Приход

«… А у меня тоскливо очень, – пришло от сына в ответ на натужно-игривое «КАКДИЛА?» в чате мессенджера. – Сегодня ходили на речку, развеяли прах Тюши».

И чуть погодя – как
ВКОЛАЧИВАЮЩИЙ!
ЗАПОДЛИЦО!
ГВОЗДЬ!
повтор:

«Очень тоскливо без него».

Слава прерывисто втянул носом и задержал дыхание, давя вползающий в гортань волглый удушливый ком. Тюша был мальтийским кобельком, крохотным белоснежным облачком, безостановочно искрящимся своей неиссякаемой милотой, заводной лапчатой суматошкой и тонюсеньким отважным тявком, в котором через слово непроизвольно слышалось: «Я – ТЮША!» Метко брошенный затейницей-судьбою и свалившийся как снежок на головы семьи Вилкиных, он моментально оттаял от прежних владельцев (уезжавших на ПМЖ в Москву и всерьёз намеревавшихся попросту выкинуть ставшего обузой пушистика) и тут же крепко-накрепко прикипел к новым хозяевам – не забывая, впрочем, как и прежде, изливать всего себя без остатка на всех окружающих. Надо было видеть эти его воинственные подпрыжки в отклик на забалконный перелай менее везучих соплеменников – охранник, да и только! Осторожно – злая собака, рь-рь-рь!

Радость появления этого беззаветно очаровательного и безвозмездно счастливого облачка слегка затуманивалась маячившей над самым горизонтом бытия неприметной тучкой – при всей своей неизбывной инфантильности Тюша был уже далеко не молод. Да, маленькая собачка – до старости щенок, седая народная мудрость в очередной раз подтвердила свою непреложную истинность, но…

НО.

Вот именно – но. Без продолжения. Которое всем было понятно без слов, о котором все усиленно старались не думать и о котором всё-таки непроизвольно думалось вопреки всем прилагаемым усилиям. Ветврачи и читаемые украдкой интернет-статейки записных «ыкспертов» компетентно и успокоительно твердили в один голос: «При должном уходе…», не понимая, что тем самым лишь подтягивают тучку ближе. До поры до времени это самое время текло сквозь решето бытовых сует, плавясь и застывая на прибрежной гальке Реки Жизни бесформенными стеклянными каплями, где дрожало перевёрнутое небо, незаметно опускающееся бесшумным гидравлическим прессом.

И – грянул гром. Злопамятная судьба, всю дорогу сонно проклевавшая носом в уголке, неожиданно вскочила, грохнула в открывающуюся было дверь кованым сапогом и матерно заорала на весь салон любимую присказку наших безграмотных билетёрш: «ОПЛАТИТЕ ЗА ПРОЕЗД!!!» А вы как хотели? Бесплатный сыр – он, как известно, встречается только в мышеловке… и чаще всего только для второй мышки.

Тюша сгорел за десять дней. Словно лампочка, по виду которой совершенно невозможно определить, сколько она «уже» и сколько ей «ещё». Ещё не далее чем вчера он задорно носился по квартире, всюду таская свою любимую мягкоигрушечную Пчёлку и раз за разом тыкаясь под колено обслюнявленным Мячиком, недоумённо косился из-под растрёпанной чёлки на полушутейно охотящегося на него кота и, бросив все дела, вдвоём с ним взволнованно принюхивался к струящимся с кухни ароматам дожаривающейся курицы. А на следующее после сыновнего юбилея утро его ни с того ни с сего скрутил жесточайший приступ, затрясло в судорогах, он прикусил язык и долго не мог разжать пасть. Панически поставленной в клинике капельницей и лошадиной дозой каких-то препаратов криз был вроде как снят… однако к вечеру медикаменты дали реакцию – отказали лапы. Перепуганные Вилкины лихорадочно убаюкали перепуганного соба – и никакими словами не описать их ликования, когда проснувшийся Тюша более-менее окрепшей походкой деловито проковылял к своей мисочке и как ни в чём не бывало принялся за еду. «Пронесло!» – мысленно крестился Слава по эту сторону экрана. «Лапы уже хорошо работают!» – по ту сторону радовался сын. Замотанная мама, наверное, улыбалась молча.

