8-4. Сага 1. Глава 8. Хлеб наш насущный

                ХЛЕБ     НАШ    НАСУЩНЫЙ
         Война  войной,  а  на  хлеб  всё  равно  нужно  было  как-то  зарабатывать.   Наум  Маглыш  избрал  не  самый  лёгкий,  но  зато  честный  и  в  чём-то  даже  почётный  путь:  распиливать,  «разгонять»  на  доски  цельные  брёвна  -   те  или  иные  доски  всегда  нужны  в   домашнем  хозяйстве  сельского  жителя.  Благо  удалось  раздобыть  для  этих  целей  так  называемую  продольную  пилу.  Это  такой  стальной  «агрегат»  метра  1,5 – 2  длиной  и  шириной  25 – 30  см,  с  которой  управляются  двое  работников  «в  четыре  руки».  Снаряд  этот,  с  ручками,  установленными  поперёк  плоскости  полотнища  самой  пилы,  довольно  громоздкий  и  тяжёлый,  весом  что-нибудь  8 – 10  кило,  не  меньше. 
        Особенно  несладко  достаётся  тому,  кто  работает  этим  инструментом  наверху,  стоя  и  балансируя  на  самом  распиливаемом  бревне,  которое  лежит  на  «козлах»  на  высоте  2-х  метров:  ему  приходится  всё  время  на  вытянутых  руках  вытаскивать  10-килограммовую  пилу,  преодолевая  ещё  при  этом   сопротивление  распиливаемой  древесины.  За  день  намахаешься  так,  что  рук  от  усталости  просто  не  поднять  -  кажется,  вот-вот  отваляться.   А  на  первых  порах  -  так  и  вообще  не  знаешь,  куда  их  девать  от   боли.
          Не  намного  легче  и  тому,  кто   работает  внизу:  ему  хоть  и  приходится  только  тянуть  книзу,  но  этот  ход  пилы  и  есть  самый «рабочий»,  когда  она  продвигается  на  целых  несколько  сантиметров  ближе  к  концу  бревна,  тогда  как  ход  наверх  в  большей  мере  «холостой»,  когда  такое   поступательное продвижение  пилы  против  сопротивления  весьма  незначительно.
        Вообще  говоря,  «разгон»  бревна  на  доски  -   это своего  рода  «лесопилка».  Только  там,  на  пилораме,  4 – 5  пил,  приводимых  в  движение  электромотором  или ещё  допотопной  «универсальной    паровой  машиной»  системы  Джеймс  Уатта.   Таковую  мне  довелось  видеть  потом,  уже  во  второй  половине  50-х,  в  Слуцке  на  лесокомбинате - мельнице  «Восток»  и  каковой  («зеркало»,  золотники  и  прочие  клапана!)  заведовал  очень  импозантного  вида  инженер  (как  я  понял,  без  специального  образования),  некто    с   благозвучной  и   потому  запомнившейся  мне  русской  фамилией   «Аксёнов» (кажется,  из  реабилитированных  политзеков).   
       Но  там,  на  пилораме   мощность  установки  составляет    десятки,  а  то  и  сотни  «лошадиных  сил»,  а  здесь  приходится  обходиться  самотужной  тягой  даже  не  в  две,  а  в  лучшем  случае  в  какие-нибудь  полторы  человеческие.  Ведь  ни  48-летний  Наум  Маглыш,  ни,   тем  более,  16-летний  его  сын  не  отличались  большой  корпулентностью,  а  были  скорее  тщедушны:    оба  ниже  среднего  роста,  щуплы  и  довольно  тощи  телом,  что  называется,  в  чём  только  душа  держится.  К  тому  же   эти  работники  никогда  не  бывали  сыты  и  жили  вечно  впроголодь.
