американцы ш-штуку придумали. У них же там закон…
Евгений хлопал глазами. Минуты ползли.
– Ацетон потом... Его ч-чуть-чуть, для запаху! К-как в коньяк, только еще меньше!
– Хух!
– За Коминтерн!
– За Третий…
– Иэ-эх-х!
– Ф-фу!
– Свиньи!!! – прошипел Евгений, в бешенстве отбросив одеяло.
Потом Могила куда-то выходил, и Евгений, смог, наконец, вздремнуть.
В стену стукнул кулак.
– Женька! Иди сюда! – орал капитан. – Ч-человека из тя сд-делаем!
«Господи…»
Евгению захотелось выть.
Потом он слышал, как окончательно поплывший Могила начал мерзко, без удержу льстить капитану и в какой-то почти дьяческой манере внушал ему, что он на корабле прямой наместник Сталина, наделенный от бога его властью.
– Ваня! Ва-аня! – стенал помполит.
– Да т-ты че! Э-э! Ч-че ты к-ко мне, как баба… П-петрович! Ну-ка, д-давай ё…
Потом кто-то с грохотом упал. Разбилось стекло. Что-то покатилось. Евгений услышал, как некто (вероятно, Могила) почти на четвереньках, опрокинув стул, выполз из каюты и, хватаясь о стену, поплелся, куда глаза глядят.
С этой ночи попойки продолжались регулярно, с наступлением темноты. Ивана Григорича явно увлекали пьяные проповеди помполита.
Евгений отчаянно надеялся, что хоть какой-нибудь корабль, наконец, возьмет его на борт. Иногда на горизонте виднелись дымы. Но радиограммы, с предложением принять американца (если их вообще кто-то отсылал) не встречали согласия.
На «Моржовце» между тем начинало происходить что-то неладное. Евгений чувствовал это. Порой он со страхом думал, что всему виной он сам (хоть он и не просил никого о помощи, даже когда его вынимали из воды).
Он видел капитана, с каждым днем все более неряшливого, оплывшего и самодовольно погруженного себя. Видел матросов, которые не могли этого не замечать. (Что изумляло: пьянствовавший синхронно с капитаном, Могила не менялся ни на йоту).
Однажды дневальный замахнулся на Евгения шваброй за то, что тот задел ногой ведро, и выругал матом.
Потом Евгений узнал, что матросу Коровкину «сделали темную»: подбили оба глаза, вышибли зуб и сломали палец.
Коровкин два дня, хныча, шатался со своим кривым, опухшим пальцем, тщетно ища помощи. Потом палец посинел, и судовой врач Блохин, напоив беднягу водкой, произвел ампутацию.
– Довольны, дубье? – ругал матросов Могила. – Кормили одного дармоеда, теперь двух будете! Хоть он и ни хрена не стоит…
Экипаж корабля, как любой организм начинал разлагаться, вслед за угасшим мозгом.
– Скоро уж дома будем. Куда его-то девать? – услышал как-то Евгений разговор старпома и главного механика, куривших на палубе.
– Да пес с ним! Сдадим куда надо, там разберутся.
У Евгения похолодело внутри.
Он потерял сон. Стиснув зубы, слушал он теперь сочащиеся сквозь стену пьяные гнусности.
– А хош-шь я те м-морду набью? – отупело повторял капитан один и тот же вопрос.
– А тя люблю!
– А я те, с-се р-равно, набью-ю! Ты ч-че думаешь!
Однажды Иван Григорич не выходил на палубу целый день.
Ночью опять пили.
Внезапно Евгений услышал дикий грохот, рев и вой. Обезумевший слон вырвался из капитанской каюты!
– Ай-да! А-ай-да-а! – вопил ошалело капитан. – Татары! Всех п-поубиваю на хрен!!!
Он ринулся куда-то, громыхая и рыча.
«Это еще что?» – хлопая глазами, подумал Евгений.
Он встал с койки и несмело приоткрыл дверь. Заглянул в соседнюю каюту.
Стол был перевернут. На полу валялись бутылки и черепки посуды. Могила сидел в углу, под перекошенным портретом Сталина, держась за ушибленный лоб, и, точно в полусне, глядел на Евгения оловянными глазами.
Внизу, кажется в кубрике, нечистая сила принялась шваркать по стенам.
Евгений чуть не крикнул помполиту: «Вставайте!» но, вовремя опомнившись, бросил: «Sorry!» и поспешил на звуки.
– Это кто?!
– Да капитан, мать его! С ума съехал!
– Он туда убежал!
Навстречу Евгению бежали, бранясь, полураздетые Кучков, Фомич, Божко и многие другие.
На палубе шла настоящая схватка. Старпом Старогузов висел у капитана на спине. Рядом, робея вступать в бой, метался Блохин. Кто-то, сраженный капитанским кулаком, уже валялся на полу.
– Остор-рожней, осторожней! Убьет! – орал старпом. – Фомич, руку ломай!
Опытный боцман, изловчившись, заломил капитану руку, заставив его взвыть.
– В бочку его, в бочку! – тараторил Блохин.
Капитана втроем потащили к бочке с водой, чтобы привести в чувство.
– Горячка белая… – сокрушенно прошептал Кучков.
Евгений с тяжелым чувством смотрел, как с Иваном Григоричем делали примерно то, что не так давно проделывали с ним самим.
После пятого раза капитан ослаб, но продолжал нести бред про татар, чертей и каких-то мух. Его заперли в лазарете, связав простынями по рукам и ногам.
Могилу, испуганно озиравшегося и бормотавшего: «Я не виноват!» отправили в форпик.
– Пить меньше надо, вот что! – проворчал Фомич, почесывая в усах.

Прощание

Найденное в капитанской каюте изумило всех. Помимо разномастных бутылок и накачанных алкоголем фруктов, там оказались несколько марок заграничного одеколона и кое-что, не предназначенное для питья, много дней назад пропавшее со склада.
Пока Иван Григорич приходил в себя, команда разбиралась с виновником бесчинства. Им, по всеобщему согласию, был признан Могила.
Евгению не дали присутствовать на этом, весьма незаурядном, в каком-то смысле, даже историческом собрании. Все вдруг вспомнили, что он иностранец, который и так уже видел слишком много.
Улучив минуту, Евгений, все же, приблизился к двери камбуза и услышал массу интересного.
– …Во многом превышал свои должностные полномочья! Совершал рукоприкладство! – кричал отчаянный, почти детский голос кого-то из матросов. – И… и товарища капитана каждый день спаивал!
– Умышленно! – подхватил кто-то.
– Товарищи! – заскрипел Могила.
– …Должен понести ответственность перед коллек…
– Товарищи! – рявкнул помполит. – Это черт знает, что такое! О чем вообще может быть речь, когда у нас на борту шпион?! Неужели неясно…
Его заглушил всеобщий гул. Казалось, рой рассерженных шершней неистовствует в стенах камбуза.
– …Подвергшись тлетворному влиянию американских бацилл! – дребезжащим голосом пытался перекричать всех помполит, бешено тряся (хоть Евгений и не мог этого видеть) кулаком над головой.
– Свинья ты! – рыкнул на него Старогузов, когда буря поутихла. – Свинья и алкоголик!
– Это мы еще посмотрим, кто тут свинья! – обиженно проблеял Могила.
Евгений понятия не имел, станет ли этот разнос концом карьеры грязного демагога, или же он еще отыграется, погубив всех на этом корабле (от системы, державшей его под крылом, можно было ожидать всего).
К счастью, Иван Григорич уже на второй день появился на палубе в полном душевном здравии. Его слегка пошатывало, мучила тошнота, но в остальном это был прежний, знакомый всем, царь и бог «Моржовца».
Евгений ждал общего смущения, отстраненных взглядов, перешептываний. Но вместо этого, все ласково и уважительно приветствовали капитана, как если бы он победил страшную, ни коим образом не зависевшую от него болезнь.
А дальше события приняли быстрый и положительный ход. Сухогруз приближался к берегам Португалии. Кругом виднелось все больше кораблей.
Однажды Евгений увидел, стоящее на якоре в нескольких километрах торговое судно и услышал голос матроса Божко, зовущего его в шлюпку.
– Ну давай, Женька! Будь здоров! – тихо промолвил Иван Григорич, стиснув ему руку и по-отечески хлопнув по спине. – Не захотел, все-таки, с нами в Ленинград…
– Good bye! – виновато улыбнулся Евгений.
Он глядел на них на всех: на капитана, на старпома, на Божко, на Волкова, на Кучкова, на Фомича и даже на сгорбившегося мрачной тенью позади всех Могилу. И чувствовал, как в глазах начинает странно  и необъяснимо щекотать… должно быть ветер.
– Good bye, ребята! – шепотом промолвил Евгений, забираясь в лодку.

Мечта

– Джек Саммер! Рад вас видеть! – отводя глаза, заговорил Патер.
Джек вошел в его белоснежный рабочий кабинет, в котором не было ни одного окна.
– Вы чудотворец? О-о, не отрицайте это! Мои люди собрали достаточно доказательств!
– Я не отрицаю, – пожал плечами Джек.
– Покажите мне чудо, друг мой!
Джек показал, и Патер расхохотался от восторга.
– Да, да, этого следовало ожидать! Такой человек, как вы не мог не появиться. Я верил в это! Я всегда верил, что Иисус действительно творил чудеса: оживлял покойников, кормил тысячи людей пятью хлебами и прочее. Верил, что Моисей насылал природные бедствия и раздвигал морские воды. Вы явились в мир с особой миссией, как и они, ведь так?
– Нет, – покачал головой Джек.
– Возможно, вы о ней еще не знаете.
Патер возбужденно мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки.
– Я очень долго выискивал и изучал людей, подобных вам! Еще тогда, видя вас у столба, я почувствовал… Боже, но неужели, это правда? Неужели ваши способности, действительно, безграничны?
Джек кивнул.
– Но почему же вы тогда не высвободились?.. А, впрочем, дурацкий вопрос! С вашей помощью мы решим огромное количество проблем на земле.
– Я не умею подчинять себе человеческую волю.
– Хм… Но вы ведь можете э-э… создать природные условия, которые м-м… помогут нам навести порядок, скажем, в Гвиане?
– Могу.
– Прелестно!
– Скажите, друг, – тихо промолвил Саммер. – Зачем вы все это затеяли с солнцем?
– О-о… Вы не поймете.
– Я, и правда, не очень умен, – согласился Джек. – Но, все же. Разве этот путь не кажется вам смертельно опасным? Это же все обман.
– Ах, вы повторяете слова этих несчастных… – раздраженно мотнул головой Патер. – Послушайте, если я говорю, что солнце – зло, значит, я верю в это. Или вы думаете, я бы не нашел других способов держать население в узде?
– Но почему? Ведь от него на земле зародилась жизнь?
– Вы думаете, оно желало этого?
– Не знаю.
– Солнце – это зловещий глаз! Это огненный паук, бегающий по небосводу, – закатив глаза, ноюще-монотонным голосом заговорил Патер. – Это чудовищное существо, бесконечно уродливое и безжалостное, покрытое протуберанцовыми нарывами и лавовой жижей. Вы ведь знаете, как оно выглядит вблизи? Как… разбухшее предынфарктное сердце пьяницы.
– Мы все вблизи выглядим не очень.
– Нет, вы не понимаете! Человечество не вырвется из сетей этого рабства, пока не сможет – ах, если бы это было возможно в хоть сколько-то близкой перспективе! – пока оно не создаст новых надежных источников тепла и освещения. Эта звезда так и будет жечь и ослеплять нас. Унижать нас своей огромностью!
Патер вдруг застыл и захлопал глазами, словно в голову ему пришла потрясающая мысль.
– Вы можете… Н-нет, это полный вздор!
– Что?
– Такого не сделает даже господь бог!
– Чего не сделает?
– Возможно ли как-то… э-э погасить солнце?
– Да, – кивнул Джек Саммер.
– И вам это по силам?
– Да.
– Господи!
Патер отпрянул и схватился за голову.
– А вы-таки хотите это сделать?
– Д-да… То есть… Нет, ну это же невозможно! Каким образом вы технически сможете это осуществить?
– Я не знаю, – улыбнулся Джек. – Просто мне всегда удавалось исполнять свои желания. Я понятия не имею, как это делается.
– Вы бог, да?
– Не знаю.
– Или же просто талантливый иллюзионист?
– Зачем вы хотите погасить солнце? Это смерть для всего мира.
– Да, на текущем этапе это так, да, – засуетился Патер, перетирая ладони. – Я не хочу гасить солнце навсегда. Это, конечно же, самоубийство. Видите ли, друг мой, я… эм-м… хочу увидеть, кто из населения действительно верит мне и способен меня понять. С недавних пор у меня появилось страшное подозрение, что все это э-э… один большой спектакль с их стороны: ношение очков, козырьков, травля солнцелюбов… даже любовь к моей милой Коре. Я не смогу нормально спать, пока не удостоверюсь в обратном. Люди должны будут… х-хоть ненадолго возрадоваться исчезновению звезды-убийцы! Ведь можно же, погасить солнце, ну скажем… на сутки? Земля будет остывать далеко не так быстро, как можно подумать. Это просчитано учеными. Температура приблизится к нулю, но ничего критичного не произойдет. Флора начнет погибать только на пятый-шестой день. Зато люди смогут, наконец, взглянуть в небо и… узреть… э-э… лицо истиной свободы! Боже, я сам хочу его увидеть! Я хочу пожить в мире, где нет солнца! Хочу выйти из дома, не чувствуя, как этот дьявольский глаз следит за мной и трогает меня!
Патер начал подскакивать от возбуждения. Саммер смотрел на него равнодушным взглядом.
– Погасите солнце! На двадцать… хотя бы на двенадцать часов. Немедля!
– Уже.
– Что уже?
– Погасил, – пожал плечами Саммер.

Индия

– Добро пожаловать на «Валенсу», я капитан судна Рикарду Геррейро! – с легким акцентом произнес рослый щеголеватый шкипер, с жаркими глазами и мощной челюстью киношного ковбоя. – Вы были на «Мартине Бехайме»? Соболезную! Страшная трагедия! Хотите сигару?
Евгений помотал головой.
После «Моржовца» этот человек и его корабль казались какими-то малореальными, словно пригрезившимися во сне.
– Наш корабль следует в Бомбей.
У Евгения помутнело в глазах.
– В Индию?! М-мне сказали, что вы плывете в Англию!
– Индия британская колония, разве нет? Хех! Русские опять все напутали! Или просто солгали вам… Мы пройдем через Гибралтар в Средиземное море (уже завтра, кстати!) Оттуда, через Суэцкий канал… Впрочем, вас это уже не коснется. У нас плановый заход в Александрию, там вас и высадим! Вместе с сопровождающим отправитесь в американское консульство.
– Может быть, на Сицилии? – робко спросил Евгений, вспоминая географическую карту.
– Н-нет, сэр, – промолвил капитан, грызя конец кубинской сигары. – Маршрут проходит слишком далеко. Даже если б у нас для вас была моторная лодка, это заняло бы много часов. Время – деньги… Не огорчайтесь!
Жизнь на «Валенсе» была приятна и до дремоты скучна. Весь экипаж по-приятельски здоровался и общался с Евгением. Никто не заглядывал к нему в тарелку, не бросал косых волчьих взглядов. Никто никого не бил, не запугивал и не унижал. А непристойные рисунки украшали стены, как минимум, в пяти местах.
Путь до Александрии прошел без сюрпризов. Однако, когда настало время заходить в порт, корабль вдруг стал на якорь посреди бухты.
Больше часа Евгений не мог понять, в чем дело. На некие, не зависящие от капитана обстоятельства смутно намекали поднимавшиеся над городом в двух местах серые дымы и отсутствие в доках крупных судов.
– В городе беспорядки! – наконец объявил капитан. – Чертов кризис… В порту бастуют! Англичане подняли войска. Мы договорились о переправке груза, но… вам туда лучше не попадать.
– Ладно, – вздохнул Евгений.
Он бросил прощальный (еще недавно приветственный) взгляд на белые минареты, на скопления грязно-бежевых домишек под дымчато-голубым, палящим небом.
«Значит, Бомбей…»
Спустя несколько дней они вышли в Красное море. И вновь кругом была безбрежная синяя даль. Бесчисленные волны и жаркое солнце.
Евгений запретил себе считать дни. Делать это, особенно теперь, было абсолютно незачем. Не думать о будущем и ничего не ждать – в юности он, как ему казалось, в совершенстве овладел этим тяжелейшим, страшным искусством. Теперь приходилось переучиваться заново.
В один прекрасный день Евгений увидел вздымающиеся вдали, мохнатые темно-зеленые холмы и белые крохи чаек над берегом.
– Индия – чудесная страна, но малость отстает от Америки в плане комфорта, – с усмешкой говорил Геррейро. – С непривычки – чистый ад. До консульства вас проводит…
Он кивнул на боцмана Пиньо, и тот показал Евгению большой палец, давая понять, что волноваться не о чем.
Капитан вынул из кармана ворох долларовых бумажек.
– Вы говорили, у вас нет семьи в Штатах. Если вдруг не удастся доказать свою личность, садитесь на поезд и езжайте в Мадрас, это юго-восточное побережье. Там живет мой добрый знакомый, профессор Грэм Стрикленд. Он даст вам крышу и возможно работу. Просто передайте ему записку от меня. Вот адрес.
Он протянул Евгению деньги и сложенный вдвое листок.
– Удачи, Джек!
Они с искренним пылом пожали друг другу руки.
Наделенный ярким воображением и опытом, Евгений довольно живо представлял себе, что его ждет, но, все же, недооценил реальность.
Бомбейский порт встретил его необычайной толчеей и мешаниной образов, звуков и запахов. Кругом были орды темнокожих, полураздетых людей, с дико вытаращенными глазами, орущих что-то на тарабарщине, что-то куда-то несущих, катящих, размахивающих руками и лезущих под ноги. У всех были черные, жесткие, словно грубо сделанные парики, волосы. Громадные передние зубы блестели из-под смоляных усов. Все вели себя так, словно нигде на планете не было, да и не могло существовать иной жизни.
Белые чалмы, горы гнили в тучах мух, глиняные горшки, сети с бьющейся рыбой, сверкающие от пота медные спины грузчиков, ревущие ослы и зеленые попугаи в клетках…
Новая реальность накрыла шатром, сомкнув за спиной двери.
Не уставая озираться, Евгений спешил за своим провожатым, вдыхая всю безумную палитру индийских запахов разом: от зловонных отбросов, до тонких специй.
Кто-то сзади за секунду обшарил ему оба кармана брюк и, мелькнув босыми пятками, скрылся в толпе.
«Мальчишки!» – спохватился Евгений.
Деньги Геррейро, к счастью, лежали в нагрудном кармане. Но зевать явно не стоило.
В лицо ткнулась мертвая кривая морда акулы-молота. Ступня утонула в грязной жиже. Тачка, груженная углем, чуть не сшибла с ног.
«Вот уж и впрямь: колыбель цивилизации!» – только и оставалось констатировать Евгению. – «Если Рио – город, которому нечего скрывать, то Бомбей – город, которому скорее нечем прикрыться! Да и незачем. От кого?»
Народ, который (при своей-то истории!) никогда не брался учить всю планету, как ей жить, безусловно, имел такую привилегию.
Пиньо оглянулся проверить, жив ли Евгений. Сам он чувствовал себя здесь, как рыба в воде.
– Быстро-быстро, сэр!
Миновав бушующий порт, они без передышки окунулись в человеческую реку. Массы мужчин в светлых одеждах, цветастых женщин, телег, рикш и редких автомобилей – все плыло в нескончаемом гуле, какого Евгений не слышал за всю свою жизнь.
Воздух был сух и грязен. С каждым дуновением в рот лезла ни то крупная пыль, ни то мошкара.
– Преисподняя, а не город! – щурясь и отплевываясь, злился Евгений.
Он понял, что англичане, ради собственного блага, ни в коем случае не должны уходить из Индии. Иначе у этого древнего котла просто сорвет крышку, затопив густой сладко-соленой, кипящей кашей весь высокомерный западный мир.
«Едва они узнают, насколько бедно живут… и прочитают Маркса!»
Навстречу шли девушки в пестрых, чарующих одеяниях, с красными пятнышками во лбу. Большеглазые, носатые, белозубые, в золотых браслетах и увесистых серьгах, но часто босые.
Евгений во сне не мог представить столь прекрасных и, вместе с тем, гротескных женских лиц.
Утомленно-гордый англичанин, в белой униформе делал вид, что контролирует движение.
Внезапно Пиньо схватил Евгения за рукав и потащил к трамваю. Они втиснулись в толпу. Евгений отчаянно прижал руку к карману с долларами. Увидел какого-то страшного нищего в блохах и струпьях,  тычущего себе щепотью в беззубый рот.
Трамвай был вполне европейский, но с мелкими решетками вместо стекол, похожий на арестантский вагон.
Стиснутый со всех сторон, Евгений видел кусочек окна, а за ним проплывающий город. Вот только назвать это городом было нельзя: руины, хибары, тряпье, кучи мусора, снова руины, храм, мусор, хижины, чей-то богатый дом, обнесенный стеной, тряпье, коровы, загаженный базар, халупы… Голые дети плещутся в луже.
Евгений ни секунды не забывал, из какой «экзотической» страны он сам выбрался в мир. И все же…
«Нежели, они в этом живут?!»
Он подумал, что где-то, несомненно, должны быть богатые кварталы англичан и индийской знати с идеально чистыми улицами, новыми домами и журчащими фонтанами. Просто знакомство с Бомбеем началось не с того конца.
Томительная поездка казалась вечной: город, какой бы жалкий вид он ни имел, был просто огромен.
Наконец, путники вырвались из душного плена и, поправив на себе костюмы, двинулись вверх по одной из центральных улиц. Они шли в направлении недавно воздвигнутых знаменитых Ворот Индии и главного вокзала с непроизносимым названием.
– Бомбей наша слово! Это мы придумывал Бомбей, – сказал вдруг на ломанном английском боцман, почесывая бакенбарды.
Евгений не понял.
– «Боа байя» –  по-португальски это «хороши бухта»!
– Вот это да!
Евгений поставил бы что угодно на то, что «Бомбей» – исконно индийское слово. Оно, прямо-таки, лучилось индийским зноем, запахами и  диким гомоном улиц. Но оказалось заимствованием.
В паре метров над головой пронесся орел. Евгений взглянул вверх и увидел с десяток этих гордых птиц, реющих в вышине. Пониже, истошно каркая, носились черные вороны.
Их присутствие придавало центру Бомбея, застроенному рыжевато-бурыми колониальными зданиями и затененному листьями пальм, какой-то тревожный, почти готический шарм.
По проезжей части проскакала взбудораженная чем-то корова. Авто, с сидящими в нем европейцами, истошно взвизгнув, едва успело затормозить.
Индийский полицейский в высокой шапке бросил грозный взгляд на сидящего на газетах торговца снадобьями, украдкой получил от него монету и прошел мимо.
Укутанная в платки бровастая девушка, как призрак возникла сбоку. Указала щепотью на рот. Пиньо и Евгений прошли мимо.
В пыли, под пальмой валялся костлявый полутруп, в истлевших обносках, с совершенно черными ступнями.
– Англичане их отсюда выкидать, они, все равно, каждый день здесь! Много, очень много бедные люди в Бомбей! – вздохнул Пиньо.
Евгений все яснее понимал, что никакого иного Бомбея просто не существует, что в этом он весь. Перед ним была вся Индия! По, крайней мере, вся ее городская часть.
– Консуладо! – тоном гида молвил вдруг боцман, кивнув на солидное здание с американским флагом за каменной стеной. – Вы ходишь туда, я быть здесь. Если все хорошо, вы мне говори. Если плохо – тоже говори.
– Спасибо! – жеманно озарился Евгений.
Он ясно понимал, что здесь ему делать нечего. Он был гражданином Франции, а не Америки (спасибо заботам Лариного отца). Но, приди он даже во французское консульство, его бы приняли за обычного русского проходимца без гроша в кармане, взалкавшего Елисейских полей.
Помнил он и о своих проблемах с американскими властями, закончившихся взрывом в здании Бюро Расследований. Связываться с ними совершенно не хотелось.
Евгений несмело подошел к воротам, возле которых стоял, переминаясь, подтянутый охранник.
Потом, со вздохом, вернулся к Пиньо. Предложил ему, не теряя напрасно времени, идти на «Валенсу», для убедительности вынув из денежной пачки пару банкнот.
Боцман нахмурился. Затем понимающе кивнул и показал большой палец.
– Ясно… Хорошо, друг! Эста бем! Я не знаю про ваш дело. Пока!
Он удалился, спрятав гонорар под рубашку.
Откупиться от него можно было и подешевле, но Евгений никогда не блистал прагматизмом. Лишь потом он подсчитал, что лишил себя четырех сытных обедов в хорошем кафе.
«Осел!»
Узнав у стража консульства путь (опять забыл, что не должен просить помощи!) Евгений двинулся к вокзалу.
Колоссальных размеров дворец с куполом и циферблатом поначалу ввёл его в заблуждение: Евгений был уверен, что это правительственное здание, дом губернатора, но уж точно не вокзал.
– Бомбей-Мадрас, сегодня, в семнадцать-тридцать, третья платформа, – рутинно проговорил, сидевший за конторкой молодой англичанин, с лицом неуверенного в себе школьника. – Вагон номер четыре – первый класс... Вас устроит, сэр?
– Н-нет, – Евгений помотал головой, вспоминая, сколько лежит у него в кармане. – Я... мне нужен третий класс!
Эти слова произвели на юношу странное действие. Он подался назад, и, раскрыв по-рыбьи рот, недоуменно заморгал глазами, словно стоявший перед ним Евгений вдруг превратился в слона.
– Первый класс? – почти утвердительно произнёс он, решив, что ослышался.
– Третий, – настоял Евгений.
Англичанин глядел на него, как на помешанного.
Евгений ощутил неизъяснимую злобу. Злобу на английский снобизм, на их брезгливую чопорность, на их язык, где слова "first" и "third" подлейшим образом созвучны.
Кассир осторожно показал Евгению три пальца и загнул два из них.
– Первый?
– Третий! – вспылил Евгений, ткнув ему в окошко три пальца. – Третий, третий! Что, не ясно?!
Англичанин недоуменно скривил рот. Мельком оглядел наряд Евгения, который после всех пережитых злоключений, был все еще неплох. Потом наклонился к своему коллеге и шёпотом стал спрашивать совета.
– Издеваетесь, да? – выдохнул Евгений сквозь зубы.
Оба британца взглянули на него с укором и начали наперебой объяснять ему, что ехать с местным населением небезопасно, что они не гарантируют сохранность его имущества, жизни и здоровья, в том числе психического...
Евгений рявкнул, чтобы давали билет и с какой-то дьявольской гордостью в глазах объявил, что он русский.
– Да, скифы мы! – проворчал он, суя билет в карман.
Впрочем, ему ещё предстояло оценить заботливость персонала. Когда, зайдя в грязноватый, зарешеченный вагон, где длинные пассажирские скамьи тянулись вдоль стен, он увидел жмущихся к краям индусов и пустую секцию в центре с деревянной табличкой «зарезервировано». Им объяснили, что треть вагона принадлежат белому сахибу и больше никому.
Евгений мог бы засмеяться, но лишь махнул рукой и сел на скамью. Он вспомнил, что Бунин на одном из своих вечеров описывал похожий случай.
Поезд тронулся.
Казавшийся прежде бескрайним, Бомбей закончился неожиданно скоро. За окнами поплыли выжженные, рыжевато-зеленые просторы равнин, разлапые деревья, сумрачные лохматые дебри и сизые призраки гор вдали.
Пестрая вагонная публика вела себя на удивление тихо. Лишь порой плакали грудные дети. Ни один кошмар, предсказанный кассирами, не спешил воплощаться в жизнь.
Ехавшая по соседству с Евгением семья индусов нянчила двух маленьких детей. Ухоженная старушка в очках, ласково рассказывала что-то годовалой внучке и в перерывах обменивалась улыбками с сидящей напротив, глазастой красавицей-дочерью с громадной, как кобра черной  косой. Бородатый отец в чалме толстым пальцем нежно щекотал двухлетнего сына.
Евгений вдруг понял, насколько глупы все его чванливые придирки к индусам, к их стране, которая тысячи лет жила и проживет без таких, как он.
«Они у себя дома, я нет…» – мысленно вздохнул Евгений.
Он попытался вспомнить, как давно у него был свой дом и семья, а не что-то на них похожее. Память уносила в блаженное детство.
Время от времени поезд останавливался на станциях. Евгений видел множество сидящих на земле смуглых и черных людей, среди которых расхаживали, резко покрикивая, торговцы фруктами, орехами и пряностями.
На одной из таких станций в вагон зашла высокая красивая, одетая, даже по индийским меркам, причудливо, особа, чьи руки с тыльной стороны были покрыты изумительной паутиной тонких узоров.
Не говоря ни слова, она принялась затейливо и звонко хлопать в ладоши, прищелкивать пальцами, всячески привлекая внимание.
Потом взяла протянутую руку одного из пассажиров и стала внимательно изучать, водя пальцем по ладони.
«Прорицательница!» – сообразил Евгений.
Незнакомка ходила от одного человека к другому, позвякивая мелочью в жестяной коробочке.
Евгений задумался о чем-то своем. Он не заметил, как гадалка вдруг возникла прямо перед ним и, блеснув жемчужной улыбкой, жестом попросила его руку.
Евгений дал. Он сомневался, что она знает английский, даже если, и правда, способна видеть будущее. Скорее, ему просто хотелось полюбоваться ее хрупкими расписными руками.
Гадалка поводила ногтем по линиям на ладони Евгения. Подняла на него взгляд и…
Евгений не понял, что произошло. Ему почудилось, что он случайно сделал в ее адрес непристойный жест. Или от его ладони пахнет чем-то скверным.
Лицо вещуньи помертвело. В глазах холодно зияли отвращение и страх.
Она выпустила кисть Евгения, заморгала, потом натянуто улыбнулась и быстро отошла подальше.
«Объективная оценка пройденного пути и перспектив…» – со свинцовой самоиронией подумал Евгений.
Во второй половине следующего дня поезд прибыл в Мадрас.
Евгений часа два бродил по незнакомым и столь же  пугающим, как в Бомбее улицам, тщетно спрашивая дорогу.
На закате, весь покрытый дорожной пылью, он-таки пришел к симпатичному частному дому за невысокой оградой, расположившемуся на тихой живописной окраине.
Во дворе играла пятилетняя индуска. Евгений сделал ей ручкой и попросил позвать профессора Стрикленда.
– Питаджи! Сахиб! Сахиб! – взволнованно закричала девочка, убегая в дом.
Скоро в дверях появился одетый по-европейски, лысеющий, полноватый индус, очевидно, ее отец.
– Добрый вечер! – заулыбался Евгений. – Профессор дома?
– Уехаль! Уехаль! – замахал руками мужчина. – Профессор уехаль!
Он жестикулировал так яростно, словно Евгений уже в десятый раз приходил с одним и тем же вопросом, не понимая человеческих слов.
– А к-когда он…
– На польгода уехаль! Профессор Стрикленд в Англии!
Евгений почувствовал, как на него наваливается знакомая безнадежная каменная плита.
– А тогда… м-м… Вы разрешите мне хотя бы переночевать? Я…
– Нет, нет, нет! Профессор строго запрещает! Нельзя, мистер! Никак нельзя!
Он махнул рукой и направился в дом.
С минуту Евгений ждал, что он снова выйдет, быть может, с каким-то ценным указанием. Но тот, видимо, решил, что вопрос исчерпан.
Евгений вдруг подумал, как было бы славно, если б телефон можно было носить в кармане, как часы. Тогда стало бы возможно позвонить этому треклятому профессору и объяснить…
Он в смятении закрыл глаза.
Оказаться бездомным в Индии… Более карикатурного и безобразного кошмара трудно было себе вообразить. Евгений кожей почуял, что единственная переборка, отделяющая его от лежащих на бомбейских улицах полускелетов – это пачка долларов в кармане.
«Надо выбираться отсюда! Куда угодно, на чем угодно! Срочно, не медля!»
Он заночевал на траве, под оградой профессорского дома.
Ранним утром, после недолгого болезненного сна, отправился в город, на пристань.
Он ходил по докам, просился на разные корабли, в качестве кого угодно. У него спрашивали паспорт и матросскую книжку, затем, недолго думая, гнали куда подальше.
Евгений прошатался в порту целый день и был в отчаянии.
Под вечер он заметил странное деревянное судно с парусами, похожими на перепончатые крылья сказочного дракона. На палубе прохлаждались люди азиатской наружности. Не индусы, не китайцы.
«Малайцы или бирманцы?»
У всех были смуглые лица, раскосые глаза и широкие носы. Почти все носили длинные патлы.
Евгений набрался мужества и, без обиняков, взошел по сходням на борт.
К нему сразу приковали взгляды.
Моряки какое-то время переговаривались, очевидно, обсуждая, кто он такой и с какой стати заявился к ним на корабль.
Потом один из них, голый по пояс и босой (как, впрочем, и большая часть команды) с куцей бороденкой, подошел к Евгению, задал какой-то вопрос и, не услышав ответа, жестом попросил (но, все же, не приказал) сойти на берег.
– Пожалуйста! – выдохнул Евгений и дрожащей рукой вынул все имеющиеся деньги.
Моряк взял доллары в корявые пальцы. Помусолил. Показал товарищам.
Они препирались еще несколько минут, задавали непонятные вопросы, показывали что-то на пальцах, спорили между собой.
Судя по тому, что деньги ему не возвращали, было понятно, что он, все-таки, плывет.
Евгений пытался выяснить, в какую страну направляется судно, но языковой порог был непреодолим. Азиаты отвечали ему все громче, переходили на крик, хотя лица их, при этом, не выказывали ни малейшего раздражения.
Евгений вдруг понял:
«Они кричат не со зла, а потому, что наивно думают, что если говорить громче, то до меня дойдет смысл их слов. Они не понимают, что такое другой язык!»
Он прикидывал, кто из них капитан. Очевидно, им был самый молчаливый и спокойный азиат, с вытатуированным тигром на груди и обвислыми, на китайский манер, рачьими усами.
По крайней мере, все доллары уже перекочевали ему в руки.
Спустя четверть часа Евгению показали его место в трюме с подвесным мешком для сна и дали поесть жареной рыбы. Капитан молча похлопал его по плечу.
Евгений понятия не имел, кто эти люди, но на злодеев они похожи не были. Стоявшая на видном месте статуэтка Будды также не внушала дурных мыслей.
«Может, какие-нибудь контрабандисты?»
Поутру корабль отчалил.

«В домике»

Рейнеке озадаченно следил за корабликом, на котором плыл Евгений.
– А ведь он всерьез решил от нас убежать! А-я-яй, что же ты делаешь, малыш!
– То есть? – фыркнул полковник.
– Корабль направляется туда, где мы не сможем его достать. Есть на земном шаре уголки, куда не дотягиваются известные мне чары. Возможно, из-за малой концентрации торсионных полей или… из-за необычайной мощи тамошних Восьми Благих Эмблем? Аштамангала… Этот буддизм даже для меня полон загадок!
– Хотите сказать, он знает, куда и зачем плывет? – скривила рот леди Хантингтон. – Это на него не похоже! Откуда ему вообще знать…
– Муравей понятия не имеет о географии кухни, когда бежит к куску сахара на столе. Он просто следует своим инстинктам! Евгений что-то учуял. Он мог бы вернуться в Бомбей и расшибать себе лоб о двери учреждений, в надежде на помощь от белых людей. В конце концов, его, вероятно, пригрели бы. Но… он все сделал правильно!
– Этих азиатов ждет беда! Они исполнили его прось… – заговорил Синклер и осекся. – Ах да, он же им заплатил…
– А что игра? – насторожилась мадам Бонно.
– Игра обиделась на нас и временно самоустранилась, – вздохнул Рейнеке. – Мы сохранили за собой инициативу за счет очень грубого хода, на грани шулерства. Так что теперь она нам не союзник.
– И нет никакого способа развернуть его назад? – спросил Гиббс.
– Мог бы быть. Сохрани хоть один из нас достаточный капитал для второго капкана. Но капитала нет. И кредита нет. А кораблик все плывет-плывет-плывет…
– Так, что… игра проиграна? – прошептал епископ. – И все было зря?!
– Кто вам сказал, что игра проиграна? Надо подождать. К счастью, мы имеем дело с иррациональным идиотом.
– И с-сколько придется ждать? – насупился Берни, нервно дергая щекой.
Хозяин пожал плечами.
– Я правильно понимаю, Рейнеке, что вы абсолютно… – начала леди Хантингтон.
Рейнеке поднял бровь:
– Да, графиня?
– Что вы н-не вполне владеете ситуацией? – чуть приструнив себя, закончила та.
– Да, не вполне. Я же, не господь бог, чтобы контролировать поведение каждого одноклеточного и читать его мысли.
– В таком случае с меня хватит! – Хантингтон резко встала. – Дайте мне знать, когда выманите эту тварь из щели! Мне… нужно отдохнуть и восстановить душевные силы!
Она, стуча каблуками, стремительно вышла из зала. Рейнеке поцокал языком.
– Кстати, а куда девался наш Вайпер? – вспомнил он вдруг.
Все зашептались
– Ни о каком отпуске для него речи пока что, вроде бы, не шло. Так-так-так… Ба, да он в Канзасе! Ностальгия замучила? Ну что ж…
Все разглядели черную фигурку Вайпера, беспечно, словно школьник, швыряющего камешки в пруд.
– Хм-м! – Рейнеке криво оскалился и воодушевленно устремил взгляд к темному потолку. – У меня появилась идея, как нам выманить нашего любимца. Правда, для этого необходимо подготовить почву… В любом случае, нам придется взять довольно долгий перерыв.
– Миссис Портер? – догадался Синклер.
– Теперь уже снова мисс Бернгардт, – меланхолично улыбнулся Рейнеке.
Никто из них не знал, что покинув комнату, леди Хантингтон вызвала по телефону из Вустера свой автомобиль и, возвратившись к себе в отель, два часа к ряду, с остервенением, мылась в ванне: она все еще казалась себе грязной.
Потом ее охватил нервный припадок. Она вдруг ясно поняла, что это лицо и тело, которые она беззаветно любила, которыми восхищалась и на заботу о которых не жалела денег и сил, скоро могут обратиться в тлен.
Она машинально оделась, выпила полбутылки вина.
В приступе сентиментальности попробовала составить завещание, но вместо него написала странную патетически-злобную исповедь, которую, тут же скомкав, сожгла в пепельнице.
Потом она лежала на застеленной кровати, вспоминая всех, в кого когда-то влюблялась, и кого потом возненавидела. Вспомнила, что у нее замечательный голос (леденящее сердце меццо-сопрано, как говорил учитель), что она могла бы петь на сцене и сниматься в кино. Что она прекрасно танцует, играет на фортепьяно и знает наизусть почти всего Байрона. Что нежно любит попугаев, кошек и лошадей… и своего сына. И что она слишком мало работала в этой жизни, чтобы стать чем-то большим, чем обворожительной титулованной ценительницей меховых горжеток и тонких сигарет.
– Проклятый ублюдок! – выплюнула графиня в адрес Евгения.
Ей следовало сразу понять, что от таких исключительных негодяев, как от чумных крыс, надо держаться как можно дальше… Но она не поняла.
– Спрятался «в домике»? Вот и оставайся там. Слышишь, дрянь! Господи, запри его там… пожалуйста!
На следующий день одиннадцатилетний ученик школы-интерната Реджинальд Хантингтон, по пути в столовую, увидел стоявшую в холле мать.
– Привет, мам! – изумленно промолвил он.
Леди Хантингтон очаровательно улыбнулась, подошла к сыну и взяла его за руку.
– Пошли, дорогой!
– Куда?! – Реджи непонимающе заморгал. – Уроки же еще не кончились!
– Я им сказала, что тебе срочно надо к врачу, – мама хитро подмигнула. – Ну ее, эту школу! Ты согласен?
В тот день они побывали в луна-парке, где прокатились на всех аттракционах и наелись сахарной ваты, посмотрели в кино гангстерский фильм (леди Хантингтон отдала кассирше брошь, чтобы Реджи пустили, вопреки возрастным требованиям), потом она купила сыну два новых костюма, коньки, головоломку и «Остров сокровищ» с прекрасными иллюстрациями. Реджи знал сюжет этой книги и просил купить из Стивенсона «Клуб самоубийц», но мама отчего-то резко отказала ему.
– Это очень плохая книга! Я… ч-читала рецензию в журнале.
Потом они зашли в кафе, где Реджи впервые в жизни ел столько мороженого, сколько ему хотелось.
Они возвращались в интернат поздно вечером на авто.
– Тебе понравилось? – мягко спросила леди Хантингтон.
– Конечно! – озарился Реджи. – Ты лучшая мама в мире!
– Если б ты знал, как мне приятно это слышать.
Она вдруг впервые поблагодарила судьбу за то, что, рожденный от эрма, Реджи не унаследовал от нее никаких магических способностей.
Ее рука, едва касаясь, поглаживала его русые волосы. Пальцы с лакированными ногтями чуть подрагивали.
– Ты самое дорогое, что у меня есть, Реджи, – прошептала графиня, сморгнув, на какой-то миг подкатившие к глазам, слезы. – Мое сокровище…
– А можешь ты приезжать почаще?
– Посмотрим, Реджи. Сейчас… все очень непросто.
«Очень непросто…» – мысленно с болью повторила она, глядя на пролетающие сквозь мрак огни встречных машин.

Тьма

Солнце исчезло в час пополудни. Все, кто был на улицах, мгновенно, как по команде, задрали вверх носы, сбросив, тут же забытые, стекла и кепки.
Кругом воцарилась ночь. В небе необыкновенно ярко засияли звезды. Холода пока не ощущалось.
На протяжении нескольких минут все в неприкаянной растерянности шатались во мгле, перешептываясь и шаря глазами по небу. Кто-то продолжил идти по своим делам, решив, что неполадки со светилом, не так важны, как визит в банк или деловая встреча. Кто-то куда-то звонил. Общественный транспорт продолжал ходить со всеми остановками.
– А ведь работает этот их щит! – не без восхищения ухмыльнулся какой-то отставной военный.
Паника началась на десятой минуте. А через полчаса все полушарие погрузилась в анархию (если можно назвать анархией всеобщее бессмысленное метание).
Вдруг во всех инфо-шарах воссияла счастливая физиономия Патера, с дремлющей на коленях Корой.
– Дорогие мои! Наконец-то этот час настал!
Ненадолго паника прекратилась. Люди застыли, внимая правителю.
– Вам, я вижу, невдомек, что происходит. Это сюрприз… Да-да, вы все узнаете через некоторое время. Могу вас заверить, друзья, все будет хорошо, никто не умрет! Да, солнце исчезло. Это была моя личная инициатива…
Шары замерцали.
– …чтобы выяснить, насколько мы с вами доверяем друг другу.
Трансляция оборвалась.
Бесчисленные проклятия роем стрел начали осыпать Отца Нового Мира.
Патер нахмурил брови и нажал кнопку, чтобы узнать, почему прекратилась связь.
Инфо-машина ему ответила, что проблема будет устранена через пять минут. Однако ее не устранили ни через пять минут, ни через час, ни через три.
– Привыкаем к новой реальности! – с бодрой иронией объявил Патер своей любимице.
Кора еще не отошла от успокоительных снадобий, которыми час назад опоили ее врачи.
В какой-то миг Патер почувствовал озноб и натянул халат.
Он подумал, что нужно скорее обсудить с Джеком Саммером дальнейшие действия по наведению порядка на планете.
«Можно будет выключать и включать солнце раз в неделю в целях общественной профилактики! Избавление мира от солнцезависимости станет вопросом времени!»
Он вспомнил, что забыл, в какой комнате поселил чудотворца.
– Патер, сир! – взревела ожившая инфо-машина. – У нас чрезвычайное заседание, вы срочно должны быть!
– Э-э… где именно?
– За вами сейчас подъедут!
Но автомобиль не подъехал.
Патер вздремнул, потом вышел из кабинета, побродил по дворцу и убедился, что он пуст. Лишь в одном из коридоров он заметил воющую в углу от отчаяния горничную. Она, причитая, поползла к нему на четвереньках, и Патер в страхе отшатнулся.
– Где Саммер? – серьезно спросил он самого себя.
И вдруг заметил, что изо рта у него струится пар.
Он вернулся в кабинет и начал пробовать аппаратуру. Ничто не работало. Во всем здании не было электроэнергии.
– Когда включат это паршивое солнце? – лениво спросила Кора, играя с заводной мышкой.
– Скоро, дорогая. Через несколько часов.
– Какая ирония! – он хлопнул себя по лбу. – Я потерял у себя дома самого могущественного человека в мире! Ну что же… Да, как опрометчиво было гасить солнце, никого не предупредив! Придется расхлебывать, хе-хе!
Он бросил взгляд на часы.
– Я ведь должен быть на заседании. Но где же машина?
Он решил пойти к начальнику охраны, чтобы потребовать от него возвращения порядка и дисциплины.
Когда он, с Корой на руках, вышел в коридор, то увидел, как навстречу быстрым шагом движется группа взволнованных людей. Среди них был его секретарь, личный повар, несколько министров правительства и высшие военные чины.
– Друзья, это просто безобразие, – улыбнулся Патер.
– Верните все как было!
– Верните солнце!
– Ха-ха! Господи, вы об этом… – Патер не мог сдержать смех, глядя на этих испуганных созданий.
– Что ты сделал?! – заорал министр обороны.
– Я не сделал ничего. Человека, погасившего солнце, я приказал поместить в одной из комнат. Я не помню точно, в какой…
– Имя?
– Саммер. Джек Саммер. Вы можете спросить у генерального комиссара РЭТ, он руководил поимкой.
Патер насупился, словно сделал внезапное потрясающее открытие.
– Но в-вы… Получается, что вы… н-никогда не боялись солнца? Вы лгали мне!
Он бешено округлил глаза.
– Никто из вас никогда меня не понимал!
Удар пистолетной рукояти сломал ему шею, и Патер рухнул на ковер, дергаясь и булькая.
Кора выскочила у него из рук, заметалась по полу:
– О нет! Кошмар! Скоты! Спасите! Какой ужас! Меня убьют! Нет! Нет! Нет!
Панический страх, мгновенно перешел в яростный голод, и она с воплем бросилась на умирающего хозяина и вонзила зубы ему в горло.
Через десять минут Джека Саммера вывели на край балкона.
– Верните солнце, Джек! – заговорил юстиц-комиссар Конкордий, направив револьвер ему в лицо. – Прошу вас!
Джек помотал головой.
– Мы убьем вас, если вы этого не сделаете!
– Его ведь можно убить? – испуганно зашептал кто-то сзади.
– Солнце вернется через девять часов, – сказал Джек. – Ничего страшного с планетой за это время не произойдет. Просто ночь будет вдове длиннее. Может, выпадет снег.
– А с миром за это время случится черт знает что! Цивилизация уже рушится!
– При вас она бы и так развалилась.
– Вы жестокий человек! – покачал головой Конкордий.
– А вы нет?
– Повторяю, если вы сейчас же не вернете солнце…
– Не верну.
– Вы кичитесь своим могуществом!
– Нет.
– Вы уже давно могли бы избавить весь мир от несправедливости, если б вам не было на все наплевать! Избавить мир…
– От таких, как вы? – прищурился Джек.
– Да, черт вас дери, от таких, как я! – заорал юстиц-комиссар. – Я не ручаюсь за всех этих подонков, но… ч-черт!
Он приставил револьвер себе к виску.
– Если хотите я себя пристрелю! Пусть будет так! Но немедленно, немедленно верните солнце! У меня дочь, я не знаю, где она!
– Нет, – покачал головой Джек.
– Почему?!
– Не хочу.
Он ждал удара, ждал выстрела в лоб, ждал, что его схватят и перевалят через перила. Но… никто не посмел тронуть его даже пальцем.
– А солнце точно вернется? – дрожащими губами прошептал кто-то в погонах.
– Точно, – ответил Джек.
– Чего вы хотите?
– То есть?
– Чего вы хотите от нас взамен?! – закричал министр иностранных дел. – Полно, сир, мы не дети! Мы знаем, что такие дела «за так» не делаются! Мы дадим вам все! Завтра же Патер будет объявлен изменником и маньяком! Вы будете провозглашены величайшим из людей! Вы же и есть он! Вы – бог во плоти! Вам суждено править всем миром…
– Уйдите! – тихо сказал Саммер. – Вот мое условие. Вы все занимаетесь не своей работой.
– Т-то есть, в отставку? – несмело спросил министр финансов.
– Да. И пусть к власти придут нормальные люди.
– Хорошо!
– Да-да!
– Будет сделано, правитель!
– А еще я хочу научиться играть на рояле, – подумав, добавил Джек.

