Молоко в ладонях Глава 22

               
   ЛОЯЛЬНЫЙ ПРИГОВОР

   Случается, человеку трудно без общения; устав от одиночества, сводящего психику на нет, он жаждет его, мучаясь истерзанной душой в тесных застенках камеры или напротив, ищет уединения, не находя понимания и участия среди людей. Дело Елизаветы выделили в особое производство; тогда и безлюдная «одиночка» ей была гарантирована. Это была даже не запертая клеть – это было пространство, скверное и мерзкое место, в котором, загнанная безысходностью обстоятельств в угол, женщина, могла спокойно обратиться к самой себе, не чувствуя рядом назойливую гниль чрезмерно активной уголовщины. Не видя перед собой ни дверей, ни жестких, непокрытых нар, она сидела на холодном полу, сжавшись в комочек, обхватив голову руками, уйдя сознанием в далекую, едва различимую точку, которая то расплывалась чернильным, тусклым пятном, мешая сосредоточиться и собраться, то сжималась до мизерного зернышка, концентрируя в себе еще оставшиеся рваные куски понятного смысла.
   Среди людей известно понятие, что каждый умирает в одиночку, погрузившись последней, оставшейся мыслью, в сердце, для разговора с душой. Возможно, тому учит вера и, рано или поздно, человек приходит к такому заключению. Так, наверное, и должно быть, ведь только там, в уединении, есть покой и откровение; только там познаешь себя настоящего, только оттуда и возможно пространству услышать твой обреченный, слабый голос, уставший от жизни и не видящий перед собой уже ничего, кроме плотного, непреодолимого, замкнутого круга, сжимающегося все больше и все сильнее, обретая значение то ли конца, то ли нового начала.
   Елизавета чувствовала, что ее готовят к самому страшному и еще тогда, когда она в последний раз обнимала своих малышей, содрогалось сердце в осознании предстоящей долгой разлуки, возможно навсегда… С этой болью невозможно было смириться, чтобы жить и надеяться на помилование. Ждать его попросту было не от куда и не от кого; всюду черствость и упрямое, порой глухое непонимание судей, с которыми ей приходилось общаться в тщетных попытках оправдать себя, обнажая перед каждым из них сокровенные материнские чувства. Ее тщетные иллюзии утратили себя, сгорели, оставив лишь пепел напрасных ожиданий; теперь она сидит в одиночке и ждет очередного срока за побег с военного завода, сравнимый разве что с диверсией. В преддверии очередного, возможно последнего приговора и прошлое уже ничего не значит, есть только свершившийся факт ее преступления против воли или, скорее, произвола правящей власти народа. А народа ли?.. Народ прост в своем сочувствии, понимании и всепрощении. Но вот те, кто выше, кто стоит над ним; именно там разум должен искать причину.
   Вдруг вспомнились напутственные слова старца Алексия: «Когда тебе трудно, милая, - говорил он, - посмотри в небо, на звезды, там облегчение и истина, безоблачность и тишина, там истинный покой. Все это придет, ты только обратись к ним с верой». Именно сейчас Елизавете хотелось этого больше жизни, но проглядеть сквозь бетонные завесы тюремного склепа ей было не дано. Была лишь одинокая, бьющаяся в неволе душа, которую не слышат…
   На первом допросе Елизавета безучастно и однозначно, почти автоматически, отвечала на вопросы, уверившись в тщетности любых попыток вызвать послабление: «Протянувший руку дьяволу, не знает снисхождения!..» – эти слова от чего-то пришли в голову ей именно сейчас; она не могла вспомнить, откуда они?.. Потеряв надежду, она знала, каким будет приговор и даже не ждала его оглашения. Ей казалось; важнее он был для судей, чем для нее, они ведь так старались уложить стройные выкладки в рамки закона, никак не позволяя выйти им за грань нестандартного, проявить сострадание, внять безысходности человека.   
   -  Зачем побег устроила? Срок небольшой и вытерпеть можно, не лесоповал ведь; военный завод, сносная работа, а ты побег организовала. Кто надоумил?.. Ты хоть понимаешь, что за такое бывает в военное время?.. Тебе доверили доставку продуктов, а ты сорвала ответственное дело, рабочие остались без хлеба, голодными – это же сравнимо с диверсией. Ты хоть это понимаешь; сейчас, когда вся страна не досыпает, трудится не покладая рук!?
