Соловьёв

Соловьёв
(вспоминая современников)

Впервые я увидел его в спортивном зале «Торпедо» Комбайнового Завода, куда ходил «тягать железо».
Вышел перевести дух из комнаты тяжёлой атлетики в главный зал, где под флагами различных спортивных обществ проводился чемпионат области по греко-римской борьбе.
- На ковёр приглашается кандидат в мастера спорта Юрий Соловьёв, - объявил диктор очередную схватку, и на ковёр вышел невысокого роста светловолосый молодой парень. Он был отлично сложен, широкоплеч, с кубиками пресса на животе. Почти Аполлон. Ему противостоял маленький, вёрткий чернявый мужичок. Похоже, что с кавказской прожилкой.
Схватка была энергичной. Аполлон наступал, пёр как танк, но то и дело попадался на приём чернявого мужичка, который подбрасывал его как тренировочную куклу.
В перерыве тренер горячим громким шёпотом инструктировал его.
- Куда ты на него лезешь? Переводи в партер и там работай.
- Да-да, переведу, - задыхаясь и обливаясь пОтом, сипел Аполлон.
И минуту спустя снова взлетал вверх ногами.

Да, так я в первый раз увидел этого человека, не подозревая, что большая часть моей жизни пройдёт бок о бок с ним.
Снова я увидел его года два спустя, когда поступал в институт на иняз. Робкие, мы сидели и стояли в коридоре, ожидая своей очереди на вступительный экзамен по английскому языку и с нетерпением и любопытством встречая каждого абитуриента, выходившего из аудитории.
– Ну, что? Как сдал? – взволнованно спрашивали мы.
- Пять баллов, - ответил закрывший за собой дверь невысокий парень спортивного сложения. Я сразу узнал его. Это был Юрий Соловьёв.
- Что у тебя было? – донимали мы его.
- Спорт в СССР. Я им как выдал первую фразу, так у экзаменаторов глаза округлились. Я же её из Купера взял. (Не знали мы тогда, что Купер и Рубальский – авторы нашего будущего очень толкового пособия по темам английского языка).
Я тоже сдал на 5. Поступил в институт. Так случилось, что нас зачислили в одну и ту же студенческую группу из двенадцати человек (на инязе группы большими не бывают, так как преподавателям нужно уделять много внимания индивидуально каждому студенту).  Итак, мы – однокашники.

