Как я танцевал на площади Вахтанга Волчьеголового

…Я успел сделать несколько глотков чачи из фляжки, пока над площадью кружились заключительные слова песни – на грузинском, само собой:

Аллеей вдоль Куры иду,
Меня встречают все в цвету
Платаны, словно вестники весны.
Не петь здесь просто не могу,
Поют ведь даже листья тут,
И небосвод здесь ярче бирюзы…

Когда отзвучала «Тбилисо», выпитый за день алкоголь настоятельно потребовал от меня дальнейших приключений. Тем паче что уличные музыканты не преминули заиграть новую зажигательную мелодию под ритмический бой барабана, а рядом со мной приплясывала на месте рыжая юница с распущенными волосами – тут уж, полагаю, даже самый наисвятой не поставил бы мне лыко в строку за то, что я не смог сдержаться и спросил:
- Хочешь?
- Хочу! – коротко выпалила она, как готовый в атаку боец всепроникающей армии света и тьмы. – Ну что, пойдём?
Я попытался слегка притормозить:
- Пойдём, конечно. Но ты-то умеешь?
- Ха! – воскликнула она. – Ещё бы!
- А я в себе не уверен: слегонца умел лезгинку, но давно. Придётся тебе меня снова научить - ты готова?
- А то! – с беспечной самоуверенностью возраста хохотнула она.
И мы, взявшись за руки, выскочили в круг, образованный зеваками на небольшой тбилисской площади, поименованной в честь отца-основателя Вахтанга Горгасали - и пустились в пляс под светящейся вывеской ресторана «Мачахела».
Слово «драйв» здесь могло прозвучать лишь как насмешка в силу его маловыразительности.
Разумеется, во всём была виновата Марго. Впрочем, в упомянутые минуты я ещё не знал её имени. Зато сразу впечатались в память теплота её ладошки, тонкие лодыжки, быстрые глаза… и то, как во время кружения Марго по узкому периметру площадной обочины я пытался поспеть за ней, выделывая разные тяжеловесные антраша под одобрительные возгласы публики.
Но затем судьба привела меня упасть на жопу. Прямо на вымощенную плиткой мостовую, по причине своего изрядного опьянения. Слава богу, ваш покорный слуга не убился сразу, а только слегонца охренел и - воленс-ноленс - устремил очи горе, на вершину Метехской скалы, где на постаменте из чёрного базальта над мутными водами быстротекущей Куры высился конный памятник царю Вахтангу Горгасали на фоне первотбилисского православного храма.
Да, именно так мы с Вахтангом узрели друг друга.
Чего только ни случается на свете, это мне и ему давно было ведомо, однако всё равно удивительно.

***

Горгасал в переводе с персидского – Волчьеголовый, так его прозвали за то, что он всегда выезжал на бой в шлеме с изображением головы оскаленного серого волчары. Завидев Вахтанга, наделённого огромным ростом и незаурядной силой, персы кричали друг другу: «Дур аз горгасар» (берегись волчьей головы) – а он громил огнепоклонников, расширяя границы православного Картлийского края и стараясь раздвинуть их до возможных пределов древней Иберии.
Не всегда ему сопутствовала удача, случалось Вахтангу под напором персов отступать к Понту Эвксинскому, в Эгриси, под мощную константинопольскую длань, и признавать затем над собой верховенство сасанидов, дабы не пустить на распыл Иберию. Вся его жизнь протекала между жестокими битвами и политическими интригами, однако неизменно укреплял он порубежье, строил новые и восстанавливал старые крепости, такие как Череми, Артануджи, Хорнабуджи, Уджарма и кровопролитно отвоёванный у аланов Дарьял. За радение о защите отечества Вахтангу Горгасали было суждено остаться в памяти поколений…
А сюда, в заросшее чащобой прибрежье Куры, царственный витязь порой выезжал из своей столицы Мцхеты на охоту. И приключилось с ним дивное событие в этих местах. Он подстрелил фазана и послал на поиски добычи ловчего сокола. Однако птица пропала. Вахтанг отправился на поиски – и обнаружил и фазана, и сокола… сварившимися в серном источнике: оказывается, сокол поймал фазана, но, не удержав тяжёлую добычу, свалился в горячую воду вместе с ней.
«Тбили», что означает «тёплый» - так он назвал это место.
И теперь, на исходе пятого столетия от рождества Христова, царь выбирал новую столицу для Иберии, ибо Мцхете было узко в теснинах гор, да и далековато стояла она от торговых путей… Въехав по узкой тропе на Метехскую скалу, Вахтанг обозрел с высоты раскинувшиеся за рекой зелёные просторы. И увидел нечто подобное наваждению, открывшемуся ему сквозь портал времени: на небольшой поляне под звуки невиданных инструментов плясали мужчина и женщина в лёгких одеждах, а вокруг собралась толпа народа, хлопая в ладоши и выкрикивая поощрительно:
- Давай-давай!
- Дзалиан каргад! Очень хорошо!
- Ай молодцы!
Внезапно мужчина попытался выполнить лихой пируэт и, запутавшись в собственных ногах, упал на жопу.
- Аха-ха-ха-а-а! – разразился смехом Вахтанг Волчьеголовый. – Не иначе как подлый Ахриман послал дэва укусить за пятку этого недотёпу, прости меня господи за то, что помянул о ереси Зардушта, охо-хо-хо!
Отсмеявшись, он перекрестился и сообщил своим присным:
- Всё, решено: на этом весёлом месте буду ставить новую столицу. Здесь, над Курой, подходящее место для крепости, а на горячих источниках поставим бани… Тбилиси – хорошее имя для города!
…Разумеется, мне было не до того, чтобы пытаться вникнуть в намерения властительного пришлеца из глубины веков. Я вообще сидел на жопе не дольше секунды – не успев даже как следует сконфузиться, тотчас вскочил на ноги и вернулся к своей партнёрше, дабы продолжить танец. Она за это время успела лишь разок развести руками, смеясь.
Зато теперь мы были не одни: не менее десятка парней и девушек уже танцевали вокруг нас. Так всегда бывает: сначала народ стесняется, многие выжидают, перетаптываясь под музыку, но стоит кому-нибудь подать пример - и начинается веселье.

