Мятая бабочка

Сегодня нашёл старенькую камеру, разобрал, вычистил и зарядил – духовно, ребёнком, обрадовался, весь посвежел. Летим в Европу.

Не согласна.

Сказала: «Ага».

Сказал: «Ок!»

Тем кончен скандал.

Вышла из комнаты.

Мне так хочется отправиться на августовские праздники с тридцатого на первые числа сентября туда, где рдеет флаг песчаного откровения, примерив новые туфли, белый халат, солёный вздох, легкое похмелье, песочный хрупкий шелест. Вершина зеленой горы покоряет хребет безоблачного неба. Живой образец вымысла строит на омытом песке тишину дома. Я горжусь вымыслами русскими, я — потерплю. Бросаю всё, едем в Европу.

Под неловкие аплодисменты самолет взял полосу.

Неторопливо подали трап; пассажиры сошли на тёплый воздух, кивая «спасибо» стюардессам.

Забежал в транспортный автобус первым! И, дождавшись тебя, будто бы тайком, показываю из-под кофты йогурт и маленький брикет масла, что «дёрнул».

— Что всё как ребёнок-то? — и не дождавшись ответа, вся ушла в окно.

«Холодна иной раз, словно твоя мать… жестоко».

— Я не начувствовался, — говорю, покручивая брикет масла на ладони. — Ведь ты знаешь, недавно потерял близкого мне человека. Я так долго думал, что меня не дообнимали в детстве, а с его уходом осознал, что не дообнимал я.

Ничего не ответила — прижалась.

Чёрт! Сошлись только в одном: из аэропорта берём машину. Села за водителем и поставила рядом на сиденье свой чемодан.

«Ну, допустим...»

В шуме радио добрались до сердца города и оказались в полупустом районе.

— Раннее утро: местные, пока что, по домам, приезжие отсыпаются, — дал понять водитель на своём языке.

Она выудила из чемодана то немногое, что понадобится на весь день, и отправила вещи в заранее забронированный ночлег.

Сама выбрала нам проспект, что вёл с площади по витиеватым улочкам.

Облака плыли цвета пышной ванили. Толстячок на маленьком мопеде протарахтел... Только что прошли большой фонтан с лошадьми. На тебе летнее пурпурное платье и бордовые босоножки.

Историческая достопримечательность Rome — удивительной свежести фисташковое мороженное! Взяли два по пять в валюте.

На улочках всё игрушечное, вымытое, вымеренное. Оградкой — великое... мёртвое. А на тенях деревьев чирикают перепевчики.

Мы разошлись, каждый по-своему. Ты с сумочкой, я с рюкзаком.

Ты — по цветным витринам, я — по заброшенкам.

Проводил взглядом с сильным чувством окликнуть, но умолчал, пока не свернула за кафе, и, поджав губы, пошел в обратную сторону.

К обеду улочки превратились в улей.

Звоню на номер новой карты — не отвечаешь, молчишь, зная за своё; уж который день. Откуда в человеке эта личностная важность?! А вдруг ты уже с кем-то... познакомилась, пьёшь кофе и смеёшься на глупую шутку в плохом акценте?

Опечатки дня забывались в нежном оттенке лазурно-желткового заката.

Вечер лежал на Риме. На машинах еще блестел ретро-закат. Перевалив за семь, Рим утихает, выдыхает горячий воздух. Вывески отсвечиваются жёлтым, голубым, розоватым отливом неона. Занятые горожанами, — туристов почти нет, — столики. Блеск улочек и фар проезжающего авто. За столиком пара средних лет: она склонила голову на его плечо. Белый воротничок плывёт, не поспешая... Вон за столиком мужчина – седой — в салатовом поло, ждет заказ. За соседним — молодой, с шарфом вокруг шеи, в очках, пьёт эспрессо. Лица лёгкие, загорелые, румяные от вина... Ларьки с газетами, открытками, мороженным закрылись. Безмятежность. Уставшие бутики принимают последнего туриста. Город лёгок, нежен: гармоничен для тихой прогулки в мыслях. Всё сложилось. Всё устоялось. Всем довольны. Из всего, что смогли пригладить, приручить. И сложилась жизнь, как сложили.

Вышли звёзды. Развалы и курганы, молчаливые днём, в тиши ночной нашёптывали: — и вы угасните в эпохе времен.

Расцветала ночь.

Я прошёлся дворами. Там, вдалеке, одинокая лавка, освещенная одной лампочкой. Подошёл. Торгуют живыми цветами: жёлтыми подсолнухами джайросойли.

— la prenda, Signore, la prego, la prenda! — в полусне зашатался дальше, в ночь.

4:20 утра — пробудились цикады, засвистелось.

4:25 — ухнул филин.

Половина пятого утра — неожиданно включилась вода на газонах, будто с жалом из кустов выползла змея: прыснула на щиколотку и — тьфу ты! — напугала до чёртиков.

Что ж ты, кареглазка, так легко забыла?.. Кто в тихой ночи с тобою спит, прижавшись.

Фонари блестят, искрятся меньше, уже мешают. В глубоком слое неба отбелились тучки, чуть показались — еще слабые, туманные.

4:50 — маленькая машина polizia плавно окатывает Колизей.

6:47 — кто-то выключил фонари.

Рим просыпается, как школьник, у которого завтра первое июля.

До утра храню твой сон молчаливым мобильным.

Утром бегу в собор к Святому отцу. Ты, верно, полуобнажённая, пьёшь кофе на террасе.

Что значим мы для тех, кто значит многое для нас?