Учёба в институте начиналась для студентов с подбора картошки на колхозном поле.
Вывезли нас на бортовом грузовике в деревню, поместили десять девушек и троих парней в заброшенный дом. Домом это назвать было нельзя. Разваленная халупа под протекающей в дождь соломенной крышей. На пол наброшено сено. Располагайтесь, ребята. Мы расположились. И нам было вполне комфортно. Много ли юности надо? Мы молоды, здоровы, веселы и интересны друг другу.
Бытовые удобства? Вся округа с её травой и кустами – твои. Присядь за кустик и сделай что тебе надо. Не стесняйся. Да ребята особо и не стеснялись. А вот девушки… Городские они и не вполне привычные к спартанским условиям.
Спим вповалку на разбросанном по полу сене. В углу Витька возле Тони Истоминой пристроился. Шушукались они долго. В темноте чем-то занимались. Короче, после той командировки в колхоз Витька и Тонька поженились.
Я сплю крепко, ничего не слышу. Утром девушки, собираясь на поле, говорят тревожно, что всю ночь что-то громыхало на полке с продуктами.
- Наверное, это крысы, - предположила Катя Широкова.
- Не может быть, - возразил Соловьёв. – Крысы боятся людей, бегут от них.
Но с предположением Кати пришлось согласиться, когда однажды утром она, завизжав, обнаружила крысёнка на своей подушке.
- Это безобразие, - заявил Соловьёв. – Надо жаловаться председателю колхоза. Иначе мы тут подцепим какую-нибудь заразу.
Наличие целого отряда прелестных девушек не осталось без внимания местных обитателей мужского пола. Однажды вечером нас посетили двое. Строго говоря, это были неместные. Два обалдуя, прибывших из города в составе бригады по ремонту сельхозтехники.
Они расположились (полулегли) на сене среди девушек ведя, двусмысленные разговоры на сальные темы и бросая на них похотливые взгляды.
- Уже поздно, - сказала Катя. – Нам спать пора.
- Очень хорошо, - ответил один из них, долговязый длинноволосый верзила. – Мы с удовольствием с вами переспим. Правда, Вовчик? – обратился он к партнёру, типчику пожиже, с бритой головой уголовника.
- Даже с большим удовольствием, - ответил тот и скабрезно хмыкнул.
- Ну, это уж слишком! – возмутилась кто-то из девушек. – Вы совсем что ли охамели? Идите отсюда!
- О'кей, мы уйдём, правда, Вовчик? А мальчики ваши нас проводят. Не так ли? Пошли!
Мы вышли в сени. И как только дверь за нами закрылась, бритоголовый бросился на меня, обеими руками захлестнул мне крест-накрест воротник рубахи. Краем глаза я увидел рядом с собой Соловьёва, прижатого к стене. Кудлатый приставил нож к его горлу.
- Ну, что, мальчики? Может, среди вас борцы-боксёры есть? – ухмыльнулся кудлатый.
Один на один Соловьёв разделал бы его под орех. Да и я, хоть и не боксёр, вынес бы бритоголового как куль с тряпьём. Для меня, штангиста, 60 кг – вес разминочный. Но в таком положении лучше не рыпаться и свои спортивные достижения не демонстрировать.
- Значит, так, мальчики, - продолжил кудлатый. – Мы будем приходить сюда к девочкам, когда нам захочется.
- И делать то, что нам нравится, - добавил бритоголовый.
-  Верно говоришь, Вовчик! Они согласны.
Мы с Соловьёвым молчим.
- Считаем молчание как знак согласия, - заключает кудлатый. – Инцидент исчерпан. До свиданья, мальчики.

