Морошка Глава 45

            Муха – единственный приёмный сынок весьма обеспеченных и известных в городе родителей давно уже изрядно отбился от рук.  Прыщавый, наглый в угрях и хитрый пацан искал своё счастье не там, где делает большинство из начинающих жизнь молодых людей.  Честный труд его не привлекал.  В раннем детстве попал он под влияние криминального в их дворе ушлого истопника в кочегарке, которая отапливала центральный посёлок города.  Кочегарка эта находилась в подвале того дома, где и проживала вся городская и районная власть, и главная верхушка нового в городе эвакуированного завода.  А от этого дома уже, из его кочегарки разветвлялась на все сталинского типа дома, как говорили тогда в народе закольцованная сеть водяного отопления означенного посёлка.  Топилась эта подвальная в доме котельная сырыми дровами, и во дворе напротив её всегда лежала навалом куча этих метровых неколотых чурок. 
            
            А потом уже, к концу шестидесятых годов, кочегарку, реконструировав, перевели на отопление углём.  Но в то время, когда Муха был ещё несмышлёным мальчонкой, она, домовая обогревалка пробавлялась исключительно сырой из лесу доставленной бросовой и изрядно промороженной древесиной, потому что рядом было предостаточно дров, но не было угля под рукой, хотя в достатке имелся сухой болотный торф, который легко можно было доставить из соседнего посёлка, где давно и с избытком ещё с до войны добывалось дешёвое топливо, но увы…  Топилась печь в котельной тогда ещё только дровами.

            Этот истопник – молодой, лет около сорока рукастый ловкач, как мужик был на все руки дока.  Сам из себя интересный с виду и чуть выше среднего роста разговорчивый тип с синими, наколотыми на пальцах перстнями, он своим слегка простуженным голосом так проникновенно исполнял под аккомпанемент уже повидавшей виды семиструнной гитаре блатные песни, что можно было просто заслушаться.  Познавший зону стреляный воробей и хитрый криминальный психолог он быстро подгрёб к себе в кочегарку начальственную ребятню и вёл с ними долгие рассказы о тюремной жизни и о неповинно посаженных там людях, интригуя откровением наивные сердца доверчивых пацанов.  Иногда туда в подвал к самодеятельному гитаристу в дни его смены приходили какие-то странные люди и они с ним там о чём-то подолгу шептались, договаривались, ударяли потом по рукам и сразу же уходили.  Потом ненадолго возвращались и вскоре исчезали после этого на совсем.  После каждого такого посещения бравый мастер отопительных дел был всегда особенно щедр на
дорогие с ароматным табаком папиросы. 

            И был он, этот кочегар, надо признать, ещё и весьма умелым в техническом смысле придумщиком.  Соорудил себе в помощь из украденных кем-то для него двух велосипедов диковинную для доверчивых губошлёпов трёхколёсную коляску.  На этой чудо технике он без особого напряжения подвозил мёрзлые поленья дров от поленницы к кочегарке, зимой хрустя резиновыми колёсами по уталованому снегу.  От желающих помогать ему мальцов в тот момент не было отбоя, и продуманный воровской психолог, печной истопник иногда поощрительно позволял и прокатиться своим помощникам на его разумно сварганенном в кочегарке трёхколёсном тарантасе.  Это и стало тогда заглавной липучкой для поселковых хулиганов.  Много в той кочегарке перебывало со всего посёлка разных недорослей, учась у ловкого проныры правильному, как он говорил, курению табака.

            Затесался туда и десятилетний Муха.  Научился бренчать на гитаре весь известный ему от подвального работника его тюремный репертуар, в котором воспевалась воровская романтика, и под воздействием самовнушения от заунывного перезвона железных струн с лёгким сердцем он безоговорочно принял её.  Когда же «учителя», в который уж раз снова упекли за решётку, то он на рынке тогда и прибился к Зубиле и стал его личной и первой в жизни шестёркой.  А позднее уже и доверенным порученцем самого матёрого Клеща.  Тот по прибытию в городок сразу же приметил эту жадную и подленькую, мстительную жабу в душе у прыщеватого сосунка, сделав его откровенным в группе доносчиком малолетней банды.  Во дворе, где проживал не явившийся на сходку Хмырь, шустрый Муха подкатил к одному малолетнему голопузому парнишке и, сплюнув в ноги ему развязно, подражая в
разговоре своему пахану Клещу, лениво спросил.

            - Хочешь, шкет, рупь заработать?

            - А как? – не испугавшись незнакомца, ощерился тот.

            - Где живут Долгушины, знаешь?

            - А тебе енто зачем? – насторожился босоногий пострел.

            - Да дружок мой, сын их Колька, обещал сегодня придти ко мне и не явился!  Вот я и решил узнать, может, с ним, чё случилось?..

            - Забрали Кольку, – опустил голову мальчонка.

            - Куда забрали?

            - В милицию!

            - А ты откель про то знаешь? – сощурился прыщ ретивый.

            - Мамка сказывала, - признался смелый паренёк.

            - Чья это мамка?

            - Наша, чья же ещё!

            - Так ты чё ж, – уставился на мальчишку дохлый Муха, – Колькин братуха?