Жизнь Будды

Это была первая страна, в которой Евгений оказался, не зная даже ее названия.
Моряки парусника были благодушны, спокойны, но притом непроходимо тупы. За время плаванья никто из них так и не понял главной проблемы, волновавшей Евгения. Когда он подходил к кому-то, с вопросом: куда направляется судно, собеседник сперва отвечал что-то невнятное, потом начинал в шутку передразнивать его тоненьким надтреснутым голоском (других голосов у них, кажется, не было), а потом просто отключал разум, становясь похожим на сомнамбулу. Капитан и вовсе предпочитал не слушать Евгения, и всякий раз предлагал ему, вместо дискуссий, пожевать какой-то пряной травы. Евгений отказывался.
Он чувствовал, что находится среди взрослых детей, которые, быть может, сами толком не знают, куда плывут.
Наконец, неизвестность кончилась. Евгений сошел на пристань в маленьком прибрежном городке и сразу понял, что это эпилог его жизни. Отныне он уже никуда не поплывет, ничего и никого не будет искать!
«Глухой, живописный пляж, шалаш отшельника, веревка вместо ремня и жареная чайка на ужин – так и закончу свою жизнь!» – с сухим фатализмом, без тени патетики, решил Евгений.
Он шел мимо деревянных домишек на сваях, торчащих из воды, мимо лавочек, с рыбой и осьминогами, мимо раззолоченного храма, украшенного драконами, с сидящим внутри золотым гладким Буддой.
Его окружали странноватые смуглые люди. Необычайно веселые и вертлявые, в соломенных шляпах, похожих на перевернутые салатницы, и почти все босиком. Женщины в простых, неброских платьях варили что-то в чанах, рубили головы рыбе и зазывали прохожих протяжно-певучими, непривычными уху голосами.
Никому не было до него дела. Никто, хоть отдаленно похожий на полицию или на европейцев в пробковых шлемах, не попадался ему на глаза. Очевидно, это было к лучшему.
В носу щекотал запах стоялой морской воды и гниющих водорослей. Он вдруг понял, что на воде стоит практически весь городок.
«Что же это за страна? Не Сингапур ли?»
Более нелепого положения нельзя было представить: Евгений не знал, у кого спросить, в каком государстве он находится! Даже если б его поняли, то приняли бы за идиота.
Городишко очень быстро кончился. Словно был лишь декорацией, собранной на скорую руку.
Шагая, неведомо куда, без гроша в кармане, Евгений видел какую-то особую, напоенную жизнью зелень, превосходящую томно-голубоватые краски Южной Америки и даже более зеленую, чем райские кущи Оаху. Листья бананов горели. Колыхалась буйная, сверкающая трава. Из девственно чистой синевы небосвода радостно палило солнце.
Стая аистов белым снопом взмыла с небольшого озерца.
«Здесь нужно жить, а не умирать! Но умереть тоже неплохо…» – отметил ехидный бесенок в душе Евгения.
Евгений шел навстречу своему весьма своеобразному самоубийству, мучительно боясь, что все сорвется, что он струсит и снова поползет за спасением к кому бы то ни было.
«Я должен остаться один! Так будет лучше для всего мира… и для меня, в том числе!»
Идя вдоль побережья, он набрел на деревеньку, рядом с которой на холме покоился монастырь. В лучах уходящего дня покрытый бог знает, чем фронтон искрился, как усыпанное блестками платье. Красночерепичная крыша шла ступенчатыми складками, точно бумажный веер. Вверх по склону не спеша поднимались две укутанные в рыжее фигурки с лысыми головами.
Евгений двинулся дальше, стараясь не поддаваться пустым соблазнам.
Он отыскал то, к чему тяготела душа. Небольшая дикая бухта показалась ему на закате неожиданно прекрасной, даже чарующей.
Евгений понял, что это знак. Сколько он себя помнил, нарочитые поиски природной идиллии всегда приводили его к пошлости. Луга оказывались жухлыми пустырями, леса перелесками, озера лужами. Однако здесь все было иначе.
Оставалось лишь отринуть честолюбие и брезгливость, придавить извечную страсть к самокопанию…
«Раз и навсегда!»
Новая, ни на что не похожая жизнь была в шаге от него. Нужно было только сделать этот шаг.
Он провел ночь под пальмами.
Проснувшись на рассвете, первым долгом принялся думать: из чего и как он возведет себе жилище. В голову лезла литература… Евгений вдруг сообразил, что ни Дефо, ни Висс никогда не жили на необитаемых островах и ничего своими руками там себе не строили.
С первой же попыткой насобирать пальмовых веток и палок, он испытал дикое унижение. Острое чувство бредовости происходящего лишило его сил и вернуло в действительность.
«Какой еще шалаш на пляже?! Что за черт! За кого я себя держу? Я что, мальчишка?!»
Евгений понял, что последние несколько дней он жил словно бы под наркозом. Разум просто отказывался видеть всю безнадежность положения, как пьяный, проигравшийся вдрызг игрок.
Бухта уже не выглядела волшебной. Это был самый обычный бесприютный берег океана, усеянный мелкими камнями и сухой листвой (видно, свою обманчивую роль сыграли закатные тона).
Евгений стал лихорадочно соображать, чего ему будет стоить эта «новая жизнь». Во что превратится его одежда и он сам уже через неделю.
«А через месяц?»
Как он вообще собирается выживать? Чем он будет питаться? Ловить рыбу, крабов или, взаправду, бегать за чайками?
«Очень скоро я стану заметен. Мною заинтересуются местные, а потом и власти…» – подумал Евгений.
Чтобы оставаться невидимкой, ему следовало уходить в джунгли, в горы, как это делают беглые преступники.
«И умереть там от лихорадки или от укуса змеи!»
Часа два Евгений отупело слонялся по пляжу, сознавая элементарные истины и колеблясь между реальностью и миражом.
Потом ноги сами понесли его в монастырь.
В обители было тихо и пусто. Солнце играло в позолоте орнаментов. Сидящий в позе лотоса громадный блестящий Будда, с оттянутыми мочками ушей, встретил Евгения сонно-снисходительным взглядом. Ветер перебирал висевшие в беседке колокольчики, наполняя воздух нежным потусторонним пением. Молчал медный гонг. Тощая собака изнемогала от жары в тени сандалового дерева.
Евгений обошел весь монастырь, но почти никого не обнаружил, кроме троих монахов, занимавшихся хозяйственными делами. Они поглядели на него, как на случайно залетевшего в монастырь аиста, и, не сказав ни слова, вернулись к работе.
«Странно…» – подумал Евгений.
В одной из открытых приземистых построек он заметил целую коллекцию бронзовых статуй: какие-то лысые мудрецы, сидящие полукругом, подобрав под себя ноги, словно на совете.
Сделаны они были чрезвычайно искусно, и на долю секунды Евгению почудилось, будто эта плеяда с интересом (и не без иронии) его разглядывает.
Он отшатнулся, глянул на солнце и поспешил в тень. Присел в беседке.
Его охватило чувство, схожее с тем, что было, когда он зашел на чужой корабль. Но тогда при нем были хотя бы деньги.
«Что я им скажу? Вдруг они даже не поймут, кто я, и что мне нужно?»
Через какое-то время к нему подошли несколько монахов и, сдержанно улыбнувшись, поставили на стол миску риса и глиняную чашу с водой.
Они все поняли верно, и Евгению от этого сделалось вдруг крайне неловко. Он даже не представлял, с помощью чего ему есть этот рис (ни вилки, ни ложки ему не дали). Стыд и смущение отогнали голод.
Евгений, как мог, принялся объяснять монахам, что не намерен побираться и готов выполнять любую работу за еду и (если возможно) кров.
Монахи переглядывались и что-то тихо обсуждали промеж собой. Наконец, не выдержав, Евгений взял стоявшую у сарая метлу и принялся мести и без того чистый двор, то и дело заискивающе гладя на хозяев.
Те не протестовали.
Евгения вновь охватила какая-то нездоровая отчаянная эйфория. Ему уже грезилось, что он часть этого мира и, что все беды и мытарства навсегда остались позади.
«Может, я стану буддистом? Буду читать «Трипитаку», обрею голову, научусь медитировать и ходить босиком?»
Он вспомнил, как в студенчестве, зевая от скуки, силился читать «Жизнь Будды» в переводе Бальмонта. Еще тогда его поразило, насколько эта священная книга не имеет ничего общего с историей другого странствующего философа, распятого на Голгофе. Ни жертвенности, ни непримиримости, ни подлости, ни зависти, ни гордыни, ни лжи – ничего из эмоциональных кладезей христианства, заложивших фундамент всей великой западной литературы: от Шекспира до Гюго, в этом мире, кажется, просто не водилось. Самое страшное, с чем столкнулся Бодхисаттва-Будда на своем пути, был насланный демонами бешеный слон, который при встрече с Учителем тут же подобрел и обрел просветление.
Это был мир, в основе которого не лежали преступление, трагедия и чувство неискупимой вины. Мир, который не ждал судного дня и по-детски знал, что будет жить вечно. Мир, чей бог дремал под солнцем, а не умирал под ним на кресте!
«Девственный мир…»
Евгений очнулся и понял, что уже минут десять без толку скребет и пылит метлой. Монахи разошлись.
Для начала, ему стоило хотя бы засучить рукава.

Покровительница

Евгений прожил при монастыре больше месяца. Еда и крыша над головой – все, что теперь полагалось ему, согласно высшей справедливости.
Он выполнял разную, не слишком тяжелую работу, спал на циновке, питался раз в сутки, так что дни напролет ощущал себя дряхлым и больным. Но главное: он был нем.
Ему не в чем было винить монахов. Они сами жили ничуть не лучше, хоть и гораздо бодрее.
Никаких шагов в освоении буддизма Евгений так и не сделал: он не знал языка, не мог читать тексты, не понимал смысла заунывных мантр. Да и воспринимать всерьез раззолоченного истукана оказалось выше его сил (то ли дело святое орудие римской казни!)
Один раз решившись помедитировать, он ни на секунду не смог заглушить в себе мыслительный процесс.
«Профанация!» – невесело подумал Евгений.
Иногда, с ведома старого настоятеля, ему вверяли горсть монет и отправляли в город на рынок, за чем-нибудь необходимым. При этом давали с собой клочок бумаги или пергамента, с рисунком и названием нужного предмета: банка краски, свечи, плотницкий инструмент, моток ткани. Остаток денег Евгений имел право потратить на себя.
(Кажется, монахам не очень нравилось иметь дело с деньгами, и Евгений был для них хорошим шансом отсечь от себя последние соблазны. Благо, в его честности не сомневались).
«Вот я и снова белый человек… на пару часов», – самоиронично размышлял он, сидя в плетеном кресле местного ресторанчика, который чем-то отдаленно походил на европейский.
Евгений страшно тосковал по нормальной пище, по новой хорошей одежде, по мягкой перине ночью. Даже бритва, которую он купил на рынке, была заточенным куском ракушки и больше годилась для самоистязания. С этим надо было что-то делать. Он слишком любил себя.
Ресторан, в который захаживал Евгений, чтобы раз в неделю поесть мяса, был любимым заведением сливок местного общества. Несколько семей, одевавшихся на западный манер (точнее, диковинно совмещавших родное с европейским) любили проводить здесь время, копаясь палочками в глубоких тарелках и, то и дело, заливаясь смехом. (Смех в этой стране, как Евгений уже заметил, был почти неотлучным спутником улыбки).
Они украдкой поглядывали на него и видимо шептались между собой о его происхождении. Евгений знал, что ничего хорошего в этом нет, однако полное затворничество было ему не по силам.
«В конце концов, я же не преступник!»
Среди этой публики он нередко замечал одинокую, приземистую, изысканно одетую женщину, лет пятидесяти пяти, увешанную кулонами, бусами, браслетами и перстнями, как елка на Рождество. Раз видел он ее и возле храма, в компании целой стайки маленьких детишек, которым она что-то увлеченно рассказывала, размахивая руками. Евгений, вероятно, не придал бы этому значения, если бы незнакомка сама не поедала его любопытным взглядом при каждой встрече.
Однажды, когда Евгений меньше всего думал о знакомстве, предвкушая обед, она подошла к нему и, не спрашивая разрешения, села рядом.
– Из какой страны вы приехали? – медленно спросила она по-французски. – Вы… торговец или дипломат? Или артист?
– Я… – в мозгу Евгения лихорадочно завертелись шестеренки. – Я… п-потерпел кораблекрушение.
Узкие глаза незнакомки стали овальными.
– Кораблекрушение?! Это… то есть, это когда корабль тонет?
Евгений кивнул.
– О-о! Как это случилось?
Евгений сообразил, что рассказывать про «Мартин Бехайм» и про свои последующие странствия – слишком накладно и глупо. Он сам вряд ли поверил бы в такую историю.
– У меня… был друг в Индии. Англичанин. Он предложил мне покататься на яхте. Начался шторм и… нас перевернуло волной. Проплывавший мимо корабль спас меня. Я не знаю, что случилось с моим другом и со всеми остальными. Я в-вообще ничего не знаю…
– Боже, какая трагедия! – незнакомка сокрушенно помотала головой, зажмурив глаза. – И так вы оказались здесь?
– Да.
– У вас есть деньги?
Евгений пожал плечами:
– У меня даже паспорта нет!
– О-о-о… Кошма-ар…
(Евгений отмечал привычку местных растягивать гласные для выражения глубоких эмоций).
– У вас хороший французский. Вы француз?
– Нет, я русский. Русский эмигрант.
Он тут же вспомнил, что по паспорту он, как раз, француз, но хлопать себя по лбу было поздно.
Ему подумалось, что женщина тотчас встанет и, не прощаясь, уйдет, не желая говорить с возможным шпионом или агитатором далекой страшной страны.
Вместо этого та озарилась широкой, мелкозубой улыбкой. Ее глаза превратились в довольные щелочки.
– А-а-а, русски-ий! Это хорошо-о… То есть, как же вы здесь живете? Вы говорите, у вас нет денег, но при этом я вас вижу здесь! Чем вы платите за обед?
Евгений рассказал про монастырь.
– М-м… Монахи не самые лучшие люди, – процедила новая знакомая, как-то недобро скосив глаза в направлении далекого монастыря. – Среди них есть бывшие преступники: бродяги, воры… Они пускают к себе всех.
– По-моему, они неплохие.
– Меня зовут Натчон Хонгнакорн. Можете звать меня мадам Хонгнакорн.
Она вдруг расхохоталась:
– Я понимаю, это трудно запомнить: «Хон-гна-корн»! А вы… как вас?
– Евгений.
– А?
– Евгений.
– Ен-ге… Очень хорошо. Я помогу вам, Елгени! Я спасу вас! – Она пафосно взмахнула руками, сверкнув кольцами. – У меня поблизости дом. Очень хороший и уютный. Вы пойдете со мной и осмотрите его. Вы русский, значит, есть вещи, которые вы должны понимать!
Евгений содрогнулся от накатившего волнения.
Впереди забрезжил шанс.
– Вы станете жить у меня. Чтобы связаться со своей страной, вам нужно будет ехать в столицу. Это очень далеко и о-очень долго! Мы довольно закрытое королевство… Здесь, в городе нет даже железной дороги. И ни одного такси! Ни одного-о! То, что вы русский нехорошо для вас. Вас плохо поймут! Вы, Ен… Енге…
– Евгений.
– Вы же понимаете, насколько тяжело ваше положение?
– Более чем.
– Вам нужно быть со мной. И в монастырь не ходите! Эти монахи имеют два лица. Все!
Евгению показалось, что собеседница отчего-то не на шутку рассердилась. Серьги в ее ушах дрожали, припудренное лицо подергивалось.
– Я! Только я могу обеспечить вам хорошую жизнь!
Едва с обедом было покончено, мадам Хонгнакорн повела Евгения к себе в гости.
Это, вероятно, был один из лучших домов в городке. Нарядная двухэтажная эталонно европейская вилла, какая могла бы стоять на Ривьере или в предместьях Милана, с большим пышным садом, в котором имелся даже кувшинковый пруд.
Из воды неспешно выползало зеленое хвостатое чудище.
– Глупая ящерица! – брезгливо фыркнула мадам. – Мы ее не держим, она сама сюда ходит!
– А это мой садовник и сторож, – она кивнула на дремавшего в тени куста худого оборванца в панаме. – О-о, спит! Как некрасиво! У меня в доме двое слуг!
В гостиной царил колониальный шик. Во всем преобладал глянцево-шоколадный оттенок: резные шкафы, стол на изогнутых ногах, толстые, сбегающие дугой перила лестницы и потолочные панели были, кажется, выполнены из одного материала.
Был здесь также и камин.
«Что за блажь – иметь камин в таком климате?»
Евгений тут же разглядел, что это стилизованная под камин ниша для свечей, игравшая, к тому же, роль полки и фона для целой кучи случайных экспонатов. Он не стал присматриваться, но отчетливо различил какую-то многорукую индийскую статуэтку, вазу с павлиньими перьями и бронзового орла.
Рядом на столике, в просторной клетке грыз себе когти белый какаду.
– Этот дом построил мой муж, бригадный генерал Сабатье. Я тоже была для всех мадам Сабатье. Раньше… А-ах! Теперь Поля уже нет в живых.
Она подвела Евгения к портрету, на котором были изображены статный узколицый офицер в медалях с орлиным взглядом и низенькая, раскосая, улыбающаяся во весь ротик юная особа с белым цветком в волосах.
– Это я! Я была его переводчицей, когда он приезжал сюда с дипломатической миссией. Он был на семнадцать лет старше меня…
– Это Д’Артаньян, познакомьтесь! – она кивнула на попугая. – Хотите чаю?
Евгений покорно улыбнулся, хоть и на дух не переносил местные пряные чаи.
– Я вам еще мно-ого всего покажу.
Она долго водила его по дому. Познакомила с молчаливой бирманкой-горничной. Показала его будущую спальню.
Потом они пили в гостиной холодный чай, и хозяйка листала свой фотоальбом, охая при виде парижских фотографий.
– Это мы с Полем у ворот Сен-Дени. Вы были там? О-о…
Евгений между тем, с нарастающим тревожным зудом, ожидал, когда мадам перейдет к делу. С него явно причиталась какая-то серьезная плата за право жить в таком дворце. Но какая именно, он не представлял даже смутно.
Наконец, разомлев от чая, мадам вдруг вспомнила про стоящий в углу на специальном столике старый граммофон.
– Вы любите музыку?
– Да, – улыбнулся Евгений.
– Кого именно?
Евгений выбрал Моцарта и Шопена.
– М-м…
– А мне о-очень нравятся ваши русские композиторы. Цайковкий, да… И этот эм-м… Как же его?.. И еще один молодой человек. Он не совсем композитор, но он поет прекрасно. И он… – она таинственно понизила голос. – Та-ак похож на вас!
– На меня? – заморгал Евгений.
– Да-а! Минутку…
Она перебрала лежащие в ящичке грампластинки и вынула одну.
На картонном конверте красовался черно-белый капризный бесполый лик, с гуталиново-черными губами и томными, накрашенными веками.
«Вертинский…»
– Вы не поете? – кокетливо спросила мадам.
Евгений помотал головой.
– Ха-хах! А-а вы уверены в этом?
Ее глаза игриво заблестели, словно она вдруг нащупала скрытую вторую натуру своего гостя.
«Теперь понятно, почему она первым делом спросила, не артист ли я!» – подумал Евгений. – «Может, она приняла меня за странствующую инкогнито звезду русской эстрады?»
Евгений не видел никакого сходства между своим не самым рафинированным (особенно в последний год) лицом и этим слащавым, прилизанным фарфоровым чучелом. Но то был взгляд мужчины, взгляд европейца.
– Спойте, что-нибудь!
Евгений растерялся.
– Я… я н-не умею, – выдавил он.
– Вы не можете этого точно знать!
– Я почти ни разу не пробовал.
– Попробуйте сейчас!
Глаза мадам раздраженно заморгали. Красная змейка губ сузилась и побежала дрожью.
– Я уверена, что вы умеете петь! Я… я хочу слышать!
Евгений вдруг понял, с кем он связался. На шее у него была мягкая шелковая петля, а под ногами табурет, с бархатной обивкой. Но все грозило измениться буквально в один миг, стоило хозяйке выбить этот табурет.
– Какие песни вы знаете? – не унималась она.
– Эм-м… Д-да… минутку!
Евгений кое-как припомнил слова, набрал в легкие воздуху и, пересилив стыд, выдал начало арии Ленского из «Онегина».
– О-о, да… Нехорошо-о, – хмуро вздохнула мадам Хонгнакорн. – И это э-э… ваш единственный голос?
Евгений всплеснул руками.
Он чувствовал, что возражать и противоречить бессмысленно, а главное, чревато. Никакие доводы, рожденные в его голове, просто не существовали в ментальной системе координат этой эксцентричной особы.
– Вы должны уметь петь… – туманно, вполголоса, точно обращаясь сама к себе, сказала мадам.
Ее глаза тут же загорелись внезапной идеей.
– Вы будете учиться петь! Да! Будете учиться у… – она постучала длинным ногтем по лбу Вертинского, радостно осклабясь.
Евгению подурнело.
– Ха-ха-ха! Это блестящий учитель! Ничего плохого, что он будет у вас только в виде записей. Вы сможете, Ейгени! Нужно учиться петь, как о-он!
– Хорошо, – пожал плечами Евгений. – Но я, право…
– Что?
– Я не уверен, что… н-научившись петь, я оправдаю свое проживание здесь.
– Вы намекаете на…
– Да. Я не могу позволить себе жить за ваш счет и ничего не делать. Я не садовник, не повар. Я умею мести двор и вытирать пыль, только и всего.
– Но вы сказали, вы давали частные уроки французского.
– Да. Давно.
– Во-от! – оскалилась мадам. – Я как раз хотела сказать, что я организую школу прямо на дому. Это мой, как говорят по-английски, бизнес, ха-ха! И будет очень хорошо-о, если вы присоединитесь к моему делу.
Евгений невольно улыбнулся. Он ожидал от хозяйки любых предложений (даже, быть может, выходящих за рамки приличия), но только не такого.
– Вы ведь рады этому, а?
– Да. Конечно, я рад!
– Мадам.
– Что?
– Называйте меня: мадам.
– Да, мадам!
– Отли-ично-о! – пропела Хонгнакорн, хлопнув в ладоши так, что перстни щелкнули друг о друга.
Ее зрачки сделались похожи на хитрых черных жучков, глядящих из узеньких щелок.
– Я вам обо всем расскажу за ужином. У нас достаточно времени. Уроки начнутся э-э… в следующую среду, сразу после Дня Матери.
На душе у Евгения рассвело.
Ему пришло в голову, что он, очевидно, ничего не проиграл, не застав в Мадрасе профессора Стрикленда и спустив деньги Геррейро.
«Просто вместо дома у меня теперь вилла, а вместо грязной Индии сказка наяву!»
Он будет учить детей…
Отчаяние, сумрак, безысходность, бредовый план стать аскетом, полуголодная монастырская жизнь в звериной немоте – все это разом отступило в прошлое.
Уже совсем какими-то далекими, чужими казались Борис и Гроувс. Дурацким сном припоминалась вся их безумная одиссея: от убийства в Мексике до чудовищного кораблекрушения.
В этот вечер Евгений запретил себе сомневаться, что с ними все хорошо. Что оба живы. Что Гроувс, конечно же, опомнился, вернулся домой, вместе с Мак-Кинли уладил свои дела и пристроил Бориса в какой-нибудь конторе. И что друзья, как и Лара, совершенно правильно похоронили его.
«Ради своего же блага!»
Все это больше не играло никакой роли. Впереди было что-то новое. Что-то волшебное. Что-то явно лучшее…

Белый какаду

Евгений очнулся посреди ночи. Ему хотелось пить.
По-стариковски вздохнув, он встал с постели. Поискал глазами халат, не нашел. Нехотя оделся и, дернув ручку двери, осознал, что та заперта.
«Что?!»
Это был дебютный сюрприз от мадам Хонгнакорн.
Вечернюю эйфорию сдуло, как карточный домик. Он раз за разом дергал дверь и понимал, что до утра ее никто не откроет.
– Н-да-а… Вот тебе и новый дом! – усмехнулся Евгений, в горькой растерянности сев на кровать.
Он увидел свое темное отражение в зеркале над комодом. Жалкий, испуганный дикарь в клетке.
– Ну что, стал свободным? Постиг буддизм? Ничтожество… – не слишком искренне, но с жаром выругал себя Евгений вслух. – Комфорт-с! Белый какаду, клюющий семечки с ладони – вот твой удел!
«С другой стороны, не слишком ли я впечатлителен? Подумаешь, заперли на ночь дверь?» – рассудительно парировал разум.
Когда утром он проснулся, замок был уже открыт.
Евгений встретил хозяйку на лестнице, и та вдруг остолбенела, с приоткрытым ртом и полуочищенным мандарином в руке.
– Доброе утро, – сказал Евгений.
– В-вы… Ах, да! Я вас наняла вчера, да… – пробормотала мадам и, не гладя на Евгения, продолжила путь.
– Простите, я… эм-м… Просто кто-то запер ночью мою дверь!
– Я приказала ее запереть, чтобы вы ничего не украли! – резко обернувшись, вспылила Хонгнакорн. – Я не знаю, что вы за человек, и насколько вам верить! Это мо-ой дом! Дверь будет заперта каждую ночь! Как можно этого не понимать?!
Евгения передернуло.
Он понял, что вляпался в какую-то особенно злую и нелепую трагикомедию, побег из которой, быть может, уже завтра станет его мечтой.
С мадам все было ясно. Пару раз в жизни он имел дело с такими людьми. Правда, ни от кого из них его жизнь не зависела столь радикально и всецело.
Чтобы существовать при ней, нужно было иметь чутье старого крепостного лакея. Именно чутье. Фрейд и Юнг здесь были бесполезны.
Несколько дней перед началом занятий стали для Евгения настоящим хождением по канату. Он просто не знал, куда скрыться от злобных придирок и гневных вспышек мадам, чередовавшихся с приступами нежной сентиментальности или серого безразличия. У него не было совершенно никаких обязанностей, и это странным образом выводило ее из себя (при том, что именно она, в силу своего недоверия, предписала ему такой образ жизни).
– Вы так и не начали учиться пе-еть! Что вы здесь хо-одите?! А вы то-очно педаго-ог? Почему вы на меня не смо-отрите, когда говорите?!
Все, что оставалось Евгению – это молча склонять голову, под властно тычущим ему в лоб пухлым, окольцованным пальцем, с длинным ногтем.
– Жизнь тяжела и несправедлива Енгени, – меланхолично говорила мадам спустя какое-то время. – Именно поэтому я дала вам шанс. Но я не вижу в вас… понимания.
Евгений покорно вздыхал и сожалел. В других обстоятельствах он бы уже сто раз обругал ее последними русскими словами и, хлопнув дверью, навсегда ушел. Но идти было некуда.
В какой-то момент Евгений понял, что находится в плену. Неспроста мадам ни разу не предложила ему отправить телеграмму семье или написать друзьям. Ни разу не спросила про его мнимого английского приятеля, владельца яхты. Ни разу не поинтересовалась его прежней жизнью.
«Ей все равно: правда ли мой рассказ или нет. Ей важно, чтобы я оставался здесь… Белый какаду! И вся эта тирания, быть может, лишь инструмент ее политики».
Это открытие несколько взбодрило его.
Наконец, после недельного томления, Евгений, как из-за кулис, вышел из дверей дома и впервые поприветствовал сидящих на траве учеников. Детишки лет семи-девяти, вперили в него свои ясные, черные, как ягоды смородины, глазки. Цветущий сад заменял классную комнату. Переносная доска и столик, с книгами и глобусом стояли прямо на террасе.
Евгений не знал ни слова на их языке, но, как заверила Хонгнакорн, этого и не требовалось. Малыши, судя по одежде, были не из бедных неграмотных семей и, кажется, кое-что понимали.
Первый день прошел хорошо (по крайней мере, Евгению хотелось так думать). Дети с любопытством, хоть и не без опаски, глядели на бледное носатое, говорящее по-французски чудище. Мадам в роли ассистента порхала рядом, всем своим видом показывая, что чужеземный монстр полностью в ее власти. Это было до крайности слащаво, но, в то же время, забавно и трогательно. Евгений понятия не имел, что учитель может так подлизываться к детям.
– Я не знаю, где Ита-алия! И мсье Дидро-о не знает, где Италия! –  пела она тоненьким голоском. – Может быть, Ваан сможет показать нам Ита-алию?
(По легенде, Евгений был урожденным французом, однофамильцем известного философа).
Когда уроки подошли к концу, мадам вызвала Евгения в гостиную и заявила, что выглядел он неубедительно и тускло. Евгений вздохнул.
– Я вам покажу, как надо вести уроки, – сухо, но без угрозы сказала она.
На следующий день все повторилось. А потом дни замелькали, как книжные страницы на ветру.
Евгений невольно вспоминал свою учительскую жизнь в русской глуши. Если то был вертеп, то теперь он очутился в святилище.
Прежде робкие, дети быстро поняли, кто перед ними такой, и постоянно хватали его за все части тела, обнимали, тискали… визжа и хихикая, норовили повалить на траву. Евгений купался в их беспричинном обожании, словно был живым божком, свалившимся с небес.
«Они не похожи на всех детей, которых я знал…» – размышлял он, наблюдая за ними. – «Это какие-то… дети в квадрате!»
Проводя время отдыха в постоянных играх и беготне, девочки и мальчики то и дело падали… и всякий раз принимались дико смеяться. Будто вовсе не ощущали боли.
Насмешки, ссоры и обиды также не существовали в их счастливой вселенной.
Каждый учебный день начинался с трех минут медитации, в течение которых маленькие личики, с закрытыми глазами, становились вдруг пугающе взрослыми и сосредоточенными. Они умели это делать.
Потом Евгений, непринужденно балансируя между серьезностью и легкой буффонадой (как это делал на своих выступлениях Гроувс) учил их всему, что знал, под пение птиц и шорох грабель садовника.
– Вы все-е делаете не та-ак! – докучала мадам после уроков. – В вас нет жизни! В вас нет любви-и! Если вы не исправитесь, я должна буду искать друго-ого учителя!
Она-таки показала ему мастер-класс.
Как-то в выходной к ней привели пятилетнего малыша, чьи родители уехали в столицу.
Хонгнакорн усадила его на террасе и стала проводить, в присутствии Евгения, индивидуальный урок.
Мальчик не видел и не слышал ее. Он, не останавливаясь, хватал и грыз карандаши, рисовал в тетрадке каракули, забирался под стол, сосал пальцы и ловил усатого жука.
Мадам что-то ласково мяукала у него над ухом, нежно поглаживала, просила перестать, временами бросая на Евгения косые, полные ужаса взгляды. Потом украдкой влепила ему две короткие затрещины. Мальчик даже не заметил их.
– Вам смешно, да? – спросила мадам дрожащими от злости губами после урока.
Евгений, мысленно хохоча, категорично помотал головой.
– Тогда сами учите его!
Она ушла, яростно шаркая соломенными тапочками.
Евгений, собрав волю в кулак, приступил к работе и неожиданно быстро нашел с ребенком общий язык.
По прошествии пары недель он заметил, что учеников становится больше. Дела у школы мадам Хонгнакорн, вне всяких сомнений, шли в гору. Попреки случались все реже и звучали как-то уже мягче, с нотками настойчивых пожеланий. Она даже прекратила трясти пальцем у его лба.
Как-то раз мадам вернулась после двухдневного отъезда и с обеспокоенным видом поведала Евгению о состоянии его дел:
– Находясь здесь нелегально, без документов, вы уже-е несколько раз серьезно нарушили закон! Я не рассказывала им о вас, но… насколько я  поняла, человеку в вашем положении грозит огро-омный штраф и неизбежное возвращение в родную страну. Вы говорили мне, что бежали от новой русской власти… Не думаю, что для вас это будет хорошо! Все вокруг считают вас благополучным французом-путешественником, и это отли-ично! Наше правительство о-очень уважает Францию. Вам просто нужно оставаться здесь!
Евгений чувствовал, что мадам нагнетает страх. По крайней мере, насчет неминуемой депортации в СССР она точно лукавила (отсюда, кажется, было проще выслать человека ну Луну).
Так или иначе, ничего, кроме дальнейшей жизни в ее доме, Евгений для себя и не предполагал.
– Да, конечно. Я… глубоко благодарен вам, – ответил он.
– И поменьше знакомьтесь с людьми, когда ходите гулять в город. Если они, что-то узнают, о ва-ас могут сообщи-ить!
Ее острый ноготь вновь чуть не клюнул его меж бровей.
– Все будет хорошо, Енгени! Я устрою так, что однажды вы сможете вернуться… – проворковала Хонгнакорн, направляясь к себе в спальню.
Разумеется, дело было в барышах, которые благодаря Евгению, с удвоенной силой текли в ее копилку. Однако, не только в них. Вдовье одиночество, тяга к деспотизму, завистливое благоговение перед «фарангами» (как здесь называли европейцев) и даже некое искаженное подобие материнского инстинкта явно мешали мадам охладеть к нему душой.
«Быть может, я сам к ней еще привяжусь?» – иронично подумал Евгений.
Он не знал, что очень скоро действительно привяжется. Но отнюдь не к мадам.

Мари

Однажды, когда Евгений сидел в бывшем кабинете генерала, служившем теперь библиотекой (покойный был заядлым книгочеем) снизу донесся незнакомый девичий голос.
Евгений спустился.
Маленькая, необычайно тонкая и хрупкая, ни то девушка, ни то девочка, с гладкой челкой до самых глаз, указала на него пальцем и, что-то весело прощебетав, помахала рукой.
На ней было элегантное европейское летнее платьице и шляпка. На плече легкая сумочка, с золотой застежкой. На крохотных ручках белые перчатки.
Садовник заносил в дом ее весьма увесистый чемодан.
– Это моя племянница! – улыбнулась мадам. – Ее зовут Мари!
– Я не о-очшень хорошо говорю по-французски, – скрипучим от смущения голоском промолвила незнакомка.
– Она будет жить здесь.
– Добрый день, мадмуазель! – улыбнулся Евгений.
Красотка захихикала в нос.
Вместе с Мари в дом пришло что-то яркое, изысканное и бесконечно смешливое.
Она мало общалась с тетей. С Евгением мило здоровалась, не упуская возможности мельком пококетничать.
Свободные часы, как правило, проводила перед зеркалом, расчесывая свои прелестные, льющиеся черным водопадом волосы, подводя ресницы, пудрясь или просто экспериментируя с улыбками и гримасами.
Мари было явно недостаточно большого трюмо в ее спальне: она то и дело вынимала маленькое зеркальце и с упоением в него смотрелась, сидя в кресле или лежа в шезлонге посреди сада.
Еще одним любимым ее занятием было чтение модных журналов и какой-то книжицы в пурпурно-золотой обложке (теперь Евгений понял, откуда в библиотеке генерала взялось девичье чтиво!)
Еще у Мари была красивая японская кукла, которой она вечерами шила новые платьица, и фотоаппарат «Кодак». Вооружившись им, она нередко докучала бедному Д’Артаньяну, щелкала диких птиц, цветы, деревья и ленивую ящерицу, жившую в пруду.
Мадам ничего не рассказала Евгению о причинах ее приезда. Но, кажется, уезжать она не собиралась.
В школе Хонгнакорн теперь было три учителя. Мари преподавала выше всяких похвал. Все, что у тети выходило жеманно и приторно: каждая фраза, каждая улыбка, каждый жест, в исполнении Мари казались частью ни то прекрасной песни, ни то чарующего танца. Она буквально скользила и вилась между сидящими детьми, гладила их по волосам, щекотала, вкрадчиво объясняла что-то на ушко.
Евгений наблюдал за ней, как за чудом природы.
«Господи, мы же на Руси никогда не видели настоящей любви! Никогда не верили в нее, не понимали, что это!»
Он вдруг осознал, что не находит русского слова, которым можно было бы без грубоватой насмешки выразить то, как разговаривает Мари.
«Лепечет, щебечет, мяучет, пищит… Тьфу, черт! Я же поэт! И ничего на ум не идет…»
Ее голосок нежно переливался, звенел и капризно ломался. Это нельзя было описать языком Пушкина, потому что сам Пушкин в жизни не слышал таких голосов.
«Да и если б любая наша или западная женщина посмела себя так вести, ее прозвали бы последними словами, сочли бы распутной, умалишенной, падшей… Азиатская магия!»
Чтобы отвлечься от этих мыслей, Евгений с отчаянной силой продолжал что-то рассказывать, объяснять и писать на доске. Образ Мари сбивал его с толку.
Как-то раз они сидели в гостиной. Мари листала модный журнал, закинув на стол свои кукольные босые ножки.
Вдруг сквозь открытое окно в комнату впорхнула огромная прекрасная бабочка. Ее крылья двигались мерно и медленно, как веера.
– Учите-ель! – жалобно пропела Мари.
(Она так и не пожелала запомнить его труднопроизносимое имя)
– А?
– Прогоните ее! Мне стра-ашно…
Это было форменное издевательство, но Евгений не мог не подчиниться.
Спустя несколько дней она вдруг безо всякой причины перестала общаться с ним и глядела на него из-под томных ресниц с неотразимым высокомерием и уничтожающим равнодушием.
Евгений ломал голову: что он мог сделать не так?
А потом вдруг в загадочных глазах Мари засиял прежний лукавый огонек, а ротик озарился жемчужной улыбкой:
– Учите-ель! Ка-ак дела?
Это было еще одно испытание, посланное ему.
Евгений точно знал, что никогда в жизни не прикоснется пальцем к этому ребенку. Но сладкое очарование застилало ему взгляд розовой пеленой, наполняло разум ароматами фиалок.
– Ва-ам здесь нравится? – спросила однажды Мари, когда они, сидя вдвоем на террасе, глядели в золотистое закатное небо.
– У вас прекрасная страна, – улыбнулся Евгений.
Она хитро ухмыльнулась и промолчала.
– Я… – начал было Евгений, но не нашел оригинальных мыслей в своем арсенале.
– М-м?
– А вы, Мари… По-моему… вы всегда счастливы?
– Не-ет! – засмеялась она. – Мне-е надоело здесь! Я-я хочу жить… во Фра-анции!
Евгений не стал возражать.
Конечно, Франция была для нее слишком груба, грязна и опасна.
«Даже прекрасная Франция!»
Что могла она знать о санкюлотах, о судьбе Антуанетты, о слякотных парижских притонах, где догнивала беглая русская богема, о вековой вражде с немцами… о пушке «Колоссаль» крушившей «город любви» каких-то двенадцать лет назад.
«Сиди-ка ты тут!» – нежно вздохнул про себя Евгений.
Как ни странно, мадам почти не беспокоило, что её племянница, быть может, слишком много общается с сомнительным иноземцем, которого она не так давно запирала на ночь.
Более того, порой Евгению казалось, что хозяйка волнуется скорее за него: как бы Мари его не обидела, не сказала ему что-то, отчего он в смятении бросится с утеса или вскроет себе вены, или будет месяц лежать в хандре, не принося дохода.
Как и всякий тиран, Хонгнакорн искренне заблуждалась насчёт источников тирании в своём доме.
Как-то раз, проходя мимо комнаты Мари, Евгений услышал голос мадам, которая злобно и жестко отчитывала за что-то свою племянницу.
Хонгнакорн говорила быстро. Евгений хорошо представлял, как у неё при этом дрожит голова, как трясутся кисти рук в перстнях, как мечутся в зрачках знакомые искорки бешенства.
Мари, с потрясающим высокомерием и спокойствием изредка мяукала что-то в ответ.
Она не раздражалась, не боялась и не заискивала. Даже не дурачилась. Ей было плевать.
Очевидно она, как обычно, сидела перед зеркалом, с гребешком или помадой, наблюдая за беснующейся родственницей в отражении.
«Так ее, каргу!» – порадовался Евгений.
Дверь открылась и всклокоченная мадам Хонгнакорн, кусая губу и дергая лицом, вышла в холл.
– Вы... – она хотела броситься на Евгения, но поняла, что это не в её силах.
– Да? – с невиннейшим видом спросил Евгений.
– Ах-х... Вы знаете... Она-а... она... очень-очень глупая! Не знаю, что делать. Стра-ашный возраст!
Мадам, сокрушенно помотав головой, удалилась в ванную. Юность взяла верх!
Со временем Мари основала в доме что-то вроде клуба, куда раз в неделю стали приходить её давние подружки. Они о чем-то негромко сплетничали на террасе, иногда взрываясь звонким смехом, играли в карты и в какую-то мудреную азиатскую игру под названием «го», вырезали что-то из бумаги и даже приносили своих куколок в роскошных нарядах.
Евгений почти не присутствовал на этих посиделках, но кое-что, все же, подмечал. Одна из подруг Мари имела темный, почти кофейный цвет лица, нисколько, впрочем, не портивший ее миловидность, но сильно выделявший ее среди остальных. Она почти всегда молчала и лишь восхищенно глядела то на Мари, то на своих приятельниц, которых она явно считала несоизмеримо выше себя. Мари держалась с ней по-дружески ласково, но не без надменности, и порой шутя, тыкала ей в лицо ноготком, точь-в-точь как ее тетка. Евгений стал тому свидетелем, когда однажды Мари привела его в качестве (как он сам смущенно догадывался) заграничной диковинки.
Как-то раз, отработав три часа с маленькими глазастиками, Евгений и Мари пошли на рынок. Близился какой-то праздник, который Мари таинственно называла «Тру-Циин», а значит, ей требовалось новое платье и куча украшений к нему. Она очень долго и степенно, с величайшим знанием дела, ходила от прилавка к прилавку, щупая, примеряя и вдыхая запах прекрасных расписных одежд.
– Учите-ель! Ва-ам нравится? – спрашивала она время от времени, лукаво сверкая глазами и улыбкой.
Евгений не жалел комплиментов.
Наконец, наряд и побрякушки были куплены, и друзья (если возможна дружба между канарейкой и серым дроздом) двинулись в обратный путь.
Евгений не очень любил ходить этой дорогой. Одна из причин его нелюбви незаметно спустилась с дерева и, задрав тонкий щетинистый хвост, засеменила следом за ними.
Мари в это время прямо на ходу примеряла золотую с камешками заколку, разглядывая себя в зеркальце.
В какой-то миг мелкая обезьянка бросилась на неё сзади, прыгнула на спину, вырвала из волос украшение и была такова.
– А-а-ах! – жалобно воскликнула Мари.
Она недоуменно-моляще взглянула на Евгения, видимо ожидая, что тот со всех ног кинется в погоню и, если надо, белкой взлетит на дерево. Евгений, с бессильным вздохом, развел руками.
Это была первая, но не последняя неприятность того дня. В середине пути их застал ливень. Из набухших, как-то незаметно подкравшихся туч рухнула стена воды. Гром палил непрерывно, словно кто-то в сапогах отплясывал по железной крыше. Дорога превратилась в мелкую, грязную, журчащую речку.
Они промокли до нитки. Мари запросто сняла туфли и пошла босиком. От ее прически не осталось ничего. По лицу грязными ручейками текла тушь.
– А-а! Ужа-ас! – смеялась она, когда они в ванной вместе отряхивали и вешали сушиться только что купленное платье. – Теперь оно… испо-ортится!
Вид у Мари, при этих словах, был невероятно счастливый.
Евгений пошутил про хвостатую воровку, которая  теперь станет самой модной красоткой в стае, и Мари расхохоталась, запрокинув свою чудесную головку.
– Уходите! Мне нужно… – она смущенным жестом показала, что ей нужно привести себя в должный вид.
– Учите-ель! – пропела Мари, когда Евгений переступил порог ванной.
– Да?
– Ам-м… Вы должны-ы купить себе здесь новый костюм! Скоро мы поедем э-э… Я вам потом это расскажу. Спаси-ибо-о!
Она сделала Евгению поклон «кoп-кун-кa», со сложенными ладошками, и Евгений ответил тем же.
Вид растрепанной, мокрой, но веселой Мари с разметанными в беспорядке волосами и прилипшим к ножке зеленым листиком вогнал его в трепетное умиление.
«Только ради таких моментов и стоит поддерживать красоту! А я-то, осел, не понимал…»
И в этот миг Евгений понял, что уже несколько часов подряд не думает ни о чем плохом. Только Мари, только дождик, только обезьяна с заколкой. Только здесь и сейчас. Он словно позабыл свою извечную роль.
«Я что, сошел с ума?!» – Евгений ошарашенно запустил пальцы в волосы. – «Да, сошел! Я схожу с ума здесь… И это лучшее, что было со мною в жизни!»
Он вышел на темную террасу, потом прямо под дождь и рассмеялся. Он тихо хохотал в теплом синем сумраке, ловя ртом крупные капли. Сам не зная, отчего. Счастье не искало причины.

Тру-Циин

В те дни Евгений много читал. В библиотеке покойного генерала имелась масса великолепной литературы на французском языке: исторические фолианты, мировая классика (в том числе, переведенные Пушкин и Толстой), детективы, современная фантастика и даже собрание средневековой поэзии.
Евгений увлекся романом «Повесть о принце Гэндзи». История любовных поисков одиноко принца, написанная почти тысячу лет назад одной гениальной японской дамой. Потрясающей красоты язык, необычайно точные, живые описания природы и музыки, доскональное знание человеческой психологии: палитры чувств, оттенков и смешений эмоций, подсознательных влечений, сомнений и мелочных метаний. Не укрылась от него и авторская ирония, ничем не отличающаяся от современной, кроме, разве что, своей неосязаемости.
Евгений недостаточно хорошо знал французский, чтобы прочувствовать красоту текста в полной мере, но даже со словарем роман легко отрывал его от земли.
Больше всего его поражало, насколько давно был написан этот шедевр.
«Тысячу лет назад…»
Именно так значилось в предисловии, написанном французским литературоведом.
Он невольно силился вспомнить, на что была горазда русская литература в те времена.
«“Слово о полку Игореве”, летописи, устные былины, песни… и все! Сказания о том, сколько выпил на пиру богатырь, и с какой силой стукнул в лоб своего недруга, усомнившегося в его удали».
Решив повалять дурака, Евгений вооружился карандашом и за пять минут набросал на листке бумаги японизированный вариант былины об Илье Муромце:

«Расположившийся в княжеских палатах, расслабленный хмельным питьем, чарующим пением гуслей и нежными играми наложниц, Юдолище не разглядел той смертельной опасности, кою таил пришедший к нему в образе нищего Илья Муромец.
– Великий воитель, дозволишь ли ты мне узреть источник света твоей славы? – затаив презрительную усмешку, спросил Илья, с несвойственным его тону подобострастием.
– О, ничтожный, как ты нашёл в себе смелость вообще предстать передо мной? – возмутился Юдолище, предполагая скорую и неминуемую смерть незваного гостя.
Илья улыбнулся:
– Я спрашиваю, ибо жажду узреть сей источник, отраженный в клинке моего меча!
С этими словами Илья скинул рубище и в следующий миг тончайший клинок из муромской стали, подобно гневному лучу Ярилы, рассек тело надменного хана на две равные половины, прежде чем тот успел обнажить свое оружие.
Видя, что объятые звериным ужасом, стражи поспешили бежать из покоев, Илья достал свою осиновую свирель и, опустившись на окровавленное ложе, принялся меланхолично музицировать, уносясь мыслями в вечный сад цветущих яблонь, посаженных заботливой рукой его отца, задолго до пришествия Ильи в мир».