Вот такой эксцесс случился. Чем он кончился? Сейчас объясню. Про этот случай узнал местный бригадир Васька по кличке Ухарь. Наверное, не зря его так прозвали. Поговаривали, что было за что и якобы срок за ним числился.  Ездил он на лихом породистом жеребце Разбой, которого по какой-то причине выбраковали на конезаводе. Смотрелся Васька заправским ковбоем из американского боевика. Красавчик. Подскочит к нам на поле, попридержит разгорячённого коня, густую слюну на борозду ронявшего.
- Как дела, дамочки?  - спросит он молодецки, разглядывая наших девушек озорными глазами.
- У нас всё хорошо. Спасибо, Василий Петрович! – отвечали девушки.
Приглянулась ему Катя Широкова. Теперь она не всегда в нашу хибару ночевать приходила. Похоже, что она просветила Ваську Ухаря про инцидент в сенях. И, похоже, что Васька разобрался с кудлатым и бритоголовым. Во всяком случае, обещанные ими визиты в нашу лачугу больше не состоялись.
* * *
Доцент Иван Кузьмич (старший нашей группы) прекрасно говорил по-английски. Когда трактор с прицепом увозил картошку, мы усаживались на перевёрнутые вёдра чтобы отдохнуть и поболтать. Иван Кузьмич демонстрировал изысканный оксфордский прононс. Но поговорить ему было не с кем. Мы всего лишь первокурсники. И даже я, наиболее продвинутый в английском, не мог составить ему должную компанию и поддержать разговор на языке Мильтона и Шекспира.
Иван Кузьмич был очень общительный человек, прямо свой парень. По секрету рассказал, как выбирал себе жену. Особое внимание обращал на фигуру и прочие женские достоинства.
- Женщина должна возбуждающе действовать на мужчину, - поучал он нас, почти пацанов, ещё не познавших женщин.
Мы тоже делились с ним некоторыми интимными наблюдениями из своей жизни.
Я, в частности, рассказал ему о странностях нашего председателя колхоза. Третьего дня работал я на элеваторе. Затаривал мешки зерном и относил их вверх по доске на высокую кучу. Откуда-то появился Виктор Николаевич, председатель колхоза, представительный мужчина средних лет в  стильной кожанке. Поговорив со мной о том, о сём, о погоде и учёбе он приблизился ко мне вплотную и, похохатывая, стал хватать меня за брючину между ног, пытаясь что-то там нащупать и приговаривая: «А где тут у тебя интересная штучка?»
- Не пойму, Иван, Кузьмич, какую штучку искал председатель колхоза в моих штанах? Что за шутки?
- Это не шутки, ребята. Это гомосексуализм. Похоже, что наш председатель – тип с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Одним словом, педераст.
- Именно так, - подтвердил Соловьёв. - Я на прошлой неделе был в колхозной бане. Намылился. Всё чин чином. Вдруг подходит ко мне председатель. Тоже голый. «Какой ты – говорит – красивый парень.» И руки ко мне протягивает. Ну, думаю, что-то не то. Я тазик оцинкованный поднял, и он отвалил от меня мгновенно.
- Такие люди бывают, - объясняет Иван Кузьмич. – Сексуальная девиация. Не такое уж редкое явление. На Западе, где нравы полиберальнее, это считается вариантом нормы. Я работал с иностранцами, встречал таких.
Иван Кузьмич рассказывает об иностранцах, сравнивает их с русскими.
- Вот наш бригадир Василий Петрович сошёл бы за американца. И не только манерами. У него англосаксонская внешность. А Вы, товарищ Соловьёв, вылитый ирландец.
- А чем ирландцы от англичан отличаются, - спрашиваю я.
- Черепом. У них крупный череп и правильные черты лица. Особенно нос.
Соловьёв зарделся от комплимента.
- А если я английский как ирландец освою, они меня за своего примут? – спросил я Ивана Кузьмича.
- Конечно, нет. У Вас не такой череп.
- И носом он не вышел, - добавил Соловьёв.
- Причём тут мой нос? – спросил я. - У всех народов разные носы бывают. И крючком, и картошкой.
- По твоему носу, похоже, Васькин Разбой копытом стукнул, - сказал Соловьёв.
Стало мне за свой нос обидно. И не только за нос. Все мы – говорю – люди. Все от обезьяны произошли.
- От обезьяны – это ты произошёл, - заявил Соловьёв.
- Я? А ты, тогда, от кого?
- От кого надо, - ответил он.
Я чуть не поперхнулся от такого утверждения. Однако теорию эволюции и вопросы антропогенеза развивать не стал. Предпочёл оставить тему и прекратить разговор.
* * *
 Учился Соловьёв средне. Основной предмет – английский – давался ему  тяжело. У него была патологическая неспособность к иностранным языкам. Когда ему приходилось говорить по-английски (а делать это надо было каждый день), он начинал заикаться, запинаться, икать и кашлять. Гримаса боли искажала его лицо. Искореженные английские слова выходили из него с большими родовыми муками. Он вообще не собирался становиться учителем, а тем более английского языка. Он хотел стать военным офицером. И даже поступил в артиллерийское училище. Но проучился там всего лишь полтора года. Там надо было досконально изучать математику, баллистику, сопромат и прочие технические сложности, к которым совсем не лежала его романтическая душа. Он любил поэзию. Писал стихи. С чувством декламировал их на неофициальных тусовках и официальных мероприятиях. Но настоящим коньком Соловьёва была история КПСС, предмет, который мы все ненавидели и страшно боялись его преподавателя – Валентину Семёновну Кобылкину. Здесь Соловьёв был на коне. Он гневно громил ренегата Каутского, обличал трусость меньшевиков, раскрывал суть левого оппортунизма и правого ревизионизма. Доставалось на орехи перерожденцам типа Троцкого и Богуславского, а также современным диссидентам. При этом выражалась горячая поддержка народам Кубы и Чили, ставшим на социалистический путь развития.
Доцент Кобылкина слушала, умиротворённо кивая. Студенты с удовольствием посматривали на часы. Соловьёв поёт – время идёт к заветному звонку.
Политическая прозорливость Соловьёва не осталась без внимания. Кобылкина намекнула ему о членстве в партии, и Соловьёв с готовностью принял предложение.
- Зачем тебе это? – напрямую спросил я его. - В этой партии столько приспособленцев и карьеристов.
- Ну и что? Партия – наш рулевой. А в жизни надо двигаться. Идти вверх и вперёд.
 
