4-8. Сага 1. Глава 4. Пан поручник, он же...

ПАН   ПОРУЧНИК,  ОН  ЖЕ  -  ГОСПОДИН   ПОРУЧИК
         Когда    Наум  появился  в   Варковичах,  здесь  уже  хозяйничали  новые  «кураторы»  -  поляки,  сменившие  немцев.
       Тут  впору  вспомнить  системы  опознавания  «свой-чужой»,  устанавливаемые   на    воздушных  и  водных  судах,  а  также  на  других  крупных  передвигающихся  единицах  современной  военной  техники.  Если  сравнивать  немцев  и  поляков     по  отношению  к  белорусам  в  этно-культурном  и  особенно  в  языковом  отношении,  то  первые  выступают  как  совершенные  чужаки,  а  вторые -  едва  ли  не  как  свои,  родные  и  уж  во  всяком  случае   как  свояки.    Казалось  бы  чего  ещё  желать,  если  на  смену   совершенно  чужим  немцам  пришли  почти  свои  поляки?  Это  ведь,  наверное,  хорошо? 
          Как  бы  не  так!  На  деле  всё  обстояло  гораздо  сложнее,  потому  что  приходилось  сравнивать  тех  и  других  в  качестве  временных  администраторов-оккупантов.  И  такое  сравнение  - с  белорусской  точки  зрения -  выходило  не  в  пользу  и  не  к  чести  «братьев-славян»  поляков.  Наследники  древних  тевтонов  хорошо  понимали,  а  ещё  лучше   чувствовали  различия  в  устройстве  и  функционировании  своего  собственного  и  «тутошнего»  мира  и  потому  не  слишком  приставали  к  местному  населению  за  пределами  крайне  им  необходимого,  не  спешили  с  навязыванием  ему  германского  Ordnung.
        Совсем  иное  дело  поляки.  Они  ставились  в  отношении  белорусов  (да  и  «хохлов»  тоже)  принципиально  по-другому,  и  на  то  имелись  свои  исторические  если   не  причины,  то  всё же  достаточные    основания.  И  это  не  просто  «старинный  спор  славян  между  собою»,  как  заметил  поэт,  а  именно  давние  и  немалые  счёты  с  ближними  соседями  - Польской  Короны  с  Московией.  Причём,  что  любопытно:  эти  счёты  не  взаимные,  как  можно  было  бы  ожидать,   не  «симметричные»,  а  с  большим  «перекосом»  в  польскую  сторону,  то  есть  масштабы  их  претензий  к  исторической   России  (и,  соответственно,  к  её  «частям»)  несравненно  больше,  чем  со  стороны  России  к  Польше,  тоже  учинившей  нам  немало  гадостей.          Замечено  ведь,  что  после  драки  двух  псов  именно  более  мелкий,  даже  поджав  хвост,  продолжает  ещё  лаять,  рычать  или  скулить,  более  мелкий  из  них  дольше  помнит  якобы  причинённую  ему  обиду  независимо  от  того,  кто  из  них  оказался  в  результате  более  покусанным…
       Поляки,  конечно,  помнили  историческое  и  национальное  унижение,   павшее  на  них  после  трёх  разделов  Польши  и  утраты  ими  собственной  государственности.  Но  хотя  в  этих  разделах  принимали  участие  три  европейских  державы,  ревнивое  и  мстительное  чувство  они  питают,  кажется,  только  к  одной  из  них,  именно  к  России;  двум  другим -  Пруссии (и  её  историческому  преемнику  Германии) и  Австрии  то  же  самое  почему-то  прощается,  и  если  не   целиком,  то  всё  же  с  большей  готовностью.  И  не  срабатывает  ли  здесь  тот  же  самый  принцип  «свой-чужой»,  о  котором  только  что   упоминалось?  Дескать,  что  с  них  возьмёшь -  с  этих  «чужаков»  австро-германцев,  а  вот  братья-славяне  «москали»   кругом  пред  нами  виноваты!
