К сожалению, большего мне не сказать о Мэри Мортон

Уже три года я стараюсь найти свое место в широком пространстве автоэтнографии, опираясь прежде всего на многолетний опыт работы в социологии и традиции прозы, очерченные в XIX веке сборником «Физиология Петербурга». В некоторых случаях это было сделать несложно, иногда – очень трудно. Сюжет настоящей работы явно толкал меня в сторону семейного романа, но я удержался от этого, используя методологические разработки социологии семьи.
Написанное о Мэри Мортон, это все, что можно сказать сейчас о трудной, запутанной судьбе англичанки, волей развития политических событий в Англии и по решению ее отца оказавшейся во второй половине 1920-х в СССР. Ее жизнь – это мало известная страница истории сталинской России, но, оказывается, и такое было.


Ничего большего, скорее всего, о Мэри Мортон узнать уже невозможно, ее современников нет в живых, остается лишь поблагодарить несколько человек, знавших ее и оставивших скупые воспоминания о ней.
Я же пишу о Мэри, так как несколько лет до войны она была женой моего дяди, они разошлись до моего рождения, так что я никогда ее видел. Впервые я узнал о ней в середине 50-х от мамы, когда начал кусочно осваивать жизненные истории членов нашей семьи. Меня тогда это очень мало интересовало, да и эпоха не способствовала рассказам старших о том как и что было, тем более, смутные сведения об иностранцах. Запомнилось лишь, что приезд Мэри в СССР был связан с деятельностью английского политика леди Астор, что Мэри – из семьи простого рабочего и была очень красивой.


Наверное, в конце 70-х я видел у дяди, в квартире которого часто останавливался, бывая в Москве, ее фотографию. Молодая, напоминавшая американских киноактрис 30-х годов, женщина в блузке в черно-белую мелкую клетку с большим белым воротником и пышным белым бантом. Жаль, но и тогда я не расспросил моих родственников о Мэри, а если честно, у меня и мысли об этом не возникало. Но теперь чувствую, что должен написать о ней, ведь больше некому. Тем более, что к моему удивлению известные мне крохи информации о Мэри, я даже фамилии ее не знал, позволили найти в интернете материалы о ее жизни.


Очевидно, в Google не заложишь «красивая» или нечто подобное, но когда я обнаружил фамилию Мэри и искал информацию о ней, я по найденным описаниям сразу понял, что иду по верному пути. Писатель Абрам Старков, наблюдавший ее в школьные годы: «Приходила англичаночка Мэри. Сначала как пионерка, потом как пионерская вожатая, потом студенткой университета, филфака. Девочкой была похожа на свою американскую тезку Мэри Пикфорд. Но чуть повыше росточком и не такая уж «жгучая» блондинка. Повзрослев, сильно вытянулась, еще потемнела и стала больше напоминать другую кинозвезду, шведку Грету Гарбо. Я мог бы обойтись без сравнений, Мэри и сама по себе была хороша, привлекательна. И носила известную в Англии и у нас в стране фамилию: Мортон» [1].


Прожившая долгую жизнь и многое повидавшая на своем веку (буквально) писательница, журналистка и переводчица Юлия Добровольская  так вспоминала свои первые годы жизни в Москве: «На этом, более чем спартанском, фоне тем не менее шла своеобразная “светская” жизнь. Началось с того, что из Ленинграда приехала моя знакомая, учившаяся английскому языку в Ленинградском педагогическом институте им. Герцена у моей мамы, Мэри Мортон. Она была из тех англичанок, которые уж если хороши, то сногсшибательно: высокая блондинка высокого класса. Всегда в белоснежной блузке, в тёмно-синем костюме с иголочки – сколько я её помнила, одном и том же» [2]. Добровольская не уточняет, когда это было, но, читая ее биографию, можно допустить, что накануне войны.


В социально-политическом контексте моя история начинается без малого сто лет назад, в феврале 1926 года, после того как на заседании парламента известный английский политик леди Нэнси Астор заявила о готовности оплатить расходы по поездке в “советский рай” любому рабочему, если он и его семья проведут в СССР не менее двух лет [3]. Желающих набралось немало, но билет в СССР выиграл Джеймс Мортон.


