Абрикосовые косточки

Распускался вечер первого дня июля. Окрашенное мазками персиковой акварели небо отражалось в зеркалах высыхающих дождевых лужиц. Город жил, как и всегда – шумно галдя, натужно выводя часами на здании театра знакомые коренным жителям города мелодии, звеня колокольчиками на рулях велосипедов, сигналя автомобильными клаксонами. Ленивые стрекозы, шурша своими зелёными и переливчатыми – как стекло церковного витража – крыльями, низко реяли над взмывающими струями фонтанов, временами отлетая, согнанные нетерпеливой отмашкой ладони или развевающимися сарафанами и футболками прогуливающихся по аллее людей.
Одна из таких хамелеонокрылых птах, спугнутая взмахом моей руки, поднялась повыше, сердито стрекоча, а затем и вовсе обидевшись, улетела в тень листьев растущей неподалёку акации. Провожая её взглядом, я подумала о том, что люди всегда завидуют птицам, бабочкам, стрекозам – вообще любым крылатым существам, но не представляют, наверное, как же на самом деле это непросто. Ведь приходится постоянно уворачиваться от чьей-нибудь руки или головы, следить за потоками ветра, снижать в нужный момент скорость и виртуозно владеть навыками по взлёту, свободному падению или выходу из пике. Почему-то мы видим лишь одну сторону монеты, мечтая о том, как было бы замечательно вот так же полетать. Взять хотя бы историю Дедала и Икара: какие были приготовления, сколько усилий затрачено, и всё же не настолько предусмотрительными оказались мечтательные изобретатели…
Впрочем, это человеческое качество – решайте сами, достоинство или недостаток – касается абсолютно любого вопроса. Большинство людей смотрит поверхностно, вширь, а не вглубь, не замечая оттенков и граней. Что ж, надо искать таких, кто чувствителен к маленьким чудесам, возвышен и восприимчив. Тех, в ком сокрыт загадочный сад, полный самых разных растений, диковинных животных, сказочных существ и необыкновенных образов. Пусть многого из того воображаемого и нет в реальной жизни, но это не повод, чтобы, каждый вечер, смыкая веки и уносясь в страну грёз и детских фантазий, не восхищаться и не получать прилив сил и желания жить дальше…
Глаза щипало от солнечных лучей, разливающихся повсюду, куда ни бросишь взгляд – на серую выщербленную поверхность асфальта, на изумрудные и плотные, похожие на кожистые крылья птеранодонов, листья инжира, или на соломенные шляпы и непокрытые головы прогуливающихся. Мы шли и догоняли светило. Какие-то мгновения назад оно освещало наши ладони, лежащие одна в другой, а теперь уже мягко свернулось на щеках и в последний раз, проходя сквозь поднимающиеся и опадающие струи воды фонтана, задержалось на несколько коротких перестуков сердца, отразилось в зрачках и плавно съехало вниз – подобно густеющей, просвечивающей рыжеватой смоле, текущей по стволу и ветвям из трещинок в коре абрикосовых деревьев – за горизонт, в убаюкивающее город море.
Я передёрнула плечами, заслужив вопросительный взгляд своего спутника. Едва уловимое покалывание в кончиках пальцев становилось всё более отчётливым – питающий эйфорию эликсир разливался по всему телу. В грудной клетке что-то происходило, бурлило, готовилось выйти наружу и разлиться вечной, щемящей сердце и увлажняющей глаза мелодией. В душе настраивались струнные, чтобы поделиться с миром песней счастья, самой трогательной и нежной на свете музыкой – любовью.