            - Ага, – кивнул, соглашаясь, босоногий пупок.

            - Как звать? – обнял Муха младшего брата долговязого Хмыря.

            - Вадька, – высвободился из его объятий мальчишка.

            - Замели, говоришь, тваво братана?

            - Мамка врать не станет, - пожал плечами говорливый шкет.

            - И когда?

            - Сёдни ночью!

            - А за чё ево взяли то?

            - Не знаю, – ответил честно Долгушинский бутуз.

            - А кто тада знает?

            - Маманя!

            - И чё она знает твоя маманька!

            - Папка наш с работ в милицию зайдёт и во всём там ка разберётся!

            - Так уж и разберётся? - скривил недоверчивую мину Муха.

            - Тогда Колян получит на орехи, – последовал неожиданный поворот в разговоре.

            - Кто и от каво? – как бы удивился прыщавый посыльный.

            - Кольша от мамки!

            - Понятно, – собрался уходить напёрсток Клкща.

            - А рубель, – потребовал шустрый Колькин брательник.

            - На! – протянул ему братов дружок жёлто-серенькую скомканную бумажку.  И, не мешкая, быстро скрылся из виду.

            После нерадостных новостей скороспелые бандюганы и вовсе приуныли.  Им вовсе не хотелось идти в тюрьму.

            - Чё теперь будет то? – трусовато спросил один их ночных драчунов.

            - Чё я скажу, то и будет! – отрезал безжалостный Клещ, – во-первых, вы все вчера с вечера были дома и дрыхли тама до этого утра, как сурки по своим кроватям.  И уговорите в этом своим родоков, если не хотите пойти под суд.  Для вашей же пользы лучше будет!

            - Но как их уговорить-то?

            - Придумайте чё-нить, если не хотите раньше времени зону топтать!

            - А я уже всё придумал, – встал с места Артём Чишков по кличке «Скула».

            - Чё ты придумал? – сморщил свой узкий лоб Клещ-Шагиморда.

            - Не хочу я боле в ваших тёмных делишках участвовать.  Не буду и – всё!

            - Ты чё, сдать нас решил? – подошёл к нему вплотную взъярённый Зубило.

            - Никаво я сдавать не собираюсь, – ответил, набычившись, Тёмка. – просто, все вы мне надоели – вы и ваши драки с поножовщиной, – добавил он, глядя Зубиле прямо ему в лицо, – и сидеть я тоже не собираюсь!

            - А куда ты денешься, если всех заметут, – ухмыльнулась тупая железяка, – ты же с нами теперь кровью, друг сердешный, на век повязан!

            - Заметут – отвечу, – гнул своё шестнадцатилетний бунтарь, – но и с вами никуда я не пойду!

            - Ну не пойдёшь – и не надо, – сладко пропел, улыбаясь, пахан, – мы тебя неволить, сам знаешь, не станем, но помни, Скула, – повысил свой голос воровской предводитель, – ежели ты вздумаешь пойти и заявить на нас, то я тебя даже из-под земли достану!

            - Не боись, Савелич, – так звала между собой Клеща местная Хмырёвская кодла по его, при знакомстве с ним, настоянию, – никуда я не пойду, – да и двинул, не оглядываясь, к выходу.   

            - Ну раз решил идти, так иди, – взял себя в руки коварный кровосос, – только ты уж малехо погодь, слово хочу тебе напоследок сказать, – прищурил взгляд подлый мерзавец. -

            - Ну говори, – притормозил отважный подросток. 
            
            Клещ, как опытный преступник, прекрасно понимал, что если обидеть этих глупых щенков, то можно смело зуб отдать, что в отметку они и его, и Зубилу сдадут и не моргнут глазом со всеми ихними потрохами.  Но чтобы привязать их окончательно к себе, он здесь не стал пугать их отсидкой, а совсем, наоборот, сказал, разливая по сотам приторный мёд.
            
            - Завтра суббота, – начал он, – отработаем базар и завяжем.  Всю добычу поделим с вами мы с Зубилом по-братски и уедем из города.  А вы тихо заляжете на дно.  Без денег в отлёжке долго не протянешь, – ухмыльнулся ушлый каторжанин, – мы притырим малость на чёрный день субботних деньжат и разбежимся на время.  Когда же мы снова вернёмся в город, то тут же вам дадим знать о себе через Муху.  К тому времени уже всё уляжется.  И кто захочет с нами остаться, тот и останется, а кто не захочет вернуться – скатертью тогда тому дорога.  Всем ясно?
          
            - Ясно, – ответил нестройный хор!
            
            - Так, што завтра, Скула, тебе придётся с нами напоследок постараться, – завершил своё последнее слово главный уголовник.
            
            - В последний раз, так уж и быть я согласен, – кивнул головой наивный дурашка, с облегчением покинув эту воровскую сходку.
            
