Всемирные анналы. Том 2. Мир на пороге XIII века

Список цитируемой литературы в файле «Всемирные анналы. Том 2. Годы 901-950.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Западная Европа к XIII в.
Всё ещё феодализм
       Сеньоры и вассалы
       Монархия и народоправство
       Деньги
       Доходы королевской казны
       Нравы
Ростки нового
       Значение крестовых походов
       Великая распашка
       Технический прогресс
       Социальные сдвиги
       Роль церкви в хозяйственной жизни
       Учёность мирян
       Первые университеты
       Правоведение
       Еврейская диаспора и еврейская учёность

Русь к XIII в.
В стороне от Европы
Русская колонизация
Международные связи

           Ли Кюбо



     Западная Европа

     Всё ещё феодализм

                Сеньоры и вассалы

    К XIII в. Западная Европа по-прежнему состояла не из государств в нашем понимании, а из личных владений, между владельцами которых существовали весьма запутанные отношения.
     Генрих II Английский и его сын Ричард приносили ленную присягу (оммаж) Людовику VII и Филиппу II Августу за герцогства Нормандию и Аквитанию. «Между Нормандией и Англией в XIII в. существовало глубоко проникающее сходство в политическом отношении, а также социальном и интеллектуальном. Они были похожи друг на друга гораздо больше, чем Нормандия и Аквитания» [30]. Один из хронистов писал, что при Генрихе II жить в Англии было интересно только мелким сквайрам, рыцарям же приходилось отправляться в Нормандию или Бретань.
     В то же время Филипп II, являясь сюзереном английского короля, был вынужден приносить ленную присягу сеньору д'Орвиль за замок Бокэн; ему пришлось выкупать у амьенской церкви и теруанского епископа право не приносить им оммаж. Граф Фландрии приносил оммаж королю Франции, «но являлся также и вассалом императора по Фландрии имперской. Наконец, он имел от короля Англии в виде лена денежную ренту и связан был с ним договором о военной повинности» [30]
     «Фактически же вассал, более могущественный, чем сюзерен, не выполнял ни одного из обязательств, связанных с оммажем. Тем не менее вассальные отношения английских государей не были чистой фикцией. Генрих II, по-видимому, не раз сдерживался из уважения к вассальной связи. С другой стороны, Филипп-Август принимал оммаж от Ричарда (в 1188 г.) и Иоанна (1189 г.), чтобы ослабить их отца, а позже – оммаж от Иоанна против его брата Ричарда (1193 г.)» [30].
     Хотя целые страны передавались из рук в руки по наследству или в качестве приданого, это не значит, что монархи могли совершенно не считаться с мнением подданных. Так, Сицилийское королевство в результате брака Генриха VI с принцессой Констанцией перешло к Штауфенам; однако первая же попытка Генриха пересмотреть права сицилийских сеньоров вызвала восстание, с трудом подавленное.
     Образ жизни королей и к XIII в. не слишком изменился. «Они следовали обычаю своих предков и, даже в мирное время, часто переезжали с места на место... Король путешествует со всем своим "Дворцом" (Hotel) или частью его» [30]. Естественно, содержание королевского двора ложилось на ту местность, где он пребывал.
     Как и в глубокой древности, королевский дворец – это прежде всего личные слуги государя, на которых с течением времени возлагаются функции по управлению государством. Дворец включал и челядь, и аппарат управления, состоявший из клириков и мирян. Самыми значительными из «слуг» Дворца были обычно сенешаль (старший слуга), канцлер (начальник канцелярии), коннетабль (конюший, командующий конницей), шамбеллан, или чемберлен (палатный, камердинер) и кравчий, называвшиеся министериалами. (Хотя во Франции при Филиппе Августе должности канцлера и сенешаля длительное время не замещались). «Ведомство (ministerium), постоянно касающееся особы короля и одно только имеющее политическое значение, – это Палата (Cambre), в которой хранятся одежды и драгоценности: служащие при ней шамбелланы (chambellans) мало-помалу становятся важными персонами» [30].
     «Многих кормили за счёт 'Дворца". Те, кто отличился, получали пребенду, если были клириками, а если были светскими, то "денежный лен" (fief de bourse), за который они приносили ленную присягу (оммаж), или ежегодную ренту, которую они получали из определённого превотства или из кассы "Палаты" (Cambre). Впрочем, уже существовала и система жалованья» [30].
     Управление страной осуществлялось по-прежнему с помощью королевских наместников – сенешалей, бальи и прево, которые иногда, укоренившись в пожалованных владениях, превращались в настоящих царьков. Королевская армия состояла из вассалов, выполняющих воинскую службу сеньору, из ополчения, набираемого среди подданных короля, а также из наёмников.

                Монархия и народоправство

     В целом в XII-XIII вв. жизнь Западной Европы по-прежнему представляла собой довольно резкий контраст между реально действующими правовыми нормами и многочисленными не менее реальными беззакониями.
     Король оставался верховным судьёй, вольным казнить и миловать. Но наряду со всеобщим господством монархического принципа сохранялись и развивались правовые ограничения монархического произвола. «В средневековом праве основным правилом было, что знатные люди (и даже горожане, а в некоторых странах и вилланы) должны быть судимы своими пэрами, т. е. равными себе» [30].
     В «Саксонском зерцале», созданном в начале XIII в. Эйке фон Репковом, сказано: «Всякий светский суд имеет своим началом избрание. Поэтому судьёй не может быть назначенный судья и никто иной, если он не был судьёю по рождению или по своему лену... Должность гауграфа не приобретается ни как лен, ни по наследству. Ибо это добрая воля народа избрать гауграфа по каждому делу или на определённый срок. Если же господин передаст эту должность в качестве лена, то он должен обеспечить своему человеку и его детям выполнение этой ленной обязанности, если только этому не воспрепятствует народ своим правомерным избранием».
     Крепнет и организуется королевская власть, но одновременно важными полномочиями наделяются органы, представляющие различные слои населения –сначала высшие, а затем и средние. «Из Curia regis в Англии выросли не с одинаковой, впрочем, быстротой администрация и политический парламент. В эпоху Генриха II и его сыновей парламент существовал только в зародыше, но администрация уже рождается, и отдельные её ведомства специализируются раньше, чем во Франции» [30].
     Наиболее продвинутыми в области народного представительства были королевства Пиренейского полуострова. С 1188 г. в королевстве Леон и Кастилия собираются собрания представителей трёх сословий – кортесы. «Начало совместных собраний дворянства и духовенства относится в Арагоне к концу XI в. (1071 г.), но представители городов впервые появляются, по-видимому, только в 1163 г. (по мнению некоторых историков ещё позднее, в 1274 г.). В Каталонии созыв первых кортесов из трёх сословий датируется 1218 г.» [11].
   
                Деньги

     Европейская денежная система оставалась целиком феодальной; герцоги и графы чеканили собственную монету, обычно с неустойчивым весом и меняющимся содержанием примесей.
     Основной счётной единицей французской денежной системы был ливр (римская либра). Один ливр равнялся 20 су (солидам), а су –12 денье (денариям). По данным за 1202 г., дневное жалованье рыцаря составляло шесть су, конного арбалетчика или сержанта – 3 су, пешего арбалетчика – 1 или 2 су, сапёра – полтора су (18 денье). Однако монеты, чеканившиеся разными сеньорами, никак не совпадали со счётными единицами.
     «В XII в. монета была неполновесной, её ценность неопределённой, и монеты было мало. Филипп-Август и Людовик VIII начали реорганизацию монетного дела, распространив турскую монетную систему на все вновь присоединённые земли, удержав парижскую монету лишь в пределах прежнего домена. Турскии ливр равнялся четырём пятым ливра парижского. Людовик VIII точно установил приёмы парижских мастерских, чеканящих монету. С этих пор действительно стала существовать капетингская монета» [30].
     «Марка города Труа, ставшая знаменитой благодаря развитию ярмарок в Шампани, принята была королевской властью. Она весила 244,753 грамма; один акт Филиппа-Августа свидетельствует, что в 1185 г. она в денежных знаках стоила 2 парижских ливра... Марка стерлингов, принятая в Нормандии, весила 230,352 грамма» [30].
     Таким образом, парижский ливр в конце XII в. соответствовал примерно 122 граммам серебра, а турский ливр, как сказано выше, равнялся четырём пятым парижского и соответствовал примерно 98 граммам. Соответственно турский су должен был содержать 4,9 грамма, денье – 0,406 грамма серебра. Реально же один турский су представляла серебряная монета в 1 грос, весившая (с примесями) всего около 4,2 грамма. Золотой же турский денье с изображением щита – экю (l’ecu) весил также 4,2 грамма и стоил 12,5 турских су. Т. о., золото ценилось примерно в 12,5 раз дороже серебра.

                Доходы королевской казны

     Из феодальных отношений медленно вырастали элементы, без которых трудно представить современное государство, – например, налоги, постоянно уплачиваемые населением в казну.
     «В средние века было в обычае, что вассалы доставляют сюзерену помощь, в которой он нуждается, в том числе и денежную; а, с другой стороны, сбор "датских денег", которые продолжают уплачивать вплоть до 1183 г., приучил англичан к общему налогу, подобного которому во Франции того времени не существовало» [30].
     Вассалы должны были оказывать королю помощь (aide) при посвящении в рыцари его старшего сына, при выдаче замуж старшей дочери и для выкупа его из плена. В королевскую казну шли также регалии и рельеф за передачу вассалами лена по наследству, за опеку короля над вдовами и несовершеннолетними дочерьми вассалов.
     Особую статью доходов английских королей обеспечивали охотничьи «заповедники» (Foresta). К ним относились в первую очередь леса, включая ланды – обширный (около миллиона гектаров) лесной массив в Аквитании, а также пастбища, причём не только в королевском домене, но и в держаниях. «В XII в. из тридцати девяти графств было только шесть, в которых не существовало таких заповедников. Эссекс, являющийся, правда, исключением, весь был превращен в сплошной заповедник» [30]. На заповедники не распространялось действие местных кутюмов (узаконенных обычаев).
     Помимо феодальных сборов, Плантагенеты устанавливали и прямые налоги на разные категории населения, на имущество и виды деятельности. «Они взимают "купоны" (налоги) с торговли в портах и на рынках, и ни один из них не усумнится брать либо с земли, либо с движимости многократные прямые налоги, которые под той или иной формой падают на все классы населения – духовенство, феодалов, свободных держателей, горожан. Старинный danegeld, сдававшийся на откуп шерифам и выгодный только для них, был уничтожен Генрихом II и заменён налогами, приносящими больше дохода» [30]. Обычно в постоянные налоги превращались старинные сборы, которые ранее собирались от случая к случаю: «щитовые деньги», платившиеся рыцарями взамен воинской службы (обычно по 2 марки серебра с каждого рыцарского лена); земельный налог (hidage) с гайд (гайда – минимальный надел семьи свободного крестьянина-керла); налоги на движимое имущество и т. п.
     В целом поступления в королевскую казну складывались из баронских доходов короля с его личного домена, средств (регулярных и экстраординарных), которые король получал с ленов своих вассалов в качестве сеньора, и, конечно, военной добычи. Сохранившаяся роспись доходов и расходов французского короля за время от Дня всех Святых 1202 г. по день Вознесения Господня 1203 г. показывает, что Филипп-Август располагал в это время доходом в 197 тыс. парижских ливров. «Выручка от превотств, по счёту 1202 г., доходила до 31 782 парижских ливров, а к середине XIII в. приблизилась уже к 50 000 парижских ливров» [30]. В 1202 г. регалии принесли 4956 ливров. А в 1212 г. Тибо IV Шампанский, унаследовав графство Блуа, заплатил графине Шампанской рельеф в 4000 парижских ливров, королю – 5000.
     В доход казны поступали всевозможные штрафы и пошлины (судебные, канцелярские, с освобождения сервов и т. п.). Много выгод давало обложение (или, скорее, ограбление) иностранцев, особенно евреев и ломбардцев. Так, в приказе Людовика IX каркассонскому сенешалю говорится: «Возьмите столько, сколько сможете, у тех из наших евреев, которые сидят в тюрьме, так как мы желает пользоваться тем, что им принадлежит». «Ломбардские банкиры обосновались в Париже с 1224 г. Каждый из них платил королю 2 ливра 10 су в год. Они занимались ростовщичеством, как и евреи, и с ними церемонились не больше, чем с этими последними» [30]. Бертран де Борн писал о некоем бароне: «Он, как ломбардец, копит сало».
     Доходы английской королевской казны были, кажется, менее значительны. В 16-й год правления Генриха II было собрано налогов 23 535 фунтов стерлингов (один фунт стерлингов равнялся четырём турским ливрам – примерно 392 граммам), из них поступило в казначейство 13 425 фунтов, а остальные были израсходованы на месте. Из общей суммы доходов 10 529 фунтов было получено от графств, входящих в королевский домен и сдававшихся на откуп шерифам.

                Нравы

     На рубеже XII-XIII вв. в повседневной жизни внешние признаки могущества римско-католической церкви Христовой по-прежнему сочетались с буйными нравами и предрассудками варварства.
     Власть Римского престола признавала почти вся Западная Европа. С принятием христианства Скандинавией славяно-балто-финские земли на южном побережье Балтийского моря остались единственным анклавом язычества. Здесь был очаг пиратства, охоты на людей и работорговли. В сагах при описании событий XI-XII вв. часто встречаются сообщения о разорениях, похищениях людей ради выкупа и всевозможных зверствах, совершаемых жителями Страны Вендов. Так, в середине XII в., когда в Норвегии правили сыновья Харальда Гилли, некоему Халльдору язычники-венды взрезали глотку, вытащили язык и отрезали его у корня. Но и в этих диких местах немцы и скандинавы силой насаждали западное христианство, строили замки, церкви и города.
     На другом конце Европы португальский король Санчо I Колонизатор (1185-1211 гг.), сын Афонсу Энрикеша, продолжал теснить мусульман по направлению к бассейну р. Гвадианы. Во второй половине XII в. в Леоне и Кастилии возникли «могущественные полудуховные, полусветские организации – ордена: Калатрава, Компостела и Алькантара. В решающие моменты реконкисты, а именно в конце XII и в XIII в., кабальерос этих орденов составляли наиболее многочисленную и наиболее организованную часть христианских армий, боровшихся против мавров» [11].
     В то же время французский инквизитор доминиканец Этьен де Бурбон (ок. 1180 – 1261 гг.) писал в середине XIII в., что в Лионском приходе, в самом центре европейской цивилизации, существовало поклонение псу Гинфору, который разорвал заползшую в колыбель змею и по ошибке был убит отцом ребёнка. Когда поняли, что случилось, пса бросили в колодец у ворот замка, забросали камнями и посадили вокруг колодца деревья в память об этом событии. Позже замок был разрушен, земля покинута жителями и пришла в запустение; «однако крестьяне, слышавшие о благородном поведении собаки и о том, как она была убита, будучи невиновной, и притом за поступок, который, напротив, заслуживал награды, приходили на это место и почитали пса, как какого-нибудь мученика, молились ему об исцелении от увечий и по другим надобностям, и многие стали жертвой обмана и соблазнов, с помощью коих дьявол склонял людей к греху».
     Власти только ещё пытаются ввести в рамки буйные нравы населения. Гвиберт Ножанский (1055-1124 гг.) в сочинении «О своей жизни» – первой западноевропейской автобиографии со времен «Исповедей» Августина – писал о северофранцузском городе Лане: «Воровством, а точнее сказать, грабежом, занимались нотабли и их подчинённые. Тысячи опасностей подстерегали всякого, кто осмеливался выйти из дома ночью: он рисковал быть либо ограбленным, либо захваченным, либо убитым». В хартии 1128 г. об установлении мира в Лане говорится: «Если кто-либо смертельной ненавистью ненавидит другого, да не будет дозволено ему преследовать своего недруга, когда тот покидает город, или устраивать ему засаду, когда тот направляется в город. Если же он убьёт его по пути в город или отсечёт у него какой-либо из членов, или же на обидчика будет подана жалоба в том, что он преследовал своего врага, либо нападал на него из засады, пусть оправдается он Божьим судом. Если же он нападёт на своего противника или ранит его за пределами, установленными Хартией о мире, и если может быть подтверждено законными свидетельствами людей, коим дарована оная Хартия, что было организовано преследование или устроена засада, то ему будет позволено снять обвинение клятвой. Когда же будет обнаружена его вина, пусть заплатит он головой за голову, членом за член, или, по решению мэра и присяжных, пусть честно внесёт плату за голову или за член – по роду его».
     Цеэарий Гейстербахский (ок. 1180 – 1240 гг.) , приор цистерцианского монастыря в Гейстербахе, близ Кёльна, в  «Диалогах о чудесах» упоминает о двух  крестьянских родах, проживавших в Кёльнском приходе, которые разделяла смертельная ненависть: «Во главе каждого из них стоял гордый и заносчивый крестьянин, постоянно разжигавший новые ссоры, доводя их до крайнего ожесточения, исключавшего всякое примирение».
     Европейские монархи, даже если не брать в расчёт их семейную жизнь, далеко не всегда могли служить образцом благонравия. Король Наварры Санчо VII Сильный (1194-1234 гг.), сын Санчо VI Мудрого, не постеснялся ограбить трубадура Жиро де Борнея (Гираут де Борнель), с немалыми деньгами возвращавшегося от кастильского короля Альфонсо VIII (1158-1214 гг.). Правда, из добычи Санчо оставил себе лмшь серого коня, а остальное отдал тем, кто выполнил приказ.
     Нравы клириков, призванных показывать пример мирянам, также не отличались благопристойностью.
     Так, День дураков, широко отмечаемый 1 января (в день Обрезания Господня), служил поводом к самым буйным и богохульным выходкам, и церковные власти мало что могли с этим поделать. «В городе Сансе архиепископ Пётр Корбейльский (ум. 1222), один из крупнейших ученых своего времени, учитель самого папы Иннокентия III, запретил своему клиру вводить в церковь осла и потрясать бутылями, но оставил в богослужении и пение "ослиной секвенции" в начале..., и "песнопение к выпивке" в конце, и общую пляску в середине» [77].
     Цистерцианский аббат Аэльред де Риэльво сообщает в письме аббату Фаунтенского монастыря в 1160 г., что одна монахиня из Уоттенского монатыря согрешила с каноником. «Когда её беременность обнаружилась, её бросили в темницу и заковали в цепи. Затем привели её сообщника. Несколько монахинь, исполненных благочестивого рвения, но не мудрости, желая отомстить за оскорбление, которое потерпела их девственность, тут же попросили братьев передать им на короткое время молодого человека, якобы для того, чтобы вынудить его раскрыть какую-то тайну. Они схватили его, повалили на землю и так удерживали. Та же, что явилась причиной всех бедствий, была приведена как бы затем, чтобы увидеть это; в её руки вложили орудие наказания и принудили помимо её воли собственными руками оскопить сообщника своего преступления».
     Судебная система оставалась вполне традиционной. По-прежнему судебный процесс зачастую включал ордалии. Так, в фузрос города Куэнка в Испании устанавливается, что «железный брусок, предназначенный для испытания в суде, должен быть примерно в 4 фута длиной, так чтобы человек, которому предстоит доказывать свою невиновность, мог бы положить на него руку. Шириной он должен быть в ладонь, а толщиной – в два пальца». После того как священник и судья нагрели брусок, испытуемого осматривали, выясняя, нет ли при нём какого-нибудь предмета для колдовства. Затем, получив благословение у священника, в присутствии свидетелей он должен был вымыть руки, взять брусок сухими руками и пройти, держа его в руке, девять шагов, а затем медленно опустить брусок на землю. После этого судья натирал обожженную руку воском, обёртывал паклей или льняными оческами и сверху перевязывал тканью. Испытуемого отводили в жилище, а через три дня осматривали руку: если оставались следы ожога, его сжигали заживо или подвергали другому наказанию по решению суда.
     «Духовные власти пытаются реформировать монашество, в течение XII в. организуются всё новые и новые ордена со всё более строгими уставами – цистерцианцы, премонстраты, кармелиты, августинцы и многие другие. Но всякий раз повторялось одно и то же: строгость нового устава держалась в течение одного-двух поколений, а затем новый орден превращался в точное подобие прежних и требовалась новая реформа. В конце концов, в начале XIII в. монашеских орденов оказалось столько, что образование новых было запрещено. Но почти тотчас после этого запрета было дано утверждение новому ордену нищенствующих доминиканцев, а затем францисканцев, – и этот акт оказался уже не реформацией, а революцией в монашестве...» [77].

