Леонтьев. Сторож-поджигатель

«Охранитель» и «византист» Леонтьев приложил руку к всеобщему разрушению и разложению, но только с другой стороны — с консервативно-монархической, что ещё хуже. Он выражал радость по поводу грядущей гибели петровской модели России, предполагая, что за этим автоматически последует возрождение или, скорее уж, рождение России византийской. Забывал или не знал, что была ещё Россия азиатская, ордынская. Русь когда-то была неотделимой, неотъемлемой частью Золотой Орды. Наши князья вместе со своими войсками участвовали в их походах. Рост значения княжеского титула произошёл благодаря монголам, нашим духовным учителям во многих вопросах. В этой связи Владимир Соловьёв отмечал: «Отечество наше гораздо более прочих европейских стран испытывает воздействие азиатского элемента». Пётр Великий держал в рамках, в узде азиатскую Россию. Таким образом, разрушение авторитета и лишение силы петровской России высвобождало разрушительные тенденции, более страшные, чем террор «европейничающей», «онемеченной, офранцуженной» интеллигенции. Не случайно все либеральные реформы — отмена крепостного права, принятие Конституции сопровождались крестьянскими бунтами, отчасти вызывали их. Одна лишь политическая пропаганда не могла создать армии нигилистов и террористов. На протяжении всей русской истории с избытком хватало «воровских», «гулящих» людей.  В Российской Империи они были придавлены тем самым полицейско-бюрократическим аппаратом. Отречение Государя, ставшее крахом выстроенной иерархической системы, спровоцировало стремительный рост страсти к разрушению в сознании «простого народа». Был выдернут держащий всё стержень. Образ Царя, сам по себе притягательный для русского человека, оказывался сильнее всех сплетен, сильнее всех тягот, вызванных Мировой войной. Но Царь отрёкся. И русский человек почувствовал, что пал главный оградительный и сдерживающий барьер, и что теперь ему всё позволено, потому что всё стало бессмысленно. На Царе держалась, Им жила Россия. У нас даже бунты проходили под царскими лозунгами. Катализатором для начала Смуты послужили смерть Царевича Дмитрия и нарушение порядка престолонаследия. Даже Разин, самый радикальный из бунтарей, дабы привлечь к себе людей, объявил, что борется за права Царевича Алексея. Пугачёв, как известно, поднял ставки, назвав себя Царём. Сам Леонтьев указывал на преобладавший в русских бунтах принцип «лжелегитимизма». Любителями же единоначалия нас сделал вовсе не Пётр, даже не византизм (на самом деле  не так уж сильно повлиявший на Русь), но иго. Оно внушило уважение к власти одного человека, абсолютного правителя. Только Хана сменили на Великого Князя, которого потом заменили Царём. Московская Русь не была византийским царством, но была одним из ханств, где в силу сложившихся исторических условий восторжествовало христианство и где костяк составляли европейцы (всё-таки мы никогда не были монголоидами). Как писал Солоневич: «Византийское влияние» относится к числу легенд, созданных нашими книжниками и фарисеями. Единоличная монархия рождалась на Руси из совершенно иных источников, чем византийская». Если кто и приблизил нас к Византийской Империи, так это как раз Пётр. Даже Иван Грозный был лишь успешный завоеватель, упрочивший внутреннюю свою власть. То же проделал и Чингис-Хан. Пётр из ханского царства (крымского хана ведь тоже почитали «царём») превратил нас в Империю. Перевёл на качественно иной уровень. Существенной чертой усиления византийского духа было учреждение Синода и возвышение Монарха над Церковью. Так и в Византийской Империи император обладал сакральной функцией. До Петра отношение к царской власти было несколько иное. Пётр однозначно возвысил Престол. Царь по своему значению был в лучшем случае равен соседним ханам (крымский хан обладал даже большим весом, чем московские Цари). Император — это уже что-то более высокое. Превосходство этого титула неоспоримо. На этот фактор указывал дореволюционный историк Черняев: «Пётр I изменил свой титул из весьма понятного желания поставить Самодержцев Всероссийских на одну ступень с кесарями Священной Римской Империи». До Петра Москва была тем же Сарай-Бату, то есть одним из центров, условной столицей. Не случайно Иван Грозный постоянно воевал с ханствами. Это наследники Золотой Орды делили власть и территории между собой. Средневековая московская Русь на тот момент представляла из себя своеобразное, необычное, нетипичное, но ханство.