Интерес к этому событию был всеобщим. В августе 1926 года огромное количество изданий в Британской империи, включая провинциальные газеты в Австралии и Новой Зеландии, напечатали заметки о том, что Джеймс Мортон (48 лет) на пароходе отправился в СССР с женой и двумя детьми: Мэри (10 лет) и Аллан (7 лет). Мне удалось найти в веб-сети статью в “The New York Times” о том, что протеже леди Астор остаются жить в России. Сообщению придавалось особое значение, потому начало текста было вынесено на первую страницу  газеты [4].


Не сразу, но видя политическую активность Джеймса Мортона, его обращения в английскую прессу, ленинградские власти предоставили его семье просторную квартиру в центре города и снабжение, соответствующее уровню руководящих работников. А детей приняли в лучшую школу города. О школе и обучении в ней будет сказано ниже, сейчас – о квартире.


Я не надеялся найти в воспоминаниях о Мэри что-либо однозначно указывающее на то, что она была женой моего дяди. Однако нашел (об этом позже), а в рассматриваемой статье оказался адрес квартиры Мэри, знакомый мне с детства как место жительства дяди, и это сразу накрыло меня теплой волной ассоциаций. В статье [3] приводится фотокопия карточки красноармейца Аланда Джемсовича Мортона 1918 года рождения, заполненная 25 ноября 1942 года. В графе «Адрес родственников» указано: Ленинград, ул. Дзержинского 4, кв. 4. Я помню этот дом, второй от Адмиралтейского проспекта. Помню широкую красивую лестницу с плоскими ступеньками и высоким, типично петербургским окном, выходящим на улицу Дзержинского (теперь – с возвращенным историческим именем – Гороховая), квартира расположена на втором этаже по правую сторону при движении вверх. Мой дядя жил там с Мэри до войны, в годы блокады и недолго после войны. Помню и устройство квартиры, но скорее всего там все перестроено, в доме расположено Генеральное консульство Румынии.


Седьмая образцовая школа, в которой учились Мэри и Алан, была создана специально для детей иностранных специалистов, которое жили в Ленинграде, и располагалась на Выборгской стороне в районе Финдлянского вокзала. По воспоминания Старкова, которым в данном случае можно доверять, Мэри говорила по-русски, «как заправская русачка», была чрезвычайно активна на общественном поприще. Она быстро вписалась в новую для себя среду, сперва пионерскую, а затем комсомольскую, тогдашний стиль которой стал для Мэри органичной сущностью. С пионерской газетой «Ленинские искры» она была связана с первых дней появления в городе, а студенткой то и дело заскакивала, забегала в редакцию.


Теперь приведу с незначительными сокращениями большой фрагмент книги Старкова [1] который оказалось сложно сжать, пересказать, но который помогает хорошо представить себе Мэри и понять отношение к ней ее ровесников. Упоминаемый здесь Сестрорецк – небольшой курортный городок под Ленинградом, расположенный на берегу Финского залива.
«Перекресток возле аптеки и почты называли, помню, “перекрестком Мэри”. И помню девицу, которая дала ему это наименование, красотку лет восемнадцати, возникавшую здесь в солнечные, утра, — а в Сестрорецке и в самый разгар лета не всякое утро солнечное, — когда потоки дачников устремляются со всех сторон к пляжу. Я никогда не видел на Мэри одних и тех же туалетов. Она уже в то время носила то, что называется сейчас брючным костюмом, и это было, для того времени настолько эпатажно (можно так сказать?), что никто из самых смелых модниц не решался ей подражать. В тот самый миг, как только Мэри появлялась на перекрестке, она обрастала свитой, плотным кольцом из юношей примерно ее возраста, которые сопровождали принцессу в качестве рыцарей и пажей на пляж. Этот кортеж двигался по Дубковскому шоссе, а сбоку, не подпускаемая близко, семенила, суетилась мелочевка вроде будущего автора этой книги, будущего корабела Шурки, совсем крошечного Вальки Зощенко, который в силу своей гуттаперчевости выскакивал вдруг в середину торжественной процессии, тут же получал пинка от кого-то из рыцарей и отбрасывался к кювету, но через минуту снова выпрыгивал в эпицентр, чтобы отлететь уже и за кювет… В само;й свите Мэри была своя иерархия, были интриги, как и полагается им быть вокруг царственной особы. Кто-то выбивался из пажей в рыцари, кто-то торжествовал в фаворитах, кто-то впадал в немилость. Впрочем, как взлеты, так и ниспровержения длились недолго: по дороге на пляж наиболее приближенный телохранитель, которому доверено нести махровое полотенце фантастической окраски, на пляже — жалкий изгой, томящийся в отвергнутости, а с пляжа снова, ликуя, несет полотенце. Чаще других этой чести удостаивались Игорь А. и мой старший брат. Он, Валька, при недавней нашей встрече заявил, что знать не знал никакой Мэри и вообще я стругаю про него такое в своей книженции, что ему будет стыдно перед людьми».