      Мама,  естественно,  жалела  своё  «дитятко»  и  даже  постоянно  ругала  отца  за  его  бессердечное  отношение  к  сыну,  за  то  что  он  подвергает  такой  каторжной  работе  тщедушного  мальчика,  да  только  что  поделаешь:  голод  не  тётка,  и  всё,  чем  он  хоть  как-то   мог  облегчить  положение  худосочного  подростка,  -  это  не  ставить  его  наверх,  где  он,  конечно  же,  «не  потянул»,  а  может,  и  вообще  не  протянул  бы  долго.    А  так  - худо-бедно -  они  смогли  продержаться  почти  всю   оккупацию  и  почти  всегда  были,  что  называется  «при  харчах»,  пусть  себе  и  небольших.   Именно  только  едой  и  расплачивались  тогда  за  всякую  работу,   и  к  расчёту  принималась  только   эта  «валюта».  Кто-то  расплачивался  картошкой,  кто  то-то  «житом,»,  а  иной  раз  печёным  хлебом,  лишь  изредка  перепадал  «кавалак»  свежего  сала.
       Как-то  раз,  а  вернее   -  однажды  в  очередной  раз  наступила  полная  бескормица,  когда  неоткуда  ничего  не  взять  и  даже  не  придумать  что-нибудь  мало-мальски  вероятное,  где  и  как  бы  раздобыть  что-то  съестное.  Дело  случилось  зимой,  и  отец  решился  на  отчаянный,  можно  сказать,  безумный  поступок:  в  поисках  еды  отправиться  на  «бацькаушчыну»  и   получить  там  какое-никакое  продуктовое  вспомоществование   у  старших брата  и  сестры,   живших  как-никак   «на  собственном  хозяйстве»  -  брат  Яков  со  своего  ремесла  в  Слуцке,  а  сестра  Алёна  с  мужем  Евсеем  с  земельного  надела  в  родных  Варковичах.  Как  ни  отговаривала  его  жена  Женя  не  делать  этого,  он  всё-таки  поехал. 
       Впрочем,   слово  «поехал»  здесь  не  вполне  уместно,  так  как  эта  езда  осуществлялась  «на   своих  двоих»,  только  с  помощью  велосипеда.  А  ведь  при  такой  езде  находится  также  работа  и  для  рук,  так  что  получается   даже  не  «на  своих  двоих»,  а  на  всех  «своих  четырёх».  Это  если   не  считать  работы  ещё  и  головой,  что  в  таком  предприятии  -   дело  не   последнее… 
       В  военное  время  всё  сопряжено  с  риском  для  жизни:  почти  любой  поступок,  любое  действие,  чуть  ли   не  каждый  человеческий  шаг.  Но  жизнь  ставит  людей  перед  такими  обстоятельствами,  когда  бездействовать  становится  ещё  опаснее,    когда  просто  сидеть  сложа  руки  и  ничего   не  предпринимать   несёт  с  собой  прямую  угрозу  существованию  и  становится  равносильно  неминуемой  смерти.  Сейчас  создалось  как  раз  такое  положение:  полная  бескормица,  спасения  от  голода  ждать  неоткуда  и  не  от  кого.  Никто  не  спросит,  есть  ли  чем  прокормиться  семье  Наума  Маглыша  и  не  надо  ли  ему  чего-нибудь  «подкинуть»…
      В  общем,  он  отважился  на  этот  «велобросок».  Получил  в  немецкой  комендатуре   необходимый  «аусвайс»  -  и  в  путь.            То,  что  зимой,  это  ещё  бы  ладно:  он  велосипедист  опытный,  дорога  более   или  менее   знакомая  -  как-нибудь  «докручу».   Только  надо  принять  во  внимание,  что  далеко  уже  не  молод   -  до  пятидесяти  рукой  подать,  а  главное -  какая  может  быть  езда  с  голодухи-то,  а  тут  предстоит  дистанция  в  полторы-две  сотни  километров.   Да  ещё  по  оккупированной  территории,:  ведь  кругом  военное  положение,  комендантский  час  и  всё  такое, повсюду  патрули  немецкой  полевой  жандармерии,  а  если  и  партизанские  дозоры,  то  и  это  мало  чем  лучше:  иной  раз  и  те  и  другие  сначала  палят  со  страху,  а  потом  уж  смотрят  и   «разбираются»,  что  к  чему.