Твои зрачки в какой-то момент оказались слишком близко от моих. Секунда, погружённая в вакуум времени? А может, вечность, отпечатывающая в голове – как молотом – череду хаотичных мыслей. «Если в омут, то с головой, не оглядываясь, не жалея, не сомневаясь… А глаза, как на полотнах … Словно кошачьи, только меньше и немного шире. Чарующие, гипнотизирующие, манящие провалиться в бездну, сияющую мириадами зирочек-светил… я не знаю. Кто я сейчас? Правильно ли это? Что – правильно? Дать себе и человеку шанс стать счастливее, чем мы являемся? Правильно. Да. Рисковать, не ступать на попятную. Только вперёд. И, если надо – сквозь шипы оплетающих башню диких роз, царапающих кожу, сквозь стены, оставляющие ссадины и синяки, вырываясь из клеток и разрывая кованые алмазные цепи. Сквозь невозможное. Поверить, что есть шанс преодолеть все преграды и обрести любовь и спокойствие. Любить. Лю-бить. Такое простое и в то же время сложное слово. Загадочное, овеянное дымкой, опутанное тысячами историй и легенд. Столь же древнее, как мир, и одновременно юное и несмышлёное, как птенец голубя, только вылупившийся из яйца и впервые познающий огромный, страшный и непонятный, но заманчиво играющий разными цветами мир.
И я решаю отдаться, довериться этому приключению. Кто бы что ни говорил потом, с каким бы осуждением или лёгкой усмешкой сочувствующего понимания ни посмотрел – я решила любить. А значит и жить. Одного не может быть без другого. Жизнь без любви равноценна выживанию, бездумно-постному существованию с базовым набором инстинктивных потребностей. В моей картине мира девиз мореплавателей «navigare necesse est, vivere non est necesse.» неуместен.
* «Плыть необходимо, жить – нет.»
В какой-то момент ты посмотрел на витрину антикварной лавчонки, мимо которой мы проходили. В прозрачной пластине тотчас отразилось лицо. Что это было за лицо! Глаза в глаза, прямо напротив твоего носа помещался такой же нос. Прямой и немного сужающийся к кончику. Проекция его была подобна пифагоровому треугольнику. Всё чётко, по цифрам выверено Богом до последнего миллиметра. Тела наши иногда так странно, чисто математически построены! И не скажешь, что природа приложила свою руку к созданию человека. Только если представлять её облачённой в греческую, стоящую колом от стирания в воде без мыла, цвета слоновой кости, слегка потёртую и покрытую мелкими крапинками размокшей дорожной пыли, тогу. Одной рукой, оканчивающейся тонкими, изящными, но крепкими и полными сил пальцами, она держит долото, затем, выдолбив нужные участки, берёт стеки и начинает обтачивать, вырезать, являя этому миру нового героя или героиню. Природа усердно и самозабвенно выравнивает и шлифует каждый изгиб тела, смахивая щёточками мраморную крошку и сдувая с уже гладких, оформившихся черт пылинки, оставшиеся от многодневной работы. Заостряет скулы или делает подбородок тяжёлым, подводит кончик носа, поднимает линию лба, придаёт лицу выражение того качества, какое будет доминировать в нас. Делает насечки в сгибах локтей, колен, кистей… Вытягивает и сплющивает, утончает или придаёт пышную форму там, где это нужно. И, наконец, откинув несколько непослушных прядей с покрытого капельками пота лба и вперив взгляд целеустремлённых внимательных глаз, эта великая и загадочная сила, заключённая в образе женщины, довольна результатом своих трудов. Талант её никогда не будет превзойдён кем-либо из других творцов, но все – от мала до велика, от простого обывателя до снобов-интеллигентов, от любителей до профессионалов, стремятся к тому совершенству, какое присуще лишь Природе.
Она, подобно ваятелю Пигмалиону, сотворила венец своего таланта и влюбилась в него. А человек… Человек оказался таким же холодным, равнодушным и неблагодарным, как прекрасная, но бездыханная статуя Галатеи. И пусть к щекам людским порой приливает кровь, но, если натура у человека тверда и неподатлива, словно глыба арктического ледника, то никакой румянец не способен согреть его душу и сделать его взгляд теплее.
