6-8. Сага 1. Глава 6. На свидание к узнику
Был в его лагерной жизни ещё один яркий эпизод. Когда его «перевели» в Подпорожскую зону и когда «срок» перевалил уже на вторую половину, ему разрешили свидание с женой. Но это в большей степени относится к жизни моей мамы, и я вернусь к рассказу о ней чуть позже.
Главная трудность состояла теперь в том, чтобы убедить и уговорить на это свою жену, сельскую учительницу с тремя малолетними детьми на руках. Во-вторых, приходилось думать, как пристроить всех троих на время своей отлучки, которая по продолжительности выходила никак не менее двух недель. Свекровь по этому поводу не проявляла большой радости, хотя свидание и устраивалось для её сына. Наконец, в-третьих, сама по себе эта поездка представляла серьёзное испытание для молодой женщины, которая никогда ранее так далеко от родных мест никуда не выезжала.
Постепенно всё как-то утряслось: денег на дорогу наскребли, двух мальцов свекровь согласилась присмотреть, а восьмилетяя дочь отправлялась вместе с матерью на свидание с отцом. Для узника собрали кое-какие гостинцы, в основном из домашней снеди, понятное дело, очень небогатой.
Стояло лето 1931-го года. Время в Стране Советов не самое благословенное: разгар коллективизации, раскулачивания и «перегибов» со всеми вытекающими из этих обстоятельств последствиями. Во всяком случае голод кое-где уже начался, да и в Беларуси особенно не переедали…
Дмитрия Демидовича со всех сторон «обкладывали»: агитаторы-пропагандисты, местные большевики и комсомольские активи сты склоняли, уговаривали, убеждали, припугиали, стращали, что без колхоза ему придётся худо, а то и вовсе «хана», но «Дзмiтрок Разумны» выдержал весь этот натиск, не поддался ни на какие уговоры, остался стоять на своём: был сам себе хозяин и умру ни от кого не завися… Так в его паспорте, выданном в 1937-м, и записано: «крестьянин-единоличник». Но едва ли можно сказать, что в 1931-м на его подворье царило полное изобилие, так уж сильно отличавшее благосостояние семейства от среднего по местному колхозу…
Я привожу все эти подробности, хотя они и не имеют прямого отношения к теме свидания, чтобы показать, в какой непростой обстановке молодой женщине, жене и матери приходилось принимать окончательное решение и затем действовать на свой страх и риск.
. Решиться на это ей было далеко не просто по многим соображениям. Во-первых, серьёзным препятствием являлась финансовая сторона вопроса, отнюдь не самая простая для сельской учительницы с тремя детьми на руках.
Где-то ближе к окончанию срока заключения (год 1931-й) он добился-таки разрешения на свидание с женой, и оно стало совсем уже близкой реальностью. К тому времени «трудармеец» Наум Маглыш содержался в последнем из своих советских лагерей - в районе Подпорожья, что на крайнем северо-востоке нынешней Ленинградской области.
Туда-то и направилась мама, да не одна, а вместе с дочерью Зоей, которой шёл уже 9-й год. По мнению последней, это была довольно эгоистичная затея отца - сорвать с места двух неопытных женщин и заставить их пуститься в столь неближний путь, да и для бюджета сельской учительницы это была весьма значительная нагрузка. Но у супругов свои соображения…
От этой поездки у путешественниц осталось три сильных впечатления. Перво-наперво это, конечно, огромный Ленинград и вежливая обходительность его жителей. Второе - это великолепное качество пищи и её огромные порции в столовых Ленинграда. Третье - бурное течение реки Свирь, через которую им пришлось переправляться и где они чуть было не утонули, попав в какой-то невероятный, по воспоминаниям Зои, водоворот.
Впечатления эти оказались столь яркими, что мама потом рассказывала о них чуть ли не до конца своей жизни. Между прочим, по тому, с каким восхищением она отзывалась в качестве столовского борща и обилии хорошей сметаны в его порции, косвенно можно сделать вывод о том, после какой же голодухи в стране могла показаться райской эта ленинградская житуха с её пролетарским «общепитом»!
Впрочем, надо подчеркнуть, что сильные впечатления у этих двух путешественниц вызывались всё-таки различными причинами. У маленькой Зои они происходили от ужаса, испытанного ею, когда они на маленькой лодчонке, перебирались на другой берег бурливой и своенравной реки Свирь в районе Подпорожья, в то время небольшого рабочего посёлка. Иной переправы там тогда не было, и местные подрабатывали этим «извозом», доставляя визитёров с воли к невольникам на другой берег. То ли в тот день на реке действительно штормило, то ли просто сама по себе водная стихия стремительной и порожистой реки так сильно подействовала на воображение девочки, до того момента не видевшей в своей жизни ничего подобного, - всё это для нас не так уж и важно. Главное - что это приключение на быстрой реке оставило в детской памяти неизгладимый след на всю оставшуяся жизнь именно как событие вполне экзистенциального свойства, как ощущение своего существа и своего существования на тонкой грани между жизнью и смертью. Прямо как в пословице: «Еду, еду - ни пути, ни следу: смерть подо мною, Бог надо мною».
