Братство Арбата. Картина 5

КАРТИНА 5.
(Осень 1921 г. Борисоглебский переулок, д. 6)
На декорации (заднике сцены) - изображение двухэтажного особняка в желтых тонах (ныне музей- мемориальная квартира М.И. Цветаевой), за которым виднеется скромное подобие сквера – Собачья площадка.
 
Вечер. На сцене кружат красные и желтые листья. Из дома выходит Марина Цветаева в темной невзрачной одежде (прямая юбка, жакет темно-синего цвета) с сумкой в руках.  На встречу ей идет князь Сергей Волконский (бывший директор императорских театров, работник системы Пролеткульта), с эспаньолкой на голове — сэль а пуавр, в коротеньких, до колен, штанишках, в серо-зеленой курточке нерусского образца и котомкой за плечами.

ВОЛКОНСКИЙ (с восторгом). Здравствуйте, Марина. А я вот…, решил до вашего дома после службы прогуляться…  Редко видимся. А я так скучаю по Вам …
МАРИНА. Здравствуйте, князь. Здравствуйте, мой дорогой Сергей Михайлович. Как я рада Вас видеть. Возвращаетесь с очередной лекции, организованной театральным отделом Пролеткульта?
ВОЛКОНСКИЙ. Угадали. Потомок декабристов и ваш покорный слуга ныне читает курс мимики «Выразительный человек» в Политехническом музее. В рамках моего весеннего доклада «Мысли о ритме». Подписал еще, вот… эээ…, Декларацию Центрального Бюро Тонально-Пластической Ассоциации…  и окончательно стал приверженцем идей моего старого друга Жака Далькроза.  Модернизирую синтетический театр «ритмизованного слова и пластики».
МАРИНА (с легким смешком). Боже, как сложно. Как Вы все эти слова выговариваете? А знаете, в этом костюме Вы так похожи на благородного дон Кихота…
ВОЛКОНСКИЙ. Ах, Вам бы все смеяться над чудачествами шестидесятилетнего старика…, прелестная Марина.
МАРИНА. Отнюдь, мой рыцарь Печального Образа... Я и не думала потешаться. Этот костюм так идет к вашей высокой худощавой фигуре…
ВОЛКОНСКИЙ. Вы искренне так думаете?  Не лукавьте. В душе, наверняка, просто жалеете очень одинокого странного человека… Уединенный дух и одинокая бродячая кость. Вот, кто я такой…
МАРИНА. Творческий дух — всегда неожиданен, Сергей Михайлович. Вы - умнейший, обаятельнейший, страннейший и — гениальнейший человек на свете. К тому же, отлично знаете и театр, и живопись, и Вас «общепринятостями» (даже самыми модными) не собьешь... Мы знакомы всего несколько месяцев, а кажется - целую вечность. Дружба с Вами - моя самая лучшая дружба в жизни. Надеюсь, она сохранится до конца моих дней. А Вы - последний «отлетающий лебедь», чистый белый лебедь… из прошлого мира, который уже не вернуть…
- «Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли!»
ВОЛКОНСКИЙ. Ну… Ну…, голубонька. Что за мрачные мысли в столь юном возрасте? И куда же это Вы собрались на ночь глядя? (С подозрением оглядывая сумку Марины). Слышал, Вы распродаете имущество…
МАРИНА. Да, но это - не то, что Вы думаете…
ВОЛКОНСКИЙ. Может, Вы больны или голодны? У Вас так лихорадочно блестят глаза… Вот, возьмите пирожки – захватил после лекции в столовой Пролеткульта. (Снимает с себя котомку). Не ресторанные, конечно, но есть можно…
МАРИНА. Нет-нет.  Не нужно - я сыта. Жалование мне, как служащей Наркомпроса, регулярно выплачивают. Да и Константин Бальмонт и меня, и малютку Алечку (я забрала ее из сиротского приюта после голодной смерти моей младшенькой Ирины), по-прежнему подкармливает. Если бы не он… Кстати, Константин Дмитриевич тут рядом со мной - в Николопесковском переулке обитает. Если бы не Бальмонт… Еще одна родственная…, поэтическая душа. Всегда рядом…
ВОЛКОНСКИЙ. Не имею удовольствия быть с ним знакомым. Однако о нем говорят – высокопарен не только в поэзии, но и в жизни…
МАРИНА. Ах вовсе нет! С Бальмонтом, как и с Вами, – всё сказочно. Да – высокопарен… Но в хорошем смысле. В поэзии высоко парит и снижаться не желает.
ВОЛКОНСКИЙ. Рад. Сердечно рад.
МАРИНА. Знаете, после отъезда Сережи в армию, в восемнадцатом… Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне – всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку. И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной – царственности.  Я думаю, Бог не может не дать, Царь не может не дать. И Поэт не может не дать…
ВОЛКОНСКИЙ. Согласен. Я бы добавил - и Художник, и Актер не может не дать. Особое братство всех творческих людей… И все-таки…, отчего сегодня так блестят ваши глаза, Мариночка?
МАРИНА. С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу… Да-да, впервые по-настоящему живу, Сергей Михайлович. Вчера Эренбург передал мне письмо от Сережи.  Первая весточка за 3.5 года. Чудо свершилось! Мой муж – в Праге. Он уцелел! Мой Эфрон, мой голубоглазый Орфей – жив. Понимаете?
ВОЛКОНСКИЙ. О, как я рад. Безмерно рад за Вас…, за вас обоих.
МАРИНА. Только сюда, ему путь, увы, заказан.
ВОЛКОНСКИЙ. Понимаю… Так вы уезжаете к нему?
МАРИНА. Да. Я поклялась, если Бог сделает это чудо – оставит его в живых, я буду ходить за ним, как собака.
- «Тебя отвоюю у всех земель,
 у всех небес,
Оттого, что лес – моя колыбель
и могила – лес,
Оттого, что я на земле стою –
лишь одной ногой,
Оттого, что я о тебе спою –
как никто другой».
ВОЛКОНСКИЙ (растроганно). У меня нет слов… Желаю вам поскорее встретиться.
МАРИНА. Я живу только верой в нашу встречу! Да, я поеду с Ариадной, с нашей Алечкой, к нему. Но не сейчас.  Пусть через год… Сначала нужно подготовиться к отъезду: переписать набело рукописи, привести в порядок архив, раздать и распродать вещи…
ВОЛКОНСКИЙ. Я готов купить…, то есть дать денег на дорогу… Что там у вас?
МАРИНА (прижимая к себе сумку).  Спасибо. Спасибо, дорогой друг.  Но это… это… не продается… Наши с Сережей святыни. С Ильей, в Прагу, сегодня вечером встречно передам… Что-то он запаздывает… Договорились ровно в семь. Ах, вот, кажется и он…