       Помнили  поляки  (а  ведь  это  почти  те  же  «поляне»,  поэтому  на  Руси  за  поляками  закрепилось    другое  название -   «ляхи»,  во  всяком  случае  за  той  их  частью,  что  жили  в  По(д)ляшье,  т.е.  в  Полесье)  и  свои  «права» - как  они  их  понимали -  на  всю  Беларусь  и   Правобережную  Украину.  Ведь  эти  земли,  составлявшие  90  процентов  территории  Великого  княжества  Литовского,    по  Люблинской  унии  1596  года  входили  как  его  составные  части   в  единое  польско-литовское  государство  Речь  Посполитую  наряду  с  другим  «членом»  унии -  Короной  Польской,  то  есть  Польским  Королевством.
      В  ту  эпоху  Речь  Посполитая  являла  собою   не только  самое  обширное  по  занимаемой  территории,  но  едва  ли  не  самое  мощное  государство  Европы,  могущественное  во   многих  отношениях,  а  в  чём-то  даже  и  самое  передовое.  Взять  хотя  бы  различные  его  демократические  институции.   Даже  само  название  этого  государства  в  переводе  с  польского  языка  на  русский  должно  было  бы  выглядеть  как  «Народное  дело»,  на  латыни  -  Res   publica.   
        Да,  английский  или,  скажем,  исландский  парламент,  несмомненно,  древнее  польских  сеймов  и  сеймиков,  которые  не  идут  ни  в  какое  сравнение  с  ними.  Но  вот  писаной  конституции  в  Великобритании  нет  и  поныне,  а  в  Речи  Посполитой  она  прослеживается  начиная  с  1529  года,  когда  был  составлен  и  записан   первый  Статут  Великого  княжества   Литовского.  В  1588  году  очередная  (третья  по  счёту)  редакция  этого  основного  государственного  документа  уже  была  издана  в  виде  печатной  книги.  А  что  такое  «статут»?  Это  по  существу  свод  основных,  основополагающих  законов  государства,  то  есть  та  же  самая  «конституция».
        Примечательно  ещё  вот  какое  обстоятельство:   в  эпоху,  когда  языком  государственного  и  культурного  общения  в  Европе  являлась  средневековая  латынь,  Литовский  статут  1588  года  издаётся   не  на  латинском,   (и  уж  тем  более  не  на  литовском!),  а  на  тех  языках,  которые  действительно  являются  «государствообразующими» -  на  польском  и  на  т. н.  «(старобела)русском».  Вот  тебе  и  «Литовское»  княжество!  Неплохо  было  бы  задуматься  над  этим  историческим  фактом  нынешним  литовским  государственникам-националистам.  Иначе  и  по  существу  говоря:  первая  писаная  конституция  в  Европе  отнюдь  не  порождение  буржуазных   революций  и  буржуазной  же   демократии  германо-романского  мира,  а  совершенно  напротив:  она  зародилась  ещё  в  недрах  феодализма  и  на  почве   именно  восточного  славянства.    
      Как  бы  там  ни  обстояло  дело  в  отдельных  частностях,  но  для  национальной  гордости  у  поляков  действительно   имелось  предостаточно  оснований:  древняя  королевская  власть,  признанная  всеми  монархами  Европы  и  папским  престолом;  даже  султаны  Блистательной  Порты  вынуждены  были  считаться  с  интересами  Короны  Польской.  Всё  это что-нибудь  да  значит!   Ну  и  что,  если  они  часто  оказывались  в  положении  побеждённой  нации?  Ведь  и  они,  бывало,  бивали  многих.  Взять  хотя  бы  тех  же  немецких  рыцарей  под  Грюнвальдом  в  1410  год… 
      Память  об   этом  историческом  событии  настолько  прочно  вошла  в  национальное  сознание,  что  обрела  форму  своеобразного  «практического»  анекдота.  Каждый  современный  поляк  знает,  что   комбинация  цифр   1 – 4 – 10  представляет  собой  не  что  иное,  как  легко  запоминаемую  формулу  «рецепта»  для  затворения  барды  (браги)  на  самогон:  1  палочка  дрожжей,  4  кило  сахара  и  10  литров  воды!  Шутки  шуткаими,   но,  говоря  про  Грюнвальд,  не  надо  забывать  и  тот  факт,  что  основную  силу  противостоявшего  немецким  рыцарям  войска  составляли    т. н.  литовские   (т.е.  по  существу  белорусские)   и  смоленские  полки.  Эти  же  полки  бивали  и  шведов,  а  московитов  -  так  вообще  несчётное  число  раз.
