Это наша маленькая жизнь

КТО ЕСТЬ ХУ?
Взрослеть и хорошеть Зося начала одновременно, благополучно минуя период «гадкого утёнка». Проще говоря, Зося всегда была хорошенькой, начиная ещё с тех давних пор, когда её, пятилетнюю пампушку, бабушка выгуливала на Чоколовском пятачке.
Знакомые пожилые мужчины, встречаясь прекрасным летним днём с бабушкой в сопровождении очаровательной внучки, или скорее – наоборот: с бабушкой, сопровождающей очаровательную внучку, недоумённо-приветливо приподнимали над лысинами свои соломенные шляпы-канотье.
Так же недоумённо-приветливо приподнимались домиком их лохматые брови, и на своём своеобразном идиш они спрашивали:
 – Аидише мейделе?(еврейская девочка? И сами же себе весело отвечали:   
– Нет, это не аидише мейделе, это безносэ шиксе! (русская девушка, без носа).
Вот это уже было полнейшим враньём! Носик у Зоси имелся: прелестная маленькая кнопочка. И всё остальное было у Зоси в полном порядке. И большие серо-зелёные глаза в обрамлении пушистых ресниц и маленький аккуратный ротик. Всё было. Не было лишь счастья в её пятилетней личной жизни и спокойствия в смятённой душе.
С одной стороны, бабушка и вся многочисленная родня, считающие её красавицей и умницей, зеркало, которое говорило ей о том же. Разве что наличие ума оно не могло подтвердить полностью, но где-то там за туманной гладью амальгамы оно, это наличие всё же предполагалось.
Наконец, она, Зося, и сама видела, что девочка в зеркале действительно прекрасна, и повода печалиться у них обеих быть не должно. Однако, с другой стороны, повод был. И достаточно серьёзный и основательный: обструкция и террор, которым она подвергалась в собственном дворе местной шпаной.
 Стоило ей только выйти в этот двор, любимый до спазмов в горле, как обязательно громко и членораздельно звучал один и то же вопрос:" Сара! Писать хочешь"?
Это так развлекалась дворовая «элита», прекрасно пародируя и перевирая ежедневный бабушкин деликатный вопрос, который она задавала Зосе, свесившись из окна их четвёртого этажа.
  С умилением глядя, как её ненаглядная внучка гоняет носком маленького ботиночка гранитную биту по нарисованным на асфальте  классикам, она вдруг вспоминала, что ребёнок во дворе уже давно и вполне уже может это самое захотеть.
И тут же с риском для жизни, выпархивая на половину туловища из окна, как кукушка из часов, она выкрикивала вглубь двора одну и ту же фразу:   
– Зосенька, ты писать ещё не хочешь?
Зосенька писать ещё не хотела, а чаще всего уже не хотела, поскольку в стороне от двора имелась комфортабельная помойка, где все они, девочки, играющие в классики, лапту и другие занимательные игры, благополучно оставляли излишки жидкости своих весёлых организмов.
 Но бабушка этого не знала и не должна была знать, потому что писать на помойке не гигиенично. А потому вопрос не проносился мимо, как пуля у виска, а выстреливал в бедное Зосино ушко каждый день с завидной регулярностью. Так что "Сара! Писать хочешь?" было чем-то вроде «Здрассьте» в чоколовском дворе, специально для Зоси.
Сколько по этому поводу было слёз и скандалов в их тринадцатиметровой комнатушке – не счесть. Были и ультиматумы с одной стороны, и обещания с другой, истерики, бурные примирения, но опять на следующий же день, как кукушка из часов бабушка выскакивала из окна с сакраментальным вопросом.
И уже позже, волоча за собой из школы по пыльному двору потрёпанный портфель, Зося каждый день слышала от местной шпаны всё тот же вопрос, выстреливающий ей в спину картечью.
Она стрелой взлетала на свой четвёртый этаж, бросала в угол ни в чём не повинный настрадавшийся портфель и, вскинув вверх растопыренную мягкую ладошку, не то кричала, не то умоляла:
– Бабушка, ну я же просила тебя!
На большее ни дыхания, ни сил не хватало, и Зося рыдала, завалившись на старенький потёртый диван.