Он знал, что никто никогда не оценит этой забавной миниатюры, и, все же, с полным удовлетворением, вложил ее в книгу.
В комнате царил рыжеватый полумрак. Горело трехсвечие. За окном в вершинах далеких гор отплясывали, полыхая, бело-голубые молнии. Казалось, ушедшая гроза надумала поселиться там.
Внизу в своей клетке хрипло гоготал недовольный чем-то Д’Артаньян. В траве по-бычьи утробно мычали жабы.
Тень мелькнула над головой. Летучая мышь черным крылатым чертиком, бесшумно облетела комнату и повисла вверх ногами на потолке. Целая стая ее сородичей копошилась в темной кроне огромного плодового дерева на заднем дворе, так что дерево казалось устрашающе живым.
В руках у Евгения был теперь журнал комиксов из нижнего ящика шкафа (там хранилась немногочисленная литература мадам и Мари). Обе тяготели к любовным романам. Однако Мари еще и увлеченно коллекционировала всевозможные журналы и брошюры с разных концов земли, многие из которых она, очевидно, даже не могла прочитать, не зная языка: мода, путешествия, комиксы про принцесс и ковбоев, кулинария, животный мир, японские графические новеллы.
Перед Евгением на ветхой пожелтелой странице (журнал, кажется, был старше самой Мари) какой-то юный гротескный дурачок, с выбитым зубом, по имени Билли Джек, являвший собой образ карикатурного американца, сорвал в игорном доме куш и теперь пребывал  уверенности, что держит бога за бороду.
– Я как моя страна! Америка тоже выиграла миллион и теперь утрет нос всему миру! – хвалился он своему дружку.
Сам не зная почему, Евгений остановился на этой фразе. Ему припомнилось, что эту метафору он однажды уже слышал от кого-то.
«Мы, американцы – страна-подросток, которая выиграла в казино миллион… Точно, слышал! Но от кого?»
В памяти всплыл Мак-Кинли.
«Вечеринка у Гроувса. Он пришел меня успокаивать, когда я напился и проклинал Америку и весь свет. А я еще назвал его истинным американцем…»
Евгений помнил это спокойное, ироничное лицо, которое чуть было, не расцеловал тогда в приступе экзальтации.
«Неужели, он взял это из комикса?!»
Евгений тут же сообразил, что все это глупости, что имеет место простое совпадение. Далеко не самое поразительное в его судьбе.
Он вспомнил Бориса и Гроувса, с которыми в своем сердце распрощался навсегда.
«А что если они прямо сейчас ищут меня? И думают, что если я жив, то наверняка занят тем же?»
– Вздор! – тихо сказал себе Евгений.
Он отложил журнал и пошел спать.
У него не было друзей. Никогда. Только знакомые, приятели и компаньоны.
«Если они и разыскивают меня, то лишь из конкретных соображений».
Зато у него была семья. Теперь. Странное подобие семьи, но, все же, лучшее, что он имел за всю свою жизнь. Или ему только так казалось?
Ложась, он вспомнил детей, которых обучает, подумал о Мари, и на душе сделалось ясно и спокойно.
В памяти оживали и проносились картины из прошлого, пока, наконец, чародей-сон не вступил в свои права.
Евгений стоял на берегу океана. Океан был сер и холоден. Хотя это был тот самый океан, в паре миль от дома Хонгнакорн.
Серые тучи покрывали небо. Ледяной ветер нес мелкий колючий снег.
Евгений с ужасом понимал, что тепло и зелень больше никогда не вернутся. Он знал причину.
Вдали на рейде стоял «Моржовец». Правда, это был уже не сухогруз. За время разлуки он почернел от копоти, от грязи и, кажется, местами проржавел. Но в то же время, он… будто бы отрастил себе несколько больших зловещих пушек, и был теперь скорее крейсером. Да, это был совсем не тот унылый, бестолковый, дрянной, но, все-таки, сносный корабль, который спас Евгению жизнь.
Он как-то незаметно для себя очутился на палубе.
Помполит Могила, в мятом нестиранном кителе и в засаленной фуражке, вещал, гнусно улыбаясь в полрта и сладко жмуря осоловелые глазенки:
– Зачем нам земля, которая нас не хочет? М-м? Заче-ем нам дом, хе-хе… который для нас… слишком уж хорош? Зачем нам рай, в котором нет нас?! Веселей, товарищи! Все же просто… Хе-хе! Бум-бах! И всему конец!
Матросы, с деревянными лицами, покорно, без колебаний, потащили к орудию громадный снаряд.
Евгений отчаянно искал в толпе капитана, Ивана Григорича. Но не мог найти.
Он вдруг понял, что никакого Ивана Григорича больше нет. А капитан теперь Могила…
«Мы все в его власти!»
– Ого-онь!
Ахнула пушка.
Евгений очнулся, оглушенный залпом.
За окном снова лил дождь, и бушевали раскаты грома.
Евгений некоторое время хлопал глазами, отходя от жуткого и нестерпимо безнадежного сюжета сновидения. Потом опять задремал.
Он и Мари праздновали свадьбу в саду. Кругом были счастливые лица. Все аплодировали, выпивали, подбрасывали в воздух лепестки. Солнце и радостная зелень слепили глаза…
«Ну пусть, хотя бы, так!» – облегченно подумал во сне Евгений.
Он проснулся под крики ранних птиц.
Сквозь занавески робко пробиралась бледно-розоватая послегрозовая заря. Было немного душно.
«И что из увиденного окажется пророческим?»
Когда настал день праздника Тру-Циин, весь город сошелся к храму. Оттуда начинала свой ход великолепная процессия.
Здесь были колонны юнош и девушек, одетых в самые яркие и разнообразные наряды: медово-желтые костюмы, с алыми поясами, пестрые, в затейливых узорах халаты, светло-голубые просторные платья, короны, бусы и белые, как снег венки.
Взрослые и дети также принимали участие в шествии, часто исполняя особые роли. Евгений ничего не знал о местных легендах и традициях, и, к стыду своему, не мог даже предположить смысл какого-либо из многих крохотных сюжетиков, составлявших шествие.
Где-то группка людей несла на плечах громадную толстощекую куклу с длинными усищами и грозным взглядом.
Где-то ехала запряженная быками телега, в которой торжественно застыли, стоя, несмотря на тряску, юные красавицы, в золотых остроконечных шапках.
Другая повозка была сплошь покрыта цветами, и в ней сидели, скрестив ноги и сложив ладошки вместе, пятилетние мальчик и девочка, а за ними женщина в белом долгополом облачении.
Девушки в красных китайских одеждах (кажется, Мари называла их «ханьфу») шли, с раскрытыми на груди бумажными веерами, опустив прекрасные ресницы.
Еще одна повозка, в красочных полотнах, с сидящей на высоком троне, роскошно одетой дамой, чью голову венчал пугающе замысловатый, ветвистый кокошник.
Запряженная осликом тележка, с миниатюрным подобием святилища, в рыжих гирляндах.
Троица мелких пушистых дракончиков резвилась над головами на тоненьких тростях.
– А куда мы идем? – спросил Евгений сияющую от счастья и нарядного блеска Мари.
– А?
Бой барабанов мешал им слышать друг друга.
– Ты говорила что-то про дракона.
– О-о! Да-а, драко-он дальше! Он ам-м… ходит в лавки и кушает еду и… пода-арки! Вы его увидите скоро-о!
Мари таинственно засмеялась.
Они прибавили шаг, чтобы обогнать процессию. Во главе ее, и правда, плыл по воздуху десятиметровый золотисто-красный дракон, с пышной зеленой гривой, оленьими рогами и усами, как у сома. Благодаря движениям людей, державших его снизу, тело чудища извивалось, будто живое.
Дракон совал свою клыкастую морду в окна и двери уличных лавок, и хозяева, с улыбкой, клали ему в пасть угощения и мелкие дары.
Временами что-то рядом пугающе трещало и постреливало. Евгений видел мельтешение искр от подвесных китайских хлопушек, и разлетающиеся в дыму конфетти.
Парочка обезьян недоуменно наблюдала за сошедшим с ума городом с телеграфного столба.
Мари положила в пасть дракону только что купленное манго.
– И-и? Вам нравится? – спросила она Евгения.
Евгений, ничего не сказав, опустил ей руки на плечи, не в силах одолеть растянувшуюся до самых ушей, счастливую улыбку. Все было хорошо.
Упоительный день перетек в сладостный вечер.
Как-то впотьмах Евгений вышел из своей спальни и стал спускаться вниз. Мадам Хонгнакорн, которую всегда нервировали чужие хождения по ночному дому, к счастью была в гостях.
Стоило Евгению об этом подумать, как скрипнула дверь, и в гостиную вошла совершенно пьяная мадам, в сопровождении столь же пьяного немолодого кавалера, с кривыми ногами и мохнатой лысиной.
Евгений вовремя отступил наверх. В зале зажегся свет.
Хозяйка и незнакомец сидели на диване. Кавалер положил ей руку на колено и тут же получил веером по макушке. Мадам расхохоталась истеричным смехом. Кавалер что-то жалобно проблеял. Вдруг обхватил ее за талию и снова получил. Мадам опять хохотала, на этот раз гомерически ухая и бешено обмахиваясь веером. Кавалер по-кошачьи рявкнул и сделал вид, что кусает ее за плечо. Опять треск веера, снова хохот.
«Все счастливы…» – подумал Евгений, беззвучно возвращаясь к себе. – «Сабай!»
Все, и правда, были счастливы. Всегда. Таков был этот безумный край земли.

Рассвет

Солнце вернулось, как и было обещано.
Утром земляне смеялись и плакали, как потерянные двухлетние дети, чья любимая мать, наконец-то, нашла их. Это был праздник без музыки и знамен, без речей и выдуманных поводов. Самый светлый праздник из всех, когда-либо существовавших на Земле.
Джека Саммера поселили в одном из старинных роскошных замков. Там он ежедневно брал уроки игры на рояле у величайшего мастера из Италии.
Эпоха солнцебоязни закончилась. Патологических гелиофобов, то есть боящихся солнца (в прошлом идеальных граждан) теперь лечили в психиатрических клиниках. Редкие оставшиеся староверы, носители темных стекол и козырьков, подвергались насмешкам и не обслуживались в общественных местах. Все вокруг питали к ним труднообъяснимый брезгливый страх, как к призракам или ходячим мертвецам.
Не успевших скрыться бывших сотрудников РЭТ судили особым трибуналом и отправляли на сервер Гренландии. Имена Теи и ее друзей были выбиты на памятной стене, наряду со многими и многими именами жертв государственного террора.
Патер не был признан ни изменником, ни маньяком. О нем стало непринято, почти запрещено вспоминать, как о постыдной болезни. Козлом отпущения сделали бывшего президента Вивиана, мнимого шута и безумца, который вскоре от страха и напряжения двинулся умом по-настоящему. Кору переселили в особый закрытый приют.
Внезапное, напугавшее весь мир, исчезновение Солнца было объявлено следствием редчайшего космического явления, происходящего раз в сотни миллионов лет. Никто из физиков и астрономов, правда, так и не смог внятно объяснить, что это за явление.
Исполнивший свою давнюю мечту Джек Саммер, о котором, по-прежнему знал только узкий круг лиц, равнодушно отверг все предложения власть имущих и однажды утром исчез из замка. Куда – не знал никто.

Солнечный принц

Криангдет Джампапхан, он же Солнечный принц, он же просто Солнце, затворил книгу, названную его именем.
«Ну что ж… Этот Майский, конечно, зануда, каких поискать. Нелюбовь к людям (как типично для христиан!) ядовитый юмор, неумение строить связанный сюжет, неуважение к женщинам (шутка ли, повесить главную героиню!) неверие и страх перед грядущим (опять родовая язва всех этих фарангов!) ну и не очень-то богатый язык. Хотя… это, возможно, вопрос к переводчику, а не к автору».
Принцу нравилось считать себя знатоком и ценителем западной литературы. Равно как и прочих тонких искусств.
Он позвонил в колокольчик, и в комнату на четвереньках, не по-человечески изящно вползли три красавицы в пеньюарах.
– Здра-авствуйте, киски! – нежно вздохнул Солнце, и, откинув одеяло, поднялся с постели.
«Киски» принялись, урча, тереться боками о его ноги.
Одна из них, делая вид, что с трудом поднимается на «задние лапки», накинула ему на плечи халат.
– А этот его солнцебоящийся Патер – жалкая пародия на эстетство! Автор этого не понимает, ибо сам неотесан, как жердь из русской ограды. Пусть приедет ко мне и своими глазами увидит, что значит: тотальная и гармоничная шизофрения, ха-ха!
Он вдруг понял, что рассуждает вслух. Девушки не проронили в ответ ни слова: кошки не умеют говорить.
Принц зевнул, посмотрел на часы и пошел принимать ванну.
Стоя перед зеркалом, он вдруг увидел знакомый образ и, запахнув халат, почтительно поклонился.
То, что секунду назад было его отражением, имело орлиный нос, насмешливо-ледяные глаза и зачесанные назад седые волосы.
– Привет, счастливое дитя! – сказало видение.
– Сауади, учитель!
Они с минуту о чем-то негромко разговаривали. Голос зеркального гостя звучал у Принца в голове.
– Ты все понял?
– Да, конечно, папочка, – озарился улыбкой Солнечный принц.
Собеседник удовлетворенно кивнул.
– Не волнуйтесь. Разве я могу вас подвести?
– Разумеется, нет.
Принц наклонился и по-детски робко поцеловал гостя в стеклянную щеку.
Рейнеке снисходительно улыбнулся, кивнул и пропал.
– Лазурный, с манжетами! – заорал Солнце служанкам, выходя из ванной.
Тем временем Евгений и Мари ехали на поезде в столицу.
Не так давно Евгений поймал себя на мысли, что не знает толком, сколько месяцев он прожил в этой потусторонней стране. Календарь, висевший дома, пестрел недоступными иероглифами. А за окном всегда было сплошное бесконечное лето.
«Без смены времен года время ускоряется», – размышлял Евгений. –  «Вроде бы, никак не меньше семи месяцев…»
Лишь теперь, сидя в несущемся вагоне, он заметил, что пейзаж за окном уже не зеленый, а какой-то устало пожелтелый. Среди мертвой травы торчали корявые низенькие деревца, с шелухой засохших листьев. Небо устилали тучи. При том, что снаружи стояла банная жара.
В конце зимы, когда отступали муссоны, и накатывала сушь, царство вечной зелени менялось до неузнаваемости.
Евгений начал дремать, как это часто с ним случалось у окна в поезде. В полусне ему почудилось, что на дворе сейчас холодный ноябрь, что мимо пролетают тощие, обнищалые березки. Жухлый бурьян лугов, сырые, колючие овраги, обледенелые лужи, грустно поредевшие леса.
«Как это нелепо!» – мучился Евгений. – «Я-таки привез Мари сюда… Зачем?! Господи, она ведь может не пережить зиму! Она в жизни не знала, что такое мороз! Заболеет…»
Он вздрогнул оттого, что среди голых осин и мрачно-зеленых елей вдруг побежали, невесть откуда взявшиеся, пальмы.
Евгений вспомнил, где находится и куда едет. Поглядел на Мари.
Он уже который раз думал о ней в своих снах. Даже когда саму ее в них не видел. Евгений ясно понимал, какова тому причина, но не смел поверить в реальность своих неосознанных грез.
«Ты для нее заграничная кукла, которую она тащит показать своим друзьям. Запомни, болван: ты ей не нужен!» – мысленно внушал он себе.
Через несколько часов они были в столице. Приземистый, душно-влажный, полудеревянный город носил название (Евгений до последнего думал, что Мари смеется над ним!) Крунг-Тхеп-Маханакхон-Амон Раттанакосин-Махинтараюттхая-Махадилок-Пхоп-Ноппарат-Ратчатхани (а для краткости, просто Крунг-Дхеб-Маха-Накорн).
Пройдя через зал ожидания, где ждущие поезд преспокойно лежали и сидели на голом полу, друзья вышли на вокзальную площадь, сплошь уставленную машинами, повозками и маленькими двуколками, которые Мари называла «рот-ла».
Евгений испытал жгучую неловкость, когда жилистый смуглый мужичонка, в одних штанах и соломенной шляпе-колпаке, предложил им себя в качестве лошади.
Он взглянул на Мари. Та, без тени смущения, бросила монетку в истертую ладонь. Извозчик, ощерясь кривыми зубами, сделал поклон и взялся за оглобли.
Они катились по извилистым улочкам города с сумасшедшим именем в мешанине всевозможного транспорта и ничего не боящихся пешеходов.
У рикши мелькали пятки, бронзовая спина лоснилась.
«Все же, это не Бомбей» – думал Евгений.
Затейливые вывески, лотки ремесленников, чаны с дымящимся варевом, средь которых сновали белые костюмы солидных горожан и рыжие кашаи монахов. Стены, сплошь покрывал темный налет, напоминающий копоть от пожара.
Женщина с коромыслом, велосипедист и повозка легко разминулись там, где в любой западной столице произошла бы страшная свалка.
Мелькнула веранда, где в дурманных парах валялись на подушках полуголые люди в обществе накрашенных дев.
Двухметровый портрет короля и королевы в золоте парадных регалий, посреди перекрестка.
Потом был мост над темно-зеленой рекой и деревянные замшелые домишки, сгрудившиеся по берегам, на высоких сваях.
Внизу жутким скопом, прямо как авто в час-пик на Таймс-сквер, роились длинные весельные лодки, с горшками, кулями и корзинами. Над каждой из них, точно опята, белели одна-две соломенные шляпы.
Площадь. Какая-то шумная демонстрация, с лентами, плакатами и барабанами шагала навстречу конным полицейским в светлых мундирах.
«И близко не Бомбей…» – продолжал оценивать Евгений. – «Хоть и далеко не Рио!»
Неописуемой красоты храм, за каменной стеной. Золотой великан Будда. Несколько устремленных ввысь длинных острых шпилей, растущих прямо из земли, а также древняя громада из бурого кирпича, формой похожая на кукурузный початок.
Евгений спросил у Мари, как это все называется, но услыхал в ответ лишь пару невнятных слов.
Они вышли в самом центре города, и Мари первым долгом, настойчиво взяв Евгения за руку, повела его в фотоателье.
На ней было изящно-строгое платье-костюм перламутрового цвета и кокетливый берет. Евгений, по ее указанию, тоже успел разжиться новой  парой.
Они фотографировались на фоне огромных полотен с видами Эйфелевой башни, Биг-Бена, Колизея, Тадж-Махала и пекинского Храма Неба. Мари строила глазки, смотрела то по-детски радостно, то до суровости гордо. Евгений исполнял роль улыбающегося столба.
Потом Мари отвела Евгения к себе домой и познакомила с родителями, которые оказались невероятно милыми, но очень манерными людьми. К счастью, ни отец, ни мать не знали языков.
Мари то и дело шепотом объясняла им что-то, загадочно поглядывая на Евгения. Тем самым любая ответственность за недоразумения была с него снята.
– Я-а… сказала им, что-о вы мой друг, и-и мы вместе уч-шим детей, – промолвила Мари, когда они остались наедине.
Потом она поведала Евгению, что весной пойдет учиться в университет Чулалонгкорн, а когда окончит его, отправится работать в Шанхай, перед этим непременно съездив во Францию. Франция была для Мари чем-то вроде земного рая, а Шанхай – Нью-Йорком Азии. Евгений не совсем понимал, почему, но решил воздержаться от пустых вопросов. Бойкий феминизм Мари, в сочетании с девичьим романтизмом не мог не умилять.
«Пусть она через пару лет влюбится в какого-нибудь безвольного добряка (благо здесь их полно), выйдет за него замуж, родит троих детей и забудет навсегда о чем-либо, кроме дома и семьи. Шиш тебе, родная, а не этот паскудный мир!» – с ласковой грустью пожелал Евгений.
На следующий день друзья сходили на «плавучий рынок», где дикое количество длинных носатых лодок, с навесами и без, играли роль прилавков и лотков. Там Мари купила зачем-то целую корзину пышных желтых хризантем и какие-то ароматические курения и снадобья.
После обеда она повела Евгения в таинственное место, где они должны были увидеть что-то «о-очшень интересное».
Наняв рикшу, друзья довольно долго ехали по закатному Крунг-Дхеб-Маха-Накорну, пока не остановились возле прекрасного полудворца за живой вангуттовой изгородью с белыми львами на пьедесталах у парадного входа.
Внутри царила диковинная и очевидно импровизированная роскошь, в шаге от безвкусицы. Похоже, хозяин дома был без ума от атласных тканей, крохотных светильников и фальшивых цветов.
«Здесь живет какой-то не повзрослевший ребенок, неопределенного пола…» – подумал Евгений.
Ему вспомнился островной особняк Гроувса, с его прохладной, геометрически выверенной, угловатой красотой. Этот дом являл собой полную противоположность вкусам Ричарда. Кажется, в этом царстве гигантских портьер, мягких тканей, пледов и подушек невозможно было даже ушибиться обо что-либо: хоть падай на пол плашмя. Приглушенный свет множества желто-зеленоватых ламп располагал к дреме. На стенах висели полотна, с кричаще-бессмысленными абстракциями, писанные явно рукой одного человека (возможно, хозяина).  Пахло сонным жасмином.
Евгений видел вокруг прелестно одетые молодые пары, похожие на сказочных героев в своей утонченной опрятности.
Как он давно заметил, местные мужчины либо вели себя под стать семилетним детям, либо, при наличии воспитания и денег, были очевидно (но, при том, ничуть не карикатурно) женственны. Коренастые мужланы, со звериным повадками и рычаще-гаркающими голосами, в этих краях не водились вовсе.
В женщинах, напротив, было что-то неуловимо мальчишеское. Полностью отсутствовала флегматичность и холодность. (Мари со своим наигранным высокомерием, была скорее исключением из правил). Все они любили светить улыбками, мяукать, искренне хохотать и немного паясничать.
Евгений бродил взглядом по обширному холлу, но не мог отыскать хозяина. Должно быть, тот готовил гостям какой-то сногсшибательный сюрприз…
Прежде, чем он понял, в чем дело, все присутствующие стали опускаться на пол. Мари потянула Евгения вниз, сама приняв позу готовой к прыжку лягушки. Евгений понятия не имел, что за всем этим стоит, но решил не возражать.
Из-за вишневых портьер, в сопровождении трех, плавно ползущих на четвереньках (хотя даже это определение слишком грубо отражало их скользящую грацию) особ, возник гибкий, стройный юноша, в белоснежном костюме, с крашенными серебристыми волосами и громадной, прикрывающей правый глаз, скошенной челкой. Его бледное лицо вполне могло бы сойти за девичье, если б не резкие скулы и чуть растянутый рот (что отнюдь не мешало ему превосходить красотою всех мужчин, которых Евгений видел в своей жизни).
Незнакомец что-то негромко произнес, приветствуя публику. Все приникли к полу, будто объятые магнетической силой.
Евгений начал догадываться, что попал в храм к живому божеству. Вернее, к божку.
Стоило ему чуть-чуть разогнуть спину, как Мари тут же его одернула. Ее глаза впервые полыхнули на него настоящим гневом, как если б он, сидя в театре, закинул ноги на спинку чужого кресла.
«Начинается…» – со смиренной скукой подумал Евгений.
Лежание на полу и на земле было излюбленным видом отдыха в этой стране чудес. А запредельные по раболепию пластания у ног короля (Евгений не раз видел подобное на газетных фото и плакатах) являли собой основу субординации: никто не имел права держаться выше монарха.
Владелец дома не был королем и явно считал это упущением небес.
Белый юноша расположился в кресле и что-то весело промямлил, нежно перебирая черные волосы сидящей подле него красавицы-полукошки. В зале зашелестел смех.
Он перевел взгляд на Евгения и в глубочайшем изумлении (кажется, весьма наигранном) вздернул свои прекрасные брови.
– Здравствуйте, сударь! – по-французски, без акцента сказал Солнечный принц.
– Добрый вечер! – откланялся Евгений.
Он тут же сообразил, насколько нелепо и унизительно смотрится поклон, исполняемый на четвереньках.
Принц обратился с вопросом к Мари. Та жеманно расхохоталась и стала что-то ему объяснять, кокетливо тыча в Евгения пальцем. На миг Евгению почудилось, что рядом с ним сидит юная мадам Хонгнакорн. Ему сделалось гадко, захотелось выкинуть какую-нибудь идиотскую шутку: например, залаять по-собачьи, так чтобы хоть ненадолго выбить из их мозгов дурман. Все это, конечно, было только игрой, но Евгений до резей в животе переел таких игр в былые годы.
«Азиатская богема… Может и правда что-то учудить? Мари меня возненавидит, да… И лишь с годами поймет, от какой дряни я спас ее душу!»
Евгений не ошибся в ожиданиях. В следующий час кумир, и правда, потряс свою паству целым каскадом чудес, являвших собой, как показалось Евгению, хитроумное сплетение иллюзионизма и самых дешевых магических трюков. Что-то подобное он видел четырнадцать лет назад в Москве, когда впервые приблизился к тому, отчего следовало держаться как можно дальше. Когда и началась его история…
В заволокшем комнату душистом сиреневом пару, как на киноэкране, но безо всякого проектора, разыгрывались какие-то яркие фантастические сюжеты, понятные только рожденным на этой земле.
Любимицы Принца вдруг превратились в настоящих черных кошек, и, лишь приглядевшись, Евгений понял, что это наложенный мираж.
Изумрудно-огненный павлин пролетел над головами, осыпая зал дождем живых искр.
Потолок обратился в звездный водоворот.
Потом они пили сладчайшие коктейли из соков (принц Солнце не выносил спиртного). Подруги и знакомые приставали к Мари с расспросами о ее необычном друге. Евгению тоже доставалось от них. Приходилось врать про свое французское происхождение, рассказывать чушь о причинах странствий по миру, перемешивая правду с небылицами из популярных романов (Мари не преминула сочинить ему перед поездкой «эффектную» биографию).
В какой-то миг Евгений поймал на себе взгляд хозяина. Этот самодовольный ходячий манекен, кажется, уже давно присматривался к нему, почти без любопытства, но, при том, настойчиво и выжидающе.
«Он что-то знает обо мне…» – подумал Евгений.
Он часто подозревал себя в паранойе, но именно паранойя раз за разом спасала ему жизнь.
Время шло. Принц произнес какую-то зажигательную речь с зеленоватым бокалом в руке. Потом спел арию высоким девичьим голосом, аккомпанируя себе на белом рояле. Поклонники задыхались от восторга. Наступил перерыв.
Ища в щебечущей толпе Мари, Евгений вдруг ощутил на своем плече чью-то легкую ладонь, обернулся и увидел Солнце.
– Идемте, Евгений, – промолвил он. – На пару слов.
«Будь я проклят, если прямо здесь не спрошу, откуда он меня знает и что ему нужно!» – решил Евгений… и молча пошел следом за хозяином.
Солнце ввел Евгения в свой прекрасно обставленный, сладко пахнущий кабинет (если можно было назвать кабинетом чашевидную комнату, испещренную плывущими по изогнутым стенам, мозаичными тенями).
– Позвольте автограф! – промолвил Принц, протянув Евгению книгу и перо.
– Что это? – не понял Евгений.
– Ваше «Солнце». Я без ума от идеи… н-но не от всего остального. Образ солнца, скрытого за черным щитом изумительно перекликается с моей жизнью!
Евгений раскрыл рот, заморгал, долго не мог проронить ни слова.
– Э-э… м-м… как?..
– Вы написали бестселлер! Не знали? Первый и последний роман покойного русского писателя, чей скорбный дух сейчас стоит предо мною, хе-хе! Переведен на несколько языков. Продается в магазинах на Рю де Револи, на Оксфорд-стрит… и, кажется, всерьез беспокоит ваших сумасшедших красных критиков. Вы много пропустили, пока мотались по земному шару!
– Что вы хотите? – холодно спросил Евгений.
– Я? Ничего. Только автограф от вас, – Принц вновь попытался всучить ему книгу и поднял на Евгения свои туманно-маслянистые глаза. – Они хотят, чтобы вы вернулись в игру.
– К-кто вы такой?
– Хм! Гонец, принесший вам дурную весть. Я не из «крыс», не волнуйтесь!
– Не из крыс?
– Не член клуба.
– Прекрасно… – вздохнул Евгений и от души чертыхнулся.
– Что же вы думаете об этом, дружок?
– А вы… вам под силу меня заставить? – фыркнул Евгений, изо всех сил натягивая личину дерзкой самонадеянности, чтобы скрыть ужас. – Если да, то почему не сделали этого раньше? Я здесь живу в покое уже почти год.
Принц, с медовой улыбкой, покачал головой.
– Я никогда никого не заставляю, это черта вашей культуры. Мой мир – свобода… свобода и любовь! У вас будет выбор, поскольку вы тоже, по воле судьбы, оказались в светлой сказке.
– Э-э?
– Они не могут вас заставить. Но вынудить – это им под силу!
Солнце засмеялся невесомым, звенящим смехом, то ли с издевкой, то ли от чувства неловкости. (У представителей этого народа, кажется, имелись десятки оттенков смеха и улыбок, в которых Евгений до сих пор не разбирался).
– Как? – спросил он, мрачно сдвинув брови.
– Да, кстати! – Принц поднял палец, подошел к книжному шкафу и вынул оттуда другую книгу, в перевязанной ленточкой, белой упаковочной бумаге. – Вам небольшой подарок. Точнее… в целях поощрения, часть работы уже сделана за вас.
– Я не возьму!
– Это дневник вашего покойного учителя, доктора н-н… позабыл фамилию. Один из важнейших артефактов, который по воле игры, очутился у меня.
Евгений взял похолодевшими пальцами дневник доктора Беннетта, который однажды уже держал в руках. Потом, опомнившись, отпихнул его.
– Что будет, если я откажусь?
– С вами ничего. Пострадает особа, которую вы любите.
– К-кто именно? – сухо сглотнув, спросил Евгений.
Он сразу вспомнил о Мари.
– Селена.
«Селена! Ну конечно!»
– Слушайте… Это вздор! Мы были знакомы очень давно. Она теперь замужем, я… я точно это знаю!
– Ее муж погиб год назад. Из-за игры. Теперь, согласно условиям Кордхибрана, Селена должна доиграть его партию. С ней произойдет беда, если она откажется. Или если вы не вернетесь в игру.
Евгений мысленно проклял подлое бытие и вдруг ощутил робкий огонек надежды.
– Они не посмеют ее тронуть. Селена рассказывала мне о своей семье. Ее бабушка – фея… Там древнейший род, еще от самой Морганы. Эти мерзавцы – они не осмелятся…
– Никто не станет причинять ей вред. Ей просто сделают приворот, внушат болезненную и неизбывную любовь к вам. Это искалечит ее душевно на всю оставшуюся жизнь. Она больше никогда не будет счастлива.
– Я вам не верю! Я м-могу проверить! В прошлый раз, когда я ее видел во сне, она даже не узнала меня!
Принц покачал головой.
– Она сделала вид. Она знает, что за ней следит ее сестра (да-да, та самая, что мучила вас). И, к тому же, Селена очень тяготится чувством вины перед вами. А что касается доверия… вы и не обязаны мне верить. Хи-хи! Я сам понятия не имею, говорю ли я правду. Я знаю лишь то, что мне велели донести до вас. Не хмурьтесь!
– А почему ваш хозяин не явится ко мне лично?
– Здесь иные законы магического бытия. Вы не желаете его видеть, и это стало для него каменной стеной. Он могущественен, но только в своих пределах.
– Отлично!
Евгений отшатнулся, в смятении ероша волосы и скаля зубы.
– Блеск! Но что это изменит? Если я пройду эту чертову игру и заявлюсь к ним, в их осиное гнездо? Я… мне не кажется, что меня оставят в живых. Ведь так?
– Они пощадят вас ради Селены.
– О-о! Ну надо же!
– Вы сыграете свадьбу и будете жить долго и счастливо. Как принц и принцесса в сказке.
– Это ложь!!! – заорал Евгений.
– Я не знаю, – всплеснул руками Принц. – Мне так сказали.
– Идите к дьяволу! Господи...
Он опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.
Принц величаво налил ему из графина в бокал кокосовой воды.
Евгений отдышался, чувствуя прилившую к лицу свинцовую маску отчаяния.
«Это ложь, это одна сплошная провокация и ложь! Они пытаются сыграть на последней струне! Нужно уходить отсюда… Глупая Мари!» – бешено шептал в его мозгу лихорадочный поток.
– Выпейте!
– Пош-шел ты!
– Я не знаю, что значит на вашем языке «пасель-ти»! Вероятно, что-то из русской поэзии? Ха-ха-ха!
Евгений чуть не ударил его в напудренный нос.
– Что дальше? – наконец, обреченно выдохнул он.
– В городском парке есть чудесное дерево. Приходите к нему в Час демона, то есть, в три ночи. Оно вам все расскажет. Дерево выглядит так…
Принц взял карандаш и с быстротой даровитого художника набросал на листке очертания громадного узловатого раскидистого древа.
– С собой ничего не берите. Просто ложитесь под сенью и попытайтесь уснуть. Лучше, конечно, предаться медитации, но это для умеющих.
Евгений знал, что это случится. Знал, что невозможно прятаться вечно. Знал, что ему не уцепиться за стены чужого дома, даже если на один крохотный миг он поверил, будто этот дом стал ему родным. Зло искало его, и зло его нашло.
– У меня было двое друзей, – мрачно промолвил он. – Я хочу знать, что с ними?
– Вы все узнаете потом. Если действительно этого хотите.
Евгений щемяще жаждал и, в то же время, остро не желал узнавать о судьбе Бориса и Гроувса.
Он помнил, что древние греки делили людей на живых, мертвых и тех, что в плаванье (то есть, застывших в неизвестности). Порой густой туман был предпочтительнее правды.
«С какой стати я решил, что хочу? Не-ет, черт возьми, я не хочу этого…»
Евгений почувствовал на плече знакомую ладонь.
Резко встал, обернулся к Солнцу.
– Дневник не возьмете? – точно библиотекарь, мягко поинтересовался тот.
– Нет!
– Окей, как говорят американцы. Я пришлю вам его почтой.
– Вот что! Скажите мне… – Евгений гневно взметнул палец, но понял вдруг, что спрашивать надо совсем об ином. – Вы… Я так думаю, вы знаете Мари? Мою подругу?
Принц насупил брови.
– Я могу взять с вас слово, что вы ее пальцем не тронете? Ни сейчас, ни потом? – продолжил Евгений.
– Этот маленький смешной полевой цветочек? – по лицу собеседника проползла нежно-ироничная усмешка. – У меня и в мыслях не было. Я предпочитаю цветы из оранжереи. К тому же, я ей тоже откровенно безразличен, за пределами моего коронного образа. Ей нравитесь вы…
Евгений не знал, верить Принцу или нет. Но это откровение ненадолго вдохнуло в него жизнь и солнечный свет.
Он хотел уйти, однако в голове маячил еще один смутный и злой вопрос.
Он видел, как Солнце, отпив из бокала, отступил к обрамленному искусственными цветами окну. Должно быть, он не выносил присутствия смерти даже в форме увядающих растений.
– Кто вы такой? – без обиняков тихо спросил Евгений.
– Я Солнечный принц! – осклабился хозяин, расправив руки, как аист крылья. – Источник света и радости. Разве этого недостаточно?
– Вы сказали, вы не член клуба. Тогда, что вас с ним связывает?
– Хм! Меня? Да, в общем-то, ничего. Один лишь Рейнеке. Он… он для меня больше чем отец и мать.
– Рейнеке?
– Вы уже встречались с ним во сне.
– Что значит, больше чем отец и мать? – не понял Евгений.
– Это значит, что он убил моих родителей, – печально вздохнул Принц. – Они хотели вступить в клуб, но по несчастью, узнали что-то такое, из-за чего им стало не к лицу оставаться в живых.
Евгений смутился.
– М-м… Да. Это…
– Нет, вы не поняли. У нас нет общего врага, – улыбнулся Солнце.
– Но…
– Я люблю Рейнеке всей душой!
Теперь Евгений уже по-настоящему онемел.
– Да, – продолжал Принц беспечным тоном. –  Первые недели я сходил с ума, метался, жаждал мести, ненавидел сам себя. Хотел изрезать себе лицо бритвой и до конца дней носить черную маску, хи-хих! Розенкройцеры даже пытались взять меня в оборот – я тогда, наверно, сильно был похож на потенциального фанатика. Но… случилось чудо! И как-то поутру на меня снизошла любовь. Я ведь еще ужасно ленив, друг мой. А ненависть – это постоянная работа, тяжкая и неблагодарная… Нет! Я отдался на волю светлых энергий, и они вынесли меня. Любовь побеждает все! Возлюби врага своего – кажется, так учил ваш несчастный иудейский Будда. Волей Рейнеке, я получил огромное наследство (отец не сильно верил в меня и вполне бы мог оставить меня с носом). Теперь я один из успешнейших бизнесменов в королевстве. Мое имя у всех на устах. Я стал в меру тверд и спокоен, потому что самое страшное уже пережил. И все благодаря доброму волшебнику…
На лице Принца широким полумесяцем воссияла искренняя безумная улыбка.
– Я не думаю, что он вас убьет. Это было бы слишком… обычно для него.
Принц приблизился и, словно опьяненный, попытался вдруг страстно обнять Евгения.
Евгений отшатнулся.
– Вы его тоже полюбите… – шепнул он. – Удачи! Мне пора к моим гостям. Все танцуют сви-инг!
Принц Солнце, хохоча, упорхнул из комнаты.

Потерянный рай

Евгений знал, что идти ночью в парк на поиски чудо-древа – все равно, что шутки ради, начать примерять на шее удавку. От этого нужно было держаться как можно дальше.
Знал он и то, что, нарушив волю Принца и стоящих за ним, он рано или поздно навлечет беду на дом Хонгнакорн. Солнцу нельзя было доверять. Он сам дал понять, что все его успокоительные слова – пустой звук, в отличие от конкретных зловещих намеков.
«И потом, мысли о Селене, все равно, не дадут мне больше жить в ладу с собой!»
На следующий день Евгений простился с Мари на вокзале. Ему пришлось нелепо солгать о нахлынувшем вдруг нестерпимом желании увидеть храм Ват Пхо и Лежащего Будду.
Мари взглянула на него, как на помешанного (билеты уже были куплены). Однако возражать не стала и, гордо вздернув носик, направилась в сторону платформы.
– Хорошо-о! Я скажу тете, что-о… вы потерялись!
Евгений добрался до парка и, обойдя все его тропки, не без труда отыскал древнего великана.
Это дерево, казалось, было сплетено из сотен змеящихся, намертво приросших друг к другу, побегов. Четырех обхватов едва ли хватило бы, чтобы объять его ствол. С расползающейся над головой паутины ветвей свисали какие-то жесткие древесные космы, с привязанными к ним разноцветными лентами, колокольчиками и украшениями. В листве, безумным оркестром, орали вечерние пташки.
Сперва Евгений думал дождаться ночи, сидя на скамейке. Но очень быстро устал ловить на себе любопытные взгляды гуляющих (даже в столице он был едва ли не единственным бледнолицым гостем).
Он отправился гулять по городу и возвратился в парк только к часу ночи. К счастью, сторожей у ворот не оказалось.
Евгений шёл по дорожке сквозь чёрную, напоенную ночными звуками тишь, думая о том, как бы не сбиться с пути. Дерево росло вблизи пруда, и потерять его было бы страшной глупостью. И все же, Евгений в который раз выругал себя за непривычку к рациональности, а также за то, что избрал самый неприятный и небезопасный способ встречи: в одиночку, никого не предупредив, безоружным...
«Знать бы, что меня там ждёт...» – не без легких мурашек думал он, перебирая в мыслях зловещие образы. – «Видит бог, ждать Часа демона на месте было бы лучше!»
Впереди, словно лохматые головы на длинных шеях, чернели в небе кроны высоких пальм. В мохнатых кустах сверчали мелкие твари и тлели живой россыпью зеленоватые огоньки. Худенькая серая кошка, сидевшая на обочине, проводила Евгения призрачным взглядом своих холодных лунных глаз.
Темный пруд, плеск воды. Заросли.
«Вот и дерево...»
Евгений чуть не споткнулся о бугристые перекаты корней.
В темноте казалось, что лесное чудище во сне ровно и глухо дышит, подрагивая шепчущей листвой.
Евгений сел на сырую траву под угрюмыми космами и стал ждать. Понял, что ждать нечего, что надо ложиться и пробовать уснуть.
В небе, средь ветвей мелькали летучие мыши. Потом что-то размером с сову, расправив перепончатые крылья, бесшумно сорвалось с одной из крон и белесым призраком унеслось во мрак чащи.
«Какая еще крылатая нечисть здесь обитает?» – подумал Евгений.
Он ждал красочных видений, быть может, кошмарных, какой-нибудь невероятной встречи, вроде той, что случилась с ним посреди океана. Но...
Он очнулся в предрассветных сумерках, помня лишь то, что должен «отправиться туда, где почти был, но не был, и встретить ту, что давно умерла, но жива».
Серо-голубой чистый воздух непривычно холодил. Орали вороны. Хвостатый варан старческой крокодильей походкой, не спеша, плелся к воде.
Евгений позавтракал в закусочной.
Наматывая на палочки белые нити лапши, он думал о том, как удивительно быстро пролетела самая солнечная глава его жизни.
Да, здесь ему было лучше, чем во Франции, лучше, чем в Америке, лучше, чем с Ларой и с кем угодно, когда-либо…
«Может, все-таки, послать их к черту и никуда не ехать?» – подумал он.
Это было опасно. Причем, не для него одного. Он не имел на это права.
«С другой стороны, если б они могли, они б уже до меня добрались…»
Снедаемый сомнениями, Евгений вышел на улицу и взял воловью упряжку до вокзала.
Пожилой заскорузлый крестьянин в дороге что-то пел тонко-гнусавым голоском, воображая, что доставляет Евгению удовольствие (а, может, и просто не думая о нем).
Евгению захотелось на него прикрикнуть.
Видит бог, местные мужчины умели выводить из себя! Никогда не знавшие суровых испытаний, они просто растворили в своем «сабае» бремя сильного пола, частично передав его своим веселым, бесшабашным женам.
Экипаж «Моржовца», прибудь он сюда взаправду, мог бы распугать все мужское население одним своим видом, зайти в королевский дворец и без труда взять власть.
Евгений почувствовал, что все вокруг начинает его мелко и зло раздражать, словно с чудо-страны за одну ночь облетела волшебная позолота.
«Я никого не люблю!» – с грустью и уже не в первый раз отметил он.
Следующим утром поезд принес его в ставший родным прибрежный городок.
Евгений шел домой сквозь звенящий, золотистый мираж очередного счастливого дня. Знакомые босые детишки махали ему, с визгом пробегая мимо. Бродячие собаки виляли хвостами. (Именно здесь Евгений узнал, что ни одна собака не рождается злой от природы. А нравы и культуры разных стран воспитывают не только людей).
 Ветхая, сухая старушка, опершись о вилы, с блаженной улыбкой вдруг заговорила с Евгением. Евгений понятия не имел, о чем, но весь ее вид лучился такой беспричинной, простой, не требующей пояснений, человеческой любовью, что смысл оказался неважен.
«Никуда я не поеду!» – решил вдруг Евгений. – «Если придется, уйду обратно в монастырь. А Селена… Черт… Это можно будет пережить!»
Решимость остаться крепла в нем с каждым шагом по направлению к дому. А потом… все оборвалось.
На столе лежала телеграмма от Гроувса:

«Привет! Мы думали, тебя уже нет. Нас спасли и переправили в Штаты. Все твои вещи в сохранности. Дай знать, когда сможешь приехать. Пора снова браться за дело!»

Ниже были указаны телефон и адрес.
Евгений со вздохом смял листок. Но разорвать не смог.
Он понял, что судьба опять взяла над ним верх. Всего минуту назад он был свободен. Всего минуту назад у него оставался выбор. Всего минуту назад у него ни перед кем не было долгов…
Прошлое накинуло ему на шею аркан: дружба священна.
«Провались она!»
Евгений тщетно попытался внушить себе, что рад спасению Гроувса и Бориса. Потом, пообедав, ушел гулять и долго бродил среди трав и банановых рощ, не находя себе места в этом добром, утекающем, как песок сквозь пальцы, обманчивом мирке.
На следующий день ему пришла посылка, теперь уже от Принца. В ней были дневник Беннетта, солидная сумма денег и паспорт на имя Джека Саммера.
Также Солнце нарисовал силуэт молодой женщины, которую Евгению предстояло отыскать.
«Иди туда, где почти был, но не был, и найди ту, что давно умерла, но жива».
Над этой загадкой можно было биться вечно, однако кое-что Евгений заподозрил сразу. Особа на рисунке была укутана во что-то черное, напоминающее одежды арабских женщин.
«В какой стране, где женщины одеваются подобным образом, я почти был, но не был?»
Ответ не заставил себя искать.
Часть уравнения решилась сама собой. Словно какая-то сила продолжала выбивать из-под Евгения любые предлоги отпетлять от уготованной участи.
Он прожил в доме Хонгнакорн еще с неделю, колеблясь и все отчетливее теряя себя. Бытность учителя больше не умиляла его. Мадам, заподозрив неладное, то и дело намекала ему на проблемы с возможным отъездом, пуская в ход весь свой арсенал хитростей, полуправд и угроз.
В один прекрасный день Евгений понял, что здесь ему не место.
– У вас будут о-очень большие неприятности, если вы захотите вернуться! – грозила мадам, тряся пухлым пальцем. – Вы несколько раз нарушили закон! Я с трудо-ом, при помощи взяток и нужных людей спасла вас от депортации! Я рисковала из-за вас!
Евгений молча сносил ее напор, виновато потупив взгляд. Поток словестных укусов казался бесконечным.
– И если это случится, я не ста-ану вытаскивать вас из тюрьмы! – гневно подытожила хозяйка. – Забудьте нашу страну! Забудьте мой дом!
Она ушла, с силой хлопнув дверью.
В предпоследний вечер перед отъездом Евгения в столицу, он и Мари посетили монастырь.
За спиной невозмутимого Будды растекался потрясающий закат, неописуемого и неземного цвета. В почерневших дебрях отрывисто кричала ночная птица. Монахи отходили ко сну.
– Если ты уедешь, мне будет о-очшень скучно! – хмуро сказала Мари, опустив ресницы и надув губки.
– Я должен. Прости… Я тоже буду скучать, – вздохнул Евгений.
– Ты потом приедешь?
– Да.
Мари лукаво улыбнулась.
– Тетя тебя ругает, но она-а… тебя тоже любит! А еще она много говорит неправду. Она… А-ах, она даже покупает птицу в клетке и отпускает, после того, как говорит плохое. Чтобы… Там-бун – хи-хи – делать доброе дело!
Евгений повернулся к Мари и заглянул в ее наивные черные глаза олененка.
– Да, я знаю, – сказал он.
– А я…
– Что?
– Тебе-е нравится, что мы друзья?
– Д-да, – сентиментально выдохнул Евгений. – Ты… очень красивая. Ты лучшая девушка во всем Сиаме!
– Ахах! М-м… И во Фра-анции?
– И во Франции.
Они обнялись. Бережно и невинно, как дети.
Мари указала на статую Будды:
– Он на нас смотрит, хи-хи!
– И пускай.
Евгений сделал великану ручкой.
На следующий день было прощание. Евгений тонул в объятиях своих маленьких учеников, а мадам Хонгнакорн, растрогавшись, подарила ему костяной амулет из своей шкатулки.
– Я хотела сына, но Поль был против детей.
Мари испекла первый в ее жизни ореховый пирог, который оказался выше всяких похвал.
Потом Вертинский наполнил вечерний сад песнями про Сингапур и лилового негра.
Ночью невероятно ярко горели звезды.
Евгению еще предстояло пожить среди всего этого какое-то время. Но сказка закончилась. Сиам, ни на что не похожий, дурашливый, ласковый и безумный друг среди всех существующих стран, остался позади. Словно короткая летняя любовь или цветастый праздник.
Евгений должен был забыть о нем.
«До лучших времен…»


Часть вторая

Вечная юность

Тем, кто помнит о муках и смерти
Я советую только одно:
Никогда в полной мере не верьте
Страшным книгам и злому кино.

Потому что над книгою страшной,
Даже если он сам не признал,
Каждый вечер трудился бесстрастный,
Очень старый профессионал.

Потому что над злою картиной,
Лицемерно глаза опустив,
Торжествует с улыбкой невинной
Создававший ее коллектив.

Автор может быть трехнутый гений,
Режиссер может глыбы ваять,
Но нельзя не творить ради денег,
Если это работа твоя.

Лишь стихи – средоточие воли,
Неподдельные слезы души,
Вам расскажут об истинной боли,
Об огне, что нельзя затушить.

Поэт Тиняков прочувствованно шмыгнул раскрасневшимся от водки носом:
– Ну, может же, с-сукин сын, когда захочет! Но нельзя не творить ради денег, если это работа… Браво! Гений! Просто и ясно, как… навозная куча в летний день! А то все какие-то сны, какие-то ландшафты, какие-то душевно-сердешные перипетии… тьфу!
– А что же с твоею музой? – небрежно спросил Рейнеке.
– Да щас-щас, господи… Нет, этот Евгений, майский жук, д-должен ехать сюда. Ей-богу, мне пора с ним откровенно потолковать о поэзии! На фоне этих ур-родов… у которых… нету родов! Хе-хе! И стихов приличных нет. Лезет в петельку Есенин, а Маяк под пистолет! Не родиться исполину в век наш жалкий и недлинный, полный горестных примет!
Рейнеке помотал головой.
– Не то.
– Ам-м… да-с… Сию минуту, мэтр!
Тиняков наморщил лоб и принялся кругами бегать по комнате, что-то маниакально шепча. Рейнеке беззвучно вышел.
«Крысиный король» снова был в сборе. Банкет перевалил за середину, и легкое сыто-пьяное оцепенение накрывало вальяжных, не изменяющих себе ни в чем и никогда, гедонистов и сибариток.
Несколько похудевший, благодаря диетам и корсету, Коллингвуд перешептывался со своею, в кои-то веки наметившейся пассией. Гиббс и фон Кербер спорили о стратегии победы на Сомме. Берни рассуждал о третьем пути выхода из кризиса. Леди Хантингтон вежливо отговаривала внезапно нагрянувшего из Австралии дальнего родственника от вступления в игру.
– Вы пожалеете-е!
– Что значит, пожалею, красавица? Я хозяин своей судьбы!
– Вы дурак, Джон.
Рейнеке зашел в комнату к леди Бернгардт, которая уединилась на балконе, глядя в туманные мартовские сумерки.
Ее молодое прекрасное лицо полуобернулось к нему. Край высокомерного излома брови чуть приподнялся.
– Казнь есть казнь, – промолвила баронесса. – Или вы забыли об этом?
Рейнеке многозначительно покачал головой.
– Когда мне было семнадцать, я услышала от вас эту историю. Ни одна женщина, от королевы до шлюхи, не выпьет молодящего зелья, без уверенности, что с концом второй юности оборвется и ее жизнь.
Леди Бернгардт повернулась к Рейнеке и оскалилась холодной улыбкой.
– Вы хам!
– Я молод, – возразил Рейнеке. – Уже много-много лет. И ликом, и душой. А вы… вы старая, несносная, ворчливая… И были такой всегда, даже, когда жизнь, красота и шарм били в вас ключом.
Глаза баронессы полыхнули гневом, но она ничего не сказала.
– Я надеялся, что вам это поможет! Правда. Но, дорогая, надо хоть немного работать над собой. Чем вы занимались все это время? Ваша вновь обретенная юность – прелестное платье, которое вы повесили в гардероб и ни разу так и не надели. А теперь вы страдаете, что я не отравил зелье, и вам придется пережить унижение внезапной и неотвратимой новой старости.
– Это самое подлое, что вы могли сделать, – поджав губы, прошептала леди Бернгардт. – Точнее не сделать!
– Вы упрекаете меня в моей природе.
– Да, Рейнеке!
Баронесса, тридцати шести лет, выглядела все той же старинной, сумрачной башней, пыльной и заброшенной. На ней было новое, но по-прежнему закрытое, лишенное изящества темное платье. В фальшивых чертах не теплилось даже румянца жизни. Старческие глаза под омоложенными веками, взирали тускло и, в то же время, пронзающе зло.
– Те дни, когда вы прятались под маской смазливого студента, а я ходила за вами по пятам – это моя юность, и другой нету. Я похоронила сына. А мои знакомые, благодаря вам, шепчут теперь обо мне невесть что. Это нелепо… н-но я рада, что Селена не может меня видеть.
Она подошла к Рейнеке вплотную.
– Я останусь молодой до конца жизни, когда бы он ни наступил! И после! – прошипела она. – Ты будешь проклят, если не выполнишь мое условие!
– Я честно надеялся, что мы расстанемся в согласии и любви, – всплеснул руками Рейнеке.
Она схватила его за лацкан так резко, что на мгновение Рейнеке изменился в лице, как простой смертный.
– Ты не посмеешь унизить меня… перед этой сволочью!
– Сволочь получит свое, – ухмыльнулся Рейнеке. – Вся, без исключения. А что касается вашего каприза… вашего условия – мертвые не стареют, миледи!
Баронесса отпустила его и, окатив жгучим взглядом, в котором смешались смирение, презрение, злость и понимание, отвернулась к окну.
– У тебя свадьба через восемьдесят лет… Я знаю.
– Так предначертано судьбой, – пожал плечами Рейнеке.
– Погуляй вволю!
– Я еще не знаю, к добру или к худу этот брак. Но полон предвкушений. Доброй ночи, Корделия.
Рейнеке откланялся.
Баронесса не удостоила его ответом.
Идя по коридору, Рейнеке увидел ковылявшую навстречу пару. Лакей тащил за шиворот оцепеневшего, заплетавшего ноги Тинякова, с мокрыми патлами и пятном воды в полрубахи, похожего на вымоченного кота.
– Боже неправедный…
– Да, милорд?
– Что с ним?
– Он чуть не утопился в ванне.
Рейнеке изумленно взметнул бровь.
– Муза не шла… – смущенно пролепетал поэт. – Вот и освежил ее м-маленько!
– Даже так?
Тиняков облизнул прожженные губы.
– Хе-хе! А я, все ж таки, пр-ридумал перл! Вот! Как с мертвою ж-живее… э-э… Коль с мертв… тьфу! Мертвою-мертвою… Щас… Коль с мертвой и живою… Эть! Ч-черти! Забыл…

Погоня

Коль с мертвою живою выйдет сделка,
Тебя настигнут вестники конца:
Истлевший труп в одеждах человека
И человек под маской мертвеца.