     Не  оттуда  ли  происходит и  определённая  заносчивость  «ляхов»  перед  их  восточными  славянскими  сродниками,  которых  долгие  века  они  привыкли  держать  за  своих  младших  и,  следовательно,  меньших  и  менее  разумных  братьев.   Ещё  и  потому,  что  население  Великого  княжества  Литовского, (Русского  и  Жемойтского -  добавим  для  точности),  входившего  в  состав  Речи  Посполитой  наряду  с  Польским  королевством,  на  90  процентов  было  славянским  -  белорусско-украинским  (а  в  некотрые  непродолжительные  периоды  - ещё  и  русским)    и   поначалу   сплошь   православным.  И  первые  литовские  князья,  считавшие  для  себя  большой  честью  брать  в  жёны  русских  (а  особенно  московских)  княжон,  также  переходили  из  язычества  в  православие. 
        Тем  не  менее   католики–поляки  привыкли  считать  себя  в  этом  едином  государстве  народом  первостатейным  не  только   по  отношению  к  ятвягам,  жемойтам  и   аукшайтам,  христианизированным  сравнительно  недавно (14 – 15  вв.),  но   и   по  отношению  к  восточным  славянам,   мало     уступавшим  полякам  по   древности  христианских  традиций.
            Вот  и  пришедшие  вновь   на  землю  Беларуси  в  1919  году  польские  «жаунеры»  несли  с  собой  стойкое  убеждение,  что  временно  подпавших  под  москалей  белоруссов  следует  вернуть  под  прапоры  их  «истинной»  государственности,  а  заодно  и  в  лоно «правильной»  церкви,  т.е.   в  Речь  Посполитую  и  под  руку   папского  престола.   И  уже  дальше  учить  их  уму-разуму,  а  для  начала,  конечно  же,  как  следует  проучить.  Что  они  и  принялись  делать  со  своими  «нерадивыми  учениками»  с  самоуверенностью  добросовестных,  но  крайне  ограниченных  провинциальных  учителей.  «Учили» они  жёстко  -  таковы  уж  особенности  польской  государственной  «педагогики»…
         Поляки   считали,  что  они  на  своей  земле  и  потому  нечего  особенно  «миндальничать»  с  этими   местными «хлопами»,  с  этим  «быдлом».  Напротив,  нужно  управлять  им   истинно  по-хозяйски:  жёстко,  не  колеблясь  и  не  останавливаясь  ни   перед  индивидуальными  карательными  мерами,  ни  даже  перед  массовыми  экзекуциями.  Видимо,  полагали,  что  белоруссы  полюбят  их,  как  могут  со  временем  полюбить  ученики  казавшегося  им  когда-то  излишне  суровым  своего  мудрого  учителя.
       Правление  поляков  было  настолько  «проникновенным», что  они  даже  пробовали   мобилизовывать  в  своё  войско  местных  мужиков,  куда  последние,  конечно  же,  не  очень-то  и  спешили.  Тех,  кто  уклонялся  от  этой  новой  повинности,  приводили  под   свои  «прапоры»  силой.  Понятно,  что  Наум   Маглыш  не  мог  не  быть  в  этом  деле  первым  «уклонистом»: ему  было  уже  26  лет,  и  во  все  эти  военные  «цацки»  он  по  горло  наигрался  ещё   в  окопах   Мировой  войны.  И   хотя  он  не  был  «первый  в  стране  дезертир»  (О  tempora!  O  mores! Чем  стали   бахвалиться  в  России!),  но  идти   служить  к  полякам  он  совсем  не  собирался.  Нет  уж,  увольте!  Во-первых,   военная  присяга  -  это  не  то,  что  приносят  во  второй  и  в  третий  раз;  во-вторых,  нельзя  сказать,  что  он  чего-то  «недополучил»  с  войны:  более  двух  лет  в  окопах,  Георгиевский  крест,  контузия,  возвращение  с  того  света,  погоны  прапорщика…  Вполне  возможно,  что  у  кого-то  «набор»  и  поувесистей,  но  с  него  и  этого  довольно.    Хватит!
