6-3. Сага 1. Глава 6. Лагерные насельники

                ЛАГЕРНЫЕ    НАСЕЛЬНИКИ 
         Надо  ли  говорить,  что  в  тюрьме  -  а  здесь  под  тюрьмой  я  подразумеваю  понятие,  объемлющее  собой  все  названия  мест  лишения  свободы,  заключения,  заточения,  отбытия  наказания,  «перевоспитания»  и  прочее  тому  подобное  -  что  в  таких  «местах»  встречаются,  перемешиваются  и  «варятся  в  общем  котле»  самые  разнообразные  человеческие  типы.  В  обычных  условиях,  т.е.  в  условиях  условной  гражданской  свободы  (Чего  больше  в  этом  словосочетании  -  тавтологии,  каламбура  или  абсурда?  ведь  не   надо  забывать,  что  речь  идёт  о  сталинском  СССР,  в  котором  между  этими  понятиями  дистанция  и  не  столь  уж  велика!),  в  рутине  обыденной  советской  жизни  их  пути  никогда  бы  не  пересеклись,  они  никогда  не  должны  были  бы  и  не  могли  оказаться  не  то  что  вместе,  а  даже  рядом,  близко.  Так  бы  и  просидели  всю  свою  жизнь  в  предопределённых  им  социальных  каморках,   так  и  не  узнав,  не  почувствовав  на  собственной,  как  говорится,  шкуре,  чем  дышит  вся  большая  страна,  как  и  чем  живут  тысячи  и  тысячи других  её  граждан…
        Зато  в  тюрьме,  в  остроге, на  каторге,  в  лагере,  в  колонии,  «на  зоне»,  в  бараке  -  одним  словом,  в  любом  узилище  жизнь  сводит  людей  самых  разных,  самых  неожиданных,  самых  странных   друг  для  друга,  самых,  казалось  бы,  неподходящих,  но  потом  вдруг  оказывающихся,  напротив,  очень  необходимых  один  другому  и  в  чём-то  очень  важном  даже  дополняющих  друг  друга. 
        Строя  рассуждения  на  эту  тему,  вдруг  замечаю,  что  слово  «другой»,  т. е.  иной,  отличный,  нетождественный,  и  слово  «друг»,  т. е.  очень  близкий  -  связаны   не  только  «внешне»  по  морфологии,  но  и  по  глубокой  внутренней  их  сути,  а  оба  вместе  ещё  и  со  словом  «дорогой»,  т. е.  высоко  ценимый  и  чуть  ли  не  родной.   (Как  не  вспомнить  при  этом  евангельскую  притчу  о  любви  к  ближнему,  т. е.  в  конечном  счёте   (так  во  всяком  случае  толкуют  эту  притчу  богословы) к  любому  «другому»!)
         Видимо,  недаром  многие  из  тех,  кто  прошёл  эту  практику  в  местах  лишения  свободы,  не  сговариваясь  называют  её  едва  ли  не  самым  главным  своим  «университетом»  в  своей  жизни,  где  они  обрели  знания,  которые  больше  нигде  получить  невозможно  и,  что,  пожалуй,  ещё  важнее,  обрели  наконец  настоящую,  никем  не  пожалованную,  то  есть  внутреннюю,  свободу.
              Главная  же  особенность  этого  «университета»  в  его  действительной,  непридуманной  универсальности:  ведь  сюда  стекаются  представители  всех  общественных  слоёв,  всех  сословий,  всех   социальных,  профессиональных  и  иных  групп.  Как  бы  они  ни  позиционировали  себя  относительно  мест  заключения,  опыт  российской  жизни  предупреждает   одинаково  всех:  «От  сумы  и  от  тюрьмы  не  зарекайся».
          Но    такое  «перемешивание»  всех   и  вся  не  явилось  результатом  только  стихийных  и  неуправляемых  процессов,  оно  было  в  значительной  мере,  если  не  в   основном,  преднамеренным.  Советская  власть  считала   «своих»  уголовников  чуть  ли  не  жертвами  «пережитков  капитализма»,  которым  нужно  лишь  помочь  встать  на  праведный  трудовой  путь,  как  помогают  исправляться  временно  отбившимся  от  рук  детям.  Поэтому   к   уголовникам  относились  как  к  «социально  близкому  элементу»,  в  массе  которого  должен  был  «перевариться»  элемент,  социально  совершенно  чуждый,  то  бишь  «политические»  заключённые,  осуждённые  за  так  называемые  «к\р   (т. е.  контрреволюционные) преступления».
         Таким  образом,  масса  уголовников   рассматривалась  властью  как  своего  рода  союзник  в  деле  политического  «перевоспитания»  разной  «контры»  и,  следовательно,  как  некое  продолжение,  как  своего  рода  дополнительный  инструмент  пенитенциарной  системы  и  карательных  органов.   Результатом  этого  иезуитского  по  своей  изощрённости  замысла  ожидалось,  конечно,  не  столько  исправление  закоренелых  «контрреволюционеров»  на  примере  стремящихся  к  честной  жизни  вчерашних  уголовников,  сколько  создание  дополнительного  карающего  фактора  дискомфорта  для  «политических».  Они  не  просто  лишались  свободы, но  подвергались  ещё  одному  тяжелейшему  наказанию,  будучи  обречены  на  совместное  проживание  с  людьми,  мягко  говоря,  им  крайне  несимпатичными.