     Ростки нового

                Значение крестовых походов

     Важной вехой в истории Европы стали крестовые походы.
     На завоёванных землях Восточного Средиземноморья западноевропейские католики составили правящую верхушку, причём весьма малочисленную: около 1170 г. в Иерусалимском королевстве было всего 675 рыцарей, из которых около 200 держали земли непосредственно от короля, а несколько десятков принадлежали к рыцарским орденам. Подчинённое местное население исповедовало либо ислам, либо христианство, но не католическое и не православное: здесь и далее на восток, вплоть до Китая, существовали довольно многочисленные общины несториан, монофизитов-якобитов (от имени эфесского епископа Якоба Барадэя, жившего в VI в.), монофелитов-маронитов (от имени легендарного патриарха Марона, якобы жившего в VII в.), и пр.
     Крестоносные государства были довольно рыхлыми образованиями. Иерусалимский король непосредственно владел только районом Иерусалима и Акко (Акра); четыре наиболее могущественных его вассала чеканили свою монету, самостоятельно вели войны. Лишь в Антиохийском принципате владения самого принцепса превосходили владения его крупнейших баронов.
     «О жизни основной массы населения государств крестоносцев известно очень мало. В городах преобладало христианское население разных вероисповеданий, как из местных христиан, так и приезжих из Европы. Местные христиане имели свою гражданскую администрацию и сохраняли многие институты, характерные для мусульманских государств: в частности, в городе большое значение имел мухтасиб (цензор, следивший за соблюдением законов шариата – А . А), сохранивший прежнее название» [4]. В городе Антиохии центра Антиохийского принципата в 1194 г. была учреждена коммуна.
     Мусульмане нашествие европейцев воспринимали по-разному. Для одних пришельцы становились смертельными врагами, для других – хорошими союзниками в борьбе с соседями. Но в любом случае западные христиане выглядели в их глазах варварами. Учёный Усама ибн Мункыз, чьи близкие в середине XII в. бежали от крестоносцев, писал в «Книге назиданий»: «Спасение моих детей, моего брата и наш их жён облегчило мне пропажу погибшего имущества. Только гибель книг – а ведь их было четыре тысячи переплетённых великолепных сочинений – останется раной в моём сердце на всю жизнь...
     У франков, да покинет их Аллах, нет ни одного из достоинств, присущих людям, кроме храбрости. Одни только рыцари пользуются у них преимуществом и высоким положением. У них как бы нет людей, кроме рыцарей. Они дают советы и выносят приговоры и решения».
     В качестве примера дикости франков Усама описывает, как один из них пришёл к эмиру и спросил, хочет ли тот видеть Бога ребёнком? Когда эмир выразил такое желание, франк «показал изображение Мариам (т. е. девы Марии), на коленях которой сидел маленький Мессия, да будет над ним мир. "Вот бог, когда он был ребёнком", -сказал франк. Да будет превознесён великий Аллах над тем, что говорят нечестивые, на великую высоту!».
     Человеку, горюющему о потере огромной библиотеки, не могли не казаться варварскими обычаи и особенности поведения франков. «Я присутствовал в Табарии при одном из франкских праздников. Рыцари выехали из города, чтобы поиграть копьями. С ними вышли две дряхлые старухи, которых они поставили на конце площади, а на другом конце поместили кабана, которого связали и бросили на скалу. Рыцари заставили старух бежать наперегонки. С каждой из этих старух двигались несколько всадников, которые их подгоняли. Старухи падали и поднимались на каждом шагу, а рыцари хохотали. Наконец, одна из них обогнала другую и взяла этого кабана в награду».
     В глазах учёного мусульманина, привыкшего к тщательному разбору дел в суде, дико выглядит и тяжба на европейский лад. Усама описывает суд над юношей-мусульманином, обвинённом в убийствах европейских паломников. «Они поставили громадную бочку, наполнили её водой и укрепили над ней деревянную перекладину. Затем подозреваемого схватили, привязали за плечи к этой перекладине и бросили в бочку. Если бы этот человек был невиновен, он погрузился бы в воду, и его подняли бы с помощью этой верёвки, и он не умер бы в воде. Если же он согрешил в чем-нибудь, то он не мог бы погрузиться в воду.
     Когда этого юношу бросили в воду, он старался нырнуть, но не мог, и они его осудили, да проклянёт их Аллах, и выжгли ему глаза».
     Ещё больше поражает Усаму ибн Мункыза свобода поведения европейских женщин. «У франков нет никакого самолюбия и ревности. Бывает, что франк идёт со своей женой по улице; его встречает другой человек, отходит с ней в сторону и начинает разговаривать, а муж стоит в сторонке и ждёт, пока она кончит разговор. Если же разговор затянется, муж оставляет её с собеседником и уходит».
     Однако сами примеры, приводимые Усамой, зачастую свидетельствуют, что иногда крестоносцы и мусульмане не так уж плохо ладили. Он рассказывает, как во время пребывания в Иерусалиме зашёл помолиться в мечеть аль-Акса. «Рядом с мечетью была ещё маленькая мечеть, в которой франки устроили церковь. Когда я заходил в мечеть, а там жили храмовники – мои друзья, – они предоставляли мне маленькую мечеть, чтобы я в ней молился».
     Лишь изредка это мирное течение жизни Усамы нарушается. «Однажды я вошёл туда, произнёс "Аллах велик" и начал молиться. Один франк ворвался ко мне, схватил меня, повернул лицом к востоку и крикнул: "Молись так!". К нему кинулись несколько человек храмовников и оттащили его от меня, и я снова вернулся к молитве. Однако этот франк ускользнул от храмовников и снова бросился на меня. Он повернул меня лицом к востоку и крикнул: "Так молись!". Храмовники опять вбежали в мечеть и оттащили франка. Они извинились передо мной и сказали: "Это чужестранец, он приехал на этих днях из франкских земель и никогда не видал, чтобы кто-нибудь молился иначе, как на восток"». Судя по описанию поведения рыцаря, можно к тому же предположить, что он был довольно сильно пьян.
     «Примерно через полвека после появления крестоносцев на Ближнем Востоке различия между ними и мусульманскими феодалами начали сглаживаться. Рыцари, родившиеся на Востоке во втором поколении, сближались с местным населением по образу жизни, воспринимали его привычки, пищу и одежду. Но при всём том религиозная вражда сохранялась и использовалась как надёжное средство поднятия боевого духа, причём более фанатична была христианская сторона» [4].
     Арабский путешественник Ибн Джубайр, проехавший в 1184 г. через Иерусалимское королевство, писал: «Все жители этих мест – мусульмане, они с франками в хороших отношениях, – да  сохранит нас Аллах от соблазна... Сердца большинства из них пропитались соблазном из-за того, что претерпевают их собратья, жители мусульманских деревень и поместий, ведь положение последних совсем не такое лёгкое, как у них. Одно из бедствий, постигших мусульман – то, что мусульманская часть жалуется на притеснения её своим же правителем и восхваляет поведение его противника и врага своего из франков, которого любят за его справедливость».
     Историки очень по-разному оценивают роль, которую сыграли крестовые походы в культурном и экономическом развитии Западной Европы.
     «Крестоносцы привезли с Ближнего Востока мыло, перины и подушки, шёлковое бельё, много новых лекарств и пряностей (хинную кору, перец, гвоздику, корицу, шафран, мускат) и новые фрукты (финики, инжир, гранат)... Европейцы переняли у сарацин саблю из гибкой стали (прежде умели ковать только тяжёлые мечи – ими тяжело фехтовать), арбалет, пороховые мины (пушек не было до XIV века), навыки химии (алхимии), арабские цифры» [67]. «Культурные достижения Ближнего Востока постепенно меняли образ жизни европейцев и образ их мышления. Вначале были заимствованы простые вещи: арбалет, мыло, подушка и матрас, пряности, рис, стеклянная посуда. Позднее, в XIII-XIV веках, европейцы переняли у мусульман организацию общественных больниц (госпиталей), банковского дела, изготовление хлопковых и шёлковых тканей и разные ремёсла, связанные с химией» [67].
     Противоположной точки зрения придерживается, например, Ж. Ле Гофф. «Святые земли, ставшие ареной войны, отнюдь не были источником хороших или плохих заимствований, о которых заблуждавшиеся историки некогда с увлечением писали. Крестовые походы не способствовали подъёму торговли, который начался благодаря прежним связям с мусульманским миром и внутреннему экономическому развитию Запада; они не принесли ни технических новшеств, ни новых производств, которые проникли в Европу иными путями; они не причастны к духовным ценностям, которые заимствовались через центры переводческой деятельности и библиотеки Греции, Италии (прежде всего Сицилии) и Испании, где культурные контакты были более тесными и плодотворными, чем в Палестине; они даже не причастны к распространению роскоши и сладострастия, которые в глазах суровых западных моралистов были свойственны Востоку и которыми неверные якобы наградили простодушных крестоносцев, неспособных противостоять чарам и чаровницам Востока. Конечно, полученные не столько от торговли, сколько от фрахта судов и займов крестоносцам доходы позволили некоторым итальянским городам – Генуе, но более всего Венеции, – быстро разбогатеть; но что походы пробудили торговлю и обеспечили её подъём в средневековом христианском мире, в это ни один серьёзный историк более не верит. Напротив, они способствовали оскудению Запада, особенно рыцарства. Далёкие от того, чтобы обеспечить моральное единство христианского мира, они распаляли зарождающиеся национальные противоречия (достаточно среди прочих свидетельств прочитать рассказ о Втором крестовом походе, который составил монах из Сен-Денн и капеллан Людовика VII Эд де Дей и в котором ненависть между немцами и французами накаляется с каждым эпизодом, или вспомнить об отношениях в Святых землях между Ричардом Львиное Сердце и Филиппом-Августом, а также герцогом Австрийским, который позднее посадил Ричарда в тюрьму); походы делали непроходимым ров, разделявший Запад и Византию, и вражда между латинянами и греками, обострявшаяся от похода к походу, вылилась а Четвёртый поход и взятие Константинополя крестоносцами в 1204 г.; вместо того чтобы смягчить нравы, священная война в своём неистовстве привела крестоносцев к худшим эксцессам, начиная еврейскими погромами, которыми отмечены пути их следования, и кончая массовыми избиениями и грабежами, например в Иерусалиме в 1099 г. или в Константинополе в 1204 г., о чём можно прочитать в сочинениях как европейских хронистов, так и мусульманских и византийских; финансирование крестовых походов стало причиной или предлогом увеличения бремени папских поборов и появления опрометчивой практики продажи индульгенций, а духовно-рыцарские ордена, оказавшиеся в конечном счёте неспособными защитить и сохранить Святые земли, осели на Западе, чтобы предаться там всем видам финансовых и военных злоупотреблений. Таков тяжкий итог этих экспедиций. И я не вижу ничего иного, кроме абрикоса, который христиане, возможно, узнали благодаря крестовым походам» [64].
     Полностью игнорируя бытовые заимствования европейцев на арабском Востоке, Ле Гофф возлагает на крестовые походы  вину за всё плохое, ято было в тогдашней Европе – от финансовых трудностей до еврейских погромов и вражды рождающихся наций, которая началась ещё во времена Верденского раздела империи Карла Великого и завоевания Англии франкоязычной ордой Вильгельма Бастарда.

                Великая распашка

     ХII и большая часть XIII века стали для Западной Европы периодом бурного развития в самых разных областях. Вот что пишет по этому поводу Эдуард Кульпин  в работе «Путь России»: «Пожалуй, наиболее глубокую и полную характеристику того времени дал выдающийся французский историк Марк Блок. Обратимся к его обобщающим положениям Он отмечает "поразительный расцвет искусств с XI в." и подчеркивает, что "великая весна тех решающих лет" была в экономике... "Около 1050 г. ... началась новая spa, которая закончилась к концу XIII в. – эра крупных распашек целины, давшая, по всей видимости, наибольшее приращение обработанной площади, когда-либо имевшее место в нашей стране (Франции. – Э. К.) с доисторических времен"... – пишет великий историк. И далее: "Бедье где-то сказал об этом веке (XII – Э. К.) в истории Франции: тогда появились "первый витраж, первый готический свод, первая героическая поэма". Прибавим к этому, перечисляет далее М. Блок, – первые независимые города, а во Франции кроме того (в её политическом строе) восстановление монархической власти, сопровождающееся (ещё один симптом упадка сеньориальной анархии) внутренней консолидацией крупных феодальных княжеств. Этот расцвет стал возможным благодаря росту населения. Его подготовили заступ и нож человека, поднимавшего целину...
     Говоря о Франции, М. Блок всё время подчёркивает: "Мы встречаемся здесь с явлением европейского масштаба. Стремительный натиск германских и нидерландских колонистов на славянскую равнину, освоение пустынь Северной Испании, рост городов по всей Европе, распашка во Франции, как и в большинстве соседних стран, обширных пространств, до тех пор не приносивших урожая, - всё это аспекты одного и того же человеческого порыва. Характерная черта французского колонизационного движения по сравнению, например, с германской, состояла в том, что во Франции (за исключением Гаскони) колонизация была исключительно внутренней, если не считать слабую эмиграцию во время крестовых походов и отдельные случаи ухода на земли, завоёванные норманнами, или в города Восточной Европы, особенно Венгрии» [118].
     Правда, говоря о "внутреннем характере" французской колонизации, М. Блок исходит из современного понимания Франции; на деле для провансальцев, например, пришедшие с севера в начале XIII в. французы были такими же иностранцами, как, например, ломбардцы или каталонцы.
     «Что касается немцев, то для них, по словам К. Бакса, "то было время "необычных перемещений": начиная с XII в. многие светские и духовные князья, рыцари и монахи, подчиняясь общеевропейскому стремлению, двигались за Эльбу в восточные земли, ведя за собой толпы "истосковавшихся по земле" немецких крестьян"» [118]. И если в Чехии немцев принимали в основном добровольно, то с поляками, балтами, финнами и русскими им приходилось вести кровопролитные войны.
     В XI-XIII в. по всей Западной Европе происходит переход от двухполья к трёхполью и расширение запашки, хотя мы и не можем сказать, какими темпами в каких странах. «По мнению Жоржа Дюби, "действия первопроходцев в течение первых двух веков  (после тысячного года от Р. Х. – А. А) были робкими, непоследовательными и разбросанными, но к 1150 г. они стали более уверенными и более согласованными". В столь важном секторе, как производство зерна, решающие завоевания пришлись на период с 1100 по 1150 г., и об этом свидетельствует палинология: доля пыльцы хлебных злаков в остатках цветов особенно возросла именно в первой половине XII в. …
     Завоевание земли происходило также за счёт осушения болот и устройства польдеров. Во Фландрии, где рано и сильно дал о себе знать демографический рост, строительство маленьких плотин во многих местах началось еще до 1100 г.» [64]. В результате, по расчётам В. А. Мельянцева, «с конца XI по конец XIII в. общая площадь обрабатываемых земель в Англии, Франции и Германии увеличилась примерно на 35-55 %, а объём условно-чистой продукции сельского хозяйства в 1000-1300 гг. – на 180-260 %» [93]. «По оценкам П. Бэрока, в 1000-1300 гг. сельскохозяйственный продукт Западной Европы увеличился на 90-130 %» [93]. Валовая урожайность возросла с 1000 по 1300 гг. на 35-40 %, а чистая (за вычетом семян) – на 60-70 %.