       Польские  притязания  начались  с  того,  что  для  транспортных  нужд  своего  войска  они  требовали  от  местных  крестьян  поставлять  не  только  остро  недостающих  им  лошадей,  в  поголовье  которых  был  страшный  падёж  от  недокормицы  и  болезней,  но  ещё  телеги  и  сани.  Они  составляли  что-то  вроде  развёрстки  на  транспорт,  в  которой  было  расписано,  с  каких  крестьянских  дворов  что  именно  и  на  какой  срок  должно  быть  поставлено  для  польского  войска.
     У  Дзмитрока  Маглыша  и  в  лучшие-то  годы  редко  бывало  более 2-х  коней,  так  что  вряд  ли  их  было  больше  в  «лихом»  1919-м.   Отдать  какому-то  «дяде»  одного  коня  да  ещё  и  «калёсы»  (т. е.  телегу)  или  сани  впридачу,  пусть    даже  ненадолго,  означало    уполовинить  свои  «производственные  мощности»,  которых  и  без  того  всегда  не  хватает  в  хозяйстве,  а  если    ещё  в  страдную  пору,  так  это  вообще  как  нож  к  горлу.   От  настырных  «ляхов»   с  их  разнарядкой   редко  кому  из  мужиков  удавалось  отбояриться,  а  вот  Дзмитрок  «Разумны»  как-то  умудрился,  во  всяком  случае -  на  первый  раз.  Как  бы  там  вышло  во  второй,  неизвестно,   потому  что  тут  полякам   вдруг  приспичило  пополнять  уже  не  конское  поголовье,  а  личный  состав  своего  доблестного  войска.
       Теперь  уже  повестку  прислали  на  имя  Наума  Маглыша;  интересно,  что  повестка  была  на  польском  языке,  им  даже  и  в  голову  не  приходило.  что  нужно  было  бы   перевести  текст  на  язык,  понятный  местному  населению  -  настолько  они  были  уверены  в  своём  праве  призывать,  повелевать,  приказывать  и  прочее.  Спустя  какое-то  время  пришла  ещё  одна  повестка,  по-видимому,  уже  с  более  грозным  содержанием,  требовавшим  от   него  явиться  туда-то  и   в  такие-то  сроки,  а  в  случае  невыполнения   и  т. д.   и  т . п.    Наум  проигнорировал  оба  «приглашения».
         Он,  конечно,  не  мог  претендовать  на  сомнительную  славу  «первого  в  стране  дезертира»,  чем  бахвалились  тогда  некоторые  русские  знаменитости,  но  зато  он  с  полным  правом  называть  себя  убеждённым  и,  главное,  вполне  «заслуженным»  уклонистом  от  дальнейшей  воинской  службы:  он-то  как-никак  своё  уже  отвоевал.  Ему  уже  почти  26,  и  во  все  эти   военные  «цацки»  он  наигрался  ещё  в  окопах  на  Юго-западном  фронте,  где  был  верен  присяге,  а  идти   служить  ещё  и  полякам -  нет!  от  этого  увольте!   На  том  свете  он  уже  один  раз  побывал  и  во  второй  раз  туда  не  собирается,  с  него  и  того  довольно.
