8-2. Сага 1. Глава 8. Не те сливки

НЕ    ТЕ    СЛИВКИ
          Немцы  завели  свой  «новый  порядок».   Частью  этого  порядка  стала  учреждённая  ими  полиция,  формируемая  из  местного  населения.  «Полицаями»  становились  разные  люди,   по  разным  причинам  и  при  разных  обстоятельствах.  Может  быть,  кто-то  по  заданию  и  с  целью  вредить  немецкой  власти,  другие,  напротив,  с  целью  отомстить  «советам»  и  «коммунистам»  за  действительные   или  мнимые,   надуманные  обиды,  но  большинство  (а  чаще  всего  это  были  молодые  парни  призывного  возраста,  которые  -  в  условиях  немецкого  блицкрига  и  молниеносного  отступления  наших,  -  остались  не  мобилизованными  в  Красную  Армию  и  предоставленными  самим  себе)  -  от  безысходности;  им  оставался  не  такой  уж  широкий  выбор: либо  идти  служить  в  местную  полицию,  либо  быть  угнанным  на  работы  в   Германию.   Было  над  чем  задуматься...
        А  тут  уж  часто  и  мамы  были  наготове  со  своими  советами  в  духе  «здравого  смысла»,  который  на  крутых  поворотах  истории   не  раз  уже  сыграл  злую  шутку  и  с  более  умудрёнными   людьми.   Что  уж  говорить  о  деревенских  простаках-недорослях  и  сердобольных  мамашах!  Но  и  матёрые  мужики  не  всегда    могли  устоять  перед  соблазном  «выгодной  службы»:  какое-никакое  жалованье  да  плюс  харчи,  да  казённая  униформа,  а  ещё  и  винтовка,  которая,  как  известно,  рождает  власть…   
       А  ведь  надо  с  чего-то  кормить  семью,  да  и  самому  каждый  день  кушать  хочется,  а  все  бывшие  «работодатели»,  похоже,  не  просто  отлучились  ненадолго,   а  скорее  всего,  ушли  навсегда.  Так  почему  бы  и  не  поспособствовать  наведению  порядка,  пусть  хотя  бы  и  «нового»,  в  своих  родных  местах?   Ведь  порядок  всегда  лучше  беспорядка,  не  так  ли? 
     О  партизанах  поначалу  никто  и  не  слыхивал,  это  уже  ближе  к  42-му   году  о  них  заговорили.  А  что  партизаны?   Им  ведь  тоже  с  кого-то  кормиться  надо.  А  с  кого  же  ещё,  как  не  со  своих  же,  местных  -  так  что  куда  ни  кинь,  всюду  клин:  никак  не  выходит  прожить  праведником  или  хотя  бы  без  греха.
               В  общем,  чего  уж  тут  греха  таить,    немалое  число  людей  шли  в  полицаи не  по  своей  воле,  и  такие,  конечно,  как  могли,  пытались  избегать  причинения  большого  зла  своим  же  землякам.         Но  случались  среди  местных  полицаев  и   совершенно  отпетые  негодяи,  словно  бы  уже  рождённые  с  каиновой  на  них  печатью  и  предопределённые  для  совершения  всяких  мерзостей.  В   наших  местах  этим  «прославился»  некто  Сливка  (не  знаю,  была  ли  это  его  настоящая  фамилия  или  деревенское  прозвище,  а  может,  что-то  вроде  блатной  клички  («погоняла»).  Среди  местных  полицаев  он  был  едва  ли  не  самый  молодой  летами,  но  уже  с  особенной  репутацией  мерзавца  из  мерзавцев.  Поговаривали,  а  может  кто-то  и  доподлинно  знал,  что  этот  самый  Сливка  был  детина  из  вчерашних  самых  ретивых  комсомольских  активистов. 
        Так  что  и на  новом  боевом  посту  он  принялся  исполнять  службу  с  привычным  усердием  и  даже  с  особым  рвением,  чтобы  и  начальством  быть  замеченным,  и  себе  в  удовольствие.  О  нём  сразу  же  пошла  дурная  слава  как о самом  услужливом  немецком  прихвостне.  Этот  Сливка  самоуправствовал  даже  там,  где  от  него  это  вовсе   и  не  требовалось,  но  и  этим  не   ограничивался,  а   заходил  гораздо  дальше  и  проявлял  особую  лихость  уже,  так  сказать,  по  собственной  инициативе. 
