Федор Крюков в I-й Государственной Думе

Эпиграф: "Воспоминания эти обвеяны грустью, – светлой грустью, горечью скорби, но это – лучшие воспоминания моей жизни, врачующие язвы больной совести…" 

Имя русского донского писателя Федора Крюкова «первым давшего нам настоящий колорит Дона», выходит из рукотворного небытия. В последние годы силами энтузиастов выпускаются книги, снимаются фильмы, все больше людей узнаёт о жизни и творчестве этого удивительного, самобытного и многогранного человека. 
В данной работе мы рассмотрим одну из граней жизни Федора Дмитриевича – его участии в политической жизни России в небольшом историческом периоде 1905-1909 годах; расскажем о выборах в Первую Государственную Думу, рассмотрим раскол во взглядах депутатов представителей Войска Донского; взглянем на участие Крюкова в создании партии Народных Социалистов; остановимся на  разгоне Думы и подписании Выборгского воззвания;  попробуем, через политическую деятельность и творчество Крюкова,  понять как переформатировался образ казака, в его народном восприятии, из защитника угнетенных в стражника угнетателей, расписывающего спины обывателей нагайками.

Федор Крюков после окончания в 1892 году Петербургского историко-филологического института, с осени 1893 года приступил к обязанностям воспитателя пансиона Орловской мужской гимназии. В губернском городе Федор Дмитриевич провел 12 лет, преподавая историю и географию в Орловской мужской и Николаевской женской гимназиях.  После публикации рассказа Крюкова (под псевдонимом А. Березинцев) «Картинки школьной жизни» в столичном «Русском богатстве» в №6 1904 года, руководство и многие преподаватели гимназии узнали в героях рассказа себя, что вызвало конфликт и последовавший уход писателя из гимназии. 31 августа 1905 года Федора Дмитриевича переводят в Нижний Новгород в Нижегородское Владимирское реальное училище.
 
Осень 1905 года – страна парализована всеобщими забастовками, к 13 октября стачечным движением были охвачены практически все губернии Российской империи, остановлены предприятия, транспорт, бастуют и заявляют о своих правах даже гимназисты. Забастовка гимназистов показана Крюковым в пока неизданном очерке «Вчера и сегодня», вот небольшой отрывок: «Право, как будто вчера мы, педагогический совет О-ой гимназии, - люди, в большинстве твердые и непоколебимые в похвальных убеждениях вообще, а во взглядах на вверенных нашей опеке детей и юношей - в особенности, - вдруг почувствовали свое банкротство, трусливо, неожиданно растерялись, пали духом, словно пол под нами закачался... Впрочем, и было от чего... Не говоря уже о старших классах, даже малыши, обычно трепетавший перед нами, проливавшие горькие, обильные слезы и плачущим исполненным отчаяния голосом умолявшие не записывать в «штрафник», вдруг совершенно изменили позицию зависимых и поднадзорных, вышли из повиновения и принялись потрясать основы не только благонравного поведения, но и всего существующего порядка...» .
 
Выходом из охватившего страну паралича, сильнодействующим лекарством от «опасной для государства Смуты» стало подписание Императором манифеста, дарующего народу Империи незыблемые основы гражданских свобод. Эти свободы были провозглашены Николаем II 17 октября 1905 года в манифесте об Усовершенствовании государственного порядка. 

Николай II своей волей возлагает обязательства на Правительство и дает обширные права гражданам и его представителям в Думе: даровать населению гражданские свободы; привлечь к участию в выборах в государственную Думу и дать избирательные права слоям населения ранее лишенных этого права; установить правило одобрения ГД принимаемых законов. 
Царский манифест огласили 17 октября 1905 года. В этот же день Федор Крюков пишет «первую нижегородскую прокламацию, напечатанную не в подпольной типографии», как подмечает сам автор, а на законных основаниях, свободными гражданами. Эпиграфом к прокламации Федор Дмитриевич ставит начальные строчки стихотворения И.С. Аксакова «На новый 1858 год», стихотворение несущее в себе радостное преображение и торжественно прекрасное ожидание дня грядущего.

«День встает багрян и пышен!
Долгой ночи скрылась тень!

Граждане! Русские граждане! В первый раз можно произнести эти слова в их подлинном смысле, без горькой иронии, без темной скорби! Те общечеловеческие права, которыми давно пользуются все культурные народы, стали ныне, наконец, достоянием и нашей многострадальной родины. Эти права: законодательная власть народа, возможность учитывать министров и всех лиц, прикосновенных к народному денежному сундуку, свобода от произвола полицейских властей, свобода верить в Бога по своему собственному убеждению, а не по указанию духовенства, свобода вслух выражать честную, смелую мысль; свобода соединяться в союз для борьбы за права.
За эти свободы свыше ста лет боролись отдельные герои-борцы; за эти свободы боролись последние годы все, что было честного и героического в русском народе…»
 
Фото 1. Прокламация, составленная Федором Крюковым   

На обороте, вышеприведенной, отпечатанной прокламации Федор Дмитриевич пишет письмо своим сестрам в Глазуновскую: «Милая Машенька! Милая Дуняшка! Поздравляю Вас с званием свободных русских гражданок! Посылаю вам первую нижегородскую прокламацию, напечатанную не в подпольной типографии и составленной – кем думаете? – Вашим родным братом по просьбе нижегородских Граждан всех сословий в соединенном клубе!
  Сейчас получил телеграмму от Санюшки, – здоров. Посылаю ему деньжонок. Слава Богу, теперь с уверенностью можно сказать, что кончит он курс и в январе будет ученым лесоводом.
   Завтра буду писать подробнее. А ныне целую вас крепко и бессчётное число раз. Желаю Вам здоровья, счастья и успеха в делах Ваших.
Ваш любящий брат Федор Крюков.
Н. Новгород. 18 октября 1905 г.»
 
Найденная прокламация, пожалуй, первый публичный след Крюкова-политика. 
Из Крюковского очерка «Первые выборы» мы видим, при каких обстоятельствах он начинает свой путь в Первую Думу: «С лета 1905 года я, за одно литературное прегрешение, был переведён распоряжением попечителя Московского округа из Орловской гимназии в учителя Нижегородского реального училища. Здесь в начале марта 1906 года я получил казённый пакет с печатью Глазуновского станичного правления. Сообщалось, что глазуновский станичный сбор, во исполнение Высочайше утверждённого положения о выборах в Государственную Думу, выбрал меня уполномоченным в окружное избирательное собрание по Усть-Медведицкому округу области Войска Донского». 

Воспоминания соратника Крюкова Павла Автономовича Скачкова, позволяют нам дополнить картину происходящего на Дону в преддверии первых выборов в Думу: «Казаки готовились к Государственной Думе, на которую возлагались надежды и на улучшение хозяйственного состояния прирезкой в малоземельных станицах земли и об уменьшении разорительной тяготы казачьей воинской службы и об избавлении казачьих полков от несения полицейской службы. Словом, с Государственной Думой связывались все казачьи надежды и в станицах и хуторах только и было разговору, что о Думе».

На Дону из покон веков использовалась демократическая система выборов. Выборщики из хуторов отправлялись в станицу, где в свою очередь проходил отбор двух выборщиков от станицы в окружную станицу. В Усть-Медведицком округе 18 станиц, следовательно в выборах по округу принимало участие 36 кандидатов. Результат выборов определялся  подсчетом положенных за каждого кандидата шаров. Белый шар – голос «ЗА», черный «Против».
Крюков был одним из самых популярных кандидатов на Верхнем Дону. И когда в округе появились агитационные листки рассказывающие о былой казачьей вольности и намерениях отстаивать интересы казаков в Думе, население в едином порыве сплотилось вокруг имени Крюкова. Позднее выяснилось, что автором и распространителем листков был Филипп Миронов ,  имевший свои политические амбиции. Скачков в воспоминаниях пишет: «На другой же день подъесаул Миронов  пришел ко мне, как он сказал, поговорить по душам, по казачьему, дабы рассеять вчерашнее недоразумение, оставившее в нем неприятный осадок.  Пробыл он у нас с братом около часа, подошел как раз Агеев , и беседа наша, исключительно касалась работы среди казаков по подготовке казачьей массы к выборам в Государственную Думу, – и как-то само собой намечалось пропагандировать кандидатуру в члены Думы от округа Фед. Дм. Крюкова. На этом сходились все, хотя лично его знали только Миронов и Агеев...»

 
Фото 2. Ф.К Миронов  с дарственной надписью Ф.Д. Крюкову

Подпись на обороте фото: «Дорогому борцу за счастье и светлую долю русского народа – Федору Дмитриевичу Крюкову. Автономия Донских казаков будет нашим девизом и на этой платформе лягут наши головы.  Подъесаул Миронов.  1906 24-го ноября. Усть-Медведица»

«Из глазуновских, за выбытием о. Ивана, уже пробаллотировавшегося, подлежал баллотировке только я. Не скажу, чтобы с очень приятным чувством предоставил я себя в жертву капризной и лукавой балльной системе. Но меня не оконфузили: черняков было всего пять, избирательных – 28. В дальнейшей баллотировке из интеллигентов прошёл ещё адвокат Малахов». 

Следующий этап выборов проходил в столице Войска Донского в Новочеркасске. Крюков так описывал расклад сил, конкуренцию, чаяния казаков и мотивы при принятии решения, кого же отправить своим представителем в столичную Думу:
«В Новочеркасск мы, тринадцать выборщиков от станиц Усть-Медведицкого округа, приехали на Пасхальной неделе. Долго искали по городу пристанища. Все мало-мальски сносные гостиницы оказались занятыми: как раз в это время стояла в городе вернувшаяся из Манчжурии дивизия, съехались выборщики в Государственную Думу и Совет. Остались одни клоповники. Мы остановили свой выбор на весьма демократическом отеле, носившем громкое название, сейчас точно не припомню какое, кажется – «Золотой Якорь». В обычное время к этому якорю причаливали свои ладьи станичные и хуторские иереи и диаконы, являвшиеся на расправу к владыке.»
 
«– У Харламова голос дозволительный какой, – слышится в темноте коридора из груды улегшихся ночевать станичников, – скажет, аж как молотком придавит…

– А Ёлкин? – раздается новый голос, – тоже с придавом… ятно говорит…

– Нет, вот Золотарёв – фу-у, с….. сын! И чешет же ловко! Про министров-то… а?.. Рукой махнет, как молонья сверкнёт!..

– Красноречие есть. Жалко: жид. А то бы можно положить шара…

– Жи-ид?

– Форменно.

