Каприччос

КАПРИЧЧОС

Сцены из жизни сеньора Гойи, художника при дворе испанского короля Карлоса в двух действиях и тринадцати картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

КАРЛОС — король Испании
МАРИЯ-ЛУИЗА — королева Испании
ДОН МАНУЭЛЬ ГОДОЙ — министр, любовник королевы
ГОЙЯ — придворный художник
ХОСЕФА — его жена
ЭСТИВЕ — помощник Гойи
КАЭТАНА АЛЬБА — герцогиня, фрейлина королевы, любовница Гойи
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР
ХОЗЯИН ТРАКТИРА
ДУЭНЬЯ АЛЬБЫ
Придворные слуги и фрейлины королевы

Действие происходит в мадридском трактире, в мастерской Гойи, в его доме, во дворце Альбы, в королевском дворце


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Картина первая

Трактир в Мадридском квартале.
Гойя сидит за столиком в патио, возле него стоит короб с красками, через спинку стула перекинут плащ. Гойя расслабленно потягивает вино и наблюдает, как хозяин трактира развешивает фонарики над входом.

ХОЗЯИН: - Нет, сеньор Гойя, я так думаю, к чему тебя Господь приспособил, тем и будь. Все наши беды от того, что жить не умеем.
ГОЙЯ: - Надо же. А ты, прям, знаешь, как надо.
ХОЗЯИН: - Куда ж мне. Но, знаете, дон Франциско, иной раз говорю сам себе: «Вот, Хосе, было тебе дано великое счастье жить на этом свете, а ты его тратишь на всякую пустую возню…» и, хотите верьте, хотите нет, словно новые глаза открываются, и весь мир вокруг видится совсем иным.
ГОЙЯ: - Это каким же?
ХОЗЯИН: - Не суетным.
ГОЙЯ: - Не понимаю.
ХОЗЯИН: - Ну, забот в нём меньше становится, что ли, или радости больше от того, что живу и занимаюсь тем, чем занимаюсь. Этот трактир ещё мой дед построил, и, сами знаете, славное всегда было местечко! Хорошо, что прожил он долго, дождался, когда я подрасту, а то отец мой, да заступится за него святая Дева Гваделупская, всё искал чего-то. То к ростовщикам прибьётся, то на поиски каких-то новых земель подпишется и сидит ждёт лёгкой прибыли. А прибыль-то – вот она! (Хлопает рукой об руку)
ГОЙЯ: - Где ж твой отец теперь?
ХОЗЯИН: - Сгинул где-то. Он ведь чуть этот трактир не продал, да дед не дал. Сильно они тогда поругались, отец и ушёл. А ведь пекарь он был бы знатный! Мог бы по сей день тут жить да людей радовать.
ГОЙЯ: - А ты кого радовать собрался? Фонарики зачем вешаешь?
ХОЗЯИН: - Так ведь первая неделя сентября! Меркадо! Вечером гулянье будет, паэлья для всех! Попразднуем на славу.
ГОЙЯ: - Надо же... а я, как-то совсем счёт времени потерял.
ХОЗЯИН: - Много работаете, дон Франциско. Вы приходите сегодня к нам, будем рады. А то всё мимо да мимо ходите.
ГОЙЯ: - Ну, вот же, зашёл.
ХОЗЯИН: - Э-э, в молодые года вы всё больше к вечеру захаживали. Да так отплясывали, любо-дорого глядеть было!
ГОЙЯ: - В молодые годы все мы были молодцы. Ты-то, небось, тоже не кряхтел и за спину не держался.
ХОЗЯИН: - А помните, как мы с вами бороться выходили?
ГОЙЯ: - Мы с тобой? Не помню. Разве было такое?
ХОЗЯИН: - Ещё бы! Вы же, дон Франциско, с виду, простите, хоть и не министр Годой, но женщин всегда приворожить умели, и, уж коли пришла вам охота томность на себя напустить, то, будьте покойны, редкая сеньора в ответ не вздохнёт. А в тот день вы на мою Карменситу уж так томно поглядывали, что я не удержался, поднёс вам вина покрепче, да и вызвал побороться.
ГОЙЯ: - И что? Кто победил?
ХОЗЯИН: - Сами, как думаете?
ГОЙЯ: - Ясное дело, я тебе навалял, и думать нечего!
ХОЗЯИН: - Тогда, чего спрашиваете? Хотя, я вам тогда нарочно поддался, знал, что моя Карменсита женщина жалостливая, как увидит, что меня побили, так сразу вас и проклянёт.
ГОЙЯ: - То-то я последние годы чувствую, на душу будто жернов положили.
ХОЗЯИН: - Да будет вам, сеньор! Я ж просто так сказал. Говорю же, она у меня жалостливая, только то и может, что охать и причитать над несчастными, но, чтоб проклятьями сыпать – это никогда! Давайте, я вам ещё налью в честь праздника. Как угощение от меня.

Наливает Гойе и себе, они чокаются, выпивают.

ГОЙЯ: - Хорошее вино.
ХОЗЯИН: - А правду говорят, дон Франциско, что вам во дворце сам король на скрипке играет?
ГОЙЯ: - Это кто ж такое говорит?
ХОЗЯИН: - Сеньор Эстиве, ваш помощник.
ГОЙЯ: - Врёт. Не верь.
ХОЗЯИН: - А хоть бы и врёт, мы, всё одно, слушаем с удовольствием. Кто постарше до сих пор называют вас «наш Франчо», и Карменсита моя, лишь кто вас помянет, всегда говорит: «Хоть и знатный господин, и придворный живописец, и одевается, как гранд, а перед нами нос не задирает».
ГОЙЯ: - Вот я молодец.

Вбегает запыхавшийся Эстиве. Замечает Гойю, бросается к нему.

ЭСТИВЕ: - Так и знал, что найду тебя здесь! (Хозяину): Добрый день, Хосе!
ГОЙЯ: (себе под нос): - Вот, помяни чёрта, он и появится.
ХОЗЯИН: - И вам добрый, дон Эстиве. Только что вас вспоминали. Выпьете что-нибудь?
ЭСТИВЕ: - Нет, спасибо! И Франчо заберу.
ГОЙЯ: - Что случилось?

Эстиве прокашливается, смущённо смотрит на Хозяина.

ХОЗЯИН: - Не буду мешать, сеньоры. (Уходит).

ЭСТИВЕ: (в крайнем возбуждении): - Пришла донна Альба!
ГОЙЯ: - Куда пришла?
ЭСТИВЕ: - К тебе! Домой!
ГОЙЯ: - Просто так взяла и пришла?
ЭСТИВЕ: - Согласен, на неё не похоже… Она, разве, сделает что-нибудь просто так? Однако, сейчас герцогиня сидит в твоей гостиной и хочет тебя видеть! Иди скорее домой, Франчо.
ГОЙЯ: - Не пойду.
ЭСТИВЕ: - Но, как же...
ГОЙЯ: - Сказал, не пойду! Она по моей жизни идёт, как пахарь с плугом, всё наружу выворачивает! Наваждение какое-то! Я из-за неё... Короче, не пойду. Вернись и скажи, что я всё ещё во дворце.
ЭСТИВЕ: - Она сама только оттуда. Говорит, узнала, что все мероприятия отменили из-за болезни принца, и королева тебе сегодня не позирует.
ГОЙЯ: - Тогда придумай что-нибудь другое.
ЭСТИВЕ: - Боюсь, она всё равно не уйдёт. А там донья Хосефа... Не будь таким жестоким, Франчо! Герцогине ведь безразлично — жена, не жена... ещё обидит как-нибудь.
ГОЙЯ: (подумав): - Ладно, идём. (Отсчитывает деньги, которые кладёт на стол)
ЭСТИВЕ: - Что-то много ты оставляешь.
ГОЙЯ: - Не твоё дело. Он меня тут целый час уму-разуму учил.
ЭСТИВЕ: - Почему тогда ты мне не доплачиваешь?
ГОЙЯ: (собирая свои вещи): - Тебя я сам учу.
ЭСТИВЕ: - Ну, положим, иной раз, и я бываю полезен. Взять хотя бы акватипию... Кто тебя научил? Ты хоть начал, что хотел?
ГОЙЯ: - Некогда.
ЭСТИВЕ: - Врёшь, я же видел листы.
ГОЙЯ: - А вот за то, что суёшь нос куда не следует, я тебе, не то что доплачивать, вообще платить перестану!

Разговаривая, уходят.


Картина вторая

Мастерская Гойи. На мольберте стоит картина, укрытая тканью. На длинном столе банка с кистями, большая папка с эскизами, куски канифоли, склянки с разбавителями. Возле стен холсты с начатыми и законченными картинами.
Герцогиня Альба медленно ходит по мастерской, с интересом оглядываясь. На пороге стоит Хосефа. Она явно тяготится этим визитом, встревожена тем, что герцогиня вошла в мастерскую, но поделать ничего не может. Рядом с Хосефой с надменным видом застыла дуэнья Альбы.

ХОСЕФА: - Мой муж не любит, когда в его мастерскую заходят в его отсутствие. Может быть, ваша светлость вернётся в гостиную, я предложу угощение...
ДУЭНЬЯ: - Госпожу угощали во дворце. Она не простолюдинка, чтобы есть днями напролёт.
АЛЬБА: - Мы достаточно долго сидели в вашей гостиной, я устала там скучать.
ХОСЕФА: - Мой муж может прийти не скоро.
АЛЬБА: - Ваш муж... Разве не должен он спешить домой, если работы сегодня нет? (Видит на мольберте картину, завешенную тканью) Это что?
ХОСЕФА: - Мой муж не любит, когда смотрят незаконченную работу.
АЛЬБА: - Но вы-то должны знать над чем он работает.
ХОСЕФА: - Я не спрашиваю. Он сам рассказывает, когда считает необходимым.
АЛЬБА: - Странно. Мне казалось, что сестра прежнего придворного живописца должна быть для нынешнего не только женой, но и помощницей. (Окидывает Хосефу взглядом) Хотя, возможно вы и правы, что не вмешиваетесь.

Торопливо входит Гойя.

ГОЙЯ: - Добрый день. Герцогиня, прошу простить за ожидание... не знал, что вы нас посетите.
АЛЬБА: - Ну вот вы, наконец, и пришли. Смотрю, совсем не торопились домой.
ХОСЕФА: - С позволения её светлости я бы хотела уйти, заняться делами.
АЛЬБА: - Вы, кажется, предлагали угощение. Не могли бы угостить мою дуэнью.

Хосефа молча делает приглашающий жест. Дуэнья, поджав губы, уходит вместе с ней.

ГОЙЯ: - Ваша светлость могла бы более любезно говорить с моей женой.
АЛЬБА: - Я была достаточно любезна. Учитывая взгляд, который она на меня бросила при встрече, была более чем любезна, коль уж соблаговолила ей кивнуть. Она твоя жена, этим всё сказано. Преимущество, которое она имеет, делает меня здесь такой же фрейлиной, которой я вхожу во дворец их величеств.
ГОЙЯ: - Ты и там, и здесь ведёшь себя словно хозяйка.
АЛЬБА: - Потому что я – Альба. Мой дед бросил Португалию к трону короля Филиппа, как пленную наложницу, и вернул Испании уважение, которое она едва не потеряла тогда, но которое неизбежно потеряет теперь. Иногда я жалею, что нельзя воскресить дедушку, чтобы он показал, каково должно быть истинное положение испанского дона и хорошенько щёлкнул по носу этого французского зазнайку.
ГОЙЯ: - Не всё потеряно, раз у Испании есть ты.
АЛЬБА: - Я не королева. К сожалению.
ГОЙЯ: - Зачем ты пришла?
АЛЬБА: - Соскучилась. А тут такая удача — во дворце всё отменили, и наши с тобой услуги сегодня не требуются.
ГОЙЯ: - Но зачем было приходить сюда? Это мой дом! Здесь моя семья!
АЛЬБА: - Сердишься? С чего бы? Когда ты бываешь у меня, мой дом становится твоим домом.
ГОЙЯ: - Скорее, я становлюсь частью твоего дома.
АЛЬБА: - Это так плохо? Дом Альба не последний в Испании.
ГОЙЯ: - Что?
АЛЬБА: - Перестань притворяться, мы не во дворце. Меня ты всегда должен прекрасно слышать, а свою глухоту оставь для их величеств. (Пытается обнять Гойю)
ГОЙЯ: - Нет! Не здесь!
АЛЬБА: - Опять сердишься?
ГОЙЯ: - Господи, мне сердиться на великую герцогиню Альба? Смешно. С тем же успехом можно разводить масло водой.
АЛЬБА: - Но почему?
ГОЙЯ: - Потому что масло с водой не смешиваются.
АЛЬБА: - Я не об этом спросила.
ГОЙЯ: - Что?
АЛЬБА: - Ты прекрасно понял.
ГОЙЯ: - Тогда и ты должна понимать – если пришла заказать портрет, я к твоим услугам, на всё остальное здесь табу!
АЛЬБА: - Ладно, поиграем в твою игру. Я желаю купить что-нибудь у сеньора придворного живописца. Так хорошо?
ГОЙЯ: - У меня пока нет ничего интересного для вашей светлости.
АЛЬБА (указывая на скрытую под тканью картину): - А это?
ГОЙЯ: - Это портрет министра Годоя. Он сам его купит, когда будет готово.
АЛЬБА: - Действительно, ничего интересного. А это? (Указывает на лежащие на столе листы с эскизами будущих гравюр и берёт одну) Это что?
ГОЙЯ (торопливо): - Нет! Это нельзя!
АЛЬБА: - Даже мне? Что ж это такое?
ГОЙЯ: - Нельзя, пока я не закончил.
АЛЬБА (не обращая внимания на слова Гойи, берёт рисунок): - Но это что-то совсем новое. Ты занялся гравюрами?
ГОЙЯ: - Это так... проба акватипии. Новая техника... Она французская. Эстиве вызнал все тонкости, я попробовал и придумалась целая серия... Но пока только эскизы...
АЛЬБА (рассматривая рисунок): - Какие странные ощущения... Это что-то очень сложное.
ГОЙЯ: - Нет, когда освоишь, уже не очень.
АЛЬБА: - Я не про технику. Здесь смыслы, которых я пока не понимаю. Или понимаю не настолько хорошо, чтобы принять. Ты очень сердитый тут, Франчо.
ГОЙЯ: - Что?
АЛЬБА (рассматривая другие рисунки): - Это грубо. Местами просто безобразно и слишком по-мужицки.
ГОЙЯ: - Я и есть мужик.
АЛЬБА: - Нет, тут очень зло.
ГОЙЯ: - Я думаю дать этому название «Мечты и речи». Чтобы было созвучно с сатирами де Кеведо.
АЛЬБА: - Так это будут иллюстрации? Хочешь сделать альбом?
ГОЙЯ: - Нет... пока рано... Думаю, на этом получится хорошо заработать. (Видит, что Альба переворачивает один из листов) Это не смотри! Нельзя!
АЛЬБА (присматриваясь): - Это я?
ГОЙЯ: - Где тут ты? Ничего похожего!
АЛЬБА: - Это я! Но почему в таком виде? Ведьма? Распутная ведьма? Такой-то ты меня видишь?
ГОЙЯ (забирая рисунок): - Такой я тебя люблю.
АЛЬБА (подходя к нему и обнимая): - Я постоянно в твоих мыслях, Гойя, да? Всё время обо мне думаешь? Даже здесь, в этом ТВОЁМ доме? Если так, рисуй, как хочешь – хоть ведьмой, хоть махой, хоть такой, как на ТОМ портрете.
ГОЙЯ (испуганно): - Молчи!
АЛЬБА (снимая мантилью): - Хочешь снова меня такой увидеть?
ГОЙЯ: - Каэтана... я же сказал... не здесь...
АЛЬБА: - Молчи. (Целует его.)