Иногда, если это происходило в присутствии соседа по коммуналке, дяди Жоры (шофёра, работяги, отца взрослой дочери и нежданно-негаданно появившихся двойняшек – мальчика и девочки), Зося получала более веское утешение, чем бабушкино" Ой Вэй!"(о,Горе) , пусть оно будет нашим самым большим горем!"
Дядя Жора сильными руками тащил её к зеркальному шкафу, ставил рядом с собой и увещевал:
 – Девонька ты моя милая, посмотри на себя! Эти шлимазл(отбросы,шваль)  скоро будут морды друг другу бить за право нести за тобой портфель. Подожди только, подрасти ещё немного; попочка станет круглая-круглая, грудки вырастут, и тогда ты им за всё отомстишь – всем и сразу!
При упоминании о попочке и прочем Зося густо краснела, вырывалась из цепких дядижориных рук, но по укоризненному покачиванию  бабушкиной седой головы в сторону не сдержанного на язык соседа понимала, что всё так и будет. Мучило только одно: когда? И не будет ли она к этому времени слишком старой?  Про взросление она кое-что уже знала от подружек по играм во дворе. И даже таинственное слово «абминстрация» Именно так оно произносилось при откровениях на ушко.
У некоторых девочек это уже было и, надо сказать, эти избранницы словно были отмечены печатью некоторой изысканности, а авторитет их неизменно взлетал вверх.
Но разговоры обо всём том стыдном, что неизбежно должно с ней произойти, из уст своей чистенькой, тёплой, пахнущей ванилью бабушки, Зося считала чуть ли не святотатством.
В те редкие моменты, когда бабуля, скрепя сердце, всё-таки решалась как-то просветить свою строптивую внучку, Зося начинала топать ногами, затыкая уши и кричала:
 – Замолчи, за-мол-чи! Я не хочу этого слушать и не буду, не буду, не буду! – И как заключительный аккорд бросала презрительное:
 – Босячка!
Воспитательно-просветительный процесс переходил в дикий гвалт и закономерное идиллическое примирение с уговором, что бабушка впредь не будет позволять себе такие пошлые выпады.
Со временем всё устаканивалось, и Зося обретала сравнительное душевное спокойствие. Сравнительное, да… Ибо шесть раз в неделю при возвращении из школы приходилось выслушивать брошенное в спину традиционное приветствие:
– Сара! Писать хочешь?
А дальше всё шло по накатанной: Зося орлицей возносилась на свой четвёртый этаж и регламентированное привычкой время рыдала, уткнувшись своим, ну совсем не еврейским носом-пуговкой в диванную подушку.
«Почему, ну почему? За что мне это всё? Ведь у меня же русская мама, и вообще, какое отношение имею я к этим носатым евреям? За что меня мучают? За папу? Так он же умер, когда мне было семь лет. За бабушку? Да, бабуля у меня и впрямь! Не ошибёшься!»
И всё смешивалось в одну кучу: желание быть по-настоящему русским (то есть, в её представлении, полноценным) человеком и обида за бабушку и папу. За весёлого шикарно-красивого папу, который помнился смутно, но безумно празднично.
Душа жаждала прикосновения его рук, его запаха: сигареты, хороший одеколон и немножко, совсем чуть-чуть запретный запах алкоголя. Но судьба – злодейка сделало её в семь лет почти сиротой, без папиных крепких рук и охватывающей весь организм любви и полного поклонения.
А на смену всему этому – двор с вонючей помойкой гоями(русскими) и хохлами, выхаркивающими ей в спину каждый день проклятое приветствие. Тут ещё бабушка с этими грязными приставаниями о предстоящем взрослении.
 Оно таки не заставило себя долго ждать и подстерегло её в одно прекрасное утро на тринадцатом году жизни. Всё произошло в один из набегов на выходные к состоятельной родне, с обедами и ужинами, и обязательными ночёвками, что позволяло Зосе с бабушкой как-то не дать окончательно развалится их хилому бюджету.
Ведь ребёнок рос, быстро образовывались дополнительные расход в виде лифчиков, чулочек и т.д, и т.п.  Денег катастрофически не хватало, требовались дополнительные финансовые вливания.