– Ах, чтоб его… А чисто говорит ловко…

В сущности, к «жиду» казаки были совершенно равнодушны. Дон закрыт для евреев. Если же когда контрабандой появляется иной предприимчивый и знающий ходы коммерческие человек иудейского вероисповедания на скотских ярмарках, то негодуют лишь православные прасолы, ибо наезжий скупщик, спеша, не имея времени торговаться, поднимает порой цену на казацких быков до небывалой высоты. Казакам это – не вред. Успешнее была мутная агитация справа против иногородних, по простецкой казацкой терминологии, – «русских», они же – «мужики». Тут угроза частному землевладению с мужицкой стороны довольно искусно сплеталась с угрозой казацким пайкам. Но эффект получался обоюдоострый: за свой оскудевший пай казак не опасался, однако в безземельных крестьянах-иногородцах чувствовал конкурентов, мечтающих о господских землях, пожалуй, более пылко, чем сами казаки, исторические хозяева этих земель. Отсюда – известное чувство неприязни к мужику, а за мужиком недоверие к партиям, выпиравшим его нужды предпочтительно перед нуждами казацкими. Но и правая борющаяся группа особого чувства доверия не вызывала у станичников: господа, захватившие казацкую землицу…»
 
Земля – главный политический вопрос того времени как на Руси в целом, так и в области Войска Донского и Усть-Медведицком округе в частности. В Усть-Медведицком округе предметом полемики были помещичьи земли Себряковых. Земли Себряковых до Булавинского восстания принадлежали казакам, там располагался Кобылянский юрт с одноименной станицей. После того как Петр Первый разбил Булавина, назначен был царский надсмотрщик с передачей ему, с правом наследования, более  40 тысяч десятин казачьих земель. Себряков в течении пары десятилетий заселил пустующие земли малороссами и уже к середине 18 века в бывшем Кобылянском юрте проживало свыше 2 тысяч семей переселенцев. Так на казачьих землях появились «хохлы» и вековая, постоянно кровоточащая, рана. Об этих помещичьих землях в приведенной выше цитате упоминает Крюков, и эта земля, была предметом вожделения как казаков, так и «мужиков» и «хохлов».
«В этот грязный трактирчик во время антрактов (выборы шли все три дня) забегали даже камер-юнкеры, выпивали и закусывали с серым «младшим братом» и усердно объяснялись ему в любви. «Младший брат» от даровой рюмки не отказывался, но застланный почтительностью его взор неизменно говорил:

– Выпить-то я выпью, но кому я шар положу, – там видно будет…
И клал камер-юнкеру… черняка.

Выборы закончились поздно ночью, на третий день. Из партии «правового порядка» никто не прошёл. Но четыре урядника (И.М. Васильев, М.Н. Савостьянов, Е.Я. Куркин и М.И. Куликов. Прим. Г.М.), проведённых казаками, сели на правой стороне и за кратковременное бытие первой Думы вошли в тесный контакт с большим начальством. После роспуска Думы они все получили полицейские места, и два были произведены даже в хорунжие – за усердие…

Но это потом было. А первый момент – после нашего избрания – по-особому сильный, торжественно-трогательный, необыкновенный – первые народные избранники! – как будто спаял всех близостью осуществления лучших надежд и упований. В приветственных речах говорилось о свободе, о праве, о восстановлении старой забытой славы и достоинства… Много хорошего…» 

Став временным обитателем Таврического дворца, Федор Дмитриевич чувствует взвалившуюся на него ответственность, осознает, что располагает реальными возможностями помочь своему родному донскому казачеству:

«Я так был горд его прошлым, которое мне представлялось в романтическом освещении вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную, удалую вольницу и голытьбу. И горел я стыдом за настоящее, за ту роль, которая в годы тяжёлой борьбы выпала на долю потомкам славных казаков, моим станичникам. Недоумевал и… бессильно сетовал… Я любил казака-землероба, повинного долгой воинской работе. Я издали угадывал родную фигуру в фуражке блином, в заплатанных шароварах с лампасами, в чириках, и благодушно смеялось мое сердце при звуках простодушной речи казацкой, трепетно отзывалось на тягучий мотив старинной казацкой песни… Живя вдали от родного края, я знал и видел его прогрессирующее оскудение, отсталость и неизбежную обреченность в будущем хозяйственному порабощению пришельцев. Скорбел – бесплодно и бессильно. Тужил – маленький человек, «чужой», в штатском сюртуке, подозрительный для носящих лампасы…

В своих думах и мечтах я не смел гадать, что когда-нибудь судьба придвинет меня ближе к родному краю, к непосредственной работе ему. И вот как будто подошел такой момент. Что же я буду делать?»
 
Народ Империи, воодушевленный возможностью быть услышанным, через своих представителей в Думе, шлет вести о своих нуждах. Огромное количестве прошений, писем, телеграмм от семей казаков, приговоров отправленных по итогам сборов хуторов и станиц, приходит народным представителям в Думу. Часть из этих документов, направленных казаками в Думу Федору Крюкову, хранится в рукописном отделе Российской Государственной библиотеки (Фонд 654), Доме русского зарубежья (Фонд 14), Новочеркасском музее истории Донского казачества.  Приведем в нашей работе пару писем, чтобы передать атмосферу того времени:

«Мы, отцы и матери, жены и дети служащих казаков второй очереди 31 полка, который потребован был на дальний Восток в защиту Государя Императора и отечества, и всей России, а в остальное время оказался не в защиту всего этого, а на охранении помещиков и разных заводов, причем раздроблены на очень маленькие команды, чего и угрожает в ином месте им жизненная опасность. И поносимые наши ежедневные слезы об уроне нашего хозяйства. Причем просим господина председателя и всех ваших сотоварищей Государственной Думы о ходатайстве и об увольнении наших детей от внутренней полицейской службы, которая состоит охранную разных помещиков и заводов, который своим именем заставляли ссориться нагайках, которые шлют всегда нам великие проклятия и отцам и матерям нашим тоже самое безвинным людям, которые состоят под властью лица, что хотят то и делают.  Вторично просим вашего ходатайства об увольнении наших детей от неподлежащей для них службы».
 
Второе письмо повествует о хозяйственном упадке в семьях, чьи мужчины ушли на службу, а малолетние дети остались на попечении жены и стариков.

«Дети наши, казаки, Иван Никифорович Крупнов, Петр Тимофеевич Тимохин и Алексей Данилович Панфилов переписи 1894 года, состоящие в льготных частях 3-й очереди, другой год находятся на действительной строевой службе в донском казачьем 20-ом полку. За выкомандировыванием их на действительную службу в семействах наших не осталось способных к труду работников и управляющих хозяйством. Семейство 1-го Крупнова: жена Анна 68 лет и он таких же лет оба слабого состояния здоровья, жена Ивана Прасковья  32 лет, дети их: Яков 10 лет, Евдокия 7 лет, Ольга 5 лет, Егор 4 лет и Емельян 2 лет. 2-го Тимохина семейство: он 68 лет, жена его Агафья 68 лет, жена Петра Секлида 32-х лет,  дети их: Прасковья 12 лет, Петр 5 лет, Соломанида 3 лет. 3-е Панфиловой семейство:  Соломанида 55 лет, жена Алексея Марфа 30 лет, дети их Надежда 12 лет, Прасковья 10 лет (калека), Иван 4 лет и Елена 2 лет. С нахождением детей наших на службе в течении этого времени имущество наше пришло в совершенный упадок, и семейство находится без пропитания и терпит большой недостаток в продовольствии.
По вышеизложенным, крайним нашим семейным и домашним обстоятельствам мы всеподданнейше просим Государственную Думу, и дабы повелено было определением Думы, всемилостивейшее соизволение об увольнении детей наших казаков на льготу в дом свой по семейному и имущественному положению для пропитания семейств наших и поддержания хозяйства». 

Всего воинских очередей было три. В мирное время 1-я очередь находилась на действительной службе, а 2-я и 3-я – «на льготе». В мирное время казаки 2-й и 3-й очереди не служили, вели домашнее хозяйство, но периодически призывались на военные сборы. 2-я и 3-я очередь подлежали мобилизации только в случае объявления войны, и казаки этих очередей демобилизовались при окончании военных действий. Но при объявлении мобилизации на Русско-Японскую войну, на фронт попали только четыре донских казачьих полка, а 20 полков были распределены по губерниям для охраны порядка. К 1906 году полицейские функции на просторах империи выполняли уже 40 казачьих полков.

Кроме вала писем, телеграмм от частных лиц и небольших групп казаков в Государственную Думу приходили приговоры хуторских и Станичных сборов.
Приведем историю передачи приговора станичного сбора окружной станицы Усть-Медведицы в Думу, описанную в воспоминаниях Павла Автономовича Скачкова, непосредственного участника тех событий. Действие происходит в Усть-Медведице, на станичном сборе. Участники сбора ожидали противодействия и провокаций со стороны начальства, и поэтому приговор был подготовлен заранее и оперативно вынесен на голосование.

«– Да постановили приговор о нуждах казачьих, – и он начал перебирать все те нужды, какие легли в основу приговора, подписанного им.
Чтобы землю у коннозаводчиков отобрать и наделить дополнительно малоземельные станицы; помещичьи земли передать крестьянам; земство ввести; атамана Войскового выбирать из своих господ-генералов и прочие нужды. Войсковой круг; упразднить конные отводы, – припоминая, перечислял он… Да, и забыл еще, – сказал казак, – Просим спустить 3-й и 2-й очереди полки, чтобы они не караулили помещичьи бахчи и не несли полицейскую службу.
 Это все были те самые казачьи «нужды», выявления которых так боялось начальство». 
 «Без всяких прений было принято единодушное решение послать эту записку, в виде приговора станичного сбора члену Государственной Думы Федору Дмитриевичу Крюкову, с просьбой довести его до сведения Государственной Думы. Кроме того постановлено приговор разослать по станицам округа для ознакомления.

 Так как текст приговора этого был заготовлен заранее, то его тут же подписали, дабы не откладывать подпись до следующего дня. Вместе с тем, станичный сбор обратился к присутствовавшему подъесаулу Миронову доставить приговор в Петербург Ф.Д. Крюкову. Миронов, польщенный оказанным ему вниманием, заявил, что благодарит стариков за оказанное ему внимание и доверие и приговор Ф. Д. Крюкову доставит. Карьера Миронова была, собственно, навсегда решена одним его этим последним заявлением – что он доставит приговор Ф.Д. Крюкову.
Миронов спросил генер. Филенкова, должен ли он подать рапорт об этом.  Филенков ответил:
 – Для чего же рапорт? Вы сейчас вне службы и вольны ехать из Усть-Медведицкой куда вам угодно – в Москву, Петербург, Варшаву, словом вы – свободный человек. Везти приговор в Петербург есть ваше частное дело, вы могли мне об этом и не сказать, поэтому никакого рапорта, конечно, не нужно. Бог благословит, в добрый путь, – заключил генерал Филенков по словам Миронова.
 Впоследствии ген. Филенков совершенно отрицал не только этот разговор, имевший значение официального разрешения на поездку в Петербург подъес. Миронова, но даже отверг и сам факт явки к нему Миронова за разрешением отвезти приговор станицы в Государственную Думу».

«Принятый станичным сбором приговор произвел огромное впечатление на начальствующие сферы и, тем не менее, местное начальство в лице окружного управления не придало ему особого значения. Оно просто не поняло всей его «крамольности» и потому ген. Филенков и говорил так с Мироновым, а разговор этот действительно происходил.

О принятом приговоре было по телеграфу донесено в Новочеркасск и там совершенно иначе посмотрели на дело. Верхи Донской казачьей власти оценили значение приговора по достоинству и немедленно же по телеграфу было дано распоряжение к принятию решительных мер – не допустить отправку приговора в Думу.
 Станичное правление узнало раньше содержание этого телеграфного приказания, нежели оно стало известно окружному атаману и со стороны станичного правления были приняты свои меры.

 Подъесаул Миронов был поставлен в известность об этом и у него хватило все же смелости не останавливаться перед решением доставить приговор в Петербург. Немедленно же тройка лошадей была переправлена за Дон. Миронов переехал на лодке в условленном месте, где его ожидали лошади и поехал вместо ст. Себряково Грязе-Царицынской ж.д на ст. Миллерово Юго-Вост. ж.д. Расчеты его были основательны, так как его разыскивали в станице с требованием явиться к окружному атаману, и телеграфно уже было сообщено на ст. Себряково объявить ему о немедленном требовании атамана явиться к нему.

