6-4. Сага 1. Глава 6. Художественное творчество...

 ХУДОЖЕСТВЕННОЕ  ТВОРЧЕСТВО  НЕВОЛЬНИКОВ
         Есть  такое  явление,  называемое  в  нашей  стране  «художественная  самодеятельность».   Иногда  это  выражение  используют  в  качестве  иронии,  желая  подчеркнуть  недостаточный  профессионализм  в  исполнении  какого-либо  серьёзного  дела.   Вообще  же,  под  это  понятие  подпадают  все  виды  художественного  творчества,  которыми  люди  («трудящиеся»)  занимаются  непрофессионально,  т. е.  в  свободное  от  основной  работы  время:  рисование,  живопись,  ваяние,  музыка,  хореография,  сольное,  хоровое  и  ансамблевое  пение,  художественное  чтение  и,  конечно  же,  театр,  а  вернее  - самые  различные  виды  сценического  творчества. 
            Когда  говорят  «художественная  самодеятельность»,   чаще  всего имеют  в  виду   (так  уж  почему-то  сложилось)   именно  последнее.  Может  быть,  потому  что  сценическое  творчество  находит  больше  всего  и  приверженцев,  занимающихся  им,  и  ценителей,  то  есть  зрительскую  аудиторию.  Сам  я  отношу  лицедейство  к  самым  простым  видам  творчества  как  наиболее   наглядное  и  наиболее  доступное  для  очень  многих  и  потому  многими  же  и  любимое.  Не  будем  забывать,   что  оно  является  одним  из  древнейших  и  тем  или  иным  образом  представлено  почти  во  всех  известных  на   сегодня  земных  цивилизациях.  Так  что  заниматься  им  вовсе  не  зазорно  -   несмотря  на  моё  частное  мнение.
           Тяга  человека  к  творчеству  лишний  раз  подтверждает  ту  истину,  что  Творец  создал  его  по  образу  и  подобию  Своему,  то  есть  способным  порождать  по  собственному   замыслу  и  целеполаганию  дотоле  в  мире  не  существовавшее…         Именно  эта  способность,  уподобляющая  человека  самому Богу,   подразумевается  под  «образом  и  подобием»,  а  вовсе  не  какое-то  плотское  начало  и,  тем  более,  не  какое-то  его  внешнее,  телесное  (Боже,  упаси!)  сходство  с  Непостижимым  Создателем  всего  сущего.  Этой  способностью  «дополнять  природу»  своими  собственными  произведениями  не  обладает  больше  ни  одно  живое  существо  на  Земле,  только  человек.
          Тут,  пожалуй,  нужно  уточнить:  такими  произведениями,  которые  не  служат  непосредственно  целям  собственного  жизнеобеспеченья,  но  удовлетворяют   прежде  всего  только  эстетические  чувства   человека.  Муравьи  и  термиты  тоже  строят,  но  только  они   потом  не  любуются  со  стороны  «делом  рук  своих»  -  казалось  бы,  небольшая  разница,  а  вот,  поди  ж  ты,   считается,  что  в  этом  смысле  только  человек  отмечен  Богом.   Только  человек!
             Если  это  совершается  на  профессиональном  уровне,  то  есть  для  заработка,  то  называется  искусством.  Считается,  что  это  последнее  слово  содержит  в  себе,  помимо  значения  «искусность»,  «изощрённость  в  умениях,  в  мастерстве»,  ещё  и  значение  «искушение,   искус»,   которому   подвергается  человек   в  процессе  творчества,  дерзая  тем  самым  сравняться  с  Творцом.  Да,  приблизительно  вот  так.   Если  же  человек  не  извлекает   большой  корысти  из  подобного  рода  занятий,  а  отдаётся  им  лишь  для  потехи,  «для  души»  и   от  души,  то  это  уже  не  «высокое  искусство»,  а  всего  лишь   художественная  самодеятельность.
        А  между  тем  в  Древнем  Риме  именно  дилетанты-любители  считались  истинными  знатоками  и  ценителями  того  искусства,   которому  они  предавались  только  ради  собственного   удовольствия,  тогда  как  профессиональные  занятия  тем  же  самым  считались  для  них  слишком  унизительными  и  являлись    низкой   участью   рабов. 
