Неудачник. Глава 11 перевод

Воспитание Антонины Бруновска представляло собой странную смесь крайностей. Потеряв мать в младенчестве, она до четырнадцати лет воспитывалась, или, скорее, была предоставлена самой себе, снисходительным отцом, который не мог решиться ни расстаться со своим единственным ребёнком, ни взять на себя задачу контролировать её. В доме, конечно, были гувернантки; но они редко задерживались дольше, чем на три месяца, а промежутки времени до появления подходящей замены обычно длились ещё дольше, так что вряд ли будет преувеличением сказать, что в целом гувернантки присутствовали реже, чем отсутствовали. Не удивительно, что Антонина, перед которой почтительно склонялись слуги, как перед своей госпожой, и чью маленькую ручку благоговейно целовали седовласые крестьяне, которых она встречала во время своих прогулок, выросла властной и требовательной, преисполненной сознания собственной важности, нетерпимой к малейшему возражению.

Когда ей исполнилось четырнадцать, её отец скончался, и Антонина внезапно обнаружила себя в совершенно другом окружении. Незамужняя сестра её матери всё ещё жила в Лемберге, и на смертном одре Томас Бруновски вспомнил о своей свояченице и пожелал, чтобы его дочь была помещена под её присмотр. В глубине души он знал, что подобный шаг давно назрел, и раз теперь он сам был бессилен повлиять на ситуацию, он нашёл в себе решимость примириться с мыслью о строгих воспитательных мерах, так давно необходимых.

Баронесса Милица была пожилая elegante, много лет провёдшая в высших кругах света в качестве придворной дамы сначала обездоленной герцогини, потом некоронованной королевы. Её амбициозной целью, помимо желания безупречно одеваться, было желание жить в соответствие со стандартами fin-de-siecle (конец века), хотя, если копнуть глубже, она и сама не знала, что, собственно, это значит. Если судить по внешним обстоятельствам, баронесса, очевидно, полагала, что, раз она покрывает стены своей гостиной японскими веерами и павлиньими перьями, носит платья самых модных расцветок, читает новейшие издания, смешав в своей голове всё, что она слышала о правах женщин и о будущей пользе аэростатов, то она представляет собой достойную представительницу общества конца девятнадцатого столетия. Вот кем она хотела быть; на самом деле она была пустоголовой, добродушной, полностью подчиняющейся общепринятым нормам, абсолютно безвредной старой девой, которая, за время придворной службы, настолько привыкла хорошо одеваться – герцогиня, в частности, обращала пристальнейшее внимание на туалеты своих дам и однажды уволила одну из них за недостаточное качество кружевной отделки лифа платья -, что не представляла своей жизни без модных тенденций в одежде; она была не прочь поболтать о социалистических идеях, при этом искренне негодуя по поводу тех людей, что обездолили её герцогиню и не короновали её королеву; она выставляла себя атеисткой, хотя втайне носила монашеский нарамник и освящённые амулеты, и регулярно ходила в церковь по воскресеньям, тоже тайком, чтобы не возмутить окружающих «предрассудками».

Перспектива получить в своё распоряжение племянницу, чтобы воспитывать и наряжать, привела её в восторг. Вот, наконец, появилась возможность применить свои принципы на деле, конечно же, Антонину необходимо переделать в образцовую девушку fin-de-siecle. Но к концу первого месяца она поняла, что задача не из легких, а к концу первого года оставила эту мысль. Материал оказался слишком неподатлив для деликатных пальчиков экс-придворной дамы. Антонина, очевидно, не допускала и мысли о какой бы то ни было переделке. К привязанности, которую одинокая elegante – а она была одинока, несмотря на все свои модные туалеты, – чувствовала к своей ученице, с самого начала, примешивалась тревога. Она пыталась приручить дикую птичку, которую ей принесли в клетке, только что из леса, трепещущую жизнью и юностью; но у птички оказались стальной клюв и острые когти, и, почувствовав их на себе, испуганная старая дева была рада отступиться, и позволила пленнице делать почти всё, что той вздумается, лишь бы только сохранить мир.

В результате, Антонина осталась в столице тем же своевольным ребёнком, что и прежде у себя дома. Её тёте пришлось удовольствоваться только тем, что она выбирала для неё платья и шляпки. Она могла влиять на её chaussure, но не на её поступки, полировать её манеры, но не её ум, по крайней мере, не в той степени, в которой желала бы баронесса, горожанка до мозга костей, пугавшаяся всего, что было связано с деревней и сельскими жителями. В конце концов, она отчаялась превратить Антонину в благовоспитанную барышню.

