4-7. Сага 1. Глава 4. Наум знакомится с Женей

НАУМ   ЗНАКОМИТСЯ   С  ЖЕНЕЙ   БАКШТАЕВОЙ   И   УЗНАЁТ    О      ЕЁ       РОДНЕ      
     Когда  он  служил  учителем   на  Борисовщине,  здесь  же  поблизости,  в  дер.  Стаи  начинала  первый  год  работать  учительницей  18-летняя  юница    Женя  Бакштаева.  Весной  она    закончила  учительскую  школу при  женском  монастыре  в   дер.  Буйничи, что   под   Могилёвом,  и  её  определили  на  учительское  место  в  деревню  Стаи,  а  уж  какая  власть  это  сделала,  о  том,  как  говорится,  святая  церковь  умалчивает. 
       Да  это  и  неважно  вообще,  а  для  нашего  повествования  тем  более,  потому  что  мы  не  собираемся  ни  одну  из  всех  возможных  ни  прославлять,  ни  обличать:  всякая  власть  от  Бога,  как  сказано   в  Писании.   Я   пытаюсь   рассказать  лишь  одну  частную  историю  отдельной  человеческой  жизни  в  той  форме,  какую  она  приобрела  в  семейных  преданиях.
      О  Буйничской  учительской  школе  и  её  воспитанницах  уже    кое-что  говорилось   выше   в  главке  под  названием  «Как  Женя  Бакштаева  царя  повидала».  Здесь  же  уместно  будет  рассказать  о  семействе,  из  которого  происходила  вышеупомянутая  Женя,  ибо  с  этим  семейством  Науму  Маглышу  предстояло  вскоре  породниться.

        У  отца  Жени  было  два  старших  брата:  сводный  (скорее  всего)   Иван  и  единоутробный  Григорий.  Самого  же  отца  звали  Сидор.         
         Ещё  до  первой  русской  революции  1905  года  младший из  братьев,   в  будущем наш  дед,  уже  являлся  владельцем  земли  в  таких  размерах,  которые  существенно  превышали  размеры  обычного  крестьянского  хозяйства  в  этих  краях  (1 – 2  десятины); у  него  же  было  то  ли 20,  то  ли  даже (по  другим,  неточым  сведенияи) целых  200  десятин.   Но  при  этом   ещё  в  большей  степени,  чем  землёй,  он  был  обременён  большим  семейством:  Исидору  и  жене  его  Прасковье   Бог  послал  трёх  сыновей  и  четыре  дочери,  в  общем  же,   выходило  почти  сам-десять.  О  всех  приходилось    думать  ему,  Сидору.   
       И  вот  то ли  в  самый  канун  той  первой  революции,  то  ли  сразу  же  после  неё,  что-то  подсказало  ему,  что  от  всей  этой  земли   лучше  избавиться.  К  тому  ж  старшие  дети  уже  подросли,   и  предстояло  позаботиться  о  том,  чтобы  дать  им  образование  сверх  обычного  для  крестьянских  детей   так  называемого  двухклассного  училища,  обучение  в  каковом  продолжалось,  впрочем,  не  два,  а  все   4  года.    
  Глава  этого  многочисленного  и  дружного   семейства  Исидор  (отчество    его  в  наших  семейных  преданиях  никогда  не  звучало:  «папочка»  да  «папочка»,  но  однажды,  когда  мама  уже  состарилась,  она  как-то  невзначай  обмолвилась,  назвав  «папочку»  по  отчеству  -  «Фомич»)  хотя   формально  и  числился  в  крестьянском  сословии,  но  «мужиком»  (то  есть  податным  землепашцем  в  строгом  смысле  слова)    уже  не  являлся   и  ещё  менее  считал  себя  таковым. На  то    имелись,  как  мы  с  вами  уже  видели,  некоторые   основания.  Но  Исидор  Фомич  на  этом не  успокоился  и  стал  выстраивать  свои  замыслы  дальше.
      Для   осуществления  его  смелой  затеи  (дать  образование  всем  семерым  сввоим  детям)   требовались  деньги,  и  деньги,  по  крестьянским  меркам,  весьма  немалые.  А  откуда  их  взять?  Вот  и  выходило,  что  часть  земли  придется  продать.  Такое  решение  даётся  непросто;  риск  очень   серьёзный:   с  чего  потом  кормиться,  да  и  то  нельзя  забывать,  что  продать  землю  всегда  легче,  чем  потом  купить,  когда обстоятельствами  припрёт  тебя  к  стенке…
      В  общем,  в  конце   концов  Исидор  Бакштаев  решился  на  этот  шаг.  Не  обошлось,  наверное,  без  долгих  колебаний  и  горячих  обсуждений  с  Парашей.  Сколько  уж  там  давали  за  одну  десятину,  не  знаю,  но  вырученная  за  землю  сумма  вышла  довольно  изрядной  и,  будучи  положенной  в  банк,  давала  ещё  какой-то  дополнительный  доход  по  начисляемым  процентам.
         Чтобы  самоуверенный  читатель  саркастически   не  улыбался  далее  насчёт  «дохода»,  напомню,  что    тогдашний   русский  рубль  в  отличие  от  современного  российского  имел   (после  реформ  министра  финансов  Сергея  Юльевича  Витте)  полновесное  золотое  обеспечение,  а    слово  «инфляция»  в   русском  лексиконе  вообще  отсутствовало,  так  что  депозит  в  банке  давал  действительный   доход,  а  не  просто  прирастал  какими-то  пустопорожними  «процентами»,  как  это  обычно  имеет  место  сейчас.
    Сыновья  и  дочери  шли  у  Бакштаевых  вперемежку:  то  сын,  то  дочь,  то  дочь,  то  сын;  наверное,  не  все  родившиеся  долго  задерживались  на  этом  свете,  но  порядок  появления  оставшихся  потом  в  живых  был  приблизительно  таков.  Старший  сын  Александр  родился   где-то  не  позже    1885  года,  затем  следовала  Анна,  потом  (1890)  Николай,  за  ним  Ирина,  Марк,  Евгения (1900)  и,  наконец  (когда  самому  Исидору  Фомичу  уже  перевалило,  наверное,  за  50),  самая  младшенькая  Валентина (1903).  Итого  семь  душ  детей,  мал  мала  меньше.  «Хозяйство»,  я  вам  скажу,  немаленькое  даже  по  тогдашним  меркам!  С  ним  тоже  надо  как-то  уметь  управляться… 
        Сам  Исидор  стал  служить  «сидельцем»  в  «монопольке».  Иначе  говоря,  он  стал  продавать  «от  казны»  водку,  пиво  и,  как  теперь  сказали  бы,  разные  «сопутствующие»  товары  - папиросы,  спички  и…  (догадайтесь,  что  ещё?)  селёдку.  У  сидельца  было  что-то  вроде  лицензии  или  патента:  он  получал  товар  оптом,  а  продавал  в  розницу.  Водку  из  бочек  разливали  по  бутылкам:  «простую»  закупоривали  в  бутылки  зелёного  стекла  и  опечатывали  обычным  коричневым  сургучом,  а  водку  так  называемой  «двойной  очистки»  -  в  бесцветные  прозрачные  и  опечатывали  их  белым  сургучом,  это  была  «белая  головка»,  и  выше  её  качеством  в  его  лавочонке  не  было.   Розливу  подлежало  также  и  привозимое  в  бочонках  пиво.         Помощницами  отцу  в  этом  «хмельном  промысле»  были   поочерёдно  (по  мере  взросления)  все  четыре  дочери;  сыновья  от  этой  «повинности»   освобождались  -  возможно,  во  избежание  соблазна.