      После  отказа  явиться  по  повесткам  следовало,  разумеется,  ждать  незваных  гостей,  и  они  не  замедлили  вскоре  явиться.  Однажды  утром  через  подслеповатое  окошко    вросшей  в  землю  крестьянской  хаты  Наум  увидал  наряд  из   двух  польских  «жовнеров»,  решительно  направляющийся  по   деревенской  улице  к  их  покосившейся  калитке.  Ничего  хорошего  это  ему  не  сулило,  и  он,  крикнув  матери,  чтобы  та  поскорее  выбежала  во  двор,  прихватил  свой  «наган»  («офицерский»,  самовзводящийся),  запер  дверь  в  избу  и  сиганул  на  печь,  где  и  укрылся  за  «трубой»,   иначе,  по-русски  говоря,  за  стояком.   Оттуда  хорошо  просматривались (через  два  оконца)  и  улица,   и  (через  других  два)  проход  к  входной  двери,  в  общем  это  была  позиция,  наилучшая  из  всех  возможных.
     Наум  проследил,   как  эти  двое  прошли  к  двери,  услышал  их  требовательный  стук;  потом  они  просто  стали  дёргать  её,  рассчитывая,  видимо,  что  запоры  не  слишком  прочны.  Но  не  тут-то  было.   Тогда  они  стали  заглядывать  и  стучать  в  оконца. Тут  Наум   прокричал  им,  чтоб  они  убирались  ко  всем  чертям  и   что  в  случае  чего   он  будет  стрелять,   для  вящей  убедительности  всё  это  по-польски  (во  всяком  случае  так  он  сам  считал).
       Как  бы  там  ни  было,  но  «жаунеры»,  кажется,  его  поняли,  так  как  сразу  перестали  стучать  и  начали  о  чём-то  там  шушукаться,  вернее  сказать,  по-своему  «пшекать».  (Ах!   Так  вот  почему  ляхов  называют  ещё  и  «пшеками»:  из-за  характерного  звучания  польской  мовы,  где  шипящих,  свистящих,  всяких  «дзе»  и  «дже»  ещё  больше,  чем  в  белорусской).
     Вот  один  из  них,  который  помоложе,  побежал  куда-то,  должно  быть,  за  подкреплением,  а  который  постарше  -  остался   караулить.  Воспользовавшись  временным   ослаблением  противника  и  его  бдительности,  Наум  спрыгнул  с  печи,  чтобы  извлечь  из  тайничка  ещё  «жменю»  патронов  к  нагану.  Он  действовал  скорее  импульсивно,  чем  вполне  обдуманно,  и  в  тот  момент  ему   самому  было  ещё  не  вполне  ясно,  чем  может  обернуться  вся  эта,  сейчас  только  ещё  начинающаяся,  «история»  и  как  далеко  может  зайти   в  ней  каждая  из  сторон.  То  ли  в  нём  действительно  на  тот  момент  созрела  какая-то  окончательная  решимость,  то  ли    просто  «играло»  ещё  не  до конца  перебродившее  молодое  ухарство,  он  бы  не  смог  на  это  определённо  ответить  и  годы  спустя…
      Между  тем   ситуация   снаружи  поменялась,  что  означало  переход  к   следующему действию  уже  завязавшейся  драмы.  К  хате  быстрым  шагом  направлялась  группа  из  четырёх  «жовнеров»  во  главе  с  молодцеватым  и  подтянутым  офицером.  Наум  снова  занял  позицию  на  печи.  Те  приблизились,  вошли  во  двор,  где,  похоже,  тактически  грамотно  рассредоточились:  теперь ни  одного  из  них  не  было  видно  через  оконце.  Офицерская  военная  выучка  -  это  тебе  тоже   не  просто  так,  а  кое-что  да  значит! 
       Теперь  за  дело  взялся,  похоже,    сам  польский  офицер.  Раздался  не   слишком  громкий,  но  властный  и  повелительный,  настоящий  командирский  голос,  звучавший  ровно,  уверенно.  Убедительно.  Он  не  стращал,  не  грозил,    а  лишь  напомнил,  что  за  неподчинение  властям  в  условиях военного  времени  бунтовщику  и  ослушнику  будет  учинён  военно-полевой  суд  с  заранее  предрешённым  приговором  и  незамедлительным  приведением  его  в  исполнение.  Так  что  будет  лучше  не  доводить  дело  до  этих  непоправимых  последствий  и  сразу  сдаться  властям,  ничего  ещё  не  натворив.