                Технический прогресс

     Рост производства не ограничивался только сферой сельского хозяйства. «По данным П. Бэрока, в XI-XIII вв. промышленное производство в странах Западной Европы возросло не менее, чем на 110-280 %, а доля населения, занятого в сельском хозяйстве, уменьшилась с 79-85 % до 77-82 %... Подытоживая, заметим, что в 1000-1300 гг. подушевой ВВП Западной Европы увеличился, по нашим расчётам и оценкам, на 50-60 % (40-70)» [93].
     Что стало основой такого бурного развития?
     Сложившееся к XII-XIII вв. европейское общественное устройство оставалось феодальным. Оно имело массу недостатков и во многом походило на общественное устройство стран Центральной и Восточной Евразии. И тем не менее оно давало людям бо;льшую свободу действий, бо;льшую стабильность и определённые гарантии прав, что стимулировало экономический рост. В течение нескольких веков Западная Европа «собирала изобретения из всех стран, особенно из Китая, и создавала из них единый фундамент для нашей современной цивилизации» [119].
     Всё большее распространение получали водяные двигатели. «На первых порах водяное колесо, как и в Древнем Риме, только мололо зерно. Но скоро его стали применять для самых разнообразных нужд, например на сукновальном производстве. Оно отбивало сукно в воде, которое становилось от усадки плотнее и прочнее… Прежде валяли руками, ногами и даже палками, но с XI в. (возможно, с конца X) это стали делать силой воды, поднимавшей падающие молоты посредством кулачков по валу колеса... Подобные мастерские уже в XIII в. перестали быть редкостью. По такому же принципу в XI и XII веках стали строить кузнечные молоты и кузнечные мехи, в XIII в. появились бумажные фабрики, а в XIV – рудодробилки» [119]. К концу XI в. силу падающей воды использовали в оросительных системах, с XIII в. – на лесопилках и для точки ножей, с XlV в.. – для волочения проволоки.
     К концу XII в. в Европе появляются ветряные мельницы. Возможно, сама идея их была заимствована из стран ислама, где они применялись ещё в VII в., но европейская конструкция была гораздо более совершенной. «О ветряной мельнице в Европе впервые упоминается приблизительно в 1180 году в одном документе из Нормандии. До конца столетия её наличие было зарегистрировано в отдельных местах на территории от Йоркшира до Леванта» [119].
     Совершенствуется ткацкий станок. «До конца античных времён ткацкий станок оставался примитивным лёгким устройством, состоящим из ряда связанных или скреплённых между собой, а иногда просто воткнутых в землю прутьев, почти без всяких механических приспособлений, облегчающих труд ткачей. В средние века ткацкий станок превратился в прочную станину, снабжённую вальцами, делавшими ткачество непрерывным процессом, подвесным бердом, обеспечивающим плотную и регулярную прибивку уточины, педальными рамками и многими другими приспособлениями. Это уже была сложная машина, по сравнению с которой древний ткацкий станок выглядел детской игрушкой.
     В Европе такой почти совершенный станок появился в XIII столетии, хотя его вполне можно было создать на основе изобретений, сделанных в странах Ближнего Востока в начале нашей эры.
     Средневековая Европа позаимствовала у Китая ещё одну разновидность ткацкого станка – станок с подвижными шнурами для поднятия и опускания нитей после каждого пролёта челнока, позволяющий производить узорчатые ткани. Подобный ткацкий станок появился в Китае ко II в. до н. э., достиг Ближнего Востока к III в. н. э. и пришёл в средние века в Европу» [119].
     «Основным механизмом для превращения поступательного движения во вращательное служит кривошип, о котором, по-видимому, люди совершенно не догадывались в древности... Большие мельничные жернова вращали рабы или животные, ходившие по кругу. Менее же крупные жернова приводились в движение с помощью выступавших сбоку радиальных рукояток... Вертикальная рукоятка, позволяющая осуществлять непрерывное вращение благодаря кривошипному устройству, появилась только в средние века. Пожалуй, это было одним из изобретений, принадлежавших варварам» [119]. В середине IX в. кривошип применили при вращении точильного камня, затем его стали устанавливать в шарманке. Широкое распространение кривошип получает с XII-XIII вв.
     «Применение подъёмных механизмов было стимулировано быстрым развитием строительства – особенно церквей и замков. Однако более обычным был, несомненно, подъём строительных материалов по наклонной плоскости. Подъёмные механизмы, которые нисколько не отличались (во всяком случае, по принципу) от античных – простые лебёдки с возвратным блоком, краны типа "беличье колесо", – оставались курьёзами или редкостями, и использовать их могли одни лишь князья, города и некоторые церковные общины. Таков был малоизвестный механизм, называемый "ваза", которым пользовались в Марселе для спуска на воду кораблей. Монах Жерве восхищался в конце XII в. талантом архитектора Гильома из Санса, который доставил из Кана знаменитый камень для реконструкции собора в Кентербери, уничтоженного пожаром в 1174 г.» [64]. Тогда же в Европе появляется тачка, известная в Китае на тысячу лет раньше.
     Для сельскохозяйственных работ огромное значение имело распространение усовершенствованной упряжи: вместо ярма и дышла животное стали запрягать в оглобли. «Ещё в Римской империи предпринимались отдельные такие попытки, но там подобная упряжь не получила распространения. Упряжь подобного рода появилась в Европе к концу IX в. и скоро прочно вошла здесь в обиход...
     Современная упряжь с мягким хомутом, постромками и оглоблями тоже, видимо, проникла из Средней Азии, ибо в Китае она уже появилась между III и VII веками н. э., тогда как в Европе она существует, по некоторым предположениям, приблизительно с X века и распространяется повсюду в этом своём окончательном виде к XII веку... Подковы появились в Европе в IX веке, и в XII веке ими стали пользоваться повсеместно. Изобрели их, видимо, тоже степные кочевники.
     Таким образом, люди научились наконец полностью использовать тягловую силу животных. В итоге расходы на сухопутные перевозки в три раза сократились со времён Римской империи по XIII в. Но этим дело не ограничилось. Теперь на сельскохозяйственных работах малоэффективных волов можно было заменить лошадьми и ослами. Альфред Великий упоминает о конной пахоте в Норвегии в конце IX столетия, а Б. Тэпестри (около 1080 года) изображает и лошадь и осла на полевых работах» [119].
     В результате всех этих усовершенствований в Европе с XI по XIII вв. резко увеличилась энерговооружённость труда. Если в конце XI в. энерговооружённость работника в Англии превышала его собственные мускульные силы в 8-10 раз, то в XIII в., по оценке П. Шоню, – в 15-20 раз, увеличившись почти вдвое. «Согласно предположению А. Пейси, Европа к середине XII в. по уровню энерговооружённости сравнялась со странами мусульманского мира и Китая. А в XIII в., по оценке П. Шоню, этот индикатор в Западной Европе превышал соответствующий показатель по Китаю уже в 2,5 – 3 раза» [93].
     Растут и капиталовложения в производство. Предположительно к XIII в. валовые инвестиции в некоторых английских манорах достигли 3-5 % от их валовых доходов, а в богатых поместьях французского Севера – 6-10 %. «Резко возросли вложения в инфраструктуру. Улучшились дороги. "Сколько мостов было переброшено через европейские реки в XII в.! " - восклицал М. Блок» [118].
     Наконец, европейцы, по-видимому, стали тратить на работу больше времени. «Среднее число отработанных часов на одного занятого в год увеличилось в Европе, по нашим оценкам, с 2100-2300 во II-IV BB. Н. Э. ДО 2400-2800 в XII-XIII в.»[93].
     Наряду с производством расширяется и торговля, особенно морская. «К XII в. или несколько ранее и Европа нашла себе сырьё, которое стали вывозить из арабских стран: квасцы. Европейское текстильное производство использовало методы, при которых квасцы были необходимы» [90].
     Совершенствуется европейское судостроение. «С четвертого тысячелетия до нашей эры вплоть до конца средних веков рулевой механизм кораблей оставался, по сути дела, неизменным. В действительности он мало отличался от гребного весла, несколько приспособленного для управления... На крупных кораблях его крепили на корме и, чтобы усилить точку опоры, снабжали рычагом, несколько напоминавшим румпель... Весло не давало большого упора и легко отклонялось под ударами волн... В VIII в. в Китае и в XIII в. в Европе появилось рулевое управление современной конструкции. Руль начали навешивать на ахтерштевень, являющийся продолжением киля и образующий таким образом одно целое со всем судном. Его устанавливали на достаточной глубине под водой, чтобы укрыть от мешающего действия волн. Теперь можно было сделать руль довольно большим по размерам и строить более крупные корабли с хорошими мореходными качествами, позволяющими плавать и против ветра» [119]. Компасом, которым китайские мореплаватели стали пользоваться с XI в., европейцы заимствовали в конце XII в.

                Социальные сдвиги

     Большинство технических новинок средневековые европейцы заимствовали  у мусульман, которые, в свою очередь, перенимали их у китайцев. Но если в деспотиях Дальнего и Ближнего Востока эти новшества находили лишь ограниченное применение, в Западной Европе относительная свобода частного предпринимательства обеспечивала их широкое распространение.
     Одну из причин перемен, происходивших в Западной Европе в XI-XIII вв., многие историки видят в бурном росте населения. «Демографический подъём был, по всей вероятности, особенно сильным около 1200 г. Выведенные Слихером Ван Басом индексы прироста населения за пятидесятилетний период дают 109,5 за 1000-1050 гг., 104,3 за 1050-1100 гг., 104,2 за 1100-1150 гг., 122 за 1150-1200 гг., 113,1 за 1200-1250 гг. … С 1200 по 1240 г. население Франции возросло, очевидно, с 12 до 21 млн. человек, Германии – с 8 до 14 млн., Англии – с 2,2 до 4,5 млн.» [64].
     По словам М. Блока, «эволюция экономики влекла за собой настоящую переоценку социальных ценностей. Всегда существовали ремесленники и купцы. Последние даже могли в отдельных случаях играть кое-где важную роль. Но как группы ни те, ни другие не имели никакого значения. С конца XI в. класс ремесленников и класс купцов, став гораздо многочисленней и необходимей для жизни всего общества, начали прочно утверждаться в городском быту. Рождённый в весьма редко сотканном обществе, где торговля мало что значила и деньги были редкостью, европейский феодализм глубоко изменился, когда ячейки человеческой сети уплотнились, а обращение товаров и звонкой монеты стало более интенсивным».
     В этот период на новой основе частично восстанавливается, частично создаётся нечто, что можно назвать общеевропейским рынком. «Нетрудно предположить, что даже в XI и XII веках крупные торговые центры, большие города, куда люди съезжались на ярмарки, порты развиваются в основном не за счёт кормящих их деревень, но за счёт торговли, а том числе с дальними странами» [88]. «По мнению Феликса Буркело и его последователя Робера-Анри Ботье, ярмарки в Шампани и в Бри приобретают международное значение в 1130-1160 годах ... Именно в эти годы между двумя полюсами – Нидерландами и Северной Италией – установилась настоящая связь, их соединили дороги "французского перешейка", которые идут через всю Европу с юга на север. Либеральные и конструктивные меры графов Шампанских, начиная с Тибальда II (Тибо II Великий, правивший в 1125-1152 гг. – А. А.) в 1125 году, способствовали расцвету знаменитых ярмарок. Завезённые из Леванта пряности, шелка, вкупе с кредитами итальянских купцов, менялись там на суровое сукно, производившееся в обширной промышленной зоне, протянувшейся от Зейдер-Зе до Сены и Марны» [88].
     Расширение торговли увеличивало потребность в кредите. «В течение XI-XII вв., когда недостаточно уже было евреев на роль заимодавцев, которую они до того полностью брали на себя, и когда христианские купцы еще не перехватили её у них, монастыри, как хорошо показал Робер Женесталь, выполняли функции "кредитных касс"» [64]. С началом крестовых походов антисемитизм в Европе приобретает открытый и массовый характер. «Со вторым крестовым походом в 1146 г. впервые появляется обвинение в ритуальном убийстве, то есть в убиении христианского младенца для употребления его крови в мацу, появляются и обвинения в надругательстве над гостией, что в глазах церкви было еще более страшным преступлением, рассматривающимся как убийство бога» [64].
     «Развитие торговли обусловило образование специальных купеческих союзов в виде гильдий и ганз» [73]. (В древневерхненемецком языке слово hansa означала группу, дружину, отряд). Средневековые европейские гильдии являлись подобием древних религиозно-бытовых ассоциаций, которые играли важную роль в городах античности. В Германии гильдии «как особые объединения-товарищества с общими торгово-хоэяйственными или религиозными целями впервые возникли в XII в. в Вестфалии; хотя под другими наименованиями сходные объединения купцов, ремесленников и, в самый ранний период, крестьян известны с VIII в... Старейшие статуты гильдий относятся к XI в. Основным проявлением гильдейской общности первоначально были только единый для ее членов почитаемый церковный праздник и общепризнанный обряд празднования. Гильдия представляла своего рода профессионально-церковную общину, где все члены товарищества были равны и равно обязывались признавать власть и покровительство общины...
     С усилением самоопределения городов Германии и их обособления как целостного социального организма в гильдии стали объединяться преимущественно торговые люди – купцы одного города. В рамках гильдии формировалось своё торговое право, не имевшее всеобщего значения и составлявшее часть общегородского права. Из товарищества с узкими покровительственными целями время преобразовало гильдии в замкнутые корпорации с особым правовым статусом в городе и имевшие в его управлении привилегированную роль» [120].
     Гильдии были лишь одной из разновидностей городских корпораций, которые создавались по профессиональному признаку и каждая из которых имела собственного святого-покровителя. «Контролируя труд, они более или менее эффективно боролись с обманом, браком и подделками, регламентируя производство и сбыт, они устраняли конкуренцию... Но под видом "справедливой цены"... корпорации позволяли функционировать естественному механизму спроса и предложения» [64].
     «Выше корпораций находилась группка богачей, подкреплявших свой экономическое могущество обладанием политической властью, реализуемой ими через подставных лиц или непосредственно. Они были эшевенами, консулами, "жюре" (присяжными), избегая корпоративных пут и действуя по своему усмотрению... Они могли объединяться в корпорации..., но могли и попросту игнорировать корпоративные запреты и статуты. К этим людям прежде всего относились купцы, ведущие дальнюю торговлю (mercatores), и "раздатчики работ", контролировавшие локальное производство и продажу сырья и готовой продукции...» [64].
     Как правило, наибольшим общественным влиянием, особенно в североитальянских городах – Милане, Генуе, Флоренции, Венеции, Пизе, – пользовались не отдельные личности, а семейные кланы.
     «С конца XII вв. появляются "лучшие" или "большие" горожане (meliores burgensis, majores oppidani), быстро установившие своё господство. С 1165 г. в вестфальском Зосте упоминаются "лучшие, под властью которых процветает город и коим принадлежит первое место в делах и праве", а в Магдебурге городской статут, провозглашенный в 1188 г., определяет: "На городских ассамблеях глупцам запрещается идти в чём-либо против воли лучших (meliores) и выдвигать противные им предложения"…
     Ниже корпораций пребывали массы, лишённые всякой защиты...» [64].
Город в средневековой Европе являлся, как правило, чьим-либо коллективным вассалом. В Германии, например, города в политическом и правовом отношении разделялись на:
     1) имперские (Reichsstadte), чьим сюзереном являлся непосредственно император;
     2) земские (Landesstadte), находившиеся под властью курфюрстов, 
     3) владельческие (Mediatstadte), являвшиеся вассалами менее знатных сеньоров.
     «В управлении городом по феодальному праву участвовали те из горожан, кто был ближайшими и прямыми вассалами (министериалами) городского сюзерена. Они составляли совет общины под его началом... Между 1190 и 1210 гг. городской совет (Rat) упоминается в Базеле, Страсбурге, Утрехте, Любеке... Члены совета стали зваться городскими советниками; впервые такой особый "чин" фиксируется в XII в. в имперском городе Любеке...
     Звание и должность бургомистра (Burgomeister) возникли позднее оформления совета как органа управления городом» [120].
     В XI-XIII вв. всё больше европейских городов с помощью силы и денег добиваются статуса коммуны. Аббат Гвиберт Ножанский писал: «А это новое и отвратительное слово "коммуна" означает, что все сервы должны выплачивать своим господам обычные подати 1 раз в год, подвергаясь за свои поступки установленному штрафу. От несения же прочих повинностей, которые обычно налагаются на сервов, они освобождаются полностью».
     В Италии и Южной Галлии с их старинными муниципальными традициями старые города обычно выкупали повинности, а затем сами подчиняли своей власти близлежащие земли, превращаясь часто в полное подобие древних городов-государств.
     «Иными путями и в иных условиях шла эмансипация городов Германии, Англии, Скандинавии, где городское самоуправление утверждалось в результе получения городами "вольностей" от королевской или княжеской власти» [120].
     На севере Галлии города в основном добивались коммунального статуса в острой борьбе с сеньорами. Коммуна возникала обычно в виде заговора (conjuratio) влиятельных горожан, объединявшихся на основе совместной клятвы, чтобы добиться освобождения города от власти сеньора. «Важную роль в коммунальных революциях сыграли цеховые организации, значение которых в западноевропейских городах зрелого и позднего Средневековья выходило далеко за пределы сугубо профессиональной организации: цех был и союзом взаимопомощи, и религиозно-благотворительным братством, и организацией досуга (в том числе такой его достаточно дорогостоящей разновидности, как похороны. – А. А.)... Цех был общиной со своей особой внутренней жизнью, судебной властью, кодексами чести, статусами, регламентами. Именно цехи были заинтересованы в свержении (или значительном ослаблении) власти сеньора, устраняли заговоры, имевшие целью установление иного режима управления» [120].
     Добившись права самим вершить городские дела, городская верхушка устанавливала, как правило, какую-то разновидность олигархической республики, где более или менее широкий круг горожан принимал участие в управлении либо непосредственно, либо через свои гильдии, цехи, кварталы. При этом права отдельных горожан и ассоциаций были неодинаковы. Вообще за пределами системы самоуправления оставались неимущие, а также люди, стоящие вне сословий (например, жонглёры, актёры и пр.). В то же время городах, добившихся коммунальных прав в острой борьбе с сеньорами, к управлению часто не допускались верхи – духовенство, аристократы и их дружинники.
     Во многих самоуправляемых городах участие рядовых граждан в выборе должностных лиц и принятии решений сводилась к выражению одобрения или неодобрения с помощью криков. «Вместе с тем в наиболее жизнеспособных коммунах вводятся элементы делегированного представительства от кварталов, профессий, сословий. Нередки и назначения по жребию... Коммуны в своих хартиях устанавливали довольно жёсткие правила выборов, перечисляя должности, на которые не могли претендовать те или иные категории жителей; совмещение должностей не допускалось, как не допускалось на первых порах занятие нескольких должностей родственниками» [120]. Выборная должность, подобно древней литургии, часто была не слишком желанной, поскольку её исполнение требовало больших затрат времени и денег; поэтому часто городская хартия запрещала отказываться от должности в случае избрания.
     «Во главе большинства коммун стоял городской совет, избиравший одного, реже – двух мэров (во Франции) или синдиков (в Италии), в подчинении которых находились служащие-администраторы, именуемые пэрами, скабинами и т.д.» [120]. На юге Галлии города по образцу Римской республики выбирали консулов. «Выборы консулов (24 в Тулузе, 12 в Марселе) проводились по сложной двухстепенной системе: предварительно избиралась коллегия выборщиков из городских верхов и дворян, затем по предварительному согласованию правящие консулы с довольно широкими полномочиями, в частности с правом поочерёдно исполнять функции мэра, хотя такой должности на юге Франции не существовало. Консулы избирались обычно сроком на один год, и повторное их избрание допускалось только по прошествии нескольких лет. В прерогативы консулов входило: определение размеров налогов; командование местной милицией; наблюдение за передвижениями в городе; введение в должность старост цехов; сверка мер и весов; руководство общественными работами; поддержание в должном порядке муниципальных служб, включая сиротские дома и богадельни; отправление в случае необходимости судебных функций; внешние сношения и договоры с другими городами. Муниципальные советы (consilium) более многочисленны, чем на севере Франции, более активную роль играют местные народные собрания (парламенты); судопроизводство чётче отделено от администрации. В подчинении совета (а фактически – консулов) находились муниципальные служащие от сборщиков налогов до нотариусов; советы распределяли также по представлениям консулов повинности и налоги, готовили вопросы, выносимые на одобрение парламентов, хотя последние играли чаще всего роль совещательных ассамблей глав семей и знатных граждан, приглашённых для консультаций и пополнения советов» [120].
     Консулат характерен и для итальянских коммун. «Так, в Болонье в 1156 г. было 5 консулов, в Кремоне в 1114 г. – 15, в Бергамо начала XII в. – 12 и т. д. Консулы наделялись одновременно исполнительной и судебной властью, но должны были испрашивать совета у коллегий граждан (Credenza), своего рода постоянных депутаций, избираемых горожанами (вначале с ведома епископа или наместника императора) на сходках полноправных горожан – парламентах, созываемых консулами по мере надобности. Полномочия парламентов были широкими: от вопросов объявления войны и заключения мира до установления размеров налога...
     Консулы избираются полноправными гражданами, за исключением черни (vulgus), по кварталам сроком на один год. Их функции довольно разнообразны: судопроизводство, военное предводительство, административное управление, внутренний порядок, финансы, санкции на гражданские сделки, внешние сношения. Это полноправная исполнительная власть города.
     Народное собрание – отражение народного суверенитета. В крупных городах оно собирается по кварталам. В Милане таких кварталов было 6, во Флоренции – 7, Генуе – 8. Это собрание... выделяло из своего состава работающий законодательный орган – Малый совет (Consilio minore) или Совет доверенных (Consilio di credenza)...» [120].
     «Поскольку в Италии перекрещивались различные правовые системы: римское, франкское, германское, каноническое право, местные обычаи, епископские указы, папские буллы и т. д., то консулам были необходимы юридические консультанты. Возникновение Болонского и других университетов было вызвано практической потребностью в юристах. Уже в XI в. французские скабины уступают место дипломированным юристам, многие из которых входят ipso facto в состав Креденцы. Создаются и юридические корпорации» [120]. Марк Блок называет и другие причины расцвета юриспруденции: «Сокращение массивов свободных земель привело к росту числа тяжб, и в течение XII в. римское право стало преподаваться во всех европейских школах. Сознание широких масс населения стало правовым. Наконец, пожалуй, самое главное достижение заключалось в росте самосознания, характерном не только для отдельных личностей, страт, но и общества в целом» [118].
     «Во Франции в ходе коммунальной революции XI-XII вв. создавались десятки городских коммун. Первой в 1076 г. в результате заговора была провозглашена коммуна в древней муниципии г. Камбре на севере Франции, затем последовало провозглашение коммун в Нуайоне (1110), Амьене (1113), Реймсе (1120), Бове (1122), Лане (1128) и других городах. На юге страны процесс выкупа вольностей у сеньоров мог растягиваться на десятилетия: так, в Тулузе с 1120 г. выкупаются у графа одна за другой пошлины и лишь в 1202-1204 гг. с изменением состава консулата и проведения вооруженных экспедиций против феодалов, графов, притеснявших горожан, подписываются договоры о капитуляции феодалов. К этому же времени возникают выборные консулаты в Арле, Авиньоне, Марселе, Нарбонне, Монпелье.
     В Италии (в Северной Италии, где значительная часть населения имела германских предков – остроготов, лангобардов и франков. – А. А.) коммунальное движение возникает уже в IX в. как выступления против епископов и графов. На рубеже ХI-ХII вв. провозглашаются коммуны в Кремоне (1078), Пизе (1081), Генуе (1099), Вероне (1107), Флоренции (1115). В 1167 г. возникает Ломбардская лига городов, направленная против германцев, а в 1183 г. Фридрих Барбаросса по Констанцскому миру вынужден признать завоеванные городами коммунальные свободы.
     Наряду с коммунами и их южным вариантом – консулатами во французских городах существовали так называемые города буржуазии (villes de burgeoisie), жители которых, оставаясь подданными феодальных владельцев, получили от них различного рода привилегии и вольности, а также новые города (villes neuves), создававшиеся самими феодалами вокруг своих замков с целью привлечения ярмарок и с заранее приготовленными грамотами с перечислением свобод и привилегий будущих жителей» [120].
     В Германии «города получают признание своего особого статуса на рубеже XI-XII вв.; но до конца XII в. большинство городов ещё подвластно феодальным сюзеренам. И лишь с XllI в. общины германских городов прочно становятся самостоятельными в правовом и административном отношении» [120].
     К середине XII в. многие североитальянские коммуны так запутываются во внутригородской борьбе, что вынуждены призывать управляющих со стороны – подеста (так, в созданной в 1115 г. флорентийской коммуне в 1136 г. появляется консулат, а в 1103 г. – подеста). «С введением института лодестата в середине XII в. в городском строе итальянских городов происходят большие изменения: исчезает институт консулов, видоизменяется роль совета, городское вече теряет свою роль. Усиливаются и олигархические тенденции в организации власти, мелкие и средние ремесленники веб больше удаляются от принятия важных решений.
     В ответ формируется новая ассоциативная общность - "малая коммуна". В 1198 г. булочники, мясники и другие слои средней городской буржуазии образуют в Милане свою общину – Креденцу святого Амвросия с собственными старшинами (anziani) и добиваются предоставления им мест в органах городского управления» [120].
     Большинство крупных городов властвовало над окрестными сёлами и посёлками; такие округи в Италии назывались «контадо». В то же время в деревнях, несмотря на феодальные обычаи, некоторым крестьянам удавалось приобрести и деньги, и силу, и влияние. Поэтому неудивительно, что «рождение городских коммун шло одновременно с рождением коммун сельских» [64, с. 271].
     В целом в XI-XII вв. в рамках европейского феодализма возникают формальные правовые механизмы, ранее ему не свойственные. «До XIII в. передача фьефа оформлялась письменным актом лишь в исключительных случаях. Феодализм был эпохой жеста, а не письменного слова. Наиболее существенным в эволюции фьефа было то, что если поначалу сеньор владел им по праву, подобному праву римской собственности, а за вассалом было право пользования доходами, то с XI в. право вассала значительно выросло. Оно приблизилось к праву собственности, правда, не достигнув его, хотя само слово "собственность" (proprietas) стало произноситься только в XII и XIII вв.; право же сеньора отделилось от него и стало обозначаться понятием "dominium"...
     Рост власти феодала над фьефом был обеспечен установлением наследственности фьефа, что было существенным элементом феодальной системы. Во Франции это совершилось рано, в X – начале XI в. В Германии и Северной Италии, где процесс был ускорен Конрадом II в 1037 г., позднее. В Англии наследственность распространилась лишь в XII в.
     Помимо случаев разрыва вассального договора, политической игре в системе феодализма благоприятствовала и множественность вассальных связей, в которые вступал один и тот же человек. Почти каждый вассал был человеком нескольких сеньоров, и это часто затруднительное для него положение позволяло ему обещать самому щедрому из своих сеньоров преимущественную перед другими верность. Чтобы предотвратить анархию, которая могла из этого произойти, наиболее могущественные сеньоры стремились добиться, не всегда успешно, от своих вассалов принесения оммажа, высшего по отношению к приносимым другим сеньорам, – тесного оммажа (hommage lige). Именно этого пытались добиться короли от всех вассалов своих королевств. Но в этом случае возникала иная система, не феодальная, а монархическая...» [64].