***

- Уф-ф-ф, как жарко, - сказала Марго, обмахиваясь ладошками, когда танец закончился и мы отошли в круг зрителей.
- Да, жарко, - подтвердил я. – И пьяно.
- Здесь нельзя не пить, - заметила она, встряхнув рыжей копной волос.
Воистину, не пить в Тбилиси было невозможно, да это и не входило в мои планы. В первый же день я запасся в магазине игристыми «Саперави», «Багратиони», ещё чем-то кахетинским – пробки летели в воздух, вина пенились, искрились, благотворно вливались в мой кровоток, но почти не пьянили. На следующий день мне захотелось перейти к чему-нибудь покрепче.
- Иди в магазин «Чача», - посоветовала Элисо, у которой я остановился в уютной квартире старого купеческого дома на улице Шалвы Дадиани. – Ко мне недавно приезжала сестра из Москвы, я её туда повела: она осталась очень довольна, несколько литров вина и чачи домой увезла.
- Хотелось бы сначала попробовать, чтобы не покупать коня в мешке, - пошутил я. - Любопытно же сравнить и выбрать.
- Попробуешь, конечно. Я поэтому именно туда и посылаю. Там всё домашнее, хорошее, в обычном магазине такого не купишь.
И я отправился в упомянутое заведение по улице Лермонтова, которая чуть далее своей середины по непонятной прихоти градоначальства внезапно переменила название на Лорткипанидзе (именно так, через «т»). Я не силён в тбилисских годонимах, однако вычитал в интернете адрес, по которому здесь во время оно проживал Лермонтов, посему огрызок улицы носит его имя не с бухты-барахты – чтобы найти этот неказистый двухэтажный особнячок, мне пришлось миновать искомый магазин «Чача». Впрочем, оба здания отстояли недалеко друг от друга, посему вскоре я вернулся к торговой точке, готовый к дегустации.
Меня встретил крупногабаритный грузин лет пятидесяти и принялся потчевать винами и чачей, наливая понемногу в пластиковый стаканчик. Свои рассказы о достоинствах и местах происхождения напитков он перемежал меланхоличными рассуждениями на историко-политические темы. Я поначалу поддерживал беседу весьма осторожно, опасаясь впасть в ненужные дебаты, однако алкоголь развязывает язык, известное дело, тем паче что минут через десять мы сошлись в ностальгии по утраченному братству народов – и пошло-поехало: после всестороннего обсуждения Сталина, Путина, Горбачёва, ещё целого ряда исторических фигур кривая снова вывела нас к рассмотрению противоречивых итогов деятельности незабвенного Иосифа Виссарионовича…
- А Берия всё-таки был маньяк, - внезапно заявил мой визави.
- Да ладно, - усмехнулся я. – Полагаю, женщины сами охотно вешались ему на шею: ведь большой руководитель, бабы это любят. Потом, конечно, они представляли себя жертвами, когда ветер переменился – в жизни такое сплошь и рядом. Вон, в Америке нынче творится нечто в подобном роде.
- В Америке – другое дело. Но про Берию я точно знаю.
- Откуда?
- Моя бабушка работала в поварах на даче Сталина. Она рассказывала: когда приезжал Берия, всех молодых девушек предупреждали, чтобы не подходили к окнам – не дай бог увидит. Страшный был человек, настоящий маньяк, даже маленьких девочек от него прятали…
Долго ли коротко, в итоге я купил у своего собеседника два литра великолепной хванчкары и литр семидесятишестиградусной чачи, двенадцать лет ферментировавшейся в дубовой бочке. Правда, снова попробовав её в квартире Элисо, понял: слишком крепка, зараза, дерёт горло. По счастью, у меня имелся ещё литр кубанской пятидесятиградусной чачи, прихваченной в поездку на всякий пожарный – вот упомянутые две жидкости я и смешал в равных пропорциях, чтобы понизить градус. Получившейся в результате огненной водой впоследствии и наполнял фляжку каждодневно перед выходом в город.