 Таким образом, Миронов, имея личное разрешение ген. Филенкова на доставку приговора депутату Думы Ф. Д. Крюкову, и не получив официального запрещения на это же, действовал вполне законно. Он говорил, что если бы окружной атаман объявил ему приказ из Новочеркасска, запрещающий вообще отправку приговора в Государственную Думу он не повез бы приговора – как офицер, я не мог бы нарушить приказ своего начальника, говорил он. Объявление же распоряжения Наказного атамана он избег».

Приговор Крюкову был доставлен. Все болезненные вопросы из жизни казаков, нашли свое отражение в знаменитой речи Федора Дмитриевича в Государственной Думе в казачий день 13 июня 1906 года.

В Первой Думе были представлены восемь депутатов от области Войска Донского: урядники –  Васильев Иван Мартынович , Савостьянов Матвей Никифорович , Куркин Ефим Яковлевич  и Куликов Михаил Иванович  – «поправевшие» сразу после выборов, ставшие рупором военной казачьей вертикали и озвучивавшие ее официальную повестку о благополучии и довольстве казачества; и представители казачьей интеллигенции преподаватели гимназий Харламов Василий  Акимович  и Крюков Федор Дмитриевич,  товарищ прокурора Араканцев Михаил Петрович , и священнослужитель Афанасьев Клавдий Иванович , раскрывавшие иную точку зрения, рассказывая о казачьем оскудении и о той незаконной, и позорной роли отведенной казаку. Вопросы о незаконной мобилизации казаков были включены в так называемый запрос 33-х.  «Комиссия 33-х по исследованию незакономерных действий должностных лиц рассмотрела срочное заявление №103, подписанное 32 членами Государственной Думы о неправильном распоряжении военного министра, призвавшего на действительную военную службу казачьи полки 2-й и 3-й очереди, обращенные на полицейскую службу».
 
Запрос военному министру состоял из трех пунктов:

«1) На каком основании призваны и ныне состоят на действительной военной службе казачьи полки второй и третьей очередей для несения службы внутри Империи без опубликования Высочайшего повеления о сем в установленном порядке, через Правительствующий Сенат?

2) Известно ли г. военному министру, что казачьи части, вопреки правил о призыве войск для содействия гражданским властям, обращены на постоянную полицейскую службу, выражающуюся в том, что на казачьи части, раздробляющиеся на мелкие команды, подчиняемые полицейским чиновникам, возлагаются самостоятельные полицейские обязанности: обыски, аресты, сопровождение полицейских чиновников, и даже поручаются экзекуции и охрана отдельных заводов и усадеб?

3)Какие меры и когда примет г. военный министр к роспуску неправильно мобилизованных казачьих полков второй и третьей очереди?» 
Речь Федора Крюкова в Государственной Думе легко найти в сети, и мы не будем приводить ее в полном объеме, выделим лишь некоторые моменты, покажем, что нужды и чаяния выраженные в письмах, ходатайствах, наказах и приговорах, стекавшихся со всех концов Империи к  народному избраннику, легли в основу его речи:
«Господа народные представители. Тысячи казачьих семей и десятки тысяч детей казацких ждут от Государственной Думы решения вопроса об их отцах и кормильцах, не считаясь с тем, что компетенция нашего юного парламента в военных вопросах поставлена в самые тесные рамки. Уже два года как казаки второй и третьей очереди оторваны от родного угла, от родных семей и, под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество…

   … Мы вносим настоящий запрос с тою главным образом целью, чтобы "тихо и благородно" спросить у подлежащего начальства: когда же полки 2-й и 3-й очереди будут демобилизованы и когда казачьим семьям возвратят их кормильцев?

  …Здесь не так давно говорилось нам, что право и справедливость в русской армии покоятся на незыблемых основаниях. Вот мы и хотели убедиться, насколько эти основания незыблемы, во-первых, в области права: применялся ли подлинно закон при мобилизации полков казачьих 2-й и 3-й очереди? Во-вторых, в области справедливости: справедливо ли на одно казачество, разоренное казачество, возлагать тяжелое - и материально, и морально – бремя, тяжелое ярмо полицейско-экзекуционной службы, тогда как вся гвардия и большая часть войск других родов оружия свободна от этой службы? Мы избираем единственный, доступный для нас путь для того, чтобы исполнить долг нашей совести; мы несем нужды нашего края вам, представители русского народа (продолжительные аплодисменты)».
Ответ казаков оппонентов «истинных казаков» последовал незамедлительно –  Урядник Иван Мартынович Васильев поднялся на трибуну: «Извините, господа народные представители, я не буду ни возражать, ни соглашаться с депутатом Крюковым. Я позволю себе, господа народные представители, прочитать и восстановить параграф 14 основных государственных законов... Прочитавшие этот параграф, господа, я убежден, что члены Государственной Думы скажут свое благоразумное слово о том, что вопрос, внесенный о роспуске Донских казачьих льготных полков со службы, не подлежит обсуждению Государственной Думы, которая, я уверен, и постановит снять его с очереди ( Голоса: Нет!) и на будущее время таких вопросов на обсуждение не принимать, так как это есть прерогатива Верховной власти…

Господин Крюков, депутат от Донского войска, выяснил нужду и горе казака и в этом я возражать ему не буду. Действительно, нужда и горе казака велики, но опять - таки оговариваюсь, что казак на это не ропщет. Я, как представитель от казаков могу заявить, что подобного рода запросы вносить на обсуждение для доклада Государственной Думе мне наказа не давали. (Шум). А что г. Крюков объявил, что казаки – люди дисциплинированные, что они соблюдают строгую дисциплину, с этим я вполне согласен; но опять-таки заявляя, что они на это не ропщут, а только ропщут на крамольников, которые поселяют смуту и расшатывает устои государства и этим вынуждает правительство мобилизовать войска. Провожая меня сюда, в Петербург, в Государственную Думу, казаки усердно просили меня передать следующее, – выражаются они просто: «глубокоуважаемый Иван Мартьянович, если придется вам беседовать в Петербурге с революционерами, – если придется... (Шум. Смех), то передайте им, чтобы они оставили свою опасную игру, которая ведет Россию на гибель. Поиздевались, и достаточно... (Голоса: Довольно! Довольно!) и  если не перестанут, то терпение лопнет и всколыхнется православный тихий Дон и с чувством долга отзовется на призыв Монарха он». 
Развивает мысль Васильева урядник Куркин Ефим Яковлевич: «… я не допускаю мысли чтобы казаки 2-й и 3-й очереди были призваны на службу без ведома и приказания Государя Императора, а  раз они призваны на службу Его Величеством, то в силу чести и достоинства казаков и по долгу присяги они знают, что должны нести службу до тех пор, когда Царю, призывавшему их, угодно будет распустить их по домам. Поэтому делать запрос господину военному министру я считаю излишним. (Голоса. Ой, ой, ой! Ой да казак)».
 
Урядник Савостьянов Матвей Никифорович наставительно дополняет:
«…все казаки, 2-й и 3-ей очереди были мобилизованы по высочайшему повелению, о чем даже есть высочайший приказ, содержание которого я хорошо помню, так как в данное время в одной из станиц области Войска Донского служил атаманом и поэтому хорошо знаю содержание приказа. Верно, что казаки 2-й и 3-й очереди были мобилизованы по высочайшей воле Государя, а поэтому считаю лишним ходатайствовать, чтобы казаки были уволены без воли Государя домой. Раз казаки не будут нужны Государю, тогда, думаю, Государь их и держать не станет. Кроме этого указываю  на то, что казаки 2-й и 3-й очереди несут полицейскую службу,  как неприсущую казаку-воину. Правда, но это была и есть воля Государя призвать их на эту службу. (Голоса: Неправда! Будет! Довольно! Председательствующий звонит)». 

В речи депутата от Оренбургского казачьего войска Сидельникова Тимофея Ивановича присутствует живое письмо донских казаков: «Самое последнее письмо я получил с Дона, и попрошу позволения прочитать его, так как оно касается как раз предмета нашего обсуждения (читает письмо). "Мы, казаки одной из станиц Войска Донского, выражаем вам благодарность, как казаку, стоящему на том, чтобы вся земля была распределена между трудящимся классом и протестуем против депутата г. Васильева и ему подобных, кажется, еще двух, что они сделали вам возражения в том, что казаки не желают сделаться равноправными гражданами. Наши деды и прадеды были все равные между собою, и мы не знаем, откуда в нашем обществе взялись дармоеды-помещики, которых теперь охраняют наши казаки. Поэтому просим вас передать Васильеву и другим, что мы, жители всего Хоперского округа Донской области, требуем от них немедленного роспуска казаков 2-ой и 3-ей очереди, так как они охраняют помещиков. Они положили на все казачье войско несмываемое пятно, которое нужно смыть, принести государству, как предки наши делали, повинную, просим прочесть это Думе». Станица не поименована, чтобы не подвергнуться опасности со стороны атамана Широкова. Но есть десять подписей. Вот что говорит казачество».   

Возражая Васильеву, Куркину и Савостьянову, выступил Харламов Василий Акимович: «Здесь я услыхал, что член Государственной Думы, Васильев, представитель от казаков, не получил наказа о том, чтобы требовать или просить, или поднимать в какой бы то ни было иной форме вопрос, о демобилизации казаков, 2-ой и 3-ей очереди. Не то впечатление получилось у меня, выбранного не от специальной казачьей курии, но теми же самыми казачьими голосами, которые были даны также и моему товарищу Васильеву. Член Государственной Думы Васильев прочитал нечто вроде наказа, полученного им от своих избирателей или, во всяком случае, жителей Донской области. Господа народные представители, те ораторы, которые только что сошли с этой трибуны, члены Государственной Думы, Сидельников и Бородин, указали вам, что мой товарищ Васильев глубоко заблуждается, если говорит, что о роспуске полков 2-ой и 3-ей очереди нет и помину на Дону, что там только речь о крамольниках и только об избавлении от этой крамолы думает донское казачество. Я, господа народные представители, укажу вам письма и телеграммы, и в каждом из этих листков есть именно это требование, вполне ярко и определенно выраженное. Я укажу даже больше: у меня здесь есть телеграммы и письма, направленные на мое имя, и моих товарищей по Государственной Думе, во всяком случае, по иному адресу, чем это надеялся получить мой товарищ Васильев; в них есть прямое указание, что сами служащие казаки теперь находятся в таком положении, которое меня, господа народные представители, заставляет обратить ваше внимание на этот запрос. Что я читаю в телеграмме, полученной мною вчера? Просит 41-й Донской полк предложить Государственной Думе, государственным представителям, ходатайствовать о роспуске его не позже 20-го июня, "а если не распустят – едем домой". Меня ужас взял, господа народные представители, за судьбу тех людей, которые доведены до такого отчаяния, в котором, впрочем, находится и весь русский народ.

Здесь один из моих товарищей уже указал, что в японскую войну взяли от Донского войска только 4 полка, а для внутренней охраной службы взяли 20 полков. Я невольно останавливаюсь перед этой загадкой: как? то казачество, весь смысл и существование которого в этой службе и состоит, было оставлено во время войны в стороне».   