 
                Роль церкви в хозяйственной жизни

     Тот факт, что конец света, ожидавшийся в конце тысячелетия от Рождества Христова, не состоялся, было воспринято в Европе как великая милость Божья. Энтузиазм верующих выразился прежде всего в строительстве каменных соборов и церквей. Большинство специалистов по европейскому Средневековью признают, что в первые века нового тысячелетия их постройка оставалась одной из важнейших общественных задач.
     «Долгое время камень по отношению к дереву был роскошью, благородным материалом. Начавшийся в XI в. мощный подъём строительства – важнейший феномен экономического развития в средние века – состоял очень часто в замене деревянной постройки каменной; перестраивались церкви, мосты, дома. Владение каменным домом – признак богатства и власти... Принять деревянную церковь и оставить её каменной – успех, честь и подвиг в средние века» [64]. Вероятно, именно в ходе строительства соборов в XI-XII вв. европейцы вновь открыли тайну постройки каменного свода. «В Париже и вокруг Парижа вырастают соборы: в 1130 году в Сансе, в 1131 году в Нуайоне, около 1150 года в Санлисе и Лане, в 1163 году собор Парижской Богоматери, в 1194 году в Шартре, в 1221 году в Амьене, в 1247 году в Бове. "Менее, чем за столетие, наши предки построили... эти чудеса в камне. Они вздымались всё выше и выше. Высота свода собора в Санлисе восемнадцать метров, собора в Бове – сорок восемь метров. Никто и никогда не поднимется выше" (и правда, собор Парижской Богоматери имеет всего тридцать пять метров в высоту). Поскольку соборы строятся медленно, они становятся свидетелями смены эпох. Начатый в 1163 году, собор Парижской Богоматери был закончен только в 1320 год» [88]. Добровольное участие в строительстве рассматривалось как богоугодное дело людьми самых разных сословий. «С 1150 г. вереницы людей, несущих камни для постройки кафедральных соборов, периодически останавливались для публичной исповеди и взаимного бичевания» [64].
     Что касается других сфер хозяйственной деятельности, то учёные по-разному оценивают вклад католической церкви, прежде всего монастырей, в происходившие перемены. Причина заключается как в скудости данных, так и в наличии внутри церкви различных и часто разнонаправленных тенденций.
     Карл Бакс исходит прежде всего из общей структуры средневекового общества, во главе которого стояли «слуги Господни» – епископы и аббаты, лица наиболее просвещенные, хранители власти церковной и государственной. По мнению Бакса, именно благодаря монастырям «физический труд, считавшийся в древности занятием низменным, а потому бывший уделом рабов..., утратил дурную репутацию и сделался общим нравственным долгом, даже для монахов благородного происхождения» [118].
     Выгода, впрочем, служила не менее сильным импульсом к прогрессу, чем благочестие. «Часто сеньоры, в особенности аббаты, распоряжались разрушить ручные мельницы крестьян, чтобы обязать их нести зерно в сеньориальные мельницы и платить мельничный сбор. В 1207 г. монахи Жюмьежа велели разбить последние ручные мельницы в своих землях» [64].
     «Рост монастырей – это не только техническое руководство работниками промыслов, обучение их, но конкуренция, подстёгивавшая развитие городов. "Дешевый труд одиноких аскетов уменьшал доходы горожан, вынужденных материально обеспечивать свои семьи, и побуждал их обвинять монастыри в экономической конкуренции, основанной на дешёвом труде. Обучение у светских учителей стоило дороже образования, предоставляемого монастырями", – писал М. Вебер.
     Рост монастырей – это также распространение грамотности и утверждение христианской морали. Последнее сводилось не только к строительству храмов и высокохудожественному их оформлению, регулярным службам в них, молитвам перед началом работы, укреплению чувства общности, братства, но также к строительству лечебниц и "братских домов" (больниц), к формированию профессиональной этики...» [118].
     К. Бакс особо подчёркивает вклад, который внесли в развитие горных промыслов монахи-цистерцианцы. Спустя два века после того, как бенедиктинец Глабер (или Роберт) из Молезма в Бургундии основал в 1098 г. монастырь в Сито (по-латыни Цистерциум), по всей Европе насчитывалось около 60 тысяч «сыновей Сито», проживавших в 700 монастырях. Согласно К. Баксу, цистерцианские «белые монахи» прежде всего «хранили, совершенствовали и передавали навыки и знания» мирянам. Они были организаторами производства, горными инженерами, мастерами, в последнюю очередь квалифицированными рабочими; рядовые же горняки и металлурги набирались чаще всего из вчерашних крестьян.
     «Становясь рудокопом, крестьянин XII в. получал не просто свободу передвижения, но свободу вообще и независимость. Поначалу эта свобода не фиксировалась юридически, а лишь поддерживалась общественным мнением и церковью. До XII в. существовал изустный свод "горняцких правил и обычаев" кочевавших по всей Европе горняков. Лишь придя в Тренто (Сев. Италия), они заключили в 1185 г. первый письменно оформленный договор об отношениях с архиепископом, а в 1208 г. архиепископ Тренто составил для горняков первое в Европе горное уложение. В нём были чётко зафиксированы принципы свободы, равенства и братства в объявлении гор "общими для всех граждан, как богатых, так и бедных". В дальнейшем Горные уставы, Горное право поставили на твёрдую правовую основу отношения горняков между собой, с властями, церковью, с различными социальными слоями. Причём во многих случаях горняк и свободный гражданин города стали синонимами» [118].
     В противовес Карлу Баксу и Максу Веберу, Жорж Дюби указывал на незначительное участие монахов в распашке новых земель. Клюнийцы и бенедиктинцы старого устава вели жизнь сеньориального уклада, значит, праздную, а новые ордена в XII в. устраивались на уже освоенных, по крайней мере частично, землях, интересовались прежде всего скотоводством и, следовательно, относительно мало занимались расширением пашни; и, наконец, заботясь о сохранении своей пустыни, держа крестьян на расстоянии от себя, новые аббатства скорее способствовали защите отдельных лесных массивов от распашек, которые бы им без этого угрожали [64]. Относительно цистерцианцев Жак Ле Гофф отмечает, что в середине XII в., «когда цистерцианцы обзавелись мельницами, св. Бернар (основатель знаменитого цистерцианского монастыря в Клерво, жил в 1091-1153 гг. – А. А.) угрожал их разрушить, потому что они представляли собой центры сношений, контактов, сборищ и, хуже того, проституции» [64]. Впрочем, ниоткуда не следует, что борьба святого Бернара с мельницами увенчалась успехом.

                Учёность мирян

     «На протяжении всего периода средневековья, по крайней мере вплоть до начала XIII века, церковь даже в Италии практически имела в лице своих монахов и священников монополию на учёность и даже на грамотность. Феодальное управление осуществлялось церковью, о чём сегодня свидетельствует слово "clerk"» (обозначающее как клирика, так и клерка. – А. А.) [103].
     Но в XII в. образованный мирянин перестаёт выглядеть чем-то необыкновенным. «Наряду с охотой и военными забавами, которые надолго ещё останутся излюбленным времяпрепровождением, богатое рыцарство начинает больше, чем раньше, интересоваться наукой и поэзией; растёт грамотность, расширяются умственные потребности. В новый рыцарский кодекс, наряду с культом храбрости и военных доблестей, включается требование "куртуазности" (corteisie) как собирательное понятие "светскости", "вежества", учтивых манер, знакомства с поэзией и музыкой, способности тонко и изящно чувствовать. Высшие круги рыцарства тянутся за пышным королевским двором, где культивируются хорошие манеры, изящные наряды, где процветают и поощряются искусства. В этой среде женщина занимает более почётное положение; в замковых залах собирается изысканное общество, которое интересуется вопросами личности и метафизикой любовных чувств» [46]. Рыцарю теперь полагается иметь Даму и служить ей; Дама вручает своему рыцарю локон, перчатку, кольцо и снурок в знак принятия на службу.
     В стихотворном романе «Иосиф Аримафейский», написанном Робертом де Борроном в царствование Генриха II, впервые излагается легенда о Святом Граале – таинственной чаше, в которой Иосиф Аримафейский собрал кровь, стекавшую из ран распятого Христа; в дальнейшем эта легенда сплелась с преданиями о короле бриттов Артуре и его рыцарях Круглого Стола.
     Европейская культура остаётся в это время двуязычной. «Люди столетиями привыкали мыслить на одном языке, а писать на другом. Если нужно было послать кому-то письмо, то человек диктовал его писцу на своём родном французском или немецком языке, писец записывал по-латыни, в таком виде оно следовало с гонцом или попутчиком к получателю, а там новый писец или секретарь переводил неграмотному адресату его содержание обратно с латыни на родной язык. Знание латыни было первым признаком, отделявшим "культурного" человека от "некультурного"; в этом отношении разница между феодалом и мужиком меньше ощущалась, чем разница между феодалом и клириком. Поэтому всякий, кто стремился к культуре, стремился к латыни. О том, что между клириками латынь была живым, разговорным языком, не приходится и напоминать: только на латыни могли общаться в соборной школе или университете студенты, пришедшие кто из Италии, кто из Англии, кто из Польши. Но и между мирянами знакомство с латынью – хотя бы самое поверхностное, показное, – было чем-то вроде патента на изящество. Поэтому когда весной на городских площадях и улицах юноши и девушки пускались водить хороводы (а зимой и в непогоду плясали даже в церквах, где латынь глядела со всех сторон, и духовные власти боролись с этим обычаем, но тщетно), – то это делалось под пение не только французских и немецких песен, но и латинских... А чтобы смысл песен не совсем оставался недоступен для танцующих, к латинским строфам порой приписывались строфы на народном языке на тот же мотив» [77].
     Ещё дальше шли некоторые ваганты – бродячие клирики, сочинявшие и исполнявшие написанные хореем песенки самого различного содержания. Иногда к песне на латинском языке сочинялся припев на народном. В 1130-х -1140-х гг. в городах Франции (Париж, Орлеан, Реймс и др.) большой известностью пользовался Гугон Орлеанский по прозвищу Примас – «Старейшина» (умер ок. 1160 г.). Другим известнейшим вагантом был Вальтер Шатильонский; родом из Лилля, он жил в Англии, входил в кружок Бекета, а в 1170 г. после убийства Бекета бежал на континент и стал преподавателем в Шатильоне, на границе Шампани и Бургундии. «Вальтер Шатильонский и его школа (а отчасти ещё до них – Примас Орлеанский) перемешивают латинский и народный язык ещё гуще, начиная фразу по-латыни и кончая её по-французски или наоборот... Вот образец такой двуязычной песни из Буранского сборника (N 185) в блестящем переводе Л. Гинзбурга, где немецкие строки переведены, а латинские оставлены в неприкосновенности:

Я скромной девушкой была
Virgo dum florebam,
Нежна, приветлива, мила
Omnibus placebam.