Картина третья

Кухня в дом Гойи. Эстиве ест, Хосефа месит тесто, изредка смахивая слёзы. Эстиве этим немного смущён, но старается разговорами Хосефу отвлечь.

ЭСТИВЕ: - Я эту акватинту, донья Хосефа, увидал у француза Лепренса. Что, думаю, за техника такая? Уж так мечтал секрет разгадать. Всё думал, вот сделаю свою гравюру, принесу и покажу Франчо. Даже говорить ничего не стал бы, просто положил бы лист перед ним и всё! Пускай думает, что хочет.

Хосефа всхлипывает и отворачивается. Эстиве испуганно на неё смотрит, потом продолжает, старательно делая вид, будто ничего не слышал и не видел.

ЭСТИВЕ: - Но не вышло, донья Хосефа. В том смысле, что секрет разгадать не получилось. У других узнал... Но не в обиде. Я же понимаю, что всего лишь ремесленник. Даже если б и открыл секрет, что бы смог изобразить? Ну, мельницу какую да ручей. Лесок. Опушку с часовенкой... А Франчо, как освоил акватинту, такое задумал, что мне теперь только смотреть и радоваться, что приобщён. Я ведь всё жду, донья Хосефа, что он продолжит дело Хименоса. С тех пор, как моего друга отправили в ссылку за вольнодумство, без конца твержу Франчо: «Твой талант не для придворного шарканья! Людям надо раскрыть глаза на всю нашу косность, на Инквизицию, на произвол!»..

Входит служанка.

СЛУЖАНКА: - Донья Хосефа, госпожа дуэнья всё съела и просит ещё. Что ей отнести?
ХОСЕФА: - От вчерашнего ужина снеси, если что-то осталось. А захочет свежего, скажи не готово ещё.

Служанка уходит.
Хосефа снова вытирает слезу. Эстиве не выдерживает.

ЭСТИВЕ: - Да не огорчайтесь вы так, донья Хосефа! Подумаешь, герцогиня... У вас с Франчо крепкая семья, в конце концов!
ХОСЕФА: - Эстиве, если ты поел, давай тарелку, я её помою.
ЭСТИВЕ: - Не доел ещё. Очень вкусно всё у вас. Но не надейтесь, даже когда доем, всё равно отсюда не уйду. Сам потом всё помою.
ХОСЕФА: - Я тебя и не гоню.
ЭСТИВЕ: - Вот и правильно. И не гоните. Я вам ещё что-нибудь расскажу. Что вам рассказать?
ХОСЕФА: - Расскажи мне о счастливой семейной жизни.
ЭСТИВЕ: - Рад бы, но откуда мне знать? Семьи-то нет.
ХОСЕФА: - Может и к лучшему.
ЭСТИВЕ: - Э, не скажите. В браке есть одно неоспоримое преимущество.
ХОСЕФА: - Какое?
ЭСТИВЕ: - Люди помнят друг друга молодыми, даже когда для всех других они уже состарились.
ХОСЕФА: - Вот и видно, что ты не женат.
ЭСТИВЕ: - Чтобы понимать простые вещи мне этого не надо.
ХОСЕФА: - Простые? Как же! В браке ничего простого нет. И, если уж на то пошло, молодыми нас лучше всего помнят только родители.
ЭСТИВЕ: - Не то, не то, донья Хосефа! Родители помнят детей, а это совсем другое. Влюблённый человек видит предмет своей страсти так, как его никто больше не видит. Тот, может, и сам себя таким никогда не знал, но в памяти влюблённого живёт именно такой, лучший образ, как у живописца, который хотел польстить. А если страсть была взаимной, то, что бы там дальше ни случилось, те, лучшие образы останутся навсегда. Может, в этом и состоит секрет счастливой семейной жизни – не забывать эти портреты, хотя бы ради самих себя.
ХОСЕФА: - Наивный ты, Эстиве. В браке главное не разочароваться.
ЭСТИВЕ: - Так и я о том же!

Входит Гойя. Он слегка растрёпан, смотрит виновато, хотя и пытается скрыть своё смущение за нарочитой беззаботностью. При этом старательно отводит взгляд от Хосефы, которая смотрит на него с печальным вызовом. Эстиве смотрит с укором.

ГОЙЯ: - Э... Её светлость ушла. Хотела картину заказать.
ХОСЕФА: - Заказала?
ГОЙЯ: - Ну, так... в общих чертах. Сама не знает пока чего хочет.
ХОСЕФА: - А чего меня не позвали проститься?

Гойя разводит руками, не зная, что ответить.

ЭСТИВЕ: - Ну и хорошо, что ушла. Её дуэнья чуть весь дом не объела.
ГОЙЯ: - Хосефа... я это... тоже поел бы. А то с утра ничего...

Хосефа молча уходит. Гойя топчется перед Эстиве.

ГОЙЯ: - Голоден я.
ЭСТИВЕ: - Вижу.
ГОЙЯ: - Ну и молчи тогда!
ЭСТИВЕ: - Как будто я что-то говорю.
ГОЙЯ: - А тебе и говорить незачем, вон, на лице всё написано.

Молча входит Хосефа. Ставит на стол еду и снова уходит.

ЭСТИВЕ: - Представить не могу, где донья Хосефа это взяла. Дуэнья твоей герцогини съела, кажется, всё, что было в доме.
ГОЙЯ (садясь за стол): - Молчи и ешь.
ЭСТИВЕ: - Поел уже. Поэтому скажу: ты мог бы заметить, что донья Хосефа...
ГОЙЯ: - Я сказал: замолчи!
ЭСТИВЕ: - От моего молчания донье Хосефе легче не станет.
ГОЙЯ: - От болтовни тоже.
ЭСТИВЕ: - Пожалуйста. Приятного вам аппетита, сеньор Гойя. Донья Хосефа отменно готовит.

Отворачивается и сидит, барабаня пальцами по столу. Гойя ест. Не поднимая головы, спрашивает:

ГОЙЯ: - О чём вы тут говорили?

Эстиве молчит. Гойя повышает голос.

ГОЙЯ: - Эстиве, я тебя спрашиваю
ЭСТИВЕ: - Сеньор Гойя, художник вы, конечно, отменный, даже гениальный, но, как человек...
ГОЙЯ: - Молчи дальше.
ЭСТИВЕ: - Не могу! В конце концов, ты первый заговорил. Не стал бы спрашивать, и я бы молчал, но сейчас скажу: с доньей Хосефой ты поступаешь просто ужасно! И не спрашивай о чём мы тут говорили, не скажу из уважения к донье Хосефе.

Гойя в раздражении бросает ложку на стол. Эстиве испуганно вжимает голову в плечи.

ЭСТИВЕ: - Я всего лишь рассказывал ей о твоей акватинте! Ты же ничего не говоришь, а донье Хосефе интересно!
ГОЙЯ (подбирая ложку): - Не о чем там ещё рассказывать. Можно подумать, ты много знаешь.
ЭСТИВЕ: - А мне и рассказывать не надо, сам во всём разбираюсь. Но донья Хосефа...
ГОЙЯ: - Не твоё дело.
ЭСТИВЕ: - Ну да, моё дело фоны на заказных портретах да пуговицы, которые тебе лень писать самому.
ГОЙЯ: - Не нравится, уходи.
ЭСТИВЕ: - Нет. Не уйду. Ты меня сам не отпустишь,
ГОЙЯ: - Легко.
ЭСТИВЕ: - Не сомневаюсь. Под горячую руку ты много чего можешь, но потом обратно позовёшь, потому что весь твой гений только я могу понять в полной мере.
ГОЙЯ: - Ой ли?
ЭСТИВЕ: - А кто ещё? Министр Годой? Герцогиня твоя?
ГОЙЯ: - Не забывайся!
ЭСТИВЕ: - Ради Бога! Я и сам рад совсем о ней забыть, но скажи, кто ещё понимает тебя так, как тебе самому хочется?
ГОЙЯ: - Вот и понимай. И не зуди о том, что тебя не касается. Хосефа мне жена и то столько не попрекает.
ЭСТИВЕ: - Хосефа терпит и страдает от тебя, как от человека. Ты же для неё не гений, а муж. А я не могу терпеть, когда вижу, как гений растрачивает себя на всякое...

Гойя снова бросает ложку, встаёт и уходит.

ЭСТИВЕ (кричит ему вслед): - Ты растрачиваешь себя попусту, а мог бы уже остепениться и вдохновлять своим творчеством других! На борьбу! На подвиг!

Входит Хосефа. Удивлённо смотрит в ту сторону, куда кричит Эстиве, потом на него.

ХОСЕФА: - Франчо ушёл?
ЭСТИВЕ: - Да.
ХОСЕФА: - И не поел толком (начинает убирать посуду)
ЭСТИВЕ: - Это он от меня сбежал. Не любит, когда я ему правду говорю.
ХОСЕФА: - Правду никто не любит.
ЭСТИВЕ: - Знаю.
ХОСЕФА: - Так чего ты с ней тогда лезешь?
ЭСТИВЕ: - Потому что надежды не теряю. Такой гений, как у него, даётся... не знаю... раз в сто лет! Одному! Заметьте, донья Хосефа, ОДНОМУ на целую страну! Он может остаться в истории Испании, как второй Веласкес! Но, когда через сто лет какой-нибудь биограф решит написать потомкам о жизни Франчо, я не хочу краснеть в могиле, потому что биограф этот будет иметь полное право на упрёки!
ХОСЕФА: - Это в чём же?
ЭСТИВЕ: - В недостаточном использовании своего таланта, который мог бы... ох, мог бы создавать произведения по глубине и силе превосходящие то, что было создано до сих пор!
ХОСЕФА (убирая со стола): - Через сто лет ты не будешь краснеть. Через сто лет Господь призовёт твою душу и скажет: «Будь при мне, дон Эстиве, так же заботливо и преданно, как ты был при Гойе».
ЭСТИВЕ: - Которому это было не так уж и нужно.
ХОСЕФА: - Нужно, нужно. Он может остаться без меня, без детей и продолжит писать свои картины, но без тебя... даже не представляю. По совести говоря, из нас двоих ты его живопись понимаешь куда как лучше. А мне ближе работы брата, с которым я выросла. Поэтому я всего лишь жена, а ты друг и помощник. Для Гойи это важнее.
ЭСТИВЕ: - Хотелось бы верить. Оставьте посуду, донья Хосефа, я обещал помыть и помою.
ХОСЕФА: - Иди лучше своим делом занимайся.

Уходит. Эстиве один, задумчиво смотрит в пол.

ЭСТИВЕ: - Моё дело фоны и пуговицы... М-да... Но зато на портретах, подписанных Гойей!


Картина четвёртая

Дворец. Покои королевы. Гойя пишет, стоя за мольбертом, королева в кресле ему позирует. Министр Годой расположился за плечом Гойи и задумчиво рассматривает портрет.

КОРОЛЕВА: - Что скажешь, Мануэль? Ты уже полчаса там стоишь и не проронил ни слова. Портрет хорош?
ГОДОЙ: - Мне кажется, ваше величество, наш Гойя слишком увлёкся цветом. В этом смысле портрет великолепен, как всегда, но я бы хотел видеть более ярко показанной вашу душу, а здесь ещё надо поработать.
КОРОЛЕВА: - Судя по витиеватости слога моего министра, вы, Гойя, совсем не стали меня приукрашивать.
ГОЙЯ: - Ваше величество, каждому художнику свойственно увлекаться в своей работе, особенно когда используешь новые приёмы. Очень хотелось передать чудесный жемчужный свет, который вас окружал.

Пока он говорит, Годой всё время делает знаки, что Гойя говорит правильно. Королева это замечает.

КОРОЛЕВА: - Дайте-ка я сама посмотрю.

Подходит, смотрит на портрет, молчит.