            Тёмка Чишков – первогодок из ремесленного училища в банде у Хмыря оказался, в общем то, случайно.  Жил он вместе с ним в посёлке в одном бараке и с детства частенько резался в четыре руки, пара на пару в ножички с ребятами со своего посёлка, но корешами не разлей вода, не были никогда, хотя вроде бы и приятельствовали.  Крепкий увалень, но бессловесный в детстве немтырь Чуня, поскрёбыш в многодетной работящей семье от рук отбиваться стал, когда мать его неожиданно заболела.  Хворая по женской части она часто и по долгу лежала в больнице, и отец после работы, да и все выходные пропадал у неё там в палате, ухаживая за болеющей женой.  А младшенький сынок, последыш был определён под надзор уже семейных старших своих братьев и сестёр.  Но как известно: у семи нянек – дитя без глазу.  Так и случилось.  Связался Тёмка со средним из детей Долгушиных.             
            
            Попался как-то тощий Хмырь на водной станции трём взрослым заводским парням, пытаясь на виду у всех умыкнуть у одного из них ручные часы.  И быть бы ему в тот день битым за это нещадно, да Чунька спас.  Увидал он, как мутузят его соседа три незнакомых парня, ну и маханул, не раздумывая, на помощь.  Накидал с ходу троим, обнесённых было Колькой защитникам чести и справедливости тумаков по своему так сказать недомыслию полную котомку, покорёжив работягам их скулы.  Так вот и прозвали потом его Скулой с лёгкой руки самого же Хмыря.  Вот и стал он, Чуня по своей наивности телохранителем у долговязого предводителя подростковой группировки.  А тот и подогревал его втихаря за это деньгами.  Короче говоря, оказался Артюха Чишков в этой по случаю злонамеренной банде по собственной глупости, но дрался всегда при этом неохотно – не хотел калечить в потасовках людей.
            
            Чтобы вывести его из себя, это надо было сильно обидчику постараться, особенно, если ударить – тогда держись.  Скулы Чуня враз починит и бока намнёт обязательно.  Но когда он, вышеназванный бунтарь вышел из избы во двор, Клещ вдруг хмуро бросил всем
остальным малолетним подельникам.
            
            - Посидите тут пока.  Нам с Зубилой перетереть малость надо, – и ушлая парочка в момент слиняла за Тёмкой во двор.
            
            - Ты чё и в правду Скулу решил отпустить? – не поверил злому законнику Зубило.
          
            - Пусть идёт, – оскалился хищно бывший детдомовский Шагиморда, – а завтра ты, Зубило, после рынка, когда всё закончим, завалишь его втихаря, – ухватил он за шкварник чахлого туберкулёзника ненасытный вампир. – и слиняем из города, но сделаешь это так, штоба остальные пацаны даже не узнали об этом.  Они нам в будущем ещё пригодятся!
            
            - Почему опять я? – трусливо промяучил гнилой отморозок.
            
            - Потому што тебе, Зубило, это привычно, – не стал скрывать свою угрозу жадный кровопивец, – и оба тут же вернулись в избу обратно.
            
            - Всё мужики, – расслаблено, как затаившийся хищник перед прыжком, просветлел вдруг угрюмым лицом страшный в гневе заводила, – завтра, как договаривались вчера, мы с вами на рынке с утра отработаем – и на дно.  А щас дуйте все по домам и особо нигде не рисуйтесь сёдния.  Понятно?!               
            
            Не ведал тогда матёрый подлюка, что дни его уже сочтены, что недолго ему зверю осталось на воле землю топтать.  Распустив по домам приунывших было щенков, Клещ по привычке довольный собой самонадеянно решил расслабиться, полагая, что все страхи то, в общем, уже позади.  И, когда молодняк резво, как никогда, покинул избу, Зубило достал из шкафчика целую бутылку водки и, повязанные делом и кровью морячка собутыльники, не чокаясь, выпили залпом по стакану и дружно, прикурив от одной спички, задымили.

            - Ты как планируешь завтра, Клещ? – спросил подневольный раб у своего хозяина.

            - Посмотрим, – многозначительно ответил тот.

            - А пацаны…

            - Чё те они?

            - Как чё? – кисло сплюнул тупая железяка, – а ежели Скула возьмёт, да и не придёт к нам на рынок завтра, чё тогда?

            - Ничё, – растянулся на кровати жестокий кровосос, - видно будет!

            - Но и остальные также могут разбежаться, – качал осторожного труса Зубило, – не явятся рынок суки, и всё…

            - Придё-от, – утешил напарника воровской авторитет, – а после дела, пусть ментура остальных к себе забирает!

            - Как это забирает? – опешил, скуксившись, туберкулёзник.

            - А так, – потянулся за новой порцией водки довольный собой жадный выпивоха.

            - Но они же все знают нас... 

            - И чё с тово? – не дал договорить Зубиле пахан, ощерившись криво, наливая себе в стакан по второму заходу, самоуверенный Клещ.

            - Сдадут и не поморщатся, – судорожно икнул его раб и собутыльник.

            - И пусть сдают, – опрокинул в рот стаканюгу самонадеянный лагерный авторитет.

            - Да ты чё, Клещ? – опешил тупо болящий мухомор.

            - Пока суть да дело, мы с тобой, Зубило, далеко уже будем отседа, – заверил своего подельника его предводитель.

            - И чё это даст?