Пошла я как-то на лужок
Flores adunare,
Да захотел меня дружок
ibi deflorare

Он взял меня под локоток
Sed поп indecenter,
И прямо в рощу уволок
Valde fraudulenter.

Он платье стал с меня срывать
Valde indecenter,
Мне ручки белые ломать
Multum viotenler.

Потом он молвил: 'Посмотри
Nemus est remotum!
Всё у меня горит внутри!"
Planxi et hoc totum

"Пойдём под липу поскорей
Non procul a via:
Моя свирель висит на ней
Timpanum cum liга"

Пришли мы к дереву тому,
Dixit: sedeamus!
Гляжу: не терпится ему
Ludum faciamus!

Тут он склонился надо мной
Non absque timore;
"Тебя я сделаю женой
Dulcis es cum ore!

Он мне сорочку снять помог
Corpore detecta,
И стал мне взламывать замок
Cuspide erecta.

Потом схватил колчан и лук –
Bene venebatur,
Но если б промахнулся вдруг
Ludus compleatur!
      [77, ее. 478-479].

     Если клирики пишут в основном вcё же на латыни, то большинство мирян предпочитают национальные языки. Кажется, наибольшей плотностью авторов и исполнителей национальных песен (трубадуров) на единицу территории мог похвастаться Прованс.
     Как говорилось выше, первым трубадуром считается герцог Аквитании Гильом IX. К знати относились и упомянутый в связи со вторым крестовым походом великий трубадур Джауфре Рюдель, сеньор Блайи, и знаменитый Бертран де Борн. Но трубадурами становились люди самых разных сословий. Вот некоторые отрывки из их жизнеописаний.
     «Фолькет Марсельский был сын некоего генуэзского купца по имени мессер Альфонсо, который, скончавшись, оставил Фолькета весьма богатым человеком. Но тот больше ценил доблесть и славу и стал служить у достойных сеньоров и доблестных мужей, с ними сходясь и их одаривая в угоду им, и постоянно ездил туда и сюда». Дамой Фолькета стала жена его сеньора эн Барраля, мадонна Азалаис де Рокамартин. «Но вот умерла дама и умер муж её, эн Барраль, весьма его чтивший (выражение ревности со стороны мужа считалось неприличным, некуртуазным. – А. А.), и умерли добрый наш король Ричард (Львиное Сердце), добрый наш граф Раймон Тулузский и король Альфонс Арагонский. И тогда, ради печали по даме своей и по князьям, вышел он из мира и удалился в монастырь цистерцианского ордена (ок. 1200 г.). Жена же его и двое сыновей тоже постриглись в монахи. Был он назначен настоятелем богатого аббатства в Провансе под именем Торонет, затем епископом в Тулузе, где и умер».
     «Гильем Фигейра родом был из Тулузы, сын портного и сам портной. Когда французы овладели Тулузою (в начале XIII в., во время т. н. "альбигойских войн". – А. А.), бежал он в Ломбардию. Пел он хорошо и владел трубадурским художеством и стал городским жонглёром (т. е. исполнителем чужих песен. – А. А.). Не из тех он был, кому по нутру подвизаться в высшем обществе среди знатных сеньоров, зато очень нравился он шлюхам, девкам публичным и владельцам таверн».
     Трубадуром был и Раймбаут Оранский (ок. 1147-1173 гг.), могущественный «сеньор Оранжа, Куртезона и множества других замков, муж ладный, сладкоречивый, весьма сведущий в законах вежества и искусный во владении оружием». Он полюбил графиню д’Юржель, дочь маркиза Буски. «Долгое время направлялись помыслы его к этой графине, любил же он её не видя, и так никогда и не собрался пойти на неё поглядеть. Слыхал я от неё, в бытность её уже монахиней, что ежели бы тогда он пришёл, то она бы такую даровала ему усладу: тыльной стороной руки позволила потрогать голую свою ногу».
     Комментатор трубадура Маркабрюна пишет: «Маркабрюн был подкидыш, найденный у ворот некоего богатого господина, так что никогда и не узнали, кто он и откуда взялся. И эн Альдрик де Вилар воспитал его, а затем он так долго находился при трубадуре по имени Серкамон, что и сам взялся за трубадурское художество. До того прозывали его "Пустожором", а с этого времени дали ему имя Маркабрюн. Кансону же тогда ещё никто не именовал кансоною, а всё, что пелось, называлось песнью. Пошла о нём великая по свету молва, и все его слушали, боясь его языка, ибо настолько был он злоречив, что владельцы одного замка в Гиени, о коих он наговорил много худого, в конце концов предали его смерти».
     Вот начальные строфы одной из песен Маркабрюна.

Как-то раз на той неделе
Брёл я пастбищем без цели,
И глаза мои узрели
Вдруг пастушку, дочь мужлана:
На ногах чулки белели.
Шарф и вязанка на теле,
Плащ и шуба из барана.
Я приблизился: "Ужели,
Дева, – с губ слова слетели, –
В ас морозы одолели?
"Нет, – с казала дочь мужлана, –
Бог с кормилицей хотели,
Чтобы я от злой метели
Становилась лишь румяна".
"Дева, – я сказал, – отрада
Вы для рыцарского взгляда,
Как и крепкая ограда
Я для дочери мужлана;
Вы одна пасёте стадо
Средь долин, терпя от града,
Ливня, ветра и бурана".
"Дон, – в ответ она, - измлада
Знаю я, чего мне надо;
Чары ваших слов – привада, – 
Мне сказала дочь мужлана, – 
Для таких, кто вечность клада
Видит в блеске лишь; услада
Их – вдыхать пары дурмана".

                Первые университеты

     Появление образованных мирян усложнило задачи церкви. Теперь недостаточно было просто твердить религиозные истины. Джон Бернал пишет: «Необходимо было обучить духовенство мыслить и писать: духовные и светские притязания церкви следовало доказать и отстоять. Сначала эта потребность была удовлетворена учреждением соборных школ, например в Шартре и Реймсе. К XII веку они выросли настолько, что смогли стать университетами с твёрдыми курсами обучения семи свободным искусствам, философии и, что наиболее важно, теологии» [103].
     По мнению же Михаила Гаспарова, «университеты вовсе не были прямыми потомками соборных школ. Во-первых, масса молодёжи, стекавшейся учиться в новых центрах образования, была гораздо многолюднее и пестрее, чем столетием раньше, – там, где сходился учащийся люд со всех концов Европы, для него требовались совсем другие формы организации, чем в соборных школах, собиравшим учеников в лучшем случае из нескольких окрестных архиепископств. Во-вторых, эта масса молодежи была гораздо разборчивее, чем столетием раньше; её привлекали не стены школы, а личность преподавателя, и когда знаменитый Абеляр покинул собор Парижской Богоматери и стал читать свои лекции то тут, то там, по окрестностям Парижа, то вокруг него толпилось не меньше студентов, чем когда-то в соборной школе. Но и учителя и ученики были обычно пришельцы, люди бесправные; чтобы оградить своё право на существование, они должны были соединиться в корпорацию и испросить у папы привилегию о своих правах, которую тот охотно давал. Такие корпорации учителей-магистров и учеников-школяров и были первыми европейскими университетами: в XII в. так сложились старейшие среди них, Парижский и Болонский... Университеты были, таким образом, изъяты из-под власти местных светских и даже духовных властей: в Париже начальником университета считался канцлер собора Парижской богоматери, но власть его была номинальной. Университет состоял из низшего, самого многолюдного факультета семи благородных искусств и трёх высших факультетов -богословского, медицинского и юридического; организация их напоминала учёный цех средневекового образца, в котором школяры были учениками, бакалавры – подмастерьями, а магистры семи искусств и доктора трёх наук – мастерами» [77].
     Ле Гофф также связывает университеты с городами: «В течение XII в. городские школы решительно опередили монастырские. Вышедшие из епископальных школ, новые учебные центры благодаря своим программам и методике, благодаря собственному набору преподавателей и учеников стали самостоятельными. Так называемая схоластика была дочерью городов. Она воцарилась в новых учебных заведениях – в университетах. Учёба и преподавание наук стали ремеслом, одним из многочисленных видов деятельности, которые были специализированы в городской жизни. Показательно само название "университет", "universitas", иначе – корпорация» [64].
     «Первый католический университет в Италии возник в Салерно на базе мусульманской медицинской школы в конце XI века. В 1162 году появился университете в Болонье (на базе юридической школы), чуть позже – Парижский университете (на базе богословской школы). В конце XII века начал работать университет в Оксфорде. В 1226 году был основан первый имперский университет в Неаполе (по желанию Фридриха II Штауфена)» [67].
     Дж. Бернал даёт несколько иную датировку: «Основание или скорее признание первого и наиболее известного из них, Парижского университета, относится к 1160 году. Идея университета – studium generate (общее обучение), где все предметы могли изучаться вместе, была не совсем новой. В античные времена действовали школы в Афинах и Александрийский мусейон (музей); мусульмане в течение ряда веков уже имели свои школы при мечетях – медресе, в которых наряду с религией изучалась философия, и уже с XI века существовала медицинская школа в Салерно. Хотя новые средневековые университеты были скопированы со всех этих школ, их обучение носило более общий и систематический характер, и они рано заняли в мире христианства особое место как хранилища знания. Болонский университет был основан почти в одно время, если не раньше, с Парижским; Оксфордский, практически как филиал Парижского, – в 1167 году, Кембриджский – в 1209 году. Затем были основаны университеты в Падуе – в 1222 году, Неаполе – в 1224, Саламанке – в 1227...
     Практически научного в этом обучении давалось очень мало. Арифметика представляла собой подсчёт, геометрия – первые три книги Эвклида; астрономия едва ушла чуть дальше составления календаря и того, как вычислить дату пасхи; физика и музыка были весьма далеки от жизни и теоретичны. С миром природы или практическими ремёслами контакт был весьма невелик, так же как интерес к нему, но, по крайней мере, любовь к знанию и интерес к спору прививались...» [103]. «В математике и астрономии, несмотря на лучшее положение дел, в основном наблюдается та же картина. Леонардо Пизанский по прозвищу Фибоначчи (Fibonacci, сокращение от filius Bonacci – «сын Боначчо». – А. А.) (1202) ввёл в христианском мире арабскую алгебру и индийское исчисление. Он сам был крупным математиком, но не создал школы, и математика не двинулась вперёд сколько-нибудь значительно до эпохи Возрождения. В механике Джордано Неморарий (ум. ок. 1237) в довольно простом изложении теории рычага выдвинул принцип равенства работы, которую проделывает машина, с той, которая ей передаётся, но этот принцип не имел и не мог иметь воздействие на механику того времени, обусловленную тогдашним состоянием техники» [103].
     «Именно в этот мир ограниченной и жадной интеллектуальной деятельности была привнесена арабская учёность, а вместе с ней значительно более широкая струя классического знания, чем то, что сохранилось на западе. Начавшаяся с нескольких работ в XI веке, эта струя превратилась в могучий поток в XII веке, когда значительная часть арабских и греческих классиков была переведена на латинский язык, преимущественно с арабского, а некоторые работы – прямо с греческого языка. Большинство переводов было сделано в Испании, некоторая часть – в Сицилии» [103].
     «Арабские цифры были изобретены в Индии в V веке, незадолго до появления ислама. Арабы переняли их в Vll-VIII веках и распространили в халифате. В конце X века европейцы заимствовали эти цифры из Кордовского халифата, но в обиход они вошли только в XV веке – во Флоренции» [67].
     Распространению знаний весьма способствовало всё более широкое применение бумаги. Из Китая в середине VIII в. бумага попала в Самарканд, несколько позже в Багдад, затем в Египет (X в.), Марокко и Испанию (XII в.). В конце XII в она проникла в Южную Францию.
     Если роль крестоносных государств Леванта в европейско-мусульманских контактах оценивают по-разному, то роль Пиренейского полуострова сомнению не подлежит. «Достаточно сказать, что в испанском языке свыше 4 тыс., а в португальском более 1 тыс. слов арабского происхождения. Все они – из области военной и морской терминологии, юридических и административных понятий, названий предметов домашнего быта, ремесла и сельского труда, строительной, коммерческой, хозяйственной, научной, культурной, художественной и прочей лексики» [28].«Византийцам франки не доверяли – раскол церквей и народов Западной и Восточной Европы уже практически состоялся. Напротив, в исламских университетах Андалусии была веротерпимость; большинство профессоров были иудеи, а среди студентов – немало католиков. Здесь можно было изучить все эллинские науки и многие арабские открытия, особенно в медицине и химии» [67]. «В астрономии "Альмагест" Птолемея был в 1175 году переведён Жераром из Кремоны с арабского языка. Изучение этого труда вместе с таблицами новейших астрономических наблюдений, составленными в XIII веке по приказу короля Апьфонсо Мудрого на основе ранних арабских наблюдений, сделали возможным существование эллинистической астрономии в христианском мире» [103]. Недаром Бернард Шартрский в XII в. сказал: «Мы лишь карлики, взобравшиеся на плечи гигантов, но видим благодаря этому дальше их».
     На Пиренейском полуострове жило значительное количество евреев. «Во время господства арабов и мавров их положение было весьма благоприятным, но в XI в., когда халифат раздробился, оно резко изменилось к худшему, и это вызвало массовую эмиграцию. Во время реконкисты евреи устремились навстречу завоевателям. Они служили в качестве посредников между испанцами и мусульманами, выступали даже и в качестве военной силы. Главным образом евреи занимались торговлей, но многие были представителями учёности, выступая в качестве профессоров, медиков, писателей. Кастильские короли XI-XII и отчасти XIII в. оказывали покровительство евреям, за исключением Фердинанда III Святого, который их сурово преследовал и изгонял из страны» [11]. «В городах евреи образовали значительные общины. Знаменитый географ аль-Идриси писал в XII в. о том, что в аль-Андалусе евреи "богаче, чем где бы то ни было в мусульманских странах"» [28].
     Наряду с Пиренейским полуостровом в контактах европейцев с мусульманами большую роль играла Сицилия. «Мусульманский путешественник Ибн-Джубайр, посетивший Палермо во второй половине XII в., пришёл в восхищение от королевского двора, где бок о бок жили нормандцы и сицилийцы, греки и мусульмане. Латинский, греческий и арабский были тремя официальными языками королевской канцелярии... Это был центр переводов с греческого и арабского, очаг слияния разных художественных стилей, о чем свидетельствуют великолепные церкви Чефалу, Палермо и Монтереале, в которых христианские, романские и готические элементы достигли оригинального синтеза с традиционными византийским и мусульманским стилями» [64]
     Первые христианские университеты, в отличие от исламских, веротерпимостью не отличались. Они сами являлись частью римско-католической церкви и обслуживали ее нужды. «Парижский университет, крупная церковная корпорация, подчиненная власти папы, обязан Филиппу-Августу своей независимостью по отношению к прево столицы; в 1200 г., ещё раньше, чем он сделался корпорацией, раньше, чем стал юридическим лицом, имеющим свою печать, его преподаватели и ученики были признаны подсудными исключительно церковному суду» [30].