Спускаясь по скользким от частого хождения тысяч ног ступеням, ты остановился и на мгновение обернулся. Совсем немного, даже не вполоборота. Но этого оказалось достаточно, чтобы меня обдало каким-то неизведанным до той секунды чувством. Лицу стало жарко, по плечам прошла дрожь, ноги и кончики пальцев, напротив, похолодели. Во рту пересохло, глаза были прикованы к сиянию, окружавшему тебя, подобно нимбу или ауре, но только свет казался осязаемым, настолько плотно лучи исходили из-за твоей спины. Мне почему-то вспомнилась заставка к фильмам, снятой киностудией Columbia Pictures. Или моменту из первой части «Хроник Нарнии», когда Лев Аслан восстаёт из мёртвых, олицетворяя собой и победу света над тьмой, и воскресение Христа. До сих пор задаюсь вопросом, почему именно в тот миг, когда возник твой силуэт на фоне сгустка лучей, я поняла, что передо мной не просто близкий человек или родственная душа, а, возможно, тот, кто станет главным героем моей истории. Это было озарение. Меня ослепило солнцем твоей души.
И в мыслях снова начался хаос. До этого они как-то неспешно порхали, разнеженные и довольные такой увлекательной и разносторонней беседой, но теперь, влекомые/увлекаемые новыми ощущениями, они понеслись, обгоняя друг друга, повергая меня в смятение. Сейчас я не могла не то что бы размышлять о дальнейшей жизни, но и просто осознать, какие же именно эмоции я испытываю. Впрочем, одна из проворных мыслительных летяг оказалась наиболее настойчивой, укрепившись в сознании. Мне не давала покоя фраза из «Форреста Гампа» про конфеты и жизнь. Но потом я подумала про лотерею… Если уж тебе повезло, и ты вытащил счастливый билет, так стоит ли торговаться с жизнью, выпрашивая ещё больший выигрыш, при этом на самом деле даже не представляя, что для тебя является лучшим? Терзаясь этим вопросом и продолжая его развивать в экзистенциальном направлении, я не заметила, как мы приблизились к скверу возле собора Петра и Павла. Я почему-то резко остановилась и принялась оглядываться по сторонам. В воздухе витал запах забытых улиц, загадочный, отдающий жухлой хрустящей листвой с платанов и грецких орехов, опилками, медью коллекционных монет и изюмом в разноцветной шоколадной глазури – морскими камешками. Дорожки сквера были чисто подметены, разномастные лавочки вдоль них приглашали присесть. Мы подошли к той, что была самой необычной – вместо ножек её основание представляли два мраморных льва, выглядывающих с обеих сторон.
– Своего рода котопёс, – заметил ты, улыбчиво щурясь от солнца, проглядывающего сквозь мелкие листочки белой акации.
– Севастопольская версия. Лимитированный выпуск. Хотя нет, тогда уж лучше котолев. Правда, львы и так из семейства кошачьих…
– Львинопёс! Пёсолев! – Ты начал придумывать разные названия для необычного существа, выступающего основанием скамейки, а я то согласно кивала головой, то, напротив, качала из стороны в сторону, протестуя. Но больше своих вариантов не предлагала. Про себя я выстроила целый ряд возможных и невозможных, забавных, смешных, до нелепости абсурдных или сложновыговариваемых имён для несчастных львов, однако вслух их так и не назвала. Мне хотелось просто запечатлеть каждой частичкой себя эти минуты. Таких моментов может и не быть больше. И эмоций тоже. Надо собирать – трепетно, едва дыша, открыв сердце всеобъемлющей радости и безмятежности, будто наблюдаешь за бабочкой, присевшей на раскрывшийся бутон и боясь её спугнуть.
Раньше, ещё будучи совсем маленькой, я всегда представляла свою взрослую жизнь как у героев фильмов или прочитанных книг. Я с самого детства поэтизировала и романтизировала как свою жизнь, так и мир в целом. Была идеалисткой, сказочницей, выдумщицей. Мне так нравилось представлять все события, происходящие со мной, моими друзьями и родственниками, в немного ином, литературном виде. Даже самое простое занятие, такое как мытьё посуды или чистка зубов превращались в соревнования международного масштаба, на которых я непременно старалась победить, получить признание и заслуженный первый приз.