           Самодеятельность  распространена  в  мире  повсеместно,  поскольку  она  от  природы   присуща  (можно  ввернуть   учёное  словечко  «имманентна»)  человеку.  Но  в  нашей  стране,  когда  мы  ещё  назывались  СССР,  считалось,  что  как  общественное  установление  она  характерна  только  для  социалистического   образа  жизни.  Это,  конечно,  было   натяжкой  и  заблуждением,  что   вскоре,  когда  мы  вновь  с  головой  окунулись  в  капитализм  «второго  разлива»,    и  обнаружилось:  с  «развитым  социализмом»  давно  и,  по-видимому,  надолго  покончено,  а  художественная  самодеятельность,  вопреки  мрачным  ожиданиям  скептиков,  по-прежнему  цветёт  себе  пышным  цветом,  и  ей   всё  нипочём,  хоть  бы  хны.  А  потому  что  она  глубоко  укоренена  в  человеческой  натуре.  Она  и  по  сей  день  составляет  существенную  сторону  российской  жизни,  вполне  уже  капиталистической…
         Но,  конечно,  её  роль  в  современном  российском  обществе  не  идёт  ни  в  какое  сравнение  с  той,  какую  она  играла  в  первые  десятилетия  становления  советского  режима,   в  годы   наиболее  бурных  социалистических  преобразований,     повсеместного  насаждения  новых  идей  и  представлений  о  человеческом  общежитии.  Тогда  ей  придавалось  огромное  значение  как   своего  рода системообразующему  фактору,  помогающему  формировать   новый  тип  взаимоотношений  между  людьми.
          Человек  этой  новой  эпохи  мыслился  теоретиками   и  практиками  социализма  скроенным  по  некоей  общепринятой  мерке,  натянутым    на  установленную  равно  для  всех  одну  и  ту  же  колодку  «социалистического  идеала»  и  для    большей  надёжности      ещё  и прочно  прошитым  различными  идеологическими  и  политическими  «установками»,  как  своеобразными  социальными  скрепами.  Для  построения  нового  общества  нужен  человек  стандартизированный,  простой,  понятный,  предсказуемый,  управляемый… 
         Он  должен  быть,  одним  словом,  как  все,  как  «мы»,  в  крайнем  случае,    как  «огромное  большинство».  Для  этого  ему  нужно  как  можно  дольше,  постоянно,  а  лучше  -  всегда,  при  всех  обстоятельствах,  находиться  в  общем  строю,  в  коллективе,  в  массе  или  хотя  бы  «на  людях»,  где  он  со  всех  сторон  остаётся  наблюдаем,  просматриваем  и,  так  сказать,  «транспарентен»,  т.е.  прозрачен.  С  этой  целью  придумываются   и  внедряются  всевозможные  формы  коллективного  времяпрепровождения:  все  эти  сходы,  сходки,  собрания,  митинги,  конференции,  съезды,  конгреессы,  все  эти  бесчисленные  политбеседы,  политинформации,  политучёба,  а  ещё  «летучки»,  «пятиминутки»,  «планёрки»  да  плюс  к  ним  «маёвки»,  «культпоходы»,  «вылазки  на  природу»  и  прочая  и  прочая.    Где-то  в  этом  длинном  и  нескончаемом  ряду  можно  поместить   и  художественную  самодеятельность.    Непрестанное  участие  в  общих  делах   исподволь  приучало  к  мысли  о  коллективной  ответственности,  ну  и,  соответственно,  неучастие  -  к   ответственности  личной.  «Отрываться  от  коллектива»  -  вот  одно  из  самых  больших  прегрешений  при  «строительстве»  социализма,  а  затем   и  коммунизма.  Такое  «обвинение»  удобно  ещё  и   тем,  что  его  можно  вменить  почти  любому  и  в  лбой  удобный  момент…
            При  этом   никто  не  станет  оспаривать  тот  факт,  что   в   художественную  самодеятельность  люди  идут  вовсе  не  из  страха  перед  возможностью  подобных   обвинений,  но  прежде  всего  по  своему  собственному  побуждению,  что  первейшим    истоком  их   побуждений  является  стремление  человека  к  наиболее  полной  самореализации,  к  раскрытию  своих  талантов  и  возможностей  в  области  эстетического  творчества,  кроющихся  в  каждом  из  нас. 