                Правоведение

     В XI-XIII вв. в странах Западной Европы систематизируются и развиваются различные отрасли права.
     В Северной Италии складывается школа правоведов-глоссаторов, занимающихся толкованием текстов позднеантичного периода – Свода римского гражданского права и Дигест (название школы происходит от гпосс – заметок на полях текстов). Практических задач глоссаторы перед собой не ставили: их целью было прояснение смысла римских текстов, которые, с точки зрения средневекового европейца, имели абсолютную ценность как воплощение римского величия и римской культуры. «Они даже не пытались сравнить Дигесты с действовавшими в государстве правовыми нормами. В силу авторитетности для них римского права глоссаторы считали его легитимно действующим законом. Вместо этого они проводили подробнейшее исследование текстов Дигест, тщательно изучая мельчайшие детали» [98].
     Хотя деятельность глоссаторов носила в основном научный и педагогический характер, потребность в её результатах была так велика, что «уже первые глоссаторы, вступившие на поприще юридической деятельности, сразу же оказались на самых высоких постах при императорском дворе, заняв должности личных советников императора. Образование, полученное во время учёбы в школе глоссаторов, открывало перед её выпускниками широкую дорогу к достижению карьеры на самом высоком политическом и административном уровнях. Весьма характерная деталь: число студентов в Болонской юридической школе в период ок. 1200 г. составляло 10 тыс. человек. Первые юридические университеты, возникнув сначала в Северной Италии, стали быстро распространяться по всей Западной Европе, привлекая к себе всё большее внимание, особенно в южной части Франции» [98].
     Основателем школы глоссаторов был некто Ириней, о котором нет почти никаких сведений. «Известно только, что в 1118 г. он был еще жив и что его глоссы сохранились и дошли до нас в виде составленного (уже после его смерти) глоссаторами сборника. В середине XII в. появилось известное общество глоссаторов (quatuar doctores –общество четырех докторов), в которое входило четверо учёных: Булгар (Bulgarus), Мартин (Martinus), Xyro (Hugo) и Якоб (Jacobus). В 1158 г. эти учёные занимали посты императорских юристов при дворе императора "Священной Римской империи" Фидриха I Барбароссы и выступали в качестве советников императора в решении спорных вопросов, возникавших между императором и ломбардским союзом городов. Следующими довольно известными в свой время глоссаторами были юридически совершенно самостоятельные учёные Плацентин (Placentinus), умерший приблизительно в 1192 г., и Азо (Azo), умерший до 1235 г. Совместная работа этих двух ученых, известная под названием "Summa codicem", явилась одним из наиболее значимых трудов в области правоведения в период Средневековья» [98].
     Цели всех глоссаторов были едины, но в подходах к нормам римского права среди них проявлялись принципиальные различия. Если Булгар настаивал на безусловном соблюдении буквы и духа римских законов, то Мартин и его последователи, именовавшиеся госианцами (по месту рождения Мартина – городу Госия), подчеркивали первенство справедливости и законности. В частности, в соответствии с римским правом, приданое жены, умершей раньше мужа, возвращалось тому, кто его давал – то есть, как правило, ев отцу. И Булгар по смерти своей жены добровольно вернул приданое тестю, несмотря на наличие детей. Мартин же считал, что если у покойной остались дети, то справедливо оставить приданое в eё семье.
     При той огромной роли, которую играла христианская церковь, естественно, большое значение придавалось церковному, или каноническому, праву. «Уже в I в. начали проводиться христианские собрания для принятия всеобщих решений, например, по вопросам управления. Со временем возникло большое число постановлений крупных церковных единств, подобных папским декреталиям, которые считались имеющими юридическую силу... По причине высокой аргументационной ценности, которая в позднеантичном праве приписывалась документам (эта оценка и сегодня силой традиции сохраняется в европейской нотариальной службе) и всеобщей неграмотности, церковь получила оружие, которым легко могла злоупотреблять. Это проявилось в фальсификациях, в частности, в фальсификационной школе в Реймсе, где в борьбе за епископское место создавались решения церковных соборов и Папы, названные псевдоисидорийскими декреталиями... Когда в XII в. составлялись авторитетные сборники ранних канонических законов, в них были некритически включены извлечения из псевдоисидорийских декреталий, в том числе и из Дарственной Константина...
     Первая из авторитетных компиляций появилась примерно в 1140 г. в Болонье под влиянием изучения римского гражданского права. Eё автором был монах Грациан. Компиляция в основном основывалась на папских декреталиях и получила название декрета Грациана (Decretum Graciani), или свода Декретов (Corpus decretorum)» [98].
     В области кодификации обычного права пионерами стали англичане. «В Англии выдающийся вклад в развитие юридической науки внесли в конце XII в. Глэнвил, а в первой половине XIII в. Брэктон. Их деятельность не имела современного аналога на континенте. Глоссаторы в Болонье работали над Дигестами, а не над исконным правом. Материалом канонистов было универсальное каноническое право... Одной из основных задач английских адвокатов со второй половины XIII в. была помощь истцам в выборе правильного иска в общем праве...
     При большой потребности в юриспруденции, направленной на систематизацию процессуальной системы и тем самым – также материальных правил общего права – было естественным (как в свое время в Риме) рассматривать труды ведущих правоведов как авторитетные источники. Именно так оценивались уже в средние века трактат Глэнвила "О традиционном праве и законах королевства Англии", написанный в конце правления Генриха II (1154-1188 гг.), и обширный трактат Брэктона "О традиционном праве и законах Англии", созданный с середине XIII в.» [98].
     «Чтобы получить представление о необычайной сложности законотворчества в средние века, нужно, однако, посмотреть на него с точки зрения двух различных экономических систем: деревни с eё аграрным хозяйством и городов с их мануфактурами, торговлей и мореплаванием. Разные экономические потребности обусловили различие между городским и поместным правопорядком, которые, будучи основаны на противоположных фундаментальных интересах, нередко приводили к конфликтам.
     В городском праве господствовали интересы торгового оборота, в то время как поместное право выдвигало на первый план защиту права владения. Это привело, в частности, к абсолютно различным правилам предъявления претензии на движимое имущество – форму капитала, которая в то время играла гораздо большую роль в накоплении, чем сейчас. В деревне собственник обязательно получал назад украденное. В городах же сложилось множество компромиссных решений, основанных на обязанности собственника заплатить выкуп, если он хотел вернуть себе украденное.
     Самостоятельные правовые системы в городах, постепенно освобождавшиеся от феодального влияния, возникали сначала как решения, принимавшиеся городским советом в отношении того или иного частного случая. Решения записывались в протокол (городскую книгу) и рассматривались как прецедент. На них, в свою очередь, основывались частные и официальные записи традиционного городского права. Постепенно они превратились в официально изданные городские законы.
     Юридическое качество городских законов было очень пёстрым. В больших городах с высокоразвитым производством, оживленной торговлей и мореплаванием правовые нормы решения различных проблем, прежде всего экономических, складывались рано – либо на основании римских законов, либо самостоятельно, как, например, в Северной Германии, которая не находилась в таком тесном контакте с римским правом, как города на юге и западе. Это обусловило во многих случаях необычайно высокий уровень законодательства. Некоторые ганзейские законы, например, особенно важное для кредитных отношений залоговое право на недвижимость, были разработаны на более высоком уровне, чем соответствующие римские. В маленьких городах законы были более примитивными. Поэтому такие города нередко обращались к ведущим торговым городам с ходатайствами о возможности пользоваться их законами. Так возникали большие юридические объединения городов, в которых Совет городов-метрополий часто выполнял функции высшей инстанции по отношению к суду дочернего города. Примерами подобных городов-метрополий являются Любек, одно время имевший более 100 дочерних в юридическом отношении городов, Магдебург, городское право которого было принято во многих городах Средней Германии и распространило своё влияние далеко на Восточную Европу, и Лондон» [98].

                Еврейская диаспора и еврейская учёность

     К началу II тысячелетия от Р. Х. иудаистские еврейские общины, разбросанные по всему Средиземноморью, сохранились в виде мелких, но многочисленных вкраплений среди огромных масс христиан и мусульман. Их принято обозначать греческим словом диаспора – «рассеяние».
     В Европе «к началу XI в. евреи проживали по всей территории современной Северной Франции, Англии и Германии. Множились еврейские школы, особенно в Рейнских землях, где было положено основание ашкеназийскому еврейству. Термин "ашкенази" относится к евреям, ведущим своё происхождение от этой ранней общины в Рейнских землях – общины, которая распространилась в средние века на территорию Польши, а позже – Россию, Соединённые Штаты и Израиль. По сути, их потомки составляют большинство еврейского населения США» [121].
     «Культура испанских евреев во многом отличалась от культуры евреев в прочих частях средневековой Европы. Традиция иудео-арабского золотого века была жива в их исторической памяти. Вплоть до XIV в. они были гораздо глубже интегрированы в общество в целом, чем евреи-ашкенази. Короче говоря, испанские евреи считали себя особой ветвью евреев, и до сего дня их потомков называют сефардами, от древнееврейского слова, означающего Испанию» [121].
     Хотя в быту европейские евреи говорили обычно на местных языках (вероятно, с сильным акцентом), а религиозных целях они использовали древнееврейский – иврит, близкий к арабскому и прочим семитским языкам.
     Большинство евреев жили, замкнувшись в рамках своей общины. Несомненно, сама азиатская внешность евреев, их манера речи и поведения, их запахи (чеснок – важнейший элемент еврейской кухни), весь образ жизни казались европейцам глубоко чуждыми, а потому пугающими и враждебными. На эту расовую неприязнь накладывались религиозные различия.
     В течение многих веков живя небольшими общинами среди других народов, евреи сохранились как нация только благодаря тому, что их связывали (одновременно отделяя от всех остальных) общие культурно-религиозные ценности. Основу этих ценностей составили культ национального бога Яхве и тесно связанная с ним религиозная учёность.
     Еврейская учёность очень сильно отличалась от христианской. Жизнь правоверного иудея проникнута религией в гораздо большей степени, чем жизнь мусульманина или христианина. Правда, в основе иудаизма, как и христианства, лежала Библия (Ветхий завет). Но для еврея Библия, и прежде всего Тора (Пятикнижие Моисеево), значит гораздо больше, чем для христианина (особенно, если учесть, что большинство средневековых христиан Библию не читали). В "Мидраше" (иудаистском комментарии к Ветхому завету) сказано: «Тора говорит: я была планом сотворения мира. Архитектор составляет план, чертежи: где быть коридорам, где быть залам. Бог заглядывал в Тору и создавал Вселенную».
     «Библия у евреев давно обросла преданием, которое постепенно было записано и составило основу Талмуда – книги, христианам совершенно неизвестной. Талмуд – "многотомный сборник еврейской религиозной литературы, сложившийся в течение многих веков, с IV в. до н. э. по IV в. н. э. Столетиями первоначальное содержание Талмуда передавалось от поколения к поколению изустно. Поэтому в отличие от Библии ("писаного закона") Талмуд назывался устным законом. Письменное оформление накопившегося в огромном количестве талмудического материала началось в III в. н. э. и закончилось в V в. В основе талмудического творчества был Ветхий завет, в особенности первый его отдел – Пятикнижие, Моисеев закон, или Тора...
     Создавшаяся в результате многовековых наслоений вавилонская башня талмудической литературы представляет собой нагромождение искусственно соединённых дискуссий иудейского духовенства о культе, богословских рассуждений о догматике, поучений по вопросам морали, религиозных предписаний, законов, касающихся судопроизводства уголовных и гражданских дел, элементарных сведений о медицине, математике и географии, притч и пословиц, сказок, легенд, мифов, басен и т. п.» [122]. Такой всеобъемлющий характер в сочетании с авторитетом библейской учёности обеспечивал Талмуду роль главного, если не единственного, учебника жизни.
     Основу Талмуда составила Мишна – «Второучение», или «Повторение» (первичное учение –Тора). Начало записи Мишны положили учёные-хасидеи в III в. до Р. Х. (т. н. Мишна ришона – «первая Мишна»). Продолжил систематизацию рабби Акиба, один из духовных лидеров иудаизма, замученный римлянами в 132 г. от Р. Х. при императоре Адриане. Акиба опирался на галаху (предписания, содержащиеся в Торе) и агаду (легенды и мифы). «Акиба утверждал, что он при помощи галахи и агады в состоянии вывести любое законоположение не только из любого стиха Торы, но и из любой её буквы и даже чёрточки над буквой...
     Плод своих казуистических упражнений Акиба систематизировал и наподобие Мишны ришоны уложил в свод узаконений под названием Мишна ахрона, которая, как и первоначальная Мишна, стала основной частью талмуда» [122]. Ученик Акибы рабби Меир продолжил работу, а завершил её патриарх Иегуда Ганаси (150-220 гг. от Р. Х.), при котором «были включены в один сборник все законы, мнения и предания, хранившиеся в памяти учёных в течение нескольких столетий... Сначала Мишна была составлена только в качестве руководства для школ и законоведов, но с течением времени она сделалась священною книгою для народа, и на неё смотрели как на прямое продолжение Моисеевой Торы.
     "Мишна" состоит из шести отделов или "седарим"... Каждый отдел ("седер") разделяется на трактаты ("месихтот"), каждый трактат на главы ("пераким"), а каждая глава на статьи ("мишны" в тесном смысле). Язык Мишны – древнееврейский, но с арамейскими оборотами речи и с примесью греческих и латинских терминов. Способ изложения в Мишне очень своеобразен. Рядом с законоположениями часто выставляются спорные мнения, которые высказывались различными учёными по поводу этих законоположений. При этом обыкновенно не указывается, какое именно мнение вернее, ибо книга предназначалась для учёных и учащихся, которые сами должны были определить степень верности того или другого мнения. Отсюда возникли впоследствии многочисленные толкования к Мишне, вошедшие в состав Талмуда"» [65].
     Талмуд существовал в виде двух разных сборников. «Один такой сборник был собран в Тивериаде (Тверия в современном Израиле; после падения Иерусалима туда переселились иерусалимские книжники. – А. А.) – это палестинский Талмуд, другой – в Ираке, и это вавилонский Талмуд» [121]. «В духовных академиях палестинских городов Тивериады и Лидды в течение III-IV вв. разрабатывались дополнения к Мишне, получившие название Гемары. Палестинская Гемара прокомментировала всего 39 трактатов Мишны (из 63). Палестинская Гемара (Талмуд Иерушалми) не пользуется авторитетом даже у верующих евреев» [122]. Вавилонский Талмуд (Талмуд Бавли) был составлен примерно тогда же в Вавилонии (Ирак), входившей в состав Персидского государства.
     Авторы Талмуда точно так же, как средневековые христианские схоласты, решали, основываясь на Библии, важные для них вопросы мироустройства. Талмуд трактует, например, о семи небесах, на которых в определённом порядке размещаются солнце, скрывающий солнце занавес, манна для праведников, справедливость и "роса воскресения", ангелы, снег, дождь и туман. Выясняется вопрос о том, как Бог проводит время после сотворения мира; «талмудисты даже затеяли спор о длительности гневного состояния Яхве: по рабби Иоханану, это состояние длится 85,888 часа, по рабби Абайе – в течение первых трёх часов дня» [122].
     Но если в христианстве схоластика была уделом избранных и к концу европейского Средневековья изжила себя, в иудаизме она получила очень широкое распространение и продолжает в значительной степени удерживать позиции вплоть до наших дней. Каждый правоверный иудей-мужчина должен был как можно лучше знать Тору и Талмуд. «По словам рабби Симлая, над головой любого человеческого зародыша горит свет, и эмбрион видит от одного конца мира до другого. Никогда человек не живёт так счастливо, как в эти дни. Он постигает всю Тору, но в тот момент, когда он появляется на свет, ангел ударяет его по устам и заставляет забыть всё, что тот знал. Поэтому все свои дни человек должен целиком посвящать изучению Торы и талмуда» [122].
    Именно знатоки Талмуда, нередко образовывавшие династии учёных, на протяжении многих столетий составляли цвет еврейских общин. Так, Соломон Ицхаки, 1040 г. р . живший во французском городе Труа и известный под сокращённым именем Раши, написал на простом иврите комментарий к Торе и к вавилонскому Талмуду. «Он умер в Вормсе, в 1105 году, оставив после себя трёх дочерей, из которых одна была помощницей отца в его учёных трудах. Эти дочери вышли замуж за известных талмудистов и имели сыновей, которые прославились своей учёностью. И зятья, и внуки Раши продолжали его деятельность...
     Все зятья и внуки Раши и их многочисленные ученики были известны под именем тоссафистов, то есть "прибавителей", так как они писали свои учёные разъяснения к Талмуду в виде прибавлений к комментарию Раши» [65].
     Наибольшей известностью среди внуков Раши пользовался рабби Яков Там (ок. 1107-1171 гг.), носивший титул «раббену» («наш учитель»). Раббену Там, как и его дед, «жил во Франции, занимаясь виноделием и ростовщичеством. Во время 2-го крестового похода на него напали крестоносцы, но ему удалось спастись. Его считали наиболее авторитетным знатоком еврейского закона среди ашкенази того времени, и к его мнению прислушивались и сефардские и итальянские раввины. Его аннотации к вавилонскому Талмуду составляют базу тоссафота (др-евр. дополнения), безымянных кратких дискуссий на темы выдержек из Талмуда, которые со времени изобретения книгопечатания всегда выпускались вместе с комментариями Раши. Он участвовал в дебатах о грамматике иврита, модных в то время среди испанских евреев, и писал стихи в метрической системе, впервые освоенной им, вероятно, не без влияния Ибн Эзры» [121].
     Разумеется, не все евреи, особенно в молодые годы, готовы были удовлетвориться премудростями Торы и Талмуда. Иегуда Галеви, живший в Гранаде, принадлежал к тем людям, чью душу вечно терзает конфликт между гармонией искусства и величием Бога. «Много лет он был уважаемым врачом и столпом утончённой еврейской общины в Испании. Плодовитый поэт, он писал чувственные стихи о любви и изысканные панегирики своим друзьям, среди которых было много выдающихся политиков и раввинов.
     В зрелом возрасте мысли Галеви вернулись к благочестию. Он написал книгу религиозных размышлений под названием "Кузари", ставшую весьма авторитетной. По его мнению, несмотря на все религиозные чувства и верность еврейству, жизнь еврейских вождей в Испании была посвящена не служению Богу, а служению человеку. Он решил оставить семью и друзей и отправиться в Святую землю, чтобы окончить там пилигримом свои дни. Друзья отговаривали его, но он отвечал им длинными поэмами, в которых доказывал свою правоту и выражал непреклонную решимость служить Богу в одиночку.
     Сердце моё на Востоке, а я – на краю Запада. Как пищу вкушу, как ею мне насладиться?
     Он отверг греческую философию за то, что она вдохновляет человека опираться на собственные суждения, а не на религиозную традицию. Говорят, он даже дал зарок не писать стихов. В 1140 г. он отплыл в Палестину» [121]. Однако, добравшись до Александрии, Галеви вновь поддался мирским соблазнам и какое-то время даже писал любовную лирику. «Наконец, в 1141 г. он всё-таки отправился в конечный путь своего путешествия, и тут следы его теряются. Известно лишь, что в то же лето он умер – по пути ли к своей цели, или достигнув её – мы не знаем» [121].
     Одним из самых знаменитых евреев средневековья был Моисей бен Маймон, известный также как Рамбам или Маймонид. Он родился в 1135 г. в испанской Кордове, где его отец занимал пост духовного судьи (даян) местной еврейской общины. С ранних лет Моисей Маймонид, помимо Талмуда, изучал философию и естественные науки. Ему было 13 лет, когда Испания подверглась завоеванию исламскими фанатиками-альмохадами. Перед местными иудеями встал выбор: быть обращёнными в ислам или покинуть родные места. Несколько лет семья Маймонида скиталась по Испании, затем перебралась в африканский Фес. Но здесь также хозяйничали альмохады, и в 1165 г. им пришлось бежать в Палестину, откуда они перебрались на жительство в египетский Фустат.
     Благодаря находке архива в Фустате в 1890 г. мы сейчас неплохо представляем жизнь евреев средневекового Египта. «Книги, письма, договоры, торговые счета и транспортные накладные, брачные контракты, стихи, школьные письменные упражнения, речи, заклинания, – это  был задокументированный срез всей еврейской жизни от X до XIV в. Материал столь обширен, столь отрывочен и труден для расшифровки, что и теперь, век спустя, изучение его далеко не завершено. Но то, что уже сделано, позволяет в подробностях увидеть не только интеллектуальную сторону жизни, но и коммерческую и бытовую – информация, которой ни для какой другой части мусульманского мира мы не располагаем» [121].
     Маймонид в Фустате занялся медицинской практикой и одновременно писал сочинения по философии и религии. В обеих областях ему сопутствовал успех. В правление Салах ад-Дина (с 1169 г. как везира, а с 1175 г. как султана) Маймонид был его личным врачом. В письме к знакомому он так описывал свой тогдашний режим дня: «Султан живёт в Новом Каире, а я в Фустате.. Ежедневно по утрам обязан я являться ко двору. Если заболеет султан или кто-либо из жён или детей его, я остаюсь там почти целый день. Но и в те дни, когда всё благополучно, я могу возвращаться в Фустат только после полудня. Там я уже застаю в прихожей своего дома массу людей – магометан и евреев, важных особ и простолюдинов, судей и чиновников, дожидающихся моего возвращения. Я слезаю с осла, умываюсь и выхожу к ним, извиняясь и прося их подождать, пока я что-нибудь поем. Затем выхожу к больным, чтобы лечить их, и прописываю рецепты. Так уходят и приходят ко не люди до вечера. Вечером я чувствую крйанюю усталость и всё-таки веду учёную беседу, иногда до двух часов ночи. Только по субботам имею я возможность беседовать с членами общины и давать им наставления на всю неделю».
     Если медицина доставила Маймониду высокое общественное положение и популярность среди окружающих, то учёные беседы и сочинения сделали его религиозным авторитетом. Он получил звание «нагида», то есть старшины и патриарха всех египетских евреев, к его мнению прислушивались даже в дальних краях. «Маймонид – яркий пример интеллектуального типа раввина... Он очень много писал. Его еврейский правовой кодекс обобщает многовековую мысль евреев на простом раввинистическом иврите и излагает её в новой, рационально организованной системе. Его медицинские трактаты, написанные по-арабски, изучались и неевреями. Его "Проводник для озадаченных", также написанный по-арабски, стал одной из знаменитейших книг в средневековой еврейской философии, в затуманенных выражениях излагающей довольно далеко идущие идеи о религии, вызвавшие в тот чрезвычайно традиционалистический век немалые подозрения. Вокруг этой книги велось множество споров, особенно когда она была переведена на иврит и попала в руки не столь искушённых в философии евреев в интеллектуально менее утончённых христианских странах» [121].
     По смерти в 1193 г. Салах ад-Дина Маймонид исполнял обязанности придворного врача при его преемниках. Умер он в 1204 г. 69 лет от роду. «В Каире его оплакивали не только евреи, но и магометане, а в Иерусалиме еврейская община установила пост и молитву по случаю тяжёлой утраты. Прах Маймонида был перевезён в Святую землю и похоронен в Тивериаде. Единственный сын Маймонида, Авраам, был его преемником в должностях придворного врача и "нагида" египетских евреев» [65].   
     В иудаизме в значительно большей степени, чем в христианстве, сохранились древние языческие верования, в том числе вера в духов и демонов. «По Талмуду, они подразделяются на шедим (пустынников), мазиким (разрушителей) и рухим (злых духов). Каждый класс демонов подразделяется на множество видов. Рабби Иоханан, например, насчитывал триста видов шедим… Главное местопребывание демонов – развалины, чердаки, кладбища. Злые духи обитают также в кустах, близ отхожих мест и т. п.» [122]. «Талмуд не только допускает наличие бесчисленных демонов обоего пола, земных и водяных, дневных и ночных, в нём разработана специальная рецептура для борьбы с ними. Вот, к примеру, как Талмуд разрешает вопрос о том, можно ли ночью пить воду: кто это делает, подвергает себя смертельной опасности. Что же делать, если ночью пить захочется? Надо поступить таким образом: если в той же комнате есть ещё кто-нибудь, надо разбудить его и сказать ему: "Мне пить хочется". Если же человек один, то надо ударить крышкой кувшина по кувшину и сказать самому себе: "Ты (имярек) сын (имярек), твоя мать предостерегала тебя и сказала тебе: берегись Шаберири, Берири, Рири, Ри (название бесов. – М.Б.), которые, находятся здесь в белых кубках". После этого можно пить, ничего не боясь (Абода зара, 12б)» [122].
     Верующий еврей с прикреплёнными ко лбу и к рукам филактериями (ящички со священными текстами), отказывавшийся есть свинину и готовящий еду по непонятным правилам (детально описанным в Библии, но рядовой европеец этого не знал), пишущий удивительными знаками справа налево да ещё бормочущий молитвы (или заклинания?) на непонятном и странном языке, – разумеется, такой еврей представлялся европейцу колдуном.
     «Всё возраставшая изоляция евреев отчасти явилась следствием их экономического положения. В те времена жизнь Европы строилась по принципам феодализма, согласно которым большинство людей были прикреплены к земле и платили её владельцам верностью и военной службой. Евреи же, которых с самого начала переселяли туда в коммерческих целях, в эту систему не входили. Они обязаны были хранить верность королю, князю или епископу, пригласившему их в свои владения. Занимаясь преимущественно торговлей, евреи имели тенденцию селиться в городах, а не в феодальных поместьях. Таким образом, в силу одного только социального статуса, безотносительно к религиозным верованиям и экзотическим ритуалам, они всё равно считались бы чужаками. Живя в городах, многие евреи с удовольствием занялись бы, надо полагать, и ремёслами, но последние всё более контролировались гильдиями, допускавшими в свои ряды только христиан». [121].
     «В глазах невежественного средневекового европейского крестьянства евреи со своими странными обычаями выглядели не просто чужаками, но и колдунами и бесами, исполняющими какие-то таинственные, магические ритуалы, вероятно, направленные во вред человеку и Богу. В это время и в этой среде появился ужасный навет – обвинение в том, что евреи якобы используют кровь христиан в своих религиозных обрядах, особенно в пасхальных. Этот навет преследовал евреев не только в средние века, но жил даже и в 1911 г. Первый случай расправы по этому поводу имел место, по-видимому, в Норвиче, Англия, в 1144 г. В 1171 г. некого еврея из Блуа обвинили в том, что он убил христианского мальчика и бросил труп в Луару, в результате пятьдесят евреев были заживо сожжены. В 1181г. триста евреев были убиты в окрестностях Вены после того, как исчезли три христианских мальчика...
     Другой навет, в который верили практически все в средневековой Европе, состоял в том, что евреи не могут противостоять искушению истязать Иисуса и что для удовлетворения этой своей страсти крадут предназначенные для причастия облатки из храмов и оскверняют их. Короли и высшее духовенство нередко старались защитить евреев от этих опасных суеверий, но невежественное низшее священство зачастую само насаждало их среди черни. В высокоразвитых исламских странах этого периода такое варварство было бы неслыханным делом; дискриминацию, которую испытывали евреи там, просто немыслимо было бы сравнивать с дикостью христианской Европы» [121]. «От подобных преследований и унижений были свободны только евреи южно-французской области Прованс. Здесь феодальные графы хорошо относились к евреям; местное христианское население, имевшее сношения с жителями соседней арабской Испании, было менее суеверно, чем на севере» [65].
     Крестовые походы и связанный с ними подъём христианского фанатизма ещё более отягчили положение европейских евреев и усилили их изоляцию. «Печальные последствия имела эпоха крестовых походов для гражданской жизни и внутреннего быта евреев в Германии. Главным последствием этой тревожной эпохи было чрезмерное обособление евреев от окружающего христианского населения. Как испуганное стадо овец, ожидая нападения хищника, сбивается в кучу, так и еврейство, видя себя среди врагов и ежедневно опасаясь взрыва народных страстей, всё более отдалялось от враждебной среды и замыкалось в сфере своих народных интересов. Другим последствием пережитого смутного времени было закрепощение евреев, в смысле усиления зависимости их от германских императоров, которые являлись их главными защитниками против разнузданной черни. С XII века евреи в Германии считались как бы рабами или крепостными императорского двора ("камеркнехты"). Они состояли не под охраною общих гражданских законов, а под охраною императора, как личная его собственность» [65].