Евгений прочел это внезапное четверостишие в своем блокноте, который, вместе с романом и волшебным компасом, месяц назад прислал ему почтой Гроувс.
«Делает успехи», – с брезгливой иронией подумал Евгений об авторе.
Он вышел из каюты, поднялся на палубу.
На горизонте светлой полосой проступала Александрия. Евгений видел ее второй раз в жизни, только уже без серых дымов.
«Словно и не было этого сумасшедшего плаванья в Азию…»
Он знал, что именно должен добыть. Но не знал, где и в чьих руках оно окажется.
Гроувс и Борис тоже были в пути. Правда, Ричарду отчего-то вздумалось первым делом заехать в Англию, к своему другу.
«Сиди в Александрии и жди нас!» – таков было его план.
Но Евгений затылком чувствовал, что игра не собирается ждать опоздавших.
Это был еще один новый мир. Спускаясь по сходням, Евгений видел толпы смуглых людей, тянущих руки к прибывшим, наперебой предлагающих то ли что-то купить, то ли чем-то помочь. Стражи порядка, англичане в белых мундирах, методично щелкали их по плечам тонкими дубинками.
Еще один душный, несуразный город, где на пыльных улицах гудели автомобили, орали торговцы и ревели ишаки. Единственный в своем роде, но такой же чужой, как и все прочие.
Мимо шли прохожие в белых чалмах или красных высоких колпаках, которые причудливо сочетались с долгополыми, а-ля халаты, деловыми костюмами (подобный стиль Евгений видел в Турции).
Катился куда-то на вихляющихся колесах, груженый тканями воз. Два мула тянули двуколку, набитую женщинами в черных паранджах, похожими на безликие сгустки тьмы. Длинная процессия выходила из переулка, неся на плечах громоздкий, богато обитый гроб и, не опасаясь, шла поперек бурлящей дорожной реки. Чистильщики обуви, точильщики ножей и попрошайки торчали под ногами на каждом шагу.
Евгений был растерян. В этот раунд игры он вступил с одним только стишком и воспоминаниями из сна.
«Что за женщина? Где ее искать?»
Компас был бесполезен. Как справедливо подметил Гроувс, он искал лишь то, о чем его владелец имел четкое представление.
Глухой лабиринт неприглядных песчаных и белых зданий, под белесым от зноя небом, наполнял душу чем-то гнетущим и тоскливым.
Очевидно было, что открыточная британская Александрия с пальмами и отелями – лишь малая часть этого векового арабского бедлама, не знавшего красоты со времен заката фараонов.
«Найти жилье – вот и все, что требуется», – подумал Евгений.
Он взял такси. Пока дребезжащий фордик вез его сквозь рыжевато-серый пыльный морок, Евгений тщательно прислушивался к внутреннему голосу. Чутье подсказывало ему, что ключ отыщется сам, и произойдет это вот-вот.
На половине пути, у машины лопнуло колесо.
Шофер свирепо взглянул на Евгения, словно это он подложил на дороге доску с торчащими гвоздями. Потребовал денег и едва не полез драться, когда Евгений вдруг по-воровски прытко метнулся из машины и скрылся за телегой, уставленной клетками с домашней птицей.
– Варвар! – фыркнул Евгений себе под нос.
Ему не было стыдно. Этот ушлый араб, с тремя зубами во рту затребовал сумасшедшую сумму (видно, понял, что за пробитую шину с него взыщут).
«Зато теперь я в абсолютной глуши, где не у кого просить помощи!» – хмуро соображал Евгений. – «И шляпу там забыл… болван!»
Он, неумело маневрируя, преодолел уныло прущий уличный поток и свернул в переулок, ища сам не зная что. Наверное, ему следовало взять новое такси и доехать до британских кварталов. Но Евгений чувствовал, что это лишь отдалит его от цели. Он должен был оставаться на ногах, не расслабляться и полагаться только на себя.
Город ему не нравился.
«Потрясающая безликость…» – размышлял Евгений. – «Словно лабиринт минотавра».
Здесь было не чище, чем в Бомбее. По низким стенам коридоров-улиц сушилось пестрое тряпье. Сами стены из щербатого кремового кирпича, напоминали зачерствелый хлеб. Внизу, среди мусора сновали бело-рыжие ушастые коты и копошились чайки. Смуглые, лохматые дети играли в мяч сгнившим гранатовым плодом.
К счастью, Евгений не чувствовал на себе косых взглядов (худшее, чего можно ждать в такой дыре). Его будто даже не замечали – видимо, принимали за английского растленца, уставшего от роскоши и спешащего засветло в вожделенный притон.
Евгений вдруг понял, что не может найти причины своего страха перед местными. Ему случалось бывать в местах и похуже. Но нигде встречный человек не вызывал у него таких сумрачных мутных опасений. Почти нигде…
«Быть может, они слишком похожи на наших людей?» – ошарашенно подумал он. – «А страшнее нас в быту – если уж, положа руку на сердце – нет никого. Как шутил Кнышевский, быть русским – значит с помощью шедевров искусства, достижений науки и военных побед раз за разом доказывать свою принадлежность к человеческому роду. Но то мы… А этим уже пару тысяч лет на все наплевать».
Он дошел до базарной площади с пыльными палатками и каменным колодцем посредине. Прислонился отдохнуть в тени, у входа в мечеть.
Даже здесь солнце нещадно слепило глаза. С бровей мерзко капало. Волосы на голове раскалились.
Евгений подумал, что за все время тропических скитаний он ни на йоту не привык к жаре. Возможно, потому что в каждом уголке мира жара была разная.
Он вынул из походного саквояжа свой роман и начал равнодушно листать страницы, бегая глазами по строкам. Понял, что не различает букв.
 «Что за дьявол?» – содрогнулся Евгений, продолжая видеть вместо строк размытые серые полосы.
Он вытер глаза. Не помогло.
«Может, я слепну?»
И вдруг он увидел слово «я». Одно единственное «я» в самой середине страницы. Вслед за «я», как грибы после дождя, тут и там начало появляться слово «она».
Евгений подумал, что это бред. Даже если б его глаза начали вдруг специфически выхватывать из текста единственное слово… Будучи писателем, он никогда бы не использовал его столько раз в одном небольшом фрагменте текста.
 «А-а! В большинстве случаев “она” – часть других слов: “сторOHA”, “шпиOHAж”, “закOHA” и т.д.!» – открылась ему разгадка.
И вдруг все стало ясно. Между «я» и «она» возникло слово «свиньи»
Евгений обвел взглядом базар и увидел мелькнувшую в толпе рядом с мясной лавкой черную паранджу.
Бросился туда. Остановился возле вывороченных наизнанку поросячьих туш, вокруг которых жужжали мухи. Паранджи уже не было.
Он снова заглянул в роман. Слово «она» несколько «отдалилось». Между «я» и «она» встали теперь несколько новых слов, их точный смысл предстояло выяснить.
Евгений, как помешанный, больше часа блуждал по городу, раз за разом ища и находя черную паранджу в указанных местах. Дважды он даже настиг ее и убедился, что это разные женщины, ни одна из которых, не была нужной ему: первая, молодая, в испуге отшатнулась, вторая – старуха, с подносом хлебных лепешек, принялась истошно вопить, так что Евгения вновь чуть не побили.
Ему стало ясно, что образ черной паранджи лишь направляет его по готовому маршруту, конечный пункт которого оставался тайной.
«Бани!»
Евгений, обливаясь потом, увидел дверь под расписной вывеской турецких бань.
Он огляделся – черной фигуры нигде не было. Страшно хотелось пить.
Не вполне соображая, что делает, Евгений вломился в дверь. На деревянных ногах, шатаясь, как во хмелю, прошел через раздевалку и оказался в туманной парной.
Кругом розовели голые, к счастью, мужские тела. С десяток пар глаз недоуменно уставились на него.
– Простите! – выдохнул Евгений.
Он наклонился к торчащему из стены кранику и стал вожделенно пить.
– Эй! – грозно крикнул какой-то коренастый европеец в белом полотенце, с рыжими моряцкими бакенбардами и таким же рыжим чубом на лысеющей голове.
Евгений извинился повторно. Вспомнил, что забыл разуться.
Незнакомец нахмурился еще больше. Потом взглянул на своего сидящего рядом приятеля и что-то тихо ему заговорил, указывая на Евгения пальцем.
Судя по стеклянным глазам и багровому румянцу, он был пьян.
Евгений поспешил к выходу.
Ему казалось, он обошел весь город. Нервное состояние между ходьбой и бегом изнуряло, почти как сам бег. Он останавливался только чтобы поймать дыхание, невольно вспоминая об ушедших (и таких до боли недавних) молодых годах.
Вновь оказавшись на каком-то базаре, он шел по длинной живописной колоннаде, в сумраке которой, сгорбившись среди тряпья, ютились нищие.
Евгений не стразу понял, что произошло. Он споткнулся… кажется, о чью-то ногу.
– Да дьявол! – прорычал Евгений, чудом не упав.
Он обернулся. Зной и усталость сделали свое дело: он был готов наорать на этого бедного урода… может, даже ударить его.
Евгений оскалил зубы, но спустя мгновение поток ругательств застрял у него в горле, а сердце обдал холодок.
Укутанная в лохмотья фигура нищего начала заваливаться на бок. Это было что-то непонятное, бесформенное. Его лицо до линии носа прикрывал пыльный ветхий балахон, под которым виднелись, кажется, какие-то повязки. Нога, о которую споткнулся Евгений, была тонка, словно голая кость, и имела следы гангрены (иначе, чем можно было объяснить ее серый цвет?) Из его ладони (тоже костлявой и перемотанной грязными бинтами), со звоном выпали и покатились по полу несколько монет.
Что-то тонко звякнуло. Евгений увидел повязанный меж пальцев крохотный колокольчик на цепочке.
Лежа на боку и не шевелясь, нищий издал долгий, протяжный стон. Стон ли? Это было какое-то мертвое подобие человеческого голоса – глухой его отзвук, похожий на пещерное эхо.
«Он что, умирает?» – с тревогой подумал Евгений.
Он тут же понял, что надо убираться от этой чертовщины, как можно дальше.
Евгений вышел из колоннады и почти бегом двинулся сквозь базарную толпу, уже не вспоминая о черной парандже. Ему не хотелось оборачиваться. В памяти оживали строки паскудного стишка из блокнота.
«Коль с мертвою живою… труп в одеждах человека… Человек под маской… Господи!»
Преодолев себя (или же, напротив, уступив секундной слабости) Евгений, все-таки, оглянулся.
Страх не обманул.
Прокаженный, колыхаясь, медленно брел за ним, проступая грязно-темной тенью сквозь людское болото. Евгений будто бы даже услышал тихий звон колокольчика сквозь общий гомон и гул.
Он подавил приступ ледяной оторопи. Главное было не то, что это нечто двинулось за ним. Он не понимал, как бредя с такой скоростью в толпе, оно могло его нагонять.
Рынок, наконец-то, закончился. Евгений прошел через арочные ворота и выскочил на улицу.
Это была не самая плохая улица. Прохожих было много. Транспорта тоже.
Мимо проехал омнибус, запрыгнуть в который он бы успел, окажись на пару шагов поближе.
«И что мне делать? Бросаться за помощью к первому встречному? Кричать, что меня преследуют, хотя за мною никто не бежит? Дьявол! Хоть бы повезло наткнуться на англичан…»
Никаких англичан вокруг, конечно же, не было.
Он снова обернулся. Существо тащилось метрах в сорока позади него.
«Может, он мне только мерещится?»
Евгений продолжал идти, ежесекундно косясь через плечо назад.
Нет, это был не мираж. Люди замечали и в страхе сторонились его.
Евгений ждал появления трамвая, омнибуса. Или какой-нибудь открытой двери.
«Лавка, харчевня, подъезд, что угодно…»
Он-таки спрятался в небольшом магазинчике.
Обождав четверть часа, выглянул из дверей и увидел оборванный силуэт, преспокойно ждущий его на некотором расстоянии от входа, как пристав должника.
Евгений осознал, что должен принять новое правило и вернуться к своим задачам.
Теперь он был преследователем и преследуемым одновременно. Паранджа вела его по странному и, кажется, бессмысленному пути. Порой ему казалось, что он идет мимо знакомых мест, описывая бестолковые кривые петли среди осточертевших трущоб и хибар.
Нечто плыло за ним по пятам, не давая забыть о себе.
Палящий день сменялся тускло-рыжим вечером, полным густых, ползучих теней. Отяжелевшее солнце валилось за минареты и плоские крыши домов. Оживший к сумеркам ветер гнал по улицам сухую пыль.
В мечетях затянули вечерний намаз.
Когда, выбившись из сил, Евгений четко решил бросить все и искать ночлег («Пока не остался с новым “другом” наедине…») из дверушки какого-то завалящего кабака ему навстречу вывалились трое.
Одного Евгений тут же узнал: это был рыжий из бани. Он выглядел еще пьянее. Его татуированная рука сжимала за горлышко громадную бутылку бренди.
– Опять! – раскрыв широкий слюнявый рот и вытаращив глаза, промолвил по-английски рыжий, глядя на Евгения.
Евгений хотел зайти в кабак, чтобы перевести дух, но незнакомец преградил ему путь.
– Ты-ы…
Евгению совершенно не было дела до этого пьяного осла. Он мельком оглянулся: преследователь то ли отстал, то ли притаился где-то в темном углу.
– Это же чертов Лок! – проревел рыжий. – Ребята! Лок!
У него был ни то ирландский, ни то шотландский акцент.
– Да не он это, – суетливо возразил тот, что сидел с ним в парной.
– Я этого гада в аду узнаю! Ло-ок, дружище! Ты посмотри-и… Побрился, падаль! Хех! Замаскировался!
– Хэнк, это не он!
– Он, он! Лок-ювелир!
Рыжий изменился в лице и вдруг с размаху ударил Евгения бутылкой по шее. К счастью, та не разбилась.
Евгений упал, не столько от удара, сколько от усталости. Его саквояж, с волшебными вещами, шлепнулся рядом.
– Хэнк, ты одурел совсем?!
– Это Лок!
– Пошли, увидят!
– Ща-ас!
Евгений понял, что его вот-вот начнут бить. Но мысль эта, как ни странно, вызвала у него скорее облегчение. Он словно оказался в дурном сне, где можно расслабиться и отдаться на волю рока: ведь от тебя ничего не зависит.
– Пошли, дурья твоя башка! – напирали приятели. – Откуда ты знаешь, что это он? Ты его семь лет не видел!
– Я чую! Ш-ш!
Его жесткие, мощные лапы, покрытые орангутаньим пушком, приподняли Евгения с земли, а затем вдавили лицом в камни и песок мостовой.
– Во-о… Вот, что бывает, когда врешь старому Хэнку!
Когда нажим ослаб, Евгений разглядел кляксы крови на камнях. Из носа капало. Негодяй опять навалился на него, впечатав в мостовую.
Он потерял сознание… или просто заснул. Всего на миг.
Очнувшись, Евгений тотчас понял, что ночной кошмар вступил в свои права.
Трое забулдыг валялись на земле, не подавая признаков жизни.
Оборванное существо сидело посреди пустой улочки, что-то глухо и утробно воркуя сквозь ощеренные зубищи без губ.
Он завопил от ужаса. Принялся отползать. Схватил саквояж (не ради вещей, а чтоб им отбиваться).
Нечто, позвякивая колокольчиком, медленно и невесомо поднялось на ноги. Ветер шевелил драную ветошь.
Евгений оцепенел.
Позади костлявого жупела, зашевелился и кое-как привстал один из троих.
Это был рыжий. Какое-то время он топтался на четвереньках. Потом, нашарив горло разбитой бутылки, вскочил на ноги и с бычьим ревом бросился на чудовище. Вонзил острия ему в спину.
Евгений не помнил, как сорвался с места, не помнил, сколько улиц и дворов пробежал и как очутился на пустынном перекрестке, где не было ни души, и не горело ни одно окно.
С изумлением заметил, что саквояж до сих пор у него в руке.
Отдышался. Обвел зернисто-мутным взглядом пепельные, будто вымершие с приходом ночи каменные дебри.
Призрачные домишки, в два-три этажа, таращили на него слепые ставни и темные машрабии окон. Было тихо. Где-то стенали кошки.
Бледная луна путалась в вязкой паутине ползущих туч.
«Куда же мне… куда теперь? Господи, господи, господи!»
Евгению захотелось плакать. Он от всей души проклял этот дьявольский город.
«Куда угодно, только прочь с улиц!»
Он принялся стучать во все двери, но быстро понял, что местные скорее умрут, чем откроют чужаку.
Делать было нечего. Дрожащими пальцами Евгений вытащил роман, раскрыл и, вглядевшись, сколько хватало зрения, обнаружил слово «она» совсем рядом с «я».
Она была близко! Правда, между ними торчало еще одно слово. Слово: «оно».
В ночи тоненько запричитал колокольчик.
Волна непроглядной и колючей, как арктическая метель, жути накрыла Евгения с головой. Так страшно ему не было даже в коридорах тонущего лайнера. Даже в лесу с горящими муравьями.
Это существо перемещалось в пространстве, оказываясь тут и там, как призрак. Но это был не призрак.
Звон долетал из мглистой улочки, где среди мусорных ящиков поблескивали кошачьи глаза.
Сквозь ночную дымку, Евгений разглядел его. Издали ему почудилось, что тварь стала словно бы меньше ростом или ее как-то странно перекосило.
Рассудок невероятным усилием воли смог подавить панику.
Дрожа от страха и ледяного пота, Евгений, все-таки, нашел в себе силы развернуться и ровным неспешный шагом пойти прочь, продолжая глядеть через плечо.
Но в этот раз он ошибся: с ним больше не играли в послушную тень.
Нечто рухнуо наземь, укуталось в ветошь и вдруг совершило молниеносный, не свойственный человеческим существам, рывок вперед, оказавшись на десяток метров ближе.
Оно не бежало, не прыгало, как саранча. Некая сила сама несла его, как порывы ветра сухой лист.
На один миг Евгений увидел обрубок его правой ноги (её, и правда, кто-то отхватил ниже колена).
Кошки с ревом и визгом прыснули в разные стороны.
Евгений, вопя, ринулся в какой-то проулок, оттуда в калитку. Запутался в сухом кусте, ободрал руки. Чуть не расшибся о каменный парапет.
Его взгляд поймал горящее зеленоватым светом окно на втором этаже, в котором за резной машрабией темнела чья-то фигура.
Дверь оказалась не заперта. Евгений вбежал по темной лестнице на второй этаж.
Она стояла у двери, ожидая его.
– Давай быстро, быстро, быстро! – воскликнула незнакомка.
Евгений заскочил в зеленоватую комнату.
Увидел перед собою бескровное лицо, с парой пылающих ужасом глаз и резким оскалом. У нее была полуседая прядь, спадающая на лоб.
Дверь захлопнулась, щелкнула задвижка.
– Касался тебя?
Евгений, судорожно ловя дыхание, повалился на четвереньки.
Она говорила по-русски.
– Он тебя коснулся или нет?!
– Не… не-нет…
– У-у, дьявол! Вставай!
Она схватила его подмышки.
– Давай, вставай! Что же с тобой… Хоть бы по башке тебя чем-нибудь огреть!
Хозяйка забегала глазами по комнате.
– Эфир!
– Я…
Несмотря на нервную лихорадку и стук в висках, Евгений ощутил неловкость за себя.
– Я не… Вы… вы м-меня зна…?
– Знаю! – рявкнула незнакомка, копаясь в вещах. – Где?! Куда я его положила? Чертова кукла!
Снаружи донесся знакомый зловещий звон. Послышался шорох, смутно напоминающий шаги.
– Ч-черти!
«Идет!»
Евгений, трясясь, как горячечный, принялся отползать от двери. Ему хотелось забиться в шкаф или под стол.
– Встал! – шикнула на него женщина, выхватив откуда-то острый короткий нож. – Убью! Встал!
Евгений кое-как повиновался.
– Стой, не шевелись, ты понял? Не дыши! Стой ровно! Он тебя не видит…
В дверь стукнуло что-то, похожее на когти.
– Эта дрянь слепая! – прошептала она. – И глухая. Главное, мне не мешай! Стой тут!
Оно заскребло по двери.
– А-ах, господи… спаси и сохрани! – выдохнула незнакомка и, мотнув головой, приняла вдруг спокойный и невозмутимый вид.
Евгений застыл в углу, вцепившись в занавеску. Он понятия не имел, что случится дальше, но точно знал, что хозяйка никогда ни в коем случае не отопрет дверь.
Она подошла к платяному шкафу, вынула оттуда огромное покрывало из черной материи. Укуталась в него, скрыв половину лица.
Зажгла трехсвечие и, взяв канделябр, вновь приблизилась к двери.
Отперла замок.
Каменея, Евгений впервые ясно разглядел, что именно гналось за ним все это время.
Оно не было человеком. По крайней мере, с очень давних пор. Его ветхое тело, кажется, можно было без труда разломать и разорвать на части.
Двигалось оно в нечеловеческой манере: прерывисто и, в то же время, неуловимо легко. В его пластике было что-то от персонажей самых старых, скверно отснятых фильмов, перемещающихся, как живые картинки.
У твари, и правда, не было правой ноги. Из черт лица сохранились только зубы. Вместо глаз и носа, сквозь повязки, зияли черные щели. В костяных окровавленных пальцах спутался клок рыжих волос.
Медленно и беззвучно хозяйка сделала три шага назад. Чудовище точно принюхивалось (хотя обоняние у него, очевидно, работало не лучше, чем зрение и слух).
Оно по-паучьи проворно стало рыскать по комнате, что-то ища, но явно не находя.
Да, пожалуй, больше всего, в своих движениях оно напоминало именно паука, быстрого и хищного. Даже потеря ступни ничуть его не смущала.
Евгений был свидетелем самого настоящего кошмарного сна. Но наяву. Омерзительная нежить и женщина в черном, с горящим трехсвечием в одной руке и ножом в другой, казалось, сошли с самых диких полотен Гойи.
Под его ногой скрипнула половица. Мертвец тут же насторожился, будто-таки, смог уловить звук. Евгений вцепился в занавеску еще сильнее.
– Т-ш-ш… – произнесла вдруг хозяйка.
Она плавно подступила к твари вплотную.
– Т-ш-ш…
Та внезапно застыла, словно бы утратив восприятие пространства. Ее «лицо» оставалось обращено к Евгению.
Необычайно медленно женщина поднесла к истлевшим, сухим лоскутам отрепья пылающие свечи.
– Гори…
Пламя объяло мумию с ног до головы.
Она сгорела, как пучок соломы, стоя на месте, без малейшего шума и конвульсий. Будто дожидалась этого всю свою посмертную жизнь.
В кучке пепла на опаленном ковре остался невредимым лишь колокольчик.
Евгений почувствовал, как его покидают силы.

Немертвая

Он несколько раз порывался идти искать забытый где-то саквояж, пока новая знакомая сама не принесла его с улицы.
Евгений довольно быстро взял себя в руки. Его даже не пришлось опаивать, как в свое время Гроувса, после встречи с другим монстром.
– Тебе не кажется, что мы знакомы? – спросила она.
Евгений кивнул:
– Кажется.
– Помнишь, мы погрызлись из-за дурацкой игры? А потом ты наведался ко мне. Я была в плохом настроении, дала тебе в нос… А потом… стало очень весело.
Она колко улыбнулась уголком губ, разливая по чашкам холодный жасминовый чай.
– Но как же? Я сам видел, что т-ты… умерла…
– Умерла бы. Если бы твой доктор – кстати, как его, урода, звали?
– Беннетт.
– А, да! Если б он сам до смерти не перепугался, когда на него напала моя кошка. Его заклятие оглушило меня на несколько суток. Ты, видимо, после этого ко мне пришел и принял меня за труп. Хах! Не ты один.
Все случилось будто вчера. Они сговорились проклясть Беннетта за все "добро", которым он играючи и витиевато наполнил жизнь Евгения. Евгений ходил к нему на приём, чтобы выкрасть его фотокарточку. Но, когда вернулся к Альцине, увидел её лежащей бездыханной на полу.
Евгений в изумлении глядел на эту стройную, весьма симпатичную и, кажется, физически сильную женщину, и не мог признать в ней то болезненно злое, уставшее от жизни юное создание, со шрамами на запястьях, в чьих увядших глазах вечно бродил могильный мрак.
Лишь ее волосы, как и сейчас, еще тогда скрашивала неестественная проседь.
– Ты годишься мне в отцы! – усмехнулась Альцина.
Евгений вспомнил, что и сам лицом и цветом волос (особенно после дрейфа в Атлантике) отнюдь не ровня себе былому.
– Извини, – она покачала головой. – Просто тебя, и правда, не узнать.
Евгений всплеснул руками, приподнимаясь с кушетки.
– Тебя тоже.
– О-о… И как? Невесомый лирик слегка отяжелел? И научился-таки радоваться грубым углам жизни… Ладно, к черту. Не будем об этом!
– А почему… Если тебя только оглушило, почему ты…
– Не дала тебе знать?
– Да.
– Ты сам виноват.
Альцина отпила из чашки, накинула поверх ночной сорочки бурый халат и присела рядом с ним.
Это была жутковатая и забавная история.
Она очнулась в темном холодном московском морге, полностью раздетая, в компании бездыханных тел.
Стояла ночь. К счастью, в два крохотных полуподвальных оконца проникал свет фонаря.
Альцина попробовала дверь, и, убедившись, что та заперта, пришла в бешенство.
Она несколько минут звала на помощь, яростно била в дверь кулаками и босыми ногами, пока не зашибла себе палец.
Склепная тишина и пронизанный ядом воздух угнетали. Из стучащего зубами рта струился пар.
Она перебрала в уме все виды пыток, которых достоин тот, кто поместил ее сюда, и кто, наконец-таки, рано или поздно отопрет злосчастный замок.
И вдруг, когда Альцина, приплясывая от холода и скверно бранясь, растирала себе плечи, снаружи донесся чей-то кашель и приглушенное шарканье.
Она не была бы собой, если б не выкинула худшую шутку, на какую была способна.
Когда дверь отворилась, и сонный усач в грязном фартуке начал ввозить на тележке в помещение нового покойника, Альцина на четвереньках, по-крокодильи выползла из дальнего угла и заорала своим самым чудовищным голосом, жутко скаля во тьме зубы и тараща глаза.
Усач упал на задницу, по-бабьи тонко взвизгнул, и, задыхаясь, убежал из морга, куда глаза глядят.
Альцина расхохоталась. Эффектная шутка согрела ее, но лишь на миг. Она поняла, что совершила страшную глупость.
«И кто мне теперь поможет, даст мне одежду?»
Она обошла все учреждение. Темное, промерзшее и совершенно пустое. Где-то должны были храниться вещи умерших, но дверь в эту комнату, очевидно, была на замке.
Зато в каморке усача имелись примус и чайник с кипятком, а также куриная нога в газете и висящий на крючке овчинный тулуп.
«Лучше, чем ничего!» – подумала Альцина, обгладывая кость.
Она шла по Москве в одном тулупе, превозмогая холод и боль в ступнях. Извозчиков не было, трамваи не ходили. Лишь по углам кое-где распоясавшиеся с февраля солдаты и проходимцы жгли костры.
Ей не хотелось возвращаться домой из-за убитой Ганны. Кошка пожертвовала собой, спасая ей жизнь.
«Да и удастся ли мне туда попасть без ключа?»
Альцина вспомнила про Евгения. Она едва знала, где он живет, но даже если б и знала, то никогда бы не унизилась явиться к нему в таком виде, прося о помощи. Кроме того, с ним тоже могла произойти беда.
«Даша!» – пришло ей на ум.
Балерина Дарья Залевская была ее заклятой подругой. Жила она не так уж далеко, в Сивцевом Вражеке.
Альцина хорошо знала Москву и добралась до квартиры Дарьи без затруднений.
– Ты что, с ума сошла?! Тебя ограбили? – ахала и нервно смеялась Дарья, созерцая мужской тулуп и голые, покрытые осенней грязью ноги Альцины.
– Меня убили! – гордо ответила Альцина. – А грабила, в основном, я!
– Бо-оже! Заходи! Радуйся, что маман ночует у любовника.
Альцина потребовала теплую ванну, но горячей воды, по последней революционной моде, не оказалось.
– Это мрак, а не страна! – вздыхала Дарья. – Укатить бы отсюда куда-нибудь в Париж!
– Если немцы его не сожгут…  – срезала Альцина.
Они согрелись коньяком и близким общением, и Альцина вдруг поняла, что быть мертвой, скорее выгодно, чем нет: можно избавиться от опостылевшего круга «друзей», от надоевшего амплуа и разом переменить свою жизнь.
Она знала, что тоска, безделье и порошки не доведут ее до добра. Теперь у нее был шанс со всем этим покончить.
Альцина не собиралась бросать Евгения, попавшего в дурацкую передрягу, но знала, что в худшем (для него) случае не прольет о нем слезы.
– Найра, – обратилась она к Даше.
– Что, чертеныш?
– Ты должна сказать всем, что я умерла. Понимаешь?
– О-о…
– Ни для кого из них меня больше нет.
– Хм!
– Уговор?
– Олрайт. Как странно…
На следующий день Альцина попыталась с помощью гаданий выяснить адрес Евгения, но так ничего и не узнала. Он снимал где-то комнату и никого никогда в гости не приглашал.
Потом она сходила к себе домой и нашла квартиру взломанной и разграбленной (тоже по последней моде грянувшей эпохи).
«Я ему не нянька!» – сухо решила Альцина. – «Если он сам не справится с этой чертовней на постном масле, то я не виновата».
Потом был Октябрь, Ленин и смута, которые Альцине очень понравились. Она любила страшное.
– То есть, ты все это время жила у Залевской? – не веря своим ушам, спросил Евгений.
– Не только. Но ты бы смог меня найти, если б захотел.
Евгений вспомнил, что после – как он был уверен – смерти Альцины, он впал в чудовищную хандру и неделями просиживал дома, готовясь разделить ее участь.
– Неужели я не сказал тебе свой адрес?
– Нет, – Альцина помотала головой. – М-м… или я просто его забыла. Бывает! Не я же в тебе нуждалась, а ты во мне.
– Да, пожалуй… А что было дальше?
Альцина дерзко, но при этом как-то неожиданно светло улыбнулась.
– Дальше я стала сестрой в госпитале. Мне захотелось заняться чем-то полезным. Да и жрать что-то было надо. Потом курьер по ошибке принес нам то, что ты ищешь: наследие этого упыря. И я поняла, что с ним надо делать.
Евгений потрясенно заморгал.
– Да! – рассмеялась Альцина. – Моими заслугами ты сейчас бегаешь по миру, собирая стекляшки.
– Ты стала их продавать?
Альцина осклабилась:
– Спекулянтша на крови! Потом перебралась на Запад. Пыталась выгодно выйти замуж за скоропокойника, но там меня обскакали.
– За кого? – не понял Евгений.
– Скоропокойника: толстосума, которому недолго осталось, но он об этом ещё не знает. Такие вычисляются по гороскопу, потом делаешь ему приворот и...
Евгений вытянул лицо.
– Да не нужно его убивать, он сам помрёт! – весело фыркула Альцина. – Болезнь, несчастный случай или вроде того. Все ведьмы, уважающие себя, только так и существуют в наш век! В общем, все шло хорошо, но у меня появилась соперница. Тоже из наших. Ты её, кстати, вроде бы знаешь.
– Э-э...
– Разрисованная девица, похожая на кобру. Мы были готовы загрызть друг друга, но силы оказались неравны: она принадлежала к древнему опасному роду. Я уступила. Потом... она меня кое в чем выручила, и мы даже сдружились. Она мне рассказала о «Крысином короле» и об их новой забаве – то есть, о тебе. Я решила поучаствовать.
– Тебя заставили?
– Нет, с какой стати? Я сама. Жить без авантюр – хуже, чем болеть оспой. Тем более, что меня не дёргают за нитки. Я должна была тебе кое-что наврать, как было обговорено в плане, но... такие гнусности мне не по душе. И потом, после того, как все началось, мне лучше отделаться от оставшихся веществ. Сам понимаешь, почему.
Евгений кивнул.
«Значит, все-таки заставили!»
Он хотел спросить про вещества, но вдруг понял, что есть другой вопрос, который нужно задать сейчас же.
– Они знают, что мы знакомы?
– Хм...  Да! – вздохнула Альцина. – Теперь, очевидно, уже знают.
– Значит, мы...
– Мне бояться нечего: я им не нужна и ничего не должна. Всё равно, что бы я ни сделала, игра выведет тебя на нужную тропку. Им нужен ты. И стекло. А возможно, что только ты.
– Стало быть... это и в твоих интересах? – сухо промолвил Евгений.
Альцина скривила рот:
– Неожиданно, да? Или ты думал, я пришла на помощь, воспылав к тебе материнской любовью?
«С какой стати мне ей верить?» – подумал вдруг Евгений, чувствуя растущий рой сомнений в душе. – «Она удивительнейшим образом случайно заполучила препараты Беннетта. По чистой случайности сошлась с "Крысиным королем"... Совпадение на совпадении! Господи, а может, это и не Альцина вовсе? А кто-то, принявший её облик?»
Это был бы искуснейший трюк со стороны режиссёров игры. Выверт на миллион.
Альцина прочитала его мысли и с презрением кивнула на дверь:
– Если снова встретишь живую мумию, обращайся. Сладких снов.
Евгений помотал головой.
– Да, хорошо, я в-возьму все, что ты отдашь. Просто все это очень странно... Я не думал, что увижу тебя живой.
– А я не думала, что буду няньчиться с тобой четырнадцать лет спустя. Все бывает, Женя! Одного я не могу понять: как ты умудрился так сильно насолить этому клубу, что они настолько жаждут встречи с тобой?
– Ты же сама знаешь, что я сделал.
– Да. Это-то и поражает!
Евгений вспомнил ещё кое-что и, раскрыв записную книжку, показал Альцине стих про мёртвых и живых. Тема предсказаний зажгла в глазах колдуньи неподдельный азарт.
– Мёртвую живую ты уже встретил, – Альцина указала на себя. – Труп в одеждах человека тоже. А человек, под маской мертвеца – хм... это интригует!
– Ты можешь узнать, кто это? – спросил Евгений.
Альцина разложила на столике гадальные карты.
– Очень большая и опасная дрянь, – задумчиво промолвила она спустя пару минут. – Он долго ходил за тобой по пятам, сея смерть и трагедии. У него несколько лиц.
– Вайпер! – догадался Евгений.
Альцина пожала плечами.
– Я ни разу его не видела. Только знаю, что это какой-то странный тип: немаг, который с какого-то рожна напросился участвовать в игре. Ты с ним скоро встретишься... Когда тебя предадут сразу два твоих друга.
Евгений вспомнил лица Бориса и Гроувса. В сердце что-то оборвалась.
«Вот и все!» – подумал он. – «Вот и вся дружба! Альцина не ошибается».
Он припомнил другую виршу, ту, что явилась ему в Мексике после убийства Кабреры:
«Первый твой друг ещё бросит в костёр, прежде чем ты поймёшь, что...»
«Н-да-с... А чем, интенесно, в это время будет занят второй "друг"?»
Евгений и Альцина провели за разговорами остаток ночи. Делились опытом жизни в эмиграции.
Альцина едва сдерживала усмешку, когда Евгений поведал о своем браке с Ларой и о жестоком убийстве её отца.
«Ни черта не поменялась!» – разочаровано думал Евгений, глядя в смеющиеся глаза старой знакомой. – «Её всю жизнь душит бессмысленная, не имеющая выхода, желчь. Ведьма...»
– Ладно, я не могу это больше слушать! Лучше расскажи про пароход. Жутко было?
Евгений поделился с ней своим кошмаром, включая его невероятный макабрический финал.
– Огромная тварь, которую ты видел, перед тем, как лишился чувств... Ты знаешь, что её видел не только ты? – спросила Альцина.
– Н-нет.
– В газетах писали: рулевой тронулся от потрясения и нёс на суде какой-то бред. А вот, что именно он говорил, все как по команде, замели под ковер. С чего бы? А он ведь наверняка был там не один?
– Да...
– И позабыли об этой трагедии как-то на редкость быстро. Про фильм «Ангелы ада» писали в пять раз больше!
– Может быть, «Крысиный король» настолько влиятелен, что...
– Нет, – покачала головой Альцина, посасывая терпко чадящую пахитоску. – Это что-то повнушительнее, чем шайка колдунов с деньгами...
Наступило недолгое молчание.
– Ты знаешь, что будешь делать, когда придёшь к ним со всем этим добром?
Евгений покачал головой.
– Хочешь, попробую нагадать, что тебя ждёт?
– Нет! – резко ответил Евгений.
– Зря. Это чушь, что будущее нельзя изменить. Будущее не предопределено, потому что его нет. Любой математик тебе это объяснит, хоть мы с ним и существуем в разных стихиях.
Евгений вновь ответил отказом.
Ему захотелось удариться в сентиментальный монолог, но он знал, что Альцина слишком давно пережила и переросла все его экзистенциальные пропасти и тупики. Он боялся смерти, она тосковала по любви к ней. Да и что она могла посоветовать ему, сама будучи хищницей и живя по законам свирепой самостоятельности.
– Мой тебе совет: будь с ними скучным. Можешь не быть храбрецом, можешь быть тряпкой. Главное: не имей внутри ничего, что может их заинтересовать. Они не садисты: просто уроды. А смерть еще не самое худшее.
Она вынула из комода небольшой лакированный футляр, в котором оказались две ампулы и один камешек глянцево-зеленоватого цвета.
– Чёрный летун, Галлада и Драконий жемчуг. Все, что у меня есть. Хвала моей прабабке! Где б я была, не прочти она в свое время Брюсовских заметок.
– Чьих? – не понял Евгений.
– Яков Брюс. Что, не слышал?
– А, ну да! – Евгению вспомнился портрет мрачнолицего господина в парике из гимназического учебника истории.
– Он-то про это все знал задолго до твоего Беннетта.
Она передала волшебные предметы Евгению.
– Сколько ещё тебе осталось добыть?
– По-моему, всего два.
– Где их искать знаешь?
Евгений покачал головой.
– Пока нет.
– М-м... ну здесь уже не помогу.
Евгений хотел о чем-то спросить или что-то рассказать, но задумался... и очнулся только утром, когда Альцина стала бешено трясти его, спавшего в кресле, за плечо.
– Да вставай же!
– А?
– Надо убираться!
Оказалось, что после визита мумии восьмидесятилетняя хозяйка дома умерла в своей постели, очевидно от разрыва сердца.
Это была ещё одна невинная жертва всей этой чудовищной истории. Ещё один человек, который «помог» Евгению, пусть даже и сам не зная об этом. Равно, как и рыжий моряк, своей бесстрашной тупостью спасший ему жизнь.

Итоги

– Скоро приезжают мо... – Евгений осекся, не зная, каким нейтральным словом теперь назвать Гроувса и Бориса.
Они сидели в кофейне под слегка алеющим полузакатным небом. Альцина бросала крошки от булочки в голубей.
– Ну а мне-то что? – равнодушно сказала она. – Твои друзья, не мои.
– Ну... просто...
Альцина явно не собиралась вступать в их бедовый кружок, по очевидным причинам.
– Мне они не интересны. А тебе я про них уже сказала все, что знаю.
Евгений печально кивнул.
– Если будешь в Париже... вот. Но помогать задаром больше не стану.
Она раскрыла сумочку и достала визитку: темно-синюю, в узорах, как подобает деловой, самодостаточной особе. «Альцина Холль. Предсказания, толкование снов, любовные привороты».
Евгению вспомнилось, что в прежние времена Альцина носила другую фамилию, но любопытствовать было не с руки.
– Спасибо.
Она прохладно подмигнула ему густо подведенным глазом:
– Сочтемся!
По пути домой (они жили в одном доме, но на разных этажах) Альцина зашла в ювелирную лавку и купила изумрудные серьги, расплатившись монеткой в один пенни. Хозяин с помутневшими зрачками сомнамбулы смиренно принял оплату и пробил чек. Евгений воздержался от ремарок. Серьги, и правда, были бесценны.
Альцина уехала на следующий день. А ещё через три дня в Александрию прибыли Гроувс и Борис. Едва Евгений увидел их, как осознание того, что год выдался эпохально долгим, объяло его с новой силой. Друзья изменились.
Ричард настолько растерял свою американскую живость, свежесть и деловой блеск в глазах, что стал походить на русского. Во взгляде зияла усталость, в очертаниях губ читался мрачный цинизм побитого жизнью себялюбца.
Борис, в свою очередь, сильно обрюзг. Лицо его было рыхлым и серым, словно его весь год держали в больничной палате. Левый глаз косил. Обычно бритые щеки пачкала щетина. Половина рта почти не работала.
– И все-таки, он жив! – воскликнул в своей прежней наигранной манере Гроувс, схватив Евгения за плечи.
Евгений не нашёлся, что ответить.
– Так ладно, идём! Мне не терпится освежить горло. Где чертов портье? – Гроувс бодро обвел взглядом вестибюль, пощелкал пальцами. – Портье, чемоданы!
Они поднялись в снятый Гроувсом номер.
– Ну че Женька... – промолвил Борис, глядя на Евгения без тени улыбки. – Живы будем, не помрем?
Правый уголок его рта неуверенно пополз вверх. Лицо приняло жутковатое, совершенно чужое выражение.
Как потом поведал Гроувс, в ту проклятую ночь с Борисом произошло несчастье: во время битвы за место в шлюпке, его хватил удар. Он едва не выпал за борт и лишь каким-то чудом не потерял сознание.
– Сейчас он уже гораздо лучше, чем был. Ты бы его видел раньше, – полушепотом рассказывал Гроувс, когда уставший и нетрезвый с дороги Борис ушел спать в свою комнату. – Это был какой-то ноющий студень!
Евгений всплеснул руками:
– М-может быть, зря ты его...
– Я ему говорил: сиди! Он сам напросился. Не мог же я его исключить из клуба!
Ричард ещё ничего не знал про богатый улов Евгения. Эта новость ждала своего часа.
Евгений долго и сбивчиво (хотя дар рассказчика ему прежде не изменял) описывал свои скитания по земному шару. Ричард иногда присвистывал.
– И что, у тебя с ней ничего не было? – с недоверием спросил он, когда Евгений дошёл до Мари.
– Нет.
– Совсем?
Евгений кивнул.
Он вдруг понял, что излишне красочно описал свою далекую подругу.
– Черт, Евг, ты же вроде не старый! Хотя...
Ричард пригляделся к его поседевшим волосам.
– Ну а вы как? – не удержался Евгений. – Что с вами-то было?
– На твоём фоне, абсолютно ничего стоящего. Нас спасли, доставили в Штаты. Я сошёл на берег и тут же узнал, что против меня сколотили несколько больших, грязных дел. Это был ад! Я... У меня сейчас нет и трети активов. Два моих дома арестованы. Моим бизнесом заправляет этот... А черт с ним! Хех! Ты знаешь, я в этом живу, и мне почти плевать! После всех прелестей и красот дикой жизни... Я им об этом так и сказал в суде.
– О чем?
– Обо всем! – с вызовом ответил Гроувс.
– Когда меня... В общем, когда за мной снова стал хвостиком бегать Гаррисон, я понял, что впереди психушка. И мне вдруг стало так паршиво... Я решил, что терять больше нечего и начал рассказывать им все. На вопрос об уклонении от налогов, я от и до разложил им убийство Кабреры. Это был какой-то взрыв, Евг! Огненный торнадо... Пресса чуть с ума не сошла! Ха-ха-ха! В конце концов, все решили, что я просто симулирую безумие. Чокнутый искатель сокровищ, невероятные похождения мистера Гроувса, Риччи Гроувс боится муравьев... Неужели ты ничего не читал обо мне в газетах?
Евгений помотал головой:
– В Сиаме нет наших газет.
– А, ну да. И знаешь, что самое прелестное? – Гроувс фыркнув, взмахнул руками, точно хотел взлететь. – Ни один подонок ни на миг не поверил ни одному моему гребаному слову! Как я потом узнал, дон Кабрера стал жертвой банды Черного Пабло, представь себе! Экспедиция Торборга погибла якобы из-за оползня, а «Мартин Бехайм» просто сбился с курса и наскочил на риф!
– Что же теперь делать? – обескуражено промолвил Евгений. – Выходит, в-весь мир знает про наш...
– Да плевать! Все, кто хочет нас убить, и так были в курсе с самого начала.
Не согласиться с этим было трудно.
– Ну как-то так, – самодовольно и, в то же время, не без легкого стыда подытожил Ричард. – Мне сейчас очень помогает Дэн Роусон, мой друг из Англии. Я частично (частично, не волнуйся!) посвятил его в наше дело. Наврал ему кое-что... обрисовал в общих чертах наши планы и нужды. Так что у нас теперь надежный спонсор! М-да... Ох, ты бы знал, чего моим адвокатам стоило меня вытащить, чтоб меня, по крайней мере, снова выпустили из страны!
На лицо Гроувса вдруг легла тень. Разгоревшиеся по ходу монолога глаза резко померкли, как угли от капель воды.
– Да, и... еще одно. Мак-Кинли... Я тебе не рассказал.
– Что? – нахмурился Евгений.
– Исчез.
– К-как?!
– Неизвестно. До дома не добрался. До Америки, скорее всего, тоже. Я уж и детектива нанимал... Ездили к нему, в его лесной домишко. Никого. Дверь на замке. Причём, давно. Родственники в Айове уже забыли, когда он им последний раз писал. Приятель-охотник сказал, что не видел его уже года два. Ну это-то понятно – Мак перестал там бывать, с тех пор, как вернулся к работе. Другого постоянного жилья у него вроде нет. Черт... Помнишь, он был совсем никакой, когда в Рио прощался с нами?
Евгений вздохнул.
– Знать бы тогда...
Евгению было печально и страшно слышать эту новость. В памяти всплыла белая ладонь Мак-Кинли в окне отъезжающего такси.
«Вот и все. Был и нету...»
Ему представилось, что прямо сейчас где-то в джунглях, заросший густой бородой и одетый в рванину, друг семьи Гроувсов прячется в шалаше от бушующего ливня.
«Нет... На такую джеклондонщину скорее способен кто-то вроде Бориса, но не...»
Это было год назад. Евгений понял, что, по логике вещей, Мак-Кинли больше нет на свете.
Гроувс удрученно достал портсигар. Пыхнул сигаретой и дал закурить Евгению.
– М-м, да… Старый упрямый чудак. Я ведь объяснял ему, что он тут лишний. Что не хрен ходить за нами!
Евгений хотел возразить, что Мак-Кинли, как минимум, однажды спас ему, Ричарду, жизнь, но понял насколько это мелкое и бесполезное соображение.
– Было предложение заказать ему памятник: по прошествии полугода человек считается умершим. Но… к дьяволу! Исчез – значит, исчез! – мрачно закончил Гроувс.
Они выпили в баре, и Евгений сообщил Гроувсу хорошую новость, не упомянув при этом Альцину. Взор Ричарда снова засверкал:
– Та-ак, а ты не промах! Пошли в номер, покажешь!
Вид желанных артефактов вогнал Гроувса в эйфорический раж. Даже рассказ про живую ходячую мумию проплыл мимо его ушей, словно речь шла о бродячей собаке.
– Целых три, будь я проклят! Ха-ха! Нужно отметить это, зови Бориса! Хотя... фиг с ним, пусть спит! Мы совсем близко, ты это понимаешь?
Евгений кивнул. Даже воодушевленный и счастливый, Ричард не был похож на себя прежнего.
«А ведь, по сути, каждый из нас уже стал печально-гротескной пародией на себя. В чужом глазу соринку видим...» – не без сарказма подумал вдруг Евгений.
– Это финишная прямая! – выдохнул Ричард, потирая ладони.
Он, с бесшабашной усмешкой, рассказал ещё пару курьезов из своих судебных злоключений, и Евгений понял главное: Гроувса вытащили из ямы, дали подписать кое-какие бумаги и настоятельно предложили ему навсегда исчезнуть из мира, к которому он уже не смел принадлежать.
Гроувс, и правда, больше не был самим собой. Во всех аспектах.
«Или, напротив, наконец, раскрыл свое истинное  “я”...»
Так или иначе, Евгений вновь ощутил себя в одной лодке с теми, кого, как ещё недавно думал, потерял навсегда. И эта лодка его не радовала.
«Фернандо, учёные в горах, люди на борту "Бехайма", а теперь ещё и Мак-Кинли... Мы идём вперед, сея по дороге смерть! Интересно, часто ли Ричарду приходит в голову, что счастливого конца, как в кино, может и не быть? Да будь он трижды опьянен этой идеей, нельзя не видеть пропасть, в которую летишь! Господи... Если б этот дурак просто смирился, сел бы спокойно в психушку или в тюрьму, или укатил на Гавайи проедать остатки состояния... тогда б я остался в Сиаме, и... все бы для всех закончилось! Навсегда! Я ведь почти решился...»
 Ты в порядке? – бодро спросил Гроувс, расшелушивая арахис.
Евгений кивнул.
  – Да-а, черт... Эндрю был бы рад узнать, что ты жив. Знаешь, я… я просто выключил его из мыслительного процесса. Как отца после его смерти. Это работает.
Евгений не умел «выключать» людей, даже не самых близких. Но совет Гроувса был по-своему мудр.
За неимением дел в Египте, друзья съездили к пирамидам.
Все, что касалось египетской древности, теперь повергало Евгения в дрожь, но ни чудовищ, ни зловещих знамений на протяжении дня, к счастью, им не встретилось.
Евгению запомнился рассказ экскурсовода о мумиях, которыми не так давно в этих краях топили паровозы.
– Благо, за тысячи лет их скопилось предостаточно, а со временем они только сохнут и хорошеют.
Борис был невесел, вял, но стоически  шатался по раскаленной пустыне, тщательно и тщетно демонстрируя, что уже полностью выздоровел. Походкой он теперь напоминал нетрезвого моряка, а в глазах меркла глухая апатия.
– Кто этой твари нос-то отбил? – небрежно спросил он, кивнув на Большого Сфинкса.
– Солдаты Наполеона. Из пушки, – машинально ответил Евгений, хоть вовсе и не был уверен в подлинности этой истории.
– Сволочи... – прошелестел Борис. – Вешать за такое надо!
Экскурсовод между тем увлечённо описывал теории строительства пирамид, ни одна из которых до сих пор не нашла практического подтверждения.
Евгений же, томясь от слепящей жары, глядел против солнца, поверх волнистых рыжих барханов, где не было никаких пирамид, зато едва заметной ниточкой вился к небу песчаный смерч.
Ему хотелось домой. Хотя никакого дома в помине не было.