Поскольку живых денег никто не предлагал, начали усиленно гостить с ночёвками. То есть, гостили всегда, с раннего детства. Но теперь это стало не только приятным отдыхом, но и экономической необходимостью.
На лето из всех не таких уж бесчисленных вариантов, облюбовалась Куренёвка. Родня там была поближе, да и понадёжнее, не говоря уже о небывалой, по Зосиным понятиям, обеспеченности.
Там были две тётки: Лея и её дочь Фира, муж Фиры – дядя Зяма и троюродные брат и сестра. Геня был старше Зоси на год. Серьёзный мальчик с грустными еврейскими глазами, с горшка мечтающий стать футбольным комментатором. Но пока ему был недоступен даже дворовый футбол, потому что по жизни он был чистым «ботаником».
 Его младшая сестрёнка Мальва была выбрана Зосей в наперсницы и подруги. Несмотря на скверный до невозможности характер, она обладала редкостной преданностью и умением дружить.
И вот в один из набегов бабушкины накаркивания обернулись неизбежной неприятной реальностью. Хочешь – не хочешь, а бабуле сообщить надо, тем более, что они находились в гостях, а в гостях гадить не положено. Зося это знала.
 Бабушка осела на край облупившейся ванны и тихо прошептала:
– Готэню!(Боженька!).
  Тут же как-то скоренько выбралась в коридор, толкая перед собой, как тачку с дерьмом, кругом виноватую Зосю прямёхонько на кухню, где тётя Лея и её дочь Тётя Фира темпераментно обсуждали проблему простого экономичного обеда.
 Бросила этим двум пару фраз на идиш, подталкивая совсем уже одуревшую Зосю в центр кухни.
 И тут началось: слёзы, сопли, поцелуи, поздравления! Дошло даже до того, что откровенно недолюбливающая Зосю тётя Лея, почти искренне на мгновение прижала её нос-кнопку к своему необъятному бюсту.
Моментально в большой комнате загремели праздничной посудой и даже рюмками. Как скатерть-самобранка с умопомрачительной скоростью сам собой образовался праздничный стол, заставленный всякими вкусностями и алкоголем.
Все дружно выпивали, радовались и смеялись, остроумно (надо это признать) шутили, поздравляя друг друга. И виновницей этого разгула ощущала себя Зоська.
Одно она поняла точно, что стала взрослой женщиной – хоть завтра замуж! И сейчас, сию минуту вступала в мир взрослых, и впереди у неё совсем другая интересная насыщенная жизнь.
 Но, несмотря на её, якобы, взрослость, вина ей не предложили. Зося сидела в самой середине праздничного стола надутая, наливаясь ядовитой злобой: «Ну что за люди? Ну вот всё, всё у них не как у нормальных людей. Даже выпивают они совершенно неправильно!»
Как пить правильно Зося знала не по наслышке, а благодаря балам соседей по коммуналке. Там было совсем по-другому.
Водка закупалась заранее, и было её немеряно. Но в итоге её всегда не хватало, приходилось прибегать к запасам «самограя», то есть, самогона.
Самогон дядя Жора тайно, как ему казалось, гнал по ночам на их общей кухне. Причём, первак должна была обязательно одобрить Зосина непьющая еврейская бабушка Хана Лейбовна, которую все соседи называли на русский манер Анной Львовной.
 Часа в два-три ночи дядя Жора деликатно стучал в их дверь и шёпотом сообщал:
– Анна Львовна, вставайте, уже готово, пора сымать пробу!
Бабуля, кряхтя, вставала со своей продавленной раскладушки, накидывала на ночную рубашку старенький халат и обречённо плелась на кухню.
Дегустация продолжалась минут пятнадцать двадцать, после чего бабуля возвращалась, целовала Зосю в лобик и с чувством то ли исполненного долга, то ли отбытой повинности ложилась досыпать.
Что заставляло дядю Жору выбирать для этой миссии именно непьющую бабушку, оставалось загадкой. Может, он не хотел или боялся будить свою страстно любимую жену Фенечку?
Дочь Тату приобщать к этому делу не следовало по причине её восемнадцати лет, двойняшки отпадали по определению: два года не возраст для таких ответственных дел.