ГОДОЙ: - На мой взгляд, следовало больше внимания уделить красоте ваших глаз.
КОРОЛЕВА: - Не слушайте министров, Гойя, они хорошему не научат. Задача министра удержать влияние и власть, а ваша – войти в Историю. С этим портретом мы войдём в неё вместе.
ГОЙЯ: - Благодарю, ваше величество, что позволили мне...
КОРОЛЕВА (не слушая): - Ни один хронист не дал бы мне более точной характеристики, как королеве. Вы честны, Гойя.
ГОДОЙ: - Но глаза я бы сделал красивее.
КОРОЛЕВА (Гойе): - Не вздумайте его послушать. Я всё знаю о том, как выгляжу, и меня устраивает именно то, как увидели вы. Думаю, на сегодня достаточно, сеньор Гойя.
ГОЙЯ: - Благодарю, ваше величество.
КОРОЛЕВА: - Я вам тоже благодарна за честность. У меня почти нет предубеждений, но в одном абсолютно уверена: красота – проклятие для женщины. Не хочу быть красивой. К тому же, все красавицы, как правило, глупы.
ГОДОЙ: - Нууу, так уж и все... Есть красавицы вполне добродетельные и разумные.
КОРОЛЕВА: - Красавица не может быть добродетельной. Как только красота расцветёт, мужские взгляды начинают развращать её денно и нощно. Она либо уступит, и её дальнейший путь ясен, либо выйдет замуж и похоронит свою красоту за стенами дома. А что до разумности, Мануэль... (с явным намёком на то обстоятельство, что у Годоя есть тайная любовница): не спорю, есть такие, которые ловко используют свою красоту, чтобы пристроиться к богатому и влиятельному мужчине, полагая, что его деньги и власть прикроют грех её распутства, но это всего лишь предприимчивость, никак не ум.
ГОДОЙ: - Я имел в виду женщин образованных. Среди них попадаются и красивые.
КОРОЛЕВА: - Ах, да, я забыла, что есть достаточно родовитые женщины, которым дали хорошее образование. Вы это хотите выдать за ум?
ГОДОЙ: - А что это тогда?
КОРОЛЕВА: - Золотая пыль, которой они пудрят свои красивые лица. Запомните, Мануэль, истинный ум женщины в том, чтобы всего добиться в этой жизни, не имея возможности опереться на свою красоту, как на костыль. К тому же, красота со временем неизбежно увянет, тогда как некрасивость постоянна и не отвлекает от главного... У вас красивая жена, Гойя?
ГОЙЯ: - Что? Простите, ваше величество, я стал плохо слышать. Что вы изволили спросить?
ГОДОЙ: - Её величество спрашивает, красива ли твоя жена.
ГОЙЯ: - Ааа... Она достойная женщина.
КОРОЛЕВА: - Берегите её, Гойя. Достойная женщина — звучит, как титул.
ГОДОЙ (в двери): - Сеанс её величества закончен! Пригласите фрейлин.

Королева идёт к дверям, Годой, улучив момент, тихо шепчет ей:

ГОДОЙ: - Я навещу вас вечером?
КОРОЛЕВА: - Само собой. (Обернувшись, Гойе): И, к слову, о титулах, Гойя. Не увлекайтесь слишком титулованными особами, они бывают капризны и унижают, не задумываясь... Берегите себя. И жену.

Гойя кланяется. Королева уходит. Годой, поклонившись ей вслед, быстро подходит к Гойе.

ГОДОЙ: - Слышал, Франчо? Это всё не просто так сказано. Герцогиня Альба на днях вызвала недовольство её величества, так что будь осторожнее, не вздумай ехать к ней в имение, как в прошлый раз! Уже давно никто не верит, что ты там только портреты её пишешь, так что, смотри... Говорят, она недавно посещала тебя – это правда?
ГОЙЯ: - Меня многие посещают. Ваша светлость тоже.
ГОДОЙ: - Я, это я. А герцогиня добьётся-таки опалы своим гонором. Ей ничего не стоит и тебя за собой утянуть. Знаешь, что говорят? Что ты написал её... ну... в естественном, так сказать, виде. (Видит, что Гойя смотрит с непониманием): Без одежды. Совсем! Это правда?
ГОЙЯ: - Кто говорит?
ГОДОЙ: - То-то и оно, что никто конкретно, но слух витает. Инквизиция не замедлит в тебя вцепиться, имей в виду. Хотя... знаешь, я бы не отказался от такого портрета своей Пепы... (замечает взгляд Гойи, опомнившись): Но нет! Мы же не Франция с её этим новым свободомыслием! У нас табу... А мой портрет готов? Ты там всё учёл, что было нужно?
ГОЙЯ: - Готов. Глаза вашей светлости вышли очень красивыми.
ГОДОЙ: - Отлично! Отлично! Заеду как-нибудь. (Идёт к дверям): И про герцогиню не забывай. Не нужна она тебе.

Картина пятая

Трактир. Хозяин чинит деревянный стул. Входит Гойя с мольбертом и этюдником.

ХОЗЯИН: - О, сеньор Гойя, какая честь! Больше не стану вам пенять, что ходите мимо.
ГОЙЯ: - Чего это у тебя так пусто?
ХОЗЯИН: - Бой быков сегодня. Как закончится, тут яблоку будет негде упасть.
ГОЙЯ: - Ну и хорошо. (Усаживается за стол) Посижу у тебя тут в тишине немного.
ХОЗЯИН: - А и сидите себе на здоровье. Что вам налить?
ГОЙЯ: - А?
ХОЗЯИН (громко, почти по слогам): - Что вам налить?
ГОЙЯ: - Воды.
ХОЗЯИН: - Ну, что вы, дон Франциско, такого гостя встречать водой! Есть у меня одна бутылочка... сразу скажу — не для каждого! Но такому знатоку, как вы, грех не предложить.
ГОЙЯ: - Ну, давай. (Хозяин лезет в шкафчик за бутылкой) И себе стакан неси!

Хозяин достаёт бутылку, два стакана и разливает вино.

ХОЗЯИН: - Запах-то, запах чувствуете, дон Франциско? С таким вином в рай не стыдно. Ну... (поднимает свой стакан) за ваше здоровье!
ГОЙЯ: - И за твоё.

Выпивают. Гойя оценивающе покачивает головой.

ГОЙЯ: - Хорошее вино.
ХОЗЯИН: - Нектар! Только за здоровье и пить. Вам, думаю, особенно нужно, а то вид у вас, сеньор, уж простите, не самый здоровый.
ГОЙЯ: - Устал.
ХОЗЯИН: - Работаете много. Отдыхать-то вам дают? Тут главное хорошо высыпаться. Вы как спите? Спокойно?
ГОЙЯ: - Сплю понемногу. Сегодня вот сон видел... странный. Будто я где-то на высоте. На очень большой высоте. Что-то делаю. Не помню, что, но что-то делаю, не просто так сижу. А периодически мне надо спускаться. И вроде всё есть для спуска – и лестница, и поручни... А подо мной лес, и мне страшно до ужаса, но обязательно нужно спуститься. И вот я на животе подползаю к этой лестнице, уговариваю себя не бояться, но в глубине души понимаю, что в один прекрасный день страх накроет с головой, и я не смогу к этой лестнице даже подползти.
ХОЗЯИН (сочувственно качая головой): - Да-а... непонятно. Вам бы, сеньор Гойя, к лекарю какому сходить.
ГОЙЯ: - К лекарю? А что мне лекарь? Что наболело, то всё моё. Откуда лекарю знать, где, что и как я переживал.
ХОЗЯИН: - И то верно.

Разливает ещё.

ГОЙЯ: - Хосе, а ты свою Карменситу любишь?
ХОЗЯИН: - А как же! Ежели к жене без уважения, она зачахнет, а ежели зачахнет, кому весь позор? Мне! Стул вон без починки совсем бы развалился, а жена разве стул? Гляну на неё иной раз, вроде кажется, что постарела, а гляну другой – нет, та же. И такое меня довольство берёт, дон Франциско, что сам себе дивлюсь. Хотя, чему уж тут дивиться? Ежели жена хороша, то и муж молодец.
ГОЙЯ: - А вот если бы пришла к тебе женщина, о которой ты и мечтать не мог, и дала бы тебе такое... Не в любовном смысле, а вообще. Как крылья, понимаешь? Такое, что всё на свете забудешь, кроме того, что она тебе дала. С этим как?
ХОЗЯИН (смущённо): - Ну, тут не знаю. Крыльям крепкий ветер всегда нужен... Хотя... что уж... донья Хосефа у вас женщина достойная.
ГОЙЯ (поднимая стакан): - Ну, давай.

Хозяин с готовностью поднимает свой, они чокаются и выпивают.

ГОЙЯ: - Достойная женщина – звучит, как титул.
ХОЗЯИН: - Вот это вы очень верно сказали, сеньор Гойя!
ГОЙЯ: - Не я это сказал, а... Впрочем, неважно.
ХОЗЯИН: - Да кто бы ни сказал. А с другой стороны, зачем нам титулы? Иная дама и с титулом, и с родством, а достойной не назовёшь.
ГОЙЯ: - Что?
ХОЗЯИН: - Говорю, не всем титул достоинства прибавляет!
ГОЙЯ (сурово): - Кого-то имеешь в виду?
ХОЗЯИН: - Просто... Есть сеньоры, о которых всякое болтают.
ГОЙЯ: - А ты не повторяй. Мало ли, что люди наплетут.
ХОЗЯИН: - Да уж... бывает...

Сидят молча и задумчиво.

ГОЙЯ: - Ладно. Пойду я, и без того засиделся.

Достаёт деньги.

ХОЗЯИН: - Э, сеньор Гойя, зачем это? Я вас угостил от чистого сердца.
ГОЙЯ: - Бери, бери. Про твоё чистое сердце я и так знаю, а деньги ещё никому не мешали. К тому же, слышал недавно, будто говорят обо мне, что прижимист.
ХОЗЯИН: - Это, кто ж такое мог придумать?!
ГОЙЯ: - Вероятно, те, кто знает... Вот и избавишь меня от сомнений, а то сам, того и гляди, начну думать, будто стал скрягой.
ХОЗЯИН: - Вы таких говорунов в другой раз ко мне гоните. Уж я им расскажу!
ГОЙЯ: - Договорились.

Уходит.

Картина шестая

Дом Гойи. Раннее утро. Гойя в мастерской, увлечённо работает. Зевая входит Хосефа

ХОСЕФА: - Почему ты встал так рано?
ГОЙЯ: - Я не ложился.
ХОСЕФА: - Господи! Совсем с ума сошёл!
ГОЙЯ: - Я работаю! Работаю! Не видишь?
ХОСЕФА: - Не вижу. (поднимает что-то с пола) Это что?
ГОЙЯ: - Канифоль. Не трогай. Я освоил новую технику и не могу остановиться. Столько возможностей! Ты посмотри, посмотри, какие возможности она открывает!
ХОСЕФА (смотрит на готовые листы): - На акварель похоже.
ГОЙЯ: - Да, но это акватинта. Никакой воды, одна чёткость, ясность и возможность смещать акценты на главное! Ты не представляешь, как я воодушевлён! Всё ложится на пластину, как надо, как будто вытекает из моей головы, как вижу, как ощущаю! Да-а-а, и французы кое-что могут, хотя живопись у них ничто. Вспомни хоть их хвалёного Давида. Он разве живописец? Тьфу! Против меня вообще ничто. Вспомни его свет, он же всегда холодный, даже когда он пишет пламя. Оно не жжёт! Впрочем, что взять с Давида, он же не испанец. А это... это да-а! Это они хорошо усовершенствовали. Канифоль – отлично! Но они лишь усовершенствовали, я же доведу до совершенства! Я уже почувствовал материал...
ХОСЕФА (глядя на рисунок): - А это кто? Королева?!
ГОЙЯ (заглядывая ей через плечо, с лёгким смущением): - Нет. Ну, нет же! Какая королева?
ХОСЕФА: - Наша королева! Она же похожа! И эта подпись ужасная: «Всё в прошлом»... Зачем ты так?!
ГОЙЯ (забирая лист): - Нет тут никакой королевы! Всё это абстракция! Обычная старуха, которая рядится в молодую! А если ты усмотрела сходство, то... что я могу поделать там, где её величество сама даёт повод?
ХОСЕФА (с лёгким ужасом рассматривая рисунки): - Ты доведёшь себя до Инквизиции.
ГОЙЯ: - Перестань! Вот Эстиве – он понимает. Он давно говорил, что кто-то должен ткнуть их носом в их же глупость.
ХОСЕФА: - Кого? Их величества?!
ГОЙЯ: - При чём тут... я не имел в виду... Как будто при дворе мало дураков. К их величествам я со всем почтением, но не могу не видеть, как там всё фальшиво! И эти святоши, которые лгут на каждом шагу! Засудили Хименоса, прогнали из страны, а ведь был умнейший человек! Но, прав Эстиве, умные здесь не нужны. Как будто ты сама не видишь. Они во дворце до смерти боятся, как бы у нас не случилось того же, что и во Франции, вот пусть и посмотрят, на какой почве прорастают все Робеспьеры и Бонапарты.
ХОСЕФА: - Это ОНА тебя надоумила?
ГОЙЯ: - Кто ОНА? Ну, кто? Я сам вижу и рисую, как чувствую.
ХОСЕФА (перекладывая листы): - Ты не любишь людей, Франчо.
ГОЙЯ: - Да, не люблю. Я не люблю людей, потому что всякий раз отчётливо вижу, как они похожи на меня. А я на них. А про себя я всё слишком хорошо знаю.
ХОСЕФА: - Когда мой брат передал тебе место придворного живописца, он и мысли не допускал, что ты опустишься до оппозиции.
ГОЙЯ: - Твой брат был всего лишь придворным живописцем, а я другой, я должен быть чем-то больше, это понятно?
ХОСЕФА (с горечью): - Понятно... Эстиве своё дело знает.
ГОЙЯ: - При чём тут Эстиве?
ХОСЕФА: - Ну не он, так другой кто-то, у кого больше влияния, заставил тебя это сделать. Только я тут пустое место, чьё мнение не в счёт.
ГОЙЯ: - Меня никто не заставлял! А ты мне жена, и этим всё сказано.
ХОСЕФА: - Много ли счастья, Франчо? Жёнам хуже всего. Сначала думаешь, что тебе достался ларец, полный счастья, а потом вдруг понимаешь, что есть условие для его обладания, и условие это – отсутствие ключей. Ты смотришь на ларец, понимаешь, что счастье-то вроде в руках, но вытрясти можешь лишь крохи.
ГОЙЯ: - Ты никогда так не говорила. Ты со мной несчастна?
ХОСЕФА: - Иногда кажется, что да.
ГОЙЯ: - Можешь мне не верить, Хосефа, но я очень... я очень тебе благодарен.
ХОСЕФА: - Я бы предпочла услышать, что ты меня, хоть немного, но любишь.
ГОЙЯ: - Я бы тоже хотел сказать это тебе с чистой душой.
ХОСЕФА: - Так, что мешает?
ГОЙЯ (показывая на холсты): - Вот это! (на краски): Вот это! (на свои руки): Вот это! Мне тоже дали ларец, понимаешь! Далеко не с тем, что ты называешь счастьем, но тоже с условием — не становиться, как все!
ХОСЕФА: - Кто бы говорил.
ГОЙЯ: - Да, да, мне не всегда это удаётся. Я люблю красиво одеваться, люблю, когда мне много платят, боюсь Инквизиции и болезней... Тщеславен, увы... И женщины... Да, женщин я тоже люблю, уж прости! Но внутри себя, когда приходит время встать вот тут (указывает на место перед холстом), мне нет дела ни до чего! Здесь я тот, кто есть, без примесей. Здесь я — Гойя!
ХОСЕФА: - Ладно. Пусть... Но когда ты спускаешься из своей мастерской туда, к нам, и садишься за стол со своей семьёй, там ты кто?
ГОЙЯ (после паузы): - Твой муж, кто ж ещё? И этим всё сказано.
ХОСЕФА: - А за кем придёт Инквизиция, когда всё вот это (показывает на гравюры) будет издано?
ГОЙЯ (не без пафоса): - Инквизиция может притянуть к суду только твоего мужа, Хосефа. Гойю же имеет право судить лишь История.
ХОСЕФА: - Ты просто уверен, что их величества тебя защитят.
ГОЙЯ: - Почему нет? По крайней мере, королева понимает, что я не просто портретист, как твой брат.