Сфинкс

Евгений очнулся, лёжа на холодном темном песке, посреди всего того, что мгновение назад дышало светом и зноем. Сидевший перед ним на подстилке силуэт оказался экскурсоводом.
– Слава богу! – произнёс с улыбкой он. – Вы так лежали больше часа. Днем вас хватил солнечный удар, вы присели отдохнуть в тени руин, а потом заснули мертвецким сном.
– А г-где... – вымолвил Евгений, окидывая мутным взглядом грозную пустошь.
– Ваши друзья? Смотрят состязание, – экскурсовод кивнул в сторону одной из трех великих пирамид, на щербато-ступенчатом лике которой бродили желтые отсветы факельных огней и шевелились вытянутые тени.
На нетвердых ногах Евгений двинулся к людям.
Обширное песчаное плато, с которого бесконечная древность тысячелетиями наблюдала за окружающим миром, казалось чем-то инопланетным.
Полная луна роняла на пирамиды свой мёртвый, как и они сами, едко-жемчужный свет. Дыхание ночной Сахары холодило кровь в венах. Словно на далёком морском берегу за волнистыми песками тлели огни предместий Каира.
У пирамиды Хафры толпились бедуины и несколько бессонных туристов.
Евгений гадал, что за состязание могло развернуться ночью в этих местах. Но то, что он увидел, превзошло любые ожидания. По наклонной грани пирамиды, к притупленной ветром и дождями за тысячи лет вершине, ловко, почти не задействуя рук, взбегали наперегонки двое босых парней. Зрители подбадривали их воплями и хлопками.
Евгений нашел своих товарищей, которые, с интересом наблюдали диковинное действо.
– Они там еще борются на вершине. Занятие чертовски небезопасное: там площадка размером с бильярдный стол, – сообщил Гроувс. – Я поставил десять баксов вон на того, справа. Может, это, конечно, все подстроено, как цирковой рестлинг… Оу! Мой обходит!
– Проспался? – небрежно спросил Борис.
Он жестом предложил Евгению пройтись, почти мгновенно остыв к бегунам.
В следующие несколько минут Евгений услышал от него поток ворчания, жалоб и приземлено-мрачной философии. Борис злился на ночной холод, на судьбу, на то, что ему теперь нельзя много пить, на Гроувса за его американскую тупость, на диких арабов и на, ставшую привычной, чертовщину их жизни.
– Твари они все… Просто т-твари, понимаешь?
– Кто?
– Да все. И нет никакой в человеке души! Человек – так… мясо и кости.
Евгений, подустав от его малосвязных речей, стал разглядывать звезды, щедро рассыпанные по небу. Он плохо знал созвездия. Но все же различил Большую Медведицу и, кажется, Орион.
Они стояли перед Сфинксом. И взор Евгения вдруг с неожиданной силой приковал к себе его лик.
В лунном сумраке он был серебристо-серым.
Днем из-за палящего солнца Евгений так толком и не рассмотрел его.
Ему почему-то всегда казалось, что Большой Сфинкс имеет высоколобое аристократичное лицо, со слегка насмешливой улыбкой. Теперь он ясно видел, что все совсем не так. Лоб у изваяния был узкий, низ лица – резко, почти по-обезьяньи вытянут (особую степень сходства добавляло отсутствие носа). Выпуклые глаза взирали на мир с изумленно-тупым безразличием. Уши поднимались выше линии бровей.
Экскурсовод рассказывал, что, по мнению ряда ученых, Сфинкс значительно старше любой из пирамид. И что его лицо прежде могло выглядеть иначе, пока его не изменили в честь фараона Хафры (быть может, на его месте раньше торчала звериная морда?)
«Чего этот всезнающий коптский старец не раскрыл, так это: когда и почему у него отпал его нос?» – подумал Евгений.
Ему пришло в голову, что с рытвинами вместо носа, статуя вполне могла бы соответствовать оригиналу.
«Если бы фараон болел лепрой или чем-то в этом роде…»
Он изумился, насколько верно было это наблюдение: теперь, когда в ночи лик каменной химеры имел трупный оттенок, и язвы, за счет теней, проявлялись на нем с особой четкостью (будто гений древнего скульптора это предусмотрел) над ним высилось настоящее, завершенное, страшное лицо прокаженного.
– Мы называем его «Отец страха», – промолвил рядом вкрадчивый голос.
Евгений потерянно оглянулся и увидел, вместо Бориса, стоящего позади экскурсовода.
«М-да, стоит ли спрашивать, почему?»
 Борис уже с минуту как медленно брел обратно к пирамиде. Евгений подивился: каким образом мог совершенно не заметить его ухода. И почему Борис ничего не сказал?
«Видимо, его задело мое равнодушие», – подумал он. – «Ну что ж… Я, все-таки, полчаса назад валялся без сознания!»
– Есть легенда о том, как эта статуя впервые была обнаружена, – продолжил экскурсовод.
Словоохотливый копт (имя его не раз звучало, но так и не задержалось в памяти Евгения) начал рассказывать о встрече принца Тутмоса со Сфинксом, когда последний еще по самую шею был занесен песком. О том, как божество, явившись во сне, попросило будущего фараона  вызволить его из бархана…
Евгений кивал, но почти не слышал его, глядя вдаль. Туда, где не было ни пирамид, ни далеких огней. В темную бродящую пустоту.
До его слуха долетела едва слышная музыка.
Он не поверил своим ушам: где-то надрывно и торжественно звучал симфонический оркестр.
– Вы не слышите? – встревожено спросил Евгений.
Экскурсовод вытянул свое узкое, пергаментно-сухое лицо древнего жреца, нахмурился и неуверенно покачал головой.
– Э-э… нет. Что именно?
«Лоэнгрин!» – Евгений узнал эту композицию. –  «Кто может здесь такое слушать?!»
Но куда больше его поразило то, что доносилась она из пустыни.
Не говоря ни слова, Евгений двинулся мимо каменных руин, в обход огромного котлована, где, как в ложе возлежал Сфинкс.
Музыка все лилась и лилась из необъятной мглы.
Евгений замедлил шаг, прислушался, вгляделся.
Его взор различил темноватую человеческую фигуру, с блеклым пятном лица, сидящую на посеребренном луною песке, словно вшитую в мертвое полотно ночи, как элемент гобелена. Чуть поодаль стояла лошадь или мул. Костер не был разведен. А рядом играл…
«Патефон? (Или что это еще может быть?)»
Человек увидел Евгения и приподнялся. Они недолго взирали друг на друга. Потом некто спокойно подобрал патефон и, взяв скакуна под уздцы, не спеша удалился.
Хотя мрак и расстояние полностью обезличивали незнакомца, у Евгения не было сомнений, кто это мог быть. Он вспомнил, как гнался за ним по кораблю. Теперь и, тем более, здесь подобное казалось полным безрассудством.
Его пробил озноб. Он испугался, что вновь забудется обморочным сном.
Развернулся и почти бегом направился к пирамиде Хафры, где все уже, кажется, закончилось, но вероятно еще оставались люди. Тьма глядела ему вслед.
Добежав до Сфинкса, Евгений запнулся и чуть не упал. Он опять увидел это безносое, серое лицо. Знакомое… Лицо, которое совсем недавно охотилось за ним по закоулкам Александрии. Его вылупленные слепые глаза куда-то исчезли, обратившись в зияющие черные дупла. На месте губ разверзся щелистый оскал.
Евгений повалился назад и захлопал глазами.
А потом он увидел тьму. Она ползла, к нему из пустыни подобно песчаной буре или туче саранчи. Но была абсолютно кромешной.
Евгений не помнил, как друзья подняли его и, отхлопав по щекам, привели в чувство.
Ночь близилась к концу.

Мать

Рейнеке видел сны. Как и много лет назад, когда был обычным смертным.
В этот раз ему привиделось, будто он воплотился в Большом Сфинксе и увидел стоящего перед собою в ночи маленького испуганного человечка.
Рейнеке нравилось видеть сны. В них он становился единым целым с той сущностью, которой не было названия, но которая правила всем и вся со времен сотворения жизни на земле.
Он называл ее почтительно: «Мать». Хоть это могла быть и не «она», а «он». Или «оно»? Или, может быть, даже «они»?
Это сидящее в ядре земного шара Нечто сделало его, Рейнеке, своим избранником, фактически вернув его с того света. Рейнеке был его глазами на земле, его эмиссаром и шпионом, его наемником, фаворитом и сыном.
Когда оно позволяло ему слиться с собой, это было наслаждение, несравнимое абсолютно ни с чем и недоступное более никому. Никому из живущих в эру Песочного человека.
«Крысы» отведали малую толику этого сверхбытия, когда потопили корабль… и перепугались на всю жизнь.
«На весь ее недолгий остаток…»
Когда Рейнеке был вместе с Матерью, он мог делать абсолютно все. Для него не существовало пространства и времени. Самое прекрасное и чудовищное, самое постыдное и величественное, самое поразительное и низменное… Можно было обжираться человеческими душами, можно было забираться в сны к маленьким детям, можно было устраивать бедствия и обращать чужое величие в прах, можно было общаться с демонами, духами и тварями из самых темных глубин Пандемониума, существовавшими еще до появления людей. Можно было быть самим собой.
Рейнеке помнил дни, когда, еще ничего не зная о мире, мечтал стать учеником одного из двух легендарных гениев своего века: Фауста или Парацельса. Возможно, первый из них в свое время приблизился к тому, что познал он, но так и не посмел отдаться этой стихии до конца.
«И стал всего лишь нудным книжным персонажем…»
Причин для сытого спокойствия не было.
Рейнеке знал, что ничто не вечно. Сейчас постепенно и почти незримо происходило то, чего он навязчиво опасался всю свою вторую жизнь: Она (Он, Оно или Они) уже не искало в нем опоры. Оно все реже подпускало его к себе. Все меньше заигрывало с ним, все неохотнее посвящало его в свои планы.
Рейнеке чувствовал, что никогда уже не сможет прожить жизнь обычным человеком. Пусть и волшебником. Сильным, выдающимся, но смертным и уязвимым. Даже если ему удастся долгое время скрывать этот разрыв…
«Снова стать обычным!»
Страх грядущего унижения ввергал его в оторопь. Этого нельзя было допустить! Падение на дно, ниже которого только физическая гибель…
А ведь он ровным счетом ничего не знал о своих предшественниках. О тех, кто был в милости до него, тоже мнил себя богом, а потом куда-то навеки бесследно исчез. Такие несомненно были. Но к какому финалу привела их судьба? Эту тайну Мать хранила от Рейнеке за семью печатями.
«Каким путем идти, если все полетит к чертям?»
У него оставался набор ресурсов. Самым выгодным и рискованным из них был магический союз, который Рейнеке задумывал как свадьбу.
Не так давно он узнал о девочке, по имени Ида, которая родится через шестьдесят лет и воплотит в себе силу могучего древнего духа лесов. Девочка вырастет в девушку.
Это был бы превосходный план… если б имелась хоть какая-то гарантия, что дух, обитающий в ней, не раздавит его, вчерашнего владыку и кошмар мироздания, как недостойного клопа. Если он вдруг что-то сделает не так, если испугается… Если она поймет, с кем имеет дело.
В дверь спальни робко постучали. Рейнеке взглядом отворил дверь.
На пороге, взъерошенный и осунувшийся, в одном исподнем стоял, неуверенно переминаясь, поэт Тиняков.
Рейнеке поднял бровь.
– Простите, – пролепетал поэт, стыдливо опуская глаза. – Боязно как-то по ночам тут. Можно-с? Н-не позволите мне…
– М-м?
– У вас д-доночевать? А то не могу, право… как примерещится! Жуть всякая, черти… У-ух! Водка проклятая!
Рейнеке сухо улыбнулся и кивком пригласил Тинякова к себе.
– Благодарю, мерси! Вы человек принципиальный, – восхищенно прошептал Тиняков, облизнув губы. – Принципиа-альный… Властитель! Я на ковер п-прилягу? Как-нибудь тут… Вот. Не извольте обращать внимание.
Он, кряхтя, с трудом подгибая ноги, опустился на пол и, свернувшись по-песьи, очень скоро засопел.
Рейнеке сел в кресло и задумался.
Неопределенность давила, словно опускающийся потолок. Близился конец игры.
«Крысиный король» отжил свое и ждал своего часа. Рейнеке был готов.
Только так он мог купить себе достаточно времени у тех, кто, помимо Матери, знал о нем слишком много.

Каменноликий

Евгений долго ломал голову над новым ребусом игры, пока ответ, как это всегда и случалось, не постучался в его разум по собственной воле.
Книга задавала четыре вопросительных слова: «когда?» «где?» «кто?» и «за что?»
Разгадав довольно несложный шифр, Евгений нащупал ответы. Это были цвета: зеленый, белый, красный, черный, которым, по определенной закономерности, соответствовали четыре слова: «день», «город», «пастор», «венец».
– Зеленый день, белый город, красный пастор, черный венец – что это может значить? – спросил Евгений лежащего на кровати Гроувса.
Тот пожал плечами, глядя на вертящийся в потолке деревянный винт, который ничуть не спасал от жары.
– Как всегда, без понятия.
– Тут в цветах все дело! – подал голос Борис. – Зеленый, красный, белый… Че там еще?
– Черный.
– Ну вот. Это у нас в гражданскую так было. Мазались все разной краской: кто в Красные подавался, кто в Белые, кто в Зеленые… И эти тоже были – Черные… Мы их чертями звали.
– Кто мазался? – не понял Гроувс.
Остаток дня прошел в спорах и догадках. К ужину Евгений додумался, одолжив у соседа-художника краски, изобразить один за другим все четыре цвета.
Вышел итальянский флаг.
«Плюс черная полоска…»
Евгений сразу понял, что черный цвет смотрелся бы лучше в виде каймы.
«Итальянский флаг в черной рамке – историческая данность последних десяти лет».
Оставались вопросы лишь по существительным: день, город, пастор и венец.
«Зеленым днем жители древней Италии именовали праздник, посвященный благой богине Майе, покровительнице земли и плодородия, отмечавшийся в первый день третьего месяца весны», – значилось в толстой энциклопедии, которую Евгений раздобыл в каирской национальной библиотеке.
Искать три следующие разгадки, имело смысл уже по прибытии.
Евгений сам не заметил, как пески и шумные толпы египтян навсегда исчезли за кормою в синей дали.
 Рим встретил путников своею знаменитой игривой желтизной. Желтело даже то, что не было желтым.
«Магия итальянского солнца…»
Евгений уже видел этот город прежде, когда несколько лет назад ездил с Ларой в свадебное путешествие (апофеоз щедрости покойного Николая Самсоныча). С тех пор вечный город весьма и решительно похорошел.
Новый правитель Италии отличался от Евгения во всех своих взглядах, кроме нетерпимости к засилью уличной торговли, рекламы, красной агитации, разрухи и грязи. Ничего из этого на центральных римских улицах более не водилось.
Город был нов, чист, свежевыкрашен и украшен по строгим стандартам, словно подтянутый офицер-карьерист, поправляющий перед зеркалом ремень.
Даже тени от домов и деревьев кто-то словно бы заботливо стер с покрытых новенькой плиткой тротуаров и брусчаточных мостовых.
Прохожие с достоинством шли по своим делам, под сенью торчащих вдоль улиц триколоров. Непривычно тихо, не гудя и не взвизгивая, катился транспортный поток.
Столица готовилась отмечать День труда.
Чем ближе друзья подходили к центру, тем чаще с фасадов домов и громадных стендов на них смотрело одно и то же лицо, в окружении фанатично счастливых физиономий.
Дуче в заводском цеху, Дуче с молодежью, Дуче рассматривает чертежи, Дуче работает в поле.
Гроувс пошутил, что Муссолини несказанно повезло с формой черепа.
Евгений пропустил эту ремарку мимо ушей, но спустя минуту осознал всю ее верность и глубину.
Благодаря массивной первобытной челюсти и как бы сужающимся кверху чертам (которые, к тому же, нарочито подчеркивали все портретисты) вождь был похож на древнего истукана.
«Изваяние, на которое, как ни старайся, всегда будешь глядеть снизу вверх».
– Каменная башка с острова Пасхи! – резюмировал Гроувс.
Он повторил то же самое громко и нараспев, наслаждаясь безопасностью языкового барьера.
Евгений немало изумился, увидев, что средневековое сердце Рима словно попало под гигантский каток, сравнявший с землей целые кварталы. На их месте стучали лопаты и тарахтела техника. Опутанные лесами, в пыльной дымке проступали контуры новых горделивых зданий. Арки, колоннады, жаркий, курящийся асфальт.
Дуче жаждал возвращения античной славы, плюя на наследие «промежуточных» эпох.
Евгений вдруг ощутил скорую конечность всех этих мощных начинаний.
«Горе стране, где у первого лица выпирает подбородок, а не лоб» – вывел он нечаянно мудрость, достойную греческих философов.
При всей несопоставимости уровня культуры и достатка в Италии и в России, то, что воцарилось здесь, было на порядок мельче, слабее и примитивнее, чем страшное, но «большое» детище Ленина.
– Куда мы вообще идем? – отирая платком лоб, проворчал Борис, тоном капризного мальчика.
Ему не было дела ни до Рима, ни до фашистов, ни до чего-либо еще, кроме серой хмари, бродившей в его душе.
– В отель, – вздохнул Евгений.
– Опя-ять отель…
«А куда нам еще, по-твоему, идти?» – чуть не огрызнулся Евгений, но вспомнил, что Борис уже не тот человек, которого он знал.
Умственная леность, пессимизм, злоба и равнодушие ко всему, кроме себя – вот все, что осталось от его, и без того, несладкого характера.
В любой другой обстановке его можно было бы понять и пожалеть, но только не в разгар игры, участвовать в которой он вызвался сам, прекрасно зная о своем недуге.
Чтобы не думать о скверном, Евгений попробовал сосчитать все отели и дома, в которых они жили с начала странствий, и сбился на середине.
Они сели в автобус, и тот повез их в сторону квартала Тусколано, мимо руин древнего Форума и Колизея. Но глядеть в окно долго не пришлось: четверо парней в черной униформе, сидевшие позади, живо заинтересовались иностранцами.
– Американцы?
Друзья несмело покивали.
Остаток пути прошел в дружеской болтовне. Парни с трудом, наперебой, пытались говорить по-английски. Узнав, что Гроувс миллионер и кинопродюсер, они долго хлопали его по плечу, признавались в любви к Мэри Пикфорд, спрашивали про Чаплина, а один из них даже видел последний фильм Гроувса про похождения русского князя.
«Итальянцев ничто не изменит!» – с добродушной усмешкой подумал Евгений.
Италия вдруг показалась ему совсем нестрашным местом, а черные рубашки и знамена лишь карнавальными тряпками на один день. В сравнении с родиной здесь царил рай. Назвать это тиранией мог бы, разве что, изнеженный богач из Калифорнии или тонкокожий философ из Цюриха.
День закончился без неожиданностей. Уже на следующие утро, приехав на вокзал Термини, Евгений, с помощью любезного носильщика и громадной карты на стене, за десять минут разгадал тайну «белого города».
– Альба! – торжественно объявил он друзьям. – По латыни значит «белый». Это город на севере Италии!
– Класс! – хлопнул в ладоши Гроувс.
– Надо купить билеты. А там уже выясним, кто такие: «красный пастор» и «черный венец».
Этой же ночью они сели в поезд. Евгений, то и дело клюя носом, поглядывал на бесконечно летящие в темном окне печальные огни и очертания холмов. Борис храпел, сидя рядом бесформенным кулем, с надвинутой на глаза шляпой. Гроувс, в последние часы заметно помрачневший, пристально смотрел в окно и время от времени кусал губы или ноготь.
«Само собой… Было бы странно, если б он напрочь забыл о неминуемом», – подумал Евгений.
Простая закономерность давала понять, что ничего кроме новых страшных испытаний этот путь им не сулил.

Красный пастор

Альба оказалась симпатичным провинциальным городком, как нельзя лучше воплощавшим все туристические клише о тихой и опрятной красночерепичной северной Италии.
Друзьям пришлось остановиться в трактире. Ввиду того, что город ждал приезда какой-то важной делегации (а, возможно, и не одной) два главных отеля были полностью забиты бронями.
– К черту отдых! – решительно заявил Гроувс, затолкав чемодан под плохо застеленную кровать. – Иду узнавать про Красного пастора. Кто со мной?
Поиски на удивление быстро увенчались успехом. Под этим прозвищем в городе был известен некий аббат Моро. Нелюдимый, но в прошлом яркий бывший настоятель монастыря Сан-Витторе, известный своими дерзкими, радикальными, по меркам любых эпох, проповедями. Благодаря им, он в свое время прослыл коммунистом и едва не лишился сана и свободы. Тогда за него, по слухам, вступился кто-то из высших чинов Ватикана, и дело спустили на тормозах.
Никто из местных, однако, в точности не мог сказать, где он живет. Знали лишь, что любимым его местом в городе был церковный сад, где он, по доброй воле, часами отдавался работе, подрезая розовые кусты и подвязывая пионы.
Гроувс, как и всегда, взял на себя миссию атташе.
– Добрый день, святой отец! – улыбнулся он, подойдя со спины к копавшемуся в зарослях бывшему аббату.
Моро медленно разогнул спину, обернулся и безмолвно кивнул.
– Вам знакомо слово «Бизантиум»?
Ричард, в отличие от Евгения, не был прирожденным чтецом человеческих лиц. Но разгадать внутренний мир священника, при одном взгляде на него, смог бы даже подросток.
Этому человеку было не меньше шестидесяти. У него было холодное мраморное тонкогубое лицо, прямой, лишенный изгиба, нос и совершенно бесчувственный в своей отрешенности, призрачно-застывший взгляд, из-под не в меру высокого лба. Зрачки забирались куда-то под низко нависшие верхние веки, так что глядел он словно бы одними белками. Ричард в жизни ещё не видел таких глаз у живых людей.
– А почему это вас интересует? – туманно спросил Моро, кладя в карман садовые секаторы.
– Мы хотим его приобрести.
– Хм... Вы уверены в этом?
Гроувс с улыбкой кивнул.
– Откуда вы узнали, что он у меня? Кто вам об этом сообщил?
«Клюет!» – порадовался Ричард.
– Не могу сказать. Но мы не тайная полиция, уверяю вас.
– Я вижу, – сказал Моро (хоть одному богу было известно, из чего он сделал такой вывод).
Гроувс был доволен. Он закинул удочку наудачу, совершенно не рассчитывая, что аббат окажется именно владельцем Бизантиума. Но тот сам выдал себя.
– Как бы то ни было, я сейчас занят, – сухо промолвил священник. – Встретимся завтра в пять часов вечера в зеленом кафе на виа Манделли. Вы легко отыщете его. Если, конечно, ваш взгляд способен различать цвета.
Он высокомерно улыбнулся краем рта, кольнув невзначай самолюбие Ричарда.
– Приходите один, – продолжил святой отец. – Если я замечу с вами кого-то еще, сделка не состоится. Я пока что поразмыслю над ценой. Полагаю, у вас достаточно средств?
– Да, вполне. Только... захватите с собой товар. Мне важно его видеть.
– Как будет угодно, – Моро пожал узкими плечами. – Хоть и едва ли вам удастся установить его подлинность на глаз. Это непростая задача, даже для опытного алхимика.
– Я погляжу.
Аббат, не попрощавшись, вернулся к своим розам, а Ричард, окрестив его в мыслях не самым пристойным словом, направился домой.
– Мутный тип, – рассказывал он Евгению и Борису вечером. – Никакой ясности. Я сказал ему, что у нас есть деньги... Нет, это, конечно, не проблема: Роусон вышлет переводом любую сумму, какую я запрошу. Но завтра я, по любому, не стану платить. Нужно удостовериться, что его Бизантиум не подделка. Вы оба пойдёте со мной. Будете дежурить на расстоянии – мы так уже делали в Рио... Он, вполне возможно, тоже притащит с собой кого-нибудь. От таких лобастых святош жди подвоха!
Следующим вечером они встретились в условленном месте.
Улочка была настолько узкая, а кафе до того крохотное, что Евгений и Борис оказались не у дел.
Аббат Моро ждал за столиком, одетый как самый обычный скромный горожанин, если не считать гордо выступавшего из-под разреза серого плаща, римского воротничка.
– Покажите! – без обиняков, потребовал Гроувс.
Моро вынул из внутреннего кармана ампулу, с чем-то густо-бордовым, похожим на венозную кровь.
– Вы удовлетворены?
– Не совсем. Я кое-что читал про химические свойства этой штуки. Будет неплохо, если вы их мне продемонстрируете, перед оплатой.
– Здесь не получится, – покачал головой Моро. – Только в лаборатории. Но туда мы сейчас не пойдём: мне нужно время, чтобы подготовить реактивы. Кое-что придётся закупить. Это… дело не одного часа.
Он спрятал ампулу и побарабанил по столу неровными ногтями.
– Сказать по правде, я и не сомневался, что сегодня вы ничего не купите. Если только вы не совсем идиот – а вы, кажется, все-таки, не идиот.
– Спасибо! – скрежетнул зубами Ричард.
– Мне хотелось получше присмотреться к вам.
– У вас что, привычка так разговаривать с людьми?
– Нет, только с американцами.
– О-о!
Ричард знал, что тему развивать не стоит, но задетая гордость взяла верх.
– Ваш вождь классно наводит порядок в стране, вы не находите?
Аббат стянул губы и многозначительно пожал плечами, не уловив нить.
– Только жаль, что из-за этого все ваше криминальное дерьмо еще активнее стекается в мою страну. Нормальным людям житья нет от ваших мальчиков из Дженовезе!
Ричард приподнял шляпу, делая вид, что хочет уйти, но вдруг заметил скользнувшую змеей по лицу священника саркастичную усмешку.
– Вообще... какого черта? – не выдержал он. – Вы не боитесь, что я могу вас заложить?
– Нет.
– Хех! Почему?
– Потому что я знаю, кто вы такой.
Гроувс проглотил свой готовый ответ и заморгал.
Святой отец как бы невзначай выдвинул вперёд правую руку, и Ричард увидел у него на пальце серебряный перстень, с выгравированным изображением розы на фоне креста. Он что-то когда-то читал про этот символ, но уже не помнил, что именно.
– Не стоит меня шантажировать, – спокойно продолжил Моро. – И потом... Вы напрасно обижаетесь, думая, что я имею какие-то упреки лично к вам.
Он говорил мягко и почти нараспев, словно читал проповедь. Гроувса тошнило от его тона. Но ещё невыносимее были его надменно прикрытые, страшные глаза дремлющей совы.
– Забавно! – фыркнул Ричард. – Что ж… ладно. Вы эффектно блефуете! А перстень сколько стоил?
– Ровно одну человеческую душу.
– Ха-ха-ха!
В стороне раздался крик.
Моро и Гроувс, позабыв свой разговор, устремили взгляды на огромное праздничное полотно, на другой стороне улицы.
Край этого полотна, с изображением лица счастливой итальянской матери, неловко свесился с фасада белым лоскутом, а на лесах, болтая в испуге ногами, висел чудом не свалившийся рабочий. Спустя пару секунд его спасли.
– Кажется, этот малый вступил в сговор с силой притяжения, дабы выразить свое «фи» нашему Демиургу и его мудрой политике, – с глубокомысленной издевкой промолвил Моро. – Интересно, что с ним за это сделают?
– Своих тоже не любите?
– Люблю, – металлически зло ответил аббат. – Я даже не возрадуюсь, когда они начнут платить кровью за все мерзости, которые уже совершили и которые совершат в будущем.
– Э-э... Вы о чем?
– А вы не видите, к чему все идёт?
Гроувс всплеснул руками, не найдясь, что ответить.
Впервые в жизни он действительно ощутил себя полным американцем.
– Первого мая, в одиннадцать утра встречаемся возле церкви, где вы меня впервые нашли. Я проведу вас в лабораторию, и там вы убедитесь в подлинности вещества. Деньги возьмите с собой. Вот сумма. Но никаких чеков!
Он выложил на стол бумажку с цифрами.
– Смотрю, ненависть к грешному миру не мешает вам любить деньги? – язвительно заметил Гроувс.
Моро поднялся из-за столика и, бросив в блюдце деньги за кофе, пошёл по своим делам, не удостоив Ричарда ответом.
– Первое мая, одиннадцать утра, церковный сад! – напомнил он.
После разговора Гроувс был мрачен, зол и полон скверных предчувствий
– Мне дико не нравится этот парень! Он… он опасен!
– Банальная мизантропия, – хмыкнул Евгений.
– Он сказал, что не станет радоваться, когда его сограждане будут истекать кровью! Понимаешь?
– Ну ведь он же сказал, что не станет.
– Еще бы он стал радоваться! Мне т-такое даже представить трудно. Как можно считать это своей заслугой?!
Евгений по опыту знал, что значит, потерять веру в собственную страну и народ. Но Гроувсу это было в новинку, как юнцу рассказы о половой жизни взрослых.
Ричард принялся мерить шагами комнату.
– Я не знаю, чего от него ждать! Этот Моро член какой-то секты или вроде того… Он заявил, что все обо мне знает. Я подумал, это блеф… Может, он работает на полицию?
Евгений развел руками.
– А что? Кто знает, за какие обещания его отпустили из тюрьмы?
– Мы этого не узнаем, – вздохнул Евгений. – Книга указала на него –  значит, он наш единственный шанс… кем бы он ни был.
Гроувс резко остановился и щелкнул пальцами.
– Надо отправить все ценное Роусону! На всякий случай. Я свяжусь с ним, попрошу прислать сумму. У нас есть срок до первого числа. Но… ч-черт! Я не понесу деньги ему на блюдце! Мы пойдем все вместе. Точнее, нет! Борис останется дома с наличкой. Как только убедимся, что Бизантиум подлинный, пусть этот гад идет сюда, к нам, и здесь все получает.
– Какая разница-то? – буркнул Борис.
– Я не дам ему диктовать правила! Если он решил нас обмануть, а потом прикончить – тем лучше: пусть не надеется на легкую добычу! Мы там – деньги тут. Это даст нам больше времени.
– Ну, пушка-то у нас теперь есть, – напомнил Борис, кивнув на ящик стола.
Это была правда. Во второе путешествие Гроувс-таки догадался взять миниатюрный «Бульдог», который он прятал в доске для шахмат. Портовые досмотры багажа проходили гладко.
– Я лучше с вами пойду, – продолжил Борис. – Я стрелять умею!
Гроувс задумчиво помотал головой.
– Н-нет. Слушай, ты будешь нужнее здесь. Там возможно придется не только стрелять, но и бегать…
На лицо Бориса легла тень.
– Без обид, дружище. Ты точно не спортсмен.
– Кто сказал, что мне бегать не по силам? – проворчал Борис оскорблено, но не очень уверенно.
Гроувс нервно рассмеялся:
– О-о дьявол, у меня дежавю! Все точно так же было с этим подонком Генби, и еще раньше в Мексике. Почему мы каждый раз в уязвимой позиции? Хах! Риторический вопрос.
– И каждый раз ничто не проходит гладко, – добавил Евгений.
– Кроме шуток, да!
Ричард сел на кровать, хлопнул себя по карману, в поисках сигарет, и погрузился в раздумья.
– У этого чокнутого аббата глаза, как у… Вы его вблизи не видели. Черт, черт, черт…
На следующий день они выслали почтой Роусону все, что Евгений добыл в Сиаме и Египте (остальное уже хранилось у него). Гроувс дал телеграмму, с просьбой о срочном денежном переводе. Щедрая помощь от незримого компаньона не заставила себя ждать.
Утро первого мая выдалось особенно ярким, жизнерадостным, звенящим и лучистым. Казалось, итальянский городок стал более итальянским, чем когда бы то ни было…
«Кабы все не омрачало мельтешение черного цвета в беззаботной толпе», – раздумывал Евгений.
Когда они встретились с Моро, тот, подав им короткий сигнал, двинулся вверх по улице, явно делая вид, что идет сам по себе.
Евгений и Гроувс шли за ним, как две тени.
Веселые хохотушки-торговки, принарядившиеся мужчины, уличный жонглер, подростки из молодежного движения, шествующие строем, в униформе и с флагами…
Солнце зажигало оконные стекла, нежно плескалось миллионом  искр в молодой листве.
Приближаясь к центральной площади, аббат повел их какими-то узкими двориками и закоулками, по пути, который, очевидно, знал очень хорошо.
– Не хочет свидетелей, – тревожно шепнул Гроувс.
С площади доносились бодрые звуки праздничного оркестра: ухали медные трубы, трещали барабаны. Дворики были почти пусты. В Альбе намечалось что-то действительно большое. Евгений было подумал, что город решил почтить своим визитом сам Дуче, но для такого случая на фасадах не доставало его портретов.
Моро кивнул на маленькую блеклую дверь черного хода и, по-воровски озираясь, нырнул в нее.
Они поднимались по темной, нечищеной лестнице, шли по коридору со скрипучими половицами…
Моро, вздрогнув, застыл – какая-то женщина вышла из двери, держа в руках корзину с постельным бельем. Не обратив внимания на незваных гостей, зашагала прочь по коридору.
Они двинулись дальше.
Евгений не мог усвоить странную систему проходов и лестниц в местных домах.
«Словно несколько разных домов, построенных впритык, сообщаются друг с другом…»
Они снова поднялись по лестнице. Моро отпер дверь.
Это была абсолютно пустая, если не считать железной кровати в углу, комната, с единственным окном, выходящим прямо на праздничную площадь.
Евгений увидел внизу трепещущие флаги, море голов и скользкие блики на черных спинах ползущего сквозь толпу автокортежа.
«Дум-дум-дум!» – восторженно отзывался большой барабан.
– Это ваша лаборатория? – не понял Гроувс.
Аббат неопределенно улыбнулся.
– Прошу! – он вынул ампулу с Бизантиумом.
Гроувс кивнул Евгению, и тот машинально взял ампулу вместо него.
Лишь потом Евгений понял причину такого шага: в левой руке Ричард держал портфель, набитый якобы деньгами (настоящие остались дома), а правой готовился выхватить из кармана револьвер, едва что-то пойдет не так.
– Это и есть ваша лаборатория? – повторил вопрос Гроувс.
Святой отец, не произнеся ни слова, подошел к кровати и достал из-под засаленной подушки стеклянный шарик, размером чуть больше теннисного мяча, до половины наполненный жидким веществом. Оно было похоже на содержимое ампулы, только чуть светлее.
– Сейчас вам все станет ясно. Возьмите!
Он протянул предмет Ричарду, и тот, на миг растерявшись, принял странный дар.
Аббат мгновенно выскочил за дверь, захлопнул ее и щелкнул замком.
– Вы хотели доказательств подлинности Бизантиума? – холодно заговорил он, чеканя каждое слово, как судебный приговор. – Вы их получите! Бизантиум – это смерть. Через минуту этот шар взорвется, как банка с нитроглицерином. Можете выбросить его в окно. Хотя… вам это уже не поможет.
– Сволочь! – прошипел Гроувс. – Ты… Я тебя застрелю, если сейчас же не откроешь!
Из-за двери последовал сухой смешок.
– А это мысль… – промолвил Моро.
Ричард взвел курок и прицелился в дверь.
Моро простоял секунд семь, искушая судьбу. Потом, не спеша, застучал туфлями вниз по лестнице.
Гроувс вдавил курок.
Осечка!
Еще.
Вновь осечка.
«Бульдог» был неисправен.
– Ох, ты ж черт!!! – взвизгнул Гроувс.
Евгения прошиб ледяной пот.
Он заметил, что стеклянная сфера разделена на две части, и кровавая масса крохотным гейзером поднимается вверх, тут же испаряясь и заполняя вторую полость густым серо-молочным газом.
Гроувс с величайшей осторожностью положил шар на пол.
– Рванет! – пролепетал он. – Что… ч-что делать?!
Отчаянно защелкал бесполезным револьвером, целясь в дверной замок.
Евгений шарил глазами по комнате. Высаживать дверь не было времени. Спрятаться негде.
«Прыгнуть в окно?»
Они находились на третьем этаже – внизу булыжник.
Цепенея, словно бы уже с того света, Евгений увидел на помосте лощеного здоровяка в белом кителе, при орденах, которому шестилетняя девочка вручала пышный букет.
Ревел оркестр. Молодчики в черных рубашках выстроились полукругом.
– Надо бросать! – вскричал Гроувс.
– Туда?
– Все равно!
Он подхватил закипающий шар и метнул в окно.
Гром оглушил Евгения, наполнив мозг пронзительным звоном.
Он чуть не упал
Даже сквозь контузию он услышал, как где-то с другой стороны площади, откуда-то сверху щелкнул выстрел.
Здоровяк в белом повалился навзничь. Кто-то из охраны бросился его прикрывать. Остальные, ощетинясь винтовками и штыками, бешено вертели головами.
Паника накрыла толпу, как огонь – лужу бензина.
На площади вопили и причитали раненные. Слышался женский визг.
Евгений понял, что его видят. Кто-то из граждан, с перекошенным лицом, указывал на него пальцем.
Он едва успел отпрянуть – пуля просвистела над правым ухом, расщепив оконную раму.
«Теперь нас убьют!»
Внизу чернорубашечники и солдаты в шлемах уже бежали к главному входу, расталкивая обезумевших людей.
Евгений взглянул на бледного, как полотно Гроувса, обвел комнату мертвым взором.
Вспомнил, что застывшие полукругом фашисты являли собой тот самый «черный венец» – последнюю неразгаданную часть ребуса.
Что-то под кроватью привлекло его взгляд. Он подошел и дрожащими руками извлек оттуда боевой карабин, прикрытый тряпьем.
Евгений мгновенно, но уже безнадежно поздно, раскусил коварный замысел Моро.
В доме стучали сапоги, хлопали двери и раздавались крики.
– Он нас использовал, – прошептал Ричард. – Как приманку!
В дверь принялись барабанить. Потом кто-то грохнул прикладом по замку.
Евгений и Гроувс подняли руки.
Спустя какое-то время лицо Евгения оказалось впечатано в пол, а между лопаток врезалось чье-то колено.
Рядом выл от боли Ричард.
Солдаты разглядывали изъятое оружие.
Ампула с Бизантиумом ютилась у Евгения в носке, под щиколоткой – наитие-таки не оставило его.

О.В.Р.А.

Место, где оказались Евгений и Гроувс, называлось именно так. Хотя ни тот, ни другой не имели об этом представления.
Их поместили в разные камеры. Евгений сумел преодолеть несколько адских часов кромешного ужаса в четырех стенах.
Он знал, что то, что они сотворили, не подлежит прощению. Но также хорошо знал он и то, что не умрет. Он не мог умереть! Его спасут, как это было уже не раз. Его спасет эта богом проклятая игра, спасут эти гады, не желающие потерять любимую игрушку!
Больше всего Евгений боялся пыток. Сама мысль о них обжигала подобно окунанию в кипяток из серной кислоты.
Порой он, затаив дыхание, прислушивался к звукам из соседних камер, ожидая услышать истошные крики. В иные минуты лихорадочно строил план самоубийства, для которого у него теперь не было даже ремня со шнурками. Потом, задыхаясь и давясь, судорожным шепотом взывал к богу.
Облезлые стены, койка без матраца, заплеванный пол, крохотное решетчатое оконце вверху…
Дверь со стоном отворилась.
Темный силуэт приказал на выход.
Его повели по длинному страшному коридору с едва коптящими висячими лампами и двумя рядами слепых, как могильные камни серых дверей.
Тремя этажами выше, за обитой кожей дверью его ждал тусклый кабинет, со стены которого сквозь табачный туман взирали знакомые горделивые глаза.
За столом, под портретом Дуче сидел человек в офицерском мундире. Рядом стоял кто-то рангом пониже. В углу, за маленьким столиком с печатной машинкой примостилась секретарша в погонах.
Евгения усадили на стул, закинув руки в стальных браслетах за спинку.
Офицер что-то сказал по-итальянски. Стоящий рядом тут же  перевел вопрос.
Его допрашивали спокойно, методично и даже немного лениво. Евгений говорил правду, боясь нарваться на резкое недоверие (мистики в «правде» хватало с избытком). Не упомянуты остались лишь Борис, роль Гроувса в гибели людей (Евгений все свалил на Моро) и то, что было спрятано в его правом носке.
Сидевший перед Евгением человек (его, как предупредил переводчик, надлежало называть: господин комиссар) словно бы откладывал самое «сладкое» на потом.
Он не очень походил на итальянца. С такой внешностью он бы вполне мог быть немцем, американцем, шведом или русским.
Уникальной особенностью его лица была миниатюрность черт. Над внушительными петлицами и черным галстуком, на широком бледном овале, где можно было ожидать железную челюсть, раздутые ноздри и волчий взгляд, красовалось что-то утомленно-капризное, почти женственное. Легкий румянец и волнистая русая челка лишь довершали это впечатление. Бесцветные глаза смотрели равнодушно-сонно, без намека на кровожадность.
Его переводчик: худой черноглазый брюнет лет двадцати пяти старался, как мог.
– Похоже, вы не совсем понимаете, куда попали, – произнес он, наконец, самые страшные слова.
Евгений обмер.
Господин комиссар поднялся, вынул из-под столешницы резиновую дубинку.
Он избил Евгения – быстро, цинично и банально, не нанося зримых увечий. Переводчик тоже поучаствовал, пару раз стыдливо ткнув Евгения сапогом. Машинистка не повела и бровью.
Евгений задыхался, корчась на полу. Его вновь усадили на стул.
– Так бьют в школе, когда хотят отнять деньги, – пояснил офицер устами переводчика. – Настоящие допросы, со всеми атрибутами, мы устраиваем в другом месте. Рядом.
Евгения допрашивали еще час, пытаясь выяснить, кто он такой на самом деле, и на какую страну работает. Но больше не били.
Потом отвели обратно в камеру.
Следующим утром, тащась на допрос, Евгений встретил в коридоре Гроувса. Его вели в противоположном направлении.
Евгений еще не видел себя в зеркале, но Ричард выглядел явно хуже. Он не проронил ни слова, лишь во взгляде его черной пропастью зияли страх и отчаяние.
– Вы утверждаете, что вы давно погибший русский писатель Майский?
Евгений кивнул.
Господин комиссар выложил перед ним его фотографию из прошлой счастливой жизни.
– Да это я, – прошептал Евгений. – Я с-сбрил усы.
Комиссар довольно долго сличал фотопортрет с лицом Евгения, вполголоса, посасывая сигарету, обсуждал что-то с одетым в штатское следователем, которого Евгений видел впервые. Переводчик скромной тенью наблюдал за процессом из угла. Секретарша вправляла бумагу.
– Мы не уверены, что это вы, – заключил, наконец, комиссар.
– Это я, клянусь!
– Предположим.
– А вот личность твоего дружка сомнений не вызывает, – сказал с ухмылкой по-английски следователь.
На долю секунды Евгений увидел рассвет лживой, но отчаянной веры в избавление. Ему показалось, он держит спасительный прутик.
– Да, это Ричард Гроувс, его знает вся Америка! – забормотал он. – Он… Вы же… В-все знают его фильмы! Я умоляю вас…
Сидящие напротив многозначительно переглянулись. Комиссар весело закивал:
– Да, да, да! Мы связались с его родным дядей. Он сказал: делайте с ним, что хотите, лишь бы не пронюхала пресса.
В этот день Евгения не били. Он не мог знать почему, но каким-то смутным чутьем догадывался: ему… верят.
Так было давным-давно, еще в гимназии. Евгений не умел лгать и если получал от однокашников тумаки, то чаще всего за правду. Едва он пробовал соврать (хотя любая ложь претила ему с детства) его всегда выдавали собственные глаза. Но ни гимназисты, ни учителя ни разу не сомневались, если он говорил правду. Глаза были его злейшим врагом и верным союзником.
Именно поэтому в конце допроса, лепеча противные сердцу и разуму слова, Евгений постоянно жмурился и моргал.
Ему дали шанс поговорить вволю, когда господин комиссар решил потешить свою гордыню за счет самоизничтожения закованного в наручники, потерявшего все и вся, обреченного человечишки.
– Так что насчет Рима? Чем он тебе так сильно полюбился? – спрашивал переводчик, стремясь передать все нотки в тоне хозяина.
Сам хозяин, как нажравшийся крови вампир, вальяжно откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы на выпуклом животе. Следователя и машинистки в кабинете уже не было.
Евгений, позабыв себя, рассказывал о том, как похорошела столица при Муссолини, одобрял возврат к священным традициям античной архитектуры, расхваливал улицы за чистоту и качество тротуарной плитки.
Воспевание Рима плавно перешло в дифирамбы его покровителю. Евгений назвал Дуче посланником бога, рыцарем, вышедшим на бой с гидрой большевизма и англо-саксонской плутократии.
Господин комиссар был доволен и даже шутливо смахнул с глаза набежавшую слезу.
Под конец у Евгения взяли автограф, очевидно желая сравнить его с подписью писателя Майского, дали выпить воды и снова препроводили в темницу.
Теперь его раздирал бьющийся в сердце в исступлении призрак надежды.
Лежа без сна на ржавой сетке, Евгений не знал, что прошлой ночью закончилась его самая давняя дружба. Закончилась молча и зло. И небесплатно.

Поживем!

Когда к ночи Евгений и Гроувс так и не вернулись, Борис понял, что доброго конца у этой истории ждать не стоит.
Они договорились о том, как он должен действовать в разных обстоятельствах – в частности, если их задержат, и в трактир нагрянет полицейский обыск.
Мрачно сопя, Борис вышел из комнаты с чемоданом денег, и, покинув дом, сел в закусочной через дорогу.
Спустя полтора часа, к дверям трактира, и правда, подъехали два черных авто. Вылезшие из них люди в форме, деловито зашли внутрь.
Борис понял все.
Он остался один, в чужой стране, с кучей чужих денег!
«И все из-за этих…»
Спешно идя по улице к почтамту (следующим шагом должна была стать срочная телеграмма Роусону) Борис ощутил одышку и, чуть не потеряв равновесие, грохнулся на скамейку.
Ему было плохо.
Он злился очень давно. Но сейчас уже настоящая черная ненависть к Евгению и Гроувсу вдруг заклокотала у него в сердце и сдавила гортань.
Он помнил все… Помнил, как беззаветно помогал Евгению, только потому что хотел быть славным малым и настоящим другом. И единственный раз, имея шанс вернуть долг, Евгений бросил его на растерзание Пелагатти. А потом разыскал его на задворках мира и начал сманивать в этот проклятый водоворот опасностей и бед.
Гроувс не отставал. Борис помнил, как этот фигляр, когда ему срочно понадобилось спасать свою репутацию, чтобы не попасть в тюрьму, впервые пришел к нему в больницу, но не один, а с фотографом. «Гроувс смотрит в глаза инвалиду!» – кажется, таким был заголовок газетной статьи.
Борис сделал тогда вид, что ничего не случилось (он вообще всю жизнь мастерски умел делать вид!)
Плохо скрываемое презрение, с которым к нему всегда относился Гроувс, стало перерастать в откровенную брезгливость, доходившую до насмешек через губу. Этого он тоже, как бы, не замечал.
– Борис, сколько можно нудеть?
– Борис, может, тебе лечь отдохнуть?
– Борис, ты вообще понял, что я сказал?
– Там придется не только стрелять, но и бегать. Ты ведь не спортсмен!
Пару раз он слышал, как Евгений и Гроувс перешептывались о нем, отнюдь не в самых дружеских тонах. Словно о старом псе.
Борис мстительно закрыл глаза, воображая, где сейчас находятся его «друзья» и каково им.
– Ну и к черту! – проскрипел он. – Как вы со мной, так и я с вами!
Он затаился, впившись ногтями в чемодан. По ночной улочке, сверкнув огнями, проехал автомобиль. К счастью, не полиция.
В Америке у Бориса был банковский счет. Он сильно просел из-за кризиса, но значительная часть денег, все же, сохранилась. Было какое-никакое жилье в Кроувиле. Какая-то скромная перспектива снова встать на ноги.
«А уж с этими-то деньжатами все может быть вообще не так печально. Еще поживем!» – подумал Борис, бережно поглаживая замки чемодана.
В другой обстановке он не отказал бы себе в удовольствии пересчитать банкноты.
Никакую телеграмму никакому Роусону, рискуя головой, слать, конечно же, не следовало. Следовало рвать когти из этой страны, быстрее и как можно тише.
«Поживе-ем! Можно до Сицилии. А там уж на каком-нибудь корыте с контрабандистами…»
Борис вспомнил пленного паренька-махновца, которого расстрелял, то ли в девятнадцатом, то ли в двадцатом году в овраге, посреди запорожских степей.
– Я помру сёходни, ти завтра! – кричал ему махновец, с бешеной радостью в глазах.
– Вот и помри ты сегодня! – ухмыльнулся Борис, щелкнув затвором. – А мы еще поживем!
Так и случилось.
Борис знал, что душонка этого хлопца, злобно порхает где-то рядом, жаждя узреть его конец. Радовать ее было западло.
Он шел на вокзал с необычайно легким сердцем, словно бы только что сбросил с плеч пудовый пыльный мешок. Даже в теле пробудилась забытая бодрость.
На одно мгновение что-то внутри него неприятно шевельнулось.
Он остановился. Поглядел назад.
«Может, все-таки, дать телеграмму?»
С нарастающим беспокойством почувствовал, что спасительная ненависть начинает быстро иссякать, как песок в решете.
До вопроса: «Что это я делаю?!» оставалось совсем немного.
Борис изо всех сил стиснул зубы и продолжил путь. Больше он не оглядывался.