    Офицер  говорил  всё  это   достаточно громко,  но  безо  всякого  остервенения  или  озлобления,  и  даже  без  какого-либо   нажима  или  «административного  восторга»,  к   чему,  казалось  бы,  вполне  располагала  ситуация  и  его  должностные  обязанности.  Нет,  ничего  этого  не  было  и  в  помине.  Скорее,  наоборот,  даже  вполне  дружелюбно,  а  главное,  чисто…  по-русски.  Уже  одно  это  могло  бы  очень  успокоить,  если  бы  к  этому  времени  Наум  уже  не  «закусил  удила»   окончательно:    в  его  руках   было  оружие,  использовать  которое  он  пообещал  осаждавшим,  да  и   они  со  своим  пришли  ведь  не  просто  так.        Словом,  уже  заработала  психология  войны.  Да  и  по  всем  законам  драмы, до  поры  до  времени  висящее  на  стене   ружьё  должно   наконец  всё-таки  выстрелить  в  пятом   акте,  и  он  приближался…
        Наум  слышал  ещё  и  голос  мамы:  она  что-то  там  громко  причитала,  но  слов  было  не  разобрать,  и это  делало  обстановку  ещё  более  нервозной,  так  как   никто  не  мог  успокоить  бедную  мать.  Старший  брат  Яков  с  женой  Катей  и  двумя  детьми,  один  из  которых  только  недавно  появился  на  свет,  жил  уже   и  работал в  городе  (Слуцке).  Отец  сейчас  как раз  был  у  него  по  каким-то  своим  крестьянским  делам.    Сестра  Алёна,   старше  его  двумя-тремя  годами,  была  замужем  здесь  же,  в  Варковичах,   за  тихим  и  работящим  мужиком   Евсеем,  по  фамилии  -  Степанович,  чья  убогая хатёнка  стояла  на  другом  краю  деревни.   Так  что  в  это  утро  он  с  матерью  остался  наедине.  С  другой  стороны,  оно  и  к  лучшему:  меньше  паники  и  шуму.  Так  что  дело  можно  решить  быстро,  без  лишних  слов.  А  там  ещё  неизвестно,  кто  кого:  в  конце-то  концов,  он  уже  бывал  в  переделках!
        Наконец  пан  офицер  снизошёл  до  того,  чтобы  постучать  в  дверь:  если    не  откроют  добровольно,  то  они,  -  заявил  он, -  будут  вынуждены  взломать   её.     На  это  Наум  повторил,  что  он  вооружён  и  будет  стрелять.  Поляки   опять  стали  что-то  «пшекать»  между  собой,  потом  офицер,  видимо,  обратился  к «кобете»  с  каким-то  вопросом,  потому  что  стал  слышен  голос  мамы,  но  слов  было  по-прежнему  не  разобрать.
          Спустя  короткое  время  офицер  обратился  уже  «лично»  к  Науму,  назвав  фамилию  и   спрашивая,  не  воевал  ли   «господин  Маглыш»  на  Юго-западном  фронте.  Получив  на  это  утвердительный  ответ, стал  уточнять,  на  каких   именно  участках  фронта  и  в  какие  сроки.  Когда  он  выяснил  и  это,  то  последовал  вопрос,  не  доводилось  ли  «господину  Маглышу»  когда-нибудь  слышать  о  поручике  Корневиче  из   такого-то  полка,  который  тогда  как раз  соседствовал  с  223-м (Одоевским)  полком,  в  котором  служил  «господин  Маглыш». 
