Гора. часть третья

    Чтобы отвлечь себя, я начал считать шаги, стараясь вдыхать на каждом третьем шаге, размеренно и глубоко. Привычка нормировать дыхание, которую я выработал с детства, занимаясь беговыми лыжами, часто мне помогала, особенно в армии, в сержантской школе. Когда увеличивается скорость, учащается дыхание, ты делаешь вдох на третий шаг, выдох на второй, вдох через нос, выдох ртом. Но почти сразу я убедился, что в горах, при рваном ритме подъёма эта методика не работала. Никто из нас не заметил, когда от группы отстал Профессор.

     Профессор был старше меня на несколько лет. Далеко не спортивного телосложения, флегматичный, бесконечно добрый и немногословный, он завоевал авторитет на кафедре благодаря своему уму, таланту и трудолюбию. Очки придавали этому кучерявому бакинцу немного рассеянный вид, всё остальное безошибочно выдавало в нём кавказца. В нашей поездке Профессор полюбил жевать таджикский табак, что было в обычае у местных. Мы купили пакетик этой маслянистой известковой глины на автобусной остановке в Бухаре, Афганец показал как, предупредив, какую гадость мы сейчас засунем под губу, и мы попробовали всей группой, и выплюнули там же на грязный асфальт, не выплюнул только Профессор. Он хранил пакетик в своём рюкзаке, каждый вечер доставал его, выщипывал комочек, раскатывал  и клал под язык. Пьянея, он начинал медленно раскачиваяться взад и вперёд, поднимать к небу армянские глаза, смешно вышёптывая "вах, вах, вах", затем он опускал нижнюю губу и громко, красивым баритоном нараспев читал газели Хафиза. Вокруг собиралась толпа изумлённых таджиков, но опьянённый насваем Профессор не замечал никого.
 
– Раз, два, три, вдох.

    Не работало, вроде бы я вдыхал полной грудью, а воздуха было явно недостаточно, мало кислорода. Мозг на подъёме в горах творил удивительные вещи. Что происходило со мной в тот момент? Почему мой мозг водил хороводы и заставлял меня возвращаться к поэзии Хафиза? Молодость, тестостерон в крови, ночь, проведённая таким странным образом, взбудоражившая моё сознание и плоть? В персидской любовной лирике я не смыслил ровным счётом ничего. Позаимствовал у Профессора пару книжек, первую, совсем тонкую, прочитал ещё в самолёте, вторую в бухарском общежитии с вонючим туалетом во дворе. Шаг вверх… Вытянутая мелодика речи, нарастание и замедление темпа, пауза и интенсивность голоса, неповторимое согласие звуков… - Согласие звуков, как же! Расскажи это Зинке! Наваждение какое-то. Смелый бунтарь этот Хафиз, умер в бедности, почитаем богатыми, гениален в простой и искренней подаче сокровенного, тонко и проникновенно касался самого интимного, оттого то всенародно и безмерно любим, до того любим, что даже сейчас, в горах у костра чтение его стихов моим армянским другом собирает вокруг простодушных и благодарных слушателей.

– Два, один, выдох.

     Опираясь на палку, в надетой на покатые плечи майке-алкоголичке, в тёмных джинсах с большим светлым отворотом, с офицерским планшетом наперевес, Профессор одиноко и медленно поднимался вслед за нами. Когда далеко позади из тени кустарника появилась его кудрявая голова, мы хором принялись упрашивать его вернуться в лагерь. Профессор отмахнулся, и, не поднимая головы, продолжил своё неспешное восхождение.

     Близился полдень. Мы, наконец, забрались на каменистый холм. То, что нам снизу казалось его вершиной, было лишь подножием огромной красной горы, о которой догадывался Афганец, и о которой не знали все остальные. Исполинская скала, рядом с которой все мы ползали ничтожными муравьями, жуткая основа мироздания, поразила меня своей цельностью и спокойствием окружавшего её мира. К северу от своего подножия она поднималась ввысь массивной ржавой стеной. С востока открывались пасторальные виды Зеравшана, в бескрайнем небе отражался холодный Искандеркуль. Мы подошли к краю холма и застыли в немом восторге.

    Озёрная гладь была покрыта лёгкой бирюзовой дымкой, вдоль всего берега тянулась полоска из цветущего ивняка. Вниз по холму выделялись на фоне синевы изломанные деревца арчи, в камнях краснели гроздья барбариса. За южным берегом озера высилась гора. По рассказам таджиков, во время Согдианского похода Александр Македонский заночевал вблизи озера. Пасущийся у берега любимый его конь Буцефал выпил ледяной воды и простудился. Не в силах выздороветь, он взобрался на высокую скалу и бросился с неё в тёмную воду. С тех пор в полнолуние можно увидеть выходящего из озера белоснежного коня.

     В тени нависающей скалы мы легли на тёплые камни и стали ждать Профессора. Земля быстро нагревалась, и уже вскоре мы захотели пить. Лишь когда мы вытащили из рюкзаков скудные припасы, мы сообразили, что вода есть только у Профессора. Консервные же банки нечем было вскрыть. Одну из них Серый с размаху ударил об острый каменный выступ. Банка выскочила из его рук, и из неё вырвалась шипящая струя тёплого говяжьего жира…
 
    Профессор никак не появлялся, и в ожидании его мы продолжали лежать на камнях.

     - Старый он уже был, конь-то, – проговорил Серый как бы для себя, ни к кому напрямую не обращаясь, - Соврал таджик, и Согдийская крепость находилась не здесь.

- Да не врал он, просто слегка приукрасил историю, - отозвался смекалистый Чех. Все лениво повернулись в его сторону,  - Кстати, образовалось оно после обвала горных пород. Спортсмены вчера болтали, что плавать в нём можно только вдоль берега, да и то нужно мазать себя гусиным жиром. Эх, лучше бы ты, Серый, прихватил с собой фляжку с водой.

    Видный и рослый, с всклокоченной головой и широкой грудью Чех выделялся на фоне студенческой братии. Как всякий чех, он не просто любил пиво, он его боготворил. Однажды на моих глазах он полез в драку только за то, что кто-то из очереди у пивной бочки вылил солодовые остатки из кружки на землю. - Хлеб выливаешь, сука! - кричал охмелевший Чех. В свои двадцать пять он был полиглотом, свободно говорил на нескольких языках, но особой его страстью был разговорный персидский. Русский был для него почти родным, несмотря на лёгкий акцент, он никогда не лез за словом в карман, и это его умение болтать в сочетании с обаятельной улыбкой и атлетической фигурой работало безотказно, лавеласом Чех был как и сквернословом - высокого полёта. Ещё он был занимательным рассказчиком, сядет, бывало, в оконный проём коридора в общаге и давай рассказывать про детство, проведённое им в Шумавах. А свои горы он знал прекрасно, и в любое время года  любовался их степенной красотой.

Продолжение: часть четвёртая http://proza.ru/2024/08/28/734