С ней я блуждал впоследствии по склонам Мтацминды, сочиняя стихи; но мои приключения на легендарной горе – тема отдельного рассказа, сюда их не вместить.
Она сопутствовала мне в пещерном городе Уплисцихе - когда я сидел со своей спутницей, свесив ноги над пропастью, и внезапно обнаружил, что взятый в дорогу литр вина закончился, очень кстати пришлась на ветру эта чача: с ней куда приятнее размышлялось о бренности народов и цивилизаций, от коих в конце концов не остаётся даже имён, лишь обтёсанные человеческими руками камни, да и те постепенно выветриваются над бездной тысячелетий.
Не забыл я фляжку и в дождливый день, когда поднимался по Коджорской улице к дому №15, на фасаде которого висит мемориальная доска с надписью на грузинском, а ниже – на русском: «В этом доме в 1924 – 1925 г.г. жил выдающийся русский поэт Сергей Есенин».
…Это был его второй приезд в Тифлис. Теперь он появился здесь без Айседоры, потому не пожелал, как в первый раз, останавливаться в гостинице, а поселился у своего товарища, журналиста газеты «Заря Востока» Николая Вержбицкого. В упомянутую газету Есенин иногда относил свои стихи, зарабатывал какую-никакую копеечку. А по вечерам за ним часто заходил знаменитый символист Паоло Яшвили, подчас в компании Тициана Табидзе: собратья по перу и почти ровесники, они отправлялись пить вино и чачу, читали друг другу стихи и куролесили в окрестных духанах. Впрочем, всё было вполне безобидно – ну какая, к примеру, беда от того, что однажды в духане Сергей Александрович сварил в хаше кепку Паоло Джибраэловича? Ровным счётом никакой, смех да и только. И люди хохотали от души, и поднимали тосты за уважение и за здоровье, и за дружбу…
И я не преминул выпить глоток из фляжки, стоя под мелким дождиком и глядя на окна дома, в котором Есенин написал стихотворение «На Кавказе»:

Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.
За грусть и жёлчь в своём лице
Кипенья жёлтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безглядь
Пришёл, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне всё равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочёл —
И в клетке сдохла канарейка.
Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.
Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русских стих
Кизиловым струиться соком.
Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».

Ему оставалось жить чуть дольше года, но здесь Сергей был ещё полон сил и надежд. В этом доме он закончил «Анну Снегину». И обдумывал возможность переезда в Грузию на несколько лет.
- В самом деле, пора браться за ум, - говорил он друзьям. – Поселюсь в Тифлисе, устроюсь работать в «Зарю Востока». Стану переводить грузинских поэтов и писать своё: на Кавказе мне хорошо пишется… Съезжу только в Москву, улажу кое-какие дела…
Однако Москва не отпустила: закрутила-завертела, и всё понеслось по прежней колее. Поэт женился на Софье, внучке Льва Толстого, и не обрёл в новом браке покоя, о чём писал Вержбицкому летом 1925 года:
«Милый друг мой, Коля!
Всё, на что я надеялся, о чём мечтал, идёт прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!
До рёву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям.
Когда приеду, напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял. Посвящу её тебе в память наших задушевных и незабываемых разговоров на эту тему.
С новой семьёй вряд ли что получится, слишком всё здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остаётся. И это душит меня. Когда отправлюсь, напишу. Заеду в Баку, потом Тифлис. Обнимаю тебя, голубарь, крепко. Галя шлёт привет.
Твой С. Есенин.»
«Бабы во всём виноваты, - думал я, закурив сигарету и уходя от дома, в котором жил поэт. – Надо быть с ними поосторожнее»…