Ну, а расширять дегустацию за пределы квартиры было опасно. Хоть и гнали все, но некоторые постукивали, а кто именно – никто не знал. Рисковать нельзя было, поэтому все тайны происходящего умирали в квартире, свернувшись тёплым клубочком в желудке Анны Львовны.
Вообще, симпатия между дядей Жорой и бабулей была взаимной и глубокой. Идиллические отношения длились до тех пор, пока, придя с работы голодным и усталым, дядя Жора в очередной раз недосчитывался дома своей Фенечки.
Та имела обыкновение один – два раза в месяц ездить с визитом к своей старенькой маме в центр Киева на улицу Горького. Но в поездках не было строгой системы. Так, как Бог на душу положит.
 Поэтому каждая самоволка Фенечки для влюблённого в неё, несмотря на двадцатилетний стаж супружества и троих детей, для Жоры была ударом в поддых.
Он весь долгий сиротский вечер наливался своим самогоном, медленно сатанел и орал в исступлении, колотя по бабушкиному столику пудовым кулаком:
– На Горького она поехала, шалава! Знаем мы этих Горьких, мать вашу так и разэдак! Бац! Кулачищем по столику.
– Я ей устрою вырванные годы, поездит она уже у меня, шелуга паршивая! И снова. Бац!
 Зося физически ощущала, как столик до паники боится дядю Жору, дрожит всем своим тщедушным тельцем, всем нищим нутром своим, всеми чашечками, блюдцами и кастрюльками. Уму не постижимо, как он не разваливался после таких зкзекуций?
Бабушку Зоси почти до обморока возмущал то факт, что дядя Жора, имея свой прекрасный новый боженковский столик, почему-то пытался развалить именно их с Зосей несчастного уродца.
Она металась за дядей Жорой по кухне забегая вперёд, увещевала:
– Георгий Адамович, позвольте, ну что же вы так себя ведёте, в конце концов? Это ваши с Феней личные отношения, и не в первый раз она вот так с бухты-барахты уезжает, и столик у вас есть свой новенький, боженковский, что же вы мой-то ломаете?
 На что раздавалось очередное"бац!" по бабушкиному столику:
– А где она, где она, эта гадина? Я вас спрашиваю: где она?
 Спектакль продолжался до тех пор, пока в квартиру не вваливалась счастливая и весёлая гадина – Фенека:
– А, Жорик! Ты уже дома? Ел что-нибудь?
 Моментально снизив тембр голоса с громового до елейного, Жорик начинал канючить:
 – Ну как же ты поехала, Фенечка, одна без зонтика, опять же одета легко… Мы тут с Анной Львовной испереживались, места себе не находим, измучились прямо-таки…
 – Вижу! – презрительно констатировала Феня, убедившись, что муж не далёк от состояния " в лоскуты", и с достоинством удалялась в свою комнату. За ней плёлся трепещущий и виноватый дядя Жора, и в тот вечер они на общей кухне уже не появлялись.
Утром готовился серьёзный и, как всегда «последний» разговор с Феней. Бабуля заводила пластинку:
– Фенечка, я всё понимаю, но согласитесь, это же варварство! Почему, почему мой столик? У вас же есть свой прекрасный боженковский столик. Это же ужасно я думала, Жора меня убьёт! На что Фенечка томно закатывала свои маленькие глазки и вздыхала.
Честно говоря, ей давно уже хотелось большего накала страстей, хотелось крови. Она думала: "А ну и прибил бы старую по запарке, жилплощадь бы освободилась…А то ютимся впятером на восемнадцати метрах.
Тата всю ночь ворочается беспокойно, двойня сопит. Вчерашнее страстное примирение получилось скомканным и неполноценным. Опять же байстрючка эта, Зоська – всё знает, всё видит.
У кого шьёт местная элита, кто обшивается у мадам Барчук, то есть, у Фени, кто за что и сколько платит. Девчонка становилась несносной и опасной. А так бы, как говорится: "семерых одним ударом"– бабку в гроб, Зоську обратно туда, откуда привезли.»
Но вслух, добродушно смеясь, отвечала:
– Ай, бросьте, Анна Львовна, ну что сделается вашему столику? Ему давно уже пора на помойку. Вы же знаете Жору! Да, кстати, Анна Львовна, не вздумайте сегодня что-нибудь варить(именно варить, а не готовить, говорила Феня). Я варю сегодня украинский борщ с пампушками, и она хитро, совсем по-еврейски склоняла к бабушке свою лохматую хохлацкую голову.
