Молоко в ладонях Глава 21

               
   ПОЧТОВЫЕ ГОЛУБИ

   Куда тяжелее и невыносимее становился каждый последующий год. В неведении происходящего, незаслуженного унижения, эксплуатации и циничного произвола, который планомерно и словно намеренно проводился в жизнь карающими органами, тускнело сознание, не в силах понять столь пренебрежительно злобного отношения к собственному народу. Трудовую армию, по сути, приравняли к лагерям для заключенных, с одной лишь разницей, что инородцам не вменялась статья за деяния, по которой приходилось терпеть тот же режим, что и уголовникам, даже без слабой надежды на выбор: погибнуть в адских условиях невыносимого труда или иметь надежду быть когда-либо откомандированным, в спасительный штрафбат. Искупление вмененной, неизвестной вины, на фронтах войны, для трудармейцев было абсолютно исключено. Большинство наверняка бы откликнулось: «Уж лучше там – за Родину, чем здесь – изгоем, от презрительной ненависти коренного народа».
   Порой складывалось впечатление, что сотрудников охраны куда больше количества вновь прибывающих трудармейцев. Напрашивался вопрос и многие его себе задавали: «Кто кого опасался?..» Словно арестанты норовили и могли не силой духа, а численным превосходством одолеть своих деспотов. Парадоксально было знать; стоит ли прикладывать столько затратных стараний и больших средств на людей, и в мыслях не имевших, предательство или противостояние власти. Все они, эти вновь и вновь прибывающие представители малых народностей - обычные люди. Страхом полнились их сердца; когда каждый прохожий, мог безнаказанно плюнуть тебе в лицо, ударить или пнуть, считая заклейменных «врагов народа», простой мразью, которых высшим «судом» лишили права на нормальную, достойную жизнь.
   Письмо жене писалось долго, вовсе не по причине эмоционального накала и желания высказаться, излить наболевшее, поделиться с самым родным и близким по жизни человеком, всем пережитым, а по причине обязательного соблюдения скрытности. Писать что-либо и кому-либо, в границах лагеря, категорически запрещалось и каралось строго. Достать клочок бумаги стало делом нелегким. Любители покурить отнимали все, что способно было хоть чуточку тлеть, издавая приятный дым, пусть даже отдаленно напоминающий забитую табаком самокрутку. Бумагу, на которой возможно было писать достал Иван, ему выдавал ее заместитель начальника лагеря по хозяйственной части, строго для выполнения каких-то там столярных эскизов и расчетов к ним. Писал Эмиль письмо тоже, большей частью у друга, в бараке рискованно; отнимут или что гораздо хуже – настучат. Однако, хранил в бараке, в известном только ему месте, чтобы не подставлять Ивана при шмонах, когда даже столярка не являлась исключением. При себе носить не решался; на любой проверке могли отнять. Карцер хоть и не пустовал, но пугавшая ледяным холодом одиночка, отбивала даже слабую мысль о нарушении установленных порядков. Вечер за вечером, строка за строкой и Эмиль с благодарностью и доверием готов был предложить другу его прочесть. Иван, из присущего чувства порядочности, наотрез отказался вникать в личную переписку друга. Эмиль задумался, но настаивать не стал:
    -  Эх, Иван, снился мне нынче табун гулевых коней, жеребчик малой отбился, и я звучно так, бичом в степи стегаю, гоню его, чтобы не отстал от мамки. Раскатисто эхо грянуло; в руках бич - ручная работа. Кони уж в галоп пошли, пыль подняли, затерялся малец, не проглядеть. А от леса, настороженная тишина плывет, обволакивает меня глухотой; и вот, словно и не стегал я, ближе и глуше тишина та подбирается, и я сам совсем тугим на ухо становлюсь. Вот уж и табун мимо несется, но не слышны мне не топот копыт, ни ретивое ржанье кобылицы, что должно быть, в вольной скачке не найдет отбившегося мальца, мечется из стороны в сторону. И пыль мне в лицо от взбитой, сухой степи, подобно той же глухоте; всюду только она – пыль. От удушья и проснулся, сердце вскачь, из груди норовит выбраться, и воздуха мне нет, а бич свой все ищу, словно обронил. Кто же меня без него услышит; так в той глухоте и проснулся, не в силах понять, что не в степи я вольной с лошадьми теми, а в бараке душном, с людьми, подобно тем же коням загнанными, глухой неволей и бедой окутанный.
   Иван с интересом слушал Эмиля, зашедшего к нему, как обычно, незадолго до отбоя. Его очень волновало и настораживало внутреннее, беспокойное состояние друга, терзавшего ежечасно свою, и без того исстрадавшуюся в разлуке душу, мучительными сомнениями. Эмиль нуждался в поддержке именно сейчас, когда гулявший повсюду ветер разлуки невысказанной тоской томил ранимые сердца каждого, оказавшегося в неволе арестанта. Для чувственных людей каждая мелочь воспоминаний на столько бывает важна, что подобно отшельникам, отрешенным от мира ради веры, они хранят и пьют по капелькам свободу уединения, чтобы мысленно установить незримую, душевную связь с ближними, хранящими о тебе лишь память. А тут письмо, подобное гранате с выдернутой чекой, что с любовью носишь у сердца и которое готово рвануть при любой оплошности; которое, прежде чем передать в надежные руки, нужно было сохранить и вынести за пределы лагеря, минуя проверки и тщательные досмотры на пропускном пункте.