Мы долго ходили по малолюдным улочкам на городской центральной Горке. И, проходя мимо низеньких – по сравнению с высотными новостройками в остальных районах – домиков, мы зашли в круговой двор с несколькими гаражами в центре. К стене впереди стоящего гаража прислонился стареющий, но ещё плодоносящий абрикос. Невысокий, метра три в высоту, но с тянущимися в разные стороны ветвями и стволом, покрытым щербинками и проеденными муравьями траншеями, он показался мне пожилым школьным учителем – мудрым, но неловким недотепой, над которым втихаря смеются жестокие в своей недалёкости дети. Подошла, протянула руку, дотронулась до капельки только-только застывшей смолы цвета янтаря, сверкающего на солнце, и на пальцах осталась липкая тянущаяся субстанция. Такая непонятная, но завораживающая своими переливчатыми бликами – совсем как впервые услышанная прелюдия к симфониям Баха или увиденные капельки дождя на стройных, звенящих от натяжения, нитях паутины. Или первый вылепленный из золотого пластилина чайный сервиз. В детстве я часто лепила для кукол предметы обихода, аккуратную посуду – миниатюрные ложечки, блюдца, кувшины, маслёнки, салатники...
– А абрикосы-то какие спелые! И висят невысоко совсем. Ну-ка... – Ты потянулся к самому близко висящему плоду, сорвал, обтёр ладонями пыль, разломил, одну половинку предложил мне, а другую положил себе в рот и, театрально прикрыв глаза, с умным видом принялся жевать и параллельно расписывать вкусовые достоинства абрикоса.
– О, великие повара мира сего, если бы вы только единственный раз в своей жизни вкусили бы эту рыжую, напитанную сладким соком, мякоть, укрытую бархатистой шкуркой – мягкой, как пуховка,  – то вы, наверное, стремились бы с этого знаменательного момента воплотить в своих кулинарных произведениях искусства этот вкус, этот аромат, это буйство ощущений для рецепторов языка и несравнимый ни с чем шлейф лёгкости и радости…
Я слушала эти высокопарные, наигранно-восхищённые тирады краем уха, с затуманенной улыбкой, наблюдая за голубями, перелетающими с крыши на крышу, с перил одних балконов на другие. Засмотревшись и словно бы замерев в этом мгновении абсолютного единения со всем окружающим, я не заметила, что твоя речь уже не льётся полноводной стихийной рекой, не разливается озёрами рассуждений о сортах и видах абрикосовых деревьев, а всё умеривается, превращаясь сперва в тонко-звонкий ручей, а затем в едва уловимую, прерывающуюся струйку уже не восторженных, а умиротворённых мыслей, которая несколько секунд спустя тоже затихла. Я привыкла к такой забавной манере речи. Наверное, многим людям, знающим тебя лишь поверхностно (при этом считая, что знают лучше, чем кто-либо ещё, даже ты сам), такая необычная форма изложения мыслей была бы совершенно непонятна. Возможно, большинство окружающих людей сочли бы тебя чудаковатым ещё и из-за того, что часто ты использовал в своей речи необычные слова, редкие выражения, афоризмы, а при случае не пренебрегал и греческими и латинскими сентенциями – в общем, книжную, а то и элитарную лексику. Мне же это было, напротив, приятно, поскольку и сама я, сколько себя помню, разговаривала точно так же, иногда изъясняясь теми же выражениями или комментируя жизненные происшествия фразеологизмами. Среда родственников – филологов, историков, писателей и искусствоведов – ещё в раннем детстве заронила во мне зерно любви к языку, его вечно меняющимся структурам, к его одновременной силе и уязвимости, а также к литературе. И мы с тобой понимали друг друга не то что с полуслова, а еще с мысли, всегда мелькающей в глазах перед тем, как облечься в словесную форму и спорхнуть с языка робкой изящной бабочкой – грамотным комплиментом или кровожадным остроклювым коршуном – витиеватым ругательством…
Погружаясь всё глубже в свои размышления, я и не заметила ещё одного участника – нежданного – нашей уютной беседы. Тихо и незаметно пришел черный кот с зелеными глазами. Неуловимой тенью он сперва забрался, ловко погружая когти в кору дерева, на толстые нижние ветви, потом – аккуратно прошествовал по верхним, тонким и торчащим во всех возможных и невозможных направлениях, и, наконец, ступил на крышу гаража своими мягкими, но сильными и таящими в подушечках острые, как бритва, коготки, лапами. Два изумрудных фонаря высвечивали светлячков, порхающих над головой нашего неожиданного гостя, а он – сама невозмутимость – лишь передёргивал время от времени белёсыми усами да мигал, выключая для букашек их – как они, вероятно, думали, – зелёные солнца.