Хосефа некоторое время молча смотрит на него, потом отворачивается, идёт к дверям, где сталкивается с Эстиве. Тот смущённо здоровается. Хосефа кивает в ответ и выходит.

ГОЙЯ (Эстиве): - Пришёл, наконец.
ЭСТИВЕ: - Прости, Франчо. И ещё раз прости, потому что я кое-что слышал через дверь. Вы очень громко говорили.
ГОЙЯ: - Неважно.
ЭСТИВЕ: - Смотря для кого. Для доньи Хосефы ты сказал очень жестокие вещи.
ГОЙЯ: - Что? Я не понимаю, говори чётче.
ЭСТИВЕ (громким шёпотом): - Нельзя было так о её брате. Она его очень любила. Сказал бы просто, что, да, их величества тебя в обиду не дадут, она бы, хоть немного, успокоилась.
ГОЙЯ: - Не дадут, как же... Если честно, я сам до ужаса боюсь. Что, если на самом деле притянут к ответу? Но остановиться уже не могу. Сорок листов полностью готовы, двадцать эскизов, а в голове ещё, как минимум, столько же теснится... Лучше пока не думать ни о чём. Вот закончу всё, тогда и подумаю. В конце концов, в жизни за всё нужно платить, Эстиве. А Хосефа... она меня прекрасно знает. Начну утешать и врать, испугается ещё больше.
ЭСТИВЕ: - Тут ты, пожалуй, прав. Однако...
ГОЙЯ (не слыша его): - Ладно, хватит об этом, раз пришёл, давай работать.

Начинают заниматься каждый своим делом. Эстиве готовит пластину для протравки, Гойя достаёт чистый лист для нового эскиза.

ЭСТИВЕ: - Франчо, ты прости, но я ещё кое-что слышал, о чём не могу не сказать.
ГОЙЯ: - Ну?
ЭСТИВЕ: - Только обещай не ругаться. Я ведь, как взгляд со стороны, без задних мыслей и беспристрастно, потому что люблю вашу семью, как родную.
ГОЙЯ: - Ну.
ЭСТИВЕ: - Если в своей работе ты истинный, то и тут ты донью Хосефу обидел. Поставь себя на её место. Сколько портретов герцогини ты написал? А других своих подруг? Выходит, они твоего гения достойны. Но где хоть один портрет твоей жены?
ГОЙЯ (после долгой паузы): - Я не могу. Её не могу. Хосефа хочет, чтобы я видел в ней женщину, не хуже герцогини, или, на худой конец, какой-нибудь кокетки Пепы, но она ни то и не другое. Ей не понравится тот портрет, который я напишу. Не понравится гораздо больше, чем тот факт, что не пишу её совсем. Хосефа – жена, понимаешь? Она мать, уют, еда, она весь этот дом! Красные от работы руки, засученные рукава, забота, тревога... Ты одинок, ты не поймёшь, что с годами мужчина начинает чувствовать к женщине, которую назвал женой перед Богом и людьми. А самое плохое, что в её портрете я буду показывать отражения всех своих грехов, из-за которых она стала той Хосефой, которой вряд ли хотела быть. Получится почти зеркало. Смотреть в него я не готов.

Эстиве сочувственно и понимающе кивает. Оба продолжают свои дела. Эстиве подходит к столу за канифолью и видит лист, который Гойя сюда отложил – тот лист, где, якобы, изображена королева. Эстиве долго смотрит на него, потом на Гойю и робко спрашивает:

ЭСТИВЕ: - Скажи, Франчо, а правда, что герцогиня Альба надоумила тебя сделать этот рисунок?
Гойя подходит к нему, забирает лист и говорит очень тихо:

ГОЙЯ: - На рисунке обычная старуха. Какое герцогине может быть дело до неё? Обычная старуха, Эстиве, запомни это. И о королеве больше ни слова.


При смене картины слышен голос Гойи, зачитывающий сопроводительное письмо к комплектам эстампов, выставленных на продажу.

ГОЛОС ГОЙИ: «Нет нужды предупреждать публику не вовсе невежественную в искусстве, что ни в одной из композиций этой серии художник не имел в виду высмеять недостатки какого-либо отдельного лица. Воистину, таланту было бы слишком тесно в рамках такой задачи, и средства, которыми пользуются подражательные искусства для создания совершенных произведений, получили бы плохое применение.
Живопись, как и поэзия, выбирает из универсального то, что она почитает наиболее подходящим для своих целей, соединяет в одном вымышленном лице черты и обстоятельства, которые природа распределила среди многих, и из их искусного сочетания получается то счастливое подражание натуре, за которое хорошего мастера провозглашают созидателем, а не рабским копировщиком.
Продаётся на улице Десенганьо, дом 1, в парфюмерной лавке, по цене 320 реалов за серию из 80 эстампов»


Картина седьмая

Дворец. Покои королевы. На мольберте незаконченный портрет и рядом разложенные краски. У двери дворцовый слуга. Годой стоит в одиночестве перед портретом, прикрывая то одну часть лица на нём, то другую, отходит, смотрит издали, потом снова вблизи. Слышны звуки старательной игры на скрипке.
Входит королева в сопровождении фрейлин. С недоумением смотрит на одинокого Годоя. Тот почтительно кланяется.

КОРОЛЕВА (дворцовому слуге): - Сеньора Гойи нет?
ДВОРЦОВЫЙ СЛУГА: - Его величество соблаговолили позвать господина придворного живописца в свои покои.
КОРОЛЕВА: - Что ж, подождём. (фрейлинам): Можете пока быть свободны. Здесь господин министр, значит я не заскучаю.
ГОДОЙ (дворцовому слуге): - Ты тоже ступай, сообщи его величеству, что её величество пришла и готова позировать.

Слуга и фрейлины уходят.

ГОДОЙ (целуя королеву): - Прости, Луиза, Гойя долго ждал, потом пришёл его величество, посмотрел на портрет и счёл, что придворный живописец достоин послушать его игру на скрипке, после чего увёл Гойю к себе.
КОРОЛЕВА: - Ладно. Пусть.

Подходит к портрету, долго смотрит.

КОРОЛЕВА: - Скажи, Мануэль, Гойя, хоть немного, умеет льстить?
ГОДОЙ: - Ещё как умеет.
КОРОЛЕВА: - Я не про то, как он ведёт себя при дворе, а про портреты, которые он пишет. Его шурин, когда занимал должность придворного живописца, делал из меня то римскую матрону, то греческую богиню так, что узнать себя я могла лишь по украшениям. Было очень красиво, но не было правдой. И не в том смысле, что на самом деле я не красива, а в том, что на тех портретах не было КОРОЛЕВЫ. Зато у Гойи безжалостная правда не скрывает величия.
ГОДОЙ: - Ты прекрасна на всех портретах, но ещё прекраснее в жизни.
КОРОЛЕВА (со вздохом): - Вот поэтому, Мануэль, ты министр, а Гойя всего лишь придворный живописец.
ГОДОЙ: - Каждому своё.
КОРОЛЕВА: - Жаль, не всегда. Иной раз мне очень хочется воздать тебе по истинным заслугам. Говорят, дочь французского посланника совсем закисла, тоскуя по тебе.
ГОДОЙ: - Дорогая, но вы же сами меня просили... Чистая политика! И вообще, с каких пор ты стала опускаться до сплетен?! Перед тобой я безгрешен, как младенец!
КОРОЛЕВА: - Никогда не доверяла безгрешным. Они либо врут и более грешны, чем черти в аду, либо используют праведность, чтобы, прикрыть ей какую-то свою ущербность и не давать спокойно жить другим.
ГОДОЙ: - Очень надеюсь, что ты сейчас о Великом Инквизиторе. Этот, безо всяких «либо», и грешен, и ущербен.
КОРОЛЕВА: - А что с ним? Вы опять из-за кого-то поссорились?
ГОДОЙ: - Пока нет, но можем.
КОРОЛЕВА: - Рассказывай.
ГОДОЙ: - Речь, между прочим, о Гойе. Он там кое-что рисует в новой французской технике, и рисунки, скажу тебе, местами очень даже забавные. Местами, конечно, жутковатые, с этим не поспоришь, однако, ничего такого, о чём не знал бы, или не догадывался каждый второй испанец.
КОРОЛЕВА: - Я ничего не поняла.
ГОДОЙ: - Ну, помнишь, эту сатиру де Кеведо «Мечты и речи»? Там ещё описано, как автор, как бы, спустился в ад и беседует со всякими демонами и грешниками? Гойя сделал нечто подобное, только рисунками! У него там всякие ситуации — порой в аллегорической форме, порой так, как оно и есть, и, естественно, немало достаётся нашей Инквизиции.
КОРОЛЕВА (строго): - Что значит, достаётся?
ГОДОЙ: - Ну, прости, неудачно выразился. Там нет ничего предосудительного, к тому же, Гойя почти не изображает каких-то конкретных людей, а заменяет их, к примеру, ослами, курами, или просто... ха-ха, чудищами!
КОРОЛЕВА: - Курами?! Однако... Я уже начинаю волноваться.
ГОДОЙ: - Не надо! Гойя просто давно мечтал освоить эту... как там её, всё время забываю... ах, да! Акватинтию! И вот освоил, всё получилось, он полон творческого азарта и нарадоваться не может, как ловко всё выходит! Оно, действительно, ловко, умело и ужасно забавно! Издай он альбом, есть возможность неплохо заработать! Даже очень неплохо, поверь мне! И тут такая угроза...
КОРОЛЕВА: - В каком смысле угроза?
ГОДОЙ: - Луиза, дорогая, ты же знаешь, выдающимся людям всегда завидуют. Особенно те, кто по сути своей ничем особенным не являются, но, как ты верно заметила, нацепили одежды безгрешных праведников и кинулись клеймить еретиками всех, кто им вдруг чем-то не по нраву! Думаешь, почему Великий Инквизитор вечно мной недоволен? Потому что я живое собрание всех тех качеств, которых он лишён! Я красив, богат, удачлив и жизнелюбив. Не будь надо мной эгиды ваших величеств, он бы давно превратил мою жизнь в ад, а то и чего похуже бы добился.
КОРОЛЕВА: - Может, тебе просто грешить поменьше.
ГОДОЙ: - Я не грешу. В крайнем случае, не больше других. Мой самый большой грех в глазах Великого Инквизитора лишь тот, что заступаюсь за всех, из кого он пытается сделать еретиков ради желания потешить своё самолюбие!

Пока он говорит, звуки скрипки смолкают. Королева прислушивается и делает Годою знак замолчать тоже.

КОРОЛЕВА (после паузы): - Хорошо, я приму к сведению то, что ты сказал о работах Гойи. Но куры... Довольно странно. Мне нужно увидеть самой.

Входит король, за ним Гойя. Король очень доволен, Гойя сдержано-почтителен.

КОРОЛЬ (королеве): - Ваше величество, я лично зашёл удостовериться, что вы не станете пенять нашему Гойе за его отсутствие. Я, я потребовал себе слушателя для той новой пьески, которую недавно разучил.
ГОЙЯ (говорит громче обычного, как человек, который плохо слышит): - Ваше величество играли безупречно.
КОРОЛЬ: - Гойя, конечно, льстит, но, как бы ни было, он оказал мне услугу – играть одному, или играть, когда есть слушатель, это два, крайне различающихся, состояния. Так что, дорогая, не ругайте его за то, что заставил вас ждать.
КОРОЛЕВА: - Я и не думала. Гойя ждал меня дольше, пока я одевалась. К тому же, господин министр не давал мне скучать.
КОРОЛЬ: - В таком случае, давайте меняться – я вам возвращу Гойю, а вы мне отдадите на время господина министра. Там есть пассаж, который ещё звучит не совсем так, как надо, хочу, чтобы он послушал.
ГОДОЙ: - Я всегда к услугам вашего величества.
КОРОЛЬ: - Вот и славно.
Оба уходят.

КОРОЛЕВА (Гойе): - Что ж, продолжим?
ГОЙЯ: - Что?
КОРОЛЕВА (громче): - Мы можем продолжать!

Садится в кресло, накидывает на плечо шаль. В одну руку берёт веер, другую кладёт на подлокотник. Гойя кланяется ей и подходит к мольберту.
Снова слышна игра на скрипке.

ГОЙЯ: - Ваше величество, прежде вы держали на подлокотнике другую руку.

Королева меняет положение рук и перекладывает веер.

ГОЙЯ: - Благодарю, ваше величество.

Начинает работать.

КОРОЛЕВА: - Сеньор Гойя, над чем вы сейчас работаете?
ГОЙЯ: - Над портретом вашего величества.
КОРОЛЕВА: - Я имела в виду вашу другую работу.
ГОЙЯ: - Что?
КОРОЛЕВА: - Чем вы занимаетесь в своей мастерской?
ГОЙЯ: - Немного пробую себя в графической технике, ваше величество. Делаю серию эстампов.
КОРОЛЕВА: - О чём же?
ГОЙЯ: - Просто мой каприз, ваше величество. Так иногда бывает – появляется в голове видение, порой и не поймёшь, зачем оно тебе, но образы складываются сами собой, понемногу за ними начинает вырисовываться смысл, и уже невозможно забыть, или отмахнуться, нужно обязательно перенести на холст, или лист.
КОРОЛЕВА: - Какие же образы складываются у вас сейчас?
ГОЙЯ (после паузы): - Что?
КОРОЛЕВА: - Вы это произнесли не так, как обычно. Не хотите отвечать, или рисуете что-то предосудительное?
ГОЙЯ: - Как бы я посмел, ваш величество?!
КОРОЛЕВА: - Что именно не посмели? Не отвечать, или создать предосудительное?
ГОЙЯ: - И то, и другое. Не могу даже предположить причину, по которой вы обо мне такое подумали!

Скрипка внезапно смолкает. Королева настораживается, но делает вид, будто ничем не встревожена.