     -  Не добрый это сон, Эмиль – разлучный, - хоть и плохой из Ивана был пророк, но все же он решил, из осторожности, упредить и перестраховаться, помочь другу избежать возможных неприятностей с администрацией, случись «запалить» письмо.
     -  Как это разлучный, Иван, не пойму я что-то? – Эмиль с тревогой и надеждой, в недоумении, смотрел на друга.
     -  Принеси-ка ты мне свое письмо, что для Марты приготовил, и прямо сейчас, до отбоя еще успеешь. Только поскорее давай, поторопись. Схороню его до поры у себя, здесь есть где. В бараке могут в любую ночь шмон устроить, а найдут – карцер дней на десять, такое здесь в порядке вещей. Ты же знаешь; глаза и уши везде, особенно за спиной, стоит лишь отвернуться. Сейчас тебе совсем нельзя подставляться. Поторопись, я ждать буду.
   Внезапно возникшее на лице Эмиля недоразумение, быстро сменилось пониманием и остротой момента; он без сомнений, всегда доверял Ивану, а в столь опасном и скрытном предприятии полагался всецело. Вернувшись довольно скоро, друг передал исписанный мелким почерком листок бумаги Ивану:
     - Я прошу тебя, Иван, прочесть это письмо. Будь мы с тобой в ином месте, я не позволил бы себе, унизить тебя такой просьбой. Речь о том, что письмо, пусть и личное, но попав в нечистые руки, будет способно убить не только меня. Просмотри его пожалуйста, я тебе доверяю и поправь его так, чтобы в случае чего пострадал лишь я один.
       - Выслушай меня, Эмиль, - со спокойной, назидательной ноткой обратился друг, - носишь ты это дорогое послание у сердца своего; поверь, именно там ему и место. Оно тебя согревает силой великой, и надежда в нем, какая жене и детям живую весточку о тебе шлет, любовь передает. Не расставайся с ним до поры, пока верные нам «почтовые голуби» не подхватят и не донесут его до твоей Марты. Береги письмо и, еще лучше, зашей в телогрейку, а на деляне разорвешь, чтобы передать, но только там, не раньше. А пока с той, нужной женщиной встречу обусловишь, пусть оно у меня побудет; безопаснее так, поверь мне.
   Однажды, после удачно сложившейся встречи с Ингой, так звали женщину, откликнувшуюся на просьбу, устроить тайную пересылку письма Марте, Эмиль обнаружил за собой слежку. Случайно, вовсе не подозревая одного из таких же как он, арестантов, проявившего вдруг внезапный интерес к его делу, в столь неблаговидном занятии. Внешне, казалось бы, любопытство странного человека не проявляло себя столь явно, чтобы его можно было отнести к разряду скрытого наблюдения. Но Эмиля насторожило столь откровенное внимание к его тайному делу: «Кому это нужно? Где, при каких обстоятельствах, он мог вызвать к себе заинтересованность постороннего человека?» Эмиль не знал, как освободиться от «хвоста» на послезавтра. На территории лагеря слежки не было; «посторонний» вел себя, как и все, не проявляя видимого или заметного неравнодушия к нему. Эмиль понял, что назойливость вызвана его намерениями вне лагеря, а значит он где-то прокололся и незнакомец знает о письме. Нужна была срочная встреча с Иваном, которую он, собственно, и планировал на вечер.
   Выслушав Эмиля за короткое время перед отбоем, Иван на некоторое время хоть и обеспокоился, но решение нашел быстро. В запасе оказался всего один день и, чтобы его замысел осуществился, необходимо было немедля приниматься за претворение задумки в жизнь:
     -  Завтра же с утра и начнем; я упрошу начальника лагеря оставить нашего незнакомца в моем распоряжении, сошлюсь на что-нибудь для надобности. Кстати, разузнай как его кличут, и если слежка исходит не от начальника лагеря, то нам волноваться не за чем; он наверняка оставит этого работника для нужд столярки, а уж я тогда сумею разговорить мутного топтуна. Он выложит все свои интересы, поверь мне.
  Вечером следующего дня, за долго до отбоя, Иван попросил надзирателя о необходимости неотложной встречи с начальником лагеря, которую, на удачу, организовали быстро; подполковник оказался на месте и, необремененный срочными делами, согласился принять столяра.
     -  Я, гражданин начальник, с просьбой к Вам, - переминаясь у порога обратился Иван.
     -  Говори, что у тебя, а то мне на построении надо быть, долго слушать не стану, - коротко и строго заявил начальник.
     -  Мне бы тут человека из лагерных в помощь; он одну хорошую идею подал. На деле бы ее попробовать надо, только польза от этого будет. Без него никак не обойтись. Хочу попросить разрешения отрядить его на один день в столярке поработать.
     -  Как фамилия заключенного?
     -  Адольфом зовут, фамилия Шнайдер.
   Начальник, слегка улыбнулся, и выразив явное доверие Ивану, сразу же согласился:
     -  Бери Иван своего Шнайдера; сейчас же на построении его и перенаправлю в твое распоряжение.
   Довольный решением, Иван ликовал; теперь он был спокоен за письмо Эмиля и верил, что Марта обязательно получит его от женщины, исполнившей непростую, но благородную миссию «почтового голубя». И, как выяснится немногим позже, влюбленный в Ингу Адольф Шнайдер, не будет впредь преследовать Эмиля из ревности, а сам станет определять свои нелегкие отношения с женщиной, которой еще предстоит узнать о серьезных намерениях одинокого, как и она, узника, в сердце которого, в столь тягостное время лихолетий, вошла осторожная, не лишенная опасений, любовь.