Мы срывали абрикосы, с какой-то детской, затаённой настороженностью дули на них (а вдруг не все микробы слетели?), и впивались зубами в их огненно-рыжую, в красно-черных пятнышках мякоть и, молча жуя и моментами обмениваясь счастливыми и понимающими взглядами, смотрели на легкие, быстро летящие по небу, меловые облака. А косточки аккуратно выкладывали перед собой в разные замысловатые фигурки – персонажей игр и героев из мультфильмов Диснея.
Самые красивые косточки от абрикосов – все до единой, семь штук – я разложила по карманам.
– Яд из них выкачивать будешь? Уж не решила ли ты податься в зельевары? – хитро прищурился ты.
– Ну конечно! Для тебя же и приготовлю. По персональному рецепту.
– Что-то я сильно сомневаюсь, что это, – ты изобразил кавычки, – зелье сможет убить хотя бы вон тех мирно порхающих светлячков…
– Уверяю тебя, что хотя бы отравить точно сможет! Но…
– Спасибо, а я как раз думал, как лучше и красивее будет уйти из жизни. Но не сейчас! – предупредил ты мою язвительную фразу.
– Как соберёшься покинуть сцену – дай знать, я пришлю тебе баночку абрикосового варенья.  – Я встала поустойчивей и продолжила искать в изумрудной листве абрикосы и срывать их. А внутри уже зрело предвкушение завтрашней готовки варенья…
Ах, знали бы вы, какое варенье мы варили всей семьёй! И сколько приготовлений предпринималось для этого! Стоит отметить, что варили мы круглый год, абсолютно все фрукты и ягоды и по особому рецепту – с минимумом сахара, тогда в плодах сохраняются все витамины и полезные вещества, и буквально пять-десять минут. Варенье так и называлось «пятиминутка». Но летом это была не просто готовка. Нет, всё обращалось в скрупулёзную, напряжённую и требующую терпения работу ювелира. Сперва я отправлялась в экспедицию по окрестным дворам в поисках сырья. Вишня-майка, черешня, чёрная и красная смородина, абрикосы, алыча, сливы, персики, яблоки и груши, инжир, ежевика, кизил – всё, что росло на плодовых деревьях, шло в ход. Далее предстояла чистка, мойка, резка – тут уже подключались бабушка и мои младшие сёстры, а иногда и мама. Затем бабушка ставила на весело шипящий на плите огонь две большие алюминиевые кастрюли – белую и тёмно-коричневую, с нарисованными на ней вишнями – всех прогоняла из кухни и начинала колдовать над будущим вязким и сладко-кислым эликсиром счастья. Закипев, варенье распределялось по пузатым стеклянным банкам – литровым и пол-литровым – стоящим в ряд на кухонном столе, застеленном цветастыми вафельными полотенцами.
И так мы продолжали лежать на пыльных и тёплых черепицах крыши. Двое детей, размышляющих о жизни не хуже взрослых. А то и лучше.
Такими мы себя и ощущали – подростками, неодобряемыми обществом и вечно им понукаемыми. Мы себя чувствовали котами, непринуждёнными и ни от кого не зависимыми, спокойно гуляющими по крышам и счастливыми от своего одинокого отделения и от остального мира.
Стая чаек, прилетевших из бухты, кружила над нашими головами, беспорядочно хохоча. Но смех этот был беззлобен. Напротив, что-то в нём было успокаивающее и дающее надежду. А это те вещи, которых на тот момент не хватало всем.
Быстро темнело, а комары своей тонкой настырной трелью согнали нас с крыши, заставив двигаться дальше. И мы отправились бродить по соседним дворам с засыпающими старыми двухэтажными домиками, на деревянных балконах которых были разбиты маленькие садики или просто стояли горшки с гортензиями, фиалками, лавандой, петуниями и геранями.