   Елизавета молчала. Уж который раз приходилось ей повторять одно и то же. Она устала, не видя смысла, в продолжении пустых диалогов. Бесплодность усилий давно стала очевидной и убила всякое желание сопротивляться. Воспитывать и наставлять, давить на чью-то совесть – это самое простое, когда своя печатью закона защищена.
     -  Отвечай! Не молчи! Не в твоих интересах! – настаивала новая, еще более строгая, следовательница. Они менялись часто и каждый раз; одно и то же… Будешь отмалчиваться или проявишь несговорчивость, последует наказание.
     -  Меня незаконно лишили шестерых детей, сделав их беспризорными. Я много раз повторяла это на следствии. Разве мало? Остальное есть в деле, можете не утруждать себя прочими вопросами.
     -  В деле стоит, что материнство не доказано; стало быть, дети не твои… - усердствовала молодая женщина, добросовестно исполняя свой долг.
     -  Ну, значит к чужим с такой великой силой потянуло, что на побег решилась, - несдержанно, с долей обреченности в голосе, реагировала Елизавета. - Вы хоть сами то себя слышите, верите в смысл предъявленного обвинения?
     - Ты должна понимать; побег и умышленное введение в заблуждение работников охраны режимного предприятия – это наказуемые деяния. К чему тебе лишний срок? Чем думала, мать шестерых детей?..
     -  Существует такое нравственное понятие – справедливость; здесь это иначе зовется и важнее для вас вовсе не правда, а показания, которые палкой выколачиваются. Для вас важнее дело и факты, желание любой ценой добиться признания и нет никому доверия. Так вот знайте; есть еще те, кто честь имеет, кто памятью и верой живы; таких и «высшей мерой» не сломаете, что бы вы им не вменяли в вину.
     -  Тебе-то вот как раз она уже и светит за содеянное, полный букет статей насобирала, так что говорила бы лучше правду, не то другого раза оправдаться не будет, - подобно рокоту несмолкаемого водопада звучали все новые и новые претензии и бессмысленность оправданий сводилась к желанию раз и навсегда замкнуться, уйти в себя и молчать.
     -  Вся ваша правда – серая радуга на один цвет, а на истину глаза замылены. Уводите, мне больше нечего сказать, я устала…
   Совсем непродолжительный, нудный допрос, как в прочем и более утомительные, предыдущие, Елизавета сочла пустым и не имеющим смысла. Она устала стучать в стену непонимания, в желании быть услышанной. В ожидании последнего приговора впрок только молчание, все остальное, вплоть до надежды отнято. В памяти всплывали лица детей; одно за другим и, ощутив приятный, хранившийся в глубинах сердца, блаженный вкус, она молилась за них. Не имея перед собой иконы, вспомнила образ Ивана, верного мужа и защитника; где он, что с ним, с какими супостатами борется его душа ища утешения?.. Молилась долго, обращаясь то к Богу, то к Ивану, прося прощения, что равняла своего суженного с ликом святых; ведь не было на свете человека ближе и родней. Она знала – Бог простит…
   Потом этап или пересылка. Елизавета понимала, что для подобных процедур предусмотрены иные места, нежели районная или даже областная прокуратура. Уже следующим утром, туманным и седым, словно и само время, постаревшее вместе с ней в преодолении последних дней уготованной судьбы, ее повезли в обычной милицейской машине по, казалось бы, знакомому ей городу. Да, да, она узнавала его улицы, глядя сквозь решетку замутненного окна, вначале на красивое, зеленое здание железнодорожного вокзала, потом на широкую, застывшую от берегов, реку. А когда автомобиль остановился у проходной завода, которую она не способна была спутать ни с какой другой, Елизавету охватило волнение: «Неужели для приведения в исполнение смертного приговора им еще и очная ставка потребовалась; да не с кем-нибудь, а наверняка с оскорбленным охранником, не способным простить поднадзорную, не высказав ей этого в лицо. Ну что же, придется исповедаться еще и перед ним, возможно единственным человеком, который поступившись своими принципами, отпустит ей последние грехи перед расстрелом. Ну глупость же несусветная, и стоило за этим везти ее в Новосибирск?»
   На территории военного завода ничего не поменялось. Страна усердно трудилась над производством снарядов для фронта и скромное появление Елизаветы на проходной, в сопровождении милиции, вызвало интерес лишь у молодого, рыжего охранника, который должно быть признал в женщине ту самую беглянку, от деяния которой завод однажды остался без хлеба. С напряженным вниманием Елизавета смотрела на матерого представителя власти, совершенно проигнорировавшего проведение следственного мероприятия, ради которого, по смутным догадкам, ее сюда привезли, а взявшегося сразу за чтение приговора.