Эйфория длилась недолго. Пересчитав уплаченное, судьба брезгливо скривилась и требовательно протянула костлявую длань за набежавшими в пути процентами. Почерневшее небо опустилось до красной ремиссионной отметки и, давя на затылок, задышало смрадом неизбежности. Второй приступ, гораздо более слабый сам по себе, окончательно добил моторику миниатюрного бишона, попутно проткнув невидимой иглой измочаленную старостью печень и неутомимое маленькое большое сердечко, всё ещё переполненное неизрасходованной бескорыстной любовью. Это стало началом конца – лекарства, заглушая симптомы одного и усугубляя всё остальное, шли псу под хвост и только продлевали агонию, а бумажки ветеринаров диаметрально противоречили одна другой, сходясь во мнении лишь насчёт страшного прогноза: «Состояние крайне тяжёлое. Возможен отёк мозга. Риск гибели – высокий». «Держись! – изнемогал от бессилия днюющий и ночующий у клавиатуры Слава, стараясь «говорить» веско и убедительно (преимущественно с самим собой). – Ему сейчас поддержка нужна как никогда, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Ты молодец. Давай держись и рассказывай Тюшке интересные истории, пусть слушает своими лопоушками. И котика не забывай, он очень сильно переживает, пропускает сквозь себя всю эту боль. Держись, сына. Ты сейчас – главный в стае!» Сын всё чаще отмалчивался, ограничиваясь новомодными эмодзи.

Ожидаемая и оттягиваемая развязка уложилась в неполную пару суток. Не в силах пошевелиться, умея лишь дышать да кое-как глотать жидкую, смешанную с размельчёнными таблетками пищу, бессловесно мучаясь нарастающей и всепоглощающей болью в разрушающихся внутренностях, вываля набок кончик непослушного язычка и вздрагивая от прикосновений, Тюша подслеповато вглядывался в обступившие его знакомые силуэты своим блестящим коричневым глазиком, ныне более похожим не на озорное озерцо в зарослях кипенно-белых завитушек, а, скорее, на облепленную грязной пеной обугленную метеоритную пробоину, и отражаться небу было больше негде – оно само находилось ТАМ, вбирая в себя этот живой карий блеск и наливаясь взамен беспросветным леденящим мраком. На исходе дня, никак не желавшего кончаться, в итоге невыносимо тягостных размышлений решение выплатить судьбе требуемое было принято единогласно. Этому горькому дню выпало стать предпоследним днём жизни… существования Тюши.

До самой эвтаназии дело даже не дошло – изношенному организму хватило одного наркоза.

«Мы с ним простились и отпустили, – немного отойдя, отписал сын, уклончиво отнекиваясь общаться голосом. – Он ушёл абсолютно безболезненно, спокойно и тихо, у мамы на руках. Мы плакали и грустили, а потом с мамой прогулялись, поболтали, и сейчас нам стало легче. Ушло напряжение, и даже плакать не хочется. Он сейчас на облачке…»

Неумелую ложь про спавшее напряжение предательское многоточие выдавало с головой, и на ТАКОЕ любая ответка вышла бы нарочитой и казённой донельзя – но отмолчаться, понятное дело, Слава не мог.

«Он не на облачке, он сам облачком стал… – отбил он не глядя, давясь минералкой и не давая удавке затянуться. – Он прожил очень счастливую жизнь. Ему очень повезло, что мама увидела то объявление. Думаю, он был счастлив. По-своему, по-собачьи».

«Да, да, – невесело соглашался сын. – Последний год так вообще невероятно счастливо, мы ему разрешали абсолютно всё, никогда не ругали. В общем, ему было очень хорошо».

«Что котик?»

«Грустит. Но он его утешал, лапу складывал. Когда выходили, дали им попрощаться друг с другом. Он головою к нему прижался».

Взаимообмен сдержанной россыпью смайлов. Низкий поклон твоему создателю, о мессенджер, вящая палочка-выручалочка разведённых отцов и иже с ними! Долгие лета ему и тебе… ой… типун же тебе на язык, трепло…

Где-то там, в застенках клиники отрывисто и глухо рявкнули печные форсунки – и чуть позже, днём, пригоршня останков отмучившегося мальтезе в символической картонной шкатулочке была аккуратно вложена в заветренные ладони Перевозчика, чей печальный паром как раз собирался отчаливать от берега реки родного города в Страну Вечной Охоты.