* * *
В летние каникулы после первого курса мы поехали работать на стройку. Студенческий отряд строил цеха в районном заводе резинотехнических изделий. Работа была рабски тяжёлой. Мы с Соловьёвым попали на рытьё котлована. Восемь-девять часов изнурительного копания под палящим солнцем. Мы выдержали только благодаря нашей молодости и спортивной подготовке. Выкидывая из ямы очередную порцию грязи на лопате, сетовал Соловьёв:
- Неужели нельзя сюда подогнать экскаватор? Зачем же так людей эксплуатировать?
Но экскаватора на заводе почему-то не было. Его заменяли студенты. Да, был такой эпизод в нашей жизни.
Следующие каникулы, которые студенты должны были заполнять какой-либо трудовой деятельностью по выбору, мы провели порознь. Я давно хотел проверить свой English в деле. Для этого выбрал работу экскурсоводом в музее. Соловьёв, для которого английский был ярмом на шее, предпочёл снова поехать на стройку.
Я написал ему туда письмо. Писал, что хотелось быть с ребятами в коллективе, но лингвистическое любопытство победило. Описал как готовился, как много читал и заучивал по-русски и по-английски, как приходится каждый день далеко ездить на работу, весь день проводить на ногах так что перекусить удаётся лишь урывками. Спрашивал про молодое поколение в отряде. Просил не «бугровать» и не обижать новичков.
Уж лучше бы я не писал того письма…
К моему удивлению, он мне ответил. Сообщал, что пашет, как раб на галерах, проклинает эту стройку, набил мозоли на руках и запоносил от дурного питания.
«А письма свои ты мне шли, - писал он. – Я с удовольствием ими подотрусь за неимением туалетной бумаги в сельмаге.»
Я был ошарашен таким ответом. Чем я заслужил такое отношение? Сел и тут же настрочил ответное письмо. Был готов броситься туда, на стройку уже следующим утром…  Однако утром я остыл и решил не предпринимать никаких действий…
* * *
 