        Проведя  в  лавке  вместе  с  отцом  немало  часов  и  дней,  все  они,  и    Женя  тоже,  хорошо   разбирались  также  и  в  селёдочных  тонкостях.  Про  исландскую  и  норвежскую  селёдку  тогда  в  Российской  империи  и  слыхом  не  слыхивали  - хватало  своей,  а  лучшей  из  лучших  считался  «залом»  -  тучная  и  крупная,  до  аршина  длиной и  в  мужскую  руку  толщиной,  светлая  каспийская  сельдь,  которая  бывала  особенно  хороша  поздней  осенью,  уже  хорошо  «нагулявшая»  себе  крупное  тело.
       Чуть  было  не   упустил  ещё  одну  подробность  этого  «семейного  подряда»:  деликатным  рукам  девочек  доверялась  ещё  одна  отрасль  греховного  промысла  (не  подумайте  слишком  плохо!)  -  набивка  папирос.  Табак,  как  и  водка,   относился  к  числу  товаров  «монопольных»,  и  его  Исидор  Фомич  получал  по  оптовым  ценам.  Отдельно  закупались  т. н.  «гильзы»  для  папирос.  И  вот  свободные  от  других  дел   дочери  занимались  тем,  что  набивали  табаком  эти  «гильзы»,  становившиеся  таким  образом  папиросами,  цена  на  которые  предустанавливалась  заранее  соответствено  сорту  и  стоимости  табака.  Так  что  всяческие  злоупотбреления  с  ценообразованием  на  папиросы,  как,  впрочем,  и  на  алкоголь,  исключались  начисто.
         В  общем,  кормилицей  и  поилицей  (последней,  разумеется,  только  в  фигуральном   смысле),  вместо  земли,  стала  для  семейства  Бакштаевых  винная  лавка,  а  счёт  в  банке  обеспечивал    оплату  образования  детям:  сыновьям -  высшее,  дочерям  - среднее. Сыновья  пошли  по  медицинской  части  и  все  стали  впоследствии  врачами;  средний  из  них,  Николай  - гинекологом,  для  чего  ему  пришлось  ехать  учиться  аж  в  самую   российскую  столицу  (Петербург?),   Александр  и  Марк  -   учились  поближе  и  стали врачами  общей  практики.  Девочек  ждала  судьба  сельских  учительниц,  для  чего   считалось  достаточным   закончить  учительскую  школу.  И  когда  подошла  очередь  Жени,  её  и   отправили  в  ближайшую,  что  находилась  в  Буйничах  при  женском  монастыре.   Спартанский  быт  этого  заведения  был  вкратце  описан  в  уже  упоминавшейся  главке  «Как  Женя  Бакштаева   царя  повидала»,  поэтому  мы  минуем  эту  тему  и  «вернёмся  в  будущее»,  т.е.  в  пору  (1918–й  год),  когда  Евгения  Бакштаева    служила  первый  год   уже   учительницей  в  Стаях.
      И  выходило  так,  что  Женя  и  Наум  учительствовали  по  соседству.  Вполне  естественно,  как  одни  из  самых  образованных  людей  во  всей    сельской   округе  они  должны  были  рано  или  поздно  встретиться,  что  и  произошло  в  том  же  1918-м.  И  не  позже  лета  1919-го  они  уже  познакомились  ближе.    Скорее  всего  состоялось  это  где-то  на  Пасху,  так  как  в  это  время  полагались  каникулы,  а  освободившиеся  на  время  учителя  могли  устраивать  какие-то  общие  праздничные  сходки. 
        Когда   Наум   знакомился  с  Женей,  он,  конечно,  думал,  что  это  просто  знакомство  с  девушкой-коллегой,  а  вышло…  Впрочем,   не  будем  забегать  вперёд.  (Дату   их   гипотетического  знакомства  можно  установить  по  фотографии  1921  года,  на  обороте  которой  имеется  дарственная  надпись  с  упоминанием  о  встрече  в  1919-м,  то  есть,  как  я  и  предполагаю,  скорее  всего  на  Пасху).  И  вскоре  после  этого,  памятного  для  обоих,  события   и  по  окончании  годичного   школьного     «контракта»  Наум  отбыл  на  родину  в  свои  Варковичи…

             Но   здесь  имеет  смысл  расширить   представление  о   Бакштаевых,  немного  выйдя   за  пределы    собственного  семейства  Исидора   Фомича,  хотя  это  и  уведёт  нас  на  какое-то  время  от  хода  основного  текста.

         Раз  уж  я  упомянул  о  нашей  будущей  маме  (главки  «Как  Женя  Бакштаева  царя  увидела»  и  «Наум   знакомится  с   Женей…»),  то  самое  время   рассказать  поподробнее   о  семье,  из  которой  она  происходила.  По  рассказам   мамы… 
      Надо  сказать,   они случались  гораздо  реже,  чем  отцовские  «реминисценции»,  и  не  требовали  к  себе  обязательного  внимания,  но  оттого  становились   только  ещё  более  впечатляющими;  может  быть,  ещё  и  потому,  что  в  них  присутствовало  больше  всяких  бытовых  подробностей  и,  конечно,  живых  чувств,  тогда   как  в  повествованиях  отца  преобладала  событийно-фактическая  сторона  его  жизни  с  некоторой  долей  «философских»  умозаключений  самого  общего   свойства…
           Так  вот,  по  рассказам  мамы,  прадеда  моего,  а  её  деда  по  отцу  звали   Фома  Бакштаев.  У  него  было  три  сына   (в  счёт  идут  только  те  дети,  что  избежали  ранней  смерти  и  жили  долго):  старший  Иван,  (кажется,   взятый  им  вместе  с   его   овдовевшей  матерью),   средний  Григорий  и  младший  Сидор.   Последний,  судя  по  всему,   появился  на  свет  где-то  не  позже  самого  начала  60-х  годов  19  века,  но  и  не    раньше  середины  50-х.    (О  Григории  и   Григорьевичах  никаких  семейных  преданий  я  в  дальнейшем  не  слышал  и  не  знаю,  а  других   «исторических»  источников  у  нас,  простолюдинов,  и  не  бывает).
         Иван  же  был  из  себя  парень  видный  (как  пел  Высоцкий,  он  «вышел  телом  и  лицом  -  спасибо  матери  с  отцом!»):  высок,  статен  и  в  общем  весьма  недурён  собою.  Во  всяком  случае  на   него  заглядывались  многие,  и   не  только  скромные  крестьянские  девушки,  но  и  некоторые  замужние  бабы   из   тех,  что  «посмелее».  И  даже  городские  дамы.  Одним  словом,   женским  вниманием  вполне     определённого  рода  его  избаловали  ещё  смолоду  и  потому  «женихался»   и  перебирал  невест   он  довольно  долго,  ещё  и  тогда,  когда   ему    уже   хорошо  перевалило  за  тридцать  и  когда  оба  его  младших  брата  (судя  по  некоторым  деталям,   всё  же  скорее сводных,  нежели  родных)  давно   были   женаты.