«А почему на берегу-то решили? – осторожно спросил Слава. – Он же не любил воду. Можно было бы, например, прикопать. Так место осталось бы, куда можно было бы приходить…»

«Мы не в воду, а в противоположную сторону, – ответил сын, и Слава буквально увидел безучастное выражение его бледного лица. – Часть улетела в воздух, часть осела на траву».

«Ясно, – нащёлкали пальцы. – Ну, так совсем другое дело. Всё правильно сделали. Больше вопросов нет».

Куда же им без твоего одобрения, сочувственник хренов… вопросов у него, видите ли, больше нет…

* * *

На этом месте, о Читатель, позволь автору взять небольшой тайм-аут. Дело в том, что ему очень хочется попросить у тебя прощения, а буде ты профессиональный кинолог или собачник-любитель – даже дважды. За что? Во-первых, за бездарную графоманскую попытку выжать из тебя фальшивую слезу такой безотказной во всех смыслах темой. Во-вторых, за лишнее напоминание о сроке нашей с тобою жизни, так несправедливо разнящимся со сроками жизней тех, за кого мы в ответе, но особенно – за бьющее без промаха безжалостное поминание всуе проклятого Моста Радуги, куда они уходят по истечении оного. Наконец, за публичное вываливание сокровенного, кое, по совести говоря, надлежит переживать внутренне и большей частью в одиночку.

Возможно, эти слова покажутся тебе эдакой псевдолитературной отмазкой, но коль скоро всё вышеперечисленное таки имело место, автор осмеливается уверить тебя, о Читатель, – ты увидел сугубо то, что ХОТЕЛ УВИДЕТЬ. Не было у него ни дешёвого умысла соспекулировать на твоих чувствах, ни стремления выехать на такой легкоосуществимой эксплуатации подобных тематик, ни потребности принародно порефлексировать или, упаси бог, напоказ отхлестать самого себя по сусалам. Не было и нет.

«Что же тогда было… и есть?» – скептически вопрошает Читатель, берясь за шляпу откланяться.

Да всего-навсего хотение рассказать тебе Историю, не более, но и не менее. Историю, которая вот-вот начнётся – и вот за её пространную и престранную преамбулу автор просит прощения уже по-настоящему. С твоего позволения, о Читатель, – а молчание своих визави любому автору всегда очень хочется расценивать именно как согласие – он отлистывает назад несколько летописных страниц, вщуривается в собственноручно отпечатанные строчки и заводит потуже пружину своей антикварной шарманки, не забывая притом предуведомить тебя, что дальнейшее повествование покатит теперь по совершенно иным рельсам.

Итак…

Дети – жестокие люди – сие, к сожалению, есть аксиома, и аксиома древняя как мир. В своём неуёмном изучении этого мира они частенько калечат и себя, и его – и зачастую непоправимо. Не избежал этого и наш Славик. Поверь, о Читатель, подобного рода подробности автор с несказанным облегчением опустил бы, но, как это ни прискорбно, они необходимы ему, дабы худо-бедной сюжетной канвой связать упомянутую преамбулу Истории с её жуткой концовкой. Потерпи, прошу – рассказ, как, думаю, и тебе, и автору даётся ох как нелегко. Обещаю – всё закончится совсем-совсем скоро. Итак…

Вилкин с рождения не выносил кошек. Вот просто как класс. Неосознанно пытаясь разобраться в своей неприязни, он так же неосознанно старался, как умел, выправить ситуацию, деревянно улыбаясь и механически гладя взобравшуюся на колени наглую кису, однако результат всегда выходил одним и тем же. Это маленькому Славику быстро надоело, и он – снова толком того не осознавая – открыл для себя простую и вместе с тем оказавшуюся предельно действенной формулу: «Быть по сему» (в более развёрнутом виде она звучала так: «Кто-то любит кошек, кто-то – собак, а кто-то – и тех, и других. Первый и последний – не предлагать»). Полегчало практически сразу – сброшенный с плеч сизифов камень пошёл ко дну, оставив Славину лодчонку дрейфовать по течению. И тут бы проблеме себя и исчерпать – ан не тут-то было – круги на воде никуда не делись. Кошачье племя, живущее, по мнению сочинителя небезызвестных «Дозоров», во всех мирах одновременно, своими чуткими радарами отчётливо чуяло неприятный холодок, коим веяло от намертво примёрзшей к лицу Вилкина деревянной улыбки, и – за редким исключением, о котором чуть ниже – всячески демонстрировало ответную антипатию – что, в свою очередь, приводило к эскалации ненависти со стороны Славы, и так далее, и так далее, без конца. И если в детстве всё ограничивалось самое большее равнодушным пинком, а то и просто-напросто упорным бойКОТом, то в относительно зрелом школьном возрасте приняло вид осмысленной и весьма активной агрессии – опять же подкреплённой другой универсальной формулой: «Око за око, зуб за зуб».

