Смотр песни и строя

***

Враг строгой дисциплины, в некотором роде романтик и выдумщик, он никогда не любил ни песен, ни строя, ни смотра того и другого. Его строевая подготовка была самого низкого качества, если только такой оборот речи уместен в данном случае. Единственная команда, которую он прямо-таки осязал всем своим существом и ради которой готов был пожертвовать позой своей байронической независимости, была «Вольно!», но команда эта все равно подразумевала в обязательном порядке наличие командира, или командора, или командующего, или коменданта, то есть того, кто стоит над марширующими и поющими, мечтающими и скучающими, алчущими и пресытившимися, буйно-помешанными и больно умными. Все прочие команды, например, «Равняйсь!», «Смирно!», «По порядку рассчитайсь!», он отметал и слухом, и духом, и сердцем, и всей сердцевиной своего существа. Поначалу скорее лермонтовец, чем суворовец, он был преисполнен чувства собственного достоинства настолько, что из-за присущей ему демонической странности и бросающейся в глаза отчужденности от всего и вся, его частенько отстраняли от всякого рода военно-патриотических игрищ. К окончанию школы он наслушался таких песен, такого всего насмотрелся, что ему, как повидавшему виды музыкальному инструменту, требовалась тщательная настройка, особый строй, дабы в будущем сыграть еще какую-нибудь пьесу, но только без фальши и робких пауз. Настройка была долгой. Потребовалось много времени, чтобы выстроить алгоритм дальнейших действий. С чего начать? Как действовать? Под чьим началом и руководством? А главное – ради чего? И вот, отрядом книг уставив полку, он настроился их читать, он стал воевать, как ему казалось, со своим невежеством. Он вооружился рифмами и писчими принадлежностями. Вступал в мелкие пограничные стычки с второсортными писателями и поэтами, объявлял войны посредственностям, подписывал пакты о ненападении с единомышленниками, захватывал территории смысла, вел переговоры с давно почившими в бозе классиками литературы. Без контроля со стороны вышестоящих по званию, вопреки своим юношеским установкам, он дисциплинировал себя дальше некуда. Буквы, составлявшие слова, и слова, составлявшие предложения, стояли у него всегда по стойке смирно. Им не полагалось своевольничать и жить своей жизнью в отрыве от руки и мозговой деятельности своего автора, своего полководца и предводителя. Ритм чеканился как надо, всеми возможными способами, в согласии с существующими правилами и в унисон его душевной самодеятельности. Его тексты, как легион римских солдат, готовы были по первому звуку трубы ринуться в бой с племенами варваров, количество которых во все времена и на всех широтах более чем зашкаливает.  Он непрестанно расширял свои владения; он считал, что строит империю звуков и ритмов, он полагал себя богом-императором и генерал-камертоном этой империи. И если вдруг она исчезнет под напором новых литературных течений, он не терял надежды, что археологи, архивисты и прочие любители песка и пыли, докопаются до сути, восстановят по крупицам все созданное им, за исключением того, что он сам обрек гибели, лишил всех званий и привилегий, смешал с кровью и потом, низвел до пушечного мяса, собственноручно расстрелял, сжег в крематории своего разума.

***