Далее говорится о судьбах «рыцарей красавицы Мэри». И затем: Что невозможно сделать в отношении ее самой, бесследно пропавшей с горизонта, и не только сестрорецкого, где-то в начале тридцатых годов вместе со своим отцом».
Последнее не совсем так, в середине марта 1928 года отца Мэри не стало, а накануне похорон в ленинградских газетах было опубликовано объявление: «В виду желания ленинградских рабочих отдать последний долг тов.  Джемсу Мортону, похороны перенесены на субботу, 17 марта в 3 час. дня. Вынос тела состоится из клуба металлистов централ. городского района. Тов. Мортон будет похоронен на коммунистической площадке Александро-Невской лавры».


За гробом, писали в репортажах, опубликованных в газетах по всей стране, «шла тысячная толпа рабочих».
Сообщала пресса и о решении профсоюза металлистов: «По постановлению союза металлистов, семье Мортона будет оказана поддержка, а воспитание его детей союз примет на свои средства» [3].


Завершает А. Старков заметки о семье Мортон весьма грустно. Алан, пишет он, был убит в Финляндии в ходе парашютно-десантной операции. И фактически это подтверждается документально; в карточке красноармейца Алана Мортона есть запись: «Пропал б/вести 14.08.1941 г. в парашют. дес. в Финлянд.»
И далее: «Одна печальная зарубка в памяти сразу тянет за собой другую, вернее, две: скажу о судьбе Рэй и Мэри Мортон, матери с дочерью. Пережив ленинградскую блокаду, они эвакуировались на Северный Кавказ, в Пятигорск. С тех пор следы их пропали. Вениамин Я., муж Мэри, служивший у нас на Северном флоте переводчиком — офицером связи при английской военно-морской миссии, рассказывал мне после войны, что пытался узнать что-то о Мэри и ее матери. Тщетно. Сгинули, словно и не было их на земле».
Слова: «рассказывал мне после войны» заставляют меня внимательно отнестись к сказанному Старковым, однако отмечу, что Вениамин Я. – это не мой дядя, хотя и он был морским офицером, и я никогда не слышал о втором замужестве Мэри.


Юлия Добровольского несколько иначе описывает происходившее с Мэри, но и в ее рассказе получается, что Мэри бесследно исчезла: «В начале войны, после гибели мужа, морского офицера, Мэри с братом тоже какое-то время служили в Балтийском флоте; брат погиб, а Мэри с матерью были эвакуированы вместе с большой группой ленинградцев в Крым, где их настигла немецкая оккупация. Мне чудилось, что она всё-таки добралась до Англии, но все, кто мог что-нибудь знать, в ответ на мои расспросы только качали головой».


Хотелось бы знать, что здесь верно, но одно могу утверждать, муж Мэри, морской офицер, не погиб в начале войны, a прожил после войны четыре десятилетия, и я немного расскажу о нем. И этот разговор легко начать, продолжив выше приведенный фрагмент воспоминаний Юлии Добровольской: «В Москву Мэри приехала повидаться с братом мужа Борисом Кузнецовым, впоследствии видным историком науки. Борис был женат на балерине Большого театра Суламифи (Мите) Мессерер, тёте будущей звезды Майи Плисецкой».