Антонина была ещё в том возрасте, когда всё новое легко усваивается. Хотя вся её натура рвалась в деревню, к сельским вольностям и удовольствиям, которые она прежде вкушала в полной мере, она всем сердцем привязалась к тётке, изголодавшись по любви. Поэтому она не была несчастна в Лемберге. То, к чему она стремилась, - это была независимость, умственная ли, физическая ли. Раз она больше не могла блуждать по огромному пустому парку в Беренове, сопровождаемая своими собаками, она искала убежища в книжном шкафу своей тётушки, уйдя с головой в тщательнейшее исследование его полок. Если вспомнить, что полки были набиты книгами, выбранными баронессой Милицей по принципу связи их заголовков с идеями fin-de-siecle, которыми она надеялась блеснуть в беседе со своими друзьями, хоть сами книги она редко читала дальше первых страниц, то легко понять, что умственная пища, поглощаемая Антониной, была довольно опасного и чрезвычайно беспорядочного свойства. Порой баронесса, заметив тот или иной томик в руках племянницы, испытывала укол беспокойства; но сразу успокаивалась, припомнив, что, во-первых, свободное чтение было одним из принципов соблюдения прав женщин, а во-вторых, что было более важно, она прекрасно знала, что Антонина не выпустит книги из рук, даже по приказу.

Русские авторы фигурировали на полках в большом количестве, так что можно считать большой удачей, что результатом их чтения было лишь жадное усвоение идей и прожектов a la Толстой, а не что-нибудь похуже. В шестнадцать лет Антонина ставила в тупик свою тётушку разговорами о «работе» и обязанностях землевладельцев.

-Мой путь мне вполне ясен, - объясняла она озадаченной баронессе. – Этот чудесный старик просветил меня. Как только я смогу делать то, что захочу…

-Ты и так делаешь всё, что захочешь, - слабо возразила баронесса, но не была услышана.

-Я полечу в Беренов и никогда его не оставлю. Беренов – поле моей деятельности, дарованное мне небесами, я буду жить ради него.

-Но ведь не только ради него, Антуся. Когда ты выйдешь замуж…

-Не думаю, что я выйду замуж. Я много размышляла и, мне кажется, замужество не для меня. Понимаете, я не верю, что смогу почтительно подчиняться мужу. Во всяком случае, я никогда не выйду замуж просто для того, чтобы иметь мужа; если выйду, то лишь потому, что будет что-то большее за этим, какое-то действительное благо. Но мне не нужен мужчина, чтобы управляться с Береновым, а мне нужен лишь Беренов. Да, тётечка, я буду жить для Беренова и в Беренове, и вы, конечно, будете жить со мной.

Баронесса подавила вздох. В самом деле, если б она предвидела такой результат свободного чтения, она заперла бы книжный шкаф на ключ, а ключ спрятала в карман.

Антонина скоро поняла, что ждать до совершеннолетия, - значит, даром тратить время. Если она пока не может ясно представить себе свой проект и работать над его реализацией, она, по крайней мере, может изучить поле битвы и подготовить почву.

Итогом было, - после переговоров с опекуном, которым было так же легко манипулировать, как и тёткой, - её появление в Беренове в августе, последовавшем за её восемнадцатым днём рождения.

Вот так Антонина вернулась домой, переполненная идеями, надеждами, теориями, горя нетерпением попробовать свои силы; со всей страстью своей натуры, всем пылом юности и великолепного жизнелюбия, сосредоточилась она на своей излюбленной мысли, уверенная в её правильности, хотя и не вполне представляющая её во всех деталях. Она ещё не стала женщиной, она была упрямым эмоциональным ребёнком, полным противоречий, слезы выступали ей на глаза при виде нищего, но малейшее возражение приводило в ярость. Но этот ребёнок уже имел власть в своих руках, и никто не мог бы предсказать, как она ей распорядится.


Чувство своей ненужности в настоящее время заставило Рэдфорда держаться подальше от Беренова до сентября. Дольше он ждать не мог, он должен был попытаться ещё раз сказать то, что считал своим долгом, убедить Степана отказаться от этой ужасной мысли об учительстве.