Молодая мать, женщина с уже достаточным практическим опытом, вынесла из той поездки главное впечатление совсем иного свойства, не столь драматичное, но оттого не менее сильное. Кто-то может встретить моё сообщение с улыбкой недоверия и даже некоторого скептицизма, но на учительницу из белорусской сельской глубинки самое сильное впечатление произвели ленинградские общепитовские столовые. Неизвестно, разумеется, в каких именно заведениях этого рода питались во время своего недолгого пребывания в Ленинграде наши путешественницы. Можно смело предположить, что в самых простых и непритязательных, т. е. в самых дешёвых. Но даже и при этом Женя Маглыш изумлялась высоким качеством приготовленных там блюд и их неимоверно большими порциями. В частности её изумило, что тарелка борща непременно заправлялась полной столовой ложкой отменной сметаны, не говоря уже об обязательном и весьма порядочного размера куске в ней хорошо разваренной и потому особенно духовитой говядины…
Этот своеобразный «феномен» качественного питания в тогдашнем Ленинграде я объясняю для себя двояким образом. Несомненно, главенствующим в данном случае являлся тот «фон» полуголодного существования, которое вынужденно вело огромное большинство населения СССР и по сравнению с которым относительное ленинградское благополучие уже сильно контрастировало и могло казаться исстрадавшимя провинциалам едва ли не настоящим благоденствием.
Второе объяснение можно частично найти в том, что именно в те годы - а это конец 20-х – начало 30-х - в пролетарском Ленинграде построили целый ряд (а может быть, даже сеть), так называемых фабрик-кухонь, комбинатов общественного питания. Места их расположения приурочивались к наиболее крупным промышленным предприятиям города, таким как Путиловский (впоследствии Кировский), Металлический завод и другие. Здесь внедрялись наиболее передовые технологии массового питания, когда создавались возможности в относительно сжатые сроки почти одновременно (в течение, скажем, обеденного перерыва) качественно, т. е. рационально, сытно, вкусно и недорого, накормить большое количество работников одного или нескольких предприятий. Обычно такие фабрики-кухни располагали не только двумя-тремя залами-столовыми, но непременно и своими собственными производствнными мощностями по приготовлению блюд, пекарней-кондитерской, а также обязательным магазином по продаже полуфабрикатов кулинарии, где можно было купить то, что требовало самого минимального времени для окончательной термической обработки дома.
Немаловажно и то обстоятельство, что эти предприятия общественного питания находились под неусыпным контролем профсоюзов и контрольных органов рабочей потребкооперации, так что различные злоупотребления в виде недовложения, недолива и недосыпа или уменьшения порций и необоснованного увеличения цен становились здесь практически невозможны. Удивительное дело, но эффективаность этих мер способствовала тому, что и спустя не одно десятилетие потом такие фабрики-кухни сохраняли репутацию самых «добропорядочных» общепитовских заведений.
\далее - др. шрифт\ В студенческие годы, живя в университетском ощежитии № 4, что на 5-й линии В. О., всем другим столовым мы предпочитали ближе всего расположенную столовую завода им. Козицкого: она хотя и не могла похвалиться особыми изысками кулинарного искусства, но выгодно отличалась обильными порциями блюд и почти феноменальной их дешевизной - сущие копейки! А после окончания ЛГУ я с полгода работал грузчиком на заводе им. Калинина, питаясь при этом в столовой на заводской же фабрике-кухне, расположенной напротив по ул. Уральской. Поскольку наша работа считалась одной из самых энергозатратных (мы загружали в многотонные фургон-прицепы, так называемые «шаланды», готовую продукцию, каждая единица которой - а это был фанерный ящик, обитый по краям металлической лентой, - весила от 50 до 70 кг), то и питаться нам приходилось по усиленному режиму. На обед брали самые дорогостоящие блюда: мясной или рыбный салат, на первое - сборная «селянка», опять же мясная или рыбная, на второе - лангет, антрекот или рубленный бифштекс с яйцом, потом ещё полстакана сметаны, и наконец компот или чай с какой-нибудь выпечкой. Обходилось всё это «пиршество» в 1,2 - 1,5 рубля, что мы вполне могли себе позволить по нашей тогдашней зарплате 250 - 300 рублей.\конец др. шрифта\.