К сожалению, о муже Мэри – Моисее Соломоновиче Шапиро (1903-1985) – мною пока мало написано, тогда как историка науки Бориса Григорьевича Кузнецова (1903-1984), оказавшего огромное влияние на мои историко-социологические исследования, я вспоминаю нередко, и в 2014 году была написана книга: «Это все вместила одна жизнь. Б.Г. Кузнецов: историк, философ и социолог науки» [5]. В частности, там кратко объяснено, почему братья-двойняшки имеют разные отчества и фамилии. О взаимной любви и дружбе братьев можно говорить долго, когда я рассказал И.С.Кону о вазимоотношении братьев, он очень опечалился, что не знал раньше, он включил бы этот сюжет в не раз переиздававшуюся им книгу «Дружба».


Я не знаю, откуда Добровольская знала, что в будущем Борис Кузнецов станет видным историком науки, но это именно так. Приведу недавнюю оценку наследия Б.Г. Кузнецова, принадлежащую С.С. Илизарову, историку науки, лично знавшему Б.Г. Кузнецова, изучавшему его работы, знающего характер и содержание историко-научных исследований российских ученых. Он пишет: «После ранения с осени 1944 года и до конца жизни – в АН СССР. С 1952 г. он никогда больше не занимал каких-либо административных постов, что не помешало ему фактически стать лицом советской истории науки перед миром и, наверное, самым переводимым автором на иностранные языки среди коллег по историко-научному цеху. Его роль как выдающегося историки науки в мировом историко-научном сообществе чрезвычайно значима...» [5, с. 8].


В воспоминаниях В.С. Кирсанова (сына поэта Семена Кирсанова, друга Кузнецова), историка науки и многолетнего друга Б.Г. Кузнецова, говорится о том, что в 1987 году, через три года после смерти Кузнецова, пленарная лекция Нобелевского лауреата Ильи Пригожина на Международном конгрессе по логике, философии и методологии науки началась с того, что на экране появились две цитаты, служащие эпиграфом к его лекции, — одна цитата была Эйнштейна, другая Б.Г. Кузнецова. Позднее Пригожин объяснял Кирсанову, что в разговорах с Кузнецовым он «постоянно оказывался в плену его интеллектуального обаяния, которое обладало мощным каталитическим действием».


У меня есть основания утверждать, что Моисей Шапиро мог бы стать выдающимся инженером или исследователем, но обстоятельства не позволили раскрыться его способностям. Несмотря на скромное материальное положение, отец братьев рано оставил семью, они получили хорошее домашнее образование: были весьма начитаны, интересовались историей, с детства свободно говорили по-французски, так как их мама преподавала французский в гимназиях. Закончили Политехнический институт в Днепропетровске. С энтузиазмом в юности начали знакомиться с марксистской литературой и рано вступили партию.


Борис вскоре переехал в Москву, где его стремление понять будущее энергетики быстро сделало его одним из крупнейших советских специалистов в этой области. Однако постепенно росло его понимание того, что ключ к будущему энергетики надо искать в вековых трендах физики, и это сделало его историком естествознания, науки эпохи Возрождения и классический физики.


Моисей оставался в Днепропетровске. К 30 годам он защитил кандидатскую диссертацию и зарекомендовал себя опытным инженером и исследователем, но в начале 30-х его призвали на флот и направили учиться в Ленинград, в Высшее военно-морское училище им. Дзержинского, расположенное в Адмиралтействе. Возможно, это было что-то вроде адъюнктуры. По моим представлениям, после завершения учебы он начал работать на судостроительном заводе им. Марти, находящемся в историческом месте – в конце Гороховой улицы.


Я не знаю, когда и каким образом мой дядя познакомился с Мэри, где могли встретиться курсант морского училища или морской офицер со студенткой-филологом. Но поскольку дом, где жила семья Мортон находится вблизи от Адмиралтейства, их разделяет лишь неширокий Александровский сад, и вокруг – множество уникальных исторических памятников и зданий, то можно предположить, что где-то здесь траектории их жизней пересеклись. Моисей не мог не обратить внимания на красивую девушку, да и она должна была заметить ладно скроенного человека в морской форме. Но это лишь мое предположение... Так сложилось, что я не спрашивал об этом ни маму (двоюродную сестру дядей, с детства дружившую с ними), ни Моисея.