Появляется Илья Эренбург.

ВОЛКОНСКИЙ (пожимая руку Илье). Здравствуйте, Илья…эээ…
ЭРЕНБУРГ. Григорьевич.
ВОЛКОНСКИЙ, Добрый вестник и утешитель нашей Мариночки. Позвольте и мне поблагодарить Вас от себя лично, что вернули ее к жизни.
ЭРЕНБУРГ. Я обещал разыскать Сергея. И привык свое слово держать.
ВОЛКОНСКИЙ. Ну…, не буду мешать вам, молодые люди, не буду мешать… Разрешите откланяться.  Пойду загляну к Вахтангову. Говорят, он репетирует «Принцессу Турандот» с актерской труппой из 3-й Студии…, и готовит что-то грандиозное… «Игра в сказку» или «сказка в сказке» …  Мне, как бывшему директору императорских театров, чрезвычайно интересно.
МАРИНА. Да. Я тоже слышала. Что-то невероятное…, экспериментальное. Там все бурлит и кипит. Энергетический очаг в сердцевине Арбата. Каждый тащит, что может. Я даже подарила Мансуровой абажур для шляпы…, может, кому-нибудь пригодится.
ВОЛКОНСКИЙ. Бог мой… Немедля иду туда! До свидания, Илья Григорьевич.  А с Вами, Марина Ивановна, пока не прощаюсь. Еще увидимся перед отъездом. Помните о моем предложении, голубушка. Всегда буду рад помочь. (Уходит).

ЭРЕНБУРГ (в след). Славный старикан… С гордой осанкой…
МАРИНА. Князь… Порода… Прямой и честный. Не сломить… Он, Бальмонт и Вы… - единственные друзья в моей зыбкой, иллюзорной жизни, где я всех и вся постоянно отталкиваю...  Наверное, мне суждено быть одинокой до самой смерти. Я все вещи в своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей… Разрывом, а не слиянием…
ЭРЕНБУРГ. Я помогу Вам уехать… Помогу… Вы обязательно встретитесь с мужем, обещаю. Но не раньше, чем через год.
МАРИНА. Благодарю. Вот… Передайте Сереже письмо… и кое-какие вещи, дорогие для нас обоих. (Протягивает сумку и письмо, зажатое в руке). А на словах передайте – тот сердолик, символ нашей любви, что когда-то мне подарил, ношу всегда с собой, как залог скорой встречи. Прощайте… (Уходит).
ЭРЕНБУРГ. Куда Вы, Марина?
МАРИНА (не обернувшись). В сквер. На Собачью площадку. Там Пушкин по старым камням ходил… Как я могу отсюда уехать…? Почти 8 лет здесь… и мои лучшие поэтические страницы… Нет…, я должна…, должна отсюда уехать… (Уходит. Свет гаснет).

Голос Марины за сценой: «Но я обязательно вернусь. Я не могу без Москвы. С ним или без него».