            - Есть у меня одно местечко и отседа не за горами, – признался шестёрке, захмелев слегка воровской законник, – там мы по-тихому с тобой и отсидимся.  Капусты нам пока с тобой на первое время хватит, а там уже мы найдём себе новых пацанов и подготовим для себя прочное алиби, – обнадёжил шавка матёрый хлюст, – ты бы это…  Смотался б лучше ещё за одним пузырём, – уткнулся вдруг он немигающим взглядом в своего подшивалу, – а то, чёй-то ни в одном глазу у меня, а потешить душеньку хотца!

            - Ща приду, – поднялся из-за  стола, споткнувшись неловко, хозяин дома, – две уже брать то, или одну, – остановился он у входа.

            - Брать так уж три, – обозначил свои душевные чаянья бывший Шагиморда, – штоб ещё лишний раз не бегать.  И на закусон не забудь чё-нить прихватить.  А то на пустое то брюхо даже водка не в радость – кишки слипаются!   

            К вечеру оба рецидивиста, опустошив стеклотару, дрыхли уже без задних ног всяк по своим местам, не раздеваясь.


            Под утро, когда защитники поселковых устоев и заводские работяги после ночного бдения, наконец, накурившись всласть, разбрелись по своим домам, тогда старший наряда предложил своему напарнику сержанту.

            - Давай-ка, братец, осмотрим ещё разок место происшествия.  Чует моё сердце, што не всё мы там с тобой, как надо накопали!

            - Согласен, – охотно поддержал его второй.

            И они, два добросовестных милиционера, разойдясь в разные стороны, заново всё и тщательно обшарили по второму расширенному кругу место кровавой бойни.  Летом то на Урале ночи короткие: пока шёл опрос свидетелей, пока заполнялся протокол и пока народ  разошёлся – на всё времечко нужно.  А тем делом, вот уже и желанный рассвет.  И в серой поступи надвигающегося утра дотошные поисковики обнаружили какой-то странный след в дорожной пыли, будто что-то или кого-то волоком тащили, да и тянулся сей непонятный след от уталованного многочисленными ногами центра событий как раз туда, где и можно было бы укрыться – в сторону дровяных лабиринтов хозяйских сараев, и похож он был на едва заметную колею.  Сойдясь, оба милиционера молча переглянулись и пошли тихонько по указанной колее, подсвечивая себе для верности фонариком.  Но за бараком, свернув от дороги к сараям, след там вдруг возле сараев неожиданно оборвался и, просто, исчез.

            - Здесь он, – шепнул старший другому на ухо, – в поленницах гад притаился!

            - Кто он-то? – не сразу въехал его товарищ.

            - Пока не знаю, но разберёмся, – поставил задачу подчинённому командир.

            Заслышав недалеко от себя неясные голоса преследователей, Хмырь задумался.

            - Уйти от них он сечас не сможет, значит, скоро его найдут, хотя это ещё пока само по себе ничего не значит.  Но если его найдут, то у него при себе кастет, – напряг невесело свои слаборазвитые извилины бедолага, – тогда его причастность к драке ему обеспечена.  У него на свинчатке то кровь моряка осталась, а это, значит, пришла пора ему избавиться от улик, как учил их премудрый Савелич, но только тихо и незаметно, – вынул из кармана  ушибленный Хмырь из своих разодранных в тесной потасовке грязных штанов свинцовую зубодробилку.  Затем трусоватый гнус пошарил оценивающе глазами вокруг себя, куда бы её, эту штуку ему получше заныкать, – рядом прятать, конечно, опасно, – буравила мозги липкая, как сопля мыслишка, – найдут его – найдут и кастет, если он будет где-то рядом с ним тут припрятан.  Значит, надо куда-то его подальше запрятать – закинуть его куда-то в дрова, насколько сил ещё у него осталось, – и решил ушибленный пентюх, – закину я куда попало свою улику, пусть тогда мельтоны ищут потом, по всем поленницам, как спички в коробке, перебирая, – взбодрился тупо орясина и бросил, скривясь от боли, тяжёлую свою отлитую для неправедных дел у отца в сарае убойную свинчатку.   
            
            Милиционеры услышали звук упавшего в дровах какого-то тяжёлого предмета.

            - Отвлекает? – также шёпотом спросил сержант у офицера.

            - Может, и отвлекает.  А, может, и от улик освобождается.  Но то, што он здесь и от нас недалеко, даже к бабке не ходи, – убеждённо ухмыльнулся старший оперативник.

            Через несколько минут в одном из закутков высоченных дровяных поленниц наряд обнаружил кособоко сидящего на земле испачканного в пыли и прислонившегося спиной к одной из поленниц худосочного подростка, на вид которому было всего лет шестнадцать или немногим более.  На его в подтёках от размазанных слёз лице заметили оба служителя закона клеймом отпечатавшийся страх в ожидании неминуемой кары, а в глазах сквозили неподдельная боль и мольба о пощаде. 

            - Видимо, хорошо досталось этому хилому долготине в драке на орехи, – подумал сержант, увидев невесёлую картину в сарайном закутке в кругу сухих поленниц. 

            - Ну и чё мы тут делаем? – обнаружив находку, начал старший в наряде.

            Изрядно помятый головастик, глядя на сыщиков снизу вверх, кривясь от боли, при этом нахально прокашлял.

            - Сижу, отдыхаю!