   Вменялось в вину все то, о чем она не однажды слышала, но самое важное и главное, от чего Елизавета чуть было не лишилась сознания, было озвучено в конце: «… приговорить к отбытию наказания по месту прежней трудовой деятельности, с добавлением срока три года, за организацию побега и причинение ущерба работникам режимного предприятия». Она села на лавку, прикрыла лицо ладонями, пока еще стянутыми наручниками и заплакала; тихо и беззвучно, сухими, без слез глазами.
   Устраиваться по месту работу особо не пришлось. Признали Елизавету сразу; обошлось без представлений. Не замедлила и Агата на разговор вызвать:
 -  Я как-то говорила тебе, Лизка, что фортовая ты баба. Теперь, вон, и в авторитете ходить будешь. Не любой такой побег сладить способен, а тебе удача улыбается; пришей к побегу диверсию или саботаж, то счастьем бы для тебя даже пятьдесят восьмая пришлась. А так, за полгода отлучки, всего трешка сверху; чем не форта?
     -  Жалеешь, что свою лепту не внесла? Сильно не переживай, наш прежний уговор в силе.
   «Старшая» словно и не заметила тонкий, слегка уязвивший ее намек. Однако, Елизавета пожалела, что в завязавшемся диалоге, чуть перевалила за грань.
     -  Ну – ну… Ты не представляешь себе, Лизка, сколько нужно сделать усилий, чтобы, заглядывая в душу человека, понять, что он нормальный…  Мой тебе совет – затихни и жди, не лезь на рожон, не ровен час, на пику наскочишь, тут и лояльный приговор не поможет.
   Елизавета и на самом деле предпочла молчать; ершиться ей вовсе не было резона, да и перед кем?.. Сейчас она была благодарна всем, кто принял свое посильное участие в ее судьбе, особенно той, молодой следовательнице, которая отчего-то, милосердно, сжалилась и пощадила ее, отклонив реальный приговор, заменила его лояльным, исходящим больше от сердца, нежели от буквы закона. Сложно в такое верилось… Что сподвигло ее к фактическому нарушению строгих, нещадных правил и положений военного времени, Елизавета так и не узнала.
     -  Нашептали мне, что под Сталинградом наши верх взяли. Стало быть, погонят Гитлера обратно в логово, откуда выполз. А ты, Лизка, жди и терпи, ты баба умная; иначе и себя погубишь и детей не увидишь. Войне скоро край, глядишь и до нас, страдалиц, запах воли ветерком надует…
   Внешне производственные хлопоты военного завода выглядели суетно, нервозно и походили на положение ежедневно недовыполненного плана по производству продукции, приближающей страну к победе. Ее катастрофически не хватало и рабочие, без сна и отдыха трудились в три смены. На фронтах войны чувствовался перелом и здесь, в тылу, прекрасно понимая возложенную на их плечи ответственность, с еще большим энтузиазмом производили снаряды для пушек и танков. Посильный вклад, капли своего неквалифицированного труда, вносила в общее дело и Елизавета. Как и все те, кто не спал ночами, приближая миг освобождения от коричневой чумы, она старалась, стоя в одном ряду с тружениками тыла. Это приближало народ к победе, и уничтожение ненавистного врага, не только несущего в руках оружие, но и его пособников в тылах страны, превратилось в приоритетную цель всего настрадавшегося народа. Пусть к таковым отребьям человечества многие причисляли теперь и депортированных немцев в Сибири, а стало быть, и ее саму; однако, согласиться с этим она не могла. Ей хотелось поскорее прикончить и остановить биение пульса войны. Желание разобраться и понять весь смысл бесчеловечного кровопролития преобладало. Думалось: не выпуск снарядов, а прекращение их производства способно восстановить мир между народами, чьи души охвачены ненавистью друг к другу, нежеланием прощать и сострадать к ближнему. Только это могло изменить мнение людей о самой страшной в истории человечества трагедии. Эти свои убеждения Елизавета не высказывала вслух, ведь ее могли понять двояко; ратовать за войну или за мир – однозначно ставить себя, как немку, в положение виноватой, это она считала унизительным и несправедливым, хотя о какой справедливости могла идти речь? О сострадании да: она ее только что с благодарностью приняла и верила; коли живо в людях это обостренное войной чувство, то есть у них и надежда на примирение, вот только зародившаяся в сердцах злоба и неприятие, непримиримым колесом ненависти и раздора, прокатившаяся между двумя странами, позволит еще долго содрогаться народам от последствий лихолетья.