        Сам  он,  то  есть  поручик  Корневич,  о  каком-то  унтер-офицере   Маглыше  как  раз  что-то  такое  слышал,  и  выходило,  что  как  раз  около  того  времени,  когда  Наум  отличился  в  разведке  под  Ляндстреу.  Польский  офицер  стал  припоминать  и  назвал  фамилии  ещё  нескольких   офицеров-сослуживцев  из  того  времени,   среди  которых  попалось  и  несколько  знакомых  Науму  фамилий.  Не  оставалось  сомнения  в  том,  что  он  действительно  имеет   дело  с  фронтовиком-однокашником.
        Напряжённость  окончательно  исчезла,  когда  в  памяти  Наума  неожиданно  и  нивесть  откуда  всплыло  приятно  обрадовавшее  его  обстоятельство:  да,  действительно,  где-то  и  когда-то  в  доходивших  и  до  него  военных  реляциях  фронтового  времени  мелькала  такая  фамилия -  «Корневич»,  по  звучанию  то  ли  белорусская,  то  ли  польская.  И  вот  -  на  тебе:   выходит,  тот  самый   Корневич  вдруг  здесь!
       Ситуация  совершенно  волшебным  образом  и   в  корне  менялась:  в  завершение  так  неприятно  начавшейся  истории  поручник  Корневич  (а  в  польском  войске  он  остался  в  том  же  звании,  что  имел  тогда  на  фронте)   обещал  не  какую-нибудь  там  дружескую  попойку,  а  нечто  гораздо  более  важное  и  весомое;  он  брался  всё  «загладить»  без  каких-либо  ощутимых  последствий  для  погорячившегося  «однокашника»  Наума.  Последнему  же  предлагалась  не  сдача  на  милость  победителей  уже  после  взаимного  пролития  крови,  а  вполне  приемлемая,  хотя  и  не  слишком  почётная,  «явка  с  повинной»  и  добровольная  сдача  оружия.  Что  в  конце  концов  и  произошло  к  взаимному  удовлетворению  и  обоюдной  выгоде  сторон…
        И  что  бы  там  ни  говорили,  какие  бы  небылицы   ни  плели  о  поляках  полонофобы  вроде  Ф. М. Достоевского  (происходившего,  кстати  сказать,  из  старинного  рода  польских  шляхтичей),   а  поручник  Корневич  своё  офицерское  слово  сдержал.  В  самом  скором  времени  Наума  выпустили  «из  острога»   в  Слуцке  без  каких-либо  последствий  за  неподчинение  властям    и   угрозу  применить  оружие:  правда  самим  наганом  пришлось  при  этом  пожертвовать.  Всё-таки  слово  русского  офицера  -  будь  он  хоть  остзейский  немец,  хоть  чухонец,   хоть  тот  же  «лях»  -  тогда, в  1919-м,  ещё  что-то  значило!   Конфликта, а тем более перестрелки удалось избежать. Дело уладили сравнительно легко, без серьёзных последствий, хотя в каталажке  у поляков несколько дней пришлось посидеть. Возможно, я что-то подзабыл и пан поручник появился уже тогда, «калi бацька  быу  за  кратамi»… 
     Что   же  касается  собственно  слуцкой  тюрьмы,  то  в  1919-м  при   поляках  она  находилась  там  же,  где  и  всегда,  и  в  советское  время, когда  её  местонахождение  горожане  обозначали  выражением:   «улица  Монахова,  зелёные  ворота».  Тогда  же,  в   первую  польскую  оккупацию,  в  этой  самой  тюрьме  пребывал  -  но  уже  за   некие  большевицкие  штучки  -  некто,  впоследствии  приобретший  под  псевдонимом  «Эрнест  Генри»  известность   как   «антимилитарист,  антифашист  и  борец  за  мир».  Это  был  деятель  из   плеяды   пламенно-преданных  обличителей,  получавших  за  свои  памфлеты  помимо  гонораров  ещё  и  привилегию  выезжать  регулярно за  рубеж  в  капстраны,  где  господствовал  обличаемый  ими  режим  и  властвовал   «золотой  телец».    Но  это  было  уже  много  позже,  в  годы  т.н.  «развитого  социализма»  (или  «разбитного»?)  в  СССР.  Пока  же,  напомню,  заканчивается  год  1919-й.