       Но  наконец  женился  и   он.  Жену  себе  он  взял  то  ли  из  купечества,  то  ли  даже  из  благородного  сословия:  это  была  дочь  помещика,  за  которой  в  качестве  приданого  он  получил  то  ли  200  (наверное,  сначала),  то  ли  целых  2000  (видимо,  впоследствии)   десятин  земли  1  десятина  -  это  1,1  гектара. Так  что  масштаб  его  землевладения  мог  колебаться,  таким  образом,   от  «небольшого  колхоза»  до  «крупного  совхоза».  Сам  ли  он  «приглядел»  себе  такую  завидную  невесту  или,  наоборот,  его   «нашли»  для  неё,  об  этом,  как  говорится,  «Святая  Церковь  умалчивает»,  равно  как  и  о  прочих  «достоинствах»   этой  завидной  невесты.   Можно  предположить,  однако,  что  она  была  из  числа  засидевшихся  в  девках,   очень  возможно,  что  далеко  не  первой  молодости  и  вряд  ли  из  красавиц  самого  первого  разбора.  В  подобных  случаях  чаще  всего  дело  обстоит    именно  так.  Впрочем,  для  нашего  повествования  это  большой  роли  не  играет…
       Но  две  тысячи  десятин  земли!  Это,  согласитесь,  немало  значит  и  может  перевесить  многие,  даже  гораздо  более  существенные,  недостатки  и  недочёты  в  качествах   невесты. В  общем, эта  женитьба  сразу  же  вывела  Ивана    в  совсем  иную  социальную  среду,  в  результате  чего  образовался  своего  рода  «водораздел»  между  его  новой,  «барской»  роднёй,  и  прежней,  мужицкой  или,  вернее  будет  сказать,  крестьянской.
         К  этой  новой  реальности  Иван  отнёсся  со  всей  серьёзностью,  принял  её   решительно  и  бесповоротно,  ни  разу  впоследствии  не  усомнившись  в  её  почти  сакральном  для  него  характере.  Общение  со  своими  братьями  и,  думаю,  с   родителями  тоже  он  свёл  к  минимуму.  Наверное,  не  обошлось  здесь  и  без  серьёзных  внушений  со  стороны  его   новых  родственников.    Хотя  он  и  не  порвал   совершенно  со  своими  собственными,  но  едва  ли    теперь  испытывал  к  ним  какие-либо  тёплые  чувства.  Он  почти  откровенно  пренебрегал  ими.
         Когда  же,  благодаря   неожиданно  обретённому  богатству,   в  полную  меру  стала  заметна  его  неординарная   внешность,  он  сумел  избраться  волостным  старостой  (или   старшиной?),  что  по  тогдашней  табели  о  рангах  было  только  немногим  меньше,  «чем  секретарь  райкома  партии» (как  поясняла    мама)  в  советское  время.  Заняв  эту  должность,  он  стал  чиниться  и  чваниться  пуще  прежнего  и  еще  больше  отдалился  от  своих  бедных  родственников…
     Хотя,  надо  признать,  волостной  староста  -  это  вам  всё  же  не  предводитель  дворянства  и  даже  не  городской  голова,  так  что,  скорее  всего,  новая  родня  была  купеческого  сословия.  Но  Иван  возносился  над  своими  так,  словно  он  уже  взял  за  бороду  самого  Господа  Бога.  Впрочем,  на  Руси  давно  известно,  что  происходит  с   теми,  кто  вдруг  «из  грязи  да  в  князи»…Конечно,  по  сравнению  с  Иваном  самый  младший  из  братьев  Сидор,  то  есть  мой  дед  Исидор  Фомич  Бакштаев,  смотрелся    не   то  что  бедняком,  а  попросту  нищим.  Однако  и  этот  самый  бедный  из  братьев  к  середине  жизни  владел  всё-таки  по  меньшей  мере  20-ю  десятинами  земли  (в  деревне  Тубышки  (?)  Могилёвского  уезда.  А  это  всяко  раз  в  5 – 10  больше  обычного   крестьянского  надела  в  тех  местах.  Но  ведь с  этих  двадцати  десятин  нужно  было  прокормить  7  ртов  детей,  которые  выжили  из  всех   тех,  что  нарожала  ему  жена  Прасковья.

        А   всего  было  их:  трое  сыновей  -  Александр,   Николай,  Марк,   да  ещё  четыре  дочери  -   Анна,  Ирина,  Евгения  и  самая  младшенькая   Валентина.          Все  братья,  по  утверждению  моей  мамы,  были  «настоящие  красавцы»,   разумеется  в  пору  их  цветущей  молодости,  что  в  определённой  степени  подтверждалось  и  более  поздними  фотокарточками:  кареглазый  шатен  Саша,  черноволосый  и  черноглазый  Коля,    русоволосый  и  сероглазый  Марк,  выделявшийся  среди  братьев  ещё  и  очень  кротким,  миролюбивым  нравом.
       Если  сёстры  были  склонны  к  некоторому  преувеличению  в  оценке  красоты  трёх  своих  братьев,  то  это  вовсе  не  означает,  что  те  отвечали  им    взаимностью.    Даже  совершенно  наоборот:  они  постоянно  подтрунивали  над  не  отличавшимися  ни  особой  красотой,  ни   зачаровывающей  статью  девочками.  Впрочем,  очень  добродушно,  как  бы  в  шутку  высказывая  опасения,  возьмёт  ли  вообще  их  таких   кто-нибудь  замуж.
          Справедливости  ради  тут  же  надо  сказать,  что  в  отношении  всех  четырёх  эти  «опасения»,  пусть  даже  высказываемые   невсерьёз,  оказались  совершенно  напрасны  и   впоследствии  не  подтвердились:  все  они  благополучно  повыходили  замуж,  не  засидевшись   в  девках  даже    и  до  20-ти;  только  Женя  вышла  замуж,  когда  ей  шёл  уже  22-й  год,   но  это  скорее  из-за  причин  политического  порядка,  а  вовсе  не  потому,  что  она  сильно  уступала  сёстрам  по  части  внешности.   
           Понятно,  что    многодетный  Исидор  никогда  не  знал  в  жизни  покоя:  он  был  не  только   ответственный   родитель,  но  ещё  и  нежно  любящий  отец,  и  потому  пребывал  в  непрестанных  заботах  о  детях  и  о  жене.  Он  хоть  и  считался   формально  крестьянского  звания,  но,   как  говорится,  не  из  последних; известно  ведь,  что  различаются  между  собой  не  только  баре,  но  и  крестьяне  тоже. 