       В  общем,  однажды,  войдя  в  особый  служебный  раж  или,  а  может,   просто  по  пьяной  дури,  чего  тоже  исключать  никак  нельзя,  он  метнул  «лимонку»  в  окно  кому-то  из  мирных  обывателей,   не  подчинившемуся  его  самодурственному  приказанию  что-то  там  не  делать  и  немедленно  прекратить.   По  счастью  никого  в  этот  раз  не  убило  и  особо  не  изувечило,  но  тем  не  менее  произошло  несанкционированное  немецкой  властью  некоторое  пролитие  крови,  пусть  себе  даже  и  не  арийской,  нооднако   всё  же  явно  нарушающее  провозглашённый  ею  «порядок».
     Надо  отдать  немцам  должное:  они  отреагировали  тотчас  же,  и  слишком переусердствовавший  на  этот  раз  Сливка  был  тут  же  «судим»  и  принародно  (т.е.  вполне  «по-немецки»)  расстрелян  к  вящему  удовлетворению  местного  населения.  Немцы  ещё  раз  доказали,  что  и  порядок  превыше  всего,  а  не  одна  только  Германия,  и  что  они  призваны  воспитывать  «ундерменш»-ей  в  том  числе  и  вот  такими  «акциями  устрашения»…
        В  общем,  пример  этого  Сливки  показал,  что  выражение  «сливки  общества»   может  быть  применимо  не  только   к  лучшей  части  некоей  массы,  скапливающейся  тонким  слоем  на  самом  её  верху,  но  в  каком-то  смысле  и  к    тому,  что  сливается  как  мерзость  в  канализацию,  в   клоаку,  в  помойную  яму  истории:  тоже  ведь  «сливки»!..      
        Другой  любимой  акцией»  у   немцев   (помимо,  разумеется,  «ликвидации»)  являлось  взятие  заложников.   Её  суть  состояла  в  том,  что  после  какой-нибудь  партизанской  операции,  особенно  если  она  увенчалась  успехом,  немцы  хватали  без  разбору  несколько  десятков  местных,  всех  кого  ни  попадя,  и  требовали  выдать  пособников  партизан,  угрожая  в  случае   невыполнения  данного  требования  расстрелять  каждого  десятого  из  числа  задержанных.(«Третий  Рейх»  подражал  образцам  великих  предшественников:  вспомните  пресловутые  римские  «децимации»!)  Делалось  всё  это  по  ночам:  людей  сажали  в  крытые  брезентом  кузова  грузовиков  и  вывозили  куда-то  «в  чисто  поле»,  чтобы  было  где,  если  что,  сразу  же  «сдержать  обещание».   Там  люди  и  коротали  томительные  часы  ночного  ожидания  -  без  сна,  без  питья  и  еды,  дрожа  от  холода  и  страха…
        Иногда  «злоумышленников»  находили  быстро,  иногда  нескоро,  а  бывало,  что  не  находили  и  вовсе  -  когда  как.     Пару  раз,  а   может,  и  больше,  в  число  заложников  попадала  и  наша  семья,  а  точнее  -  родители  с  младенцем,  т. е.  мною,  а  братья  на  то  время  «содержались»  в  других  местах,  о  чём  я  ещё  скажу.  Так  что  этот  ужас  неизвестности,  обречённого  ожидания  своей  участи  я  помню  каким-то  шестым  чувством,   а  ещё по  общему  состоянию  всех  тогда  окружавших  меня:  эта  память  не  смывается  ничем,  не  выветривается   со  временем,  не  исчезает.  Ведь  это  были   мои  самые  первые   осознаваемые  жизненные  впечатления… Вот  такой  своеобразный  «комплекс  заложника»,  совершенно  не  похожий  на  тот,  о  котором  заговорили  в  конце  20-го   века.
       Нельзя  сказать,  что    такие  акции  тотального   устрашения  оставались  совершенно  напрасными,  и  нельзя  сказать,  что  они   не   достигали  своей  цели:  достигали.  До  сих  пор  помню,  как  мама  укутывала  меня  прихваченным  с  собою  одеялом   и  как  немцы,  расхаживая  между  собранными   под  дулами  винтовок  в  одном  месте  заложниками,  светили   нам  в  лица  яркими  и  жесткими  лучами  своих   «карманных»  фонариков,  подвешенных   на  пуговицу  шинели,  и  высматривали,  видимо,  кого-то  из  ими  разыскиваемых.    Лучи  фонариков  вспыхивали  жёстким  холодным  светом,  совершенно  ослепляя  на  время  напуганных  женщин,  детей,  стариков…  Отпускали  заложников  только  ближе  к  утру,  когда    поиски  «злоумышленников»  так  или  иначе  заканчивались…
      Ещё  одним  «нововведением»  оккупантов  стала   трудовая  повинность,  которую  должны  были   отбывать  в  пользу  «Третьего  рейха»  все  взрослые  мужчины  в  возрасте  от  16  до  60  лет.  В  эту  возрастную  категорию  как  раз  и  попадали   отец  и  старший  из  братьев  -  Вальтер.  («Немецкое»  звучание  его  официального  на  то  время  имени  выглядело  несколько  даже  издевательски:  «вальтер»,  работающий  на   «фрицев»!  Но  ничего   не  поделаешь:  война!)  Объём  этой  современной  «барщины»  измерялся  не  днями,  а  неделями  и  даже  месяцами,  на  этот  срок  мужчин  загоняли  в  специально  выстроенные  бараки,  которые  обносили  колючей  проволокой,  и  пожалуйста,  получайте  готовый  вам  «трудовой  лагерь». 