Никакого разрыва, деления на Запад и Восток между русскими и европейцами до прихода татар не было. Иго отделило, оторвало нас от Европы, изменило нашу суть. Если и оказывал византизм какое-то влияние, то лишь до XIII века. Пётр возвращал нас Европе. После него и благодаря ему Россия ещё долго прожила без бунтов. Но как только пришла либеральная Екатерина снова взорвалось. Пётр не мог окончательно изменить наш дух, склонный к хаосу и анархии, к кочевому набегу. Это было невозможно. Но он от ханства привёл русский монархизм к кессаризму. «Европейщина», с которой боролся Леонтьев, и была нашим византизмом. Так Леонтьев вносил семена бунта в консервативную среду. Европейский характер власти Петра и содержал в себе истинный византизм. Это и было гармоничное сочетание Востока и Запада. Наконец-то, татарщина и азиатчина, прочно вошедшие в кровь и дух русского народа, были покорены (хоть и не преодолены — ибо это было невозможно). На европейскости держалась вся Россия, с ослаблением этого влияния всё и рухнуло. Леонтьев, не заставший ни пятого, ни семнадцатого года, плохо понимал, что таится внутри простого человека. Жил бок о бок с крестьянами, но не знал их. С ослаблением европейской, петровской России, никакой византизм не наступил — начался колоссальный ордынский набег.
Россия может иметь свой особый путь, только если совмещает и западное, и восточное влияние. Предпочитать что-то одно в ущерб другому, значит, подтачивать наши силы и уменьшать наши возможности. За либералами Леонтьев проглядел другую не менее страшную опасность — внутреннего врага, именно имеющего традиционные черты. Собственную нашу дикость, умеряемую как раз таки «оевропейничавшимся» дворянством. Леонтьев верно заметил, что крестьяне интеллигентов, хожденцев в народ, не слушали. Крестьяне вообще никого не слушали. Простой народ прислушивался только к силе. Это уж никак не византизм, где крепко было судебное право. Это как раз идёт из Орды. Часть дворянства, жаждущая конституционной монархии, могла разлагать властные, бюрократические круги изнутри, что никогда не имело бы таких катастрофических последствий, если бы основу народа и государства не составляла многомиллионная Внутренняя Орда, мгновенно воспользовавшаяся слабостью власти. Леонтьев ратовал за ослабление европейскости, не видя, что через это происходит усиление разрушительного азиатского начала. Даже православие, как оказалось в последствии, держалось на этом европейском костяке. Русская европейщина была побеждена русской азиатчиной. Вся система управления держалась на одном Царе, на Его образе. Но ведь держалась. Такая установка стала возможна благодаря Петру. Без него российская государственность не смогла бы просуществовать двести лет. Не Пётр заложил разрушительные начала. Напротив, он сумел удержать нас от саморазрушения на целых двести лет. Только после Петра Великого русские Цари достигли абсолютного величия и соответствующего значения. До этого у нас шёл сплошной то затухающий, то разгорающийся бунт. Московская Русь переживала все те же процессы разброда и расшатывания, что и наши собратья по Золотой Орде. Пётр вывел, вытащил нас из этой ямы. Из XIX века это было не так хорошо видно, как из XX-го, когда мы имели возможность убедиться, что делает народ, если исчезает государственный контроль и авторитет власти. Леонтьев не придумал ничего лучше, чем тушить пожар керосином — бороться с либерализмом и революцией с помощью традиционных средневековых основ, где помимо отдельных положительных идей был заложен уже не государственный переворот, а тотальная война с собственным государством.
Возникают неслучайные параллели. Леонтьев активно использовал уничижительный эпитет «царизм». Социалисты также возьмут это словцо на вооружение. Леонтьева с социалистами и либералами роднит и критическое негативное отношение к Петру Великому. Странные совпадения во взглядах у консерватора с левыми и либералами.