КОРОЛЕВА: - Гойя, а вы любите музыку?
ГОЙЯ: - Что? Простите, ваше величество, я на самом деле плохо слышу.
КОРОЛЕВА: - Я спрашивала, любите ли вы музыку? Но, кажется, вы уже ответили.
ГОЙЯ: - Люблю. Музыка громкая, я её слышу.
КОРОЛЕВА: - Что вы ещё любите?
ГОЙЯ: - Свою глухоту. Она порой помогает не отвлекаться во время работы.
КОРОЛЕВА: - Вас многое может отвлечь?
ГОЙЯ: - Раньше я очень чутко на всё реагировал.
КОРОЛЕВА: - Ну, хорошо, а что вы не любите?
ГОЙЯ: - Свою глухоту. Когда я не работаю, она меня унижает.

Появляется дворцовый слуга.

ДВОРЦОВЫЙ СЛУГА: - Прошу прощения у вашего величества, но французский посланник потребовал срочной аудиенции. Его величество просили передать, что ожидают вас в зале для приёмов.
КОРОЛЕВА (поднимаясь, слуге): - Позовите моих фрейлин.
Слуга уходит.

КОРОЛЕВА (Гойе): - Жаль, наш сеанс сегодня совсем не удался.
ГОЙЯ: - Если позволите, я бы поработал пока над веером и шалью.
КОРОЛЕВА: - Разумеется. Я их оставлю.

Набрасывает шаль на спинку кресла, на сиденье кладёт веер. Вернувшийся слуга распахивает перед ней двери, за которыми уже ожидают фрейлины, и королева уходит.
Гойя поправляет складки на шали, разворачивает веер, ставит к подлокотнику и, вернувшись к мольберту, пишет.
Через некоторое время возвращается Годой.

ГОДОЙ: - А, Франциско, хорошо, что ты ещё здесь, иначе пришлось бы ехать к тебе с визитом глухой ночью, чтобы никто не увидел... (Гойя, не слыша, продолжает работать. Годой машет перед ним рукой) Эй, Франциско, ты меня слышишь?!
ГОЙЯ: - Что?
ГОДОЙ: - Брось пока писать, послушай меня!
ГОЙЯ: - Что-то случилось? Королеву так срочно вызвали.
ГОДОЙ: - Это тебя не касается, речь всего лишь о Франции. А вот то, что имеет отношение непосредственно к тебе, гораздо хуже! Речь о твоих «Каприччос». Надеюсь, ты ещё не отдал отпечатанные экземпляры в лавку?
ГОЙЯ: - Не понимаю, говори яснее.
ГОДОЙ: - Вчера я присутствовал... Впрочем, не важно, где я присутствовал, главное, что там был Великий Инквизитор, который недвусмысленно дал понять: он в курсе всей той ереси, которую ты собираешься выпустить в мир, и слышал, что в «Каприччос» есть некие карикатуры на неких особ, так что, ради пресечения крамолы, он не побрезгует их при случае показать и разъяснить «неким особам», что именно автор имел в виду!
ГОЙЯ: - Что?
ГОДОЙ: - Я пытался поговорить с королевой, но ты же знаешь, она очень осторожна во всём, что касается нравственности, веры и вообще всякой благопристойности. Если ещё не передал альбомы в лавку, погоди, не торопись. Даже если она не посчитает предосудительными гравюры с дворянами и священниками, то ТОТ лист... Ты понимаешь? ТОТ лист надо будет изъять обязательно, чтобы остальное, пусть позже, но было позволено.
ГОЙЯ: - «Каприччос» уже в лавке. С сопроводительным письмом и объявлением о начале продаж.

Годой в ужасе смотрит на Гойю.

ГОДОЙ: - Идиот!!! Вот куда ты вечно торопишься?! Куда?! Почему со мной сначала не поговорил?
ГОЙЯ: - О чём говорить? С того дня, как увидел первые листы, ты постоянно мне твердил, что «Каприччос» надо непременно пустить в тираж! Восторгался! Говорил, что попадание в самую точку!
ГОДОЙ: - Говорил! И сейчас могу повторить! Но пошли слухи... нехорошие слухи, Франчо. Одно дело, когда ты показываешь рисунки в своей мастерской, где чужих не бывает, и то просочилось, а представь, что будет, когда любой сможет купить и любому другому показать! Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться?
ГОЙЯ: - Сейчас я понимаю только то, что смог, наконец, создать что-то стоящее.
ГОДОЙ: - Всё это прекрасно, но, если кто-то захочет тебя погубить, ему достаточно будет в нужный момент и с нужными комментариями показать королеве ТОТ лист!
ГОЙЯ: - Королева достаточно умна, чтобы не принимать рисунок на свой счёт. К тому же, в сопроводительном письме ясно сказано: там нет конкретных личностей.
ГОДОЙ: - О, Боги! Франциско, кто угодно может так рассуждать, но не ты! Она же женщина! ЖЕНЩИНА! Ты стольких любил в своей жизни, неужели так и не понял их природу? Скажи мне, кто из них любую ситуацию не привязывает, в первую очередь, к своей персоне? Нет таких!
ГОЙЯ: - Хосефа.
ГОДОЙ: - Кто это?.. Ах, прости... конечно... Но донья Хосефа твоя жена, а это совсем другое! Женщины, которые от любви, ну, то есть те, которые всегда на крайностях, не понимают иного взгляда на жизнь, кроме как через себя! А если она ещё и при власти... (безнадёжно машет рукой)
ГОЙЯ: - Прости, я ничего не понял.
ГОДОЙ: - Королева никогда не признается, что увидела на ТОМ листе себя, но никогда и не простит. Хотя, как по мне, так лучше бы в открытую обиделась и накричала. Её бы, в таком случае, можно было как-то уговорить и переубедить, а так... Она же видит в тебе великого живописца, способного войти в Историю, и хочет войти туда с тобой такой же великой королевой, но никак не жалкой старухой с твоей гравюры. Тут, друг мой, обида десятикратная! При этом, сама мстить не станет, просто молча посмотрит в другую сторону, когда Великий Инквизитор потребует твою голову!
ГОЙЯ: - Что же я теперь могу поделать? Продажи объявлены. Если сейчас всё отозвать, подозрения только усилятся. Я, фактически, сам признаю, что не всё в моих работах так уж невинно.
ГОДОЙ: - Ну, это справедливо, пожалуй. Однако, что-то сделать надо, иначе беда! Я так часто здесь говорил, что в «Каприччос» нет ничего предосудительного, но мало ли... Случись что, запросто может и меня задеть.
ГОЙЯ: - Я не знаю, что можно сделать. Если всё сложится плохо, ты всегда можешь откреститься от дружбы со мной.
ГОДОЙ: - Само собой. Но это мало поможет. Вот если... (задумывается)
ГОЙЯ: - Что?
ГОДОЙ: - Есть один способ. Надеюсь, ты отнесёшься к нему с пониманием.
ГОЙЯ: - Какой?
ГОДОЙ: - Тут скоро намечаются торжества... Что если ты подаришь их величествам все свои альбомы, с оригиналами, пластинами и, самое главное, с правом продаж и получения всей прибыли?
ГОЙЯ: - Что за чушь?! А я с чем останусь?
ГОДОЙ: - С должностью. Не отлучённым от церкви и живым, что, к слову, немаловажно.
ГОЙЯ: - Нет! Как можно?! Это же не побрякушка какая-то! Мои «Каприччос», это весь я, со своими чувствами, с болью! А ты предлагаешь всё это отдать, да ещё и приговаривая: «Берите, торгуйте мной, как заблагорассудится, набивайте свои карманы»!
ГОДОЙ: - Сеньор Гойя, не забывайтесь! Я не абы кому предлагаю подарить, а их величествам. А, что касается твоего «торгуйте», ты и сам собирался собой торговать.
ГОЙЯ: - Не собой! Не собой, а плодами СВОЕГО труда!
ГОДОЙ: - Вот, говорят про тебя, что ты скряга, теперь я и сам вижу.
ГОЙЯ: - Семью мне на что прикажешь кормить? Сын подрос, ему требуется хорошее образование, положение в обществе, одежда, наконец! Всё это стоит немалых денег, и взять их я могу только своим трудом!
ГОДОЙ: - Я добьюсь, чтобы о твоём сыне позаботились. Так хорошо?
ГОЙЯ: - Не знаю... Если я подарю «Каприччос», кто их увидит? Их запрут в каком-нибудь архиве и всё. А я мечтал о другом. Мечтал, чтобы люди посмотрели, задумались... Я это право заработал, заслужил!
ГОДОЙ: - Думаю, Великий Инквизитор тоже посчитает, что ты заслужил. Но не прибыль и восторги от благодарных сограждан, а суд и аутодафе от Инквизиции.

Гойя испуганно крестится.

ГОЙЯ: - Он и об этом тебе сказал?
ГОДОЙ: - Будет он со мной о таком говорить, как же. Да и не может он пока ничего. Благосклонность их величеств над тобой, как купол, который ему не пробить. Но стоит показать королеве ТОТ лист, и ручаться ни за что нельзя.
ГОЙЯ: - Сколько раз повторять, я не имел в виду королеву!
ГОДОЙ: - Франчо, друг мой, сам знаешь, королева для меня женщина особенная, я честно её люблю и зла ей, упаси Господь, не желаю, но ассоциации напрашиваются сами собой. Может, ты и не хотел, но, скажи по совести, кем тебе было ещё вдохновляться на этот рисунок? Повторяю, лучше вовремя одумайся и подари это всё. Как подарок проскочит даже старуха. (внезапно, словно вспомнив что-то): А первыми представь те листы, с ведьмами, где ты изобразил Альбу!
ГОЙЯ: - Я не рисовал её!
ГОДОЙ: - Ой, не надо! Уж там не ошибёшься! Королева за них всё тебе простит, потому что терпеть её не может! А заодно, этим ты сможешь пресечь слухи о некоем портрете... или о двух? Мне говорили, что на одном Альба, хоть и неподобающе, но одета, а вот на другом...
ГОЙЯ: - Вашей светлости следует лучше выбирать собеседников.
ГОДОЙ: - Может, и так. Только, Франчо, от иных людей узнаёшь то, что позволяет многих, поверь мне, очень многих, заранее избавлять от неприятностей.

Входит слуга.

СЛУГА: - Их величества просят господина министра прибыть в зал для приёмов.
ГОДОЙ: - Чёрт! Так и знал, что меня притянут! Спасения нет от этой Франции! (Гойе): А ты о моём предложении подумай, подумай. Я плохого не посоветую, всё-таки, друг.

Уходит.
Гойя в глубокой задумчивости стоит перед портретом.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Картина первая

Дом Альбы. Будуар перед спальней. На первом плане стол, накрытый для любовного свидания, рядом, на стуле плащ Гойи, в отдалении от него, в углу, на таком же стуле сидит, поджав губы, дуэнья, слушая доносящиеся до неё звуки любовных утех. Когда всё затихает из дверей, ведущих в спальню, выходит Гойя в крайне растрёпанном состоянии. Он направляется к столу, наливает вино в два бокала, но, когда оборачивается, чтобы идти с ними обратно, видит дуэнью и замирает.
Из спальни выходит Альба, запахивая пеньюар.

АЛЬБА: - Ну, где моё вино?
ГОЙЯ (указывая на дуэнью): - Что она тут делает?
АЛЬБА: - Следит. Я тут наедине с мужчиной, а её присутствие не даст нам наделать глупостей.
ГОЙЯ: - Каких?
АЛЬБА: - Примерно тех, которыми мы только что занимались.
ГОЙЯ: - Тогда её присутствие бессмысленно. Скажи пусть уйдёт.

Альба кивает дуэнье, та с недовольным видом уходит.

АЛЬБА: - Теперь она станет ненавидеть тебя ещё больше.
ГОЙЯ: - А она меня ненавидит?
АЛЬБА: - Считает, что ты мне не ровня. И в том мире, законы которого моя дуэнья считает единственно правильными, это так и есть. Но разве тебя это волнует? (Гойя не отвечает, отворачивается) Ты сегодня странный. Обычно в мою спальню ты меня тащил, а сегодня пришлось почти уговаривать. Что-то случилось? У тебя неприятности? Слышала, твои «Каприччос» не очень хорошо продаются.
ГОЙЯ: - Не очень.
АЛЬБА: - Странно. Судя по тому, как их ожидали в нашем обществе, всё должно было разлететься в считанные дни.
ГОЙЯ: - Видимо, я не ровня всему твоему обществу.
АЛЬБА: - С каких пор тебя задевает такая ерунда? Для меня ты всегда Гойя, который не ровня никому. Да и я не общество, и не моя дуэнья, я Альба! Для меня законом является только то, что я сама так назову.
ГОЙЯ: - Законы чести тоже?
АЛЬБА: - Не поняла, к чему этот вопрос.
ГОЙЯ: - Помню, ты клялась, что ТОТ твой портрет никто никогда не увидит. Но недавно меня о нём спросили. Дважды! Спросил тот, кто мог узнать только от третьего лица.
АЛЬБА: - Неужели королева?
ГОЙЯ (не слушая): - Этот человек вообще сослался на слухи, выходит, кто-то видел и разнёс.
АЛЬБА: - Тот, кто видел, не мог никому рассказать, я в этом абсолютно уверена.
ГОЙЯ (вспыхивая): - Значит, кто-то всё же видел! И как мне теперь верить всем твоим словам и обещаниям?! (передразнивает Альбу): «Никто и никогда, Франчо, клянусь, клянусь, клянусь!», а потом выясняется, что «никто и никогда» вполне себе человек, и наверняка имеет имя!
АЛЬБА: - Ты ревнуешь?
ГОЙЯ: - Я тебя убить готов!
АЛЬБА: - Наконец-то! В тебе снова проснулся прежний, пылкий Гойя.
ГОЙЯ: - У нас был уговор, Каэтана!
АЛЬБА: - Я помню. Но не настолько глупа, чтобы показывать своё сокровище кому попало, и я была предельно осторожна.
ГОЙЯ: - Я, я, я! Вечный твой эгоизм когда-нибудь нас погубит! Хотя, о чём это я? Каких «нас»? Тебя, в самом худшем случае, подвергнут опале и отправят прозябать в своём имении, где не будет ничего страшнее одиночества! Я же приму на себя весь гнев Инквизиции, буду опозорен, отлучён от церкви и выставлен на всеобщее поругание!
АЛЬБА: - А сам ты не мог кому-то сказать?
ГОЙЯ: - Что?!
АЛЬБА: - Почему нет? Мой портрет настоящий шедевр, как его творец, ты мог не удержаться от вполне естественного желания сказать о нём кому-то ещё. Эстиве, например.
ГОЙЯ: - Мне вполне хватало тебя! И не надо, не надо искать виноватых на стороне! Тут далеко ходить не придётся, всего лишь до ближайшего зеркала! Дойди и посмотрись!
АЛЬБА: - Ты ведёшь себя, как мелкий лавочник.
ГОЙЯ: - Да, конечно! Конечно, мелкий, ведь на прилавке всего-навсего моя жизнь! Ты просто предала меня и, возможно, не в первый раз. Этот благородный молчун, этот «никто и никогда», наверняка твой очередной любовник!
АЛЬБА: - Я не намерена унижаться до объяснений. Думай, как тебе хочется. А ещё лучше, думай обо мне всегда только так, как нарисовал в своих «Каприччос»! Если там я для тебя ведьма и распутница, то почему здесь ты ожидаешь чего-то иного?
ГОЙЯ: - Так это была твоя месть?
АЛЬБА: - Герцоги Альба никогда не мстят, они только карают. Но мне тебя не за что карать. Ведьмой ли, махой или подлинной герцогиней – как бы ты меня ни изображал, ты даришь мне бессмертие. А теперь сам подумай, зачем мне губить творца собственной вечности?
ГОЙЯ: - Знаешь, Каэтана, какой бы великой Альба ты ни была, ты не меньше лавочник, чем я. Уверен, портрет ты кому-то показала, чтобы он, упаси Господь, не затерялся. Чтобы, когда нас не станет, о нём, как о «Диане» Веласкеса, сложили легенду, и ко всей твоей славе прибавилась ещё и эта.
АЛЬБА: - А ты бы хотел иного?
ГОЙЯ: - Я жить хочу, а не платить своей жизнью за чьё-то бессмертие.
АЛЬБА: - Да кто тебя просит?! Платить. Надо же. Как только вышла в свет, я только и слышу о себе сплетни и пересуды. Их столько, что пара-тройка нет, нет, а в цель попадает. Но никто и никогда ничего не смог доказать, кроме тех случаев, когда я сама хотела, чтобы что-то было доказано!
ГОЙЯ: - Вот и я о том же.
АЛЬБА: - В каком смысле? Что ты хочешь сказать?