Было тепло, мы шагали по чернильным от упавшей шелковицы тротуарам, осматриваясь в поисках необычных и красивых зданий и делились своими чаяниями относительно путешествий. Каждому из нас хотелось побывать во множестве стран и городов – Чехии, Греции, Канаде, Швейцарии, Польше, Италии, Франции… Но жить при этом мы хотели здесь, в нашем родном городе. И это ещё больше нас сблизило. Я ощутила небывалое воодушевление. Осознание того, что встретил родственную душу, непередаваемо прекрасно.
И так забавно, но мне не хотелось присваивать идущего рядом человека себе. Внутри меня было лишь радостное спокойствие оттого, что ты со мной, оно распускалось медленно, как аметистовые бутоны сон-травы на рассветном поле, полном прохладной росы и пушистого тумана. Постепенно разливаясь от сердца к голове, ногам и рукам, снимая покров неловкой ранимости и наполняя их не ощущаемой до сей поры силой. Мне казалось, что, подними я сейчас руки вверх – и деревья стройными рядами выстроятся вдоль аллей, не шелестя листьями, а смирно ожидая моей следующей команды. Но мне этого не хотелось. Я не желала разрушать или нарушать шаткое равновесие и непосредственность, какие и могут существовать разве что в детях, в нежащихся под хороводом сияющих солнечных зайчиков котах, в танцующих парах, полностью погружённых в сеть доверия друг к другу…
Наши тени всё вытягивались и удлинялись, и в какую-то секунду – я и не заметила, быть может, это было волшебное мгновение – они стали птицами, тихо парящими в безбрежной дымке предзакатного небесной выси. Птицами, разлетевшимися в разные стороны и греющими надежду снова встретиться, но так никогда больше и не увидевших друг друга.
Я не оставила своего телефона, и не взяла твой номер. Тот вечер был первым и последним.
«Мы ведь ещё увидимся?». Этот вопрос – парализующий и оглушающий, словно стук молотка в квартире у соседей, мешающий спать в воскресенье, не давал мне покоя. Нет. Мы больше не встретились. Но на память у меня в ладони были зажаты семь абрикосовых косточек.
Семь абрикосовых косточек, которые своей шершавостью приятно щекотали ладонь, когда я опускала руку в карман – проверить, на месте ли они, убедиться, взаправду ли был этот вечер, или же это нещадно пекущее солнце меня всего-навсего разыграло. Нет, на месте. Всё правда. Всё действительно было так, как я помню. Затерянный дворик со старым, плачущим смолой абрикосом, посеревшая от пыли и тёплая от лучей светила черепица на крыше гаража, чёрный кот с ореолом из светлячков, тающие во рту абрикосы, протяжный клич чаек, разбросанных по закатному небу с размытыми облаками, рука в руке, поцелуй… Семь абрикосовых косточек, отныне хранящих тайну одного из счастливейших мгновений моей жизни.
И пусть кому-то всё это покажется подростковой наивной романтикой, но даже за все сокровища мира я не отдала бы эти памятные мгновения.
Вспоминая сейчас тот тёплый июльский вечер, я хочу снова гулять в сумерках по крышам, умиляя и немного пугая бабушек во дворе своей опрометчивостью и эйфорией от свежего ощущения юности, лёгкости, свободы, вдохновлённости и возвышенности. Каждый раз закрывая глаза и погружаясь в приятное дремотное состояние, предшествующее просмотру оставшихся в памяти радостных моментов, на какое-то время, пусть недолгое, да и не по-настоящему, я вновь становлюсь той девочкой, что окидывает мир вокруг себя лучистыми сияющими серо-голубыми глазами и руководствуется житейской мудростью и опытом, почерпнутыми большей частью из книг. А просыпаясь на рассвете и наблюдая, как постепенно, слой за слоем, небесный холст перекрашивается из лилово-синего, несколько зловещего цвета, в зеленовато-жёлтые и коралловые оттенки по мере того, как солнце плавно выходит на небесную палубу для созерцания всего сущего, я чувствовала, как во мне распускается что-то значительное, наполненное светом, радостью и вдохновением. По-моему, это и было любовью. Настоящей, глубокой и вечной.