На трибуну поднялся Араканцев Михаил Петрович и продолжил оппонировать «поправевшим» урядникам: «Я только хотел, господа народные представители, напомнить о маленькой сценке, о которой мне теперь больно вспомнить и после которой я положительно сгораю от стыда. На выборах ко мне и к г. г. Васильеву, Савостьянову, Куркину, которые говорили вам с этой кафедры, к этим бывшим станичным атаманам, когда нас избирали, к нам пришли измученные казаки и сказали: "Так нам жить дальше нельзя!... На вас мы надеемся, вас просим, выведите нас из этой тины, проведите нас на другую дорогу, где лучше, где светлее"... и самодовольные станичные атаманы, поглаживая свои усы, сказали выборщикам: "Да, мы постоим"... и постояли... Они здесь омрачили стены этой Думы черными словами! (бурные аплодисменты)».
 
Урядник Васильев на это ответил: «Господа народные представители! Я слышал сейчас заявление в Государственной Думе господина Араканцева, которой говорил, что на выборах его и меня казаки просили: «помогите нас вывести из тины». Во-первых, заявляю, как член Государственной Думы, по сущей справедливости, что этого не было. Он говорил о нас: «не посоветовались ли они со своим начальством», – это крайне оскорбительно. Позвольте, я могу сказать Бородин, скорее всего сам и другие, подобные ему, советовались и написали казачкам, чтобы они им писали такие письма и телеграммы. Я представитель от казачества, а не имею ни одного такого письма… (Шум)».
 
Урядник Савостьянов поддержал коллегу: «Господа! Я только хотел сказать еще одно против доклада, сделанного г. Араканцевым. Араканцев подтверждал пред вами, что при выборе нас сюда  в Государственную Думу к нам обращались с просьбой казаки о том, чтобы мы настаивали на роспуске полков 2-й и 3-ей очереди. Правда, я подтверждаю, что просили нас казаки, чтобы внутренний режим был построен на выборном начале, еще просили о распределении войсковых запасных земель по станичным юртам и я этому сочувствую, а  о роспуске казаков –  этого не было».
Не остается в стороне и Федор Дмитриевич Крюков: «Я извиняюсь перед Государственной Думой, – запрос, внесенный нами, неожиданно для нас, занял слишком долго внимание членов Государственной Думы. Я вышел сейчас дать объяснения по поводу тех легоньких инсинуаций, которые сделаны моими товарищами, депутатами Васильевым и Савостьяновым...»

Председательствующий прервал Крюкова: «Это не инсинуации: они высказывались, как думали и понимали. Инсинуация предполагает злостное намерение, поэтому я прошу вас взять это слово назад».

Крюков изящно возражает председательствующему: «Я, пожалуй, возьму это слово назад, но я считаю, что обвинение одного из товарищей, Араканцева,  во лжи, в том, что явление, о котором он упомянул, не было на выборном собрании, я считаю не простой неправдой, но неправдой тенденциозной и я  привык это квалифицировать, как инсинуацию. В более тонкие филологические толкования не вдаюсь.

Я должен подтвердить, как посторонний человек, до некоторой степени, что обращение к нам со стороны выбравшего нас собрания, со стороны казаков, постоять за их нужды – действительно было. Затем, здесь было указание на то, что все эти документы, которые отчасти цитировал мой товарищ Харламов, могли оказаться у нас в руках именно только потому, что мы писали заранее тем лицам, от которых получили эти документы. Могу уверить, г. Васильева, что большая часть этих просьб поступила ко мне и я не писал ни казакам хутора Фролова, ни в Молодеевскую (так в стенограмме, вероятно, стенографист ошибочно записал Малодельскую. Прим. Г.М), ни в Сергиевскую станицы, ни в отдельные казачьи части. Все документы со всеми выраженными в них мыслями, если бы их прочитать в подлиннике, дышат настолько естественностью и непосредственной правдивостью, что заподозрить нас в том, что мы вдохновляли возбуждать те ходатайства, о которых здесь упоминалось… я затрудняюсь, как это назвать? Мягко выражаясь, это – неправда. Во всяком случае, предлагаю, г. Васильеву, ознакомиться с этими документами в подлиннике». 

Араканцев в своем выступлении с трибуны обращается еще к одной стороне казачьего вопроса, тема эта широко раскрыта в творчестве Крюкова, но здесь она выражена весьма ясно и лаконично. Череда военных конфликтов в XX и XXI веке, с использованием националистической риторики как искры начала и топлива для разрастания конфликта, показывает прозорливость и актуальность взгляда «паспортных казаков»:

«Казак никогда вам не скажет, что он русский, нет, – я говорит «казак». Под словом «русский» разумеется великоросс, или как они называют, «кацап», под словом малоросс, разумеется, хохол. Эти презрительные названия нам специально прививали. Прививали нам презрительное отношение к другому населению и сделали из нас что-то особое. Эта изоляция производилась так умышленно, так постепенно, с определенной целью: создать из казаков тот покорный, безответственный, слепой боевой материал, который можно двигать туда, куда захочется».
 
Станичники на Дону по достоинству оценили речи «паспортных казаков». Скачков так описывает впечатление от Думской речи Крюкова на дончан: «Сказанная им речь с захватывающей правдивостью, простой и художественной формой, произвела огромное впечатление на казачьи массы не только своей станицы и округа. Речь Ф. Дм. захватывала наиболее больные вопросы казачьей жизни, – казачье бесправие, невыносимая, разорительная для хозяйства казачья военная служба, незаконная мобилизация казаков 2-й и 3-й очереди, для охраны помещичьих усадеб.

 Затронутые наболевшие вопросы были изложены Федором Дмитриевичем со свойственной ему задушевностью и безграничной любовью к казаку. И казачья масса, конечно, почувствовала это.

 Стенограмма с речью Крюкова ходила по рукам казаков в тысячах экземпляров, создавая Федору  Дмитриевичу  широкую популярность». 
«На эти выступления были выпущены компанией Пуришкевича  и Маркова II «подлинные казаки» – депутаты Хоперского округа Федосеевский станичный атаман урядник Васильев и депутаты урядники Савостьянов , Куркин, Куликов. Своим выступлением о «благополучии» и «довольстве» своим положением Донских казаков и выраженными ими чувстве возмущения о выступлениях Крюкова, Харламова, Араканцева и Воронкова (здесь Скачков, видимо, ошибается, Воронков Митрофан Семенович не был депутатом Первой Думы, но был депутатом II, III и IV. Прим Г.М.) не представляющих казаков, а имеющих к ним отношение только тем, что получающих от станицы паспорт, – эти защитники казачьего «благополучия» создали еще большую популярность в казачьей массе выступлению Крюкова и проч.
Газеты были переполнены казачьим вопросом, поднятым в Государственной Думе.
В это время было пущено в Думе, если не ошибаюсь, депутатом Пуришкевичем хлесткое выражение: «паспортные казаки» – по адресу всех инакомыслящих казаков. Выражение это было подхвачено реакционными правыми газетами и смаковалось на их страницах.

Тем не менее, вопросы, выдвинутые депутатами «паспортными казаками», были настолько ясны и настолько ими обоснованы фактическими и документальными данными, что отмахиваться от них бессмысленным лепетом невежественных «подлинных» казаков о благополучии и казачьем довольстве, конечно, было нельзя и Военное ведомство так или иначе, но должно было давать ответы на поставленные вопросы и вообще как-то на них реагировать. И Военное ведомство должно было признать факт нарушения основного закона по призыву казачьих полков 2-й и 3-й очереди для внутренней службы без Высочайшего на то указа». 
В молодой Думе образуются фракции и формируются политические партии. Федор Дмитриевич примкнул к «Трудовой группе», и стоит у истоков формирования Народно-Социалистической партии. За политиками Первой Государственной Думы и формирующимися новыми партиями внимательно следит Владимир Ильич Ленин.

 
Фото 3. Члены организационного комитета партии Народных социалистов Пешехонов  и Крюков. 

«В № 4 «Пролетария» мы обрисовали основные черты идейно-политической физиономии этих энесов (Энэсы – партия Народных Социалистов. Прим. Г.М.). С тех пор они успели выступить вполне формально, опубликовали программу «трудовой (народно-социалистической)» партии – переделка эсеровской программы из революционной в оппортунистическую, мещанско-легальную, – опубликовали состав организационного комитета новой партии. Правда, в числе 17-ти членов этого организационного комитета (гг. Анненский, Елпатьевский, Мякотин, Пешехонов и др.) фигурирует всего-навсего один бывший член Думы из «Трудовой группы», г. Крюков, преподаватель реального училища и публицист-писатель. Ни одного сколько-нибудь крупного имени из настоящих «трудовиков» в числе учредителей новой трудовой партии не значится!» 

Ленин активно цитирует Крюковский очерк, рассуждая по поводу достоверности представленной Крюковым картины, и делая, далеко идущие выводы, попутно, не стесняясь в выражениях, поливает народно-социалистическое движение: 
«В статье г. Крюкова «Без огня» о крестьянстве и крестьянской жизни и крестьянской психологии рассказывает некий сладенький попик, изображая крестьянство именно таким, каким оно само выступало и выступает. Если это изображение верно, то русской буржуазной демократии – в лице именно крестьянства – суждено крупное историческое действие, которое при сколько-нибудь благоприятной обстановке сопутствующих явлений имеет все шансы быть победоносным...
«…Раболепство и трусость, – говорит попик у Крюкова про русское духовенство, - всегда это было!.. Но в том разница, что никогда не было такого ужасающе спокойного, молчаливого отпадения от церкви, как ныне. Точно дух жизни угас в церкви. Повторяю: не одна интеллигенция ушла, – народ ушел... надо в этом сознаться, – я ведь два года был сельским священником».
Попик – сторонник «любви», враг «ненависти». В этом отношении он целиком разделяет ту толстовскую (можно также сказать: ту христианскую) глубочайше-реакционную точку зрения, которую постоянно развивают наши кадеты и кадетоподобные. Помечтать о какой-нибудь «социализации земли», поболтать о «социалистическом» значении коопераций, о «нормах землевладения» такой попик, наверное, не прочь, но вот когда дело дошло до ненависти вместо «любви», тут он сразу спасовал, раскис и нюни распустил.

То, что говорит сладенький попик на избитую тему о «хулиганстве» в деревне, не представляет с фактической стороны ровно ничего нового. Но из собственного его рассказа ясно видно, что «хулиганство» есть внесенное крепостниками понятие. «Жгучие, неотомщенные обиды» – вот что констатирует сладенький попик. А это, несомненно, нечто весьма и весьма далекое от «хулиганства».
Марксисты издавна считали своей задачей, в борьбе с народничеством, разрушать маниловщину, слащавые фразы, сентиментальную надклассовую точку зрения, пошлый «народный» социализм, достойный какого-нибудь французского, прожженного в деляческих подходах и аферах «радикала-социалиста». Но вместе с тем марксисты издавна считали столь же обязательной своей задачей выделять демократическое ядро народнических взглядов. Народнический социализм – гнилая и смердящая мертвечина. Крестьянская демократия в России, если верно изображает ее у Крюкова сладенький попик, живая сила. Да и не может она не быть живой силой, пока хозяйничают Пуришкевичи, пока голодают по тридцать миллионов.

Сгнил народнический социализм вплоть до самого левого. Жива и жизненна задача очищения, просветления, пробуждения, сплочения демократии на почве сознательного разрыва с учениями «любви», «терпения» и т. п. Печалится сладенький попик. Мы же имеем все основания радоваться богатому поприщу бодрой работы.» 
Поэт и исследователь творчества Федора Крюкова Андрей Чернов по поводу полемики Ленина с Крюковым замечает: «по сути, Ленин рассматривает Крюкова как новое «зеркало русской революции», хотя от употребления этого ярлыка воздерживается, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять очков «неавторитетному политику».