        А  Сидор  дом  свой  держал,  в  отличие  от  окружающих  крестьян,  очень  чисто   и,  можно  сказать,  даже  зажиточно.  До  и  сам  этот  дом  менее  всего  напоминал  обычную   крестьянскую  хату  -  четырёхстенок  в  «адну  камору»,  так  как  был  сложен  из  брёвен  от   какой-то  разобранной   большой  хозяйственной  постройки  из  помещичьей  усадьбы.  В  доме  было  три  или  даже  четыре  больших  комнаты,  не  считая  просторной  кухни  и  других  подсобных  помещений.  Чистоту  в  доме  четыре  сестры  под  руководством   матери  блюли,  не  щадя  себя:  они  чуть  ли  не  ежедневно  «драили»,  скоблили  и   терли  некрашеные  полы  такой  снастью,  которая  в  Беларуси  называется  «деркач»,  в  России  известная    как  «голик»…
         Но,  несмотря  на  всё  усердие  Исидора  держаться  «на  уровне»,  старший  брат  Иван  никогда  не  признавал  его  ровней  себе,  даже  в  дом  младшего  брата  не  заходил,  когда  ему  приходилось  проезжать  через  Тубышки  по  каким-нибудь  своим  делам.  Уж  как  ни   зазывала  его  к  себе  «братава»  Прасковья,  к  каким  только  почтительным  и  подобострастным   обращениям  она  не  прибегала,  в  каком  бы  самоуничижительном  виде   ни  представляла  самоё  себя  перед  этим  надменным   гордецом,  он  не  поддавался  ни  на  какие  её  уговоры  и   только  презрительно  фыркал,  демонстративно  шумно  дышал,  как  бы  выпуская  из  себя  душившее  его  негодование,  шёл  к  своей  бричке  и   цедил    сквозь  зубы:  «Грамотей-голодранец!..»  По-видимому,  это  и  была  его  окончательная   оценка  своему  младшему  брату,  которого  он  откровенно  презирал  и  чуть  ли  не  третировал  открыто…
         Трудно  сказать,  чем  именно  Сидор  вызывал  у  него  столь  сильное  недовольство,  раздражение  и  даже  негодование.  Может  быть,   ещё  и своим  тщедушным  телосложением,  или  недостаточностью  образования   (он  окончил  только  церковно-приходскую  школу),  или  ещё  какими-то  своими   недочётами.  Этого  не  мог  взять  на  ум  никто:  какая  на  то  была  первопричина,   какая  такая  чёрная  кошка  пробежала  между  ними  и  когда.  Поскольку  не  находилось  никакого  ответа  на  подобные  «сложные»  вопросы,    остаётся  одно  -  списать  всё  это  отчуждение  на  самую  простую  причину:  под  моральным  давлением  вновь  обретённой  родни  он  просто  стеснялся  своих  бедных  родственников.
            Незаслуженно  натерпевшись  такого  унижения  со  стороны  своего  старшего  брата,  но  вряд  ли  из  зависти  к  его  словно  с  неба  свалившемуся  богатству,   Сидор  задался  целью  и  решил  во  что  бы  то  ни  стало «вывести  в  люди»  всю  свою  «великолепную  семёрку».  А  может  быть  и  так,  что  вошёл  в  стадию  инкубационного  развития  тот  вирус  образованности,  который  он  когда-то  давно  «подхваатил»,  учась  в  церковно-приходской  школе.  Или,  что  тоже  нельзя  исключать,  какая-то  глубинная  крестьянская  интуиция  подсказала  ему,  что  близятся  новые  времена,  наступает  пора  больших  перемен  и  в  привычной  жизни  надо  что-то  решительно  и  круто  менять.  Одно  можно  сказать  более  или  менее  определённо:  на  упомянутую  выше  продажу  части  своей  земли  он  решился  далеко  не   сразу  и,  вероятно,  не  без  влияния  угнетавшего  его  явного  Иванова  превосходства.
        В  связи  с  этой  очень  рискованной  акцией  стоит  сделать  некоторые  уточнения.   Сидор  предпринял  её  вскоре  после  так  называемой  «первой  русской  революции»  и  задолго  ещё  до  второй  и  третьей,  видимо,  где-то  около  1910  года.  Продал  он   половину  своей  земли,  т. е.  10  десятин  с  лесом  и  покосом,    по  минимальной  (как  оценивала  впоследствии  эту  сделку  наша  мама)  цене -  150  рублей  (золотом  или  ассигнациями,  не  уточнялось)  за  десятину.  Мысль  его,  как  уже  указывалось  выше,  состояла  в  том,  чтобы  на  вырученные  таким  образом  полторы  тысячи  рублей  попытаться  дать  какое-то  законченное  образование  всем  своим  детям -  трём  сыновьям  и  четырём  дочерям.   Современным   родителям,  имеющим  по  одному-два  чада,  от  забот  о  которых  у  них  буквально  пухнет  голова,  трудно  даже  представить  себе  всю  «грандиозность»  такого  замысла,  затеянного  простым  крестьянином,  пусть  даже  и  не  самым   бедным…
            Оставшиеся  у  него  другие  10  десятин,  т. е. около 11  гектаров  пашенной  земли,  Исидор  Фомич  стал  сдавать  в  аренду  соседним  мужикам  за  весьма  умеренную,  видимо,  цену  (опять  же,  как  считала  наша  мама,  на  весьма  мягких   условиях,  которые  она  охарактеризовала  словами  самого  отца:  «колькi  дасi»,  т. е.  «сколько  дашь»).  Надо  всё-таки  думать,  что  в  действительности   эти  условия  были  оговорены,  а  может  быть,  и  прописаны  более  точно  и  подробно,  так  как  именно  они  должны  были  отныне  быть  главной  гарантией  какого-то  минимального  достатка  и  прокормления  для  всего  многочисленного  семейства  этих  девяти  душ  Бакштаевых.  Не  исключаю,  что  часть  платы  за  аренду  могла  вноситься  даже  в  виде   своеобразного  продуктового  «оброка»,  а  не   только  деньгами.
      Таким  образом,  по-видимому,  Исидор  Фомич  вознамерился    окончательно   выйти  из  крестьянского  сословия,  сохраняя  при  этом  за  собою  «статус»  землевладельца;  не  лэндлорда,  конечно,  но  всё-таки…  Кроме  того,  он  поступил  ещё,  как  уже  было  сказано,    и  на  «государственную  службу»,  где  решил  снискать  себе  почёт  и    дополнительное  пропитание  от  устроения  дел  Российской  империи  в  такой  найважнейшей  сфере,  каковой  являлось  винокурение,  а  говоря  проще,  производство   и  сбыт  водки.
       Монополия  в  этой  серьёзной  отрасли  народного  хозяйства  принадлежала  государству  и  им  же  строго  охранялась.  Сообразно  своему  образовательному  цензу  Исидор  Фомич  мог  претендовать  только  на  должность  «сидельца»,  т. е.  имел  право  заведовать  винной  лавкой,  совмещая  это  с  обязанностями  «приказчика»,  т. е    продавца.   «Сидя»  в  этой  сельской  лавчонке,  он  был  уполномочен  реализовывать  «монопольку»,  то  бишь  водку,  или,  как  её  тогда  ещё  называли,  «хлебное  вино»,  по  ценам  единого (?)  государственного  прейскуранта.