Впрочем, ни о какой осторожности уже не появлялось у меня мыслей на площади Вахтанга Горгасали, под светящейся вывеской ресторана «Мачахела», когда уличные музыканты вновь заиграли нечто зажигательное, и Марго потянула меня за руку:
- Пойдём танцевать.
Тут к нам подошла стройная блондинка.
- Ну вы и молодцы. А Марго вообще отожгла!
- А ты почему не танцуешь, Лиза? - спросила моя партнёрша, и я понял, что они подруги. – Давай иди с нами.
- Идём, Лиза, - присоединился я. – Ты же можешь?
- Могу! - сказала она.
И мы втроём шагнули в толпу пляшущего народа.

***

О да, теперь на площади сошлось в танце множество людей. Мы с Марго, фигурально выражаясь, столкнули с горы лавину. И теперь она росла, её было не остановить.
Вахтанг Волчьеголовый снисходительно взирал с Метехской кручи на весёлое мельтешение человейного муравейника.
Однако я помнил о том, как опростоволосился, упав перед ним на жопу, и был твёрдо намерен не допустить более ничего в подобном роде. Старался не выпендриваться и контролировать свои движения.
Между тем народ всё прибывал, и скоро на площади стало тесно. Разновозрастная публика весело танцевала, то и дело разъединяя меня с Марго и Лизой, и мне порой стоило немалых усилий вновь протиснуться к ним, вскидывая ноги и руки. Аккуратно вскидывая, чтобы ненароком не заехать кому-нибудь по лицу или ещё куда-нибудь. И чтобы не упасть вдругорядь. Всё-таки, положа руку на сердце, я был изрядно пьян, поскольку весь день провёл на ярмарке, дегустируя вина и чачу.
О, ярмарка – это тоже довольно забавная тема, и её здесь не миновать…