Побег

Евгений пробыл в тюрьме четыре дня. Все это время он почти не ел (пища – не вдаваясь в ее качество – застревала в горле), предавался невыносимым воспоминаниям и ждал того, что должно было случиться с неумолимостью бега песчинок в песочных часах.
И, все-таки, его не били.
На допросах он ни разу не пересекался с Гроувсом и даже начинал подозревать, что его больше нет в живых.
Лишь вечером четвертого дня, минуя одну из серых дверей, он услышал истеричные, захлебывающиеся в отчаянном исступлении крики, которые не могли принадлежать никому другому:
– Это он! Он все знает! Убейте его к чертовой матери!!!
В ходе допроса господин комиссар, которого в этот день явно что-то озадачило, много спрашивал про Гроувса, про его ментальное состояние и про его прошлое, о котором Евгений почти ничего не знал.
«Должно быть, Ричард уже не способен давать осмысленные ответы…» – подумал Евгений.
Увлечение Гроувса различной техникой и, в частности, самолетами, в одном из которых он много лет назад чуть не погиб, возбуждало в комиссаре особый интерес.
Евгений подозревал, что у местных бонз зрели какие-то планы, связанные с Гроувсом.
Их не могло не быть. Было бы невероятно, если б американский миллионер просто сгинул в застенках ОВРА… (Впрочем, ни один американский миллионер до сих пор не взрывал бомбы на итальянской земле, по крайней мере, своими руками).
– Твое? – в завершении допроса спросил комиссар, придвинув к Евгению книгу, на обложке которой красовалось его имя.
Это был роман «Солнце».
– Д-да, – несмело закивал Евгений. – Я автор. Я… Евгений Майский!
Фашист злобно рассмеялся, дважды хлопнув себя по лбу.
Он заговорил что-то по-итальянски своему переводчику, и Евгений понял, что абсурдность ситуации, где роли террористов достались тем, кому достаться решительно не могли, добралась и до его свинцового сердца.
– Еще один автограф? – с улыбкой и даже с шутливой ноткой учтивости промолвил комиссар, протягивая перо.
Евгений хотел подписать книгу, но оглушительная затрещина обожгла его левое ухо. Перо вылетело из рук.
– Скорта! – рявкнул комиссар, страшно вытаращив глаза и дернув лицом.
Стоявший за дверью конвоир тут же, исполняя приказ, повел Евгения обратно в камеру.
Комиссар что-то остервенело прокаркал им вслед.
– Это литературная дрянь, за которую тебя стоит повесить на колючей проволоке! – весело продублировал переводчик.
Евгению вспомнилась глава, где точно так же, правда не столь нагло и желчно допрашивали Джека Саммера.
«Неужто прочитал?» – мелькнула в его мозгу горькая догадка.
Евгения посадили в его камеру, но через некоторое время перевели в другую.
Переступив порог, Евгений увидел сидящего на койке сгорбленного человека, лицо которого почернело от синяков и кровоподтеков. Слипшаяся в крови челка висела грязной космой. Правого глаза почти не было видно. Когда-то белая рубашка, утратила любое подобие цвета.
Сзади лязгнула дверь.
Они остались одни. Евгений не знал, что делать.
– Они даже не дали мне умыться, – едва слышно, осколками голоса произнес Ричард. – Сервис ни к черту!
Он попытался улыбнуться краем разбитых губ.
Евгений с трудом выдавил из себя что-то вроде:
– Ну да…
Они долгое время молчали, сидя рядом друг с другом. Гроувс иногда вздрагивал, выхаркивая свое нервное «кхк!»: эхо недавнего удушающего припадка.
В крохотном оконце тускнело ночное небо. Снаружи время от времени стучали колеса поездов, и лаяла собака.
– Я хочу, чтоб ты сдох, – вдруг прошепелявил Гроувс. – Это было бы о-очень… неплохо.
Евгений смог ответить что-то наподобие:
– Мне жаль.
– Ты ведь знал все с самого начала?
– Ч-что?
– Все… кхк!
Евгений ждал, что Гроувс спросит, почему его не били. Или просто вцепится ногтями ему в горло. Но тот на полчаса ушел в себя, как будто позабыв о Евгении. Он сидел на краю койки, точно изодранная, больная ворона на могильном кресте, и тоже чего-то ждал.
Потом, вдруг прослезившись, стал вспоминать, как несколько лет назад склонил свою любовницу к аборту.
Евгений заставил себя поделиться воспоминаниями о Ларе и об их несбывшейся мечте завести ребенка.
– Мне стыдно перед ней! – выдохнул Гроувс, поджав губу. – Жутко стыдно!
Щелкнул металлический затвор. Дверь распахнулась.
В режущем глаза прямоугольнике света Евгений увидел знакомую парочку.
– Мистер Гроувс, встаньте! – приказал комиссар устами переводчика. – Вы скоро будете свободны. Мы получили прямое доказательство, что террористический акт в Альбе совершил Моро, со своими подельниками. Как вы и говорили.
Ричард медленно поднялся. На его лице не отобразилось и тени радости.
– Я…
– Да, вы свободны. Но не сейчас. Не сию минуту. Сначала вы должны проследовать за нами и поучаствовать в важном следственном эксперименте.
Гроувс сверкнул заплывшим глазом на Евгения.
– А он?
Господин комиссар задумчиво смерил Евгения взглядом, как лишний чемодан.
– Если вы решили меня убить, то я отказываюсь умирать один!
– Речь не идет о вашем убийстве… – неожиданно мягко стал разъяснять негодяй.
– Все равно! Освободите и его тоже.
Евгений моляще закивал.
Он помнил, что с некоторых пор не должен никого ни о чем просить, ради их же блага. Но сейчас был особый случай.
Комиссар начал совещаться с переводчиком, косо поглядывая на Евгения. Он, похоже, что-то прикидывал в уме, и Евгению показалось, что в реальности никакого решения по ним еще не принято.
«И почему он обсуждает это с переводчиком?»
Спустя несколько минут их обоих заковали в наручники. Выведя под конвоем из здания, усадили на заднее сиденье служебного авто.
Сбоку от них примостился незнакомый офицер. Переводчик сел за руль, комиссар – рядом.
Мотор сипло заворчал. Ворота проклятого богом и дьяволом учреждения остались позади. Мимо летели ночные огни. В машине царило молчание.
– Эй, террористи! – сидящий рядом офицер ткнул Ричарда пальцем в бок.
Это был смуглый кудрявый южанин, с настолько веселым и гротескно-подвижным лицом, что при желании, вероятно, мог бы завоевать славу экранного комика.
– Знаете, какой са-амий лучший для кино животный в мире?
Евгений и Гроувс ничего не ответили.
Он повторил вопрос на родном языке.
– Микки-Маус? – мрачно бросил комиссар.
– Нет! Зебра! Потому что он… бьянко э неро – черни-бела! Как в кино! Черни-бела! А-ха-ха-ха!
Его разразил гомерический смех, от которого он едва смог оправиться в течение минуты.
– Очень люблю шутка!
Остряк восторженно заглянул в здоровый глаз Ричарда.
– Вы американский… вы из Голливуд, да?
Гроувс машинально кивнул.
– А-ах! Мэри Пикфорд… Девочка, мия белла бамбина!
Он причмокнул губами и растянулся в мечтательной улыбке, явно представляя себя в белых шортах среди калифорнийских пляжей и пальм.
– Я… сумасшедший по Мэри!
Машина резко затормозила.
Переводчик вылез посреди темного шоссе и стал внимательно осматривать передние колеса, ища какое-то повреждение.
За ним вылез и комиссар.
Они с минуту гнули спины и что-то обсуждали во мраке.
Потом комиссар жестом позвал любителя шуток.
Изумленно бормоча что-то себе под нос, южанин погрозил арестантам пальцем и покинул авто.
Евгению не было до него дела. Попытка бежать в наручниках (да и без них) закончилась бы, скорее всего, пулей в спине или парой сломанных ребер.
Выстрел… Близкий и приглушенный, точно в подушку.
Друзья увидели, как тот, кто несколько секунд назад сидел с ними рядом, повалился на руки переводчику. Командир и подчиненный ухватили тело по рукам и ногам и, озираясь, выбросили в придорожный овраг.
Комиссар застегнул кобуру. Сев обратно в машину, бросил на пленников короткий, ничего не значащий взгляд. Переводчик вдавил педаль.
Они снова ехали, точнее теперь уже летели по черной волнистой ленте шоссе.
Все перевернулось вверх тормашками. Евгений с пронзительной ясностью ощущал, что к ним подступает новая опасность, уже не имеющая ничего общего с фашистским правосудием.
Будь цепи наручников подлиннее, а в мышцах побольше сил, можно было бы дать этим мерзавцам бой. Но чуткие глаза того, кто только что был «господином комиссаром» и офицером ОВРА следили за каждым их движением в зеркале заднего вида.
– Куда мы едем? – с вызовом спросил Гроувс.
Он вдруг стал похож на прежнего себя.
Его не услышали.
Спустя минут сорок автомобиль подкатил к двухэтажному частному дому, без ограды. Судя по горящим окнам, внутри никто не спал.
Они вышли. Бывший комиссар взбежал по ступеням на террасу и принялся дергать за шнурок дверного звонка. Переводчик вынул пистолет.
Возле дома, сквозь мглу Евгений разглядел дощатое строение, напоминающее фермерский амбар или гараж, только слишком широкое и приземистое, с воротами во всю переднюю стену.
Кругом не было посевов. Зато от ворот по земле тянулась широкая, очень ровная дорога.
– Буонасейра, синьор комиссарьо!
В дверях возник сухопарый усач, судя по одежде, явно не собиравшийся ко сну.
Завязался напряженный разговор. Позади маячила, что-то причитая, супруга хозяина. Раздавался детский голос.
Потом муж и жена, с опаской глядя на ночных гостей, бросились отпирать ворота гаража. К ним присоединился какой-то полуголый парень, выбежавший из задней двери дома – очевидно, старший сын или работник.
Бывший комиссар стиснул в ярости кулаки и прошипел проклятье: все должно было быть готово к его приезду.
На террасу выскочил мальчик лет семи, и вышла пожилая седая женщина, в ночном чепце и халате. Она мельком перекрестилась, словно к ним пожаловали черти из преисподней.
«Недалеко от истины», – подумал Евгений.
Переводчик подмигнул мальчишке.
Евгений видел, как хозяин и работник с трудом выкатили из ворот настоящий, видавший виды, деревянный двухместный биплан.
Застывшее лицо «комиссара» оскалилось улыбкой. Это была улыбка нетерпения.
Все происходившее дальше напоминало сюжет дурного американского фильма, с карикатурными злодеями.
Жена рыдая, обнимала и целовала мужа, очевидно думая, что за штурвал сядет он. Но «комиссар» указал на Гроувса, и старый авиатор ошарашено протянул Ричарду свой кожаный шлем с очками.
Он через переводчика принялся знакомить Гроувса со своей машиной. Ричард смиренно кивал и задавал вопросы.
Когда инструктаж подошел к концу, переводчик взошел на террасу, подозвал мальчика и, мягко, но крепко прижав его к себе, приставил ему к голове пистолет.
Родители ахнули.
Тем временем, ненадолго пропавший из виду бывший комиссар появился в дверях дома. На нем был коричневый штатский костюм, с накинутым на плечи плащом, и котелок.
Стоило ему приказать, и хозяева, как на алтарь грозному божеству, вынесли ему все имевшиеся в доме деньги, две шкатулки с дамскими украшениями и дорогую мелкую утварь: от карманных часов до золотых чайных ложечек.
Распихав по карманам колье, броши и часы, «комиссар», с брезгливой миной на лице, заставил бабушку снять с шеи и отдать ему нательный крест. Затем родители сдали обручальные кольца. Мать дрожащими пальцами вынула из ушей золотые сережки.
Переводчик отпустил малыша.
Бывший служитель закона, достав оружие, красноречивым жестом велел жильцам убраться в дом и запер на ключ обе входные двери. Он сунул своему прихвостню куль с одеждой и отсчитал ему половину денег.
История подходила к своему мерзкому концу.
«Комиссар» снял с Ричарда браслеты. Перспектива лететь с пилотом-любителем, уже один раз потерпевшим крушение и, к тому же, окривевшим, не внушала ему радости.
Ричард также едва держал себя в руках. Враг не знал о его боязни полетов, но легче ему от этого не становилось.
«Комиссар» перевел злобно-крысиный взгляд на Евгения и вдруг, шагнув к нему, направил дуло пистолета ему в лоб.
Евгений зажмурился.
Но не навеки. Вместо выстрела раздался мягкий удар, и палач, визжа как мальчишка, повалился на траву, хватаясь за свое разбитое пистолетной рукояткой ухо.
Над ним с невозмутимым лицом стоял его бывший подчиненный.
Глаза злодея наполнились ужасом.
Он судорожно принялся шарить по земле в поисках пистолета. Потом, стиснув зубы, зажмурился, закрылся руками и сжался в комок.
Грохнул выстрел.
«Господин комиссар» остался лежать с черной лункой между глаз.
– Он бы убил нас обоих, – спокойно сказал переводчик, поглядев сперва на Евгения, а потом на Гроувса. – Тебя первым, меня вторым. А тебя хотел использовать. У него был с кем-то уговор, насчет тебя.
Он подобрал пистолет убитого, вынул из него обойму. Закинул на плечо мешок с одеждой и, пожелав бывшим пленникам удачи, пошел к машине. Потом, вдруг о чем-то вспомнив, быстро направился к хозяйственной пристройке, взял оттуда лопату и, вернувшись к трупу, вонзил ее в землю, рядом с его головой.
– Пусть знают, что с ним делать!
Автомобиль, с сомнительным спасителем, зарычал и растаял в ночи.
Евгений и Гроувс приходили в себя, вспоминая, что такое воздух, небо и свобода.
– Полетим? – не веря самому себе, спросил Гроувс.
– М-м…
– Самолет, скорее всего, застрахован. Франция там, – Гроувс махнул рукой на север. – Миль сто. Если, конечно, хозяин не соврал. Я… ч-черт! Я заставлю себя!
Евгений заметил, что хозяева пристально наблюдают за ними из окна. Он подумал, что если покойник забыл перерезать телефонный шнур, то они вот-вот бросятся звонить властям. Времени не было.
Гроувс, неожиданно ослабев, оперся рукой о фюзеляж и несколько раз мотнул головой, точно борясь с наваждением:
– Бред какой-то! Н-но… Мы же не выберемся отсюда по земле.
Евгений удрученно пожал плечами, давая понять, что решение за Ричардом.
– Я просто угроблю нас обоих, ко всем чертям! – промолвил Гроувс, в благоговейном страхе глядя на самолет. – У меня только общие представления об этой модели. Это к-какое-то старье, чуть ли не времен войны. И… я же… Я щас ни на что не годен!
Он стал рассматривать кисти своих рук, одну из которых кто-то недавно оттоптал сапогом.
– Это не то, что сесть за руль новой машины…
Евгений осознавал, что совсем скоро они могут (если удача широко улыбнется им) оказаться за много километров от границ этой страны. Он вспомнил про Бориса, но тут же понял, что как бы ни извернулась судьба, встречи с ним уже не будет.
Ричард вдруг решительно выругался. Не тратясь больше на слова, надел шлем и проворно влез за штурвал.
Уже нашедший ключ и избавившийся от наручников Евгений хотел сесть сзади, но Гроувс велел ему раскрутить винт.
Сделать это оказалось не так просто, как можно было подумать.
– Черт… Да! Здесь же механический стартер! – осенено воскликнул Гроувс. – Я идиот!
Евгений вернулся на свое место. Оптимизма перед полетом у него разом поубавилось: Гроувс мог не усвоить и половины того, что ему объясняли.
Ричард спустил на лицо очки и щелкнул чем-то внизу приборной доски.
Винт лениво сделал первый шаг, потом второй, третий. Потом закашляв и захрипев, пуская клубы дыма, перешел в быстрое мелькание и, наконец, превратился в размытый, ревущий диск.
Они с минуту стояли на месте, слушая уверенный рев машины. Гроувс просматривал приборы, наспех узнавая среди чуждых простым смертным циферблатов, альтиметр, тахометр, авиагоризонт и указатель скорости. Точно студент, последний раз перед экзаменом лихорадочно листающий учебник.
Он обернулся и крикнул: «Держись!»
Покачиваясь и поскрипывая хрупкими крыльями, биплан тронулся с места.
Последнее, что увидел Евгений на земле, был грозящий им вслед кулаком из окна владелец самолета.
Они двигались все быстрее, на мягко пружинящих по ровной земной поверхности шасси.
Потом хвостовая часть начала задираться вверх. На мгновение могло показаться, что Гроувс слишком медлит, что еще чуть-чуть и лопасти винта заденут землю.
Но все случилось так, как должно было случиться. Они взлетели!
Гроувс расхохотался, мертвой хваткой, как за рога свирепого быка, держа штурвал. Он не верил такому счастью.
В ушах шумел ветер. Темная земля внизу перестала мелькать мохнатыми кронами деревьев, и превратилась в непроглядный мутно-черный кисель, с редкими светлячками огней на горизонте. Над головой сияли звезды. Плыли легкие, как серебристые лоскуты тюля облачка. Луна светила где-то позади.
Они летели. И это было здорово.

Пакт

Рейнеке ехал на заднем сиденье такси. Как обычный человек. Теперь он был вынужден надеть эту маску, в соответствии с железными рамками этикета своих врагов. Любой магический способ появления в зале переговоров означал бы вызов.
Он вышел из машины под моросящий дождь и, поднявшись по мраморным ступеням, вошел в роскошный вестибюль отеля. Лифт доставил его на верхний этаж.
Просторный банкетный зал с колоннами и портьерами, переобустроенный в некое подобие комнаты для дипломатических встреч.
Перед ним, за семью столами, небольшими группами сидели те, кто страстно ненавидел и боялся его уже в течение нескольких эпох:
Масоны – сборище седых, холеных снобов. Чопорные лицемеры, явно знающие побольше других. Любители воевать чужими руками.
Тамплиеры – забавные идиоты, помешавшиеся на окаменелых костях рыцарской романтики, которую сами же выдумали. Малополезный отросток масонства.
Иллюминаты – самые гуманные и трусоватые тихони, никогда не лезущие на рожон. Ноль, с точки зрения угрозы.
Братство Черепа и Костей – пустышка в обертке грозных ритуалов, напыщенных таинств и высосанной из пальца псевдо-философии. Богема, с претензией на исключительность.
Орден Золотой Зари – воздыхатели покойного зазнайки и хитреца Макгрегора-Мазерса. Умеренно фанатичные овцы.
Орден Храмов Востока – носители винегрета из чужих традиций, лозунгов и идей. В прошлом пародия на масонов, теперь паства шарлатана Кроули.
Розенкройцеры – цепные псы, худшие из всех, с кем Рейнеке доводилось иметь дело. Скромный флегматик и пацифист Христиан Розенкройц, должно быть, ворочается в гробу.
Главам Общества Туле и Опуса Деи, как самым юным, еще не оперившимся птенцам оккультно-политической кухни, очевидно, велели сидеть дома.
– Что тебе нужно? – бесцеремонно и жестко спросил досточтимый мастер Объединённой великой ложи масонов Англии.
Иного обращения Рейнеке и не ждал.
– Мои дорогие враги! – промолвил он, осклабившись. – Долгие века, вы делаете вид, что воюете со мной, а я, дабы не огорчить вас и не ввергнуть ваш благородный альянс в смуту, декаданс и вечную грызню, столь же азартно вам подыгрываю. Согласитесь, без меня ваше существование потеряло бы всякий смысл! Вы прекрасно знаете, что я просто делаю свою работу, которую вместо меня неизбежно делал бы кто-то другой: там, под землей механизм отлажен. Вы прекрасно знаете, что стоящая за мною сила непостижима и несокрушима. Она настолько «больше» вас, что взаимодействует с вами через меня, как человек с муравьем, тыча в него сухой травинкой. Ну а муравей, не в силах воспринять масштаб и природу человека, наивно полагает, что кончик травники – это и есть его заклятый враг, с которым он (отдадим ему должное) имеет шансы драться на равных. Но главное: вы ведь и понятия не имеете, что делать с вожделенным миром, в котором не будет смерти, порока и зла. Это чистый белый холст, который не повесишь на стену, и который остается только загадить, с течением времени. Элизиум – доступное смертному разуму воплощение рая – если б вы только могли представить, что он в себе таит, и насколько этот «рай» отличен от всех ваших фантазий! Впрочем, я забегаю вперед. Вы гадкие дети! Но… так или иначе, я кланяюсь вам. Ибо вы, несмотря на вашу щенячью наивность, мышиный страх и баранью глупость, предельно честны со мной. Вы относитесь ко мне так, как должно, и кое-где даже наполняете смыслом мое вечное, давно поблекшее бытие. Честно заслуженный… – Рейнеке чуть согнул кончик мизинца на левой руке. – Поклон!
Он ощерился во весь свой острозубый рот, будто в предвкушении оваций. Недруги ответили ему ледяным молчанием.
– Да… Чего я хочу! – насупился Рейнеке. – Я хочу добрых отношений с вами на следующие восемьдесят лет. Своего рода, мирный пакт… Не лезьте ко мне и не докучайте. Не суйте нос в мои дела. А я воздержусь от любых гадостей в ваш адрес. Идет?
– С какой стати? – вспыхнул первый страж Флорентийских розенкройцеров, которого Рейнеке пару десятков лет назад оставил без глаз.
– Разумнее спросить: что вам за это будет? Хе-хе! Скажем так: есть кое-кто, кого вы ненавидите чуть меньше, чем меня. Вы бы давно уже дотянулись до них, если б не моя тень, распростертая над ними, и если б не надежная паутина финансово-политических связей, окружившая их мир стальной сетью. Плоды шпионажа, подкупа и шантажа – оружие, которое вы всегда недооценивали – стоят на страже их благоденствия.
Враги переглянулись. Рейнеке выдержал паузу.
– Они делают мир хуже одним своим дыханием, – продолжил он. – Пребывая – о ужас! – в абсолютной безыдейности. При этом их влияние растет и набухает, равно как и жажда большего. Они из тех, кого вы никогда не разобьете в бою и не переманите на свою сторону, но кто играючи растлит ваших детей через одно-два поколения. Как ржавчина или плесень. Пожалуй… я вложил в них слишком много. Это часть моей плоти, которую я готов добровольно отдать на съедение вам!
Лица присутствующих сделались каменными. Рты были по-рыбьи приоткрыты, брови сведены, в глазах, сквозь пелену неверия, шевелился предвкушающий огонек.
– «Крысиный король» на блюдечке! – заключил Рейнеке сладким, обволакивающим, как бархат, голосом.
Тишина зашелестела всеми оттенками шепота. Рейнеке сдержанно оценивал эффект.
– Откуда нам знать, что это не ловушка? – сухо спросил великий магистр Ордена баварских иллюминатов. – Стоит ли вспоминать, сколько раз он сталкивал лбами своих врагов и друзей!
Рейнеке многозначительно улыбнулся.
Через мгновение свет погас, и в воздухе соткался светящийся диск, в котором возник огромный корабль, в брызгах пены уходящий на дно, посреди ночного океана.
– Пассажирское судно «Мартин Бехайм», которое они утопили, прибегнув к помощи потусторонних сил. Тягчайшее оккультное преступление. Кордхибран – беспристрастный свидетель их участия. Моего – тоже, но… при чем тут я? «Крысы» влипли! У вас есть все рычаги, чтобы привлечь к делу британские власти и разделаться с «Крысиным королем» чужими руками. Вы сможете убедить их, что зловещий клуб вынашивал наполеоновский план, хотел незаметно прибрать к рукам нити мирового господства. Они собирались открыть доступ к Элизиуму и использовать его, как инструмент подкупа ключевых фигур. Я предоставлю вам протоколы их совещаний, переписку с союзниками, тайные списки и даже проект будущего дележа земного шара. Ни у кого не возникнет вопросов к их подлинности. А даже если и возникнут… хе-хе! Они обязаны будут вам поверить, ведь вы на стороне света. А «Крысиный король» – это слишком уж явное, незамутненное, зарекомендовавшее себя, вселенское зло. Я сделал их такими! Они доверились мне, хоть сам я не раз их от этого предостерегал. Двадцатый век со многими сыграл злую шутку: даже у крыс притупился инстинкт выживания!
В зале вновь повисла шелестящая тишина.
Наконец, глава масонов попросил Рейнеке на время удалиться, чтобы собравшиеся могли принять решение. Конечно же, только предварительное.
Рейнеке, с пониманием, кивнул.

Жизнь и смерть

– Дело дрянь! – прокричал Гроувс, сквозь рев мотора.
– А?! – сходя с ума от холода, отозвался Евгений.
Они влетели в низкое облако. Кромешный грозовой мрак, прикрытый тьмою ночи, осыпал их роем колючих градин и ледяных капель.
Биплан отчаянно скрипел хлипкой этажеркой крыльев.
– У нас мало горючего! Надо садиться!
– Что?!
– Садиться!!!
Евгений с ужасом поглядел вниз. В темные тартарары.
– Это уже не Италия! Летим слишком долго! Мы… над Францией!
Гроувс кричал это с таким фанатичным остервенением, будто свободная французская земля должна была устлаться под ними нежным, безопасным пухом.
Он повел машину вниз.
Евгений начал смутно различать бегущие под крылом очертания равнины. Это было поле или луг.
Короткая вспышка молнии осветила широкую пустошь.
– О, го-осподи! – в восторженном смятении заорал Ричард. – Да-а! Небесный старик, отдаемся в твои руки!
Самолет принялся бешено трястись и ходить ходуном, теряя воздушную опору.
Евгений поймал дыхание. Задубевшие пальцы отчаянно стиснули обитый кожей край его деревянного гнезда.
– Поганый ветер! – взвизгнул Гроувс.
Он упустил момент – внизу замелькали деревья и кусты.
Верхушка высокой сосны зло шаркнула по крылу.
– Дьявол!
Впереди было новое поле – не столь просторное, бугристое, окаймленное черной мешаниной зарослей.
Евгений подумал, что Гроувс не сможет, не посмеет решиться на такое. Что в самый последний миг опять уведет самолет от земли.
Садиться здесь и сейчас, было полным безумием.
Они опускались все ниже.
Евгений, словно во сне, разглядывал, неуклонно и быстро наползающую, темную, щетинистую твердь. Под ними была смерть… или спасение?
«Если это сон, то пусть меня из него вышибет!»
Совсем близко.
Земля, как наполненная мглою до горизонта чаша, поглотила крохотный биплан.
Гром. Треск.
Шасси сломались при первом же ударе.
Самолет в конвульсивной тряске ехал на брюхе, раздирая почву и сминая стебли. Как пленник, привязанный к лошадиному хвосту.
Любая кочка могла разнести его на куски. Каждое мгновение чудилось роковым.
Потом был толчок, чуть ни выбивший из Евгения дух. В глазах зарябили мурашки…
Он ощутил холодную дробь дождя.
Открыл веки. Понял, что все закончилось.
Грудь и левое плечо ныли от удара, но кости, кажется, остались целы.
В лицо лезли какие-то листья и ветки. Фюзеляж застыл в полувертикальном положении: видимо, налетел на что-то большое.
«Дерево?»
Евгений кое-как перевалился через край и шлепнулся на сырую траву.
Вспомнил про Гроувса.
Первое, что он осознал – Ричард не двигался. Его голова была запрокинута. Одна рука висела, как плеть. Острая черная ветка, точно олений рог, вошла ему в шею.
Евгений окликнул его. Потом, не помня себя, принялся дергать за свесившуюся руку.
Он уже видел, что неподвижная голова и ветка не оставляют никаких надежд. Но сердце не верило.
Евгений отпрянул, пораженный свершившимся фактом.
Молния озарила страшный итог.
Ричарда больше не было!
Того, кто нервно объяснял ему, как нужно править киносценарий… Того, кто хвастался и дымил сигарой, давая банкет в своем роскошном дворце на Оаху… Того, кто носился по дому с волшебным компасом и обещал сделать всех «супербогатыми»… Того, кто ругал мексиканцев и смеялся над шведами… Того, кто отыскал его в Сиаме, когда Евгений меньше всего этого хотел… Того, кто только что спас ему жизнь.
Евгений дрожал от невыносимого озноба и боли. Боль заполнила его целиком, не видя разницы между телом и душой.
«Вот так! Господи… Вот так – ни за что! Из-за какой-то химеры, в которую он сам давно не верил! Почему он здесь? Почему не в Америке? Как же… Ч-черт! Ведь не будет даже могилы!»
Он заставил себя успокоиться.
Могила и похороны, конечно же, будут. Тело найдут, опознают и вернут домой…
Как будто от этого ему должно было стать легче! Как будто мертвый Гроувс в этот момент напряженно гадал: как его гибель станут освещать американские газеты?
Ничто не имело больше смысла. Ричард исчез. Навсегда.
Евгений понятия не имел, что ему делать.
Он тщетно и мучительно попытался вытащить тело из кабины. Острие ветки вонзилось так глубоко, что ее следовало сломать. Но дотянуться не было возможности: самолет, соскочив с холма, влетел в крону низкого, раскидистого дерева и теперь торчал там, задрав нос, с обломанным винтом.
В мозгу промелькнули бредовые идеи: набрать полевых цветов, сделать из палок крест или бежать куда-то, на поиски людей.
В итоге Евгений просто ушел. Малодушно, спешно, почти бегом. Как делал это уже много раз.
В тусклом мороке пасмурного утра, под моросящим дождем, по проселочной дороге, в сторону шоссе, ведущего на Лион, брел небритый человек в мятой, перепачканной одежде, с неморгающими глазами.

Чужой

Евгений был настолько раздавлен случившимся, что очень долго не мог думать о себе, как о по-прежнему живом, дышащем человеческом существе, которое ответственно за свою судьбу.
Погибнуть вместе с Ричардом было бы куда легче, да и, возможно, правильнее.
Он больше не дрейфовал посреди океана и не искал палки для шалаша на берегу чужой далекой страны (сколько б он теперь отдал, чтобы там остаться!) Ему не грозили пытки и казнь. Но желание жить, внезапно поблекло и утратило силу.
Гроувс, Борис, Мак-Кинли…
«Я согласился принести их в жертву. И кто бы мог подумать – это произошло!»
Евгений угробил своих друзей.
Ему вдруг сделалось нестерпимо жалко их всех. Не только Ричарда. Гроувс, как ни странно, мог еще оказаться счастливцем, умерев быстро и почти без боли.
Евгений понял, что во имя жизни, не должен ни в чем винить себя. Все это устроили незримые, недосягаемые, но реальные злодеи. Злодеи, поквитаться с которыми он обязан, если судьба вдруг предоставит такой шанс.
Добравшись пешком до Лиона, Евгений долго сидел на парковой скамейке, глядя в одну точку и собираясь духом. Собираться мыслями было еще рановато.
Он переночевал на вокзале, а утром его разум принялся бешено считать и анализировать, отключив всякую патетику. Дело надо было довести до конца. Он знал, что это нужно. Иначе ключа к победе у него не будет.
«Победа? Справедливость? Отмщение? Что за вздор!»
Победа выглядела, как приглашение на убой. Однако Евгений знал, что страшнее и безнадежнее самоубийственной победы станет лишь самоубийственное бегство.
«Попытка бросить все и спрятаться, при том, что прятаться уже негде. Я не в Сиаме!»
Бизантиум был при нем (никто из обыскивавших так и не догадался заглянуть ему в ботинок). В списке оставался еще один элемент Террелий, который (он сердцем это чуял, исходя из химерической логики игры) был спрятан где-то здесь, во Франции.
«Хоть, даже если так, то как мне искать его без книги? Без компаса?»
Все остальное было отправлено почтой британскому другу Гроувса, некому Роусону, адрес которого Евгений не знал.
Он думал об Альцине. Если кто-то и мог ему помочь, то это снова была она. Правда, до нее еще стоило добраться.
«А ведь она сказала, что больше не станет помогать задаром…»
Сотрудники ОВРА изъяли у Евгения визитную карточку Альцины. К счастью, ее парижский адрес надежно отпечатался в памяти: рю Ампер, 19.
Он должен был раздобыть где-то деньги.
Евгений был готов украсть, если бы знал, как это делать. Будь у него хоть малейший талант, он стал бы зарабатывать уличным пением, не вспоминая про стыд. Умей он играть в карты, он бы уже сидел за столиком в первом же кабаке.
Носильщик багажа на вокзале – единственное, чем он, пусть даже шатаясь от недельного голода и бессонницы, мог заниматься сравнительно неплохо.
И Евгений принялся носить дурацкие, нестерпимо тяжелые чемоданы, ящики, кули.
Свои первые ничтожные гроши он спустил на обед.
Затем ему пришлось прятаться от полицейских, не без оснований заподозривших его в бродяжничестве.
Спустя три дня, в кармане лежало с десяток франков, но воли и сил работать уже не было.
В тот вечер Евгений как-то невзначай прибился к дружной компании солдат – четверо парней возвращались в гарнизон из увольнения – и вскоре, к собственному изумлению, обнаружил себя пьющим за их счет вино и рассказывающим небылицы о своем участии в Брусиловском прорыве.
Евгению доводилось переживать подобное в дни, когда он потерял память. Но тогда он не опускался до лжи.
Он уснул на скамейке, снедаемый тошнотворным отчаянием и презрением к себе.
Очнувшись на рассвете, Евгений сразу же вздрогнул от непривычного ощущения: что-то касалось его лица.
Он провел рукой. На нем были надеты очки!
Евгений порывисто сдернул их, словно какую-то наглую, страшную стрекозу.
Возможно, это была шутка одного из собутыльников, но с чего б им так шутить?
«Чьи?» – недоуменно думал Евгений, вертя в руках странный подарок.
Ему стало не по себе. Он чувствовал, что новый смутный вызов стучится в его голову, но голова была налита свинцом.
В этот день, разозлившись на себя, Евгений взялся за работу с новыми силами.
Он чувствовал, что должен, как можно скорее попасть в Париж. Там был его дом. Пусть и бывший. Улицы и дворики, ставшие родными. Помимо Альцины, были шансы повстречать кого-то из прежних знакомых и друзей.
Заработав достаточно денег, он купил билет, и долгое время слонялся по перрону, в томительном ожидании. Больше всего он боялся за свой внешний вид – уличного скитальца вполне могли не пропустить в вагон.
Когда до прибытия поезда оставалось менее получаса, Евгений, стоя в толпе, почувствовал на себе чей-то взгляд. Он повернул голову. Стоявший неподалеку мужчина тут же отвернулся.
Евгений узнал его!
Он не верил своим глазам. От одной мысли, что такое возможно, волосы на голове вставали дыбом, как водяная трава на морском дне.
«Этого не может быть! Это галлюцинация, нервы…»
Забыв про поезд и про Париж, Евгений начал осторожно обходить незнакомца (или знакомца?) по кругу, чтобы разглядеть его лицо.
В ответ немолодой, седеющий тип стал, как бы невзначай, поворачиваться вокруг своей оси, искоса поглядывая на Евгения и не давая себя рассмотреть. Это напоминало игру.
Евгений чуть не споткнулся о тележку, нагруженную багажом. А когда поднял глаза, тип преспокойно удалялся, теряясь в пестром хаосе вокзала.
Евгений бросился за ним.
Он окликнул его по имени – тот не обернулся.
«Я обознался? Что за чертовщина?!»
И, все же, он не остановился. Ему вдруг стало плевать, успеет он на поезд или нет.
Евгений знал, что это он.
Человек с металлически серым затылком, в бежевом плаще, с зажатой в руке тростью, прошел через зал ожидания, пару раз невзначай и, будто даже с ухмылкой, через плечо, взглянув на Евгения.
На площади он сел в трамвай. Евгений ринулся следом, но успел заскочить лишь в задний вагон.
Они проехали две остановки.
Евгений чуть не упустил его, слишком поздно заметив, что тот вышел из трамвая. Выпрыгнув на ходу, больно навернулся о мостовую. С трудом встал на ноги.
Их разделяла сотня метров, но Евгений-таки высмотрел фигуру в плаще, плывшую в потоке прохожих, по обсаженному кленами тротуару.
Человек свернул с главной улицы. Евгений, сломя голову, помчался за ним.
Какая-то дама с детской коляской. Клумбы, собака, газетный киоск. Арка. Чуть не попал под колеса выезжавшего авто.
Бежевый плащ скрылся в дверях подъезда. Когда Евгений ворвался туда, лифт уже увозил его наверх.
Евгений вновь изо всех сил окликнул его по имени.
Где-то, кажется, на третьем этаже, кабина остановилась, лязгнула лифтовая дверь, и зазвенели ключи.
Евгений стал подниматься, с каждым лестничным пролетом теряя решимость.
Ему не пришлось искать. На третьем этаже дверь одной из квартир была приоткрыта. Его приглашали в гости.
За время своей нескучной жизни Евгений испробовал почти все сорта страха. Но сейчас какой-то малознакомый холодный, липкий червь зашевелился в его душе. Он понял, что его ждет невероятное открытие. Невероятное, в своем цинизме, жути и простоте.
«Или же я окончательно тронулся умом?»
Стиснув кулаки, Евгений переступил порог, зашел в сумрачную прихожую. Миновав гостиную, отворил наугад дверь одной из спален.
Перед ним в кресле сидел Мак-Кинли. Живой. Хорошо одетый. Как всегда, гладко выбритый. Только без очков. (Без тех самых очков, которые чудесным образом оказались у спавшего Евгения).
– В-вы…
Мак-Кинли снисходительно кивнул:
– Ну?
– Э-э…
Евгений почувствовал, что вслед за даром речи, готов лишиться чувств.
Мак-Кинли пожал плечами.
– Что вам угодно? Да, я снимаю здесь комнату. Мне одолжить вам халат, бритву? Или… что?
Евгений лихорадочно помотал головой. Голос Мак-Кинли звучал как-то леденяще непривычно.
Любые версии, что он сумел выжить в джунглях, а потом по чистому совпадению вдруг оказался в Лионе, отдавали явным бредом.
«Как он узнал, что я здесь?»
– Ричард…
– Да?
– Ричард умер, – промолвил Евгений, просто потому что надо было сказать хоть что-то.
– Знаю, – кивнул Мак-Кинли, не изменившись в лице.
– Знаете?
– Знаю. Такое случается, когда летаешь на чужом самолете ночью, в грозу. Верно?
Евгений содрогнулся.
– Риччи был глуп. Объективно глуп. Но я надеюсь, что господь приютит его… где-то там. Ну и тому подобное.
– Чт-то вы несете?
– Что я несу?
Евгений понял, что сидевший перед ним не был Мак-Кинли. И, что самое важное, не был им никогда.
Незнакомец протянул руку, словно приглашая к рукопожатию:
– Шутки в сторону! Евгений, прошу, помогите мне подняться!
Евгений не шевельнулся.
– Я инвалид войны, черт вас дери! Мне тяжело! – истерично взвизгнул он голосом, которого Евгений никогда от него не слышал. – Дайте руку!
Евгений отпрянул, ощущая, разбегающийся по телу озноб. Рядом не было ничего, что могло бы сгодиться для самозащиты.
– Ну что ж… Давай, иди! – желчно, сквозь зубы проклокотал чужой, сверкая шальным взглядом голодного бультерьера. – Иди, иди, насекомое! Я еще не наигрался с тобой! Мы скоро встретимся! Крысы не получат тебя живым!
Евгений, забыв себя, вырвался из квартиры и, промчавшись вниз по лестнице, очутился посреди залитого солнцем дворика.
В одном из окон третьего этажа виднелась зловещая фигура.
Проходимец ухмылялся страшной, кривой, кичливо-безумной улыбкой.
– Насекомое… – сладко прошептал Вайпер искусанными от предвкушения губами.
Он смотрел, как перепуганный до смерти Евгений, озираясь, неверными шагами, убирается восвояси.
– Жди!