         Жалованья  за  эту  его  службу  ему  было   положено  25  рублей  в  месяц,  что  в  общем  и  не  так  уж  мало:  на  эти  деньги  можно  было  купить,  как  утверждала  позднее  наша  мама,  4  коровы.  Не  знаю  нынешних  цен  на  крупный  рогатый  скот,  но  мне  почему-то  кажется,  что  четырёх  «бурёнок»  на  свою  месячную  зарплату  может  купить  далеко  не  каждый  работник  так  называемой  бюджетной  сферы  в  современной  России.   На  это  не хватит  не  только  завмаговского  жалованья,  но  даже,  поди,  и  генеральского.  Впрочем,  военных  сейчас  государство  содержит  вроде  бы  неплохо. 
         А  расчёт  современной   приблизительной стоимости  и  цены  за  корову  произвести   не  так  уж  сложно.  Килограмм  говядины  среднего  качества  стоит  в  сетевом  супермаркете  рублей  300 – 400,    а  свежей  на  рынке,  соответственно,  что-нибудь  500 – 600.  Возьмём  из  этого  ряда  среднее  арифметическое,  т. е.  450  руб.  за  кило.  Взрослая  корова  в  живом  весе  даёт  в  среднем  около  200  кг  мяса  и  других   «субпродуктов»,  из  коих  не  менее  100  кг  -  это  хорошая,  «товарная»  говядина.  Следовательно,  только  за  неё  можно  выручить  при  продаже  не  менее  50  тыс.  рублей,  а  за  всё  про  всё,  наверное,  тысяч  75.  И  это  только  «с  одной  коровы».  А  Исидор  Фомич  на  своё  месячное  жалованье  сидельца  мог  купить  таких  «коров»  аж   целых  четыре!  Вот  и  считайте…
     Сверх  положенного  жалованья  в  «четвертной»  билет  Исидору  Фомичу  казна  ещё  немного    приплачивала  за  то,  что  в  лавке  ему  помогает  какая-нибудь  из  дочерей;  такой  помощницей  ему  бывала – в  свою  очередь -  и  Женя,  наша  будущая  мама.
        Именно  оттуда,  из  детства,  она  и  вынесла  сохранившуюся  у  неё  на  всю  жизнь  «слабость»  к  солёненькому  и   остренькому,  поскольку  именно  в   отцовской  лавке  пристрастилась  к  селедке,  и  потом  проявляла  большую  разборчивость  в  её  различных  сортах:  «азовской»  и  прочих.   В  скудное  на  разные  разносолы  советское  время  она,  помню,  «завещала»  мне:  «Когда  появится  такая  возможность,  обязательно,  Лерик,  попробуй  «каспийский   залом» -  это  такая  селёдка,  отличающаяся  особенно  изысканным  вкусом.  Обязательно  попробуй».
    Этот   мамин  «завет»  я  исполнил  только    в  августе  2015  года,  купив  несколько  самых  крупных  из  оставшихся  в  наличии  сельдей-самцов  прямо  из  бочки   на  ежегодной  ярмарке  «Агро-Русь»,  что  бывала  у  нас  в  Гавани.  Среди  массы  других   торговых  палаток  отыскал  ту,  которая  так  и  называлась – «Каспийский  залом».  Что  я  могу  сказать  в  заключение  по  этому  поводу?  Мама  плохому  не  научит:  после  моей  собственной  «перцовки-маглышевки»  самой  подходящей  закуской  я  бы  назвал  этот  самый  «каспийский  залом».  Говорят,  что  встречаются   отдельные  его  экземпляры  до  метра  в  длину  и  толщиной  с  мужское  плечо;  «мои»  же  уступали   им  только  по  размеру.  Спасибо,  мама!
         В  лавке  Исидора  Фомича,   как  читатель,  вероятно,  уже  понял,   велась  не  только  торговля  «монопольным»  товаром,  но   ещё  прежде  этого  осуществлялась  и  его,   так   сказать,  предпродажная  подготовка.  В  первую  очередь  это  касалось,  конечно  же,   водки.  Водку  для  продажи,  как  уже  говорилось,  получали  в  бочках  и  уже  в  лавке  разливали  её  по  стандартным   бутылкам  разной  вместимости,  а  затем   заливали  горлышко  горячим  сургучом  и тут  же  опечатывали   его  печаткой  с  двуглавым  царским  орлом  -  это  и   обозначало  монополию.  Использовался  сургуч  разного  цвета  -  в  соответствии  со  степенью  очистки  и  качеством   содержимого:  обычный  коричневый,   белый  и  красный.
         В  бутылках  под  обычным  сургучом  содержалась    «обыкновенная»  водка  одинарной  очистки ,  под  белым  -  двойной,  а  красным  сургучом  опечатывалась  водка  «особой  очистки»  (не  знаю,  в  чём  именно  состоял  её  «секрет»),  самая  дорогая  из  всех,  которыми  торговал  Исидор  Фомич.  Эта  водка  «с  красной  головкой»  шла  по  60  копеек  за  бутыль,  а «с  белой»  и  «обычная»  -  по  50  и   40  копеек,  соответственно.  Если  я  и  ошибаюсь  в  чём-то,  то  это  может  относится  только  к  водке  в  бутылках  с  «белой  головкой».  Эти  «белые   головки»  могли  возникнуть  в  моей  памяти  под  влиянием  собственных   впечатлений  от  первичного  знакомства   уже  с   советскими  сортами  этого   напитка:  до  появления  пробок  из  алюминиевой  фольги  -  «бескозырки»  и  «винтовой»   бутылки водки  сорта  «московская»  укупоривали  пробочкой  в  виде  стаканчика,  обращённого  донышком  внутрь  бутылочного  горлышка,  а  уже  поверх  такой  пробки  заливали  горлышко  бутылки  т.н.  «белым  сургучом».  Думаю,  что  именно  с   этим  связано  появление  в  речи  моих  современников  общепонятных  выражений  -  «бутылка  белой»,  «поллитра  белой»,  «чекушка  белой»…
      Я,  правда,  не   удосужился  в  своё  время   уточнить  у  мамы,  за  какую  именно  бутыль  назначались  упомянутые  цены:  ведь  тогда  водку  продавали   иными  мерами  -  от  «четверти»  (от  целого  «ведра»),  что  было  несколько  больше  2,5  литра,  до  «шкалика»  (1/20  от  «четверти»).  Осмелюсь  предположить,  однако,   что  водка  не  была  такой  дешёвой,  как  ныне,  и  почти  уверен,  что  она  отличалась  от   нынешней  (постсоветской)   несравненно  более  высоким  качеством  и,  следовательно,     была  много  лучше  современных  российских  водок  по  своим   вкусовым  (т. н.  «органолептическим»)  свойствам.
       Думаю,  излишне  уточнять,  что  водку  в  бутылки  под  сургучом  разного  цвета  наливали  из  разных  бочек,  а  не  так,  как    армянский  коньяк  «разных  звёзд»   в  известном  анекдоте… Впрочем,  анекдот  этот  рассказывался  скорее   ради   чистого  юмора,  а  вовсе  не  потому,   что  отражал  широко  применяемую  практику:  в  советское  время  к  звёздам  относились  с  большим  почтением,  к  коньячным  тоже,  не  говоря  уже  о  том,  что  коньяк  в  бутылках  содержался  настоящий,  а  не  такое  дерьмо,   как  ныне…
         Как  уже  упоминалось,  все  свои  хозяйственные  преобразования  Исидор  Фомич  затеял  ради  одной  великой  цели  -  во  что  бы  то  ни  стало  дать  образование всем  своим  детям.    Он  двинулся  к   её   достижению  решительно  и  бесповоротно  и  во  имя  этого  расстался  с  самым  дорогим,  что  только  может  быть  у  хлебопашца  -  с  кормилицей  землёй.