Степан опять был в школе, и опять не свободен. Учительниц не было видно, как и детей, но, перешагнув порог, Рэдфорд увидел Антонину Бруновска в центре комнаты, погружённую в настолько оживлённую беседу с новым учителем, что его появление осталось незамеченным.

Казалось, они спорили, Антонина отстаивала что-то, против чего выступал Степан, говоря, что это бесполезно.

-Бесполезно! – повторила она с ноткой звенящего презрения в голосе. – Говорить о чем-то новом, как о бесполезном, даже не попробовав! Коронное возражение всех ретроградов! Ради Бога, не говорите так, лейтенант Мильнович! Не могу не называть вас лейтенантом, - её голос немного упал, она взглянула на его искалеченную руку, - не говорите, или станете врагом прогресса в моих глазах. Возможен ли прогресс с таким отношением?

-Но это вовсе не прогресс и не новое, - возразил Степан с вежливой улыбкой. – Пробовали это не раз, и всякий раз безуспешно. Все знают, что фермеры не получаются благодаря теории, так же как и солдаты.

-Ну, значит, с теорией что-то не так, или с учителями. Если теория хороша, результаты тоже должны быть хороши. Я решила, что мои люди будут образцовыми фермерами, и я решила, что вы мне поможете с этим.

Степан рассмеялся, но в его смехе звучало раздражение.

-Вы так решили! Извините, пани Бруновска, вы не понимаете, о чём говорите. Любой мальчишка в школе лучше разбирается, когда сеять, а когда жать, чем вы или я. Никакие книги или теории не заставят наших крестьян кормить своих коров не тем, чем всегда кормили их деды и прадеды. Все эти правила, напечатанные в книжках, лишь вызывают подозрение. Открывайте какой хотите агрономический класс, я вас предупреждаю, никто туда не придет.

-А я заставлю их придти, - сказала Антонина несколько высокомерно, ибо тон учителя не был так вежлив, как она имела право ожидать. – Все эти методы обучения – старьё! Я поражена, что вы, который и учились, и повидали жизнь, так рассуждаете! Тут, похоже, все пребывают в спячке. Ну, так я вас разбужу! Вы серьёзно полагаете, что всё идет так, как и должно быть?

-Ничего подобного; я только утверждаю, что агрономический класс – бесполезен.

-А тогда что?

-Можно показать пример. Устройте себе образцовую ферму, как вы её себе представляете, и пусть люди сами судят. Пусть сами увидят, что ваш урожай лучше, чем у них.

-Конечно, я заведу ферму, но для этого я должна стать совершеннолетней. Мой опекун сделает всё, чего я хочу, но денег не даст. Но я не собираюсь бездействовать. Агрономический класс – это только начало. Я уже заказала книги – пять трудов по сельскому хозяйству. В каталоге были и ещё, но я подумала, что пока хватит и этих. Но вы должны помочь мне; положительно, вы просто обязаны помочь мне, лейтенант Мильнович. Я на вас твёрдо рассчитываю.

Её голос стал мягким, почти что упрашивающим. Она придвинулась ближе, глядя на него с умоляющим выражением. Она уже была не властная пани, а ребёнок, во что бы то ни стало желающий настоять на своём.

Степан молча глядел на неё. Он колебался, раздражение исчезло с его лица.

-Что вам пользы, соглашусь я или нет? Вы всё равно сделаете по-своему.

-Есть польза, вы можете повлиять, облегчить мою работу. Очень важно, на моей стороне школьный учитель или нет. Ведь вы мне поможете? Пожалуйста, скажите, что да.

-Пусть будет да, во имя всего, что неразумно, - сказал Степан, улыбаясь против воли. Его лицо прояснилось.

-Прекрасно! – воскликнула Антонина. – Я вас завоевала.

Она импульсивно протянула ему руку. Степан взял маленькую, в изысканной перчатке, ручку и с польской галантностью почтительно поднёс к губам.

-Да, завоевали, - произнёс он с какой-то отрешённостью.

-Хорошо, что вы такой упрямый, - весело продолжала Антонина. – Гораздо приятнее иметь на своей стороне упрямого независимого человека, чем того, кто со всем соглашается, и потом…

Вдруг она заметила Рэдфорда, неподвижно стоящего в дверях, с довольно озадаченным видом.