***

Утром, выйдя на проспект Шота Руставели, я обнаружил, что на проезжей части выставлены в два ряда торговые палатки с лотками: они начинались от площади Свободы и тянулись вдаль, уходя далеко за пределы досягаемости взгляда. А на лотках – мама дорогая! – сплошь бутылки с винами и чачей. Прохожие подходили к лоткам, и каждому желающему наливали в пластиковые стаканчики; люди выпивали, степенно переговариваясь между собой, и ламинарно передвигались от палатки к палатке. Закуски тоже имелись: на тарелочках там и сям были разложены мелко нарезанные сыры, сушёные фрукты и разная бастурма.
Мне пояснили, что здесь можно дегустировать сколько угодно, а покупать – лишь пришедшееся по душе, да и то не обязательно.
Вот это я удачно выбрался прогуляться!
Разумеется, немедленно приступил к дегустации. Лоток за лотком обходил, пробуя напитки, и с видом знатока выслушивал рассказы продавцов об исключительных качествах их продукции.
На первый виноторговый ряд у меня ушло примерно полчаса. Далее начались палатки с рукодельем и сувенирами, а также ларьки с разнообразным фаст-фудом. Их я просквозил быстро за неимением большого интереса - и ещё за полчаса обошёл второй виноторговый ряд, вернувшись к началу своего дегустационного трипа. Результат меня обнадёжил, но не удовлетворил, поскольку опьянение едва ощущалось. Тогда я отправился на второй круг и снова обошёл ряды с живительной влагой, однако на сей раз пробовал не вина, а чачу. Это возымело уже куда более существенный эффект… Но где два круга, там и третий – не могу с точностью сказать, сколько времени ушло у меня на сей экскурс под сень колхидского Бахуса, а закончился он, когда солнце перевалило зенит, и я с удивлением понял, что весьма нетрезв. К тому же не удержался от покупок, и теперь на руках у меня имелся внушительный багаж: киндзмараули, киси, цинандали, ещё какое-то вино плюс бутылка водки-ткемали: не бродить же с таким грузом по городу до вечера. И я отправился домой. Там поспал часа два и пробудился бодрым и снова готовым к приключениям.
К моему удивлению, дегустация на площади Руставели вовсю продолжалась, и я не преминул снова влиться в процесс… Не помню точно, на каком по счёту круге по винным рядам, когда я осушил очередной пластиковый стаканчик с красным полусухим, ко мне приблизился грозный пожилой грузин, державший в одной руке огромный непонятный флаг, а в другой – такой же стаканчик, как у меня.
- Ну как? – вопросил он.
- Прекрасно, - что ещё я мог ответить.
А потом вспомнил, что уже не раз видел его на площади Свободы: он расхаживал там молчком туда-сюда, не выказывая видимого интереса к окружающей действительности – видимо, желал этаким хитрым способом выразить свою гражданскую позицию.
- Да-а-а, хорошее вино, - одобрительно протянул незнакомец.
Мы, не сговариваясь, вместе приблизились к соседней палатке, в которой нам снова не преминули налить.
- Ты откуда? – поинтересовался он.
- Из Краснодара.
- Не был там. А я окончил исторический факультет МГУ, между прочим.
В общем, пришло время познакомиться, и я узнал, что моего визави зовут Иракли Павлович… После очередной дегустации поинтересовался у него:
- А что это за флаг? Не грузинский, вроде бы…
- Как не грузинский? – возмущённо встрепенулся он. – Да это самый грузинский среди всех флагов, которые ты тут можешь увидеть!
Далее Иракли Палыч выдал продолжительную тираду о необходимости борьбы народа с притеснениями и о прискорбном отклонении его маленькой, но гордой державы от магистрального пути исторического развития, и о никчёмности большинства местных политических деятелей, и – бла-бла-бла что-то ещё; а завершил он свой пламенный манифест фразой:
- Вот если б Звиад остался жив, сейчас всё оказалось бы по-другому. Великий был человек!
- Ну надо же, впервые в жизни вижу живого звиадиста, - удивился я. И (ведь зарекался же не вступать в политические дебаты, но алкоголь виноват) у меня помимо воли развязался язык:
- Да что хорошего сделал ваш Звиад? В президенты вылез и устроил развал, со всеми соседями рассорился, Грузию оторвал от России, уйму народа в войнах погубил, да и внутри у вас с тех пор не разбери-поймёшь что творится. Правильно сказал философ Мамардашвили: «Если мой народ выберет Гамсахурдия, то я буду против своего народа».
- Э, неправильно сказал Мамардашвили, потому что был советским человеком, да и умер в Москве, не успел долететь до Тбилиси. А если б успел долететь и увидеть, как люди тогда поддерживали Звиада – может, и поменялось бы его мнение. Нельзя быть против своего народа.
- Народ тоже может ошибаться. Разве грузины плохо жили в советское время? Да как сыр в масле катались, потому что Россия всех кормила. А сейчас чего добились? Предприятий серьёзных здесь нет, разве только вино и кое-какую еду производите, старух-попрошаек полно на улицах - к туристам пристают. И население уменьшается с каждым годом, разве не так?
- Это Грузия кормила Россию! Предприятий мало, согласен, но тут правительство виновато, надо налаживать дела, а оно занимается своими дрязгами, экономистов хороших нет у нас. И всё равно свобода важнее!
- А я надеюсь, что когда-нибудь мы, несмотря ни на что, опять соберёмся в одну страну, и вернётся прежняя дружба народов, как было раньше.
- Дружба – это хорошо, я всегда за неё. Но свою свободу никому не отдам. Грузия должна быть независимой!
После этих слов он поднял пластиковый стаканчик, до половины наполненный красным вином и торжественно возвысил голос:
- Давай выпьем за дружбу!
Я показал ему свой стаканчик:
- Только что выпил, Палыч. Давай уж ты сам.
 - Нет-нет, надо вместе, - и он махнул рукой молодому виноторговцу, с улыбкой слушавшему наш межнациональный баттл:
- А ну-ка, налей ему ещё!