        Тут  нужно  учитывать   и  ещё одну  исторически  сложившуюся  особенность  русского  человека.  В  деревенской,  крестьянской  по  преимуществу,  стране  с  её  патриархально-общинными  традициями  всегда  давала  себя  знать  такая   составляющая   черта  человеческой  личности,  как  соборность,  часто  неосознанное  стремление  быть  со  всем  «миром»,  на  котором,  по  пословице,  «и  смерть  красна»,  быть  причастным  и  приобщённым  к    делам,  заботам,  интересам  и  целям  этого  «мира»,  то  бишь  сельской  общины.
           Надо  сказать,  большевицкий  режим  не  только  весьма  умело  и  успешно  эксплуатировал   в  своих  собственных  целях   эту  национальную  особенность   русских  крестьян,  привыкших   жить  общиной;   он  раскрутил  её,  что  называется,  на  всю  катушку,  превратив  в  одну из   главных  идеологем  нового  миропорядка.  Поэтому-то  в  художественном   творчестве  трудящихся  особенно  поощрялись  и  культивировались   прежде   всего   его  коллективные  формы:  хоры,  ансамбли  песни  и  пляски,  хороводы  и  тому  подобное.  Самодеятельные  театры  в  этом  смысле  (если  иметь  в  виду  систему  большевицких  приоритетов)  тоже  подходили  для  целей  максимального   (а  в  идеале  -  тотального)  овладения  личностью  и  контроля  над  ней.
           Всё  вышесказанное  нисколько  не  умаляет  того  положительного,  что  несёт  с  собой  художественная  самодеятельность  как  таковая.  Художественное  творчество  обладает  большой  притягательной  силой  для  многих  людей,  и  к  нему  тянутся  даже  неосознанно.  Что  уж  тогда  говорить  о  тех,  кто  привык  «творить»  разные   не   поощряемые   уголовным  кодексом «художества»   и  сделал  их  средством  и  способом  своего  существования.  Оно  (это  самое  «творчество»),  можно  сказать,  у  них  в   крови.   И,  конечно,   это  не   могло  не  обнаруживаться  в  условиях  неволи,  экстремальных  по  самой  своей  сути, и  особенно  ярко   начинало  проявляться  в  лагере.
           Признававшиеся  политическим  режимом  "социально  близкими",  уголовники  особенно охотно  участвовали  в  художественной  самодеятельности,  и,  надо признать,  среди  них   действительно  было  много   талантливых  артистов.  Ведь  быть  "артистом   в  своём  деле" -  для  любого  «вора»  не только  предмет  профессиональной  гордости:   от  такого  «артистизма»  часто  зависит  не   только  его  свобода,  но  нередко  и  сама  жизнь;  ставки  здесь  всегда  слишком  высоки,  чтобы  пренебрегать  тонкостями  такого   «мастерства»…
        Так  что   не   составляло  особой  трудности  подыскать  среди  уголовников  исполнителей  на  роли  любого  амплуа:  от  романтического  любовника  до  яркого  трагика,  от  «рыжего»  клоуна  до   печального  Пьеро;   ну  и,  конечно,  не  было  недостатка  в  выборе  исполнительниц  на   женские  роли:  тут  тебе,  пожалуйста:   и   «травести»,  и  «инженю»,  и  роковая  женщина-«вамп»,  вообще  всё,  что   только  потребуется.   
        Несколько  сложнее  обстояло  с  революционно-коммунистическим  репертуаром:  коммунаров,  комиссаров,  коммунистов,  чекистов  мало  кто  изъявлял  желание  играть;  передовиков-ударников,  сознательных  крестьян  и  комсомолок-активисток    такие  «артисты» ,  может  быть,  и   хотели  бы  изобразить  на  сцене,  да  только  они  совершенно  не  знали,  что  это  такое  и  с  чем  его  едят.  Как  говорится,  вхождение  в  образ  во  всех  таких  случаях  давалось  артистам-уголовникам  с  большим  трудом:  слишком  велик  оказывался  разрыв  между  их  собственным  жизненным  опытом  и  «предлагаемыми  обстоятельствами»  по  жизни  сценического  образа.