В политике представитель трудовой фракции Первой Думы, один из создателей партии Народных Социалистов – Федор Крюков, искатель народной правды и справедливости, оказался посередине, между молотом радикального революционного движения и наковальней старого монархического режима. Но в дни существования Первой Думы была еще сильна вера в возможность народного развития, вера в реализацию провозглашенных манифестом свобод, в возможность избежать кровавой революции, вера в возможность пойти по третьему пути.

Тем временем, в крамольной Усть-Медведицкой станице, где был составлен и отправлен в Думу приговор станичного сбора, события начали развиваться в реакционном ключе: «Были “арестованы о. диакон Николай Бурыкин и П.М. Агеев, а подъесаул Миронов вызван Наказным в Новочеркасск и там посажен на гауптвахту.
 Миронов сначала прислал телеграмму такого содержания: «тело в темную, душа свободна», а потом прислал и коротенькое письмо, что посажен на гауптвахту он за то, что без разрешения начальства отвез приговор станицы в Государственную Думу. На какой срок посажен неизвестно, будто бы по этому делу начато следствие.
 О. диакон и Агеев арестованы за то, что были на станичном сборе и обвиняются в том, что они будто бы составили приговор и подбили казаков принять его вопреки запрещению станичного атамана. Сидят они пока при окружном управлении, в комнате дежурного чиновника управления. К ним никого не допускают».
 
В связи с арестом Агеева, Бурыкина и Миронова, в станице Усть-Медведицкой созывается станичный сбор, чтобы опротестовать незаконность ареста.
«Войсковое начальство с большой тревогой ожидало этого «революционного» станичного сбора.  Это был первый сбор после вынесенного «крамольного» приговора, так обеспокоившего Петербург. Уже одно это должно было вызывать беспокойство, ибо за Усть-Медведицкой станицей, не только за самой, но и за всем округом составилось у высшей власти определенное мнение как о «неблагонадежном политически».

 «Неблагонадежность» связывалась определенно с именем Ф.Д. Крюкова, сочлена редакции «Русского Богатства», считавшегося органом социалистов-революционеров.
Беспокойство новочеркасских властей тем более было понятно, что предстоящий сбор являлся результатом и прямым следствием из 1-го. Он созывался по определенному поводу – ареста популярных в казачьей массе лиц, по мнению начальства, причастных к составлению приговора. Ясно, понятно, что сбор не ограничится только одним вопросом об участи арестованных, а займется и другими вопросам в связи с выступлениями в Государственной Думе казачьих представителей».
Войсковое начальство сильно обеспокоено. Вниз по вертикали спускается инструкция каким образом провести станичный сбор, собрав на него «благонадежных» представителей; опасаясь неблагоприятного развития событий отдается приказ направить в станицу роту солдат. Об этом узнают казаки и отказываются сдать боевые патроны. Общее настроение населения станицы можно увидеть из диалога, приведенного Скачковым:

«– Это чего же такое – сынов позабрали на войну, а заставили помещичьи бахчи караулить от какого-то внутреннего врага, и теперь уже и сами оставшиеся казаки попали в «неблагонадежные».
– Это что же, то все казаки были одинаковы, а теперь, выходит, нас поделить нужно на благонадежных и неблагонадежных. Для нас наш станичный сбор состоит из «благонадежных людей», а если начальству нужно еще  какие-то «вполне благонадежные старики», то их нужно посылать  не на наш сбор, а на свой особый. У нас на сборе никаких «назначенных приказами» людей нет.
– Значит наши «выборные» права долой теперь!
– Наказных атаманов нам присылают из Петербурга; в станицы кой куда назначают атаманов, а теперь выходит, и станичных и хуторских «выборных» назначать стали.»
 «Выборные-старики знали, что завтрашний сбор – исключительный… Это был первый и единственный во всей истории округа Станичный Сбор, собиравшийся вопреки воли начальства и под его запретом. Все это прекрасно сознавали старики-выборные и, вполне понятно, испытывали некоторое волнение».

Станичный сбор состоялся, на него был приглашен окружной атаман генерал Филенков , где от него потребовали доклад: «На заданный вопрос, что именно послужило причиной ареста отца диакона и студента Агеева, генерал ответил, что они арестованы по телеграфному распоряжению из Новочеркасска. Это объяснение не удовлетворило сбор и старики заявили, что из Новочеркасска могло последовать распоряжение только после того, как с места, т. е. из ст. Усть-Медведицкой туда поступили сведения или попросту доносы». 
Разматывая клубок движения информации, и призывая на Сбор всех участников «доноса»,  станичники увидели следующую картину: «Окружной сослался на то, что донесения эти, если и поступали в Новочеркасск, то в его отсутствие, когда заместителем его должности был полковник И. К. Широков. В ответ послышались крики:

–  Пригласить на сбор полковника Широкова нужно доискаться виновного.
 Тотчас за полковником Широковым была отправлена станичная линейка с посланными от сбора, а через час на сборе был и сам полковник, давший простое объяснение, что он действительно донес рапортом в Новочеркасск о присутствии на станичном сборе отца диакона Бурыкина и студента Агеева, но ему доложил об этом адъютант Окружного управления подъесаул Попов Николай Арестович.
 Доставленный по требованию станичного сбора адъютант Попов объяснил, что он получил сведения от полицейского пристава Караченцева, а этот последний, вызванный в Станичное Правление, дал объяснение, что он узнал об этом от заседателя Пастушкова. Линейка была послана и за этим последним. Станичный сбор доискивался первоисточника...
Появление заседателя Пастушкова на станичном сборе вызвало целую бурю по его адресу – и добродушных острот и резко недружелюбных возгласов. Он не пользовался среди казаков ни авторитетом, ни уважением... Главным, конечно, было выдвинуто обвинение в ложном доносительстве на о. диакона Бурыкина и студента Агеева. Перепуганный заседатель, моля прощения у станичного сбора, в чём-то, между прочим, клялся, что никакого ложного доноса он не делал, а только сказал по дружбе полицейскому приставу Караченцеву, что на станичном сборе, вынесшем обеспокоивший начальство приговор, присутствовали о. диакон Бурыкин и П. М. Агеев. «Ни в чём я их не обвинял и ничего больше о них не писал», – говорил он в своё оправдание...

Таким образом, перед Станичным Сбором предстала вся Окружная администрация во главе с окружным атаманом и его временным заместителем полковником Широковым, при котором, собственно, и были произведены аресты. Из их объяснений станичному сбору о причинах ареста, вытекало только одно определённое обстоятельство – это полное отсутствие какой-либо вины со стороны арестованных о. Николая Бурыкина, студента Агеева и подъесаула Миронова». 
Сделав вывод о невиновности арестованных, сбор потребовал немедленного их освобождения. Но окружной атаман Филенков, не мог удовлетворить решение сбора, без приказа из Новочеркасска. Сбор предложил окружному атаману направить телеграмму  Наказному Атаману, и не выпускать из правления Филенкова, до решения о выпуске из под стражи арестованных.

«Станичный сбор усиленного состава ходатайствует перед Вашим Сиятельством об освобождении из-под ареста отца диакона Бурыкина, студента Агеева и подъесаула Миронова, считая их невинно арестованными.

 Телеграмма была адресована на имя Наказного Атамана князя Одоевского-Маслова. Текст ее вполне удовлетворил Станичный Сбор и на почту она была отправлена с адъютантом и двумя хуторскими атаманами. Передана она была около 4-х часов дня, как служебная, в срочном порядке, за подписью ген. Филенкова».   
Ответа из Новочеркасска не было.

«…в начале 8 часа вечера была подана вторая срочная телеграмма за своей же подписью следующего содержания (привожу не текстуально, а по памяти): «Вновь от имени Станичного Сбора усиленного состава и свыше десяти тысяч съехавшихся в станицу казаков, убедительно прошу распоряжения Вашего Сиятельства об освобождении из-под ареста отца диакона Николая Бурыкина, студента Агеева и находящегося в Новочеркасской гауптвахте подъесаула Миронова». 
Напряжение нарастало и Филенков дает третью телеграмму:

«В телеграмме он писал приблизительно так: «Уступая настойчивым просьбам Станичного Сбора, населения всей страницы Усть-Медведицкой и казаков окрестных станиц и хуторов, собравшихся на сбор в числе до 15 тысяч человек, об освобождении арестованных отца диакона Бурыкина и студента Агеева, и принимая во внимание крайнюю возбужденность казаков, во имя успокоения их, в сознании полной ответственности перед Вашим Сиятельством, я счел необходимым, до получения ответа на посланные мною две телеграммы, освободить арестованных Бурыкина и Агеева и вновь убедительно просить Ваше Сиятельство освободить подъесаула Миронова, которого также считают казаки невиновным».
 
Арестантов вынесли из заточения на руках. И пронесли к Правлению где организовался митинг.

«В то время уже как шел митинг с речами о. Николая и Агеева, Окружной Атаман получил, наконец, ответ из Новочеркасска – срочная телеграмма гласила кратко: «В восемь часов пятнадцать минут подъесаул Миронов освобождён и отправляется в Ваше распоряжение». Телеграмма была за подписью Одоевского-Маслова, Наказного Атамана». 

Так закончился первый день станичного сбора. На второй день в станице ждали приезда депутата Государственной Думы от Области Войска Донского Федора Дмитриевича Крюкова. Торжественный прием народного избранника в умилительных эмоциональных красках описывает Скачков: «Вам, дорогой Федор Дмитриевич, лучше, чем мне, известно, что на этом самом месте, много десятков лет Тихий Дон встречал высоких гостей. Здесь были Наказные Атаманы, присылаемые из Петербурга «послужить казакам»; здесь были специальные посланцы из Петербурга «для ознакомления с нуждами Дона»,  и для «выяснения причин его оскудения», носившиеся на почтовых тройках по Донским степям и «близко» знакомившиеся с казачьей нуждой. Видел Дон на этом месте и самого высокого министра генерала Куропаткина, пожелавшего самолично вложить свои персты в его раны. Все это видел Старый Седой Дон и молча нес свои чистые слезы в обильно разбавленное казачьей кровью Азовское море. Все видел Дон и терпеливо молчал. Он старый, дожил до того счастливого и радостного дня, когда на этом историческом месте он впервые встречает высокого гостя из Петербурга, но гостя особого, знаменующего целую эпоху тысячелетней истории, матери-Родины его – России. Ему, Седому и Тихому, суждено было встретить в лице высокого гостя из Петербурга своего собственного родного сына, народного избранника, сумевшего уже поведать миру в ярких полных скорби словах, о молчаливых страданиях верного и преданного сына великой матери России – ее Тихого Дона. Разрешите же и мне, присоединить свой искренний голос к общему голосу уполномочившей меня Станицы и еще раз, дорогой Федор Дмитриевич, принести Вам земной поклон и сказать Вам русское сердечное: добро пожаловать!»

 Я не успел склонить свою голову, как Федор Дмитриевич обнял меня и поцеловал. Потом он поцеловал каждого из трех стоящих со мной стариков Атаманов, и я тут только увидел, что по старым лицам их текут слезы. Слезы были и в молчаливой толпе. Взволнован был и Федор Дмитриевич. Он низко поклонился толпе и обращаясь к сопровождавшим его старикам-атаманам сказал, что он пойдет в станицу пешком и окруженный ими, с открытой головой он пошел к мосту, за ним двинулась и вся огромная толпа».
 