Русь к XIII в.

     В стороне от Европы

     Изменения, которые происходили в XI-XIII вв. в Европе, не затрагивали Византийскую империю. «В православии в период его роста мы не только не обнаруживаем гильдебрандова папства; нет здесь и самоуправляемых университетов, подобных университетам Болоньи и Парижа. Не видим мы здесь и самоуправляемых городов-государств, как в Центральной и Северной Италии или во Фландрии. К тому же западный институт феодализма, независимый и находившийся в конфликте со средневековой западной церковью и средневековыми городами-государствами, если не полностью отсутствовал на Востоке, то наравне с церковью беспощадно подавлялся, следствием чего стало его запоздалое самоутверждение силой, когда императорская власть ослабла» [92]. Зато среди стран Западной Евразии только Византия с её сильной государственной (императорской) властью могла себе позволить иметь медные и оловянные монеты, которые западноевропейцы впервые увидели во время крестового похода в 1147 г.
     Если Византийская империя стояла в стороне от западноевропейских новаций, то Киевская Русь была от них практически полностью изолирована. Вдвойне это относится к её северо-востоку – Залесью, Волго-Окскому междуречью с Владимиро-Суздальской землёй. Борьба пап с императорами, монашеские ордена, крестовые походы, города-коммуны. трубадуры, ваганты, странствующие школяры, – всё это с тем же успехом могло происходить на Марсе; сюда не проникли ни витраж, ни готический свод, здесь не было ни университетов, ни схоластики. ни глоссаторов, ни школ правоведения.
     Зато героическая поэма, воспевавшая поход Игоря Святославича в 1185 г., была создана на территории нынешней Украины, вероятно, уже в конце XII в.
     О самоуправляемых общинах на Руси известно немного. «Сведения о вече, народном собрании горожан в славянских раннегородских центрах относятся лишь к началу XII в. Однако... вполне обосновано предположение, что это учреждение имеет более древние корни» [52]. Многие советские и российские историки без всяких оснований считают вече принадлежностью всех русских земель, хотя в описании восстания 1174 года во Владимире-на-Клязьме ясно сказано, что вече существовало лишь на западе Руси: «Новгородци бо изначала и Смолняне, и Кыяне, и вся власти, якож на думу на веча сходятся». Более-менее подробные данные о вече имеются лишь относительно Новгорода и Пскова. И, что самое главное, – русское вече оставалось похожим на неупорядоченное собрание взрослых мужчин древней Спарты; здесь не появилось ничего похожего на древние Афины или средневековую Флоренцию с их чётким порядком выборов руководящих органов и распределением полномочий между ними. Даже Новгород, кажется, миновал стадию народовластия и сразу перешёл к подестату, вручая бразды правления иногородним князьям.
     Более того: в XII в. на Руси, по-видимому, ещё далеко не завершилось утверждение христианства. «В те годы, когда в Киеве, Чернигове и Новгороде поднимались золотые купола соборов Святой Софии, в Ростове, на Чудском конце, стоял идол Велеса, покровителя скота и широких пастбищ... Христианские епископы Феодор и Илларион бежали из Ростова от ярости мерян. Преемник беглецов св. Леонтий был схвачен во время проповеди. Его после многих мучений убили около 1070 г., но его преемники св. Исай и пр. Авраамий достигли успеха, обратив в православие много мерян.
     Столь же неохотно принимали православие славяне. В начале XII в. вятичи убили миссионера Кукшу. На юго-восточной окраине христианским городом был только Курск, а Мценск, Брянск, Козельск держались язычества, их обращение датируется, весьма приблизительно, серединой XII в.» [37].

     Русская колонизация


     Зато освоение новых земель шло на Руси не менее быстро, чем в Европе. В XI-XIII вв. восточные славяне, которых теперь уже можно называть русскими людьми (их разделение на великороссов, малороссов и белорусов тогда ещё не оформилось),   продолжали движение на север и восток, начатое ещё в эпоху Хазарского каганата. «Славяне, известные в 1-м тыс. н. э. как "речные люди", в первой половине 2-го стали по большей части "лесными людьми". Если леса Западной Европы перед распашкой были полны людей – охотников, промысловиков, углежогов, а также разбойников (причём робингудов всех мастей было столь много, что одной из целей распашки была ликвидация разбойничьих гнёзд), то леса Северо-Восточной Руси к началу интенсивного славянского переселения были фактически пустынны. По ним ходили немногочисленные балты и финно-угры – охотники и бортники. Разумеется, были и разбойники, представлявшие большую опасность для купцов. Но последние были не столь многочисленны и богаты, как некогда те, что курсировали по маршруту "из  варяг в греки"...
     Славянская колонизация в Восточной Европе была двух видов: организованная – княжеская и стихийная – крестьянская... У нас нет достаточных оснований для того, чтобы уверенно заявлять, какой из двух видов колонизации был более массовым. Центр и Север Восточной Европы заселяли как отдельные крестьяне, уходившие от гнёта князей с юга и запада Великой русской равнины, так и князья организовывали переселение на новые земли в разной степени зависимых от них крестьян» [118].
     По мнению А. С. Абатурова, на которого ссылается Э. С. Кульпин, человек «длительное время избегал массового заселения Центра Великой русской равнины, особенно нынешней Московской области. Последняя похожа на подкову, куда затекает и где застаивается холодный воздух. Зимой здесь температура может опускаться до минус 54 градусов по Цельсию. Славянская колонизация шла с запада на северо-восток перпендикулярно изотермам. Волго-Окское междуречье долго было глухим районом, который был освоен лишь на рубеже 1-2 тысячелетий н.э. бедными племенами кривичей и вятичей.
     Великокняжеская колонизация привела, однако, к тому, что в XII в. пашня была поделена и началось интенсивное заселение Владимиро-Суздальского ополья. Великокняжеская колонизация шла по наиболее освоенным и заселённым участкам, где утверждалось пашенное земледелие – двух-трёхполье... Древнейшие города Северо-Восточной Руси – Ростов, Суздаль, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Углич возникли не на больших водных путях, а вдали от них, в плодородных опольях» [118].
     «В отличие от княжеской, крестьянская колонизация базировалась не на интенсивном пашенном, а на экстенсивном подсечно-огневом земледелии...
     Петров пишет: "Подсечно-огневое земледелие, собственно говоря, не является земледелием в прямом смысле слова: "землю не делают", "делают лес", "делают золу"... Пашенное земледелие требует превращения леса в поле, выкорчевания росчисти, плодородной почвы, пахотных орудий с железными наконечниками, развитого навозного скотоводства. Между тем ни малоплодородность почвы, ни отсутствие железа и орудий для распушивания почвы, ни незначительное развитие скотоводства не были препятствием для развития подсечного земледелия. В противоположность пашенному земледелию, как земледелию с применением тягловой силы животных, подсечное земледелие ограничивается использованием ручного труда". "Подсеки могут заводиться на почвах малоплодородных и даже вовсе неплодородных, в особенности при одногодичном, вообще непродолжительном пользовании лесным подсечным участком"» [118].
     «Найдя подходящий участок в лесу, крестьянин срубывает или подсекает деревья (подрезает на них кору), чтобы они подсохли; затем сжигает поваленные деревья (через 5-15 лет после подсечки или 1-3 года после рубки) и после выжига производит посев в золу. После сбора одного-двух урожаев участок забрасывается, и на подсеке через непродолжительное время снова вырастает лес. Когда топоров было мало, крестьянин ждал, пока высохшие деревья не повалит ветровал, затем выжигал участок» [118].
     «Подсечное земледелие строилось как система хозяйства, основанная на отсутствии собственности на землю и лес. После того как подсеку забрасывали..., угодье вновь становилось ничейным...» [118, с.36].
     «Вмещающий ландшафт – освоенная хозяйственная территория одной семьи, осуществляющей подсечно-огневое земледелие, – представлял из себя "часто не менее тысячи десятин с многочисленными разбросанными по ней подсечными участками и другими хозяйственными угодьями, ловищами, перевесищами, бортнями". Минимальная земельная площадь для жизнеобеспечения одной семьи составляла сто десятин. От одного пашенного участка в лесу до другого в среднем было 10-20 вёрст... Исходя из площади не менее тысячи десятин на семью, одной семье нужна была территория, равная пяти Монако, в княжестве Лихтенштейн могли бы жить лишь 15 древнерусских семей, в современной Москве в пределах кольцевой дороги –  90 семей» [118].
     Несомненно, многовековой опыт такого хозяйствования способствовал закреплению в русском национальном характере таких особенностей, как пренебрежение «мелочами», отсутствие аккуратности, бережливости и уважения к собственности, – словом, всего того, что называется «широкой русской душой». Характерно, что население первоначальных русских земель – современной Украины, – отличается несколько иными чертами характера.