Гойя ставит бокал на стол, берет со спинки стула свою куртку и идёт к дверям.

АЛЬБА: - Ты куда?
ГОЙЯ: - Мне пора уже.
АЛЬБА: - Но я не отпускала.

Входит дуэнья. Он явно взволнована и сообщает новость, не без удовольствия поглядывая на Гойю.

ДУЭНЬЯ: - К вашей светлости пришёл дон Хоакин Пераль. Что мне ему передать?
ГОЙЯ: - Пераль?!!! Ну, конечно! Как я мог забыть! Этот собиратель картин... Так вот кому ты показала свой портрет! Мне бы сразу следовало догадаться!
АЛЬБА: - Тогда ты должен понять, что слухи идут не отсюда — дон Пераль человек чести.
ГОЙЯ: - Но ты показала...
АЛЬБА (Дуэнье): - Передай дону Хоакину...
ГОЙЯ (перебивает): - Что её светлость сейчас к нему выйдет. (Альбе): Вот теперь ты меня точно отпустила.

Быстро уходит.

Картина вторая

Покои королевы. Королева сидит перед зеркалом, её причёсывает фрейлина. Возле зеркала стоит Годой.

КОРОЛЕВА: - Говорят, наш придворный живописец и твой большой друг всё-таки выставил на продажу свои сомнительные гравюры.
ГОДОЙ: - Кто это говорит, ваше величество?
КОРОЛЕВА: - Да все! Только я почему-то обо всём узнаю последней.
ГОДОЙ: - Не знаю. Те, кто так говорят, вводят ваше величество в заблуждение. Будь работы Гойи действительно сомнительными, я бы первый велел ему всё прекратить. Но он создал всего лишь серию забавных картинок, которые могли бы очень хорошо продаваться, не распускай Инквизиция дурные слухи. Однако, они всё равно продаются, что лишний раз доказывает их полную добропорядочность.
КОРОЛЕВА: - Почему же тогда говорят, что Гойя в шаге от аутодафе?
ГОДОЙ: - Ой, понятно, откуда ветер дует. Великий Инквизитор верен себе.
КОРОЛЕВА (фрейлине): - Я довольна. Можете идти.
ФРЕЙЛИНА: - Ваше величество собирались на прогулку. Должна ли я распорядиться?
КОРОЛЕВА: - Нет, я передумала. Распорядитесь, чтобы обед накрыли на троих. Его величество хотел меня сегодня навестить.

Фрейлина кланяется и уходит.

ГОДОЙ: - Он будет с нами обедать?
КОРОЛЕВА: - А что за тон? Ты будто бы недоволен?
ГОДОЙ: - Мы редко бываем наедине последнее время. Я думал, хоть сегодня...
КОРОЛЕВА: - Его величество меньше всего в этом виноват. Это ты без конца пропадаешь у всякого рода сомнительных девок, как раз во вкусе твоего Гойи.
ГОДОЙ: - Неправда!
КОРОЛЕВА: - Мне просто интересно, кто из вас кого совращает – ты Гойю, или он тебя? Хотя, для Гойи было бы странно, он ведь совсем не красавец и глух к тому же. Говорят, это у него от дурной болезни?
ГОДОЙ: - Господи, а это-то, кто говорит?! Тоже Великий Инквизитор? Уж он-то, конечно, о дурных болезнях всё знает.
КОРОЛЕВА: - Ему не надо знать о болезнях, достаточно быть в курсе, кто ими болеет. Впрочем, об этом я узнала не от него.
ГОДОЙ: - От кого тогда?
КОРОЛЕВА: - Не уводи разговор в сторону, я тебя спрашивала о гравюрах.
ГОДОЙ: - Я же ответил.
КОРОЛЕВА: - Ты лишь выгораживал Гойю. А вот, когда я сама увижу...
ГОДОЙ (перебивает): - Да зачем тебе это, Луиза? Оно даже разговоров не стоит!
КОРОЛЕВА (твёрдо): - Вот, когда сама увижу, тогда и решу. Достань мне их.

Входит король. Годой низко кланяется, королева идёт к супругу.

КОРОЛЕВА: - Ваше величество, вы пришли даже раньше, чем я ожидала.
КОРОЛЬ: - Уж так вышло. Надеюсь, это не вызвало в вас недовольство?
КОРОЛЕВА (тоном, каким обычно говорят заученные слова): - Вы, как всегда, очень удачно пошутили, мой дорогой.

Годой громко смеётся.

КОРОЛЬ (как будто только что его увидел): - А, Годой, и вы здесь. Очень кстати. Говорят, у вас какие-то отношения с французским посланником... или с его дочерью... точно не помню.
ГОДОЙ (косясь на королеву): - Говорят? Помилуйте, ваше величество, даже предположить не могу, кто смеет такое говорить!
КОРОЛЬ (больше адресуясь к королеве): - А было бы кстати. Нам следует всерьёз подумать об отношениях с новым французским правительством. Как ни печально, но надо. А за этим определённо последует приезд нового посланника и, вполне возможно, требование о выдаче прежнего. Должны ли мы будем пойти на подобный компромисс ради возможности стоять на своём по другим вопросам?
ГОДОЙ: - Э-э... я думаю...
КОРОЛЕВА: - Французский посланник роялист. Его на родине сразу казнят.
КОРОЛЬ: - Значит, оставляем его, как частное лицо? В статусе политического беженца?
КОРОЛЕВА: - По сути, он уже живёт у нас, как частное лицо, поскольку королевского двора, который его прислал, больше не существует. С другой стороны, появление посланника от нового правительства и его благожелательные отчёты о нашей лояльности могут быть полезны в дальнейшем.
ГОДОЙ: - Боже! Но они там все убийцы!
КОРОЛЕВА: - Они получили власть и успешно её удерживают. Мы вынуждены с этим считаться.
КОРОЛЬ: - Тогда отдадим им прежнего посланника, и вопрос закрыт.
КОРОЛЕВА: - Пока нет. Мы должны хорошо продумать все последствия такого шага. Франция Францией, но не она одна составляет европейский мир. Другие королевские дворы могут на нас косо посмотреть.

Входит слуга.

СЛУГА: - Придворный живописец к вашему величеству!
КОРОЛЬ (оживляясь): - А вот и причина, почему я пришёл раньше срока (Слуге): Зови.
КОРОЛЕВА (тоже слуге): - Погодите! (королю): Вы вызвали Гойю? Зачем?
КОРОЛЬ: - В мире всё так шатко. Думаю, печальная судьба короля Людовика проистекла от неуважения к нему его подданных, а оно, в свою очередь, пошло ото всех этих Вольтеров, Мольеров и даже от этого их хвалёного Давида. Прекрасный живописец, но кого он прославляет! Иное дело наш Гойя. Я очень доволен своими портретами и намерен поручить ему написать большой парадный выход всего нашего семейства. Такой мастер, как он, всё сделает, как надо (слуге): Иди, зови.
КОРОЛЕВА (слуге): - Нет, постой! (королю): Я надеялась, что сначала вы обсудите такой важный шаг со мной.
КОРОЛЬ: - Но мы же говорили. (Годою): Когда же?

Годой изо всех сил задумывается, но тайком от королевы подаёт королю знаки, что приплетать его не стоит.

КОРОЛЬ: - Нет, так сразу не вспомнить. Но неважно, главное, что разговор об этом был.
КОРОЛЕВА: - Не помню. (Слуге): Скажите сеньору Гойе подождать.

Слуга уходит.

КОРОЛЕВА: - Вашему величеству известно, что господин придворный живописец создал серию эстампов, о которых ходят самые противоречивые слухи.
КОРОЛЬ: - Я ничего не слышал. А что там не так?
ГОДОЙ: - Позвольте мне ответить, ваше величество.
КОРОЛЬ: - Слушаю вас.

Годой подходит к королю поближе, говорит тихо, почти вкрадчиво.

ГОДОЙ: - Ваше величество, поверьте, все слухи сплошные наветы. Гойя самый честный, самый добропорядочный ваш подданный создал всего лишь забавные картинки, но при злом желании любое произведение можно истолковать извращённо...

Пока Годой говорит, король берёт его под руку и отводит подальше от королевы.

КОРОЛЬ (тоже очень тихо, с интимным смешком): - А правду говорят, что это Гойя познакомил вас с вашей хорошенькой любовницей?
ГОДОЙ: - Ну... это к делу не относится... хотя, да, да... Но сам Гойя отменный семьянин!
КОРОЛЬ (смеясь, хлопает его по руке): - Ах, Годой, Годой, хлопотно, наверное, быть красивым мужчиной?
ГОДОЙ: - Куда меньше, ваше величество, чем быть мужчиной, наделённым властью.
КОРОЛЬ: - Ну, власти вам тоже не занимать. Так что, Гойя на самом деле создал что-то неподобающее?
ГОДОЙ: - Ну, как сказать... То есть, кое-кто из известных вам людей мог бы подумать, что метили в него и обидеться. Но, как говорится, если правда глаза колет, при чём тут Гойя?
КОРОЛЬ: - Он высмеял кого-то из высшей знати?
ГОДОЙ: - Ну почему сразу высмеял и сразу из высшей?! Я имел в виду, что, если какой-то дворянин из числа приближённых ко двору вашего величества узнает себя, скажем, в осле, или ощипанной курице, это уже его проблема, не Гойи.
КОРОЛЬ: - Ах, в этом смысле... Значит, ты можешь за него поручиться?
ГОДОЙ: - Ваше величество, ручаться за кого-либо, особенно за служителей искусства... Вы же сами только что верно заметили: все эти Мольеры очарованием своего таланта легко могут завести куда не следует. Но Гойя не таков!

Королеве, которая до сих пор молча наблюдала за разговором Годоя и короля, всё, наконец, надоело и она решила вмешаться.

КОРОЛЕВА: - Господин министр, если вы закончили, то позвольте и мне высказать своё мнение.
КОРОЛЬ (с искренним удивлением): - Разве оно у вас не совпадает?
КОРОЛЕВА: - Не знаю, что говорил господин министр, однако, его похвальное желание выгородить своего приятеля вряд ли совпадает с государственными интересами вашего величества. Если пошли противоречивые слухи, значит не всё так благостно, как может представлять господин министр, и желание показать королевскую семью во всём её величии может обернуться фарсом.
КОРОЛЬ: - Всё так плохо?
КОРОЛЕВА: - Не знаю, поэтому и говорю, что торопиться не следует. Сначала нужно самим увидеть эти рисунки, а затем уже решать, достоин ли Гойя столь значимого заказа.
КОРОЛЬ: - Но он уже пришёл. Ему же надо что-то сказать.
КОРОЛЕВА: - Уверена, господин министр не откажет нам в этой любезности. (Годою): Вы же придумаете что-нибудь, Годой?
ГОДОЙ: - Если приглашение было от его величества, как я могу выдумывать что-то от себя?
КОРОЛЕВА: - Тогда, хотя бы раз, скажите правду. Надеюсь, получится.




Картина третья

Гостиная в доме Гойи. В кресле, совершено скрытый его высокой спинкой, спиной ко входу, сидит Великий Инквизитор. Перед ним стоит Хосефа, как провинившаяся ученица.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - … Даже всем известное распутство вашего мужа, донья Хосефа, не является таким тяжким грехом, как то, растлевающее души беспокойство, которое вызывают некоторые образы, им созданные. Как добрая жена, вы обязаны были пресекать подобное и чаще ставить Гойе в пример вашего брата. Его правильная живопись была куда спокойнее и благочестивей, чем суетливость на холстах вашего мужа.
ХОСЕФА (не поднимая глаз): - Их величествам портреты моего мужа нравятся.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Если Церковь сочтёт себя оскорблённой, её мнение может оказаться весомее.
ХОСЕФА: - Гойя добрый католик!
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Возможно, рядом с вами – добропорядочной женой и достойной женщиной. Но есть и другие, кто оказывает на него пагубное влияние. Это тоже следует пресекать. Если вы не в состоянии, предоставьте Церкви...

Входит Гойя. Он явно огорчён чем-то. Хосефа бросается к нему.

ХОСЕФА: - Франчо, к тебе пришли!
ГОЙЯ: - Кто?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР (поднимаясь): - Я.

Гойя напуган, но старается не терять самообладания.