-К вам посетитель, - сказала она, едва ответив на его приветствие, глядя на него со смесью неудовольствия и удивления, как на докучного незнакомца. – Обсудим детали позже.

Схватив свой зонтик со скамейки, куда она положила его, она повернулась в своей несколько резкой манере и исчезла через вторую дверь.

-Вернёмся в дом? – спросил Степан, переведя взгляд на Рэдфорда.

-Останемся здесь. Мне надо поговорить с вами, здесь нам не помешают.

Не дожидаясь ответа, он опустился на ближайшую скамью и начал свою атаку. Несколько минут он говорил, не прерываемый Степаном. Тщательно обоснованные доводы, по которым следовало принять ответственный пост в Вене, и неопровержимые причины, по которым было крайне неразумно оставаться школьным учителем в Беренове, не встретили возражений. Но и согласия они тоже не встретили. Степан был школьным учителем, и намеревался им и остаться. Он говорил спокойно. В манере его речи было меньше горечи, чем было при первом обсуждении этого предмета, но больше безразличия. Короткая и страстная сцена, что имела место прошлый раз после обсуждения, не была затронута ни единым словом. Казалось, что Степан забыл о ней.

-Так это ваше окончательное решение? – спросил Рэдфорд, после десяти минут бесплодных рассуждений.

-Не моё, - устало ответил Степан, - так распорядилась судьба. Моё решение было стать солдатом, но, похоже, моя участь – быть школьным учителем.

Рэдфорд недоверчиво уставился на своего товарища.

-Правду сказала сейчас пани Бруновска, - внезапно заметил он, - вы все тут в спячке. Апатия разлита здесь в воздухе. Даже вы, Степан, заражены этим безразличием; вы словно транслируете мысли своей тёти и своего зятя; вы тонете в ядовитом равнодушии. Но ещё не поздно вам проснуться.

Рэдфорд поднялся, говоря это, и серьёзно коснулся плеча своего товарища, словно желая стряхнуть с того дремоту.

Степан стоял, опираясь левой рукой о спинку стула. Он не двинулся, глядя в взволнованное лицо Рэдфорда. Он ответил не сразу, словно взвешивая ответ внутри себя.

-Может и апатия, - сказал он, наконец. – Может, я сплю. А зачем меня будить? Разве так не лучше? Те, кто спит, избегнут худшего. Да, не мешайте мне спать.

С горячностью высказавшись, он стряхнул руку Рэдфорда со своего плеча.

-Не понимаю, - снова сказал Рэдфорд, с долгим взглядом на своего товарища. - Вы не были таким раньше. Не похоже на вас было так сдаться, вот как сейчас в этом споре по поводу агрономического класса.

-А, чепуха! – кратко возразил Степан. – Она хочет читать вечерние лекции по сельскому хозяйству всем моложе двадцати. Полный абсурд.

-А раз так, зачем согласились помогать ей? Обычно вы так не уступчивы. Вам не кажется, что это тоже апатия?

-Полагаю, да, - взгляд Степана устремился в окно. Его чёрные брови нахмурились.

-Совсем забыл, мне же ещё надо узнать в лавке насчёт тетрадей, - торопливо сказал он. – Если вы пойдёте в дом, я буду следом за вами.

Схватив свою шляпу, он вышел прежде, чем Рэдфорд успел что-либо сказать.

-Я пойду с вами, - крикнул он вслед, но Степан уже исчез.

Рэдфорд уже собирался бежать за ним, как вдруг заметил Антонину Бруновска, возвращающуюся к школе с противоположного направления.

-Возможно, она хочет ещё что-то сказать ему, - подумал Рэдфорд. – Подожду, пока она не уйдёт.

Однако, вместо того, чтобы уйти, Антонина целеустремлённо направлялась прямо к школе.

-Лейтенант Мильнович только что ушёл в лавку, - сказал Рэдфорд, когда она достигла двери.

Она остановилась, несколько мгновений молча смотря на него, с тем же удивлением, что и раньше.

-Я ищу не лейтенанта Мильновича, - сказала она наконец. – Я ищу вас. Мне надо поговорить с вами.

-Со мной! – повторил Рэдфорд в изумлении и, не сдержавшись, добавил, – что же, ради всего святого, собираетесь вы мне сказать?