          Но  зато  уж  когда  дело  доходило  непосредственно  до  представления  действия  на  сцене,  тут  неподдельный  энтузиазм  возгорался,  как  говорится,  по  обе  стороны  рампы:  и  трудно  было  бы  определить,   кто  испытывает  большее  наслаждение  от  игры  на  сцене  -  зрители  в  зале  или  сами  артисты  «труппы» !   В  какой-то  момент  начинало  вериться:  а  ведь,  действительно,  как  разительно  и  до  неузнаваемости  могут  преображаться  люди;  и  если  это  возможно  на  сцене,  то  почему  не  может  происходить  и  в  жизни  -  почему  бы  вору  не  стать  честным  тружеником,  вчерашнему  убийце  не  превратиться  в  законопослушного  гражданина,  а  городской  потаскухе  не  стать  благонравной  матерью  многочисленного  трудового   семейства…   
     Так  что,  может  быть,  комиссары  и  «товарищи»  из  ОГПУ   в  чём-то  и   правы,  берясь  за   «перековку»,  за   дело  трудового  «перевоспитания»  отсталых  и  несознательных,  являющих  собой  «родимые  пятна  капитализма»,   в  беззаветных  строителей  социализма?  А  что,  если  это  и  в  самом  деле  возможно?
         Нельзя,  разумеется,  отрицать   объективно  благотворного  воздействия    художественного   творчества  -  в  том  числе  и  коллективного,  и  даже  особенно  коллективного  -  на  всех,  кто  к  нему  причастен:  и  на  зрителей,  и  на  самих  артистов.  Тем  более   в  условиях   неволи  и  фактической  каторги,  причём  на  все  категории  невольников:  и  на  политзаключённых  («за  к\р  преступления»),  и  на  уголовников  (даже  «блатных»),  и  на  «узников  совести»  (были  и  такие: монашествующие, священнослужители  и  особенно  ревностные  прихожане  из  мирян).  Каждый  из  них  мог  извлекать  что-то  своё  уже  из  самой  только  возможности  такого  осмысленного  и  эстетически  наполненного  досуга.
           Отец  рассказывал,  часто  бывало  так,  что  самый,  казалось  бы,  отъявленный  негодяй,  на  котором,  как  говорится,  клейма  уже   негде  ставить,  вдруг  оборачивался  прекрасным  исполнителем  романсов,  и  не  каких-нибудь  «жестоких  и  душещипательных»  из  уголовного  репертуара,  а  вполне  респектабельных,  классических,  исполняемых  не  только  в  салонах  бывших  аристократов,  но  иногда  и  со  сцены  нынешних  пролетарских  рабочих  клубов. 
        Понятно,  что  определяющим фактором  являлся  здесь  данный  от  природы  абсолютный  музыкальный  слух,  когда  можно  обойтись  и  без  знания  нотной  грамоты,   и  от  природы  же  поставленный  голос  самого  благородного  тембра,  которым  в  предыдущей  жизни  нынешнего  «артиста»  (или  «артистки)  соблазнилась  не  одна  жертва.  Но  откуда  у  закоренелого  преступника  берутся  вдруг  все  эти  тончайшие  и  нежнейшие  переливы,  для  которых   непременным  и  обязательным  условием  является  уже  наличие  души?  В  этом  есть  какая-то  неразгаданная  тайна…
          Или,   скажем,  совсем  уж  пропащий  душегуб  из  душегубов,  в  котором   не  осталось  не  только  ничего   святого,  но  и  вообще  ничего  такого,  что  могло  хотя  бы  гореть  или  хотя  слабо  тлеть  в  аду,  неожиданно  для  всех,  включая  его  самого,   проявлял  вдруг  нешуточный  сценический  дар.   Особенно  заметными  актёрскими  способностями   обладали,  само  собой  разумеется,  воры  и  мошенники  разных  «специализаций»,  работавшие  под    и  имитирущие  разного  рода  мелких   служащих  «при  исполнении»:  фининспекторов,  электроконтролёров,  квартальных ,   домовых  ответственных  и  тому  подобное.  Не  лишены   были  определённых  «творческих»  способностей  скупщики  краденого,  содержатели  «малин»  и  притонов,  «фармазоны»  и,  конечно  же,  представительницы  «древнейшей  профессии».  Лицедействово    являлось  едва  ли   не  самой  главной  составляющей  в  их,  так  сказать,   основной,  воровской  «профессии».