   Продажей   земельной  собственности  Сидор  вызвал  к  себе  ещё  большее,  полное  и  окончательное  осуждение  со  стороны  старшего  брата.  Мера  этой  его  неприязненности    была  гораздо  сильнее,  чем  просто  холодное  презрение:  она  походила на  что-то  больше  похожее  на  полное  пренебрежение.  Подобные  «распри»  нередки  и  между   родными  братьями,  так  что  в  данном  случае  и  удивляться  особо  нечему:  чуж  чуженин,  а  стал,   как   говорится,  семьянин…   
     Справедливости  ради  надо  сказать,  что  его  крайняя  неприязнь  к «неразумному  и  непутёвому»  брату  никоим  образом  не  распространялась  на   -  можно  даже  сказать,  совершенно   не  затрагивала  -  многочисленных  детей  Исидора  Фомича.  И  хотя  Иван    по-прежнему  на  все  уговоры  «братавай»  Прасковьи  посетить  их  дом  неизменно  отвечал  кратким  и  твёрдым  отказом  («Нiколi  я  ня  сяду  разам  з  гэтым  дурням!»),  на  детей этого  самого  «дурня» его  «опала»  никоим  образом  не   переходила:  со  своими  племянниками  и  особенно  племянницами  он  всегда  оставался  неизменно  ласков,  часто  усаживал  их  к  себе  в  бричку,  иногда  увозил    с  собой  в  свои  чертоги,  где  хлебосольно  угощал,   а  затем  щедро  одаривал  при  расставании. Тут  уж  и  он  бывал   сам  себе  не  волен:   есть  родня,  есть  и   возня.
           Презирать-то  Сидора  он  презирал,  но  в  чём-то,  наверное,  не  на  шутку  и  завидовал.  В  чём   же  таком   мог  завидовать  настоящий  богатей  замордованному  заботами  и обременённому  большим  семейством   сводному брату.  По-видимому,  вот  этому  самому:  многочисленному  потомству  Сидора  и  его  дружному  семейству,  в  котором  всегда  царили  лад,  мир  и  покой,  больше  того  -  поголовная  взаимная  приязнь,   даже  любовь,  не  показная,  но  искренне  исповедуемая  всеми.  У  детей  здесь  язык  не  повернулся  бы  назвать  и  обратиться  к  родителям  иначе,  как  только  со  словами  «мамочка»  и  «папочка»  -  и  в  этом  не  было  ни  капли  сюсюканья.    Других  видимых  причин  для  зависти  и,  может  быть,   ревности    не  существовало.
            У  самого  Ивана  Фомича  детей  завелось  только   трое,  ибо  в  этой  семье  заботились,  видимо,  не  только   и  даже  не  столько  о  преумножении  рода,  сколько  о  снискании   благосостояния  и  богатства  для  наследников.  Эти  трое -  Семён,  Софья  и  Федора -  явились  позже,  чем  первые  дети   рано  женившегося  Сидора.  И  когда  пришло  время,   их   отец  тоже  (как  и  «дурень»  Сидор),  отдал  своих  в  учение  и  пустил  по  стезе  образования. 
     Единственный  сын  его  Семён  Иванович  стал  со  временем  («гражданским»?)  инженером,  но  на  этом  поприще  преуспеть  не  успел  (прошу  извинить  мне  невольный  каламбур),  так  как  в  годы  подоспевшей  как  раз  к  этому  времени  Большой  войны должен  был  отправиться  воевать,    вынужден   надеть  и  носить  офицерские  погоны,   вследствие  чего  позже,  в  годы   революции  и  затянувшейся  послереволюционной  смуты,  был   схвачен   и   расстрелян.  Кажется,  «красными»… 
         Являясь  сыном  своего  отца,  собою  Семён  вышел  очень  хорош,  образ  жизни  вследствие  этого  вёл  рассеянный,   но  всё-таки,  в  отличие  от  отца,   довольно  рано  успел   обзавестись  супругой,  от  которой  родились  по  крайней  мере  двое  детей:  дочь  Вера  и  ещё  «кто-то»,  поскольку  в своих   рассказах,  относящихся  уже  к  70-м  годам  20  века,  она  (Вера  Семеновна)  упоминала  о  каких-то  своих  племянниках   и  племянницах,  из  которых  кто-то,  довольно  зажиточный,  обретался  в  то  время  в   г.  Солигорск.  Сама   Вера  Семёновна,  живя    последнее  время  в  Витебске  на  скромную  пенсию,  едва  перебивалась  с  хлеба  на  воду.
      Надо  сказать,  что  вообще  судьба   детей  этого  Семёна  (моего  двоюродного  дядьки   и,  следовательно,  приходящихся  мне  уже  троюродными)  была,  надо  думать,  весьма  незавидной:    ведь  они,  сколько  их  там  было,  рано  остались  сиротами  и   попали  в  детдом  как  дети  расстрелянного  «контрреволюционера»,  так  что  вряд  ли  знали  там  много  ласки  от  «красных»  воспитателей.    Об  их  материальном  обеспечении  даже  не  заикаюсь,  так  как  оно  в  те  годы  ограничивалось  самым  необходимым  даже  в  относительно  благополучных  семействах.
            Тем  не  менее  Вера  выжила,  завела  семью  и  по  крайней  мере  одного  сына  - Константина  (1938  г. р.),  доводящегося  мне  уже  четвероюродным  внучатым  племянником.  Он,    в  свою  очередь,  имел  двух  сыновей  -  1969  и  1972  г. р.,  о  степени   родства  которых  я  судить  не  берусь,  но,  пожалуй,  не  ошибусь, сказав:  «седьмая  вода  на  киселе». 
        Такая  вот известная  мне   «генеалогия»  по  линии  моего  двоюродного  деда  Ивана,    который  к  тому  же,  носил,  в  отличие  от  брата  Исидора,  какую-то  иную  фамилию;  какую  именно  и  почему,  якобы  знала  его  дочь  Софья,  но  раскрыть  эту  «тайну»  она  либо  не  успела,  либо  не  захотела  (особа  эта  была  весьма,  как  вы  поняли,  своенравна)  и  унесла  её  с  собой  в  могилу.   Эта  же  самая  Софья  высказывалась  и   относительно  фамилии  «Бакштаев»,  возводя  её  к  какому-то  крещёному  еврею-аптекарю  из  Могилёва,  что,  на  мой  взгляд,  довольно  правдоподобно.  Там,  в  Могилёве,  она  и  доживала  свои  90-е  годы… 
         Однако  существует  и  другая  версия  происхождения  фамилии  «Бакштаев»  -  «кавказская»,  а  точнее  сказать,  «осетинская»,   но  ни  та,  ни  другая  ничем,  кроме  легенд,  не  подкреплены.    Суть  же «осетинской»  версии  сводится  к  тому,  что  некий  местный  помещик  в  бытность  свою  офицером  на  Кавказе  приглядел  себе  там  приглянувшихся  ему  «аскеров»  и  привёз  их  к  себе  в   белорусское  имение  как  самых  подходящих  для  несения  караульно-сторожевой  службы.  От  одного  из  них  якобы  и  пошёл  дальше  род  белорусских  Бакштаевых…  Как  видите,  обе  версии  достаточно  экзотические,  чтобы  считать  их  мало-мальски  правдоподобными.