Леонтьев верил, что с гибелью «петербургской» России, проснётся какая-то мифическая византийско-московская Русь, а вместо этого осоловелые зеньки раскрыла Русь гулящая, вольная, разбойничья — Русь ордынская. Которую наши мыслители проглядели, кто из-за борьбы с западничеством, кто из-за увлечения западничеством.  Не знали мужика. Рядом жили, а не знали. Думали, он богобоязненный, а тот лишь был порядкобоязненный. И высшим символом порядка  для него был Царь. Мундир любого начальника мужик уважал, лишь как царского представителя. Без Царя, естественно, не стало никакого уважения. Мужик и в Бога то верил, потому что его к этому принуждали. Та идиллическая одухотворённая московская Русь существовала лишь в воображении славянофилов. Иван Посошков как живой современник описывал совсем иную картину: «Было до нынешнего года в церквах пусто, что и в недельный день дву-трех настоящих прихожан не обреталося. А ныне, архиерейским указом, слава Богу, мало-мало начинают ходить ко святой церкви». И тогда в церковь «народ» приходилось загонять из-под палки. Однако даже втиснутый в рамки догматов он часто верил во что-то своё (в крестьянской среде всегда были популярны иные толки: поповцы, беглопоповцы, беспоповцы, федосеевцы, филипповцы, поморцы, спасовцы, новопоморцы, странники, брачники, безденежники, статейники, противостатейники, штундисты, духоборы, нетовцы, скопцы, молокане, хлысты, калашники, дыромоляи, прыгуны и пр). Вольнолюбие и анархия, подавленные сверху, находят выход в религиозном противоборстве. Самый показательный здесь пример – это бегунство, охватившее широкие слои и не умиравшее, по сути, до самого конца существования Российской Империи. Позже крестьяне ударятся в богоборчество с тою же силой и страстью.
Орда — тип кочевой захватнической цивилизации. Это сочетание анархии с жёсткой властью, централизации с местничеством. Правитель Орды — это лидер, вожак. Тот, кто ведёт на завоевание и грабёж. Сложно назвать хана правителем, ибо мирная жизнь угнетала, умаляла его власть. Власть хана была абсолютна и относительна одновременно, его воины при полном номинальном подчинении в походе получали изрядную порцию личной свободы — могли грабить сколько душе угодно, распоряжаться пленными по своему усмотрению. В Орде сочетались свобода и несвобода, анархия и порядок. Европейская Россия, расколовшаяся на консерваторов и либералов, говорила только о порядке или только о свободе. Поэтому и кадеты, и монархисты остались глубоко чужды простым русским людям. Если кого и стали бы слушаться, то только Царя, наследного, неизбираемого. Фигуру, заменившую в народном сознании Хана.
Московская Русь стала Ордою. Великие Князья московские побороли и вытеснили ханов, точно так же как ханы боролись между собой. Это была внутриордынская междоусобица. На простых людей это наследие влияло в такой же или даже в большей степени, чем на элиту. Пётр оторвал дворянство от хаоса и сделал его защитником порядка — служилым сословием. Это действительно был роковой момент, ибо были обозначены стороны и потенциальные противники.
В 1917 году, в разгар Мировой войны военные заговорщики хотели тихо и мирно сменить одного Царя другим представителем династии. Так и Леонтьев хотел, чтобы тихо и мирно сменился один принцип властвования другим, петербургско-петровско-имперский — византийским, таким, каким ему тот грезился. В период внешней войны нельзя менять лидера страны и при внутренней войне ещё более опасно перестраивать власть. Леонтьев тем самым делал вдвойне вредное дело. В лагере консерваторов и защитников строя проводил идею о несостоятельности, неразумности, ненужности существующей петербургской модели правления. Это был удар изнутри по самой основе монархизма. Удар тем более опасный, поскольку исходил от своего.

«Конец петровской Руси близок... И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный памятник и ещё скорее отойти от него, отряся романо-германский прах с наших азиатских подошв! Надо, чтобы памятник «нерукотворный» в сердцах наших, то есть идеалы петербургского периода, скорее в нас вымерли».
Лучшим комментарием к этому замечанию могут послужить слова самого же Леонтьева:
«Нечаянная, ненамеренная зараза от близкого и бессильного, которого мы согреваем на груди нашей, опаснее явной вражды отважного соперника».

Как могла не рухнуть Российская Империя, если даже консерватор восставал на установившийся принцип власти?