           Но  и  те,  кому  не  было  особой  нужды  прикидываться,  занимаясь    своим  привычным  воровским  «рукомеслом»,  -  все  эти  «щипачи»,  «пианисты»,  «выбивалы»,  «форточники» -  тоже оказывались  весьма  небесталанны  в  актерстве.  Не  скрывали  своего  презрения  к  какому-либо  лицедейству  только  самые  серьёзные  из  блатных  -  воры-«домушники»,  специализировавшиеся      исключительно  на  квартирных  кражах  со  взломом.  Не  слышно  было   также,  чтобы  как-то  стремились  проявить  себя  в  художественной  самодеятельности  и  «медвежатники»:  вероятно,  в  силу  чрезвычайной  редкости  этой  высоко  ценимой  и  уважаемой  в  воровской  среде  «профессии»,  и  без того    требующей  немалых   и  общепризнанных   талантов,  знаний  и  навыков:  уж  больно  специфична  эта  сугубо  узкая  специализация.
         Зато  проститутки  всех  разрядов   (надо,  пожалуй,  уточнить:  бывшие)  и  вообще  женщины  не  слишком  строгих  нравов  (иногда  таковых  именуют  ещё   почему-то  «дамами  полусвета»,  хотя  они-то  как-раз   всегда  стремятся  быть,  что  называется,  либо   на  ярком  свету,  либо,  напротив,  заниматься  тем,  что  обычно   совершается  под  покровом  ночи),  очень  уж  привыкшие   везде   искать  популярности,  показывали   себя  особенно  искусными  в  лицедействе,  охотно  принимая  участие  во  всех  мероприятиях,  на  нём  замешанных,  и  нередко  добивались  бешеного  успеха,  который,  к  их  глубочайшему  огорчению,  они  не  имели  возможности  развить  при  теперешних  обстоятельствах  в  полной  мере   и  так,  чтобы  он  нашёл  и  своё  материальное  воплощение  и,  лучше  бы,  разумеется,  по  ту  сторну  колючей  проволоки…

             Встречались,  конечно,  среди  лагерной  публики  и  не  столь  одарённые  от  природы,  но  просто  хорошо  образованные  люди,  получившие  воспитание  ещё  в  старорежимные  времена.  Они   владели   иностранными  языками,   могли  играть  на  фортепьяно   и  других  благородных  инструментах,  причём  по  нотам,  знали  литературу  и  театр,  реже -  философию  или  точные  науки.  Но  в  общей  массе  заключённых  по-настоящему  образованных  людей  наблюдалось  не  так  уж   много.  В  недавнем  прошлом  всё  это  были  дворяне,  столичные  интеллигенты,  офицеры;  часть  из  них  успела  поучаствовать  в  «белом  движении»;  немалую  часть  «бывших»  составляли  священнослужители,  мелкие  чиновники  ещё  царской  службы. 
        На  общем  «демократическом»  фоне  все  они  выделялись  довольно  заметно,  сами   того,  впрочем,  не  всегда  желая.  Понятно,  что  они  не  могли  составить  равномерный  и  гомогенный  сплав  с  теми,  о  ком  говорилось  несколько  выше,  но  конгломерат  из  тех  и  других  представлял  собой  не  просто  какой-то  сколок   со  всего  общества,  не  являлся,  тем  более,  его  моделью,  но  в  то  же  время  вполне  мог  считаться  репрезентативной  частью  всего  советского  социума,  вынесенной  для  большей  наглядности    за  его  «скобки»,  а  именно  «за  решётку»    и  «за  колючку».  Это  было  то,  что  называется  кровь  от  крови,  плоть  от  плоти  и  всякой  твари   по  паре…