Иллюзион зла

Александр Вайпер был велик. Правда, о его величии знал только он сам, но это его не смущало.
Он не помнил своих родителей. Его домом был приют Святого Эмилиана для мальчиков в штате Висконсин.
Подрастая среди таких же бесхозных мальчишек, юный Алекс не блистал ничем. Настолько, что воспитатели и учителя подозревали у него слабоумие. До восьми лет он не умел читать, а писать должным образом так никогда и не научился.
Будучи круглым двоечником, Алекс совершенно точно знал, что не станет учиться, потому что ни сегодня, ни завтра это не принесет ему никаких выгод или радостей.
Его били. Местный громила, по прозвищу Носорог, со своей шайкой, избрал Алекса своей любимой мишенью. Именно тогда Алекс понял, что, когда тебя бьют, самая выгодная тактика: молчать, не бежать и не сопротивляться – без моральной подпитки, агрессор быстро терял кураж. Это удавалось ему на удивление хорошо. Пока озверевшие от столь вопиющей наглости хулиганы не спихнули его с лестницы. Алекс отделался сотрясением.
Когда Вайперу исполнилось двенадцать, его забрала к себе жившая в Канзасе сестра его отца, тетя Долорес.
Это была одинокая, сухая, вздорная женщина, обладательница целого букета страхов и предубеждений.
В первый же день, оказавшись в ее большом, скрипучем доме, Алекс понял, что ей нужен лакей и не более того. И, все-таки, в сравнении с приютом, здесь был почти рай.
Вайпер трудился в доме, на кухне и в саду, получая взамен все необходимое для жизни. У него впервые появилась собственная комната и некоторое подобие личной свободы.
Его почти не задевало, что тетка то и дело называла его идиотом и громко обсуждала его умственную неполноценность с соседкой, через забор.
– Послал бог мальчишку без извилин! – наигранно вздыхала она. – Уж как я не хотела с ним связываться – тебе, дорогуша, и во сне не приснится. А, все-таки, не чужая кровь!
Школа, которую посещал Алекс, была ему в тягость. Куда больше, чем насмешки одноклассников, его смущало то, что он действительно отличался ото всех. Он не знал эмоций, не умел смеяться над смешным, не улавливал суть, не боялся учителей, когда их следовало бояться, тем самым навлекая на себя больший гнев и подозрения.
Порой ему казалось, что все вокруг сговорились и дружно обманывают его, выставляя дураком в собственных глазах.
Особенно его поразило, когда у одной девочки скончалась бабушка, и все, как по команде, бросились ее жалеть. Это был отвратительный лживый спектакль.
Алекс прекрасно знал, что она притворяется. Он знал, что старуха – балласт для любой семьи, от которого не добьешься даже карманных денег.
Притворялась она, впрочем, весьма искусно, даже слезы пускала, словно нанюхалась резаного лука. Остальные просто рисовались и валяли дурака, пользуясь ситуацией.
Вайпер, скрипел зубами, в бессильной злобе сжимая под партой кулаки. Он не был членом клуба! Он не умел делать так, как все!
Пару раз он пробовал вместе со всеми похохотать над чьей-то искрометной шуткой, но выходило так, что и пытаться не стоило.
В конце концов, он понял, где искать выход. В их городке имелась хорошая библиотека. Вайпер принялся читать книги. Он читал их стремительно, запоем, по диагонали пробегая одну страницу за другой. Его не волновали сюжеты, в которые он не верил. Он знал: ничего из этого в реальности не происходило, а значит, не имеет смысла. Стоило быть конченым глупцом, чтобы огорчаться или радоваться чьим-то выдумкам.
Он вычленял разговоры героев, изучал их характеры, пытался заучивать модели поведения. По ночам он легко проговаривал наизусть длинные диалоги, нагоняя страх не тетку, лежавшую без сна этажом выше. К счастью, та не догадывалась о его книжной страсти, списывая все на слабоумие.
В школе Вайпер начал удивлять учителей и одноклассников цитатами из Шекспира, Гомера и Петрарки. Его самомнение поднимало голову. В гору вдруг пошла и учеба. Однако он не планировал посвящать себя чему-то благородному, требующему кропотливого, умственного труда. Он понял: чтобы стать профессором не нужно им быть. Достаточно вызубрить кое-что, что знают только профессора, и умело щеголять этим. Таким образом, можно было стать и врачом, и юристом, и полицейским детективом, и кем угодно, даже не имея реквизита.
А потом произошло то, что навсегда разделило его жизнь. То, что подарило ему настоящее блаженство, неведомое никому из простых людей.
В ясный мартовский день пятнадцатилетний Алекс обманом завел в лес дочь адвоката, высокую, белокурую и очень недалекую Джейн.
Он болтал какую-то чушь из какого-то сентиментального романа, выдавая переживания героя за свои. Потом, убедившись, что поблизости нет ни души, накинулся на Джейн.
Земля точно перевернулась под ними. Его руки, как два хищных белых паука, сами собою сдавили ей горло. Он смотрел, как она корчится, бессильно скалясь, хрипя и краснея.
Он зверел. Руки делали все сами.
Увлекшись, не заметил, как прокусил себе нижнюю губу.
В какой-то миг из его глотки стало вырываться оно. Тоже непроизвольно. Это был какой-то дикий, неполноценный, дегенеративный, но искренний смех, похожий на харканье павиана.
Вайпер не помнил, что было потом. Помнил только, что возвращался домой уже ночью, сияя от счастья и то и дело переходя на бег.
На углу он сбил с ног какого-то старика. Им оказался добрый знакомый тети Долорес, мистер Буш.
Алекс, снова забылся. Смеясь и пританцовывая, отвесил лежащему пинок. Потом второй, третий. Потом прыгнул на него двумя ногами сразу.
Когда он вернулся домой, тетка была вне себя от злости.
– Ты где был?!
– У меня все в порядке, тетя, – впервые ласково улыбнулся ей Алекс. – Но я не могу вам сказать, в чем дело.
– Что-о?! Ах ты… Пошел в свою комнату!
Вайпер, с поклоном, повиновался.
– Стой! Ты… О, боже! Она хоть знает, что ты идиот?
– Да, тетя.
Алекс ждал расплаты, которая почему-то его почти не пугала. Но… ни на следующий день, ни через неделю возмездие не обрушилось.
Городок гудел, как растревоженный улей. Новости о жестоком убийстве адвокатской дочери и безжалостном избиении мистера Буша, попали на передовицы газет. Полиция опрашивала мнимых свидетелей. Сплетни о кровожадном монстре, сбежавшем ни то с каменоломни, ни то из сумасшедшего дома, будоражили умы старух. Матери прятали дочерей. Отцы объединялись в дружины.
Однажды в дом тети Долорес зашел мистер Буш, с загипсованной рукой.
Вайпер спрятался у себя и приготовился к худшему.
– Это был какой-то карлик-урод, с окровавленной пастью, – донесся до его слуха дрожащий голос старика из гостиной. – И смех такой… ж-животный!
Алекс помнил, что придя домой, тщательно прятал нижнюю губу и отвечал тетке, стоя к ней вполоборота. Скорее всего, она ничего не видела. Благодаря начавшимся весенним каникулам, ему не пришлось рисковать, посещая школу, с прокушенной губой.
Мистер Буш не узнал его.
Все кончилось, до странности, благополучно.
Теперь, впервые в жизни Алекс Вайпер точно знал, кто он такой и зачем пришел в мир. Это было трудно объяснить словами, впрочем, он и не тяготел к осмысленным внутренним монологам.
Он понял, что мир – игровая площадка, созданная исключительно для него. Следовало быть лишь осторожным.
Алекс взрослел. Он продолжал зачитываться книгами, в душе оставаясь девятилетним ребенком. Из литературы его, по-настоящему, увлекали только комиксы. Женщины возбуждали в нем естественное волнение, однако, так и не созрев психологически, Вайпер относился к половой жизни с детской брезгливостью и сторонился любых контактов. Интимная связь казалась ему пороком, куда худшим, чем простое убийство. Да и было ли убийство грехом? Задушенная им Джейн словно бы перешла в его собственность, стала послушной куклой в саду его грез. Такого чуда нельзя было достигнуть никаким иным способом, и Алекс ни секунды не жалел о содеянном.
Когда он окончил школу, судьба преподнесла ему славный сюрприз: тетя Долорес подхватила воспаление легких. Алекс хорошо знал о ее страхе перед больницами и врачами и решил этим воспользоваться. Он не стал вызывать доктора.
Комната тетки располагалась на втором этаже, окно скрывали ветки платана, так что позвать на помощь в таком состоянии она едва бы смогла.
Зайдя в ее спальню со стаканом воды в руке, Алекс остановился над сипло дышавшей в полубреду теткой и вдруг (как и положено идиоту) вылил воду ей на лицо.
То же он сделал и в следующий раз. И в третий.
В четвертый раз Алекс нагрел воду так, чтоб она обжигала, но не оставляла ожогов. Ему все больше нравилось «проявлять заботу».
В конце концов, тетка отошла в мир иной, а совершеннолетний Вайпер, умело сыграв скорбь, стал полноправным владельцем ее дома и сбережений.
Теперь он был абсолютно свободен. Сидеть дома не было смысла. Не говоря уже о том, чтоб искать работу (после тирании Долорес, сама идея работать за деньги, казалась ему насмешкой).
Алекс начал пробовать свои силы. Он поехал в столицу штата, зашел в университет и, встав за кафедрой, стал, как ни в чем не бывало, рассказывать студентам псевдо-философский бред, сыпля выдуманными терминами и взятыми с потолка фамилиями.
Он ждал разоблачения. Но… ни одна душа не посмела его оборвать. Никто не спросил, кто он такой. Никто не усомнился в услышанном. Все только украдкой переглядывались и скребли перьями.
Вайпер ушел победителем. В дальнейшем студенты признавались, что были уверены: перед ними новый преподаватель. А кто-то даже клялся, что уже видел его лицо прежде в стенах университета.
Через некоторое время Алекс провел новый опыт. Как-то раз, когда он шел по улице, возле винного магазина остановилась коляска. В ней сидела дама с двумя детьми.
Он видел, как кучер, с разрешения дамы, слез с козел и торопливо зашел в магазин.
Алекс выждал минуту. Затем спокойно, по-хозяйски сел на место кучера и щелкнул вожжами.
Он ждал, что его окрикнут, может быть, даже начнут бить зонтиком. Но… они проехали минут пять, прежде чем дама испустила вопль ужаса, разглядев, наконец, перед собой незнакомую спину.
Алекс спрыгнул на землю и, не сказав ни слова, удалился.
Последнее доказательство своего всесилия, он обрел, бросив вызов самому творцу. Вайпер не любил религию и все, что с ней связано. Это была глупая, вредная сказка, рассчитанная на истинных идиотов. Но Иисус, умерший две тысячи лет назад и с тех пор только разбухавший в своей безумной славе, вызывал у Алекса странную зависть.
Однажды поздним вечером Алекс, разбив окно, пролез в запертую церковь, обложил соломой алтарь и, облив его керосином, поджог.
Он не собирался бежать. Стоя в синем сумраке, Вайпер с наслаждением смотрел, как алое пламя пожирает лживую постройку, куда соседи ходили раз в неделю, чтобы похвастаться нарядами.
Вокруг загорались окна домов. Его заметили, на него стали указывать. Какой-то парень окликнул его, но не решился подойти.
Вайпер знал, что чересчур искушать судьбу не стоит, и вызывающе медленно, словно бы просто гуляя, побрел домой.
Он уже не ждал никакого возмездия. И оно не пришло.
Безмозглый городишко вновь стоял на ушах. Полиция опрашивала свидетелей. Старухи сплетничали.
В конце концов, по делу о поджоге церкви был задержан какой-то несчастный безработный негр.
«Я бог!» – спокойно заключил Вайпер.
Спустя полгода он продал дом и отправился творить чудеса по всему свету.
Следующим его «чудом» стал Носорог, которого он разыскал на ферме, где тот батрачил за гроши. Вайпер огрел его лопатой, оттащил в сарай и там заколол вилами.
Потом он уехал из Америки. Он много странствовал по Европе, занимаясь тем, что у него получалось лучше всего. Проснувшаяся с первым убийством свирепая страсть искала пути выхода. Он обзавёлся тростью, с металлическим набалдашником, а также тонким шнуром, которым наловчился придушивать жертв. Женщин он чаще всего просто избивал – наносил им увечья, тем самым безотчетно мстя за свою половую неполноценность. Особенно ему нравилось, когда гулявший со своей цыпочкой кавалер трусливо сбегал, зовя полицию (а такое случалось на удивление часто). Алекс умел быть страшным. Для пущего эффекта он всегда одевался, как добропорядочный гражданин и подходил к жертвам с каким-нибудь невинным вопросом. Бедняги что-то простодушно объясняли, либо пожимали плечами. Алекс немного отдалялся от них, заходил за спину, а потом...
В это же время он, неожиданно для себя, пристрастился к музыке. Его идолом стал Рихард Вагнер, гений, создавший холодные, как космос, режущие, точно бритва композиции, которым – Алекс не сомневался в этом – ещё суждено было ознаменовать крушение всего сущего на земле. Вагнер был человеком в этом мире беспозвоночных, и Вайпер чтил его.
Именно благодаря Вагнеру он вдруг обрёл себя заново. Обрел в том качестве, о котором прежде и не подозревал.
Когда он приехал в Германию, чтобы посетить могилу Вагнера в Байройте, его по дороге застала гроза, и странствующая труппа актёров-англичан согласилась подвезти его в своем фургончике. Пара шекспировских монологов, которые Алекс, шутки ради, зачитал им в пути, произвели колоссальный эффект. Ему предложили второстепенную роль в оперетте, и он достойно с нею справился.
Алекс отыграл множество спектаклей. Он ломался на сцене, пел, танцевал, срывал аплодисменты, и это доставляло ему величайшую радость. Впервые в жизни он был на виду.
Он не мог искренне полюбить своих коллег, но считал их весьма приятными и забавными куклами, с которыми стоило иметь дело. Больше всего ему нравилась девятнадцатилетняя куколка, по имени Элис. Он все больше привязывался к ней, и однажды, оставшись с Элис наедине в гримерке, сыграл с ней одну шутку, чуть-чуть болезненную, но, зато, очень остроумную. После этого труппа распрощалась с ним.
К своим пятидесяти годам Алекс подошёл с беспокойным чувством, что может умереть, так и не наигравшись всласть. Эта перспектива пугала его куда больше, чем просто смерть, которой он по-детски не умел бояться. В глубине души он верил, что не умрёт никогда, но только если правильно распорядится отпущенными ему судьбою возможностями. В конце концов, он был бог!
Знакомство с Рейнеке и «Крысиным королем» стало поворотной точкой в его судьбе. Алекс понял, что нашёл источник силы, от которого сможет иметь массу выгод.
Впереди ждало приключение всей жизни... Дьявольский квест. Безумный бал-маскарад, где главная и единственная роль отводилась ему. Жесткий экзамен на талант, хитрость и мастерство.
– Делай, что хочешь – игра все стерпит, – сказал ему Рейнеке, и Алекс понял, что можно идти ва-банк.
Он заявился к Эндрю Мак-Кинли под видом журналиста Адамса. Когда старик поведал ему все, что знал про семью Гроувсов, Алекс, как бы в шутку, попросил научить его стрелять из охотничьей двустволки. Несчастный даже не понял, что произошло: он стоял спиной, поправляя мишень, когда Вайпер вторым зарядом разнес ему череп. Тело закопал в погребе.
Идея выдать себя за Мак-Кинли, на первый взгляд, выглядела безумной. Алекс не носил бороды, крупный нос убитого ничуть не походил на его сорочий клюв, не говоря уж о глазах.
Чёрная магия знала способы тотального изменения внешности, но Алекс был выше столь грязных приемов.
Вместо этого, он выпросил у Рейнеке нектар вербены – зелье, запах одной капли которого позволял очаровать кого угодно, и внушить ему веру в любой обман. Но лишь на несколько часов.
«Я покажу вам, что такое настоящее колдовство!»
Задачу облегчал ряд удачных обстоятельств.
Ричард заботливо расчистил сцену, повыгоняв всех приближенных отца, которые знали Мак-Кинли в лицо. Сам он, по словам покойника, последний раз близко общался с Эндрю еще в детстве, после чего контактировал с ним лишь по телефону.
В тот день, цепенея, точно перед своим первым спектаклем, Вайпер вдруг выскочил навстречу Гроувсу, как чертик из табакерки.
– Добрый день, Ричард! Только не смейте сказать, что не узнаете меня без бороды, хе-хе!
Он видел, как трезвое недоумение на лице Гроувса сменяется, замешательством, а потом неуверенной радостью.
– Привет, Мак! Хм! Вас… и правда, не узнать! Новый имидж?
Уже на следующий день Гроувс почувствовал, что что-то не так. Ему почудилось, что под видом сбрившего бороду Мак-Кинли, к нему подошел совершенно чужой человек. Эта мысль всерьез его напугала. Одним из отклонений, которыми наградила его больная мать, была скверная память на лица и имена. Ричард помнил своего деда, который незадолго до смерти перестал узнавать людей – меньше всего на свете ему хотелось закончить, как он.
Гроувс взял из родительского альбома все фото с Мак-Кинли и, выбрав из них лучшее, начал украдкой сличать изображение с лицом Вайпера, во время общения с ним.
Он видел перед собою двух разных людей, но из-за проклятой бороды и очков не мог себя в этом убедить.
Манера речи и воспоминания о прошлом, напротив, отгоняли любые сомнения, что перед ним старый друг семьи (Вайпер хорошо разучил свою роль).
Самый верный способ установить правду: позвать обратно тех, кто был знаком с Мак-Кинли, слишком оскорблял самолюбие Ричарда. При этом кое-кто из мелких сошек, работавших в компании, совершенно точно знал, что к боссу примазался проходимец, однако и пальцем не пошевелил, чтобы раскрыть ему глаза.
Спустя три дня Гроувс понял, что становится жертвой банальной паранойи – еще одной угрозы для его психики. В тот же миг на всех подозрениях был поставлен крест.
Наладив доверительные отношения с Ричардом, Алекс долгое время был в разъездах. Его участия требовали последние приготовления к игре.
Под видом все того же злосчастного журналиста, он посетил в Мексике торговца химикатами, дона Кабреру и, подмешав кое-что ему в суп, заразил его вурдалачьим бешенством. Потом помог отряду Генби выследить в Андах экспедицию Торборга. Именно ему принадлежала идея засунуть доктора в ящик.
Когда, утративший память Евгений нищенствовал в Нью-Йорке, Вайпер осторожно приглядывал за ним. «Я ближе, чем ты думаешь!» – гласила запись в блокноте, который он подсунул спавшему Евгению, перед тем, как тот вырвался из забытья.
Евгений в страшном сне не догадался бы, что означала эта фраза.
Ни он, ни Борис понятия не имели, как выглядел зарытый под собственным домом подлинный Эндрю Мак-Кинли.
Начиналось самое интересное.
Алекс от души разыгрывал роль милого дядюшки, заботливого лакея и трогательно старомодного идеалиста. Это был настолько клишированный книжно-киношный образ, что не заподозрить подвоха мог только круглый дурак. Гроувс и Евгений были таковыми. А вот тупая скотина Борис (как мысленно окрестил его Вайпер) своим звериным нутром что-то смутно почуял.
Когда они добрались до Рио, Алекс выполнил сложнейший пируэт, так и не попавшись на глаза Генби (который весьма удивился бы, узнав, что корыстный журналюга Адамс преобразился в добряка Мак-Кинли).
После того, как Генби заявил, что всем необходимо изготовить фальшивые паспорта, Алекс украл в кафе чей-то паспорт и выдал его за неудачную подделку.
«С таким фото меня не пустят на корабль!»
Сердечно распрощавшись с «друзьями», Вайпер приказал таксисту везти его в универмаг, где купил синий сюртук, отдаленно похожий на униформу портовых носильщиков. Он выкрасил пуговицы золотой краской, а затем, заехав в порт, стащил у одного из носильщиков форменную шапочку.
В таком виде тайно проникнуть на борт «Мартина Бехайма» не составило труда.
Вайпер сыграл особую роль в кораблекрушении, начертив на полу каюты друзей печать Бафомета (графический маяк для потусторонних сил). Именно за этим делом его застал головорез Рохас, которого Алекс смертельно ранил ножом.
Ему удалось спастись, не попавшись на глаза Гроувсу и Борису, после чего он вернулся в Канзас и некоторое время прожил там, изнывая от скуки.
Потом был Египет, где Вайпер натравил на Евгения мумию.
Потом Италия, где он вытащил Евгения и Гроувса из тюрьмы, зажав в тиски комиссара Конте.
Несколько лет тому назад, служа в контрразведке, Конте продавал информацию англичанам. В конце концов, он едва не попался, но по счастливой случайности, смог выйти сухим из воды. Его перевели в ОВРА.
Вайпер подложил комиссару под дверь письмо. В нем некие доброжелатели сообщали, что знают о его делах и уже готовят доказательства, которые лягут на стол высшему начальству. В подтверждение прилагался фотоснимок, где Конте был запечатлен в компании двух сотрудников британского посольства. Фото было подделкой, но подделкой настолько безукоризненной, что обрушило бы карьеру и жизнь Конте в считанные часы.
При этом, ему гарантировали свободу и вознаграждение, если он вывезет Гроувса из страны. (На случай внезапного бегства, у Конте имелся знакомый пилот).
Комиссар решил, что имеет дело с бывшими партнерами из Лондона, от которых всецело зависела его судьба. Ужас погнал его по нужной колее.
Вайпер справился с задачей!
Теперь, когда Ричард повторил путь отца, а Борис подло умыл руки, когда Евгений оказался на финишной прямой, Алекс совершенно точно знал, что разберется с ним сам. Он слишком привязался к Евгению, как к добыче, чтобы разделить его кровь с кем бы то ни было.
Рейнеке мог катиться к чертям. Майский принадлежал ему! Как, в свое время, принадлежала Джейн. Как принадлежали все прочие.
«Я бог!»
Никто не смел стоять на пути Александра Вайпера. Никто… кроме самой жертвы.

Знаки

Париж стал дальше, чем был.
Оставшись в полном смятении, после чудовищной встречи, Евгений не сразу вспомнил, что упустил свой поезд. Он потерянно вынул из кармана бесполезный билет, остервенело смял его. С тоской и ужасом оглянулся в направлении чертова дома. Дома, где перед ним предстал тот… о ком прежде уже заходила речь.
«Человек, под маской мертвеца!»
Старая добрая Франция, землю которой Евгений был готов целовать, когда впервые сюда попал, казалась уже ничуть не безопаснее всех проклятых мест, где он побывал раньше.
Евгений был внутри игры, наедине с бывшим Мак-Кинли, который хуже, чем умер. Наедине с этим монстром...
«Как я раньше не понял, что человек с таким лицом не может быть добрым! Узко сидящие глаза – верный признак! А эта бледность, какая бывает только у безумцев? Господи! Ричард… Он так ничего и не узнал!»
Евгений вернулся на вокзал. И там, внезапно сломав себя, украл у местного скрипача шляпу, с набросанными туда франками.
Презирать и ненавидеть себя, можно было хоть до потери пульса, хоть до помутнения в глазах, но билет на поезд стоил денег!
Париж. Тот самый… Желанный, родной! Где его давным-давно никто не ждал. Где было окно его дома, но самого дома не было в помине.
Напряженно сжав губы, точно кому-то что-то мысленно доказывая, жадно втягивая носом вечернюю прохладу, Евгений прошел пешком от вокзала до Марсова поля. Постоял под башней, где когда-то любил обедать дурак и халтурщик Мопассан.
– Здравствуй, Град Паризиев!
В карманах было почти пусто, в голове роились сомнения, но ноги сами несли его по, залитым электрическим золотом витрин, фонарей и авто, улицам и бульварам на рю Ампер.
Стоя у двери, за которой жила Альцина, Евгений словно бы перенесся на четырнадцать лет назад. Тогда все было точно так же. Только дверь была другой.
– Ты?
– Я.
– А я уж начала беспокоиться. Думала, чутье подводит, – сказала Альцина, пропуская его в квартиру.
На ней был косматый домашний халат. На ногах замшевые туфли, с пряжками. Волосы уложены ко сну.
– Мне нечем тебе заплатить, – без обиняков признался Евгений.
– Посмотрим… – туманно промолвила Альцина.
Евгений вспомнил, что в тот первый раз, когда он предлагал ей деньги, она подняла его на смех: «Разноцветные бумажечки!»
– Что ты будешь делать, когда соберешь все, что должен? Пойдешь к ним? – спросила колдунья.
Евгений кивнул.
– Тебя убьют.
Евгений, ничего не ответив, опустился в кресло и закрыл лицо ладонями:
– Знаю.
– И?
– Пусть попробуют! – он болезненно тихо рассмеялся и поглядел на Альцину сквозь пальцы. – Пусть…
– Ого!
– Все, кто имел со мной дело, плохо заканчивали. Все! Это было условием игры: никто не должен мне помогать, иначе заплатит здоровьем, благополучием или жизнью. Я думал… что все дело в этом. Что это касается только невовлеченных. Теперь я понял, что нет. Никто не уйдет от проклятия! Ни случайные люди, ни мои друзья, ни враги…
Он хотел добавить: «Ни я сам», но лишний пафос и патетика были не ко двору.
Евгений смотрел на Альцину.
Иная на ее месте, после таких признаний, вышвырнула б его прочь, как чумного. Но та лишь улыбнулась уголком губ.
– Значит, я тоже закончу плохо?
Евгений пожал плечами:
– Не знаю. Я сказал, как есть.
– Хм… После того, как я помогла тебе в Египте (хоть это была скорее сделка) я подвернула ногу, выходя из такси. Было больно, но я смогла это пережить. Еще меня облаял соседский пес… На этом все!
Она рассмеялась и налила себе в бокал вина.
– Меня уже убили, помнишь? Я пролежала голая в холодном морге, среди мертвецов! Думаешь, меня можно напугать вот этим?
Евгений ощутил проблеск счастья. Альцина была прекрасна, как никогда прежде.
– Что там еще тебе осталось найти?
– Террелий. Н-но у меня нет с собой необходимых вещей, чтобы это сделать.
– А ты не думал, что сможешь отыскать его сам?
– Сам?
– Ну да. Что все игрушки, которыми тебя снабдили – это не более, чем… Знаешь, в гимнастических залах стоят машины для тренировки мышц?
– Да.
– Но выполнять упражнения можно и без них, когда имеешь достаточный опыт.
Евгению никогда не приходило это в голову.
– Вспоминай, – сказала Альцина. – Вспоминай все, что привело тебя сюда.
– Я… я просто пришел за советом.
– Так вот тебе мой совет. Выдумай, где может находиться то, что тебе нужно! Ищи приметы!
Евгений всплеснул руками.
Проползла минута безмолвия.
– Благодаря кому ты здесь оказался?
– Э-э…
– Кто изначально виноват во всем?
– «Крысиный король».
– А знаешь, что это такое? – нахмурилась Альцина, чуть ухмыльнувшись. – Откуда пришло это понятие? Что значит, крысиный король?
– Д-да, знаю.
– Ну?
– Злодей из сказки Гофмана. Крыса-чудовище, с несколькими головами.
Альцина рассмеялась:
– Не-ет. Крысиный король реален. В природе случается, что несколько крыс, живя вместе, сцепляются намертво хвостиками. Вот так, – она сцепила два указательных пальца. – И их не разъять. Никто не знает, как это происходит. В былые времена люди верили, что сплетясь таким образом, крысы превращаются в очень сильную и грозную тварь. Что другие крысы начинают им прислуживать, носить еду, лишь бы этот многоголовый монстр не сожрал их самих. Хотя, в конце концов, крысиный король, конечно, погибает. Он обречен на это. Точнее все они, будучи в роковой связке. Гофман знал, о чем писал…
Евгений задумчиво хмыкнул.
– Крысиных королей обычно находят мертвыми. Но неделю назад обнаружили живого. Я узнала от своих… Среди парижских ведьм тут же пошел слух, мол дурное знамение, чумная метка и все такое. А нашли его на кладбище Пер-Лашез.
– Ты думаешь, это как-то связано?
– Я ничего не думаю. Точнее, думаю хоть что-то в отличие от тебя. Я еще ни разу толком не бывала на этом кладбище. А меня туда тянет! Я видела во сне крылатую статую над склепом, которая там наверняка есть. На днях узнала, что там нашли крысиного короля. Потом пришел ты… в таком виде, будто сам вылез из могилы. Знаки, дружок! Зна-ки…
Евгений восхищенно выдохнул и развел руками.
– Ты мне должен.
– Сколько?
– Ха-ха! Помнишь, я тебя поколотила в тот первый раз, в счет оплаты?
– Да… Как же такое забыть! – усмехнулся Евгений.
Альцина коварно улыбнулась и, раскрыв буфет, вынула бутылку рыжеватого рома.
– Пей!
Евгений нахмурился, ища подвох.
– Пей, как лошадь. Из горла. Понял?
Это была одна из самых диких и нелепых ночей в жизни Евгения.
Он с трудом ополовинил бутылку. Потом, позабыв порядок, с подачи Альцны, взялся за красное вино.
Евгений с трудом держал язык за зубами, чтобы не обрушить на Альцину поток пьяных откровений. Ему было стыдно за все, что он помнил. За все, что делал теперь.
Альцина же, напротив, витиевато рассказывала о себе жуткие непристойности, развалясь поперек кресла. Сама она, притом, кажется, не выпила ни капли.
Евгений забылся. А когда пришел в себя, подруга стояла рядом, с какой-то хвостатой плеткой в руке.
Он сидел в согбенной позе, прикрывая голову, кряхтел и поминал бога с чертом, пока Альцина, что-то сладко нашептывая, раз за разом больно хлестала его по шее и плечам.
Потом кто-то зло барабанил в стену и бранился по-французски.
Евгений с трудом подавил мощный вал тошноты.
– Отвезешь меня на лысую гору? На себе? – с издевкой спрашивала Альцина, прищемив ему ногтями ухо и дергая за волосы.
– Это п-подло, Альц-цина! – прохрипел Евгений. – Т-ты… Так нельзя!
– Не бойся, не съедят тебя там. Увидишь, как я танцую! В отблесках пламени…
Евгений, не выдержав, отпихнул ее и за это получил по лицу.
«Свинство!» – с горечью думал он. – «Беспредельное свинство!»
Уткнувшись щекой в мохнатый ковер, сквозь полузабытье, Евгений услышал прощальные слова Альцины:
– И запомни, Женя, я за всю свою жизнь не убила ни одного человека! А твои руки по локоть в крови… Пиит!
Евгений проснулся утром, лежа на все том же ковре. Альцина мирно спала на диванчике рядом.
За окном ворковали голуби.
Боль от побоев и ее трескучая союзница в голове дали о себе знать почти мгновенно.
Евгений с радостью обнаружил, что одет. Впрочем, спустя миг в его памяти воскресло такое, что лучше было бы напиться вусмерть вновь.
Он действительно свозил ее на шабаш! Во сне. Это было какое-то ирреальное место, где творилась дьявольская жуть. Он не помнил деталей. Кажется, его низвели до уровня безмолвного скота. Альцина была восхитительна и ужасна. Как и многие другие.
«Это был только сон!» – успокоил себя Евгений. – «Сон… Хотя мои прошлые похождения, когда Беннетт заставлял меня губить людей, тоже были снами…»
Альцина улыбнулась ему сквозь дрему.
«Бестия!»

Пер-Лашез

Они гуляли по кладбищу, точно меланхоличные супруги, ищущие забытую могилу дальнего родственника. Альцина даже надела кокетливый траур, чтобы соответствовать духу места. Ее глаза блуждали по длинным рядам каменных склепов, надгробий и крестов, выстроенных, словно лотки на какой-то странной готической ярмарке.
Это было самое аккуратное кладбище, какое Евгений видел в своей жизни. Мощеные дорожки, в тенистых узорах от листвы, вели по безмолвно-горделивому саду покойников, каждый из которых жаждал перещеголять соседей в посмертном благочестии.
Тихо шелестели кроны деревьев. Пели птицы. Шаги редких прохожих напоминали приглушенный стук далеких стенных часов.
– Вот. Это она! – Альцина указала на замшелый склеп, над которым, расправив ангельские крылья, и простирая руки в неясном жесте, скорбно возвышалась каменная фигура в балахоне. От времени она несколько потемнела, обретя зловещие черты.
Они подошли к дверям склепа (если можно было назвать дверями две створки, без ручек и замка, навеки сомкнутые друг с другом).
– Бернар-Мари Фонтанель. 1831-1877. А я-то верил, что меня это минует! – прочитал Евгений надпись, высеченную над входом.
– Я знаю, кто там лежит, – задумчиво промолвила Альцина. – Потом расскажу…
– И ч-что теперь?
– Дожидаемся ночи, открываем двери, заходим внутрь!
Альцина, с затаенным азартом, разглядывала склеп сквозь дымно-серую вуаль.
Евгений мог лишь гадать, с какой стати она внезапно взялась помогать ему. Но, кажется, пристрастие к острым ощущениям и интригам, присущее ей с давних пор, только окрепло за годы одинокой благополучной жизни. Альцине нравилось иметь с ним дело (точнее, с его бедами, тайнами и кошмарами).
Евгений ощупал деревянные створки и убедился, что какое-то хитрое приспособление держит их изнутри. Их можно было закрыть снаружи, но раскрыть – уже нет.
– Ты знаешь, как их открыть?
– Конечно! Говоришь: «Абра-кадабра – жабы-крабы – тысяча чертей!» и – вуаля! Хе-хе! Ну, или просто разбить их кувалдой.
Евгений решил, что это шутка. Однако по возвращении домой Альцина велела ему купить настоящую кувалду, а также электрический фонарик, мужской осенний плащ и пилу.
Зачем нужны одежда и пила, Евгений понял лишь в дальнейшем, когда черенок кувалды пришлось укоротить: иначе она не уместилась бы под плащом.
– Ты, сказала, что знаешь про этого Фонтанеля, – напомнил Евгений, докончив работу.
– Да, – кивнула Альцина и, усевшись в кресло, приступила к рассказу:
– Фонтанель был из числа самых успешных и богатых коммерсантов Франции. Ещё он был ловкач-аферист и, вроде бы, по слухам, увлекался темными искусствами. Однажды он всерьез поссорился с кем-то из своих властных покровителей, и за него взялись с неожиданной силой, так что весь его мир рухнул в тартарары. Когда следствию удалось загнать его в угол, и ему грозила тюрьма на весь остаток жизни, он... якобы совершил самоубийство. Принял яд, или что-то в этом роде. Его тело освидетельствовали, убедились, что он мертв и похоронили в склепе, согласно его воле. Склеп этот он себе выстроил задолго до своего конца. При всех проблемах с законом, Фонтанель был душка: уважаемый филантроп, славился своим меценатством, и... в общем, у него нашлось немало поклонников среди небожителей, защитивших его право на достойное погребение. Никто не сомневался, что он мертв.
– Ага! А потом оказалось, что он...
– И да, и нет, – улыбнулась Альцина. – Через месяц он был найден умирающим где-то в Тулоне, совершенно седой, худой как скелет и постаревший лет на двадцать. Не стану врать, как это было – деталей не знаю. А потом он пропал. Его так и не нашли: ни живым, ни мёртвым. Склеп думали вскрыть, но в итоге оставили эту идею, боясь скандала. Решили, что произошла ошибка. Вот такая история. Или просто одна из парижских легенд… Это было полвека назад.
Евгений многозначительно покивал:
– Интересно.
– Завтра идём туда!
Вечером следующего дня они вновь явились на кладбище. Евгений надел свой новый широкий плащ, под которым нельзя было разглядеть спрятанную под полой кувалду.
Зайдя вглубь обители мёртвых, они дождались заката и сумерек, когда в седьмом часу смотритель затворил тяжёлые кованные ворота, а вокруг уже не было ни одной живой души.
Настал прозрачный майский вечер, словно в чистую воду подмешали синих чернил. Ни один звук столицы не достигал их слуха. Призрачными чертиками беззвучно мелькали над головой летучие мыши. Соловьи состязались в руладах. Бледная луна в безмятежно сонной вышине незаметно наливалась янтарем.
– Идём! – сказала Альцина.
Они подошли к склепу легендарного мошенника.
Деревянные створки оказались тонкими, как дверцы шкафа, и поддались на удивление легко. Евгений даже ощутил смутный азарт древнего вандала, крушащего плоды чужих рук.
«Вот твоё последнее слово в искусстве, Цветков-Майский!» – саркастично подумал он, доламывая торчащие обломки дверей.
Альцина шикнула и прислушалась. Грохот и треск, кажется, прошли для них даром: огромная территория Пер-Лашез рассеяла преступный шум.
– Все отлично. Я первая!
Альцина шагнула в тёмный склеп и зажгла фонарик.
– Иди сюда!
Евгений повиновался.
– Нужно убрать это.
Она указала на плиту известнякового камня, скрывавшую «колодец», где помещался гроб.
Подцепить и отодвинуть плиту, оказалось не под силу им обоим. Евгений, дивясь сам себе, четверть часа долбил ее кувалдой, пока, наконец, по плите ломаной змеей не поползла сквозная трещина. Еще через десять ударов плита стала крошиться и, наконец, обвалилась кусками в яму.
Альцина направила в черный провал луч электрического света.
– Так и знала! Гляди!
Евгений ясно различил на дне раскрытый гроб, а в стенке, справа от него квадратную дыру, метр на метр.
– Через неё он ушел! У него, видимо, был намечен путь… Знаешь, что там под землей?
Она постучала каблуком по каменному полу.
Евгений кивнул. Он догадался, что речь идёт о каких-то секретных ходах. Париж – город подземелий! Очевидно, возникшие еще при древнем Риме и разросшиеся за многие века, парижские катакомбы не миновали территорию Пер-Лашез. Либо здесь таилось что-то иное, никем до сих пор не изведанное…
– Тоннели?
– Ага.
– Хм… Может, тут еще полно усыпальниц «с секретом» для таких же пройдох, как Фонтанель? – усмехнулся Евгений, чувствуя дыхание могилы.
Альцина пожала плечами:
– Не знаю. Мало кому под силу столь мастерски симулировать смерть.
Она как-то по-мальчишески ухмыльнулась, сняла туфли и вдруг, повиснув на руках, ловко спустилась вниз.
– Давай сюда! Если не трусишь.
Вместе они пролезли в квадратный проход.
– Мы точно найдём здесь твой Террелий, – прокряхтела Альцина. – Я чую! Слишком все складно получается. А вот, что будет, когда мы его найдём... Может, поединок с мумией ещё покажется нам детской забавой!
Евгений с детства боялся темных замкнутых пространств, но присутствие Альцины очевидным образом придало ему сил. Ему даже пришло в голову, что ползти следом за ней, глядя вперед, весьма неделикатно (хоть мрак и не давал ничего увидеть).
«Идиот! О чем я думаю?!»
Он вспомнил, что во время колдовского шабаша уже видел абсолютно все.
Они лезли около минуты, как слепые кроты, пока нора не привела их в не менее темный тоннель. Фонарь осветил сырую кирпичную кладку и низко нависающий, бугристый, как драконья шкура, потолок.
– Нам стоило бы получше подготовиться… – начал Евгений.
– Заткнись!
Кругом царила мертвая тишина, нарушаемая лишь звуком падающих где-то капель.
– Пер-Лашез – кладбище желаний, ты знаешь об этом? – шепотом спросила Альцина, отряхивая подол.
– Э-э…
– Не знаешь? Как же! Здесь мертвяки исполняют мечты на заказ. Дух Оскара Уайльда исполняет желания влюбленных друг в друга мальчиков. Философ Абеляр и его пассия Элоиза – желания романтиков и поэтов. Элеонор Дюпле, любовница Робеспьера… а черт ее знает! Наверное, мечты всяких одержимых бунтарей и убийц. У каждого свой жанр. Так что, мы обратились по адресу. Призрак жулика просто обязан помочь тебе в этой… авантюре всей твоей жизни!
– Он же умер далеко отсюда.
– Какая разница? Могила-то здесь!
– Да… И мы ее разгромили.
– Не мы, а ты!
Альцина сверкнула зубастой улыбкой и на миг ослепила Евгения фонарем.
– Пошли!
Она наобум выбрала направление.
Тьма черным сгустком пятилась вглубь тоннеля. Под ногами чавкала влага, и шуршал песок. Холод и страх гнали по спине полчища мурашек.
– Боишься? – спросила вдруг Альцина.
– Да, – честно ответил Евгений.
– Я пошутила, забудь! Я уже была здесь во сне. И гадала… Ничего плохого здесь с нами не произойдет. Хех! Я ж не сумасшедшая, чтоб идти с тобой на верную гибель!
Евгений ощутил некоторое облегчение. Альцина была верна себе.
– А ты…
– Что?
Его тянуло спросить, за каким чертом она вообще ему помогает, вместо того, чтобы спать в теплой постели. Но было очевидно, что Альцина скорее умрет, чем скажет правду.
«Если эта правда может быть приятна мне…»
– Ты н-не слишком ли веришь своему пророческому дару?
– Знаешь, сколько раз он меня подводил? – Альцина сомкнула большой и указательный пальцы. – Ноль!
Она дернула ногой, чтоб отогнать любопытную крысу.
– Смотри-ка!
Впереди шла развилка.
Более узкий проход уводил вниз. В нем смутно проглядывало подобие ступеней.
– Ты уже попросил призрак о помощи?
– М-м… нет.
– Так проси его сейчас!
Евгений вздрогнул. Рядом стояла чья-то фигура.
Он чуть не отскочил, но некто исчез, как мгновенное видение.
– Тоже видел?!
Евгений с трудом покивал, подавив в теле дрожь.
– Это он! И он показывает туда! – Альцина указала на ступени. – Спасибо, Бернар. Ты чудо!
Они вошли в тесный проход.
Пригибаясь, чтобы не оцарапать голову о грубые выступы, друзья спустились по разбитым ступеням вниз, двинулись по длинной кишке, в конце которой что-то смутно мреяло, переливаясь в столбе тускло-серебристого  света.
Путь привел их в небольшой сводчатый грот. Задрав голову, Евгений увидел над собою квадратное, зарешеченное окно, сквозь которое светила луна и виднелось ночное небо.
Когда-то давно вверху, вероятно, была чья-то усыпальница. Но потом вода вымыла почву, и она провалилась, ославив лишь отверстие, в которое спустили гроб и, чтоб уберечь от мародеров, закрыли решеткой.
Альцина тронула его за руку и, молча, указала вперед.
В пяти метрах от них, прямо под «окном», в лунном сиянии вырисовывалось прозрачное, словно бы сделанное из тончайшего стекла, почти невидимое нечто. Оно было похоже на обледенелый куст. Или на огромную снежинку, с узорчатыми разветвлениями тонких щетинистых отростков.
Нечто не двигалось, видимо, не будучи живым.
Когда Альцина навела на него фонарь, оно исчезло из видимости.
Альцна косо взглянула на Евгения, давая понять что выбор (как и вина за возможную ошибку) целиком лежат на нем.
– Я… – неуверенно начал Евгений. – Л-ладно… Если это оно…
Он поднял с земли легкий камешек и, как можно мягче, чтобы не разозлить, бросил его в то, что было перед ним.
Раздался звон, будто взорвался потолок оранжереи. Нечто разлетелось по гроту тысячью осколков.
К счастью, никому не попало в глаза. Евгению задело щеку, а Альцина, вскрикнув, выронила фонарь.
– Молодец! – ни то искренне, ни то с сарказмом выдохнула она, ощупывая лицо.
Оторопело приблизившись к россыпи мелких, едва различимых, хрустящих осколков, Евгений разглядел то, что должен был найти: крохотный прозрачный, но вполне видимый, каплевидный кристалл, ощетинившийся многими шипами. Эти шипы, из которых и произрастал призрачный куст, теперь таяли на глазах.
– Я нашел!
– Виват… – без тени восторга отозвалась Альцина. – Покажи.
Евгений вспомнил, что некоторые вещества могут быть небезопасны. Как Красная тинктура, пробудившая рой смертоносных муравьев, или Бизантиум, рванувший не хуже фугасной бомбы.
– Не знаю, можно ли его трогать?
– Не тронешь, не узнаешь.
– И как он только мог сюда попасть?
– Черт его знает! Ты возьмешь или хочешь, чтоб это сделала я?
Евгений поднял кристалл. Тут же отбросил. Террелий был адски холоден.
– Вот, смотри, – пробормотал Евгений, перекидывая находку с ладони на ладонь.
Альцина не без интереса взяла Террелий, но также не смогла его держать.
– Надо во что-то его замотать. Есть носовой платок?
Альцина помотала головой.
Евгений вдруг почувствовал, что лед Террелия, перестает причинять боль, хоть сам кристалл едва ли стал теплее. Скорее, магический холод начал разбегаться по его венам, меняя температуру тела под себя.
– Альцина… – промолвил Евгений.
Но спустя мгновение все мысли покинули его разум.
Всюду был свет. Тверской бульвар. Над головою, в синей вышине жарко сияло солнце и плыли пухлые летние облачка. Листья трепетали и горели. Играли дети. Цокали копыта.
Евгений, как ни в чем не бывало, миновал девочку с обручем и бородатого шарманщика. Даму в соломенной шляпке и строгих очках, сидевшую на лавке с книгой.
На нем была его старая, давно забытая тужурка, в которой летом всегда было жарко, а осенью холодно, купленная на отцовские деньги.
Евгений шел на какую-то художественную выставку.
«На выставку ли?»
А может, это была и не выставка…
На душе было радостно и необычайно светло. Евгений знал, что застанет там свою подругу Аню. По крайней мере, он верил в это всем сердцем.
А еще он радовался тому – и это было самое поразительное – что день назад закончился привычный мир. День назад Россия вступила в войну.
Евгений никогда и никому бы в этом не признался. Он знал по книгам, что в войне мало хорошего. И даже наигранно, как подобает закаленному либералу, фыркал о ней в кругу спорщиков. Но необычайное единение народных масс, какое было немыслимо совсем недавно, зажигало в его сердце страстный, не поддающийся анализу, огонь.
Евгений шел пружинистыми, летящими шагами, наслаждаясь этим июлем и этой прекрасной Москвой так, словно никакого завтра впереди не было.
Ему было восемнадцать.
Он сам не заметил, как оказался среди шумного шествия, с иконами и портретами царя, с русскими и сербскими флагами. Он не кричал как все и даже не думал попробовать. Господь воспитал его иначе.
Но ему было радостно. Как и всем вокруг. И в этом не было греха!
Солнце палило. Справа лился колокольный перезвон. Белозубый поэт, стоя на карнизе, читал что-то громовое и патриотическое.
Евгений вспомнил про выставку и про Аню. Лучше было бы не опоздать. Но толпа, как невозмутимая река, уносила его все дальше от нужного поворота…
Все переменилось. Теперь он сидел один в полутемной гостиной. Был вечер. За высоким окном крупными хлопьями падал снег. На елке горели свечи, отражаясь светлячками в разноцветных шарах и медном боку самовара. Тихо постукивали настенные ходики.
Евгению было десять. Он ждал, когда домой вернутся родители, вместе с гостями. Когда со знакомым щелчком и кожаным скрипом в передней раскроется дверь, зазвучат голоса, и вспыхнет свет. А пока что…
Сладкое, чарующее ожидание сковывало его. Где-то скреблась мышь. Застывшие собаки гнались за неподвижным оленем на старом гобелене. С пианино, расправив бронзовые крылья и навострив уши, грозно глядела сова.
Женя поднялся с кресла и, миновав праздничный стол, подошел к окну.
На улице было неузнаваемо. Волшебник-снег обратил весь город в дивный уютный мир, с коралловым рисунком ветвей, и бархатными волнами сверкающих сугробов. Черный маленький пень во дворе оброс мохнатой шапкой. Свет фонаря окрашивал снежную сказку в рыжевато-золотистый оттенок.
А хлопья все летели…
Он увидел сутулого седобородого старика в овчинном тулупе, похожего на Рождественского Деда, одиноко шествовавшего мимо его окна, с палкой в руке.
Женя расплющил нос о ледяное стекло, следя за человеком. Он не знал, почему, но ему страшно нравилось наблюдать за этим дедушкой, который тихо брел по своим делам, не подозревая, что его видят.
Часы прокуковали девять и, как по волшебству, дверь квартиры отворилась. Послышались веселые голоса и топанье калош.
Мама, смеясь, говорила что-то про ресторан «У Зонна».
Женя, соскочив с подоконника, бросился в переднюю…
Новое видение.
Он был совсем маленький. Кругом горел первородными красками цветущий луг. В воздухе плавали пушинки. Небо было не голубым, а ослепительно сияющим и невероятно теплым. Родители шли рядом, ведя его за ручки сквозь траву.
Папа указывал на что-то впереди, называя это радугой. Женя не совсем понимал, где этот сказочный мост, соединяющий один конец земли с другим. Он видел только свет. Волшебный, переливающийся дугою свет. Мир будто бы улыбался ему.
«Радуга…»
Это было первое, что он осознал и запомнил в своей жизни, когда был в ней еще совсем гостем. А потом забыл на многие годы.
«Радуга!»
Первое чудо. Первая радость. Первая красота…
Евгений очнулся от чудесных миражей. По щекам текли слезы. Вокруг был все тот же сумрачный грот.
Он разглядел Альцину, сидящую у стены. Ему показалось, что с подругой, что-то не так. Но приблизившись, Евгений понял, что Альцина просто плачет навзрыд, уткнув лицо в колени.
Она действительно рыдала, содрогаясь всем телом и захлебываясь в слезах.
Евгений не верил своим глазам.
Он опустился на корточки. Не зная, что предпринять, ласково погладил Альцину по плечу.
– Все хорошо… – вымолвил он.
Альцина подняла на него сырые, в черных потеках туши глаза. Евгений помог ей встать на ноги. Потом осторожно обнял, как обнимают детей. Она тоже обняла его. Впервые в жизни.
– Чушь к-какая-т-то… – судорожно выдохнула Альцина.
Она боролась с собой, даже пыталась усмехнуться, но продолжала всхлипывать.
Евгений вдруг почувствовал себя совершенно счастливым. Ему захотелось танцевать прямо здесь, вместе с Альциной. Кружиться, прыгать и хохотать.
Он спохватился.
«Террелий!»
Кристалл лежал у него в кармане и уже не был ледяным. Зато, холодными стали его собственные ладони. И ее тоже.
– Что с нами случ-чилось? – пролепетала Альцина. – Т-ты т-тоже видел?
– Да! – заулыбался Евгений.
Альцина помотала головой, чтобы собраться мыслями.
– Он у тебя?
– Да.
– Тогда пошли!
Они вернулись по знакомым тоннелям. Чтобы выбраться из могилы, Евгению пришлось встать на четвереньки и побыть для Альцины табуретом.
Потом она с величайшим трудом, ободрав локоть, вытянула его за руку наверх.
Несколько минут они сидели на траве, рядом со взломанным склепом. Альцина не произнесла ни слова.
– Я видел, знаешь… – начал было Евгений. – Как будто…
– Рот закрой! – устало, но без злобы оборвала его Альцина.
Она хотела что-то добавить, но лишь обратила взор к луне. Луна была высокой и печальной. Похожей на лик страдающей женщины. Звезд почти не было видно.
– Через ворота возвращаться нельзя. Заночуем здесь?
Евгений пожал плечами.
Они услышали музыку. Где-то на кладбище, в полусотне метров от них вдруг заиграл патефон.
Евгений почти сразу узнал увертюру к «Тангейзеру».
Альцина нахмурилась. От ее недавней меланхолии не осталось и следа.
– Я точно видела, что там внизу нам ничего не угрожает. Но только внизу…
– Надо уходить! – прошептал Евгений.
Когда они вышли на дорожку, от темной стены одного из склепов отделилась тень.

Схватка

Вайпер уверенно приближался к ним, одетый как на прием, поигрывая щеголеватой тростью.
– Две крохотные птички хотели улететь! – нараспев произнес он. – Тш-ш! Только тихо! Композитор Вселенной не терпит истерик, нытья и воплей.
Альцина сделала шаг назад. В ее руке блеснул откуда-то взявшийся короткий и кривой, как коготь, нож.
Вайпер, наслаждаясь собой, театрально сдернул длинную часть трости, и в следующий миг он сжимал уже настоящую шпагу.
Евгений подумал, что надо бежать. Счет шел на секунды.
Он хотел подать Альцине какой-то знак, но та, быстрее него сообразив, что к чему, сорвала с ног обе туфельки и, одну за другой, метнула их в лицо врагу.
– Бежим! – вскрикнула она.
Они бросились во мрак.
Тени деревьев, горбы склепов и очертания крестов, луна и костлявые кусты – все тряслось и мелькало в бешеной пляске.
До Евгения дошло, что он бежит следом за Альциной, а не сам по себе. Вайперу нужен он, а не она!
«Разделиться? Прятаться?»
У них был шанс одолеть его вместе, будь они хоть чуть-чуть готовы…
Альцина, споткнулась.
Евгений в ужасе обернулся, не успев ее подхватить. Вайпер был рядом. Альцина чудом увернулась от его клинка, вошедшего в землю, мимо ее шеи.
Она вскочила на ноги.
Вайпер, рыча, выдернул меч – острие мелькнуло перед лицом Альцины.
Она пырнула его ножом в ответ, но ей не хватило пары сантиметров.
Новый колющий удар стал бы для нее последним, но она перехватила рукою клинок.
Из горла Альцины вырвался дикий вопль боли – лезвие рассекло ей ладонь.
В этот миг Евгений, овладев собой – схватка длилась не более пяти секунд – бросился на Вайпера.
Все вышло хуже, чем он ожидал. Враг нанес ему удар в ухо, способный свалить быка. Евгений рухнул лицом в сухую полынь, чуть не лишившись обоих глаз.
Вайпер убил бы его… Но Альцина полоснула его по плечу.
– С-сука! – сдавленно прошипел Алекс.
Он замахнулся мечом и вдруг, ринувшись прямо на Альцину, ударил ее лбом в лицо. Альцина упала.
Евгений кинулся на него со спины, но тот ловко опрокинул его,
Он подступил к Альцине – та отбивалась босыми ногами, как заяц от совы. Клинок страшным жалом навис над ней, но на сей раз уже Евгений схватился за лезвие.
Руку обожгла боль.
Вайпер на миг растерялся – он думал, что Евгений еще на земле или же бросился бежать. Он хотел покончить со своей главной целью. Пронзить его насквозь, вспороть ему живот, как тушке на мясницком крюке…
Когда он, хрипя от возбуждения, свободной рукой взял Евгения за горло, острый палец Альцыны впился ему в правый глаз.
Алекс Вайпер больше не был собой. Перед ними был ревущий джаггернаут, с перекошенной окривевшей рожей, который отшвырнув Евгения, схватил Альцину за волосы и, оттащив к ближайшему склепу, начал бешено давить ее голову о каменную стену, выхаркивая свой полузвериный садистский хохот.
Евгений обессилел от ужаса.
Вайпер покончил с Альциной. Обратил на Евгения свое бледное, как смерть лицо, с черной кровоточащей глазницей и перепачканным кровью подбородком.
Где-то истошно ныл, зависнув на одной ноте, «Тангейзер».
Евгений начал отползать. Вайпер, переводя дыхание, рыскал по траве своим оставшимся глазом, в поисках меча. Потом, шагнул к Евгению и наступил ему на грудь.
Страшная улыбка разверзлась на его лице. Он облизнул прокушенную губу.
– Лежи…
Он медлил. И вдруг, приметив что-то на земле, озарился нежданным трепетным вдохновением. Поднял кувалду, лежавшую у разбитых дверей усыпальницы Фонтанеля.
– Я размозжу тебе башку!
Алекс был готов это сделать. Он жаждал этого… Но что-то пошло не так. Его подвел чертов патефон, осквернивший своей помехой любимый шедевр! Его бы стоило наладить, чтобы ночь пришла в равновесие.
«Но тогда эта тварь успеет убежать…»
Было и еще кое-что. Выколотый глаз сводил его с ума. Он почти не чувствовал боли, однако, вместо нее, по венам и капиллярам лица, головы и тела разливался невыносимый холод, словно в глаз вонзился осколок льда.
Даже пальцы вдруг начали примерзать к рукояти.
Иней покрыл его разум.
Евгений глядел, не моргая, на своего врага, но враг больше не замечал его. Его искалеченный взгляд устремился вперед.
Потом Вайпер закрыл глаз и мотнул головой. Еще раз. Он видел то, чего не существовало.
Он выронил кувалду. Вскрикнул. Начал лихорадочно озираться. Попятился назад на нетвердых ногах, прикрываясь руками от воображаемых побоев.
В нем было что-то от паука, которому оборвали половину лапок. Или от ребенка-дегенерата. Он хрипел и давился: крик застрял у него в глотке, как рыбий хребет.
Алекс был в приюте. Его окружали все, с кем он провел свое детство. И еще многие другие…
Тени сгрудились над ним, возвращая долги.
Евгений привстал с земли, начиная догадываться, что приключилось с Вайпером. Будь он хоть на йоту похож на своего врага, его объяло бы злорадство. Но, вместо этого, он вспомнил об Альцине.
Маньяк забился в склеп, конвульсивно трясясь, пряча и прикрывая лицо.
Евгений видел, как он, задыхаясь в бреду, хватается за стены, не зная, куда попал.
Он потерял равновесие.
Балетно взмахнув ногой, опрокинулся спиною в черный провал могилы.
Его будто и не было…
«И все?!»
Не веря своим глазам, ожидая какого-то страшного сюрприза или подвоха, Евгений приблизился к краю ямы. Внизу было совершенно темно.
Ни звука.
Вайпер упал вниз головой, самым нелепым и роковым образом.
«Альцина!»
Евгений кинулся искать подругу и нашел ее, с огромной ссадиной на лбу, с окровавленным носом и разбитой скулой, без сознания… но, все-таки, живую.
– Он сдох? – спросила Альцина, придя в себя.
– Да.
Евгений подвел ее к яме.
Альцина сплюнула кровью вниз. Потом, выматерившись, взяла кувалду и, отыскав неподалеку, все еще стенавший патефон, с наслаждением его расшибла.
– Покойтесь оба!
Друзья просидели на кладбище остаток ночи, до открытия ворот. Альцина мрачно шутила: что подумают ранние посетители, при виде столь экстравагантной пары (Евгению тоже досталось).
Она взяла пораненную ладонь Евгения. Сравнила со своей.
– Мы будто в чем-то поклялись друг другу!
– Н-да уж…
Евгений думал про никогда не существовавшего Мак-Кинли. Про ту прекрасную роль, которую долгое время играл беспринципный злодей, готовый его убить. В это было сложно поверить.
«Хорошо, что Ричард так и не узнал, кто ты на самом деле!» – с грустью подумал он. – «С него хватило разочарований… И как было бы славно для всех, если б ты, и правда, погиб в джунглях! За одну такую роль, тебя бы не отправили в девятый круг…»
Евгений вспомнил доктора Беннетта. Вспомнил профессора Лютикова.
Волки в овечьих шкурах были проводниками, движущими силами в его судьбе, нравилось ему это или нет.
Он ощутил накатывающий сладкой волною сон. Думать о плохом расхотелось.
Где-то некстати защебетала первая пташка.