За крамольным округом велось наблюдение с самого верха военной вертикали. Ниже рапорт Наказного Атамана Николая Николаевича Одоевского-Маслова  военному министру Российской Империи Александру Федоровичу Редигеру  описывающий  приезд Крюкова в Усть-Медведицкую :


Войсковой Наказной атаман Войска Донского.
По концелярии.
6 июля 1906 года.
N 2354. г. Новочеркасск.
Главное управление казачьих войск.
11 июля 1906.


СЕКРЕТНО

N236
Военному министру
РАПОРТ
В дополнение к рапорту моему номер 2307 доношу Вашему Превосходительству, что 24 июня в станице Усть - Медведицкой был снова назначен станичный сбор, на котором присутствовал окружного и. д. Окружного атамана восковой старшина Широков и сделал выбранным надлежащее разъяснение относительно незаконности приговора, составленного ими на сборе 18 июня, убеждая их выполнить требования начальства относительно поверки очередных списков казаков на случай новой мобилизации. Несмотря на разъяснения и увещевания окружного атамана, станичный сбор все - таки отказался от поверки очередных списков впредь до прибытия в станицу Усть-Медведицкую члена Государственной Думы Крюкова, приглашенного обществом на тот же день. По прибытии Крюкова в станицу, выборные станичного сбора, и жители станицы устроили ему торжественную встречу и сопровождали его на площадь перед станичным правлением, где Крюков произнес пространную речь, в которой изложил ход занятий  Государственной Думы по рассмотрению вопросов, относящихся к мобилизации казачьих полков, самоуправления в казачьих войсках, порядка отбывания казаками воинской повинности, земельному довольствию казаков, народному образованию на Дону и пр.  В частности, по вопросу мобилизации Крюков высказал: 1)что в Государственной Думе казачьей партией вполне установлено, и фактически доказано, что мобилизация казачьих полков, за исключением бывших на дальнем Востоке, была произведена  по требованию министра внутренних дел, без высочайшего повеления, объявленного правительствующему Сенату, а потому является не закономерным действием правительства; 2)что вообще казаки не должны быть призываемы для несения полицейской службы, не отвечающей достоинству казака-воина, стяжавшего себе громкую славу защитника отечества, в годину тяжких испытаний родины; 3) по этому поводу Государственною Думою сделан запрос Военному Министру, который со своей стороны нашел, что казаки действительно не должны нести такой службы. Кроме того, Крюков объяснил станичному сбору, что от поверки очередных списков казаков, подлежащих призыву в случае мобилизации, хотя и можно отказаться, но гораздо лучше было бы выполнить это требование, заявив лишь жалобу на незакономерный  образ действий Правительства; винить же в этом деле местное начальство нет оснований, так как оно в данном случае является только исполнительною властью; в заключение Крюков высказал, что станичной сбор нравственно обязанный заботиться о нуждах своих граждан имеет право составлять об этом приговоры и представлять таковые в Государственную Думу через своих представителей.
 Сообщение Крюкова было выслушано многочисленным собранием жителей станицы в полном спокойствии, порядок ни в чем не нарушался, и вообще никаких инцидентов при этом не произошло.
Генерал-Лейтенант Одоевский-Маслов

 
Фото 4. Рапорт Наказного Атамана Военному министру

В политической жизни Войска Донского участвовали герои Русско-Японской войны. Одного из них - Филиппа Кузьмича Миронова, мы уже упоминали в нашей работе, но необходимо упомянуть еще об одном герое той войны – есауле Леониде Ивановиче Степанове. Он активно включился в политическую жизнь и вел переписку с Федором Крюковым, в письме от 5 июля 1906 года Леонид Иванович излагает свою программу:
«Добивайтесь всеми силами самого широкого самоуправления на Дону, с выборными чинами на всех ступенях управления...Вы знаете сами, что казак еще дорожит и должен дорожить своим казачьим званием, а потому равнять их со всеми будет ошибочно...Я думаю, что когда у нас будет широкое самоуправление, то можно будет снова возродить наш Дон, погибающий от темноты, невежества и произвола подлых и жадных правителей... Если Вы пожелаете и дадите свой частный адрес, я охотно писал бы Вам и помогал, чем могу для пользы возрождения родного края. Я думаю, что правительство только тогда пойдет на уступки, когда увидит пробуждение казаков, а этого можно достигнуть только широкой связью лучших депутатов Донского войска с казаками – поездками по Дону и широкой перепиской...»
 
В родных местах Федор Крюков пробыл недолго и отбыл обратно в Петербург. Приступить к реализации наказов и приговоров донских станиц силами народных представителей в Думе не удалось. Незыблемые основы гражданских свобод, провозглашенные манифестом царя 17 октября, начинают планомерно подрезать. Первая Государственная Дума просуществовала всего 72 дня: с 27 апреля по 8 июля 1906 года. Федор Крюков в день роспуска Думы вернулся с Дона и утром 9-го июля из газет узнает о ее роспуске. Депутаты группами стягиваются к запертым дверям Таврического дворца, думают, что же делать дальше. Так как в Петербурге действовало положение чрезвычайной охраны и любые собрания грозили столкновением с полицией, депутаты выехали в Финляндию в Выборг. В своем очерке «9-11 июля 1906 г.» Крюков подробно описывает как формировалось и подписывалось ставшее знаменитым «Выборгское воззвание». Что депутаты осознавали последствия для себя, ожидали ареста, но считали необходимым, лебединой песней Первой Думы, составить и подписать воззвание к народу. Крюков делится личными мыслями, не боясь признаться, в, порою охватывавшем, малодушии:

«Никто, кажется, не знал, что будет дальше. Что делать? Какие у кого имеются наготове предположения, решения? Многим – и мне в том числе – несомненным представлялось, что начнется кровавая революция. Как быть в этом случае? Может быть, не у меня одного – у многих в душе происходила борьба: не нырнуть ли куда-нибудь в подворотню, — на человека маленького, незаметного, ничем не успевшего себя заявить, никто не обратит внимания. Исчез и – больше ничего. Зато уцелеешь, поедешь домой; там – близкие лица, там безопасность, и – совсем порастет забвением твой тяжкий грех, что ты был депутатом крамольной Думы. Неужели это не соблазнительно?..

Но с другой стороны: как бы мал, как бы незначителен ты ни был, сделай так, чтобы не стыдно было избравшим тебя – за то, что они избрали тебя, возложили на тебя свои надежды и хоть не сказали прямо: «умри», – не сказали: «стой за право народное, покуда жизни нить с твоим дыханием последним не порвется», – но в речах их ты чувствовал же этот смысл? И именно на этот подразумеваемый смысл ты отвечал: «я приложу все свое разумение, все силы и, если потребуется, жизнь свою положу за свободу и благо народа»…»

180 депутатов Первой Государственно Думы, в их числе Федор Дмитриевич, поставили свои подписи под обращением «к народу от народных представителей», вошедшем в историю как «Выборгское воззвание»: «Когда вы избрали нас своими представителями, вы поручили нам добиваться земли и воли. Исполняя ваше поручение и наш долг, мы составляли законы для обеспечения народу свободы, мы требовали удаления безответственных министров, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но прежде всего мы желали издать закон о наделении землею трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда Дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей.

Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представительства, стойте за Государственную Думу. Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства. У вас есть способ добиться этого: правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег».
«В тот же вечер многочисленные корреспонденты разнесли содержание этого воззвания во все концы земного шара.

И, кажется, можно было и уехать в тот же день. Но большинство решило ехать вместе, утром следующего дня. Ожидали арестов. А известно, что артелью не только весело батьку бить, но и в тюрьму веселей идти».

Незамедлительного ареста не последовало, поступить так с демократически выбранной Думой, на фоне продолжающейся революции, правительство побоялось и двигалось к цели поступательно, пытаясь избежать новой эскалации насилия.
Интересным фактом биографии Крюкова является его знакомство с казаком атаманцем Ковалевым Владимиром Семеновичем. Ковалев находился в заключении и бедствовал. Крюков находит возможность передать ему слова поддержки, на что получает ответ:

«Товарищи! Я получил вашу записку и был очень рад етому клочьку бумашки. Шлю вам привет товарищи! Я был очень рад что вы разбили правительство в пух и прах (имеется в виду «Выборгское воззвание» - Л. Ц.), но не извесно что они преготовили для народных предстовителей, а у них зарание приговор преготовлен. Жаль будет если они осудют вас но пре настоящие реакцые наверно осудют. Это ече небывалый случей». 

 Это знакомство в 1918 году избавит от неминуемого расстрела донского писателя. В 1918 году Ковалев Владимир Семенович станет председателем ЦИК Донской Советской Республики и именно к нему из Глазуновской в Михайловку привезут арестованного Федора Крюкова.

Вскоре стало известно о возбуждении уголовного дела в отношении 180 депутатов, подписавших воззвание. Их обвиняли в распространении сочинений, призывающих к неповиновению или противодействию закону (п. 3 ч. 1 ст. 129 Уголовного уложения). Кроме того, на основании ст. 51 действия депутатов квалифицировали, как соучастие в преступлении.
 
Следствие по делу шло около года. С одной стороны, на то были объективные причины: большинство обвиняемых жили не в Петербурге – их нужно было сначала разыскать, а потом допросить по месту жительства. С другой, как считали многие, власти специально затягивали следствие, чтобы депутаты не могли участвовать в избирательной кампании в Думу второго созыва. Положение о выборах запрещало баллотироваться лицам, которые находились под следствием или судом по обвинению в преступлениях, влекущих за собой лишение или ограничение прав состояния, а санкции ст. 129 как раз это предусматривали. 

Крюков возвращается на Дон, наполненный впечатлениями, и много пишет, из-под пера выходят «Станичники», «Обыск», «Встреча», «Шаг на месте».
В очерке «Встреча» Крюков рассказывает, как в зале суда пересеклись два бывших депутата Первой Думы: Крюков на скамье подсудимых и его визави урядник в роли полицейского.

«Не так давно мы восседали с ним рядом на депутатских креслах. Это – в первый месяц существования нашего парламента, когда еще не было размещения по партиям, а была группировка областная. Сели тогда вместе и мы, восемь представителей донского казачества: священник, два учителя, юрист и четыре урядника. Он был в числе этих четырех урядников. Урядником предстал он передо мною и сейчас, но уже урядником, совмещавшим в себе, так сказать, два естества: чин (унтер-офицерский) и служебные полномочия (полицейского урядника)».

Власть, опасаясь авторитета Федора Дмитриевича, предпринимает действия по выселению его из области Войска Донского, проводится обыск и назначается суд.
Область Войска Донского исторически крепка демократическими институтами, хотя к началу ХХ века значительно подрезанными, Наказного Атамана и Окружных атаманов назначали и утверждали из Петербурга, но на уровне станиц и хуторов народная власть была незыблема. Следовательно, без создания видимости демократической процедуры нельзя было выслать из области Войска Донского «крамольника» Крюкова, и пользуясь административным давлением окружной Атаман Широков требует от станиц и хуторов округа представить приговоры станичных и хуторских сходов с осуждением действий четырех депутатов, по сути за то, что они внесли в Государственную Думу    запрос о законности нынешней доблестной службы казаков внутри империи.  В очерке «Встреча» дословно приводится такой документ от генерала Широкова, и приводится пример приговора от станичного Атамана станицы Перекопской в виде образца приговора, в котором окружной Атаман желает получить приговоры от хуторов и станиц округа.