На свидание к мужу мама съездить-то съездила, но вспоминала потом она эту поездку, надо сказать правду, без восхищения и каких-то особых восторгов. Прежде всего потому, что перенесённые ею в связи с этой поездкой тяготы и опасности она считала несопоставимыми с явно преувеличенными страданиями, о которых живописал в своих письмах узник. Она приехала к нему измождённая, замордованная работой в школе и по домашнему хозяйству, заботами о детях, об их пропитании и воспитании; приехала недоедающая, недосыпающая, неуверенная в завтрашнем дне. А её встретил здоровый, упитанный, жизнерадостный, ничем особо не озабоченный (так по крайней мере ей тогда показалсь), кроме своих собственных удобств, самодовольный и эгоистичный человек, её ненаглядный супруг…
По моим собственным наблюдениям - правда, не слишком обширным - такой, мягко говоря, эгоцентризм вообще характерен не только для людей, находящихся в заключении, особенно длительном, но также и для хронических больных. Эти последние тоже сосредоточиватся исключительно только на связанных с их заболеванием проблемах и привыкают не видеть вокруг себя ничего и никого, кроме самих себя. Таково уж общее устройство человеческой психики.
В общем, субъективные впечатления жены и её настроения во время этой поездки, видимо, имели под собой и какие-то вполне объективные основания, гнездившиеся в чертах личности её супруга. Нельзя сказать, что Наум отличался когда-либо особым альтруизмом или был избавлен любых недостатков, вовсе нет. Более того: если подвергнуть его личность совсем уж микроскопическому рассматриванию, особенно какие-то отдельные её стороны, то он может даже показаться очень несимпатичным человеком.
Так довольно часто случается с людьми неординарными. Например, гениальный Павел Филонов питался отдельно от своей любимой супруги, тоже художницы, и свои денежные дела также вёл от неё отдельно. Возможно, происходило это из-за т ого, что жена (Рина Соломоновна Тетельман) возрастом превосходила его более чем на 20 лет и, следовательно, её «рацион», пищевые и другие привычки могли существенно отличаться от мужниных. Правда, художник сам почти всю жизнь вёл полуголодное существование, а в первую блокадную зиму в Ленинграде и вовсе умер от голода. (К нему же, вопреки мнению анекдотичного цыгана, нельзя приучить даже лошадь). Супруга всё-таки пережила его на несколько месяцев и скончалась в возрасте около 80 лет.
Бытовые чудачества свойственны многим оригинальным умам. Очень даровитый актёр (обычно говорят «гениальный», но по-моему, лицедейство и гениальность - «две вещи несовместные»), Николай Олимпиевич Гриценко Народный артист СССР, Лауреат госпремий и пр. и пр., близким людям представал с самых неприглядных сторон и отличался к тому же просто патологической скупостью. А умер и вовсе от побоев за то, что украл продукты у таких же, как он сам, душевнобольных из общего холодильника в какой-то подмосковной «психушке». А ведь это был настоящий «король сцены», всегда одинаково убедительный независимо от исполняемой им роли. Так что да простится ему и всем ему подобным.
У Наума Маглыша тоже были свои особенности, вряд ли делавшие его особенно симпатичным в глазах других людей, особенно мало его знавших. Насколько я знаю, у него никогда и не было особенно близких (т. н. «закадычных») друзей. Может потому, что и привычки закладывать за кадык - не было тоже. Даже более или менее тесной компании он ни с кем не водил. Ну, так чтобы там выпить-закусить, покурить-потрепаться, пошутить-побалагурить, перекинуться в картишки или постучать костяшками домино. Да и скажите, какие могут быть друзья-приятели после прокатившихся по твоей судьбе трёх войн, когда тебе самому уже под 60 ! Как говорится, «иных уж нет, а те далече…»
Хотя, с другой стороны, никто из знавших его не назвал бы его нелюдимым мизантропом. Напротив, многие на службе и на работе находили его очень даже компанейским человеком, а иные так и вовсе считали едва ли не душой всякой компании. Начитанный, эрудированный во многих областях, далёких от его профессии, он мог неожиданно блеснуть тем, что другим оставалось начисто неведомо, много знал наизусть из уже забытых авторов - Майкова, Фета, Апполона Григорьева, Надсона и других. Мог, например, объяснить и растолковать пушкинское выражение из романа «Евгений Онегин» «Ленский с душою прямо геттингенской», поскольку никто другой в его тогдашнем близком окружении сделать этого не мог.
Иногда его, правда, и «заносило»: он мог пошутить слишком остроумно, что окружающим могло показаться чрезмерным и кому-то даже и злым. Но несмотря на такие «издержки» за ним всё равно укрепилась репутация умника, книжника и признанного эрудита.
Наша мама, когда ей уже хорошо перевалило за 80, вспоминая отца в молодые годы, с нескрываемым восхищением и почему-то переходя на заговорщический шёпот, совершенно не сдерживая себя, восклицала: «Он был такой чёрненький, с усиками, и самый умный среди всех!..» Так что, говоря: «Самое главное у мужчины - это его ум!», шутят лишь отчасти…
Видимо, что-то такое, особенное, действительно неистребимо присутствовало в его натуре. Прежде всего - неутолимая любознательность, тяга к новым знаниям, стремление всегда чему-нибудь учиться. Это не проходило и сейчас: ни после женитьбы, ни после обременения семьёй, ни после тюрьмы и лагерей. А ведь ему шёл уже - ни много ни мало - сороковой год…
Свидетельство о публикации №224082900804