     И  всё  это  в  условиях   неимоверной,  крайней  скученности,  где  о  санитарии  и   гигиене  думали  далеко  не  в  первую  очередь.   Формально  небольшие  «сроки»  таким  образом  оборачивались  как  бы  удвоенным  наказанием,  становились   перманентной  пыткой  вынужденного,  но  далеко  не  мирного  «сосуществования»  политических  заключённых  с  лишёнными  каких-либо  нравственных  представлений  и  принципов  уголовниками.
      Но  всю  невыносимую  остроту  такого  «сосуществования»  начинаешь   осознавать  лишь  по  прошествии  определённого  времени.  А  поначалу  этот  «Вавилон  и  смешение  языков»  представляется   чем-то  интересным  и  даже  увлекательным,  ну  по  крайней  мере  -  занимательным.  В  самом  деле,  жил  себе  человек  тихо-мирно  в  своём  непродуваемом  никакими  ветрами  углу  и  вот  вдруг  оказывается  на  таком  «перекрестье  всех  дорог»:  народ  самый  разный  и  со  всех  концов  немалой  нашей  державы  -  есть  на  что  посмотреть  и  что  послушать…
 
               О   лагерях  того  времени  и  лагерной  жизни   отец  вспоминал  не  так   уж   часто,  но  зато  иногда  в  разговорах  всплывали   кое-какие  яркие  и  потому  хорошо  запоминающиеся   подробности.   Среди "трудармейцев", находившихся на "перевоспитании" (таковы были эвфемизмы той эпохи),  «политические»,  то  есть  посаженные  за  «к\р   преступления»  всегда  оказывались  в    меньшинстве,  их  доля  в  общей  массе  заключённых  (как  это  видно  и  из  приводимой  в  Приложениях  справки  полковника  А.  Сироткина)  могла  доходить  до  одной  трети  и  почти  никогда  не  бывала  меньше  одной  пятой  общего  количества  невольников,  колеблясь  в  пределах   20 – 30%.
        Обнаруживалось,  что  «политические»   не  слишком  склонны  к  проявлениям  солидарности,  а  тем  более  к  сплоченности,  и  в  большей  степени  разобщены.   Здесь  сказывалось  не  только  то,  что  в  их  среде  в  рассмотрение  брались  все  различия  во  взглядах  и  убеждениях,  но  и  вообще  более  развитой  индивидуализм  тех,  кто  причислял  себя  к  интеллигенции,  к  людям  образованным.  Каждый  поэтому  держался  особняком,  во  всяком  случае  поначалу.
            Уголовники,  блатные,  напротив,  даже  несмотря  на  их   значительное  численное  превосходство,  а  может,  напротив,  именно  благодаря  этому своему  большинству,  всегда  оказывались  более  сплочёнными  и  способными  к  определённой  самоорганизованности  почти  в  любом  лагере.  В  значительной  мере  этому  способствовали  господствующие  в  их  среде  «понятия»,  по  которым  обязан  жить  «блатарь»,  если  он  хочет  рассчитывать  на  поддержку  со  стороны  всего  сообщества.  Немало  значила  также   жесткая  «дисциплина»  в  соблюдении  этих  «понятий»  и  вообще всей  уголовной  иерархии  «ценностей»,  а  также  в  признании  «авторитетов»,   своего  рода  принципа  «чин  чина  почитай»  в  этой  специфической  среде.
           В    среде   «блатарей»  многие  успели  хорошо  изучить  соответствующие  разделы  уже  нового,  советского  Уголовного  Кодекса;  такие  «знатоки»  выступали  своего  рода  экспертами:  им  достаточно  было  узнать  из  сопроводительных  документов    статьи,  по  которым  осуждён   тот  или   иной  персонаж  -  и  он  уже  точно  знали,  чего  он  стоит  и   на  какое  место  в  их  сообществе  «вправе»  претендовать.  Здесь  не  могло  быть  и  речи  о  самозванстве  или  приписанным  заслугам.  Поэтому  уголовники  почти  сразу  же  определялись  в  этой  «системе  координат»  и  занимали  в  ней  полагающееся  им  прочное   положение  в  точном  соответствии  с  их   «табелью  о  рангах».   Такая  «закреплённость»  исключала   какой-либо  произвол  как  с  одной  стороны,  так  и  с  другой,  что  само  по  себе  было  уже  неплохой  основой  и  гарантией  для  установления  определённого  порядка  вещей.         
             В  среде   уголовников  существовало  много    самых  разных   воровских  специализаций:  от  «щипачей»   и   «форточников»  до  самых   серьёзных   «домушников»  и  «медвежатников».   Ну  и  дальше  -  мошенники  всех  мастей,  шулера,  «напёрсточники»,  попадались   даже   «фармазоны»  -  это  специалисты  по  изготовлению  «золотых»  украшений  -  разумеется, поддельных.  Про  фальшивомонетчиков  в  лагерях  не  слыхивали:   либо  слишком  уж  редкостной  являлась  сия  «профессия»,   или,   кажется,  они  подлежали  расстрелу,  или,  может  быть,  содержались  в  особых  учреждениях.   Среди  женского  населения  лагерей  преобладали  спекулянтки,  проститутки  и,  почему-то,  убийцы…