         Да  и  «конец»  не  ближний,  километров  по  меньшей  мере  сто  пятьдесят  в  одну  сторону.   Велосипед  сам  по  себе  уже  неплохая  пожива,  не  говоря  уже  о  провизии,  буде  такая  найдётся  -  в  общем  соблазн  для   «злых  людей»  немаленький.  Но  как  жена  его  ни  стращала  всеми  этими  опасностями,  как  ни  отговаривала,  отец  ни  на  какие  увещевания  не  поддался  и  настоял  на  своём:  сказал  поеду  значит  поеду.  А  езда  какая?  На  велосипеде,  то  есть,  считай,  на  своих  двоих,  если  не  хуже:  ведь  это   по  зимнему  бездорожью,  в  слякоть,  мороз  и  гололедицу,  а  то  ещё  в  метель,  в  снежные  заносы -  погоду  себе  не  выберешь.  И  «поехал»!...
           Вернулся  дней  через  десять:  правда  цел-невредим,  но  чуть  живой, вконец  отощавший,  с  ввалившимися  щеками,  давно   не  бритый,  как  говорится,  одни  глаза,  которые  у  него  вообще-то  и  до  того  не  казались  такими  уж  большими.  И  вернулся  не  без  потерь:    велосипеда  при  нём  уже  не  было,  он  сломался  по  дороге  назад,  и  его  пришлось  (а  это  для  Наума  как  ножом  по  сердцу!)  из-за  этого  бросить;    так  что  он  сослужил  ему  свою  службу  едва  ли  наполовину.  Но  всё-таки  он  вернулся «с  харчами»:  а  харчей  всего-то  небольшая  наволочка,  наполненная  ржаной  мукой,  да  мешок картошки  пуда  два - два  с  половиной;   и  все  150  километров  надо  было     тащить  практически  на  своих  плечах  такой  груз!
        Напоследок,  правда,  удалось  подъехать  километров  с  20  на  поезде,  но  зато  пришлось   рисковать  своей  головой  и   прыгать  с  него  на  ходу,  так  как  машинист  ни   в  какую  не  соглашался  остановиться  в  нужном  месте  и  «снизошёл»  только  до  того,  что  здесь  чуть  сбавил  ход.  Его  тоже  нужно  понять:  если  бы  немцы  только  что-нибудь  заподозрили  недозволенное,  самому  головы  не  сносить:  они  в   подобных  случаях  особо  не   церемонятся.               В  общем,  пришлось   «сходить»  на  ходу  поезда:  сначала  вниз  полетел  мешок  с  картошкой,  предварительно  хорошенько-таки  завязанный-перезавязанный   (бесценный  груз  муки  он  оставил   у  себя  за  пазухой),  а  следом -  сам  под  откос  -  тут  уж  назад   пути  нет  -  и  его  «счастливый»  обладатель. 
        А  дальше,  последние  вёрсты,  опять  на  своём  горбу  до  самого  дому.  Главное,  что  немцы  по  дороге  не  конфисковали,  а  свои  -  сказано,  повезло  мужику -  не  ограбили.  А  мешок  картошки,  пусть  даже  слегка  подмороженной,  в  те  дни  -  это  целое  состояние!  Без  «критики»  со  стороны  супруги  и  по  завершении  всей  операции,  естественно,  не  обошлось.  Но  критика  критикой,  а  семья  на  какое-то  ещё  время  была  спасена  от   голодной  смерти.   Эта  «экспедиция»  состоялась   где-то  году   в  1942-м,  во  всяком  случае  не  позже   декабря  1942  - марта  1943  года,  так  как  к  этому  времени  (марту)   были  уже  застрелены  или  расстреляны  и  Яков,  и  сын  Пётр  и  дочь  Надя.,  активные   члены  слуцкого  партизанского  подполья.