***

До поздних сумерек мы бродили с ним вдоль винных рядов под огромным флагом какой-то неведомой мне параллельной Грузии. Порой шли в обнимку, слегка пошатываясь. При этом непрестанно вели дискуссию с диаметрально противоположных платформ - и, при всём старании ни на йоту не сближаясь политически, произносили регулярные тосты за наше проклятое советское прошлое, за грядущее мировое господство добра и благости и, конечно же, за дружбу народов.
Палыч заставил меня записать в блокнот его домашний адрес и телефон, предупредив:
- Приходи ночью, днём меня обычно не бывает: дела.
Я понимающе кивнул, вспомнив его фигуру с флагом, палимую солнцем на площади Свободы.
А затем улучил момент, когда он отвлёкся, заговорив с кем-то из мимохожих зевак, и слинял по-тихому с зажатым в руке стаканчиком чачи. Потому что у меня не оставалось сомнений: этот человек не покинет дегустационных пространств до тех пор, пока на проспекте будет оставаться хотя бы один виноторговец, а мне не хотелось угодить в местный вытрезвитель или куда ещё тут доставляют утративших остатки сознания посреди города.
Прогуливаясь далее, я время от времени пригубливал из своего стаканчика и сочинял стихи, соответствовавшие настроению – в таком духе:

«Не всякий гоголь долетит до середины», -
сказал в тифлисском кабаке Козьма Прутков.
За ним погнались оскорблённые грузины,
но он взлетел под облака и был таков.

Это было неправильно, я знаю, но что поделать: чача коварный напиток и зачастую настраивает на ёрнический лад; а уж если смешать её с десятками видов разных вин, то вообще невозможно предугадать, куда кривая вывезет сочинителя.
Хотя, конечно, куда приличнее было бы сложить нечто более благомысленное - душевное и лирическое. Такое, как складывал Паоло Яшвили, бродя в одиночестве по старым тифлисским улочкам:

Безумье легко предпочту стиховому безмолвью.
Черней слепоты невозможность восславить светило.
И если творенье из сердца не вырвется с кровью,
Откуда у песни возьмётся бессмертная сила?

Пожары и войны, терзания вечной разлуки,
Чума моровая, разломы в граните упругом —
Ничто не сравнится с величием яростной муки
Поэта, который сражён вдохновенным недугом.

По городу бродит на прочих похожее тело.
Прохожие скажут: «Гляди, от поэзии пьяный».
Но кто понимает, что это — опасное дело,
Что в пламени гибнет и корчится мозг окаянный?..

Нет, в этот вечер мне не удалось взлететь до «величия яростной муки» Паоло Джибраэловича. Слишком уж я был расслаблен и пьян, потому лишь вальяжно вышагивал по городу и позволял мыслям течь как им заблагорассудится. А вскоре после того, как выбросил пустой стаканчик в урну и сделал глоток чачи из припасённой загодя фляжки, услышал звуки «Тбилисо», вырулил на площадь Вахтанга Горгасали и встретил Марго и Лизу…

***

Девушки были полны задора и даже после танца, когда уличные музыканты взяли тайм-аут на перекур, они не переставали приплясывать на месте, обмениваясь восторженными репликами по поводу происходящего на площади. Я же, напротив, опасался, что в этаком темпе долго не продержусь. Потому сказал им:
- Следующий танец давайте без меня: отдышусь малость.
- Да ладно, - безапелляционно отрезала Марго. – Рано отдыхать, вечер ещё только начинается!
- Вот именно, вы же небось не пили, подобно мне, с самого утра, а я уже начинаю терять ориентацию в пространстве. Вон, Вахтанга на скале вижу, а Мтацминду – нет. Где Мтацминда: слева или справа от него?
- Да её отсюда не видно, - сказала Лиза. И указала рукой направление:
- Она вообще у тебя за спиной - вон там, за домами.
- А ты уже был на Мтацминде? – спросила Марго.
- Конечно, - ответил я. Затем помедлил несколько мгновений, припоминая одну из своих постебушек, сочинённых во время прогулки по проспекту Руставели – и выдал:

Недавно я на Мтацминде
глушил винище как нигде.
Под утро встретил Грибоедова -
он мне сказал: «Вали отседова!»

Марго и Лиза рассмеялись, хотя я так и не понял, понравился ли им мой стишок, или они сделали это из деликатности. Во всяком случае, увенчать меня лавровым венком подруги не успели, поскольку снова грянула музыка, народ хлынул в круг танцевать, и Марго ринулась в гущу этого коловращения, бросив нам короткое:
- Идёмте!
- Да! – отозвалась Лиза. И устремилась следом.
Я тоже было сделал шаг за девушками, но… тут меня сзади крепко ухватила чья-то рука и потащила обратно, в гущу зевак.
Это была уже другая рыжая бестия. Та самая, с которой мне привелось вчера скоротать вечер в местных серных банях… Возможно, когда-нибудь я наберусь духу рассказать о данном приключении во всех красках, присущих моему реалистическому перу. Однако не теперь.


Рецензии