          Иван  Фомич  (да  ещё и  сомнительно,  являлся  ли  он  действительно   «Фомичом»)  мог  отказаться  от  фамилии  Бакштаев  как  по  причине  её  некоторой  «еврейскости»,  так  и  с  целью  дистанцироваться  от  «малопочтенных»  бедняков-братьев  -  Исидора  и  Григория,  взяв  себе,  возможно,  фамилию  родителей  своей  супруги. Причину  могли  составить  обе  мотивации.  Но  это   тоже не  более  чем  моё  собственное  предположение. 
       Нельзя    упускать  из  виду  ещё  одно  возможное  объяснение  «разнофамильности»  братьев:  а  что  если  они  действительно  являлись  всего  лишь   сводными?  Ведь    Фома  мог  жениться  и  на  вдове,  уже  имевшей  сына  Ивана  с  фамилией  его  действительного  (биологического,  как  принято  говорить  сейчас)  отца,  -  объяснение  самое  простое  и  потому  наиболее  правдоподобное.   В  таком  случае  у  брата  Ивана  могли  быть  другими  и  фамилия,  и  отчество,  если  только  Фома  Бакштаев  не  «переписал»  ребёнка  на  своё   имя.   А  он,  похоже,  не  «переписал».  Но  для  нашего  рассказа  это  не  имеет какого-то  особого  значения…
.             Сестра  Семёна  Ивановича  Соня  с  самых  юных  лет  слыла  красавицей,  а  с  прибавлением  возраста  становилось  ясно,  что  она  является  таковой  и  в  действительности,  поэтому  круг  этой  её  славы  стал  очень  быстро  расширяться  и  распространился  не  только  на  ближайшую  округу,  но  также  и  на  окрестности.  Когда  же  она  вошла  в  зрелые  лета  и  по-настоящему   заневестилась,  то  вокруг  неё  образовался  не  то  что  хоровод,  а  просто  настоящий  водоворот  от  всё  увеличивающегося  числа  её  воздыхателей  и  поклонников.
        В  сельской  глуши  многие    самозваные  красавицы  зачастую  впадают    в  неоправданную  гордость  даже  в  семействах  богатеев  средней  руки.  Соня  же  прекрасно  сознавала,  насколько  богат  её  папа,  так  что  при  её  красоте  и  его  состоянии,  она  становилась  желанной  партией  для  весьма  и  весьма  многих.  Но  только  сама  она  и  близко  не  видела  среди  них  ровни  себе.   Местное   «общество»  не  могло  выдвинуть  из  своей  среды  ни  одного  достойного  её  кандидата.  Она  отвергала  всех  их  ещё  на  самых  дальних  подступах;  тех  же,  кому  каким-то  чудом  удалось  преодолеть  этот  первый  рубеж  и  приблизиться  к  вожделенной  цели,  -  их  ждала  незавидная  участь  безнадёжных  пажей  при  королеве,  подвергающихся  к  тому  же  всё  новым  и  новым   испытаниям,  доходившим  нередко  до  жесточайшего  унижения.   Теперь  Соня  лелеяла  не  только  свою  красоту,  но  ещё  и  гордыню;  неизвестно  ещё,  что  более.
       Постепенно,  как  это  в  подобных   случаях  обычно  и  происходит,  вокруг  неё  образовался  целый  корпус  неизменно  преданных  ей  друзей  из  числа  бывших  потенциальных,  но  отвергнутых  женихов,  может  быть,  втайне  надеявшихся  как-нибудь  при  случае  сорвать  хоть  лепесток  с  этой  самовлюблённой  розы.  Слава  провинциальной  гордячки  и  недотроги,  вначале  столь  лестная  её  родителям    и  будоражившая  тщеславие  местных  дон-жуанов,  постепенно  сменилась  тревогой  и  опасениями  не  только  родителей,  но  и  её  самой:  как  бы  дольше  приличного  не  засидеться  в  девках.  Вслед  за  чем  пришли  всё    усиливающиеся  сомнения  в  том,  а  действительно  ли  всё  это  большое  взаимное  самообольщение  так  заманчиво  и  красиво,  которые  в  конце  концов  одолели  всех  участников  этой  затянувшейся  «мелодрамедии».
            Но  надо  признать  и  то,  что  в  какой-то  период  неотразимая  красота  Сони  была  столь  велика,  что  производила  сильное  впечатление  не  только  на  лиц  мужеского  пола,  но  в  неменьшей  степени  и  на  сестер  прародительницы  Евы.  Младшая  кузина  этой  самой  Сони,  отроковица  Женя,  когда  увидела  впервые   старшую  её  десятью  годами  Соню,  буквально  оторопела:  до  того  та  была  хороша  собой.  Когда  же  Соня  спросила  её,  как  в  их  доме  пройти  в  туалет  (сами  понимаете,  какой  туалет  в  деревенском  доме!), то  привела   Женю   в  полное  смятение,  ибо  в  сознании  девочки  никак  не  укладывалось,  что  такому  небесному  созданию  могут  быть  свойственны  естественные  нужды,  общие  для  всех  обитательниц  Земли  из  рода  человеческого.
          Однако  в  эту  чрезмерно  затянувшуюся  «мелодрамедию»  наконец  решительно  вмешалась  сама  мировая  история:  разразилась  Большая  война,  потом революции, всяческая  смута  и  разруха.  Во  всех  этих    пертурбациях  как-то  незаметно  исчезло  богатство,  которым  так  кичился  Иван  Фомич,  а  вместе  с  тем  и  вся  его  фанаберия:  он  стал  тем,  чем  и  был  на  самом  деле  -  слабым,  беспомощным,  жалким  человеком,  достоинство  которого  не  могло  выстоять  без  подпорок  в  виде  больших  материальных  благ. 
        Блистательная  красавица,  гордячка  и  недотрога  Сонечка  обернулась  вдруг  едва  ли  не  самой  обычной  старой  девой,  к  которой  все теперь  одинаково  обращались  не  иначе  как  просто  «Софья  Ивановна».  Толпы  прежних   соискателей  её  руки  и  сердца  рассеялись  и  в  значительной  мере  были  поглощены  историческими  катаклизмами  эпохи  или  -  в  лучшем  случае  -  оказались  далеко  за  пределами  Отечества.     Она  теперь  сама  зарабатывала  на  жизнь,   скромно  учительствуя,  как  и  все  её  кузины,  в  белорусской  деревне.