     Международные связи

     Кажется, в XII в. из всех своих соседей наиболее тесно Киевская Русь была связана с кочевниками-половцами.
     В «Слове о полку Игореве» поражению Игоря дано такое определение: «пересел Игорь из злата седла в седло кощеево». Слово «кощей», знакомое нам по сказкам, имеет общий корень со словом «кочевник» и происходит, по-видимому, от тюркского кош – кочевье, кощчи – кочевник.
     Земли, занимаемые половцами в XII-XIII вв., были разделены между отдельными ордами и аилами. «Летописи и "Поучение Владимира Мономаха" называют ряд имён половецких вождей, которые оказываются при рассмотрении названиями родов: Арслан-оба ("дом Арслана"), Китан-оба ("дом Китана"), Алтун-опа ("дом Алтуна"), Аепа ("дом Айа") и т. д. (Древнетюркское еб, аб - дом, юрта. В огузских и кипчакских наречиях формы развивались: оба (турецкое, крымское, ногайское, туркменское), уй (казахское, татарское, башкирское и др.)]. [80]. Как и в державе «Рюриковичей», происходило постепенное слияние различных племён в единый народ. С. А. Плетнёва обращает внимание, что «у половцев к XIII в. различия в костюмах статуй разных районов почти не прослеживаются. Это и понятно, так как к этому времени крупные половецкие объединения начали сливаться в сильные государственные объединения» [44].
     Процесс этот выглядит несколько по-разному даже в описаниях одного автора. В книге «Кочевники Средневековья» С. А. Плетнёва пишет: «В конце XI – начале XII в. выделяются два союза: Приднепровский и Донской (Донецкий). К середине XII в. возникают Лукоморский, Приазовский, Нижнедонской, Предкавказский и Крымский, а в конце XII – начале XIII в. союзы укрупняются – Лукоморский объединяется с Днепровским, а Донской – с Приазовским» [44]. А в принадлежащим ей же разделе «Истории Европы» после сообщения о возвращении в донские степи из Грузии хана Артака говорится: «Его сын Кончак, появившийся на исторической арене в начале 1170-х годов XII в., стал ханом-объединителем половцев и в то же время ярым врагом Руси. В это десятилетие (т. е. в 1170-е годы. – А. А.) определились вновь возникшие в степях крупные объединения орд: Приднепровское, где главенствующее положение занимала орда Бурчевичей, Лукоморское, возглавленное ордой хана Кобяка,  а позже (в конце XII в.) – объединения Тоглия, Крымское, Предкавказское и самое большое – Донское, возглавленное Кончаком. Это последнее объединение в конце XII в. особенно сильно расширилось за счёт присоединения к нему приднепровцев. Хан Кончак постоянно воевал с русскими князьями, грабил русское пограничье и окрестности великокняжеских городов – Чернигова, Переяславля и Киева. Особенно усилился он после знаменитой победы над новгород-северским князем Игорем Святославичем (1185 г.). Его сын и наследник Юрий Кончакович в начале XIII в. назван русским летописцем главой всех половцев» [45].
     Однако отношения между половцами и Русью ни в коем случае не ограничивались военными столкновениями. «Рюриковичи» часто роднились с половецкими ханами, которые активно участвовали в русских феодальных распрях на стороне своих родичей. Иными словами, чаще всего сражались не «русские против половцев», а конкретные русские князья и их половецкие родичи против других русских князей и их половецких родичей. Л. Н. Гумилёв отмечает, что «за 120 лет, с 1116 по 1236 г., половецких набегов на Русь – всего 5; русских походов на Степь – тоже 5, случаев участия половцев в усобицах – 16. И ни одного крупного города, взятого половцами!» [37].   
     Контакты Руси с Западной Европой ограничивались торговлей, в основном через посредников. В английских казначейских свитках времён Генриха II упоминается иудей Исаак из Русии, который на пару с Исааком из Беверли вернул в королевскую казну 10 марок серебра. В сочинении английского еврея рабби Мошеса Ханессии (1170-1215 гг.) упоминается, что некий рабби Исаак, прибывший из русского города Чернигова, пытался истолковать некоторые библейские слова, сравнивая их с русскими. В «Житии и страстях святого Фомы Бекета», написанном его современником Уильямом Фиц-Стивеном, говорится, что в Лондон привозят товары из разных стран, в том числе беличьи и соболиные меха из Русии; согласно «Житию Мейнверка» (XII в.), одежда с куньим мехом стоила 50 солидов, ещё дороже ценились соболя.
     Англичанин Гервазий Тильберийский, служивший Генриху II Английскому, Вильгельму II Сицилийскому и Оттону IV, в своём сочинении «Императорские досуги» упоминает русские города Хио (Киев) и Галисию (Галич). О Руси у Гервазия сказано следующее: «В ней народ рутенов предан до пресыщения праздности, страсти к охоте и неумеренному пьянству, и за границы своей страны они почти никогда не выходят».
     Если западнорусские земли, помимо половцев, имели разносторонние связи с Византией, Венгрией, Валахией, Польшей, Литвой, Скандинавией и отчасти с Германией, то для Северо-Восточной Руси наиболее значимым было соседство с Волжской Болгарией (Булгарией). «Волжские болгары свели постоянную войну с Суздалем и Муромом к обмену набегами ради захвата пленниц. Болгары пополняли свои гаремы, а русичи восполняли ущерб. При этом дети смешанных браков считались законными, но обмен генофондом не привёл оба соседних этноса к объединению. Православие и ислам разделяли русичей и болгар, несмотря на генетическую перемешанность, экономическое и социальное сходство, монолитность географической среды и крайне поверхностное знание догматики обеих мировых религий большинством славянского и болгарского населения» [37].

Ли Кю Бо

     На противоположном от Западной Европы и краю Евразийского материка и за тысячи километров от Киевской Руси жил Ли Кю Бо – выдающийся корейский поэт, прозаик и государственный деятель, современник Генриха II Английского, святого Франциска Ассизского, султана Саладина и Игоря Свячославича новгород-северского. 
     Ли Кю Бо (встречается написание Ли Гю Бо, Ли Кюбо, Ли Гюбо) родился в 1168-м или 1169 г. Активный по натуре, он испробовал многие пути – от бегства к природе в группе поэтов «Семеро мудрых» до службы чиновника в столице и провинции.
     Группа «Семеро мудрых» возникла в подражание семи китайским литераторам III в. (Цзи Кан, Ван Жун, Жуань Цзи и пр.), именовавшим себя «Мудрецами из бамбуковой рощи». Девятнадцатилетнего Ли Кю Бо привёл к «Семи мудрецам» его наставник О Ток Чжон. Однажды Ли Кю Бо пришёл на собрание группы в отсутствие учителя, и один из «мудрецов», Ли Чхон Гён, сказал ему: «Если ты к Ток Чжону, то он ещё не возвращался. Зато теперь у нас есть свободное место, не изволишь ли?». Ли Кю Бо ответил: «А разве быть одним из мудрых – это должность или звание, чтобы на них объявлялась вакансия? Мне доводилось слышать, что у Цзи Кана были преемники и последователи, а вот слышать насчёт вакансий не приходилось». Все рассмеялись и предложили новичку сочинить что-нибудь соответствующее моменту. Ли Кю Бо продекламировал:

Средь зарослей бамбука – 
уютный закуток.
Чудесное местечко
для семерых кутил.
Вот только сожалею,
что не могу взять в толк:
      Кто косточки от сливы
со сливой проглотил?

     То есть Ли Кю Бо в этом экспромте сравнил новоявленных мудрецов с завистливым Ван Жуном (467-494) – китайским поэтом эпохи Шести династий, который, по преданию, глотал сливы с косточками, чтобы никто не мог вырастить такое же чудесное сливовое дерево, как у него. (Корейские книжники прекрасно знали китайскую классику). Присутствующие были очень обижены и рассержены, а Ли Кю Бо выпил всё вино и ушёл, прослыв после этого отъявленным грубияном.
     В течение долгой жизни Ли Кю Бо довелось переживать и взлёты, и падения. Он оставил множество стихов и сочинений в прозе – серьёзных, философских и шуточных, развлекательных. Вот несколько фрагментов из его сочинений, которые позволяют увидеть Корею Xll-XIll вв. глазами умного, ироничного, энергичного и, вероятно, довольно добродушного человека той эпохи.

     «Из путевых заметок»

     «Пять лет тому назад я был назначен н службу в Чончжу (гористая провинция на юге Корейского полуострова. – А. А.), и за два года исходил там все места, чем-либо знаменитые, а их было немало. И всякий раз, когда я встречался с прекрасным пейзажем, мелодия стиха тут же вырывалась из моих уст, но её перебивали официальная переписка и судопроизводство., которые я вынужден был вести. Приходилось ограничиваться лишь первой строфой или строкой, и таких стихотворений, которые я не смог закончить, набралось много. Вот почему завершённых стихотворений, написанных в это время, – не более шестидесяти...
     Итак, Чончжу. Некогда эта местность называлась Вансан, а в древности здесь было государство Пэкче.
     Людей здесь живёт много, и дома тесно прижаты друг к другу. Люди чтут обычаи древнего государства, поэтому народ не тупой и не грубый. Все, даже мелкие чиновники, одеты, как учёные, и шляпы носят такие же, как учёные, и поведение их, насколько я мог заметить, соответствует этикету.
     Местная гора Чунчжасан густо поросла лесом. Она самая высокая в провинции. А так называемая гора Вансан – всего лишь невысокая сопка. Удивительно, что именно она дала название всей провинции...
     Одиннадцатая луна, день "киса". Я начал обход зависимых от нашего государства областей. Марён и Чинан – это древние уезды, расположенные в горных долинах. Их население первобытно и дико. Лица у этих людей как у макак. Они пьют из чаш и блюд, из них же едят протухшее сырое мясо. Их нравы напоминают обычаи южных и северных инородцев. Когда они бранятся и препираются, то становятся похожими на потревоженных оленей: вот-вот бросятся врассыпную.
     Дальше я шёл, петляя по горам, пока не добрался до крутых уступов, которые поднимались прямо в облака. По этим уступам я достиг горы Косан. Горная гряда с отвесно вздымающейся вершиной простиралась на десять тысяч киль (киль - мера длины, соответствующая среднему человеческому росту. – А. А.). Дорога была очень узкой, спешившись, я пошёл вслед за конём...
     На следующий день я приехал в Исон. Жилища стояли заброшенные, изгороди – в зарослях полыни, постоялые дворы и те были крыты соломой. Из прибывших чиновников там было всего четверо-пятеро уставших с дороги. Когда я увидел всё это, меня охватила печаль, которая измучила душу.
     Двенадцатая луна. Я получил приказ Двора проверить, как идет рубка леса в Пёнсане, где находится государственный склад древесины для строительства дорог и жилищ.
     Не было года, чтобы в Пёнсане не рубили леса. Однако деревья такие огромные, что за ними могли укрыться волы, с вершинами, которые касались неба, никогда не исчезали, потому что за рубкой леса постоянно следили. Меня так и прозвали "посланником по рубке леса". По дороге я забавы ради сочинил стихотворение:

Воин рождён, чтоб рубить и колоть,
Славу стяжать и почётом гордиться;
Я же рождён, чтоб рубить и колоть
Лес на дрова и в позоре влачиться.

     Високосный год, двенадцатая луна, день "чонми". Я вновь получил приказ из дворца. Мне надлежало проверить судебные дела в нескольких уездах. Сперва направился в уезд Чинёхён.
     В этих местах очень высокие горы. Я углубился в них и постепенно очутился с их самой сокровенной глубине – словно перенёсся в иную страну, попал в иные пределы. И без того невесёлые мысли мало-помалу стали совсем мрачными...
     Солнце перевалило за полдень, когда я вошёл на уездный постоялый двор. Из начальства на месте никого не было. Миновала вторая ночная стража, когда примчались правитель уезда и служащий канцелярии. Они так запыхались, словно пробежали восемь тысяч шагов. Моего коня привязали к столбу у ворот и предупредили людей, чтобы не давали ему сена и зерна, иначе загнанный конь мог пасть.
     Я, притворившись, что сплю, слушал их. Убедившись, что эти двое искренне заботятся обо мне, я волей-неволей согласился выпить с ними вина. Нашлись и певички, играющие на пипха. Слушать их было довольно приятно. В других уездах я не пил, а тут понемногу напился допьяна. Слушая музыку, я думал: разве ездить вдалеке от родных мест не всё равно что странствовать по чужой стране? Соприкосновение с этими далёкими местами так легко может растрогать!...
     Когда мы собирались уже в обратный путь, правитель уезда распорядился устроить пирушку на одной из вершин. "'Это Манхэдэ – Терраса, откуда смотрят на море, – сказал он. Я хотел бы вознаградить господина и заранее послал людей приготовить всё для пирушки, теперь вот ожидаю их. Прошу вас, отдохните немного».
     Я поднялся и стал смотреть вдаль. Меня окружало море. До горы Хенгесан было не более ста шагов. Каждый раз, выпивая чашу вина, я сочинял стихотворение. Десять тысяч видов, открывшихся моему взору, будто привораживали. Исчезли все суетные мирские мысли. Я будто парил, словно мои грубые кости сбросили старую кожу и отрастили крылья. Мне казалось, что в этом своём полёте я вышел за пределы человеческого пространства. Подняв голову, я смотрел вдаль, словно собираясь поманить к себе рукой бессмертных.
     Все сидевшие, а их было человек десять, захмелели. Но так как это был день, когда запрещалось упоминать имя нашего первого Государя, никто не играл и не пел (возможно, здесь имеется в виду день кончины основателя династии Корё Тхэчжо-вана, правившего в 918-943 гг. – А. А.)...
     Невозможно описать все те места, где я побывал. Если считать столицу стволом дерева, то места, где я бродил, – лишь частичка южного пути, только веточки на ветвях. К тому же мои записки – это немногое, что уцелело от забвения и уничтожения. Достойны ли они того, чтобы их читали в будущем? Сперва я хранил их, ожидая, когда у меня найдётся время объединить в одно целое всё, что я записал о моих странствиях на восток и запад, на юг и север, но потом решил сделать отдельное сочинение, подумав, что на склоне лет оно позволит мне забыть все горести. Не вправе ли я был так поступить?
     Записал в третью луну года синъю» (1201 г. от Р.Х.)

     «Из наставления своему псу Пан-о»

     «Твоя искренность в беззаветной преданности хозяину достойна любви. Твоя же служба по охране ворот достойна заботы о тебе. Вот почему, воздавая хвалу твоей храбрости, ценя твои помыслы, я держу тебя в доме, дорожу тобой и кормлю тебя.
     Хотя и животное низкого ранга, ты тот, кто опирается на духа Большой Медведицы. Обладаешь такой душой, да ещё и умом, кто из животных сравнится с тобой?
     Хозяин наставляет – ты должен навострить уши. Будешь постоянно лаять – люди не станут бояться тебя. Будешь кусать без разбору – не оберёшься беды.
     Не лай на тех, кто высоко носит шапку чиновника и убор князя, на тех, кто приветливо-почтительно тащит за оглобли и две боковины разукрашенную колесницу, на тех, кто носит на поясе меч "лэйцзюй" и яшму 'бирюзовую, словно вода", а также на конных вестовых, , криками "цянцян* и "ланлан" оповещающих о приближении знатной особы и требующих освободить дорогу на запруженных улицах.
     Так как императорский указ не терпит промедления и от совершенномудрого, пекущегося о своих подданных, неожиданно может быть получен приказ, даже ночью, не лай на дворцового мальчика-слугу, спешно посланного с тем, чтобы твоему хозяину явиться к Небесным ступеням.
     Не лай на тех, кто совершает учителю подношение в качестве вознаграждения, состоящее из блюда с горкой овощей и фруктов и блюда с вяленым мясом, приправленным имбирем и корицей, треножника с солониной, чаши со сваренным на пару рисом и чайника с молодым вином.
     Не лай на тех, а таких множество, кто едет в платье с широкими рукавами, кто несёт под мышкой обёрнутые в шёлк книги и желает вместе с хозяином высказаться без обиняков, прямо задавать вопросы там, где всё запутанно и трудно дознаваемо.
     Слушай же теперь, на кого можно лаять и кого можно кусать.
     Поторопись лаять, поторопись кусать, не мешкая, тех, кто высматривает сильные и слабые места и делает это, не ведая сомнений, кто сверлит стену, чтобы подсматривать за происходящим в доме, кто помышляет завладеть золотом и присвоить секиру...
     Кусай старого шамана и бесстыжую шаманку, если те постучат в дверь и попросят, чтобы их приняли. Это на них таращат глаза и косятся на их танцы с превращениями, влекущие за собой явление духов и тем самым вводящие в заблуждение и морочащие.
     Лай, и как можно скорей, на лукавых духов и коварных чудищ, ищущих лазейки и дурачащих, дождавшись темноты...
     И вот, если будешь послушен и с почтением станешь внимать моим словам, уважу тебя угощением. И, если спустя тысячу лет твой хозяин обретёт бессмертие, он и тебя напоит целебными травами и поведёт за собой на Небо».

     «О суевериях»

     «Вот в жизнеописании Ду My (китайский поэт эпохи династии Тан, живший в 803-852 гг. – А. А.) написано, что перед его кончиной треснул горшок для варки пищи, и Ду Му якобы сказал, что это дурное предзнаменование. Я думаю, что Ду My не мог сказать такого, опровергаю приписываемые ему слова. Такие речи более подобают лукавым шаманам или невежественным историкам. Если же Ду Му в самом деле сказал, что треснувший горшок – дурное предзнаменование, то эти слова не достойны истинного конфуцианца. А сунские историки (эпоха Сун следовала за эпохой Тан. – А. А.) поместили в историческую книгу такую несуразицу...
     А горшок треснул либо потому, что был слишком сильный огонь, либо в нём выкипела вся вода. В этом нет ничего сверхъестественного, и кончина Ду Му просто случайно совпала с тем, что треснул горшок. Нельзя считать, что эти два факта связаны между собой».

     «Как Ли Кю Бо привёл в порядок маленький сад вблизи своего жилища».

     «Вблизи моего жилища, расположенного к востоку от столицы, есть верхний и нижний сад. Верхний сад тянется вдоль на тридцать шагов и на столько же поперёк, а нижний едва наберёт с десяток шагов. Шагами измеряли поля в древности. ...Каждое лето, в пятую – шестую луну, в саду мощно разрасталась густая трава. Она доходила чуть ли не до пояса, и скосить её было невозможно.
     В доме жили три низкорослых раба и пять тощих отроков. Вид такого запустения вызвал у них стыд, и одной тупой мотыгой, сменяя друг друга, они начали полоть. Сделают три-четыре шага – и остановятся.
     Прошло десять дней. И вот, пока они наводили порядок в другом месте, на прежнем, уже прополотом, трава не только выросла, но и успела заполонить всё вокруг...
     Тогда я решил сам привести в порядок маленький нижний сад. Для этого сада сил моих было достаточно. Я напрочь отказался от помощи нерадивых рабов и принялся за дело. Очистил сад от сухостоя, выполол густую траву, потом засыпал низины и срыл возвышения – сделал сад ровным, как шахматная доска.
     Когда все работы были закончены, я надел платье из волокон пуэрарии, шляпу из кисеи и стал медленно прогуливаться по саду. Временами я шёл полежать на бамбуковой подстилке и каменном изголовье. Тень от рощицы рассеивалась по земле, налетал свежий ветерок. Дети дёргали меня за пояс, я гладил их по головкам и не мог нарадоваться.
     Так я коротал время. Это место, где мне так привольно жилось, оказалось настоящим райским уголком.
     Увы! Сад в тридцать шагов был мне не по силам, и я принялся за участок земли в десять шагов, но и то едва с ним управился. Это ли не моя заслуга?
     Представим себе теперь, что я попал ко двору государя. . Увидев снова 'сорную траву" на службе, разве я не сумел бы навести порядок?»

     «Всё некстати»

«Вечно, даже в мелочах,
Человеку нет удачи.
Всё некстати, всё не так,
И душа его страдает.

Когда молод ты и беден,
Когда терпишь ты невзгоды,
Так тебя же и жена
Ведь не очень уважает.

А вот к старости придёшь
И богатства поднакопишь, – 
Роем юные кисэн
Вкруг тебя кружиться станут.

Вот сидишь под крышей дома,      
Ярко солнышко сияет,
А пойди-ка прогуляться –
Хлынет дождик проливной.

Только досыта наешься – 
Появляется вдруг мясо.
В горле выскочит болячка –
Уж вина подносят чарку

Лишь жемчужину продашь 
 На базаре по дешёвке,
Как на жемчуг этот самый
Враз и цены поднялись.

Излечился ты от хвори
И уж помощь не нужна – 
Ну конечно, у соседей    
В доме лекарь объявился.

Если даже в мелочах
Не случается удачи,
То легко ль на журавле
Нам отправиться в Янчжоу?»
       Перевод Д. Елисеева.

     На журавлях летали небожители, а «отправиться в Янчжоу» значило добиться важного успеха. Несмотря на скептицизм Ли Кю Бо, успехи у него, видимо, всё-таки были.
     Умер он в 1241 г. в возрасте 72 лет, занимая пост Первого министра.