Депутат урядник, ныне в полицейском чине, передавая образец приговора Крюкову, замечает:

«– В этом вас не поименовывают, – сказал он, – а в других прочих не того... не хвалят... Что же делать? Промашку вы дали. Не следовало тогда трогать этот казацкий вопрос. Все равно ничего доброго не вышло. Мы сказали: "Пускай будет, как есть. На то есть воля начальства. Какие же мы граждане, если начальству подчиняться не будем?" Вот нас за это и одобряют все господа...

   Я просмотрел поданный мне моим собеседником листок. Это была копия одного из тех приговоров, которые всякими способами добывались у станиц окружным начальством, с целью ввести в заблуждение другое, более важное начальство, обеспокоенное брожением среди казачьего населения. Целый ряд подобных приговоров изрекал нам анафему - мне и трем моим товарищам - за то, что мы внесли в Государственную думу запрос о законности нынешней доблестной службы казаков внутри империи. И несмотря на эту анафему, нас, крамольников, ждали всюду по станицам, нас окружали тысячи простых людей, просили говорить о Думе, слушали с трепетно-жадным вниманием каждое наше слово и, в конце концов, предлагали защиту на случай ареста, предлагали сами, по собственной инициативе.

   В тех же приговорах велеречиво, былинным слогом, восхвалялись доблести моего собеседника и его трех товарищей за их "истинно казацкий" дух и верно преданные начальству заявления в Думе. И вот, не без удивления, узнаю теперь: казацкий дух, торжественное выражение официальной признательности и... "ужо два раза били"... » 

В этом очерке автор показывает прогрессирующий раскол общества и власть предержащих. Депутатов – «паспортных казаков», отстаивавших законные права казачества в части незаконной мобилизации 2-й и 3-й очереди, но противоречащие указаниям начальства, после разгона Думы всячески преследуют, клеймят в правительственных газетах преступниками, но простые  казаки с огромным уважением относятся к ним;  депутаты – «истинные казаки», подвластные военной вертикали, и выразившие в Думе необходимую начальству повестку, получили движение по службе, но отвернули от себя народ, были неоднократно биты тем самым народом.
« – Обижен я, Федор Дмитриевич, до конца обижен, – скорбно сморщившись и еще ниже наклонясь ко мне, почти шепотом заговорил он снова.

  Букет казенной винной лавки, которым он обдал меня при этом, давал основание предполагать, что горькая обида уже врачуется известным русским средством.

   – Вижу я, нет правды и в начальстве. Я думал, революционеры для своей выгоды ругают начальство, а вот сам вижу: нет правды!, например, в хорунжии произведен, а за что? Чем он против меня достойнее?

   – Затруднительно сказать.

  – Ну, этого, по крайней мере, два раза уже били, - громко, радостным тоном прибавил он.

  – Кто?

   – Все те же любезные станичники. Мой собеседник неожиданно повеселел.
Житья нет и собеседнику Федора Крюкова (с большой долей вероятности собеседник Крюкова – Куликов Михаил Иванович, 1865 г.р., казачий урядник, станичный атаман, образование низшее), его, как и других урядников из Первой Государственной Думы терроризируют станичники: «– Ей-богу, не брешу! – сказал он искреннейшим тоном и перекрестился в доказательство, – разорили кругом, дотла разорили... То есть окончательно, в разор, как говорится... Двух лошадей увели, пару быков угнали, домашность всю растащили... Все, все до клочка растащили!

   – Но кто же? Кто? – остановил я его торопливую речь вопросом.

   – Любезные сограждане... станичники... Эти самые – как их? – сознательные, как говорится...

   – За что же?

   – За Государственную думу. …  – Этого мало... Сколько несчастий за это время на мою голову свалилось: отец помер, мать заболела, четыре месяца пролежала, старший сын помер. Жене с остальными детьми пришлось уехать из станицы. Все бросила и уехала в Царицын.

  – Почему же?

  – Так же самое: грозили. Вся станица... да что станица! И другие станицы грозили... А чем она виновата, что муж в Думу попал?»

 Тем временем события на Дону развивались следующим образом: «В отношении Дона вообще, а Усть-Медведицкого округа в частности, приобретшего в  глазах начальства наименование «революционного», приняты были решительные меры. Прежде всего были отстранены от занимаемой им должности Наказной Атаман Князь Одоевский-Маслов – за попустительство и слабость. На его место был прислан с заданием «решительной борьбы и подавления в крае революционного духа, среди казаков» генерал Самсонов.

 Окружной Атаман Усть-Медведицкого округа генерал Филенков был переведен окружным Атаманом во 2-й Донской округ станицу Нижне-Чирскую. Кары коснулись и нижних чинов окружной администрации, причастной к истории ареста Миронова, Бурыкина и Агеева. Заседатель Пастушков из Усть-Медведицкой станицы был переведен в Глазуновскую, а Помощник Пристава Караченцев заседателем в слободу Волошинскую Донецкого округа. Остался нетронутым только  адъютант окружного Атамана подъесаул Попов.

 На должность окружного Атамана в Усть-Медведицкую был назначен известный своим черносотенством окружной Атаман Хоперского округа генерал Широков. Человек высоких аморальных достоинств. Хитрый, двуличный, льстивый, не останавливающийся ни перед какими средствами в достижении намеченных целей; безнравственный и развращенный, этот человек был признан вполне пригодным на роль гасителя казачьей крамолы». 

“На Усть-Медведицкий округ Петербургом было обращено большое внимание. Своим революционным настроением он всполошил правительственные верхи в Петербурге и заставил бить тревогу областного начальства и поэтому со стороны его были приняты меры по «искоренению» крамольности… естественно, что первый удар пришелся по Федору Дмитриевичу Крюкову – ему запрещен был въезд в Донскую область. Дьякон о. Николай Бурыкин из самой станицы Усть-Медведицкой был переведен на хутор Красный в 22 верстах от станицы. Подъесаул Миронов был отчислен по войску, и против него выдвинуто было обвинение в грабежах в бытность его на Дальнем Востоке в Японскую войну».
 
Позором Федор Дмитриевич считал привлечение 2-й и 3-ей очереди казаков к выполнению полицейских функций внутри империи. Эту тему он поднимал в своей речи в Думе, многократно муссирует и в своих произведениях, вкладывая в уста героев.
«Ну, что это за служба - по бунтам? Срам один! Мужиков бить... дорогу охранять... Ведь ему как не бунтовать, хотя бы расейскому? Режь - кровь не потекет... Все у него на приколе: курица на приколе, свинья на приколе... Ничем ничего!.. А тут еще наш брат: увидит, что плохо лежит, сейчас цап да в торбу... Доведись так нам пожить, как бы мы заговорили?..»

В повести «Шаг на месте» казак вопрошает:

«Ну, только объясните вы мне, пожалуйста, и где же это мы присягали у помещиков бахчевниками быть? А свое имение нехай пропадает?»
«Но ежели это правильная служба, зачем нас деньгами закупают?... Кабы мы отечество шли защищать, а то идем голодных детишек плетьми стегать. А дома своих голодных оставляем...»

«Да это что за служба! Это не служба, а так... Бить голого человека – жида-ли, мужика ли – тут и ребятишки справятся. Что-ж его не рубить, ежели у него ничего нет? Храбрость здоровая, подумаешь!..»

9 июля 1907 года по распоряжению окружного атамана Устъ-Медведицкого округа Широкова у бывшего члена 1-й Государственной Думы Ф.Д. Крюкова был произведен обыск, в результате которого конфискована 21 брошюра "для проверки по каталогу". Взамен Федору Дмитриевичу была выдана справка, подписанная заседателем 3-го участка Устъ-Медведицкого округа. 

В автобиографическом очерке «Обыск» (упрощенным порядком), свое имя Федор Дмитриевич заменил на земского доктора Лапина, Крюков пишет о высылке и одиночестве, охватившем его при переезде в Петербург.

«Лапин не дождался копии с протокола или какого-нибудь списка книг. Вместо этого через месяц пристав прислал извещение, что "на основании такой-то графы Положения о государственной охране земскому врачу Лапину, как замеченному в политической неблагонадежности, воспретить жительство в пределах областей, объявленных на положении усиленной охраны и на военном положении".

   И когда он в поисках работы ходил по большому, неласковому городу, видел кругом себя вместо тихих улиц родной станицы ущелья, сдавленные многоэтажными каменными громадами, засыпанные непрерывным треском и шумом движения, залитые пестрым потоком чужих, незнакомых, равнодушных людей; острое чувство тоски переносило его воображение из-под серого, запыленного ползучею, желтою копотью неба туда, в далекий родной край, издалека казавшийся необычайно прекрасным и милым. Вставало перед глазами близкое прошлое – родной народ, полный тайных загадок, то охваченный воодушевлением и единым возвышенным чувством благородности природы, то придавленный буднями тяжкой, скучной жизни, безнадежный и разоренный.

   Но чаще вспоминались веселые восходы из-за верб, закутанных в голубую вуаль кизячного дымка, безмолвные, золотисто-багряные закаты с алыми стенами станичной церковки и задумавшимися галками на крестах. По ночам снилось: стучат в спину детские ручки, кричит звонкий голосок: "Папа!" – и слышится в соседней комнате проворный топот маленьких босых ножек... Проснулся; – никого».
Обустроиться в столице осенью 1907 года Крюкову помог его троюродный брат, близкий друг Николай Пудович Асеев, профессор Петербургского Горного института. Старый друг устроил Федора Дмитриевича помощником библиотекаря при Горном институте. Николай Пудович – замечательная личность, отец советской цветной металлургии, но в нашей работе мы не будем углубляться в его достоинства, отметим лишь, что благодаря его усилиям удалось сохранить значительную часть петербургского архива Крюкова.
 
Перед нами интересный факт, конечно, не лишенный практической логики, когда политического деятеля выселяют не из столицы империи, а напротив из глубокой провинции выселяют в Санкт-Петербург.

Донской писатель тяжело переживал разрыв с малой Родиной и предпринимал попытки оспорить решение властей. В архиве РГБ сохранилось письмо Шкуратова Ивана Митриевича,  с предложением помощи, письмо датировано 3 сентября 1907 года.
«… После вашего отъезда я виделся с многими жителями нашей станицы, рассказывал им Ваше положение. Последние просили меня сообщить вам неугодно ли будет Вам: мы походатайствуем у начальства, чтобы Вас освободили от наказания, которое на Вас наложено. И если угодно, то укажите, как это нужно сделать и к кому
обратиться с просьбой. Жители  единодушно желают помочь Вам в  этом, если будет это вам угодно и полезно. Или вовсе не нужно ничего делать? Если нужно одобрение написать и подписаться, то это исполнить найдутся люди, кроме станицы, даже и хутора». 