ГОЙЯ: - Приветствую... простите, что заставил ждать... я был вызван во... к их величествам... Прошу, благословите меня и мою жену Хосефу.

Хосефа встаёт рядом с Гойей, оба почтительно кланяются.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Инквизиция не благословляет, Гойя. Наша задача очищать веру от скверны, чтобы благословение священников осеняло достойные головы. Но вашу жену я уже благословил, войдя сюда, а с вами хотел бы побеседовать наедине.
ХОСЕФА (вопросительно смотрит на Гойю): - Я принесу угощение?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - У благочестивых католиков сейчас пост, донья Хосефа.

Хосефа кланяется и уходит. Гойя стоит, не в силах сдвинуться с места.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР (снова опускаясь в кресло): - Садитесь, садитесь, сеньор придворный живописец, нам с вами многое нужно обсудить.

Гойя проходит и робко садится на край стула напротив инквизитора.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Даже не знаю, благословлять ли вас, господин придворный живописец, или не стоит.
ГОЙЯ: - Что?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Мне говорили, вы хорошо читаете по губам.
ГОЙЯ: - Да... да. Только говорите медленнее.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Вы добрый католик, сеньор Гойя?
ГОЙЯ: - Конечно!
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Я бы не стал говорить так категорично. Все эти демоны, чудища и прочие мерзости, которых вы так полюбили изображать, дают мне право думать, что дарованный от Господа талант, эту искру Божию, вы расходуете не ему в угоду.
ГОЙЯ: - Если мои демоны выглядят мерзостно, разве это не служит прославлению Господа?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - А почему не прославлять напрямую? Вы, Гойя, удивительный человек. С одной стороны, несомненно способный – портреты их католических величеств и людей знатных производят впечатление. Но с другой... С другой стороны, глядя на ваши работы добрый христианин не замрёт в благочестии. То есть, он поймёт, что видит красивую картину, но дрогнет ли его сердце от восторга перед величием Божественной милости, способной даровать смертному такой талант? Или оно смутится, угадав всем известных блудниц в святых образах? Или испытает сомнение, при виде портрета католического монарха почти не отличимого от портрета любого другого дворянина?
ГОЙЯ: - Я пишу портреты людей, созданных, как учит нас Церковь, по образу и подобию Божьему.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Тогда, зачем вам звание придворного живописца? Уж если встали в один ряд с Веласкесом, поучитесь у него. По тем портретам сразу видно, кто король, кто служитель Божий, а кто просто подобие. Не считаете Веласкеса достойным подражания, взгляните на французского Давида. Не в моих правилах ставить эту нацию в пример, но нельзя не признать очевидного – созданный Давидом портрет генерала Бонапарта способен увлечь за собой даже ярого противника всех их революционных реформ, не говоря уже о сочувствующих. А что у вас? Вы меня хорошо понимаете, или надо всё это написать?
ГОЙЯ: - Я понимаю... Только говорите медленнее, про Давида не всё было понятно.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Я говорил, что придворный живописец не должен уподобляться обычному рисовальщику. В ваших картинах нация видит своё отражение, и это отражение обязано возвышать, но никак не превращать в ослов, чудищ и демониц. Между тем, в лавке Десенганьо не так давно начались продажи серии ваших гравюр под названием «Каприччос», которые иначе, как мерзостным поношением на все устои нашего общества назвать невозможно.
ГОЙЯ: - Что?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Вы совсем плохо слышите? Я повторю (громко и раздельно): ваши «Каприччос» ересь! И не будь их величества так добры к вам, мы бы не разговаривали тут так мирно. Понимаете?

Гойя кивает.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Я могу продолжить говорить, как говорю? Вы и дальше будете меня понимать?

Гойя снова кивает.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Прекрасно. Итак, из уважения к их величествам, позволю себе думать, что свои гравюры вы сделали такими, какими сделали, исключительно по недомыслию. Тогда мой визит можно рассматривать, как желание спасти заблудшую душу и наставить её на путь истинный. Вы согласны?

Гойя, слушавший с напряжённым вниманием, просто молчит.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - В этом случае, выход для вас может быть только один: немедленно отозвать все отпечатанные альбомы и уничтожить их вместе с оригиналами.
ГОЙЯ: - Что?!
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Мне написать всё это?
ГОЙЯ: - Нет, я услышал... просто... просто... Отозвать из продаж... ладно, я готов, но уничтожать! Возможно, кое-что в моих работах получилось недостаточно ловко, что-то можно истолковать не совсем верно, но эта серия о том, что я чувствую, о чём много думал, что вижу вокруг себя! Это ведь о нашей жизни... моя боль, наконец!

Великий Инквизитор поднимает палец, и Гойя замолкает.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Скажите, Гойя, а почему вы видите вокруг себя только плохое? Говоря по совести, в ваших гравюрах нет ничего красивого.
ГОЙЯ: - Красоты вокруг хватает, и я её вижу и пишу, но, если закрывать глаза на дурное, оно, в конце концов, станет нормой и, рано или поздно, вытеснит всё красивое!
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - То есть, вы дали себе право судить Божье мироздание и отделять зёрна от плевел своим единоличным мнением? Будь я светским человеком, назвал бы это верхом самонадеянности, но, как ревностный защитник веры, повторю – это ересь!
ГОЙЯ: - Что? Любить жизнь ересь?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Ересь любить её так, как делаете вы! Ваши портреты беспощадны, а живописания сельской ли, городской ли жизни дышат грехом! Эти махи на балконе! Куда они манят? Разве, глядя на них, захочет кто-то благочестиво мыслить?!
ГОЙЯ: - Они просто красивы, ничего больше.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Об этом я вам и толкую. Даже из красоты, что вас окружает, вы ухитряетесь вытащить самые низменные стороны! Хуже того, говорят, вы пересекли и самую запретную черту – осмелились написать обнажённое женское тело! Доказательств этому пока, конечно, нет, но, спаси вас Господь, если они появятся!
ГОЙЯ: - Не думаю, что кто-то сможет...
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР (перебивая): - Если вы уничтожите тираж своих гравюр, не сможет никто и никогда.
ГОЙЯ: - А если нет?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Вижу, Гойя, вы не вполне меня поняли... Возвышенные мотивы, якобы побудившие вас создать гравюры, скорей всего просты – вы просто желали обогатиться, используя мирскую тягу ко всему скандальному. Желание понятное, но оно ничего не оправдывает. Если станете упорствовать, я ничуть не сомневаюсь... даже абсолютно уверен, что найдётся крепкий, не вызывающий сомнений свидетель вашего грехопадения. И тогда – уверяю вас – никакое благожелательство их величеств, и никакое громкое имя некоей знатной дамы вас не спасут. (Поднимается): Этим я всё сказал, сеньор Гойя. Настолько всё, что вам остаётся самая малость: выбрать из двух вариантов правильный. На том и попрощаемся. Можете меня не провожать. У вас нездоровый вид. Сидите.

Уходит.
Гойя пытается встать, однако, ноги подкашиваются, и он снова падает на стул, уронив голову. (Как на гравюре «Сон разума порождает чудовищ»). Слышен звук отъезжающей кареты.
В комнату тихо заходит Хосефа.


ХОСЕФА: - Зачем он приходил, Франчо? Всё плохо?
ГОЙЯ: - Не волнуйся, у меня ещё есть выбор.
ХОСЕФА: - Я не понимаю, прости.
ГОЙЯ: - Значит, просто не волнуйся.

Вбегает крайне взволнованный Эстиве.

ЭСТИВЕ: - Это Великий Инквизитор сейчас отъехал?!
ГОЙЯ: - Да.
ЭСТИВЕ: - Чего хотел?
ГОЙЯ: - Предложил выбор между смертью и убийством.

Хосефа ахает и крестится, Эстиве в недоумении опускается в то же кресло, где сидел инквизитор.

ЭСТИВЕ: - Объясни.
ГОЙЯ: - А что объяснять? Или я продолжаю продавать «Каприччос», и меня притянут к суду инквизиции, что равносильно смерти, или уничтожаю всё, включая пластины, что будет чистым убийством, но в этом случае меня оставят в покое... наверное... с правом рисовать только то, что они посчитают приличным.
ЭСТИВЕ: - И, что ты ему ответил?
ГОЙЯ: - Мне дали время подумать.
ЭСТИВЕ: - А что ответишь?
ГОЙЯ: - Думаю... А ты бы, что выбрал?
ЭСТИВЕ: - Со стороны, конечно, рассуждать легко, но я бы ни за что не согласился уничтожать... Это же, как убивать своих детей!
ГОЙЯ: - Ты не знаешь, каково это – терять детей... Их всё равно уничтожат, со мной, или без меня... Ты сейчас откуда? Из Десенганьо? Как продаются «Каприччос»?
ЭСТИВЕ (помявшись): - Не очень.
ГОЙЯ: - Понятно.
ЭСТИВЕ: - Ничего не понятно! Если Инквизиция взялась за это дело, удивляться нечему! Люди просто боятся покупать!
ГОЙЯ: - Или просто не хотят... не понимают...
ЭСТИВЕ: - Ну, знаешь, если ориентироваться на недалёких людей...
ГОЙЯ: - Мы отзовём весь тираж.
ЭСТИВЕ: - Что?!
ГОЙЯ: - Кто тут плохо слышит? (Громко, по слогам): Мы-От-зы-ва-ем-Весь-Ти-раж! И не говори со мной об этом больше! Я весь день слушаю и слушаю! От их величеств, которые даже не снизошли до личного общения! От министра Годоя, который стыдил, что осмеливаюсь делать что-то без его ведома! От этого святоши, который только что уехал! Этот вообще попрекал тем, что я позволил себе судить о Божьем мироустройстве по собственному разумению, хотя сам судит и судит, а кто дал такое право ему? Он такой же человек! (Эстиве): Если ещё и ты начнёшь, получишь за всех... Я просто хочу отдохнуть. Есть хочу. Накормишь меня, Хосефа?
ХОСЕФА: - Пошли.
ГОЙЯ: - Ну, вот... вот...


Картина четвёртая

Зал во дворце. Король и королева сидят на возвышении. Вокруг толпятся придворные, возле королевской четы стоит очень довольный Годой. Великий Инквизитор тоже присутствует, но без особого удовольствия – стоит с каменным лицом. Здесь же и крайне надменная Альба.
Гойя, парадно одетый, набычившись, переминается с ноги на ногу перед большим пюпитром, развёрнутым в сторону королевской четы. На пюпитре лежит папка с листами «Каприччос».

КОРОЛЬ: - Не буду скрывать, как польщён вашим подарком, сеньор Гойя. Мы ценим ваш талант, всегда относились к нему с должным уважением, так же отнесёмся и к подаренным работам.

Гойя молчит. Король с удивлением смотрит на Годоя.

КОРОЛЬ: - Он совсем ничего не слышит?
ГОДОЙ: - Только когда сильно волнуется, ваше величество, а сейчас момент очень волнующий. (Подходит к Гойе): Сеньор Гойя, его величество благодарит за ваш подарок.

Гойя, словно приходит в себя и кланяется.

КОРОЛЕВА: - Полагаю, самое время взглянуть на гравюры. (Делает знак слуге): Подайте нам альбом.

Слуга снимает папку с пюпитра и подносит её королевской чете в раскрытом виде. Годой поспешно, но стараясь сохранять достоинство, подходит, чтобы перекладывать листы, показывая их королю и королеве. Некоторое время все молчат, потом король заинтересовано протягивает руку за одним из листов.

КОРОЛЬ: - О! А вот это забавно! Кому-то может показаться, что вы злой человек, сеньор Гойя, но я понимаю, что вы хотели сказать.
ГОЙЯ: - Мне хотелось показать вашим величествам ту Испанию, которую не видно с высоты трона. Возможно, она не красива, в чём-то жестока и низменна, но она тоже существует, и это ваша Испания.
КОРОЛЬ: - Отчего же не видна? Я частенько наблюдаю даже во дворце ослов, не хуже тех, что вы тут изобразили. У вас богатейшая фантазия, Гойя, но всё это не вульгарно, как могло бы выйти у кого-то другого.
ГОДОЙ: - Всё от таланта, ваше величество. Возьмись, к примеру, я нарисовать подобное, и вышла бы чистая карикатура. (Видит, что королева вот-вот возьмёт лист с изображением старухи перед зеркалом и пытается помешать): Э-э, ваше величество, позвольте, я покажу вам очень интересную гравюру.
КОРОЛЕВА: - Нет.

Берёт ТОТ лист. Всё внимание приковано к ней, только Король, посмеиваясь, рассматривает рисунок в своей руке.

КОРОЛЕВА (после паузы): - «До самой смерти»... Вот как... Занятно. Думаю, Гойя, вы вспомнили наш давний разговор о женской красоте и вот так его трактовали. Судя по всему, эта женщина когда-то была красива и разбила немало мужских сердец, но с годами красота её обернулась уродством, и теперь ничего другого не остаётся, кроме как пудриться и наряжаться, потому что больше она ничего не умеет. Злая ирония. Не уверена, что желание выглядеть достойно даже в старости стоит так уж осуждать. (Альбе): Как вы считаете, герцогиня?
АЛЬБА: - Лишь бы это не выглядело смешно, ваше величество.
КОРОЛЕВА (показывая ей рисунок): - А это смешно?
АЛЬБА: - Карикатуры всегда смешны. Но, коль скоро ваше величество усмотрели здесь повод для глубокого размышления, следует признать за господином придворным живописцем особое умение всё поднимать до уровня своего таланта.
КОРОЛЕВА: - Как витиевато вы всегда выражаетесь, герцогиня. У вас тоже талант усложнять любую простую вещь.
АЛЬБА: - Я всего лишь хотела отдать должное сеньору Гойе.
КОРОЛЕВА: - Ну, естественно. Кому ж, как не вам. Количеством портретов, которые он для вас написал, вы можете поспорить с любым из присутствующих здесь.
АЛЬБА: - Только не с вами, ваше величество.
КОРОЛЕВА: - Возможно, мы не всё знаем.

Годой, который с отчаянием наблюдал за реакцией королевы на рисунок и догадался, что она сердита, быстро подсовывает ей лист с изображением ведьмы, похожей на Альбу.