      Как-то  раз,  то  ли  поздней  осенью  или  ранней  весной,  прячась  от  немецких  патрулей,  загонявших  людей  в  эти   самые  лагеря,  Наум  Маглыш  пролежал  в  соседнем  болоте  больше  суток,  после  чего  его  «скрутило»  так,  что он  на  два  месяца  «обезножел»  и  совершенно  не  мог  ходить    и  в  результате     на  долгие  последующие  годы  «заработал»  себе  хронический  ревматизм,  не  говоря  уже  об  остром,  но  сравнительно  быстро  излеченном  радикулите.   
        В  другой  раз  он  уже  не  рискнул  отлёживаться  в  прохладительных  «ваннах»,  а  спрятался  «на  чердаке»,  а  вернее  сказать  «под  стрехой»  в  той  самой  избе,  где  нам  дали  приют  местные  крестьяне.  Тут же  были,  как,  вероятно,  читатель  помнит,  «на  постое»  и  двое  немецких  военнослужащих,  оказавшихся  на  поверку  мобилизованными  словаками.  Они-то  знали,  где  скрывается  от  немецких  патрулей   «пан  Наум»,  но  не  выдали  его  немцам  -  то  ли  по  причине  своих  антифашистских,  скорее  даже  -  антиарийских  настроений,  то  ли   просто  из  «славянской  солидарности».  Когда  патруль  полевой  жандармении,  получив  от  супруги  «объяснение»  отсутствия  на  месте  самого  хозяина,  ретировался  ни  с  чем,  словаки  радостно  заулыбались  и,  жестами  и  понимающими  взглядами,  продемонстрировали,  что  они-то,  мол,  знают,  где  на  самом  деле  пребывает  в  настоящее  время  «пан  Наум»:  дескать,  оцените  по  достоинству   и  вы  наше  благородство…
      Эти  самые  «немцы  поневоле»  познакомили  меня  с  вкусом  немецких  конфет-таблеток,  которыми  отблагодарили  за  то,  что  как-то  раз  я,  своей  тощей  младенческой   ручонкой ,  извлёк  из  под  пола  обронённый  одним  из  них  крохотный  «перочинный»  ножик,  тут  же  проскользнувший  в  «половую  щель»  и,  казалось,  навсегда  утраченный.  И  вот  я  возвращаю  ему  это  солдатское  сокровище!  Он  был  рад  несказанно,  и  благодарность  его,  уверен,  была  самой  искренней.     А  для  меня-несмышлёныша  тем  большей  радостью  были  эти  конфеты  совершенно  непривычного  вида:    таблетки,  уложенные  «столбиком»  и  обернутые  «промасленной»  бумажкой,  и  столь  же  непривычного  «охлаждающего»  вкуса  (много  позже  «идентифицированного»  мною  как  «мятный»,  или  «ментоловый».
           Хорошо,   что  об  этих  «услугах»  оккупантам  и    об  их  ответном  подарке  не  прознали  потом  СМЕРШ  или  НКВД   -  а  то  ходить  бы  мне  потом  всю  жизнь  с  пятном  «коллаборациониста»  и  «пособника»  на  репутации,  и  без  того  далеко  небезупречной.       Впрочем,  кажется,  это  не  очень  удачная  шутка.
      Об  этих  «хороших»  немцах  осталось  ещё  одно  воспоминание.  Потом, ближе  к  концу  оккупации,  когда  уже  почти  всем  стало  понятно,  в  чьи  паруса  начинает  дуть  ветер  истории,  из  их  уст  всё  чаще  стали  звучать  признания  наподобие   следующего: «мне  вшистко  едно -  русиш,  поляк,  немец»,  мол,  я  интернационалист,  а  вовсе  не  нацист  какой-то  там.  Их  тоже  можно  в  какой-то  мере  понять:  люди-то   подневольные.    Ну  и  ладно!