В тени креста лежал собор. Закрыты дубовые ворота, толпа ждала. Лошадь с телегой, груженной дубовыми окованными бочками. Надпись «vino» на изгибе. Кто-то за телегой обнимался.

Священник не тороплив, толпа сонлива. Постаревшая красавица в черном вышла нам на встречу... — что-то скребло, плакало внутри неё: сдавливало, морщинило личико, болело, делая её счастливой — принуждало страдать. Монахиня. Живущая так тонко – словно струнка прошла сквозь нас.

— Holy Father, my way of life is all in sorrow*.

На нём — тёплый мягкий пиджак понимания какого-то очень знакомого цвета.

— Мы потерялись, Святой отец, — сказал, попытавшись удобно разместиться в исповедальне, скрывшись от мира. — Планировали идти на концерт, там встретится, но я не пошёл без неё — она не написала. Если не отвечает — не пишу повторно!

— Учись, как мы, себя любить, — произнес отец ласковым голосом.

— ...мне себя так не любить. Я хотел бы сказать правду, признаться — тогда зря ушел. Она была права, стоило, конечно, остаться, что ж... Звала, а я бормотал, лицо уткнув в подушку… в день её рождения, когда просила побыть с ней, не оставлять одну, я… лишь положил трубку.

— У тебя и каждого из Нас есть мир живых ошибок.

— Второй день не разговариваем. В обиде источился. Живу без нее и грызусь, и ругаюсь на образ в телефоне. Не отвечает, не звонит… Ненавижу!

— Нам всем искренне покаяться нужно в злобе второго дня. Откуда ты, сиротинушка-душа? И видел ли что за последние дни хорошего?

— Видел! Видел, как между двумя зарождалось любви мгновение, и будто плакал чужим счастьем, умиляясь. Здесь, сегодня, за храмом.

— Природа души, — ответил, будто радуясь за нас, за всех. — Что жизнь старика в России? — вдруг спросил откровенно прямо. — Расскажи.

Что? Что я могу ответить?.. А-а! Что уж там... Жизнь старика — плюнь на траву и то пользы будет больше. Но промолчал.

— Все мы живём на обломках богом забытой империи. И у нас здесь общество надежд и разочарований. Обездоленные. И я живу не там, — отец поднял палец вверх, — а здесь. Потому, когда приду туда, меня спросят: каково оно — там? И что отвечу? Если всё время мечтал — туда...

Машинально приподнял взгляд.

— Как мне быть, простить?

Отец дал ответ не сразу, на полувздохе...

— Простить ли нам врагов своих — себя самих?

— Святой... Мы в друг друге меняем лишь только нужное. Не нужно ли иль нужно поменять ненужное... Мы в путах? Как же наш уклад?! Прав ли?.. Как так получилось? Ведь мне так хочется запаха дома, семьи…

Святой отец на этот раз молчал довольно долго. Из-за дубовой двери исповедальни слышится мелодичный перелив голосов. Тихая радость. Дрожание воздуха.

— Почему так медленно? — глянул сквозь сетку.

— Потому что масса, умноженная на время. Надо(!) честно признаваться самому себе.

— А что, если сильно ошибся в том, что выбрал её. Вдруг она — не она. Вдруг сердцем обознался?

— Человек, — ответил он с улыбкой, — может заблуждаться, но — быть неправым он не может. — И изменив голос, будто тоном родного человека, окончил, глядя на меня: — Остаться наедине с жизнью — важно. Оно прискорбно, оно скупо — это единство, но заново приобщает человека к истинному творчеству, страданию творца. Прогуляйся, сын мой, — он передвинул на вервицее деревянную бусинку, — оставь себе чуть тишины. Ступай.

Из храма вышел в солнечный день, ступив на брусчатку, мудрёным. Все предстало в образе иного порядка. Тень креста открылась солнцу. Пройтись, обдумать.

То были слишком долгие две недели для одной жизни.

Все мы таскаемся с тем или иным томиком подхваченной правды.

Я на остановке в аэропорт. Только я.

Она! Вышла без улыбки из-за угла. Мир изменился.

Мы такими друг друга еще не встречали. Прошли регистрацию молча, сдали багаж молча, дождались рейса, не проронив ни слова на ладошку извинений.

И если ранее важно мгновение, теперь важно — мгновенно.

Лёгкий период ожидания.

Уже в салоне резко повернулась ко мне.

— А-вдруг без души жилось легче?! Без страха. Без опаски на ужас страшного дня — суда. И без страстей. Кому придали имена? Ты ведь понимаешь, что библия — отличная книга? Отличная от других — сюжетом, обстоятельствами и героями.

С издёвкой ли? Взаправду? Разве не тревожит её черный ящик души?

— Ты думаешь святой не посвящен порокам? — она настаивала.

— Да, но он свозь зубы, понимаешь, старается к людям.

— Как пчелка на лету к цветам. С вас собирает пыль, но то — нектар.

Она стесняется смотреть в нежные глаза. Я бы сию секунду от нее отошёл. Но куда? — На табло уже горит: «Пристегните ремни».

Мы в небе! Близкие к раю. Она заказала «мимозу»*. Выпила душевного снотворного. Я сопел и хмурился под брови, крохотно так — помятой бабочкой.

Было надел наушники, но вспомнил о книге с некогда живой закладкой**.

* Святой отец, мой образ жизни весь в печали. Дальше разговор идет на английском.

*апельсиновый сок с шампанским

** закладка высушенной бабочкой – энтомологическая коллекция.