         Свой  «боевой»  подвиг  во  имя  жизни  семьи  успела  совершить  и  наша  мама.   Это помимо  того  постоянного  подвига,  коим  является  вообще  жизнь  женщины,   поднимающей  4-х  детей,  да  ещё  в  условиях  войны.   Случилось   это  ещё  в  самом  начале  оккупации.   Поскольку  в  Жиличах  были  пруды  (по-белорусски   «сажалкi»), мы  держали  какое-то  число  гусей,  и  к  осени  их  поголовье  сокращалось  до  минимума  в  2 – 3  особи.  Этих-то  оставшихся  серых  красавцев  и  облюбовали  прожорливые  немцы:    то  ли  для    общих  солдатских  нужд,  то  ли  для  ублажения  собственной  индивидуальной  плоти. 
           Вот   говорят,  что  гусь,  мол,  свинье  не  товарищ.  Не  знаю,  в  кого  при  этом  метят.  Известно,  что  домашняя  свинья  -  тварь  весьма  сообразительная.  Но  и  гусь  -  он  ведь  птица  умная,  и  голыми  руками  его  взять  не  так-то  и  просто.  Особенно,  если  это  так  называемый  «серый  шипун»!  Но  дошлая  и  опытная  в  грабеже  средь  бела  дня  немчура  всё-таки  изловчилась  поймать  одного,  самого  крупного,  нашего  гусака.  Мама,  по  её  позднейшему  рассказу,  готова  бы  даже  смириться  с  такой  утратой  ввиду  её  явной  неизбежности. 
      Но  когда  двое  других   солдат  (а  третий  уже  крепко  держал  свою  добычу  под  мышкой)  стали  гоняться  за  очередным  гусем  и  стало  ясно,  что  они  не  удовольствуются  только  этим,  а  доведут  свою  «реквизицию»  до  конца,  сердце  мамы  не  выдержало,  и  она  с  кулаками  бросилась  на  этих  «заготовителей»  в  отчаянной  попытке  отстоять  и  отбить  своё  добро.    Ей  повезло:  рядом  оказались   другие  немцы,  не  такие  нахрапистые    и  жадные  до  чужого,  а  может  быть,  даже  и  слегка  совестливые,  они-то  и   утихомирили  своих  не  в  меру  расходившихся  «боевых  товарищей»…
         В  тот  раз  часть   своего  добра    маме   удалось  защитить,  но  в  семье  поступком  мамы  не  столько  восхищались,  сколько  радовались,  что  он  закончился  благополучно:  ведь  немцам  ничего  не  стоило  застрелить  её  на  месте,  и  это  было  бы  в  порядке  вещей,  в  полном  соответствии  с  «новым  порядком».  Маму  «осудили»  даже  старшие  дети,   не  говоря  уж  о  супруге,  вернувшемся  со  своих  заработков;   меня  же  по  малости  лет  к этим   обсуждениям  не  приглашали.
      Настоящая  беда  наступала  тогда,  когда   на  время  распадался  «тандем»  пильщиков,  когда  время  от  времени  немцы  забирали  на  принудительные  работы  то  одного,  то  другого  - Вальтера  начиная  с  августа  42-го,  когда  ему  исполнилось  16  лет.  Трудовой   лагерь  -  это  ещё  не  самое   худшее,  что  могло  ожидать  юношей  и   девушек  такого  возраста  и  старше:  их  сотнями  и  тысячами  отправляли  на  работы  в   Германию,    иногда  уговорами,  то  есть  угрозами,  а  чаще  принудительно.  Не  исключаю,  что  избежать  этой  участи  для  нашего  Вальтика  удалось  подкупом  какого-нибудь    местного  «полицая».   Позаботились  немцы  (конечно,  на  свой  манер)  и  о  нашем  среднем  -   Толике..   Это  особая  и  отдельная  история,  и  рассказ  о  ней  особый.