Шло время… Мы стали старшекурсниками. На предпоследнем курсе из солидного министерства пришло письмо выделить им двух студентов для работы переводчиками в Африке. Небывалое по тем временам, когда границы страны были плотно закрыты, событие. Это было почти как предложение слетать на Луну.
Выбор пал на меня с Соловьёвым. Меня – как наиболее успешного студента в области английского языка, Словьёва – как наиболее политически грамотного и идеологически подкованного члена КПСС. Волокита с оформлением документов, хождения по разным инстанциям, поездки в серьёзные учреждения в Москве. Зашли там в пельменную подкрепиться. Взяли по порции. Едим и размышляем – что ждёт нас совсем скоро в далёкой африканской стране. Уезжаем как минимум на год в полную неизвестность. Поели пельмени. Я взял кусок хлеба, обмакнул его в сметану на тарелке, отправил в рот.
Вижу, как искривилось Юркино лицо.
- Ты что делаешь, - спрашивает он.
- Сметану подъедаю.
- Нет, ты ешь как свинья. Вот и запусти такого с его манерами за границу.
- А что я не так сделал?
- Кто же руками ест, деревня? Научись прилично кушать, мил человек!
Я стушевался. Не знал что ответить. Дома я всегда так ел, так мама меня учила. А вскоре мы увидели, что так едят в стране нашего назначения и большинстве стран африканского континента.
* * *
И вот мы в роли переводчиков. Английский – неродной ни для наших специалистов, ни для аборигенов, и потому в общении часто случались недопонимания. Здесь надо быть чрезвычайно гибким и находчивым и часто избегать то, чему нас учили в институте. Между делом я стал на работе подучивать арабский, ибо English для наших туземных работников, махающих кайлом под обжигающим солнцем, ничего не значил. Приходилось слышать Юрку Соловьёва в деле. Это были рязанские страдания.
- Господин Садык! Что делать? Я Ибрагиму про это тысячу раз говорил, а он и в ус не дует.
Соловьёв знает, что это идиома. Знает, что буквально про усы переводить не надо. Но он помнит полученный в институте книжный эквивалент и выдает перевод, приводящий господина Садыка в полный ступор.
- Your Ibrahim is as cool as a cucumber (Ваш Ибрагим – прохладный как огурец).
- What cucumbers are you talking about? We don't grow any cucumbers here. (О каких огурцах Вы говорите? Мы не выращиваем здесь никаких огурцов) – изумляется господин Садык.
* * *
Тоска по родине (homesickness) появилась очень скоро. Нестерпимо потянуло домой. Письма из дома – единственная связывавшая с родной семьёй ниточка (телефонных переговоров тогда не было, официальной почтой пользоваться не разрешалось) были долгожданным даром с небес.
Сестра писала, что мать очень по мне скучает. Увидела висевший на стуле свитер, в котором я ходил в институт и расплакалась. Я поделился этой новостью с Юркой.
- Да, свитерок у тебя что надо, - констатировал он. – От его вида я бы тоже разрыдался.
- Чем плох мой свитер? – удивился я.
- Ну, что ты. Он всем хорош, - уклончиво ответил Соловьёв.
Я пожалел, что рассказал ему про письмо.
* * *
Африканская экзотика с её пальмами, кактусами и кораллами быстро надоела. Наступила депрессия, переносить которую было непросто, особенно нам, людям молодым и без жизненного опыта. Проживая в одном гостиничном номере с Соловьёвым, я не мог не замечать часто охватывавшего меня совершенно беспричинного раздражения. От близкого контакта надоедают друг другу даже супруги, а что уж тут говорить о двух молодых мужиках. Вот ходит передо до мной Юрий Соловьёв, мастер спорта, мелькает у меня перед глазами его задница в красных трусах. Они меня бесят, сводят с ума без причины и повода. Я понимаю, что это нервы, психическая и физическая усталость. Надо себя сдерживать. Надо контролировать себя в этой изнуряющей жаре, удушающей влажности. Порой хватаешь ртом воздух и не можешь надышаться. Скорей бы выехать на разведку в Сахару. Да, там жарко. Но там можно хотя бы дышать.

Соловьёв придумал способ борьбы с жарой. Сдвигаешь койку под вентилятор, заливаешь в неё ведро воды и включаешь вентилятор. Вращающиеся лопасти фена создают некоторый ветерок, уносящий влагу из простыней и вызывающий хоть какой-то эффект охлаждения. Легко представить, во что превращались простыни при такой их эксплуатации.
Однажды к нам в номер заглянул руководитель контракта товарищ Ветров. Придирчиво осмотрев наше обиталище, он остановил свой взгляд на наших койках. Надо полагать, что на его психическое состояние тоже воздействовали и тоска по родине, и жара, и влажность, и длительное отсутствие супруги.
Он решил разрядиться и оттянуться от души, тем более, что перед ним стояла пара молодых сотрудников с самой низкой иерархической ступеньки. Можно не стесняться. И он не застеснялся.
- Что это такое? Вы до чего дошли? Как опустились. Свиньи! Поросята!! Засранцы!!!
Тут товарищ Ветров добавил к выразительным существительным несколько сочных прилагательных,не использующихся в печати.
Разрядившись, он вытер платком рот и лоб, погрозил нам пальцем, приказал навести порядок и, пообещав придти через пару дней с контрольным визитом, удалился.
Мы стояли молча, словно водой облитые.
- На хрена ты ему свою тухлую постель на показ выставил? – вдруг заявил Юрка.
- Я не выставлял. Он сам всё увидел. И отчего вдруг моя постель тухлая?
- Потому что ты сам такой.
- Да не тухлей тебя.
- Тухлей, тухлей.
- Ты что городишь, Юрка? Иль ты из другого теста сделан?
- Конечно. Не из такого как ты. Или твоя мать.
Упоминание матери ударило меня в голову.
- Послушай, Соловьёв! Ты вконец достал меня своими приколами. Я не желаю больше иметь с тобой никаких дел и навсегда прекращаю с тобой всякое общение. Навсегда.
- Не хочешь – не надо. Баба с возу – кобыле легче, - обронил он.