Во время войны, когда подводные лодки приходилось ремонтировать в голодном Ленинграде под обстрелами и бомбами, Моисею Соломоновичу Шапиро доверяли, но в 1948 году началась борьба с безродными космополитами, и уже в начале 50-х в Ленинграде не нашлось для него работы. Он был переведен в небольшой латвийский город Либаву (Лиепая), где базировалась база подводых лодок. Лет через пять-шесть стало ясно, что никакого карьерного роста там не будет, движение прекратилось. Сильному 50-летнему человеку, инженеру высокого класса трудно было смириться с этим, и в конце 50-х он демобилизовался и переехал в Москву. Несколько лет проработал доцентом в каком-то московском вузе, но было ясно – не его это дело.


Он стал помогать брату, выпускавшему одну за другой книги, Моисей знал французский, немецкий и английский, он помогал Борису в переводах, в вычитке рукописей, и я не раз видел, как приятно им было вместе, какими интеллигентными и остроумными были их беседы. Через несколько месяцев после смерти брата я спросил Моисея часто ли он бывает на кладбище, он ответил абсолютно в духе их понимания жизни и смерти: «Не хожу вообще. Ведь это не Боречка...». 

******

В моих разговорах с Борисом и Моисеем иногда всплывали имена Миты и Мэри. Это были воспоминания о молодости, о женщинах, которых они любили и которые любили их.
Брак Бориса с Суламифь Мессерер (1908 -2004) распался в военное время, вскоре после войны он женился на Римме Нарышкиной (1924-1985), красивой студентке МГИМО, в будущем профессорe этого института.
В силу многих причин Моисей женился второй раз в лишь начале 70-х, когда ему было уже 70 лет. Его женой стала доцент Института иностранных языков им. Мориса Тореза Наталья Бердякина, которая была на два десятка лет моложе его. Познакомились они на уроках танцев в московском Доме ученых.
У меня были очень добрые, дружеские отношения с Наташей и Риммой.


Теперь, зная несопоставимо больше о Мэри Мортон, чем в момент, когда задумал писать о ней, я думаю, что она не пережила войну или умерла вскоре после войны.
Безусловно, Железный занавес крайне затруднял общение советских людей с иностранцами и, конечно же, морской офицер Моисей Шапиро не мог переписываться с бывшей женой. Но Мэри была знакома с Борисом Кузнецовым и Суламифь Мессерер. Они несоменно ответили бы на письмо Мэри или на официальный запрос из Англии.
Но если бы Мэри дожила до начала 80-х, она могла бы начать общение с Суламифь в Англии, где она с сымом от второго брака получила политическое убежище в 1980 году. За большой вклад в разитие балета в Англии незадолго до смерти она была возведена в рыцарское достоинство и награждена орденом Британской империи «За заслуги перед искусством танца».
Сейчас мне не сказать большего о Мэри Мортон. Но в жизни все случается, я удивлюсь и обрадуюсь, если смогу продолжить, дополнить мой рассказ.   


Интернет открывает удивительные возможности для историко-биографических и автоэтнобиографических исследований. Трудно было предположить, что в веб-сети обнаружатся материалы об агличанке, волею политических обстоятельств заброшенной в СССР. Я без всякой надежды на удачу вписал в поисковые окна Google два слова: леди Астор и Мэри, и этого оказалось достаточно, чтобы начать поиски информации о событиях многодесятилетней давности. Грустно, но сейчас мне не сказать большего о Мэри Мортон. Однако в жизни все случается, и я не оставляю надежд на продолжение, дополнение этого рассказа.

1. Старков А. И далее везде 2. Добровольская Ю. Жизнь спустя. 2016. <http://loveread.ec/read_book.php?id=68082&p=19>
3. «Не могу встретиться с леди Астор в Ленинграде» / Коммерсантъ. 13.06.2021. <https://www.kommersant.ru/doc/4856251>
4. Lady Astor's Protege to Stay in Russia. New York Times. 1926. 12. 5. Докторов Б. Это все вместила одна жизнь. Б.Г. Кузнецов: историк, философ и социолог