Антонина сердито покраснела. Уже раньше, наблюдая за её приближением, Рэдфорд непроизвольно отметил недобрый огонёк в её глазах и явное раздражение в движениях. Но ему и в голову не пришло, что всё это как-то связано с ним.

-Много чего! – ответила она тихо, но взволнованно. – Я только сейчас поняла, кто вы. Вы – тот офицер с английским именем, так ведь? – тот самый, что был в плебании, когда я приехала? Я не сразу узнала вас. Сегодня вы выглядите совершенно по-другому.

Она враждебно глядела на него с таким выражением, словно хотела убедить себя, что здесь нет ошибки. Рэдфорд и правда выглядел по-другому. В этом уланском офицере, с его светлыми волосами и яркими голубыми глазами, в щегольской униформе, трудно было узнать того запылённого, словно мельник, субъекта с хриплым голосом, на которого она бросила мимолётный взгляд на прошлый неделе.

-Да, это я, - сказал Рэдфорд, всё ещё в недоумении.

-Тогда вы тот, кого я ищу; вы – жестокий и бессовестный человек, причина несчастья бедного лейтенанта Мильновича. Я искала вас потому, что чувствую, что не смогу соблюсти приличия при встрече с вами в следующий раз, если прежде не выскажу всё, что о вас думаю. Ненавижу притворство. На людях мне придётся быть вежливой с вами, но я, по крайней мере, скажу вам теперь наедине, что в моих глазах вы … ну, всё равно что убийца.

-Это Степан вам всё рассказал? – спросил Рэдфорд, выйдя из ступора, в который его повергло, против его воли, это обвинение.

-Не он, он для этого слишком великодушен. Я сама всё узнала. Я заставила отца Флориана всё мне рассказать. Честно говоря, я не могу постичь, как вы вообще можете есть и спать. Вы же можете, так ведь?

-Могу, - подтвердил Рэдфорд со стыдом.

-Да уж, истощённым вы не выглядите, - пробормотала Антонина сквозь зубы, с мстительным взглядом на здоровяка, смущённо стоявшего перед ней. – Неужели вы не понимаете, что разрушили существование, лишили надежд целое семейство?

-Я понимаю, - промямлил Рэдфорд.

Но вопрос был риторическим, и в ответе не нуждался.

-Я не знаю, что послужило поводом – пустяк, как сказал отец Флориан, и вы были зачинщиком. Ничто на свете не может оправдать дуэль, но дуэль из-за пустяка! – это вопиюще. Из-за этого пустяка и потому, что вы не могли сдержать свой нрав, бедный лейтенант Мильнович обездолен! Человек с его способностями, с его умом и благородством! Как вы сможете простить себя теперь?

Она остановилась, устремив сверкающий взгляд на Рэдфорда, и он с изумлением увидел, что её пылающие гневом глаза вдруг наполнились слезами. Слезами жалости к Мильновичу.

"Как глубоко её это задевает", мелькнуло у него в голове. Но вслух он ничего не сказал. Он не мог ни взять себя в руки, ни проанализировать свои чувства. Вот, наконец, те упреки, которые он так давно и тщетно жаждал услышать. Вот, наконец, тот человек, который готов смотреть на него как на преступника. Разве не должен он быть доволен? Это то, чего он желал, - быть осуждённым. Но услышав то, чего хотел, он обнаружил, что его ощущения вовсе не были приятными. Те слова, которыми он сам клеймил себя, прозвучали совершенно по-другому, жёстко и несправедливо, когда их произнесли губы другого человека.

"И ведь она ещё не знает всей правды! – подумал он с тревогой. – Надо ли мне сказать ей, что я вызвал по ошибке не того человека? Нет, зачем! Хватит с меня на сегодня! И вообще это не её дело, чего она так волнуется, хотел бы я знать?"

-Вы мне ничего не скажите? – вопросила Антонина, нетерпеливо похлопывая зонтиком по полу.

Рэдфорд вдруг осознал, что стоит перед ней с нелепым видом осуждённого перед судьёй. Ему нечего было сказать, и всё же он хотел что-то произнести, когда появление большой учительницы положило конец этому tet-a-tet.

"Несомненно одно, её очень интересует это дело, - размышлял Рэдфорд по дороге в плебанию. – Но не говорит ли это и об интересе к кое-кому? Хм…, странно всё это, очень странно."

И он задумался о том, насколько сам он глупо выглядел, выслушивая упрёки Антонины Бруновска.