Здесь запыхавшийся автор переводит дух и настоятельно призывает тебя, о Читатель, не упускать из виду того факта, что Славик отнюдь не был «прирождённым убийцей» или садистом (хотя нельзя не признать, что кратенькую главку о сладострастном изобретательстве способов истребления колорадских жуков из летописи не вымарать… что было, то было). У каждого из нас моральные ценности в этом мире свои, а поскольку они, как правило, полярны, то на каждом из их полюсов нами по крупицам собирается всё самое-самое-самое хорошее и всё самое-самое-самое ему противоположное, каковыми они видятся нам с нашей индивидуальной фарфоровой колокольни. И нет ничего удивительного в том, что обычно при этом в угоду содержанию нас не шибко заботит форма и логика компоновки этих самых крупиц, так что коронация Вилкиным несчастной кошки Венцом Вселенского Зла видится автору вполне объяснимым и закономерным. У подобного «маскота» нет и быть не может никаких положительных черт, ибо каждый его компонент неукоснительно обязан быть максимально отрицательным (это несложно и достигается на раз, было бы желание): кошка тупая и безмозглая (несётся сломя голову через дорогу, чтобы на той стороне немедля шлёпнуться на задницу, ошарашенно оглядеться и начать спокойно вылизываться), нахальная и бесцеремонная (вместо того, чтобы дрыхнуть в специально для этого благоустроенном мягком гнёздышке, запросто развалится на обеденном столе), настырная и неотвязчивая (хоть убей, залезет туда, куда срочно загорелось, хоть там ничего и нет, а настоишь на своём – изведёт мерзкими воплями… про весну вообще молчу), неблагодарная и эгоистичная (хрестоматийные тапки в обмен на кров, харчи и заботу – наше всё), лицемерная и двуличная… вернее, мордомерная и двумордая (проголодается или нечаянно словит припадок хорошего настроения – мр-р-р, друзья навек не разлей вода), и всё такое прочее (я могу продолжать бесконечно, детка). Просуммировав накопившееся, великолепно пришлась ко двору подлить там бензину в костерок случайно (случайно ли?) вычитанная сентенция британского учёного Альфреда Уайтхеда: «Собака прыгает к вам на колени, потому что любит вас, кошка – потому что ей так теплее». Разумеется, искоренение этого Зла непременно сделает мир чуточку лучше и чище, и, значит, любые предпринятые меры априори проходят по статье безнаказанной оправданности, а раз так – чего же мы ждём? В том, что под «миром» в данном случае понималось исключительно личное ментальное пространство, тогда себе Слава отчёта не отдавал…

Автор не станет гадить сверх уже нагаженного перечислением того, ЧТО в те дни вытворил Вилкин со своим одноклассником. Слава богу, на второй загубленной животине игра в инквизиторов башибузукам наскучила, и те переключились на более доступные пиротехнические шалости. Тетрадка с разграфлённой таблицей, куда предполагалось в зашифрованном виде заносить казнённых жертв, нашла своё тайное прибежище во чреве чудом сохранившегося с папиного студенчества рассохшегося «дипломата» и вместе с ним мало-помалу канула в Лету. Активная агрессия, заморив червячка и не только, неторопливо перетекла в свою пассивную ипостась и, сладко зевнув, свернулась клубочком на самом донышке сознания. Уж кому-кому, а ей-то было прекрасно известно, что пустоты природа не терпит и просто так в мире ничего не происходит – а стало быть, рано или поздно возникнет спрос и на специалиста её профиля и квалификации. Как показало грядущее, интуиция гадину не подвела ни на йоту.