            - Почему здесь, а не дома?

            - Не успел дойти!

            - Это каким же таким образом не успел дойти?

            - Ногу на ходу подвернул!

            - Как это так умудрился то? – ощерился сержант, – срал, да упал?

            - Темно на улице было, – ухмыльнулся нагловато подраненный шкет, – не заметил ночью толчка, вот и промахнулся, садясь на него!

            - Но толчок то твой в стороне от сюда, – искренне посочувствовал ему лейтенант.

            - Так и я не о толчок споткнулся, – скривился от боли переломанный черенок.

            - А обо што?

            - О камень на дороге! 

            - И-и?.. – последовал наводящий вопрос.

            - Вот и отполз я, штоба не мешать никаму!

            - Врёшь ты изрядно, – согласился главный оперативного наряда, – но сдаётся мне, што подвернул ты ногу, братец то, не сам, а тебе помогли её подвернуть!

            - Чё помогли? – зло оскалился изворотливый Хмырь.

            - Ногу подвернуть, – широко, как лучший друг, улыбнулся милиционер.

            - И никто мне ничё не помогал, – прохрипел подломленный хлипак будто ползучий аспид заживо брошенный в муравейник.

            - Предположим, – вмешался сержант, – и давно ты здесь, друг мой ситный, в ночи подвернувший ногу, сидишь, прохлаждаешься?

            - Мои друзья все дома спят, – снова огрызнулся дровяной обитатель.

            - Не хочешь быть другом – будешь врагом, – дал понять обнаглевшему недорослю лейтенант, что его песенка спета, – значит, давно ты здесь подпираешь спиной поленницу, – жёстко уточнил он, не обещая ничего хорошего.

            - Не знаю, – проканючил тщедушный пакостник.

            - Не знаю – это сколько?

            - Не знаю.  У меня нет часов, – трусоватый прозвучал ответ.

            - Почему ж ты никово не позвал себе на помощь, – смягчил слегка своё обращение к сидящему на земле сержант, – люди бы тебе помогли добраться до дому!

            - А где вы здесь увидали людей? – ухмыльнулся нагловатый Хмырь.

            - А ты кто будешь? – уточнил помощник лейтенанта.

            - Просто, прохожий – признался узник дровяных поленниц.

            - Вот и постучался бы ты, просто, прохожий в окно, рядом находящевося барака, – подсказал бедолаге второй в наряде по званию оперативник. 

            - А зачем? – почувствовав слабину, сплюнул под ноги себе скрюченный пупок, – я и сам тут потихонечку отсижусь и справлюсь!

            - Ну сам, так сам, – снова взял инициативу на себя молодой начальник, – значит, ты здесь сидел и ничево, конечно же, не слышал?

            - Так и есть.  Ничё не слыхал, – огрызнулся нахально отпрыск известного в городе почётного и уважаемого гражданина Степана Долгушина.

            - И драку не слышал?

            - И махаловку никакую не слыхал!

            - И возмущённое негодование людей не слышал тоже?

            - Не-а, – мотнул головой ушибленный паразит.

            - И как скорая сюда приезжала, ты тоже, конешно, не слышал?

            - Откуда? - гнул своё нахальный супостат.

            - И мотоцикл сюда прибывший не слыхал?

            - Какой ещё мотоцикл?

            - Наш мотоцикл с сержантом?

            - Я вобще тут ничё не слыхал и не видал, и даже не чуял, – прикусил губу раненый в драчке губошлёп, явный участник нынешней ночной потасовки.

            - Та-ак, – закончил свой временный допрос уличный дознаватель, – я надеюсь, вам всё понятно, товарищ сержант?

            - Так точно, товарищ лейтенант, – в ответ козырнул ему подчинённый.

            - Тогда берём этово слепова глухаря с собой и разбираться будем в нужном месте.  Ну што?  Поехали?  Курортник, – ласково предложил старший милицейского наряда.

            Не успел он, побитый герой ночного уличного разбоя и глазом моргнуть, как двое в милицейской форме крепких мужчин подхватили его под руки на излом и понесли, волоча бесцеремонно, как мешок с костями к своему мотоциклу с коляской.

            - Ой! – завыла на всю улицу неходячая кляча, – больно!

            - Да тут не вывихом пахнет, – остановились невольно резвые тягунки.

            - Здесь дело будет посерьёзней, – согласился с выводом старшего его подручный.

            - Больно, дяденьки, – взмолился слезливо ночной упырь, – оставьте меня, я сам уже как-нибудь доберусь домой!

            - Нет уж, друг ты наш ситный, – охладил его лейтенант, – ты не домой, а ты с нами сейчас в отдел к нам поедешь, – и загрузили блюстители городского правопорядка мешок сей беспомощный в свою мотоциклетную коляску, невзирая на жуткие стоны и всхлипы, и покатили втроём в городское отделение милиции.

            В кабинете пристроили доставленного бедолагу на старую больничную кушетку.

            - Што с ногой? – деловито осведомился хозяин кабинета.   

            - Кажется, сломал, – простонал плаксиво арестованный.

            - Так сломал, или кажется?

            - Не знаю!

            Пожалел сорванца молодой офицер, так как это было похоже на правду.