Приговор

Рейнеке пронизывающе и страшно смотрел в глаза леди Бернгардт. Его лицо наполовину озаряло рыжее пламя камина. Сейчас он больше, чем когда-либо за время игры походил на чудовище, которым всегда был. Пусть даже без явных внешних проявлений.
– Старость больше не осквернит ваших черт, миледи! Ни старость, ни тление. Вам будет очень кстати сгореть. Вместо боли, вы окунетесь в райское блаженство. Потом вспышка света, и…
Он щелкнул пальцами.
– Но перед этим я хочу попросить вас об огромной услуге.
– Какой?
– Я не верю в организаторский талант розенкройцеров. Это фанатики и рабы, которые спустят петлю в самый важный момент. Я много раз имел с ними дело… Кучка обделенных природой любителей, не считающих собственные провалы. Что касается государственных старцев – они сделают все, чтобы сохранить жизнь всем, кому только можно в «Крысином короле». Чтобы те до конца дней писали мемуары, сидя в Тауэре, и раздавали интервью газетам. Мне не нужны свидетели! Вы, а также ваши прелестные внучки: Селена и Иоганна, позаботитесь о том, чтобы никто не ушел отсюда живым. Срывайте любые попытки переговоров. Дайте представителям власти понять, что против них орда маньяков, которых необходимо стереть с лица земли. Это нетрудно.
– А их дети?
Рейнеке скривил рот.
– На ваше усмотрение. Мне плевать.
– Хм!
Леди Бернгардт, ничего не ответив, опустилась в кресло. В камине щелкнула головешка.
– А ты… просто исчезнешь?
– Да.
– Спрятавшись за наши спины?
– Да.
– Потому что лишь тебе одному суждено жить вечно.
– Да.
– Позор…
Рейнеке понимающе улыбнулся.
– Да, кстати! Тинякова я возьму с собой.
– Ч-что?
– Он… невинен. Он большее дитя, чем все мальчики и девочки, которых я здесь знаю.
Рейнеке, с тенью сентиментальной неловкости на лице развел руками.
– В целом…
– Я поняла! – с глубочайшим презрением оборвала его баронесса. – Все будет сделано, как ты хочешь. А теперь… О-о, я терпела больше полувека, чтоб тебе это сказать! Катись в ад!!!
– Пандемониум – это не ад. Ад здесь, – улыбнулся Рейнеке. – Ты ничего не теряешь, Корделия. Прощай!
Он удалился. Из соседней комнаты тут же вышли Селена и Иоганна.
– Я не хочу… – прошептала Селена.
Ее слепые глаза слезились.
– Когда все закончится, вы обе должны покинуть страну. Вас возьмет под свою защиту дом Гамильтонов, – сухо сказала бабушка. – Селена, не смей меня опозорить.
– Умирать ради этой падали! – огрызнулась Иоганна.
Леди Бернгардт не удостоила ее ответом.
Женщина, годившаяся им в старшие сестры, смотрела на них потухшим и скорбным взглядом отжившей свое старухи.
Природу нельзя было обмануть.
Она думала о том, кого только что прокляла, кому желала мучительной смерти, и кто до сих пор не отпускал ее душу.

Пункт назначения

– Как выберешься из всего этого, дай мне знать, – промолвила Альцина, смущенно и печально отводя глаза.
Евгений улыбнулся:
– Хорошо.
Они стояли посреди пустынного пляжа, неподалеку от прибрежного городка Кале.
Было пасмурно. Серые волны, мерно шипя, омывали гладкий сырой песок. Плакала чайка.
Плечистый босой бородач, со шрамом на щеке, который мог бы без грима сыграть лихого пирата, выталкивал на воду парусный ялик.
– Я не стала гадать, что тебя ждет впереди. Не мое дело.
– Я… понимаю.
– Долго вы? – крикнул Гастон.
– Щас! – отмахнулась Альцина. – Ну что, пока… Удачи!
– Пока! И спасибо тебе… за все.
– С тебя причитается.
Евгений хотел снова обняться, но вспомнил, что Альцина не из той породы.
Они какое-то время молчали, глядя в глаза друг другу.
Гастон не выдержал:
– А все-таки, мечта моя, скажи, кто тебе там, в Париже надавал тумаков?
– Кретин… – фыркнула Альцина.
– Я его найду, так отделаю – мама родная не узнает! На спине у него вырежу твое имя!
– Все, иди в лодку!
Евгений видел, как она, не оглядываясь и придерживая от ветра шляпу, быстро уходила вверх по склону.
Ему вдруг стало ее необъяснимо жаль. Хотя пожалеть в оставшееся время стоило бы себя самого. Совсем недавно ему казалось, что подойдя к финальной черте, он забудет о ком бы то ни было, или даже возненавидит этот мир за безразличие и жестокость к себе любимому. Как делал это не раз. Но все изменилось.
Малоприятный воздыхатель Альцины, тихо насвистывая, вставлял весла в уключины и натягивал парус.
Евгений приблизился к лодке.
– Ну че? – равнодушно спросил Гастон, без расчета на какой-либо ответ.
Евгений хотел спросить, чем ему помочь, но вдруг его так и передернуло.
Он вспомнил кое о чем.
– Простите…
– Че?
– Я… М-мне нужно в город! На двадцать минут… на полчаса!
Гастон выплюнул забористое французское ругательство. Потом преспокойно лег в лодку, сунув под голову рыбацкий плащ, и тотчас задремал.
Евгений со всех ног бросился в Кале.
Там в сувенирной лавке он долго перебирал красочные открытки, пока не выбрал самую лучшую и самую французскую из всех.
Потом отыскал здание почты, подписал открытку словами «Дорогой Мари от Учителя!» и отправил в далекий Сиам на адрес мадам Хонгнакорн.
– А я уж заволновался! – проворчал Гастон, когда зайдя по пояс в воду, Евгений стал забираться в качающийся на волнах ялик. – Осторожней! Вот так… Плавать хоть умеешь?
Евгений кивнул.
– Значит, в Англию?
– Да.
– Ну, в Англию, так в Англию! И-э-эх!
Он налег на весла.
Пять часов плаванья превратились в вечность.
А потом Евгений оказался на каменистом берегу, перед громадным меловым обрывом, на острове, где, так или иначе, должна была закончиться эта бесконечная история.
«Роусон…»
Тот, кому Ричард отправил его имущество. Единственный и последний, кто был ему теперь нужен.
Ни то своими гаданиями, ни то через всезнаек-подруг, Альцина узнала, где он живет. Правда, до него еще предстояло добраться.
Евгений двинулся по узкому пляжу вдоль белой отвесной стены, туда, где она становилась ниже, и где, как указал ему Гастон, в паре километров начинался город.
– Меня в Дувре не особо жалуют! – пожаловался француз. – Бывай!
Дышащий йодом ветер бил в лицо. Ботинки скользили по мокрым камням. В прояснившемся небе сияло и лучилось, клонясь к закату, солнце.
Когда обрыв стал достаточно низким и не таким крутым, Евгений вскарабкался наверх и оказался на обочине тянущегося вдоль линии берега шоссе.
Кругом было пусто. Невдалеке виднелся порт, дымило какое-то грузовое судно.
Евгений сел на траву и закрыл глаза. Ему не хотелось больше никуда идти. Хотелось сидеть здесь, вдыхая морской воздух до своего последнего часа.
Вдали глухо зарокотало авто.
Евгений не стал открывать глаза, чтобы в них не ударило пылью от колес. Он ждал, когда машина промчится мимо. Но та сбавила ход, и, шелестя шинами, остановилась прямо перед ним.
Евгений увидел сияющий на солнце, похожий на откормленного злобного ворона, иссиня-черный лимузин с угловатым и длинным кузовом, чьи задние окна были траурно зашторены (а-ля катафалк).
За рулем неподвижно сидел смертельно бледный, остроносый  некто, в очках и черной фуражке, напоминающий восковое изваяние.
Машина не двигалась. Мотор продолжал работать.
Евгений понял, что такое чудовище может предназначаться лишь ему одному.
Он овладел собой. Поднялся. Отряхнув брюки, смиренно открыл дверь и влез на заднее сиденье.
Юлить и мудрить перед лицом судьбы, было, в лучшем случае, бесполезно. Все шло быстрее, чем он ожидал.
Они проехали через город и понеслись по просторам зеленых английских холмов и зреющих полей.
Отодвинув шторку, Евгений с лихорадочным наслаждением, как в последний (или же действительно в последний?) раз, озирал проплывающие красоты.
Иногда он посматривал вперед.
Сквозь оконце в перегородке, отделяющей кабину, он замечал, что водитель не оборачивается на него, а в зеркале заднего вида отражен его застывший, мертвый, не мигающий взгляд.
Сердце съежилось.
Они ехали довольно долго. Поля сменяли каменные деревни, живые изгороди, тенистые рощи и перелески. Закатное солнце горящим пауком бежало сквозь дебри темных крон.
Вечер наполнил машину зернящимся мраком. Евгений, стараясь не смотреть в скверное окошко, не отрывал глаз от угасающей полоски света на горизонте.
Мимо пробегали огоньки жилищ: кто-то ужинал, кто-то укладывал детей ко сну. Проносились порой встречные авто с какими-то счастливцами внутри.
«Куда же ты меня везешь?» – тревожно думал Евгений.
К полуночи они въехали в небольшой городок, сплошь состоящий из коттеджей с черепичными крышами, похожий на иллюстрацию к книжке английских сказок.
Остановились у трехэтажного дома, увитого наполовину космами плюща, с горящим фонарем над входом. Вокруг лампы кружилась мошкара.
Евгений, наконец-то, понял: его привезли, к тому самому отелю, где давным-давно остановился Беннетт. Где сам он побывал, будучи бесплотным астральным телом, перед тем, как впервые попасть в особняк.
Евгений вышел из катафалка, взглянул на воскового истукана, так и продолжавшего неподвижно торчать за рулем, и зашел в освещенную дверь.
Скучавший у стойки молодой человек растянулся в почтительной улыбке. Кажется, Евгения ждали.
– Добро пожаловать, сэр! Я проведу вас в номер.
Они поднялись по лестнице и вошли в комнату. Администратор вручил Евгению ключ и, не спросив ни оплаты, ни документов, с поклоном затворил дверь.
«Вот и все!»
Евгений поглядел в окно. Черный автомобиль никуда не собирался уезжать.
Не успел он задаться вопросом: «зачем я здесь?» как ответ бросился в глаза.
У кровати стоял чемодан. Раскрыв его, Евгений увидел все, ради чего он истоптал, исколесил и исплавал земной шар (не считая двух последних веществ, лежавших у него в кармане).
Кроме ампул, там был дневник Беннетта.
«Кажется, Роусон умыл руки, после первого предупреждения от “Крысиного короля”…»
Следующей находкой стал черный фрачный костюм, висящий в платяном шкафу. А также зубной порошок, бритвенные принадлежности, расческа, мыло и лак для волос.
Кто-то хотел, чтоб он явился на казнь, как на свадьбу или на бал.
Этот кто-то глядел на него из тьмы.
Евгений увидел на внутренней стенке шкафа приклеенное фото мсье Фантазма, кошмарного иллюзиониста, чей черепообразный лик являлся ему порой в страшных снах. Он сидел в кресле, вместе со своей зубастой чревовещательной куклой, тараща свои черные линзы.
Евгений сорвал фотокарточку и разглядел ее. На обороте была издевательская надпись: «Повесели нас!»
Это прямо противоречило совету, который дала ему Альцина в Египте: «Будь с ними скучным!»
Евгений мысленно возблагодарил Альцину. Ему нужно было быть скучным – невыносимо, дьявольски серым и заурядным! Только так он мог сломать их игру…
Он зашел в ванную, привел себя в порядок, переоделся. Увидел в зеркале торжественно одетого пока еще не покойника.
Стрелка часов над кроватью подбиралась к часу ночи.
Евгений сел на стул, перетирая ледяные пальцы, не зная, как еще потянуть время. Он вдруг почувствовал, что чуда не случится. К этому не располагал ни жанр истории, героем которой он был, ни его «заслуги» перед богом, слишком уж скромные, не сказать, сомнительные.
Он припомнил свою нелепую галлюцинацию: неунывающего Джека Саммера, болтавшего какую-то мудрую ахинею, спасшую ему жизнь и рассудок.
«Теперь он не придет…»
За окном повелительно рявкнул рожок. Его требовали!
Евгений машинально, как загипнотизированный, спустился вниз по лестнице и сел в авто.
Впереди ждала неизбежность.

Коронация

Двери растворились. Двое лакеев ввели в зал шатающегося от страха, похожего на собственную тень… едва ли его можно было назвать человеком. Все же, он стал для клуба настоящей звездой, источником азарта, веселья и целой палитры острых ощущений.
Графиня Хантингтон с трудом сдерживала радость: она верила, что в эту ночь всему будет положен конец.
Епископ Атчерсон, полковник Гиббс, Синклер и прочие вполне разделяли ее осторожный оптимизм. Игра осточертела им.
Более того, всем им совершенно искренне теперь хотелось стать чуточку лучше. Они даже условились, что, несмотря на брезгливость, будут с уважением относиться к этому проклятому существу. Впрочем, решение было, конечно же, за Рейнеке.
– Однако его живучесть дорогого стоит. Этот малый точно пережил бы Верден! – задумчиво говорил полковник, поглаживая ус.
– Все-таки, нужно ввести его в курс дела! – суетливо промолвил Берни. – Он должен знать о своих доходах от романа. В конце концов, он же имеет право на… последнюю волю.
– Не думаю, что ему это сейчас важно, – поджав губы, вздохнула мадам Бонно.
Евгения подвели к огромному портрету на стене. Из позолоченной рамы на него свысока, снисходительно улыбаясь, не без мудрой иронии взирал не кто иной, как доктор Беннетт.
Лакейская рука в белой перчатке, грубо взяв Евгения за голову, поставила его на колени.
Улыбка Беннетта стала отчетливей и как будто злее. Зрачки двумя хищными жалами вонзились в цель.
Евгений знал это свойство волшебных портретов: незримо, но явно выражать эмоции и следить за людьми.
– Друзья! Вот и пробил час! – воскликнул жутковатый, надтреснутый, фальшиво страстный, как у конферансье, голос.
Из строя белых манишек, изящных причесок и драгоценных камней появился Рейнеке.
– Убийца стоит на коленях и готов заплатить свой кровавый долг!
Евгений давился, пытаясь справиться с волною жара, окатившей его изнутри. Он не ошибся! Оставалось лишь до последнего оттягивать чудовищный взрыв паники.
– Ты понимаешь, что тебя сюда привело? – грозно спросил его Рейнеке.
Евгений выдохнул:
– Да.
– И ты имеешь ясное представление, что тебя ждет здесь?
Голос Рейнеке звучал, как сама смерть.
– Д-да.
– Кто-то возможно полагал, что все свершится легко и быстро, без суда… Это не так! Не совсем так.
Среди присутствующих пошел заинтригованный шепот.
Евгений словно бы оглох. Реальность гудела в его ушах осиным роем, плыла едким слезящимся маревом перед глазами. Со лба капал пот. Сердце норовило вырваться из груди.
Он вдруг подумал, что неизбежно изгадит кровью костюм…
«Дай бог, чтобы только кровью!»
– И да-да-да… Как мы могли забыть! – продолжил Рейнеке. – Элизиум!
Он хлопнул в ладони, и вслед за Евгением в зал внесли собранную им бесценную коллекцию.
Бордовый сумрак, бродивший в освещенных кенкетами стенах, шелестящая тишина, серые, холодные лица и нависающий впереди, как гильотина портрет – все отдавало пестрым театральным пафосом. Лишь парализующий ужас и близкая смерть в этом царстве фальши были вполне реальны и осязаемы.
– Высший мир, врата в который мы, наконец-то, откроем, исполнив мечту нашего славного друга Генри!
Рейнеке, кокетливо ухмыльнувшись, подмигнул публике.
– Или нет?
Вопреки инстинкту толпы, никто не посмел ответить: «Да!»
– Хм… А ты что думаешь? – спросил Рейнеке Евгения.
Евгений отрешенно, почти бессознательно дернул головой, не возражая и не соглашаясь.
– Как странно… – вздохнул хозяин. – Что за упадочный настрой! «Крысиный король», ты ли это?
Даже сквозь страх Евгений почувствовал кое-что крайне важное: встреча не задалась. Собравшиеся будто ожидали чего-то совсем иного.
– Встань, – мягко велел Рейнеке.
Евгений повиновался.
– Выручай нас! – шепнул колдун. – Если тебе есть, что сказать, сейчас самое время.
Евгений обвел присутствующих стеклянно-опустошенным взглядом. Среди незнакомых лиц он вдруг узнал Селену. Она безучастно смотрела на него своими невидящими глазами, стоя рядом с татуированной садисткой и какой-то дамой в траурном закрытом платье.
– Может быть, ты что-то пожелаешь, м-м… посоветуешь нам? Как бы ты хотел, чтобы с тобой поступили?
Евгений стиснул зубы.
– Ну?
– П-п…
– Что?
– По справедливости, – выдавил из себя Евгений.
– Я только за! – Рейнеке выразительно развел руками. – Не могу себе представить здесь того, кто был бы против. Разве что Себастьян: он ненавидит эрмов, как таковых, и был бы, думаю, незаслуженно жесток к тебе.
Ветхий старик-дворецкий, с мерзкой усмешкой, покивал из угла.
Даже стоя на краю смерти, Евгений не мог не подивиться, что он до сих пор жив.
– Ты ведь рад, что справедливость, наконец, восторжествует? – глумливо спросил Рейнеке.
Евгений молча сглотнул скопившуюся в горле сухую горечь.
«Господи, скорее!» – только и мог думать он.
– И все-таки, что же с нами не так? – в замешательстве промолвил Рейнеке, покачиваясь на своих журавлиных ногах. – Не-ет, ночь отмщения начата определенно не с той ноги! Я ведь даже расписал программу: суд и казнь на первое, Элизиум на второе, хм-хм…
Он вдруг расхохотался грязным каркающим смехом и хлопнул себя по лбу.
– Ну конечно! Генри! – он обратился к портрету. – Дай нам знать, как правильно все устроить! Ты же здесь главное действующее лицо наравне с этим… Джеком Саммером, хе-хе-хе!
Портрет продолжал улыбаться, но во взгляде его вдруг отразилась растерянность, как у актера, которого в ходе спектакля спросили не по тексту.
– Дневник! – потребовал Рейнеке, вытянув руку.
Одни из слуг вложил ему в ладонь книгу Беннетта.
– Та-ак, что же Генри нам сообщает? Да, вот! Элизиум, Элизиум, Элизиум… Хм… Остров! Элизиум… и снова остров. Милый, прекрасный островок блаженства… К сведенью всех, Элизиум снаружи имеет вид скорее сферы, но никак не острова. Верно я говорю, Генри?
Рейнеке косо и недобро взглянул на портрет.
– А все дело в том, дорогие друзья, что наш Генри, будучи великим и самоотверженным филантропом, заботился, прежде всего, о других. И вход в Элизиум он готовил для нас. В то время, как сам рассчитывал окончить свои дни на грешной земле… На крохотном островке близ побережья Марокко, вдали от людских пороков и мирских сует, вместе со своей пассией, любви которой он так, увы, и не добился. Но для этого ему нужны были… деньги. Купить остров, построить виллу, обзавестись яхтой и штатом слуг и, разумеется, застраховать все это на случай урагана – дело весьма затратное. И именно поэтому…
Рейнеке перевернул желтоватую страницу.
В зале воцарился обеспокоенный ропот. Мужчины хмыкали, женщины вторили тихим аханьем.
– Именно поэтому идея всеобщего счастья и завладела умом Генри. Хотя, пожалуй, не такого уж и всеобщего… отнюдь не дарового… а может быть, и вовсе не счастья!
Он грамотно выдержал паузу, озирая публику сквозь ехидный прищур.
– А теперь мы переходим к самому интересному. Элизиум, дамы и господа – это билет в один конец! Никто из живых, ради собственного блага, не должен его видеть! Из Пандемониума можно выкарабкаться, но рай – запретный плод. Один его проблеск всецело подчиняет себе слабое человеческое существо. Тот, кто видел Элизиум, навсегда остается в нем сердцем и мозгами, впадает в меланхолию, жаждет повторения и, в конце концов, обрывает свою жизнь. После рая любое иное существование просто теряет смысл.
Кто-то из присутствующих поперхнулся выпивкой.
– Генри не был дураком. Он хотел построить скромный и безопасный земной рай для себя, пока десятки богачей, звезд политики и титулованных особ ползали бы перед ним на карачках, осыпая золотом и привилегиями, ради еще одного сеанса. В теории он даже мог бы стать властителем мира, но… Генри был умнее. Он помнил опыт Гауматы.
Рейнеке с мягким укором поглядел на портрет, который теперь улыбался, словно бы через силу, сквозь шок и негодование.
– Именно так, Генри! Мы, все-таки, раскрыли твой маленький секрет. Ты ждал чего-то иного, верно? Ах да, вишенка на торте! Евгений вовсе не крал твоих сокровищ, хочется тебе этого или нет. И погубил-то ты себя сам…
Он поднял руку, будто направляя на Беннетта невидимое оружие.
– Ты навсегда останешься нашим другом. Твоя беда лишь в том, что ты, и правда, слишком много врал на своем веку!
В нарисованных глазах вспыхнул ужас, и в тот же миг портрет объяло ревущее пламя. Холст выгорел быстрее, чем кто-либо успел понять, что происходит. Жадный огонь продолжал обгладывать пустую раму.
– Бросьте это в камин! – распорядился Рейнеке, указав на расставленные на серебряном подносе Атиум, Корбий, Бизантиум и прочие компоненты великого искушения.
Евгений, как сквозь сон, наблюдал за происходящим, еще не понимая, но чувствуя, что только что его судьба проделала какую-то сумасшедшую мертвую петлю.
Всё разом помножилось на ноль: все муки, усилия, ужасы, боль, грехи и жертвы были стерты одним коротким приказом. Всё… кроме него самого.
– Так ты хочешь, чтобы с тобой поступили по справедливости? – вкрадчиво спросил Рейнеке, глядя ему в глаза.
Евгений не ответил.
– Ты сделал очень и очень много, это надо признать. (Хотя уместнее сказать: натворил). Все это ты сделал исключительно ради себя: не по своей воле, но и не вопреки ей. Кто-то жертвует собою на войне. Кто-то создает материальные блага. Кто-то рожает и воспитывает детей. Кто-то ведет за собой цивилизацию… А ты сделал то, что сделал. Не стыдно?
Евгений машинально помотал головой.
Ему действительно ни за что не было стыдно. Особенно перед ними. Способность лгать оставила его, как последний ненадежный союзник.
– Друзья! – воскликнул Рейнеке, развернувшись к толпе. – Если мы казним его сейчас, то он ни-че-го не потеряет, ибо уже потерял все, что мог! Думаю, он сам свершит над собою праведный суд несколько позже, когда все пережитое устаканится в его изможденной голове. Как писал, гений русской поэзии Пушкин, ты сам свой высший суд! Так какого черта ему нужны мы?!
Зал молчал.
Рейнеке поднял палец.
– А теперь исторический момент! У нашего клуба, наконец-то появился тот, в честь кого он был назван, но кого у нас никогда почему-то не было. И этот кто-то перед вами!
Он обнял Евгения за плечо.
– Аплодисменты!
Все присутствующие, сперва оробело, а потом все больше и больше распаляясь, принялись рукоплескать. Зал накрыла буря оваций.
Двое лакеев, подступив сзади, надели на Евгения широкую атласную красную ленту, с белой надписью «Король» и силуэтом крысы.
– Короны сейчас не в моде, – пояснил Рейнеке. – Видит сотворитель, этот человек, волей-неволей, заслужил сей почетный титул! И наш долг – воздать ему. Более того, теперь, когда все позади, ему возвращается прежнее имя и все, что с ним связано!
Он покосился на Евгения:
– Тебе есть, что сказать?
Евгений вяло покачал головой.
– А вам, друзья? Леди и джентльмены, неужели ни у кого нет ни одного вопроса к этой невероятной личности?!
Суетливый коротышка, выглядывавший из-за чужих плеч, тут же поднял палец.
– Берни?
– У него… в некотором роде, проблемы с американским правосудием, если кто-то забыл. Старое имя не лучший подарок.
– Проблемы? Какие? – Рейнеке недоуменно скривил рот. – Побег из изолятора, куда его незаконно затащили параноики из федеральной службы? Не-ет, это уже не проблема. Даже во взрыве и пожаре, по официальной версии, виноват не он. Хе-хе! В самом деле… Автор мирового бестселлера не вынес обрушившихся на него ударов судьбы, потерял память, загремел в психушку, где провел пару лет, нафантазировав все, что только можно: от похода в Анды, до подземелий Пер-Лашез… и, наконец-то, усилиями врачей, восстановил рассудок и вернулся к нормальной жизни. Да, кстати! Его вдова… Лара, кажется? Разошлась со своим принцем и сейчас снова в поиске.
– Вы рады? – Рейнеке с усмешкой взглянул на Евгения и поклонился ему в пояс. – Ваше Величество!
Евгений не был рад. Он чувствовал, как к сердцу подступает слепое звериное бешенство.
Он вдруг понял, что больше не сможет лгать. Никогда. В его помутненном рассудке не осталось места ни для чего из прежней жизни.
Вытаращив глаза, как маньяк или зомби, он начал бродить по залу, натыкаясь на какие-то лощеные морды и тупые взгляды.
Остервенело вышиб у официанта поднос с напитками: королю можно все!
Потом перед ним возникло какое-то бородатое нечесаное чучело и заболтало по-русски, тыча себя в грудь:
– Это ж я! Я писал тебе загадки! Сумей из букв цепь сплести, и ни одной не упусти – помнишь? Я тебе все объясню… Я когда-то был большим поэтом!
Евгений отпихнул его.
Потом он увидел Селену и, подлетев к ней, стал что-то лихорадочно говорить, получая в ответ растерянные кивки.
– Ты что, не помнишь меня?! – вскричал Евгений.
– Я знаю, что должна… – с неискренней горечью ответила Селена. – Я… я помню, что мы были друзьями. Но потом…
– О господи! – Евгений отшатнулся от нее и затряс головой. – Господи! Господи! Господи!
– Улыбочку!
Синклер, со своей любовницей обхватили его за плечи. Щелкнул фотоаппарат.
Евгений, с воем, ринулся сквозь толпу, сам не зная куда. Растолкал кучку гоготавших подростков. Споткнулся о большеголового карлика в красной ливрее. Налетел на леди Хантингтон, так что та выплеснула себе на платье бокал игристого вина.
– С-скотина… – прошептала графиня
Евгений не стал возражать. Впервые в жизни это слово полностью соответствовало его душевному настрою.
Он схватил леди за волосы. Та испустила жуткий плебейский вопль, забыв про утонченный визг, подобающий ее классу.
Возникла пошлейшая кутерьма.
Спустя минуту Синклер и лакей, в сбитом на бок парике, отвесив Евгению пару звонких оплеух, тащили его под руки к выходу.
– Да, с тобою весело, Евджи! – фыркнул Синклер. – Если не сопьешься и не повесишься, приходи через год!
– Я Джек Саммер! – рычал Евгений в полубреду. – Джек Саммер, мрази!!!
Его выволокли из дома, подвели к берегу реки, после чего лакей пинком отправил его в воду.
Евгений вынырнул. Яростно отплевываясь и вертя головой, принялся хвататься за земляной обрыв.
Враги, посмеиваясь, вернулись в особняк.
Когда он выкарабкался на берег, перед ним была давно заброшенная ветхая хибара, с черными глазницами выбитых окон.
Он подбежал к запертым дверям. Сам не зная зачем, принялся бешено колотить в них, кляня последними словами всех и вся. Потом увидел под ногами маленький квадратный предмет. Это был его старый паспорт на имя Евгения Майского.
Евгений подобрал его. Хотел разорвать, но… Он вдруг почувствовал, что нахлынувшее безумие хорошо знает пределы дозволенного.
«Положи паспорт в карман!» – тихо потребовал внутренний голос.
– Не-ет!!! – взревел Евгений.
Он еще несколько раз пнул дверь, чтобы не слышать себя.
Минут пять бесцельно простоял у входа. А потом совершил то, чего бы никогда не сделал человек в здравом уме: бросился в воду и стал переплывать реку, боясь и одновременно надеясь, что лежащий в кармане паспорт размокнет и придет в негодность.
Перемазанный глиной, в ошметках речной тины, Евгений вылез на противоположной стороне, бросил отчаянный взгляд на ненавистный дом и зашагал, куда глаза глядят, мечась в вихре бессвязных мыслей и слов.
Кругом была глухая ночь. Где-то вдали тлел одинокий огонек.
Евгений знал, что ничего еще не кончено… Оно не могло закончиться вот так! Рвущая его на части ярость, как сумасшедший генерал приказывала куда-то идти, искать каких-то людей, готовить план мести…
И лишь спокойный, циничный голос в мозгу повторял, что все зря.
«Игра окончена!»
События последних двух лет в дикой, сумбурной пляске вспыхивали у него перед глазами. Он почти видел их. Они являлись к нему, как актеры из-за кулис, чтоб откланяться после невероятного спектакля. И каждое повторяло, что игра окончена.
– Игра окончена, Евг! – печально молвил Ричард, со сквозной раной в горле.
– Игра окончена! – хмуро прошептал Борис.
– Игра окончена! – процедил Генби.
– Игра окончена! – буркнул, дымя папиросой, Иван Григорич.
– Ура-а! Игра оконшена! – захихикала Мари.
– Иль джоко е финито! – рыкнул комиссар Конте.
– Игра окончена! – осклабился Вайпер.
– Игра окончена! – всплеснула руками Альцина.
Евгений вспомнил, что на нем все еще висит уродская красная лента. В бешенстве сорвал ее и растоптал.
– Ничего не кончено! Все только начинается, гады!
Он шел в ночь, способный своим видом напугать вурдалака, выползшего из могилы.
Его бросало то в жар, то в холод. Отчаяние вытесняло жажду, боль заливал гнев, бессилие боролось с безумным ожиданием справедливого суда.
Евгений пришел в себя. Остановился. Все это время он почти бежал навстречу одинокому огоньку во мгле.
Ему нужно было отдышаться, собраться силами и мыслями.
– Все кончено! – твердо сказал себе Евгений.
«Все, что случилось, надо просто забыть. Сойти с ума, разбиться в лепешку, но забыть весь этот жестокий, бездарный и бессмысленный кошмар!»
Он точно знал, что не вернется к Ларе. Не будет, идиотически лыбясь, подписывать свои книги и раздавать интервью. Дорогу в прежнюю жизнь загромождал вал из костей и черепов.
«Надо куда-то деться! Но куда?»
«Иди на свет!» – приказал какой-то новый незнакомый голос в душе Евгения.
Голос, каким могло разговаривать лишь высшее знание, основанное на чувстве всесильных и неумолимых закономерностей.
«Иди… и смотри, что будет!»
Он вдруг вспомнил самое главное: там, в особняке, прося поступить с ним по справедливости, он хотел пощады! Да, он хотел жить! Он молил их. И просьба была исполнена.
Евгений двинулся на свет.
Впереди на обочине дороги, кажется, горел костер. Рядом сидели люди.
Приблизившись, Евгений различил троих солдат в бежевых шинелях и широких английских касках, похожих на блюдца.
Он остановился.
Один из военных заметил его и привстал с земли.
– Эй! Эй ты!
Евгений понятия не имел, кто они, и что им здесь нужно. Впрочем, сам он, в мокром, перепачканном фраке, взъерошенный, с перекошенным лицом смотрелся среди ночных полей куда страннее.
Он развернулся и быстро зашагал прочь.
Оглянувшись, увидел, как солдат снял с плеча винтовку.
– Стоять!
Евгений вжал голову в плечи и перешел на бег, однако выстрела так и не последовало.
Он скрылся в придорожных зарослях и, убедившись, что погони нет, начал обдумывать смысл и причину неожиданной встречи. Думать пришлось недолго.
Вдали загорелись парные светлячки автомобильных фар.
Вскоре мимо ошарашенного Евгения с гулом и лязгом проехала колонна из пяти армейских грузовиков, с черным легковым автомобилем во главе.
«Куда?» – Евгений проводил их немигающим взором, не зная, верить ли своим глазам. – «Неужто…»
Забыв про осторожность, он поспешил за колонной. Дорога вела прямиком к особняку.
На подходе к берегу реки он увидел, как из брезентовых кузовов высаживаются, рассеиваясь по местности, вооруженные люди.
Возле разрушенного моста четверо солдат, спешно укладывая мешки с песком, готовили пулеметное гнездо.
Евгений сообразил, что ему стоило бы залечь в траву. Впереди намечалось что-то очень большое…

Элизиум

– Чт-то за нелепость… – скривил губы Коллингвуд, глядя в окно из-за отодвинутой портьеры. – Я их не па-приглашал!
– Они вооружены? – с дрожью оскалилась мадам Бонно.
– Доннерветтер! Вас фюр айн… – пробормотал фон Кербер. – Польковник! Что это?
– Подготовка к штурму, – мрачно промолвил Гиббс.
– Но… но они же видят, что дом необитаем?
Бонно забегала глазами и, на всякий случай, отступила от окна.
– Нужно всем сообщить! – проворчал полковник, затушив сигару о цветочный горшок. – Где Рейнеке? Он должен быть в курсе!
Новость о нежданных визитерах стала распространяться по дому, как запах гари. Оркестр стих. Лакеи и официанты, позабыв свой долг, вслед за всеми устремились к окнам.
– Рейнеке, что это? – в оскорбленном недоумении хлопая глазами, спросила Хантингтон.
– Вам стоит задать этот вопрос нашему епископу, графиня, – лениво ответил Рейнеке. – Он лучше меня разбирается в символах и знамениях.
Епископ Атчерсон, бледный и помертвевший, ссутулившись в кресле, скорбно думал о чем-то своем. Он был сам не свой, с той минуты, когда Евгений и Беннетт вдруг поменялись ролями, а священная месть обратилась в балаган.
В дверь постучали.
– Мы им откроем? – глухо спросил Себастьян, глядя на Рейнеке.
Тот кивнул:
– Да.
Двери растворились, и в холл медленно вошли двое в офицерских мундирах, один в штатском костюме и пара солдат, держа наготове винтовки.
Их встретило с полсотни настороженных пар глаз.
– Ч-чем обязан? – сипло выдавил из себя Коллингвуд.
Джентльмен в штатском, поймав на себе требовательный взгляд одного из офицеров, не слишком уверенно произнес:
– В соответствии с Законом о государственной измене, все члены организации «Крысиный король» подлежат аресту! Дом окружен. При сопротивлении или попытке к бегству, по вам будет открыт огонь на поражение!
Рейнеке выступил вперед.
– Отличная шутка, сэр!
Он тихо, но от души рассмеялся и игривым жестом дал публике понять, что сказанное весьма забавно.
«Крысиный король» разразился нервно-фальшивыми смешками. Ироничное спокойствие Рейнеке возымело действие, однако в мощи карательной длани государства до сих пор не сомневался никто.
– Это не шутка! – выдохнул представитель власти, покрывшись испариной.
Мелькнула желтая вспышка.
Джентльмен, простояв пару секунд, как-то вдруг по-театральному медленно упал на колени, а потом рухнул лицом в пол.
Новая вспышка. Офицеры, с потухшими глазами, повалились, как подрубленные деревья.
– Это не я! – воскликнул Рейнеке, возбужденно замахав руками.
Один из солдат вскинул винтовку, но третья вспышка вышибла из него жизнь.
Его товарищ, опомнившись, издал чудовищный вопль и бросился вон из дома – смерть нагнала его за порогом.
Никто уже не смеялся.
На полу лежали пять трупов.
Рейнеке развернулся и, как ни в чем не бывало, со скучающим видом направился в гостиный зал.
– О, мон дью! Рейнеке, как можно?! – подскочила к нему мадам Бонно. – Вы… вы зашли слишком далеко!
– Это не я, – беспечно повторил Рейнеке.
– Если не вы, то кто?! – взвизгнул Берни.
Карлик Питер подал старому Себастьяну знак: провел себе по горлу большим пальчиком.
– Дела-а… – проскрипел дворецкий, в страхе рыская глазами.
Рейнеке проследовал в дальний угол гостиной, где развалясь в кресле, похожий на несвежего мертвеца, спал пьяный вусмерть Тиняков.
Рейнеке подхватил его и без труда приподнял одной рукой, как тряпичную куклу.
– Что все это значит? – ощерился Синклер.
– Я объявляю о закрытии нашего клуба! – с ледяной улыбкой торжественно возвестил Рейнеке.
Его и Тинякова вдруг заволок черный столб ирреального дыма. Всё увидели, что на месте Рейнеке вырастает страшное существо, укутанное в тёмный балахон, с длинными когтистыми пальцами и острозубым оскалом на сером подобии лица. Спящий Тиняков лежал у него на сгибе локтя, как младенец.
Раздались испуганные возгласы.
– Это ведь было очевидно, друзья мои...
Он обратился в дымный вихрь и, как снаряд, с оглушительным звоном вылетел в окно и унесся в ночь.
На пол упал ботинок Тинякова.
Повисла пронизывающая тишина.
Все вдруг заметили баронессу Бернгардт – она стояла в дверях, с Селеной по правую руку и с Иоганной по левую.
– Миледи! – воскликнул Синклер. – Вы видели, да?! Этот паршивый…
Он не докончил фразы.
Град пуль обрушился на особняк, решетя стены и взрывая стекла.
Первым погиб Берни.
Рухнув на пол, Синклер видел лезущего под стол Гиббса.
Рядом пучила глаза, хватая воздух окровавленным ртом, его любовь.
Он отпихнул ее руку, в панике пополз искать укрытие.
Перебрался через тушу Коллингвуда, замаравшись в его мозгах.
Видел, корчащегося в агонии виолончелиста и застывшие глаза мертвого лакея.
На столе лопнул графин.
Леди Бернгардт и ее внучки продолжали невозмутимо стоять, не опасаясь свинцовой метели. Что-то защищало их.
Тем временем, лежа на холме, Евгений заворожено наблюдал, как три пулемета с разных сторон беспощадно поливают огнем особняк. Их рокоту вторили щелчки винтовок.
Трепет мести, овладевший сердцем Евгения, жаждал перерасти в хмельной восторг. Кровь неистово стучала в висках и закипала в венах, лицо кривила безумная улыбка, в глазах бесновались алые змейки…
Он вспомнил про Селену.
«Она же там! Вместе с ними!»
Его ослепленный ум невероятным образом вычеркнул ее. Селена показалась ему при встрече каким-то миражом, бездушной копией, химерой, не имевшей ничего общего с той живой душой, которую он знал.
Миг назад он не желал о ней помнить. Потому что данность была проста и смертельна: Селена – там!
Едва эта мысль ворвалась в его мозг, как грозная дуга адского пламени очертила берег реки и опушку леса, где заняли позиции войска.
С десяток солдат превратились в живые факелы.
На глазах у Евгения огонь отсек и сожрал половину батальона. Остальные прекратили стрелять и, кажется, обратились в беспорядочное бегство.
С начала боя не прошло и минуты. Дом окружала стена огненных языков.
Синклер, убедившись, что опасности нет, бросился к дверям.
Они оказались заперты.
Он обернулся, увидел плотоядную усмешку на лице неподвижной, как статуя леди Бернгардт.
– Какого черта?!
– Отсюда никто не выйдет! – ледяным тоном сказала фея.
Из мешанины окровавленных тел стали подниматься выжившие. Полковник, со вздувшейся на лбу жилой, зажимал простреленное плечо. Фон Кербер, содрогаясь, вытирал с лица чужую кровь. Бонно хлопала глазами, в состоянии глубочайшего шока.
– Открой двери, тварь! – заорал Синклер.
Он хотел подойти к баронессе, но вдруг увидел вместо Иоганны и Селены две огромные шипящие кобры. Иоганна была сверкающе черной, с янтарными бусинками глаз, Селена жемчужно-белой. Обе разевали страшные клыкастые пасти, трепеща языками.
– А, понятно…
Синклер нервно хохотнул и отступил на пару шагов.
– Это что, сговор?! – прохрипел Гиббс.
– Ребята! Мы должны прикончить эту семейку! – зашептал Синклер, указывая на Бенгардт и ее внучек-змей. – Отправить этих ублюдков к Моргане!
– Фердаммте хексен! – взревел фон Кербер, стиснув кулаки.
– Нет, нет… – донесся из угла тихий, подавленный голос Атчерсона. – Мы… Н-нам пора покориться. От судьбы не уйти! Мы слишком многое совершили…
– Заткнись! – рявкнул Синклер.
– Это должно было нас постигнуть.
Епископ смиренно скрестил руки на груди.
Синклер в ярости расхохотался, на миг забыв о своих врагах.
– Как угодно, фатер! – глумливо скрежетнул зубами барон.
Лежавшая на столе двузубая вилка вдруг задрожала и, подпрыгнув, стрелой вонзилась священнику в кадык.
Атчерсон повалился на спину и задергал ногами.
– Мы их прикончим! – хищно облизнулся Синклер, все больше веря в свои силы.
Он, фон Кербер и Гиббс стали надвигаться на баронессу.
Где-то сзади истошно завопила мадам Бонно.
Несколько уцелевших гостей и слуг пробирались к выходу, так и не поняв, что происходит.
Змеи шипели. Глаза леди Бернгардт горели изумрудным огнем.
– На колени! – приказала она.
– Или что?! – гаркнул Синклер. – Напугаешь нас миражами? Щас посмотрим, из чего сделаны твои стервы!
Он поднес к губам свой рубиновый перстень, и вокруг баронессы затрещали смертоносные искры, не причиняя ей, однако, никакого вреда.
В то же мгновение мощная волна сшибла троицу с ног.
Силуэт леди Бернгардт утонул в слепящем свете. Вокруг нее соткалась сфера из белесой огненной плазмы, похожая на шаровую молнию или на жидкую звезду.
Селена и Иоганна исчезли.
Все, кто был в комнате, замерли, вытаращив глаза.
Синклер вновь оказался сообразительнее других и вжался в пол, обхватив голову руками.
Вторая ударная волна, в сотню раз сильнее первой, размозжила живых и мертвых о стены, которые также не простояли и секунды.
Беззвучный взрыв разнес первый этаж, и особняк начал оседать и рушиться внутрь себя, оглашая ночь утробным треском перекрытий и звоном стекол.
Евгений онемело раскрыл рот.
Позади уцелевшего фасада в дымке пыли мертвела темная бесформенная груда, не оставлявшая никаких надежд.
Евгений скатился по холму вниз к реке.
Кругом пахло гарью. Позади особняка, потрескивая, занимался огнем черный лес.
Он не помнил, как переплыл реку и выбрался на берег.
– Селена!!! – заорал Евгений.
Его взгляд метался по руинам и обагрившим землю отсветам пожара.
Он увидел тело рядом с домом. Очевидно, выброшенное из окна взрывной волной.
Схватил лежавшую лицом вниз среди осколков стекла светловолосую женщину, в изорванном платье и в ужасе перевернул.
Красивое застывшее лицо.
Это была не Селена.
Она вдруг широко раскрыла глаза и кашлянула кровью, содрогаясь, будто сквозь нее пропустили ток.
Евгений узнал в ней ту, на которую набросился, когда был вне себя, после своей шутовской коронации.
Он осторожно опустил голову леди Хантингтон на траву, дрожа и чувствуя, что сердце вот-вот разорвется.
На какой-то миг ему стало все равно, кто перед ним: Селена или незнакомая грешница, причинявшая ему зло. Он не знал, будет она жить или нет…
В небе за рекой вспыхнула и растеклась серебристым пятном осветительная ракета: первая группа военных сигнализировала остаткам второй.
Евгений вдруг услышал суетливый шум на другом краю груды мертвых развалин.
Он обошел торчащую, подобно посмертной маске, стену фасада и пригляделся.
Маленькое существо, с рожками на голове, своими детскими ручонками неумело и нелепо разбрасывало мелкие обломки.
Из-под завалов едва слышно доносились хриплые старческие вопли и проклятия.
– Живее, черт тебя дери! Маленький ур-род, вытащи меня отсюда! О-о-ах! Моя нога-а!
Питер пропускал оскорбления мимо ушей, с брезгливым хладнокровием исполняя свой последний долг.
Евгений окликнул его, и тот, остановившись, смерил Евгения безразличным взглядом.
– Помоги мне! – выдохнул Евгений.
Карлик ловко сбежал по завалам вниз.
– Селена! Ты знаешь Селену?
Питер утвердительно моргнул, не меняясь в лице.
– Она… Г-где она? Она жива?
Гомункул ничего не ответив (Евгений уже догадался, что он нем) обратил взор на руины, под которыми продолжал стенать его хозяин. Затем снова взглянул на Евгения.
– Пожалуйста! – прошептал Евгений.
Питер вновь окинул взглядом могилу «Крысиного короля».
Потом, очевидно решившись, сухо поклонился и с неожиданной прытью побежал в направлении леса.
Огонь небыстро, но верно пожирал ветви, стволы и сухой кустарник.
Евгений продирался сквозь дебри, слыша неподалеку голоса солдат и чувствуя щекой обжигающее зарево близкого пожара.
Они бежали долго. Евгений спотыкался от усталости и дважды чуть не напоролся на острые сучья.
Путаная тропка вывела их из леса. Позади никого не было.
Уже начинало светать. Мир сделался сизым и призрачным, как лёгкий, с оттенком инфернальной лирики, кошмарный сон.
На холме, где в одиночестве чернело мертвое раскидистое дерево с короной рогатых ветвей, Евгений заметил две фигуры. В одной он узнал Селену.
Её сестра взмахнула рукой, и Евгений упал на землю, стянутый невидимыми путами.
Питер обернулся на него, не выражая ни радости, ни огорчения. Он выполнил просьбу и был свободен.
Евгений видел, как Селена схватила Иоганну за руки. Между ними завязалась ссора.
Иоганна гневно отпихнула сестру и, как мираж растворилась в предутренней полумгле.
Чары тотчас ослабли.
Евгений поднялся на ноги и стал приближаться к Селене быстрыми, неверным шагами, боясь, что та тоже исчезнет.
Казалось, он двигался сквозь толщу воды.
Евгений подошёл к незрячей девушке, схватил её за плечи.
Он что-то сбивчиво говорил, в чем-то признавался, оправдывался, просил прощения, ненавидя заливающие глаза слезы и шум в ушах.
– Ты же помнишь меня?!
Селена, печально улыбаясь, ответила на его объятия.
– Я помню... что должна тебя помнить. Остальное неважно.
– Мы ведь друзья, да?
– Да.
Дар речи изменил Евгению, и он мучительно, как безъязыкий закивал головой.
– Я останусь здесь, с тобой. Как ты захочешь, – промолвила Селена, закрыв в согласии глаза.
Евгений многое хотел рассказать ей. Но вдруг понял, что обязан её отпустить.
Их пути явно и неизбежно расходились. Теперь уже навсегда.
Она могла пробыть с ним ещё полчаса, час или пять часов. Но это бы ничего не изменило.
– Прости меня за это. Прости их, – тихо сказала Селена. – Я... я знала обо всем, но...
Она тоже заплакала.
Они стояли, заключённые в объятия. И сердце Евгения замирало и металось, но теперь уже не от страха, сомнений или тоски.
Ни в каких словах больше не было смысла.
А потом они простились, и Селена пропала. Как сновидение. Евгений остался один.
Его ненадолго сморил сон, и в этом сне он снова летал над земным шаром, пробудив к жизни свой великий, забытый дар. Дар, все это время ждавший своего часа.
Потом Евгений сидел под мертвым деревом и, в легком утреннем ознобе, смотрел, как по горизонту, озаряя небосклон, разливается нежно-алый живительный рассвет.
Он мог бы по привычке решить для себя, что его жизнь опять началась сначала. Но он уже слишком хорошо понимал, что жизнь не делится ни на главы, ни на тома. Это была просто жизнь. Жизнь, которую никто не отслеживал и которой никто не управлял. По крайней мере, теперь.
«И все было не зря...»
Впервые Евгений чётко знал это.
Как и то, что отправленная им открытка уже скоро раскроется на далёких сиамских берегах.
Надо было вставать и двигаться в путь. Куда-то туда… Куда ушел трикстер и мудрец Джек Саммер.
Евгений зашагал к рассвету.

Эпилог

«Евгений Константинович Майский (настоящее имя: Евгений Константинович Цветков, 18 января 1896, Тверь, Российская Империя – 2 октября 1974, Сан-Франциско, США) русский писатель, поэт, драматург, переводчик», – Ида пробежала взглядом начало статьи в Вики.
С черно-белого фото на нее многозначительно глазел уставший от сюрпризов бытия, запутавшийся в сомнениях и неразрешимых вопросах седой, бритый, чуть всклокоченный старик в летней клетчатой рубашке.
– Да ну его! – отмахнулась Даша. – Не хочу про него писать. У него всего один-единственный роман «Солнце» – такая туфта-а… У Замятина «Мы» в сто раз круче и оригинальней!
– Что за майский цветок? Я про него вообще ничего не слышала... – промолвила Ида.
– А я про Леонида Андреева долго не слышала. А, оказывается, был в Серебряном веке такой упоротый чувак. Триллеры писал! Депрессия, мрак и жуть…
– Ага, знаю!
Ида невольно улыбнулась, вертя колесико мыши.
– Он и без вести пропадал… и с ума сходил… и ездил по всяким интересным странам.
– А еще писал про Набокова гадости, когда стал старым и злым!
Ида увидела фото Майского с его второй женой: приятного вида белозубой и раскосой азиаткой лет сорока, похожей на жеманную киноактрису.
– Не знаю, – пожала плечами Даша. – По-моему, так себе писака. И в плане биографии тоже. Мало ли кто с ума сходил…
– Так, ну а что делать с курсачом-то?
– Я подумала взять Бруно Травена. Это немецкий писатель. Самый загадочный автор двадцатого века – почти как Шекспир. Никто до сих пор толком не знает, кто он такой!
– Вау…
– Да, он всю жизнь боялся известности, имел кучу разных псевдонимов и многие годы скрывался по всему земному шару, борясь с фашизмом и с властью денежных мешков. Вот это человечище!
Ида, поразмыслив, закрыла статью.
– Мне уж скоро домой идти. Может, кино посмотрим?
– Давай!
Про курсовую думать больше не хотелось, как и про малоизвестного писателя-чудака Евгения Майского, с его не самой выдающейся судьбой.