* * *

Тюша прожил целых шестнадцать лет. Не сказать, чтобы рекорд, но всё же капельку подольше среднего. Однажды нешуточно переполошил Вилкиных, умудрившись на неделю потеряться, сглупу увязавшись на прогулке за текущей дворовой сучкой… нашёлся, конечно – мир не без добрых людей. И вот теперь на его месте, точно выгоревшее пятно на простыне, зияла кровоточащая рана, которая – Слава знал по опыту – с каждым днём будет саднить всё меньше и меньше, но зажить полностью не сможет НИ-КОГ-ДА.

Оставшийся без братика кот – обещанное «редкое исключение» – коротал время на перилах балкона в созерцании опустевшего мироздания и меланхолических раздумьях. Судя по всему, ему было суждено стать единственным представителем семейства кошачьих в жизни Вилкина, с коим у Славы сложился какой-никакой КОнТакт: он тёрся лобиком о ногу, без опаски позволял себя гладить и даже на притворно бодрый оклик по имени кротко отзывался синкопированным «мя’мя». Не переживай, котэ, – со следующего абзаца начинает разворачиваться кульминация авторовой Истории, где тебе отведена одна из ведущих ролей, пускай и за кадром. Итак…

* * *

Отчасти придя в себя, чтобы справиться с голосовым общением, сын поведал Славе, что по дороге в клинику их нагнал внезапно разразившийся страшенный ливень, отчего тротуары мгновенно превратились в непроходимые реки…

«Даже природа плакала по Тюше», – невпопад брякнул Вилкин в лужу и тотчас залепил себе рот мысленной оплеухой.

… как могли укрывали пёсика от столь нелюбимой им воды и очень просили его подать им ОТТУДА какой-нибудь Знак… хоть какой-нибудь.

«А когда всё… кончилось, мы вышли на крыльцо… без Тюши… дождь резко перестал, и проглянуло солнце… такое яркое, как будто и не август вовсе… такой вот был Знак! Мы купили энергетиков и пошли пройтись, и над нами появилось огромное белое облако, прямо как голова собаки! А потом мы вышли к остановке, и там сидела стайка голубей, не домашних, обычных, уличных, и среди них был один такой – белый-белый, с розовыми лапками… это же цвета Тюши! Три Знака подряд!»

Мышка жалобно скрипнула в Славином кулаке, и он, опомнившись, насилу расслабил хватку.

«А вечером… мы решили посмотреть какой-нибудь мульт. Нашли один, пиксаровский, «Душа» называется, чем-то типа «Головоломки»… включили, стали смотреть… и я прямо почувствовал, как Тюша прижался ко мне всем боком! Он тоже пришёл посмотреть, прикинь! Я сам раньше не особо верил в мистику… Мы решили теперь каждую субботу вместе смотреть чего-нибудь будем!

Липнущий к пальцам опорожнённый баллон в конце концов вывернулся, взбалмошно провихлял не разбирая дороги, фыркнул напоследок по сторонам минеральной моросью и, ткнувшись крышечкой под ручку выдвижного ящика, замер кособоким знаком вопроса. Вкривь отпятив закушенную губу и спазматически тикая головой, Слава неотрывно, с какой-то безумной отчаянностью бездумно всматривался – и даже, кажется, вслушивался – внутрь подбоченившейся бутыли. На память пришло давешнее «Больше вопросов нет» – теперь вопрос задавался ему. Сам не понимая почему, Вилкин помедлил… и, в общем-то, из более чем скромного запаса вариантов ответа выбрал самый лёгкий, удобный и безответственный…

… Возвратившись из магазина и сгрузив обтянутый плёнкой пивной штабель в холодильник, Слава подошёл к окну и ещё раз придирчиво обшарил небосклон. Меж степенно шествующих туманных крепостей и дредноутов, исчирканных вездесущими стрижами, вальяжно сновали фигуры поменьше – льдины, черепахи, куски облезлого макраме, разлохмаченные самолётные стрелы и просто абстрактные кляксы.

ЗНАКА НЕ БЫЛО.

Маленький белый болонк, приючённый и приручённый Вилкиными в ту далёкую неповторимо волшебную эпоху, когда все они ещё жили под одной крышей, наотрез отказывался являться своему «другому» хозяину. Не помогало ни слайд-шоу старых фотографий, ни перечитывание истории переписки с сыном, ни принесённое «противоядие», на которое возлагалось столько надежд и от которого сейчас лишь мельчали, пузырясь и клокоча, редеющие мысли да словно пушку пыжами набивало распирающий голову вакуум противным звенящим гулом.