            - Вась, – обратился он к своему помощнику, – спустись в дежурку и пусть вызовут там врачей.  Надо разобраться, чё нам с ним, с этим калекой делать… 

            - Слушаюсь, – отправился Вася к дежурному отделения вызывать скорую помощь.

            Через полчаса, а, может быть, чуть больше в кабинете у оперативников появилось двое прибывших в белых халатах медработников со специальным чемоданчиком у одного из них в руках.  Осмотрели они, не спеша, как и полагается своего пациента, да и выдали неутешительный ему свой вердикт.

            - У парня, похоже, либо трещина в шейке бедра, либо перелом.  Но и то, и другое – результат серьёзного внешнего воздействия!

            - Што значит внешнего? – уточнил записывая диагноз себе в протокол лейтенант.

            - А то и значит, што кто-то врезал этому карандашу от души, надломив его спину!

            - И как сильно это ваше от души?

            - Достаточно, штобы месяца на три оседлать ему инвалидную коляску!   

            - Но его пока можно ещё на какое-то время оставить у нас для допроса? – спросил у медиков молодой оперативник, – кое-што уточнить бы надо!

            - А почему бы и нет, – ответил фельдшер, – вот воткну ему щас один укольчик, да и уточняйте сколько хотите!

            - Ай! – скривился от укола сопливый зануда.  И медики, прихватив свою поклажу, спешно направилась оба на выход.

            - Спасибо, ребята, – прозвучало им в  ответ.

            В дверях с медиками столкнулся невысокий, щуплый, как подросток, но заметно по походке энергичный пожилой офицер внутренних органов.  Его седая, густая шевелюра то и дело, постоянно со лба сползала на его пытливо-колючие глаза.  Характерный жест руки – и непослушная прядь седых волос снова ненадолго оказывалась на месте.   

            - И што у тебя здесь происходит, Алексей Данилыч? – спросил, решительно войдя к нему в кабинет, возрастной представитель Фемиды.

            - Здравия желаю, товарищ майор! – отдал честь вошедшему тот, которого назвали Алексеем Данилычем.

            - Здравствуй, Лёша, – протянул ему руку майор, – так што здесь у тебя?

            - Да вот взяли одного из участников нынешней ночной потасовки!

            - Што за драка?  Где и когда?

            - Ты чё же ничево ещё не слыхал, Павел Кандратич? – перешёл на родственное ты лейтенант.

            - Нет, – ответил тот, – и чё?  Серьёзная драка была?

            - Сплошная поножовщина!

            - Ково с кем?

            - А вот полюбуйся – один из них, – указал на Хмыря младший по званию.

            - И вовсе я не был там, - проканючил слезливо поганец.

            - Где там? - уточнил молодой Данилыч.

            - В какой-то там по-вашему драке, - узнав майора, пошёл в отказ задержанный.
            

            - Вот те на, – развёл руками, отреагировав на голос, седовласый гость оперативного отдела, – да это ж старый мой знакомый! 

            - В самом деле, знакомый? – удивился племянник вошедшего в отдел майора.

            - А то как же, – на полном серьёзе отозвался начальственный родственник, – это же Колька Долгушин по кличке «Хмырь».  Нашего Степана Долгушина, так сказать, средний и самый наизловреднейший отпрыск родимый!

            - Это, какого же Долгушина?  Не того ли…

            - Того-того!  Именно того самого, – утвердительно качнул седой головой тот, кого  величали уважительно Кондратичем, – знаменитого наставника молодёжи на новом, сюда в годы войны эвакуированном заводе!

            - Однако, – только и мог сказать молодой сотрудник милиции.

            - Вот тебе и однако, – покачал седой головой, сокрушаясь, старший
 материн брат молодого блюстителя порядка в городе.   


            Отец Хмыря – Степан Родионович Долгушин, листовой прокатчик нового завода и наставник молодых рабочих был почётным гражданином своего родного затерявшегося в ложбинах уральских горных складок небольшого городка.  Передовик и честный работяга он всю свою сознательную жизнь добросовестно ишачил, почитай, без выходных, начав в юном возрасте свой трудовой стаж задолго до войны подростком на старом Демидовском  заводе.  А в самом начале войны был переведён на работу на новый, эвакуированный сюда с запада большой оборонный завод.  И после войны, став матёрым специалистом, он так и не перестал делиться своим опытом с юным поколением передовик Степан Долгушин.  По уши утонув в общественных делах, он как и та, попечительская тётка, что добилась таки в горисполкоме для осиротевшего Сёмки отправку в детдом, упустил своих детей. Забыл он о собственном потомстве, воспитывая на производстве чужих наследников будущего. 

            Он, уважаемый в городе человек, чей портрет уже не первый год как красовался на главной городской доске почёта, и на работе был непререкаемым лидером, зато дома этот передовик, молча пыхтел себе в две ноздри где-нибудь незаметно в углу квартиры и пялил свои глаза, сытно поужинав, на маленький светящийся квадратик с круглой и заполняемой водою линзой весь вечер до отхода ко сну.  На работе о нём говорили меж собой мужики, что их бульдозер дома, всего лишь старый и бессловесный, но вошедший в моду дорогой торшер, который только то и значит, что в углу торчит незаметно и светит, когда его жена
возьмёт и включит полезную в доме вещь. 