           На  тридцать  втором  году  (а  тогда  сельских  девушек  нередко  отдавали  замуж  и  в  16),  на  всё  уже  махнув  рукой,  отдала  она  эту  самую  руку  и  всё,  что  при  ней  полагалось  (а  вернее  сказать,   что  ещё  оставалось)  самому  верному  и  когда-то  самому  безнадёжному  из  претендентов,  единственному,  кто  не  покинул  их  «строя»,  в  котором  он  теперь  был  наконец  первым  и…  единственным.  Он  не  был  и  раньше  самым  настойчивым,  но  оказался  самым  негордым  и  терпеливым  и  наконец  взял  приз,  за  который,  впрочем,  никто  уже  не  сражался  и  не  оспаривал  наряду  с  ним.   У  Софьи  Ивановны  теперь  уже  не  имелось  возможностей  для  свободного  выбора  женихов,  а  её  «суженый» обернулся  ещё  и «суженным»,  так  как  представлял  собою  единственного  претендента  из  предельно  суженного  их  состава,  где он  был  единственным  и  потому  первым.   И  вообще  своей  старой  любовью  он   был  обречён  на  единственный  возможный  для  него  исход.   Сей  primus  inter  pares   также  служил  народным  учителем  по  ведомству  и  на  широкой  ниве  народного  просвещения.
         Но  этот  долгожданный  в  буквальном  смысле  брак  (долгожданный  для  одной  из  сторон)  не  стал  ни  продолжительным,  ни   счастливым,  ни  даже  прочным.  Конечно  же,  во  всём  этом  заслуга  исключительно  несравненной  Софьи  Ивановны.  Эта  мнимая  небожительница  вследствие  многолетних  потаканий  её  самомнению  впала  в  глубочайшее  и  неискоренимое заблуждение  относительно  своей  роли  на  период  её  земного  существования,  в  частности  семейного.  При  первой  же  надобности  она  наотрез  отказалась  стирать  исподнее  своего  благоверного,  оставаясь  на  том  вплоть  до   незамедлившего  вскоре  последовать  развода…
        Продолжая  рассказ  о  Бакштаевых,  вернёмся а  семейству   чадолюбивого  Исидора  Фомича.  На  более  широком  общественно-историческом  фоне  он  «выгодно   отличался»  от  старшего  брата  Ивана,  ибо  тот  принадлежал  с  некоторых  пор   к  «реакционному»  сословию  крупных  землевладельцев,  тогда  как  сам  Исидор  проявлял  прогрессивную  тенденцию  к  просветительству  и  просвещению   в  пору  самой  мрачной  реакции,  когда  даже  многие  образованные  люди  в  России  отчаялись  в  поисках  революционного  пути  развития  и  радикальных  преобразований  в  общественной  жизни  и  ударились  в  сплошное  богоискательство  и  богостроительство.
         Исидор  же  Фомич  гнул  между  тем  свою  линию  на  образование,  которое  он  во  что  бы  то  ни  стало  решил  дать   своим  семерым  детям.  Всех  троих  сыновей  он  определил  в  фельдшерскую  школу  в  Могилёве,  которую  они  поочерёдно  и  закончили.  Александр  и  Николай  Исидоровичи  учились  легко,  непринуждённо  и  успешно:  должно  быть,  по  этой  стезе  их  гнала  не  одна  лишь  жажда  знаний,  но  и  ещё  давно  внушаемая  отцом  мысль  о  том,  что  самая  незавидная  на  земле  доля  -  это  доля  крестьянская,  действительно  -  доля  на  земле.  А  у  младшенького  Марка  сразу  как-то  с  учёбой  не  заладилось.  Впрочем,  известно,  что  у  будущих  святых  и  праведников  именно  так  и  бывает:    большие  затруднения  в  ученье испытывал,  например,  отрок  Варфоломей,  ставший  впоследствии   известным  как  Сергий  Радонежский;    также  не  блистал  в  детстве  результатами  в  учёбе  Иоанн  Кронштадтский.  Тихим,  незлобивым   и  робким  юношей  был  и  Марк  Бакштаев;  именно  за  эту  кротость  нрава    и  пользовался  он  в  семье  особой  любовью,  и   все  называли  его  характер  «ангельским».  Однако  эти  его  качества  никак  не  шли  на  пользу  учёбе.  Однажды  положение  сложилось  даже  так,  что  в  этой  самой  фельдшерской  школе  ему  была  назначена  переэкзаменовка  и  предстояло  «остаться  на  второй  год»,  чтобы  пройти  годичный  курс  ещё  раз.  А  это  означало  не  только  некоторый  моральный  ущерб  для  нерадивого  ученика,  что  он,  наверное,  мог  бы  сравнительно  легко  пережить,  но  и   ещё  влекло  за  собой  значительные  дополнительные  расходы  для  его  родителя,  что  было  уже  много  серьёзней,  потому  что  лишних  денег  у  отца  не  было,   а  таких  -  тем   более.  Юноша  - а  было  ему  тогда  от  силы  лет  16 – 17 -  оказался  на  грани  отчаяния,  написал  прощальную  записку,  в  которой  молил  родителей  простить  его    «за  всё»,  и  пошёл  топиться.  Кто-то  или  что-то  помешало  ему  довести  задуманное  до  конца,  Марка  спасли,    стал  он  фельдшером,  как  и   старшие  братья.   (Надо  будет  где-то  дальше  упомянуть   об  «особой»  его  судьбе  во  время  ВОв  и  после).
          Впоследствии,  когда   братья  Исидоровичи  уже  были  на  своих  хлебах  и  жили  самостоятельной  «советской»  жизнью,  всем  им  представилась  возможность  получить  и  высшее  медицинское  образование   путём  прохождения  ускоренного  курса  обучения,  на  что  они  имели  право  как  практикующие  фельдшера.  Эти  правом  воспользовались  Николой  и   Марк,  а  старший  Александр  отмахнулся  от  этой  новой  затеи,  сославшись  на  возраст,  хотя  по  нынешним  меркам  был  он  на  ту  пору  не  так  уж  и  стар  -  лет  35 -  40,  если  отнести  эти  дела  на  начало – середину    1920-х  годов.   Он  остался  с  фельдшерским  образованием,  но  это  не  помешало  ему  отличиться  потом  на  своём  медицинском  поприще…
         
                Что  же  касается Наума  Маглыша,   которого  мы  на   время  оставили,   чтобы   уделить  внимание  семейству,   с  которым  ему  предстояло  породниться,  то  он,  конечно,  добросовестно  (а иначе  он   и  не  мог)  отработал второй  в  общей  сложности   в  своей  жизни  учительский  год  в  дер. Волковщина  (в  семье  говорилось -  «у  Валкаушчыне»);  уж  не  знаю,  когда  точно  он  заканчивался   в  те  годы  в  сельских  школах  Беларуси.  Очень  «подозреваю»,  что  «канец  вучобы»  приноравливали  к  календарю  сельхозработ,  чтобы  не  оставить  мужицкое  хозяйство  без  так  необходимой  ему  в  страдную  пору  дополнительной  рабочей  силы,  когда  каждая  пара  рук,  в  том  числе  и  детских,   не  бывает  лишней.
      Так  что  и  Наум  Маглыш,  отряхнув  меловую  пыль  с  рукавов    учительского  пиджака,   отпустил  своих  подопечных  на  подмогу  родителям,  после  чего  и  сам  поспешил  «на  бацькаушчыну».  Во  всяком  случае  так  следует  из  протоколов  1929-30  гг.: «с  весны  1919  до  1920  в  дер.  Варковичи  на  сельском  хозяйстве  с  отцом».