ЗНАКА НЕ БЫЛО.

Слава на ощупь запустил скачанную «Головоломку».

«Можно по-разному относиться к пресловутой мистике, – не имея ни руля, ни ветрил затормозить, бил в нёбо разогнавшийся фонтан пафосных банальностей, казавшихся поддатому сознанию одна другой глубже и оригинальнее. – Это как религия. Верующий принимает Бога за объективную реальность, данную ему в ощущениях, и безоговорочно отметает любые сомнения в Его существовании вплоть до категорического непонимания самой сути вопроса. Философ подходит к проблеме много более критически и трезво сомневается в оголтелых доводах Верующего, одначе же, тщась своим евклидовым разумом постичь изначально трансцендентное, изрядно напоминает рыбку, глубокобессмысленно рассуждающую об океане. Прочие же не видят и видеть не хотят ничего окромя устоявшегося в их головах образа сурового, но уступчивого бородатого мужика, единственная забота коего – всем всё прощать, ни во что не вмешиваться да терпеливо выслушивать нескончаемые сопли вроде «бог терпел и нам велел», «бог тебе судья», «бог всё видит» и тому подобную муру. Редко-редко – точь-в-точь алмазы в навозной куче! – встречаются уникумы, что вооружаются воспетым группой «КИНО» муровский парадоксом – да, да, тем самым, про дождь! – и подбираются к истине настолько близко, насколько такое вообще возможно для живого человека. Из всей толпы эти, пожалуй, ведут себя наиболее адекватно, снисходительно попуская тёмному большинству и показывая ему на пальцах – вы можете верить в рассвет или не верить, дело ваше – на его приходе это не скажется никак».

Сгоняв витающего в непохожих на собачью голову облаках Вилкина за добавкой, Изумрудный Змий размял натруженные крыла, на всякий случай мазнул прицелом по фиолетовому окоёму – не то! всё не то! – снял с паузы мульт и помчал далее.

«А Знаки… что Знаки? Проведём аналогию с религией. Верующий без раздумий с ходу запишет в Знаки всё, на что укажут Отцы, Старцы, Писание и прочие авторитеты. Философ призовёт под ружьё известную, нередко приписываемую Канту вольтеровскую эпиграмму «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать», и свалит всё на выверты сознания, обозвав Знаки – в лучшем случае! – воздушным замком из песка и палок, выстроенным на песке же – и кем? – едва научившимся держать совочек несмышлёнышем, которому покамест нечем сообразить, что своей уродливой постройкой он напрочь портит… да что там – уничтожает идеальную и гармоничную завершённость линии побережья. Тёмное большинство… тут вообще без комментариев. А те уникумы… эти-то, скорее всего, узрят Знаки как они есть – с поправкой на несовершенство человеческого зрения, конечно».

Змий опять присел передохнуть, и Слава возвёл чуть размутневшие очи горе.

«А я… что я? Надо полагать, возьму по чуть-чуть от каждого. Правда, перевес станет явно за Философом, поелику, как показывает практика, строить фата-морганы в состоянии… хм-м-м… изменённого сознания несравненно легше, нежели без оного. Токмо выходят оне кривыми да косыми – ну дык оно с хмельного-то глазу особливо и не заметно – а так ништо… ништо…»

«ХАРЕ БЛАЖИТЬ, ФИЛОСОФ! – горячечно вдул Изумрудный прямо в ухо Вилкину. – ШАБАШ! СПАТЬ ХОЧУ!»

И ЗНАКИ – ЯВИЛИСЬ.

Сотканные паутиной света и теней, простроченные на живую нитку алкогольными парами, недовольно зыркая полыми глазницами на притихшую рептилию, по обе стороны от центра Славиной вселенной сидели две среднего размера полупрозрачные кошки. На шее той, что слева, покачивался длинный огрызок тонкой, разодранной в метёлку бечевы. Бок и часть хребта правой тускло отблёскивали от настольной лампы безобразной коркой сгоревшей и спёкшейся шерсти. У лап Венцов Вселенского Зла валялась заскорузлая ученическая тетрадочка – ещё с промокашкой! – раскрытая на самой первой странице.

Неслышно ступая по измызганному пивом линолеуму, Знаки неспешно приблизились к человеку. Медиаплеер вхолостую докрутил финальные титры «Головоломки» и послушно выключил компьютер.