            Его крупнокалиберная, как и сам Долгушин жена, с виду покладистая женщина, на самом деле дома беспрекословно рулила она, будучи, против воли почитаемого мужа, для всех своих детей железобетонной стеной.  Она на людях всегда старалась подчеркнуть вес и значимость известного в городе главы семейства, но дома за порогом было всё и совсем по-другому.  Крепкий и костистый костыль прокатчик Степан Долгушин, честный мужик был и сам во многом под стать собственной супруге, но с бабой, правда, связываться он не любил.  Всегда уставший после работы он никогда не влезал в дела воспитания своих и по взрасту, и по характеру разных детей, тем самым всецело переложив это хлопотное дело в их воспитании на плечи жены и полновластной в доме хозяйки. 

            Обладая, как молот, тяжёлой рукой знатный труженик завода сознательно отошёл в сторону, уступив эту суетную возню своей половине, чтобы не изувечить в сердцах своих ещё ненароком непослушных наследников.  А то, что поступки-проступки, знал он, у всех и, у каждого из его детей, от мала и до велика случались, довольно, часто, он не придавал этому никакого значения.

            - Мать знает, чё она делает, – полагал основной добытчик средств существования в семье, – пуст сама и разбирается с ними! 

            И та разбиралась, всякий раз спуская, на тормозах все уличные проделки своих, что мальчишек, что девочек озорных проказников, кроме самого младшего, который был под  юрисдикцией отца с рождения.  Вечно босой и голопузый в коротких на проймах штанах, малец был не только отцовым, но и материным любимцем, которому вообще всё пока ещё с рук сходило.  В свои семь лет это был довольно рослый губошлёп с задатками недюжей силы в дальнейшем.  В кругу своих ровесников Вадик не шустрил, но и спуску никому не давал, даже тем, кто постарше были.  Мальчишке была присуща отцовская гордость, честь его и чувство справедливости.  Камень за пазухой он не носил в общении с такими же как и сам детьми, хотя и был их гораздо сильнее. 

            Три сына было в семье Долгушиных и две дочери.  Обе девочки были старшими и уже вышли замуж.  Остались с родителями только мальчишки.  И все трое были – оторви и брось.  Старший из низ – Кешка часто куролесил на посёлке кулаками по мордам своих  сверстников по причине и без, пока не был по весне призван в армию, а то бы сел сей орёл и на долго.  Младший, семилетний поскрёбыш, Вадик тоже был из непосед, но ещё в силу возраста барагозил по мелочи в детских играх.  Если Кешка дрался, хоть и без разбору, но честно, то брат его Колька был, как мать хитёр, но не удался от рождения силушкой.  Вот и изгалялся стервец, завидуя силушке старшего брата, используя коварство в отношениях со своими товарищами в образовавшейся под руководством убитого Полиглота, банде.  А когда он стал их вторым предводителем, не надеясь на свой дутый авторитет, будучи и до этого то всего лишь обычным рядовым членом в уличной группировке.   

            Возле Кольки постоянно крутились какие-то смутные личности и компании, и он с утра и до позднего вечера вечно мотался с ними на улице.  А знатный прокатчик главным считал для себя, чтобы дети его были сыты, одеты и обуты не хуже других и попусту ему не докучали.  Вошедший майор был бессменным, начиная ещё с лейтенанта, начальником городской детской комнаты милиции.  И все, кто хоть когда-то однажды состоял у него на учёте, были для него хорошо известны и числились в памяти как закадычные друзья.  Сам  фронтовик-разведчик Павел Кандратьевич Каняев был человеком от природы мягким, но решительным и смелым, и очень ответственным.  Так что никого и никогда из городской шпаны он не боялся, обладая секретными приёмами борьбы, но при этом и беспредельно своих подопечных не утюжил, пользуясь своим правом и властью.  Ему уже при приходе на работу сразу доложил дежурный, что утром привезли какого-то подростка в отделение.
И он по долгу службы решил узнать, кто это такой и за что его забрали?

            - Убили ковой-то? – уточнил он.

            - Нет, только шибко подрезали, – уточнил племянник.

            - Как сильно то?

            - Как следует!

            - Не знашь ково?

            - Говорят каково-то вроде загулявшего морячка, – доставая чистые бланки из стола, доложил он бесстрастно родственнику, как коллега коллеге, – их соседа!            

            - Жив человек то?

            - Да пока, вроде, жив, – отчитался лейтенант, – но увезли парня в больницу!

            - Так, вроде, или живой!

            - В операционной над ним щас, я надеюсь, кому надо колдуют!

            - Если парня, говоришь, значит, молодой, – задумался о чём-то пожилой майор.

            - Ну да, – согласился с ним сын родной сестры, – ево ещё избили крепко!

            - Как крепко?

            - Да, почитай, сплошной синяк увезли на стол к хирургу, а не человека!- 
            
            - Будем надеяться, што парень выживет и даст показания, – последовала надежда на лучший исход. 

            - Долго жать придётся, – развёл руками лейтенант.
          
            - Почему?