ГОДОЙ: - Ваше величество, взгляните на это. Мне кажется, тут особенно хорошо видно, как виртуозно Гойя овладел этой новой техникой!
КОРОЛЕВА (сухо): - Да, прекрасно. Даже не знаю, какой рисунок лучше. (Адресуясь к Великому Инквизитору): Вот только не слишком ли красива эта демоница?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Думаю, ваше величество, в этом случае красоту следует трактовать, как источник греховности.
КОРОЛЕВА: - Соглашусь с вами. Это снова заставляет вспомнить тот давний разговор, где я говорила господину живописцу о женской красоте, как о проклятии. Если толковать смысл этого изображения в таком ключе...
ГОДОЙ: - Ваше величество, другого толкования здесь и быть не может!
КОРОЛЕВА (тихо): - Вы слишком горячитесь, господин министр.
КОРОЛЬ (очень громко, показывая всем очередной рисунок, который разглядывал): - А мне вот это очень нравится! Ощипанные гусаки! Ха-ха! Вы остряк, Гойя, а я-то всегда считал вас немного мрачным.
КОРОЛЕВА: - Да, мы узнали сегодня много нового о господине придворном живописце.
КОРОЛЬ: - Особенно о его щедрости. (Гойе): Мы принимаем ваш подарок с благодарностью. Вы ведь могли и дальше продавать свои альбомы и, как я теперь вижу, с большим успехом, несомненно, но отдаёте это право нам?
ГОДОЙ: - Что очень похвально и дальновидно, поскольку благосклонность ваших величеств к работам Гойи увеличит их продажи в разы!
КОРОЛЬ: - Прекрасно (тихо Годою): А доходы?
ГОДОЙ (тоже тихо): - Ваше величество, Гойя ни на что не претендует.
КОРОЛЬ: - Прекрасно! (Громко): Говорят, Церковь была недовольна этими рисунками, или это просто слухи?
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР: - Вашему величеству не о чем беспокоиться.
КОРОЛЬ: - Как скверно, что в нашем обществе столько досужих вымыслов. Что ж, если всё так благостно сложилось, думаю, пришло время вознаградить господина придворного живописца. (Гойе): Я намерен заказать вам большой парадный портрет всего своего семейства, и ничуть не сомневаюсь, что это будет очень значимое произведение. Надеюсь, вы здоровы, и ничто вам не помешает?
ГОЙЯ (кланяясь): - Благодарю, ваше величество. Я готов приступить к работе в любое, угодное вам время.
КОРОЛЬ (обращаясь ко всем): - А теперь время музыки! Сегодня праздник и я пригласил отменных музыкантов, чтобы развлечь всех нас!

Встаёт, подаёт руку королеве. Та тоже поднимается.

КОРОЛЕВА: - Я бы хотела немного задержаться. И пусть Гойя тоже останется.
КОРОЛЬ: - Как пожелаете.

Идёт к выходу, все оживлённо двигаются за ним. Годой пытается задержаться возле королевы, она жестом велит ему уйти со всеми. Альба проходит мимо Гойи, но он смотрит себе под ноги.
Когда все уходят, королева снова берёт лист с гравюрой «До самой смерти». Долго смотрит, потом переводит взгляд на Гойю. Тот уже поднял голову и ожидает слов королевы с большим напряжением.


КОРОЛЕВА: - Вы не любите людей, Гойя?
ГОЙЯ: - Только Господь всех любит, ваше величество. Но это от того, что ему нужно всех прощать. Я же из тех, кто на прощение надеется.
КОРОЛЕВА: - Туманно. Буду думать, что так вы просите прощения у меня. (Гойя молчит) Вы хорошо слышите?
ГОЙЯ: - Что?.. Простите, ваше величество, в последнее время слышу совсем плохо. Много волнений.
КОРОЛЕВА: - Что вас так разволновало?
ГОЙЯ (после паузы): - Мой сын... Он подрос, пришла пора получать образование. Негоже молодому человеку ходить неучем.
КОРОЛЕВА: - Я лично об этом позабочусь. Что ещё?
ГОЙЯ: - Благодарю, ваше величество (кланяется), благодарю.
КОРОЛЕВА: - А ваш подарок? Что нам с ним делать?
ГОЙЯ: - Теперь всё это принадлежит вашим величествам, вам и решать.
КОРОЛЕВА: - Думаю, эти фантазии в продажу не пойдут. Они поступят в королевский архив, где будут ждать лучших времён в целости и сохранности. Талант, Гойя, как луч света – ударит в одного, на другого отражается. Человек, освещённый таким лучом, в толпе своего поколения выделяется особенно ярко. Вы несомненный талант, и я не хочу, чтобы вы остались в этом свете с высунутым языком. Как шут. На этом мы закроем тему с вашими «Каприччос», не так ли?
ГОЙЯ: - Благодарю, ваше величество.

Королева идёт к дверям, но на пороге оборачивается.

КОРОЛЕВА: - И вот ещё что, Гойя. Ваша должность – придворный живописец. Когда будете писать наш портрет, поставьте во главу угла слово «придворный».
ГОЙЯ: - Что?
КОРОЛЕВА: - А ещё запомните, власть такое же обременение, как и талант, только ответственности больше, а благодарности меньше. Подумайте об этом как-нибудь.

Уходит.

Картина пятая

Трактир. Хозяин протирает столы, явно готовясь к приёму гостей. Заходит Гойя одетый всё так же, парадно.

ХОЗЯИН: - Что вам угодно, сень... О! Дон Франциско! А я сразу и не признал. Выходит, быть вам богатым.
ГОЙЯ: - И тебе того же, Хосе. А где сегодня твои посетители? Опять бой быков?
ХОЗЯИН: - Так ведь торжества... На дворцовой площади угощение раздают. Говорят, даже фейерверк будет.
ГОЙЯ: - А ты чего не там?
ХОЗЯИН: - Праздник сам ко мне придёт, сеньор. Как только у дворца всё закончится, кабальеро поспешат сюда, попраздновать от души. А вот вы почему не там?
ГОЙЯ: - Я кабальеро. Хочу, чтобы было от души. (Садится) Налей мне что-нибудь. Осталось ещё то, которое не для всех?
ХОЗЯИН: - Осталось, а как же! Таких гостей, как вы, сеньор Гойя, по пальцам одной руки пересчитать можно! Сейчас принесу

Уходит за вином.
Появляется крайне взволнованный Эстиве.

ЭСТИВЕ: - Франчо! Господи, как я рад, что ты здесь! Бегал по площади, не знал, что думать, пока не сказали, что видели, как ты уходил... Значит, всё обошлось? Ну, расскажи, как всё прошло! Они приняли твой подарок?
ГОЙЯ: - Да.
ЭСТИВЕ: - И ничего? Никаких неприятностей?
ГОЙЯ: - «Каприччос» поступят в королевский архив.
ЭСТИВЕ: - Нууу... Наверное, это не так уж плохо...
ГОЙЯ: - Что?
ЭСТИВЕ: - Ну, прости, прости! Конечно, эти твои шедевры не должны где-то лежать и пылиться, но, согласись, лучше так. Королевский архив не какой-то подвал, в конце концов... Придёт время, их ещё увидят... Ты же ГОЙЯ! Ты... Ты меня слышишь?
ГОЙЯ: - Да.

Возвращается Хозяин с вином.

ХОЗЯИН: - Воистину сегодня праздник! Дон Эстиве, и вы зашли! Как же я рад!
ЭСТИВЕ (с грустью): - Доброго дня, Хосе.
ХОЗЯИН: - А что так грустно? Что-то случилось у вас?

Разливает вино. Эстиве и Гойя молча берут свои стаканы.

ХОЗЯИН (поднимая свой): - Что бы ни случилось, оно не стоит того, чтобы лишать себя удовольствия посидеть в хорошей компании за хорошим вином. А коли у нас тут всё так хорошо, то и беды не такие уж беды.
ГОЙЯ: - Верно.

Все выпивают.
С улицы слышен шум приближающихся голосов.

ХОЗЯИН: - О! Кажется праздник уже на пороге! Прошу меня простить, сеньоры, пойду встречать гостей. (Уходит)
ГОЙЯ (Эстиве): - Почему ты не допил? Прекрасное вино, далеко не для всех.
ЭСТИВЕ: - Да как-то... ком в горле стоит. Я ужасно волновался за тебя, Франчо. Люди, которых уважал и любил, все в ссылке... Если бы и с тобой что-то... на кого тогда надеяться? Я бы остался совсем один.
ГОЙЯ (указывая в ту сторону, куда ушёл Хозяин): - Смотри сколько там людей. Послушай совета нашего Хосе, иди к ним. Там поют, пьют, веселятся, флиртуют. Пойди, станцуй с какой-нибудь красоткой, забудь о ссыльных друзьях, о политике своей дурацкой. Всё забудь, всё, кроме веселья!
ЭСТИВЕ (встревоженно): - Франчо, ты ничего не скрываешь? Там, во дворце, всё на самом деле прошло нормально?
ГОЙЯ: - Я же Гойя, что могло пойти не так? Придворный художник и великий шарлатан, мечтающий заработать побольше. Дружу с министрами и мечтаю быть образцовым придворным, люблю совершенно дикую женщину и воображаю, что отменный любовник, получаю заказы от их величеств и верю, что стану богат... Я весь размазан по этим иллюзиям, а ведь на самом деле я просто художник, Эстиве. Не по дружбе, не по любви, не по долгу, а просто потому, что другим быть не должен. Это единственное честное, что я делаю по жизни и единственное, что делаю хорошо.
ЭСТИВЕ: - Франчо, я же всё время тебе об этом говорю.
ГОЙЯ (поднимаясь): - Так иди и веселись, дорогой друг. Иди. Я порадуюсь за тебя всем сердцем.
ЭСТИВЕ: - А ты куда?
ГОЙЯ: - Домой.

Уходит.

Картина шестая

Мастерская Гойи.
Хосефа молится.

ХОСЕФА: - Пресвятая Дева, пусть у него всё будет хорошо. Пусть всё сложится так, чтобы мы жили, как прежде, даже если и герцогиня будет... Пусть! Если так уж необходимо, чтобы она была... лишь бы ничего страшного не случилось с Франчо! Даже если и нет во мне прежней любви к нему, всё одно – без него не жить!

Заходит Гойя. Заходит тихо так, что Хосефа его не слышит и продолжает молится, он же стоит на пороге и слушает.

ХОСЕФА: - И Господа нашего он почитает, и тебя, Дева Пресвятая. А если рисует иной раз всякое этакое, то разве ж по свой воле? Вы же сами ему этот дар послали! Как будто другие какие-то глаза вставили! С ними он всё видит не так, как мы, простые люди. Кто-то другой, кому такой же дар послан, может то же самое видит, но показать это боится, а Франчо ничего таить не может – ни женщин своих, ни видений. Для чего ж тогда дар давать, если потом карать за то, что им воспользовались? Не по-божески это, нет...
ГОЙЯ: - Думаешь, Пресвятой Деве такие слова понравятся?

Хосефа оборачивается, радостно вскрикивает, бросается к Гойе.

ХОСЕФА: - Франчо! Франчо! Ты вернулся! Услышала Пресвятая мои молитвы! (Плачет)
ГОЙЯ: - Ну, ну, хватит. Было бы из-за чего.
ХОСЕФА (вытирая слёзы): - Всё обошлось? Правда?
ГОЙЯ: - Всё хорошо.
ХОСЕФА: - А королева? Она видела ТОТ лист?
ГОЙЯ: - Да.
ХОСЕФА: - И? Что?
ГОЙЯ: - Она понимает, что у меня нет повода делать на неё карикатуру. Может потому их величества заказали мне большой парадный портрет всего семейства.

Хосефа ахает, зажимает рот рукой.

ГОЙЯ: - Да, честь оказана. Мои «Каприччос» снесут в архив, зато наш Хавьер получит образование и станет придворным. Королева обещала взять на себя его обеспечение, так что можешь больше не волноваться.
ХОСЕФА (молитвенно складывает руки): - Благодарю, Святая Дева, всё даже лучше, чем я молила. (Гойе): Ты голоден? Ел во дворце что-нибудь?
ГОЙЯ: - Не суетись. Сядь, поговори со мной.
ХОСЕФА: - О чём же?
ГОЙЯ: - О чём-нибудь. Что ты делала сегодня?
ХОСЕФА: - Готовила целый день. Так волновалась, что только на кухне и вертелась.
ГОЙЯ: - Что приготовила?
ХОСЕФА: - Не помню.
ГОЙЯ: - Расскажи, как ты со мной живёшь?
ХОСЕФА: - Живу.
ГОЙЯ: - Нет, говори. В другой раз может и не спрошу.
ХОСЕФА: - Так стоит ли и сейчас говорить?
ГОЙЯ: - Стоит. Я сейчас, как голый — особо чувствителен. Если и ранишь, всё на пользу пойдёт, долго не забуду.
ХОСЕФА: - Не хочу я тебя ранить.
ГОЙЯ: - Всё ещё любишь?
ХОСЕФА: - Нет. Но я при тебе уже давно, как панцирь при улитке. Сама не заметила, как приросла. (После паузы): Я знаю, что ты женился на мне не от большой любви. Ты женился на моём брате, чтобы сменить его на посту придворного художника.
ГОЙЯ: - Нууу... это спорно.
ХОСЕФА: - Молчи. Уже прошло, но в ту пору, когда я это поняла, было очень больно. Все эти женщины были для меня, как пощёчины. А потом умерла наша девочка...
ГОЙЯ: - Не надо! Пожалуйста!
ХОСЕФА: - Я просто хочу, чтобы ты понял – потери кого-то из семьи стали моим главным страхом. И, если для долгой жизни тебе нужны другие женщины... (плачет)
ГОЙЯ: - Если есть ад, Хосефа, то он в нашей совести.
ХОСЕФА: - Пойду, всё-таки, принесу тебе поесть, а то, правда, всё готовила и готовила, чтобы не думать ни о чём, даже не знаю, хорошо ли получилось.
ГОЙЯ: - Я не хочу есть. Но хочу предложить тебе кое-что получше.

Идёт к мольберту, ставит на него чистый холст.

ГОЙЯ:- Садись, Хосефа, начну твой портрет. Давно надо было.
ХОСЕФА: - Ты с ума сошёл?! Я даже не одета, как следует!
ГОЙЯ: - И что? Я не копировальщик, я ХУДОЖНИК! Я буду рисовать своё отношение к женщине, которая подарила мне свою жизнь. Садись и отдыхай. Я буду рисовать, ты мне что-нибудь расскажешь, и всё у нас будет хорошо.
ХОСЕФА (садится в кресло): - Как мне сесть? Так?

Гойя смотрит на неё, словно перебирает в уме всю их прожитую жизнь, кивает и начинает рисовать.



КОНЕЦ