В 1907 году Наказным Атаманом вместо Маслова-Одоевского был назначен Самсонов .
Федор Дмитриевич напрямую обратился к нему с просьбой разрешить хотя бы временный въезд на территорию области Войска Донского. История эта достойна того, чтобы привести ее без купюр из воспоминаний Павла Автономовича Скачкова.
«Возвращаясь к генералу Самсонову, я должен сказать, что весь этот человек сказался в эпизоде с Федором Дмитриевичем Крюковым, который лучше всего характеризует его, как Наказного Атамана и вообще администратора, сумевшего сохранить в себе человечность. Я передам по памяти со слов Федора Дмитриевича.
Он рассказывал мне:

– Когда мне, как подписавшему Выборгское воззвание запрещен был въезд в Донскую область, я подал прошение на имя Наказного Атамана генерала Самсонова о разрешении мне приехать на 10 дней в станицу Глазуновскую. Свою просьбу я мотивировал необходимостью устроить домашние дела, требующие моего личного присутствия, так как неопределенность срока запрещения на въезд на Дон может оказать вредное влияние на мое и моих сестер хозяйство. Поэтому принятия предупредительных мер необходимо. Вместе с тем я написал и частное письмо генералу Самсонову, в котором, ставя его в известность о посланном на имя Наказного Атамана прошении, просил отнестись к нему не исключительно с официальный точки зрения. В своем письме я изложил действительную причину своего желания побывать в своей Глазуновской, сославшись на свою тоску по родным местам, лишающую меня работать.

Побывать дома, в своей Глазуновской для меня является жизненной потребностью, поэтому просил разрешить мне приезд на 10 или хотя бы только на 5 дней, – писал Федор Дмитриевич.

Генерал Самсонов, получив письмо, ответил на него письмом же, на прошение ответ был дан официально. Письмо, судя по рассказу Федора Дмитриевича, было характерно от первой и до последней строки.  Обращаясь к Федору Дмитриевичу, генерал Самсонов называл его «глубокоуважаемым». Оно начиналось с того, что он уведомлял Федора Дмитриевича о получении его письма и прошения, дальше писал, что получив его письмо, он захотел еще раз перечитать его очерки и рассказы о жизни донских казаков. Генерал Самсонов писал, что, не будучи знакомым с Федором Дмитриевичем, тем не менее, хорошо его знает по его очеркам о казаках, каковые всегда с большим наслаждением читал в «Русском Богатстве» и «Русских Ведомостях».
– Как видите, есть и такие генералы, которые, кроме своей генеральской газеты «Новое Время» читают и крамольные «Русское Богатство»  и «Русские Ведомости», — писал генерал Самсонов. Поймите, мое искреннее огорчение, когда ни в одном из Новочеркасских книжных магазинов, мне не могли достать ни одной из ваших книжек. Больше того, не оказалось в наличии и ни одной книжки в Новочеркасских общественных библиотеках – такова уж русская действительность, что русского писателя на его родине и нельзя достать. На счастье, в Новочеркасске быстро становится все известно, что касается Атаманского дворца, и мне были присланы одним частным лицом две книжки ваших рассказов, и я с наслаждением перечитал их.
Генерал писал, что он давно уже любит всею душою казаков, многолетняя служба с ними, дает ему право на знание казаков и оправдывает его искренние симпатии к ним.

Чтобы дать вам ответ на вашу просьбу, я нарочно перечитал ваши произведения, стараюсь в них представить вас себе, как человека, и признаюсь, я поражен вашими знаниями своих соотечественников, станичников и той беспредельной любовью, какой вы любите их, и все те родимые места, в каких они живут. Дай бог России больше таких ее верных сынов, – заканчивал генерал Самсонов. В заключении он сообщал, что постарается сделать для Федора Дмитриевича все, что только возможно, а предварительно посылал пока разрешение ему приехать на 10 дней в Глазуновскую.
Федор Дмитриевич немедленно же послал генералу Самсонову благодарность и выехал в Глазуновскую и можно судить, какова была его радость, когда через несколько дней по его приезду в станицу к нему приехал Окружной Атаман и передал разрешении Наказного Атамана на пребывание в станице еще  в течение 20 дней, если для устройства дел это понадобится Федору Дмитриевичу Крюкову, как гласило распоряжение Окружного Атамана.
Кроме того, помощник Окружного Атамана сообщил Федору Дмитриевичу, что Наказной Атаман предписывал оказать ему необходимое содействие в устройстве дел и оградить его от каких-либо беспокойств по наблюдению за ним во время пребывания в станице.

Все это редкое внимание и предупредительность генерала Самсонова настолько растрогали Федора Дмитриевича, что он со своей стороны принял все меры к тому, чтобы не дать ни малейшего повода к подозрению в чем-либо и к обвинению его «друзьями», что он употребил во зло, оказанное ему Наказным Атаманом доверие.
– Я пробыл дома 20 дней и все время избегал встречаться с станичниками, но они и сами ведь молодцы, понимали хорошо все, и не посещали меня ни на дому и не звали для обычных наших бесед в прежнее время в Станичное Правление. К великому огорчению Петра Ивановича Короткова, – смеясь, говорил Федор Дмитриевич, я вел себя непогрешимо.

Уезжая из Глазуновской, Федор Дмитриевич вновь послал генералу Самсонову горячую благодарность.

Писем больше от генерала Самсонова он не получал, но результат этой своеобразной переписки разрешился еще более необычайно через несколько недель после возвращения Крюкова в Петербург.

Я не помню точно, к какому году относилась эта история, и передам ее в мере возможности в том виде, в каком ее передавал мне Федор Дмитриевич. Нужно заметить, что Федор Дмитриевич всегда очень почтительно относился к начальственным лицам высшего ранга, например, уже будучи секретарем Войскового Круга он никогда не называл Атамана генерала Краснова  по имени-отчеству, всегда называя его «Ваше Превосходительство».  После этого станет понятным в его рассказе о разговоре его по телефону с генералом Самсоновым. Федор Дмитриевич рассказывал:

– Как-то осенью часов в 8 вечера я сидел за писанием в своей комнате в Горном Институте, в квартире профессора Н. П. Асеева, когда позвонил телефон. Я подошел и взял трубку. Незнакомый мне голос спрашивал:

– Это квартира профессора Асеева?

– Да

– Крюков Федор Дмитриевич здесь живет?

– Да.

– Если он дома сейчас, я просил бы его к телефону.
 
– У телефона сам Крюков, с кем имею честь говорить?

– Здравствуйте, Федор Дмитриевич! С вами говорит генерал Самсонов, Наказной Атаман...

Я чуть было не бросил трубку, – смеясь, говорил Федор Дмитриевич, – так это было необычайно, заволновался я страшно и ничего не мог сказать от растерянности, а что-то мычал и, видимо, привел в смущении генерала Самсонова, он снова сказал:

– Здравствуйте, Федор Дмитриевич! – и этим вывел меня из оцепенения.

– Здравия желаю, ваше Прев... Высокопревосходительство, — бухнул я и даже принял перед телефоном фрунтовый вид, хоть я плохой фронтовик.

– Федор Дмитриевич, я очень хотел бы вас видеть, я только что приехал из Новочеркасска и сегодня вечером отдыхаю с дороги, завтра с утра уже буду занят, а потому был бы очень рад видеть вас у себя хотя бы на полчаса и именно сейчас, если вам, возможно, приезжайте – назвал адрес гостиницы, в которой он остановился.

– Сию минуту буду, ваше превосходительство.

Я оделся и поехал по указанному адресу. Встретил меня генерал Самсонов, как старого знакомого, и притом еще очень хорошего – так тепло и радушно. Генерал был очень прост и сердечен, в нем сразу чувствовался простой и добрый человек. Он наговорил мне за мои рассказы о казаках кучу комплиментов. Спросил, как мне жилось в станице, не беспокоили ли там. Я горячо поблагодарил его за разрешение приехать домой, на что он заявил:

– К сожалению, не могу для вас, Федор Дмитриевич, сделать большего, мне хотелось снять с вас вообще запрет въезда в Донскую область, но сделать этого не удалось, уж больно боятся вашего пребывания на Дону в Петербурге, мои старания развеять эти страхи не увенчались успехом.
 
Я снова поблагодарил его и стал просить не утруждать себя хлопотами обо мне, говоря, что если моя репутация в глазах Петербурга безнадежна, то я прошу, ваше Превосходительство, только об одном: не лишать меня возможности время от времени навещать свою семью и свою Глазуновскую, без них мне тяжеловато будет жить.
На это генерал Самсонов ответил:

– В этом вы можете быть покойны, Федор Дмитриевич, пока я буду на Дону Атаманом, вы в всякую минуту можете приехать в свою Глазуновскую. Напишите только мне об этом, на сколько дней вам нужно приехать, и я сделаю все то, что в моей силе и власти, сделаю это с большим удовольствием.

Пробыл Федор Дмитриевич у генерала Самсонова больше часа и распрощавшись уехал. О генерале Самсонове он сохранил навсегда самые лучшие воспоминания и считал его глубоко интеллигентным человеком». 

За подписание Выборгского воззвания Федора Крюкова, как и других депутатов, приговорили к тюремному заключению в «Крестах».  Исполнение приговора, заключение в тюрьму совпало с открытием памятника Императору 23 мая 1909 года:
«Поехали. С Петропавловской крепости доносились выстрелы – было это как раз 23 мая, в день открытия памятника Александру III».
 
Перед самым заключением Крюков отправляет свою карточку Николаю Асееву с надписью на обороте: «Родным и близким моему сердцу Елене Антоновне и Коле на добрую память о нераскаянном преступнике накануне тюрьмы. Ф. Крюков. 22 мая 1909. С-Петербург».
 
 В одиночной тюрьме на Арсенальной набережной 5, Федор Дмитриевич пробыл три месяца, до 20 или 21 августа 1909 года. Николай Пудович Асеев на открытке отправленной в «Кресты» пишет, что встретит его в эти даты, и что Маша ждет его на квартире.

Уголовное преследование перекрыло Крюкову доступ в законные политические структуры, а радикальных взглядов РСДРП и эсеров Федор Дмитриевич не разделял. Не имея возможности вернуться на Дон, писатель живет в Петербурге, работает помощником библиотекаря и много пишет.  Крюков вернется в политику после Октябрьской революции, которую он не примет, это отдельная интересная тема, которая когда-то обязательно будет раскрыта.  Выйдя из тюрьмы Крюков публикует в Горьковском издании «Знание» в книжке №27 повесть «Зыбь». Активно пишет и публикуется в «Русском богатстве».

Деление на «паспортных казаков» и «истинных казаков» наблюдаемое в Думе – это деление на представителей казачьей народности и представителей, целенаправленно сформированного за столетия, казачьего сословия. Крюков много говорит, и пишет о природе этого раскола, как казаков постепенно превращали в послушный инструмент самодержавной власти, где переломным моментом стало привлечение казачества к выполнению полицейских функций. Когда для поддержания самодержавного порядка были привлечены казаки, находящиеся на действительной службе 1-й очереди, и мобилизованы казаки 2-й и 3-й очереди. В эти годы первой русской революции выковался образ казака-нагаечника, защитника помещиков,  стража хозяйских бахчей, цепного пса капитала. Как этот новый образ казака отличается от его образа прошлого, контрастно видно из Крюковской рукописи, найденной в архиве, текст во многом перекликается с концовкой «Булавинского бунта»: «Старые времена славной удали, широкой свободы, самостоятельности, громких подвигов старательно стирались из памяти казачества. Заменяли их выдуманными рассказами, патриотического свойства, изображающую исконную казацкую преданность и готовность, готовность и преданность!!!

   Но на страницы истории героическое казацкое имя занесено не за холопские заслуги. Кость от кости,  плоть от плоти русского народа, казачество в лучшие времена своего существования поднимало боевое знамя за чернь, за голодных, нагих, босых, обиженных и угнетенных против сытых, богатых и знатных угнетателей,  и если на этом знамени не торжественно и ярко были начертаны бессмертные слова: свобода, равенство и братство, – то в сознании простых серых, зипунных, рыцарей умевших биться и умирать за них  они жили прочно и постоянно…» 

Г. Малахов