            - Не знаю, но кажется мне, што не скоро наш морячок оправится!

            - Ну, избили человека, – взъерошил свои непослушные волосы майор, – ну, отняли у нево всё, что было, а убивать то зачем?

            - Думаю, за то, што не поддался морячок этим малолетним подлецам.  Вот они его и решили завалить, рассвирепев, в отместку – прикончить окончательно!

            Откуда было знать этому молодому и малоопытному лейтенанту, что убить моряка наповал принимал решение предводитель подростковой шайки, матёрый рецидивист и вор карманник, жестокий Клещ, ещё по детскому дому его лютый враг.

            - Да, – вздохнул знаток неблаговидных подростковых дел в городе, – на Хмыря это очень даже похоже, – и вдруг, развернувшись лицом к своему родственнику, он спросил, – а ты  руки то у него, Алёша, смотрел?

            - А зачем, – не понял молодой сотрудник оперативного отдела.

            - А ты посмотри, посмотри, – настаивал его информированный родственник.

            - А ну покажи свои грабли, – нахмурился малоопытный сыщик.

            Калека неохотно вытянул их ладонями вниз.

            - Руки как руки, – удовлетворённо констатировал оперативник.

            - А ты, Алёшка, глянь на его ладони, – подсказал ему Павел Кандратьевич.

            Ладони у подобранного у сараев пацана и, в правду, были сильно выпачканы, то ли в пыли, то ли в чём-то ещё непонятном.  Но вот правая рука у этого калеки была замарана намного сильнее левой.

            - Да-а!  Чистыми эти руки не назовёшь, – ухмыльнулся лейтенант.

            - Погоди, Алексей!  Погоди, – остановил его седовласый гость.

            - Чё ещё? – не уловил он ход его мысли.

            - Видишь характерной отпечаток на правой ево ладошке?

            - На какой, говоришь, ладошке? – осознал свою ошибку хозяин кабинета.

            - Не правой, конешно!

            - Какой отпечаток?

            - От свинца, разумеется!

            - Погоди ка, погоди, Кандратич, – наконец то, начал кое-что припоминать младший его сослуживец.
            
            - Да! – подтвердил догадку подсказчик, – это ж след от его кастета.  Любит он, наш Хмырь эту игрушку носить с собой.  Саданёт одинокому прохожему ночью, перед своими дружками красуясь, в челюсть увесистой свинчаткой и вывернет у него все его карманы, и   вытащит у бессознательно лежащего гражданина денежки из его кошелька.  От свинцовой ласки память у любого человека начисто отшибается.  Вот почему его обобранные жертвы ничево не могут предъявить в суде.  Свидетелей то нет, да и память у поверженных, будто немая беспомощно помалкивает.  Понял меня, племянник?

            - Так вот, што мы слышали возле сараев, – ухватился за подсказку, хоть и молодой, но въедливый опер, – Вася! – громко позвал он, – сержант Пастухов! 

            В дверь просунулась голова призванного служаки.

            - Слушаю вас, товарищ лейтенант!

            - Дуй ка ты, Вася, туда, – получил он приказ, – где мы с тобой нашли этого хромова христопродавца.  Всё вокруг переверни там, но найди мне его свинцовый кастет.  Я прошу тебя, обязательно найди.  Пустой даже не возвращайся!

            - Есть, кастет найти, товарищ лейтенант, – отдал честь начальнику подчинённый.

            Следом вышел и майор, чтобы не мешать допросу.

            - Если што, зови.  Я помогу, – сказал он, закрывая за собою обитую искусственной кожей массивную дверь.

            И началась долгая волокита дознания.  Наученный старшими подельниками всегда и всё отрицать, дошлый Хмырь откровенно валял дурака и на все вопросы отвечал просто и односложно, издевательски.  Не знаю.  Не был.  Не видел.  Не слышал.  И так далее.  Но  внутри себя он очень боялся, что в милиции смогут позвать отца.  И боялся не зря.  Тот не раз ему в воспитательных целях говаривал по просьбе поселковых соседей жалобщиков.

            - Смотри у меня, Колька.  Если чё, своими рукам удавлю стервеца!

            - Я тебе удавлю, – вступалась за сына мать.

            И на этом отцовские стращалки тут же и заканчивались, безнаказанно проскакивая мимо Колькиных ушей.  Но знал подлый щенок, что слов отец на ветер не бросает.  И если что, и мать ему не поможет.  Вот и надеялся он долгушинский отпрыск, что кастет его там среди поленниц и дровяного мусора посыльный не найдёт, и он тогда сумеет вывернуться. 

            - Нет улик – нет и преступления, – твердил им постоянно заезжий в город матёрый змей в законе, – и никогда не спешите брать вину на себя, – наставлял он, – пусть легавые сами доказывают вашу вину, на то они и призваны искать и доказывать, а вы всё, как есть отрицайте, – и добавлял, – не пойман – не вор!

            Но Хмырь в своих тайных расчётах промахнулся.  Шило в мешке, как говорит всё та же, утверждая, народная пословица, не утаишь, и ближе к обеду появился в кабинете у начальника посыльный сержант и сразу же выложил на стол найденную им добротную из свинца отлитую зубокрошилку.