Вечером я собрал свои вещи (все поместились в одной большой сумке) и, не говоря изумлённому Соловьёву ни слова, покинул номер.
Я пришёл в соседнюю гостиницу к коллеге геофизику.
- Примешь? – спросил я его.
- А вы там что? Не ужились вдвоём?
- Не ужились.
- Ясное дело. Располагайся. Я всё равно тут редко бываю. Время в основном в поле провожу. (Быть в поле означало выезжать в геологоразведку в Сахару или соседний горный район Этбай).
* * *
Домой на родину мы с Соловьёвым вернулись в разные дни разными самолётами.
В институте были распределены доучиваться в разных группах. Наше общение прекратилось полностью. Лишь только иногда мельком видели друг друга в коридоре.

После окончания института мы разъехались преподавать в разные сельские школы. Связь была окончательно потеряна.
Несколько лет спустя к большому своему удивлению я получил от него письмо. Он писал, что движимый дружеским расположением хочет дать мне совет как устроиться в жизни. Я тогда действительно был не устроен, маялся без работы. Он советовал обратиться в военкомат. Мы молоды, здоровы, там такие нужны. Он, например, этой возможностью воспользовался. Устроился мичманом на военный корабль. Преподаёт личному составу физкультуру и основы английского языка. Работа интересная. Часто плавает за границу. Денежное довольствие неплохое. Выдаётся продуктовый паёк и обмундирование. Если не валяться в нём пьяным на улице, то хватит надолго. Впереди будет неплохая пенсия в нестаром возрасте. Не упускай свой шанс, Серёга!
Я ничего ему не ответил.

Прошло время, не год и не два. Я несколько раз менял своё семейное положение и поменял много работ. Жизнь покидала меня туда и сюда, преподнося разные уроки, которые я толком так и не усвоил.
Иду однажды по улице и, как говорят англичане, lo and behold – кого я вижу! Мне навстречу идёт Юрий Соловьёв. Завидев меня, он раскинул руки и, широко улыбаясь, стал приближаться ко мне.
- Ого! Сергей! Сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть.
- А я не очень, - буркнул я и прошёл мимо.

Больше я никогда и нигде его не встречал. И только недавно он мне встретился на безграничных просторах Интернета. Он помещал здесь свои стихи. Стихов много, полторы тысячи. Столько не написали даже Пушкин и Лермонтов вместе взятые.
Я почитал стихи. Отличная рифма, безупречно чёткий ритм, всё очень гладко, без сучка и задоринки. Совершенство формы, которой мог бы позавидовать наш солнцеликий потомок Ганнибала. А вот содержание... Изо всех стихов, что я прочитал, запомнился только один. Как здорово целовать на морозе горячие щёчки любимой. Все остальные, сотни и сотни стихов – перебор и переливы одной темы – обращение к Господу за данную жизнь.

Когда я шума суеты не слышу,
Я думаю о вечном и святом.
Становится мне Божье Царство ближе.
И Господа я вижу в Царстве том!

Очень складные стихи, но совсем не мои. Однако, верно говорят, что о вкусах не спорят и каждому – своё.
На днях, я вошёл в Сеть и узнал новость. За пару дней до своего не совсем круглого юбилея от сердечного приступа ушёл из жизни Юрий Соловьёв, как гласит некролог «поэт, педагог, ветеран труда и вооружённых сил, лауреат творческих конкурсов, член союза писателей и просто замечательный человек».
Да, я знал его давно и хорошо. Человеком он был своеобразным. А стихотворцем плодовитым и, кажется, весьма успешным. Во всяком случае, есть что вспомнить после кончины.