– А вы ведь таки знаете мой борщ?
Бабуля горестно вздыхала, бросала обратно в заоконный ящик  дохлую половинку курицы, по конституции своей напоминающую народную артистку Майю Плисецкую. И шла будить Зоську в школу. Она понимала, что итогом её борьбы за справедливость стало ещё одно унижение плюс сэкономленный обед.
А вечером вместе с украинским борщом и многим чего ещё к нему прилагающимся, начинался «бал». Гулянка шла весёлая и затяжная. Съедалось и выпивалось всё наготовленное, купленное и выгнанное. Приходили соседи, уже наплевав на конспирацию, со своим выгнанным. Расходились далеко за полночь, и ничего кроме грязной посуды и пустой тары после себя не оставляли.
А тут, действительно, всё не как у людей. Из года в год из бара достаются одни и те же бутылки. Все вроде бы пьют и балагурят, тарелки вылизаны, а алкоголь почти нетронутым возвращается обратно в бар ожидать очередного еврейского загула.
И на сколько загулов его при таком сверхумеренном употреблении хватит – думать не хочется. Всё это Зосе было непонятно и противно даже. И снова она говорила себе, что ничего, ну решительно, ничего не умеют делать толком, как надо эти евреи!
Но, как бы там ни было, взросление отметили, оно не застало её слишком старой и постепенно дело дошло до того, что нести за ней портфель после школы у мальчишек считалось за счастье.
Фаворитов Зоська меняла часто, так как оказалась она девицей легкомысленной и довольно тщеславной. Ей надо было окончательно закрепить свою победу, продемонстрировать всем чоколовцам, что поклонников не один, и даже не пять, а «имя им – легион». И потому носильщики при портфеле сменялись со скоростью узоров в калейдоскопе.
 К пятнадцати Зоськиным годам Чоколовка раздавленной жабой лежала у её ног. Началось освоение и лёгкое победоносное шествие по Куренёвке.
Она шла по куренёвскому двору, гордо неся свою симпатичную головку, снисходительно – вежливо улыбаясь сопровождавшим её кавалерам всеми тридцатью двумя зубками перламутрового жемчуга, сверкая ямочками на щеках и круглых коленках. 
Зося направлялась в магазин за очередной не то поляницей, не то арнауткой к обеду. Народ позади волновался, отпускал вслед всякие шуточки, самая смелая из которых звучала, как предложение присоединиться к их компании.
На что Зося неизменно отвечала, что, дескать, сено к лошади не ходит. Такой ответ казался ей очень изысканным, она бросала его через плечо и плыла дальше, прямо держа спину и размахивая, видимо, для баланса, пустой авоськой.
Постепенно степень кипения страстей дошла до того, что Зоськина неотразимость распространилась и на Геню – «ботаника». Его приняли в дворовую футбольную команду, правда, запасным или на ворота. Но и это уже было победой, так как разрешение на участие в спортивной жизни двора было получено от самого «Мацолы» –      отпетого хулигана и отличного футболиста, признанного лидера двора. Ему прочили ба-а-альшое будущее в футболе. Он, кажется, в свободное от хулиганства время даже посещал какой-то спортивный клуб.
Летом вся компания часто сиживала на лавочке у Зосиного, вернее, Гениного и Мальвиного подъезда, вела разговоры «за жизнь», строила заманухи насчёт похода в кино и поджидала из магазина Зосю не то с поляницей, не то с арнауткой в авоське.
О Зосином еврействе не то, что забыли, а вроде, как и вовсе не знали, и знать не хотели. Зося мечтала и вовсе сбросить его, как ящерица хвост, не задумываясь о том, что вырастет же новый, и может быть, ещё длиннее и крепче.
 И он таки вырос, вмиг потянув всё Зосино тело назад, в унизительное прошлое с убийственным: "Сара! Писать хочешь?" Произошло это в прекрасный июльский день, когда, возвращаясь из булочной с очередной поляницей, Зося задержалась у подъездной лавочки для светской беседы.
 Хоромы её тёток находились на втором этаже, и окно кухни, распахнутое настежь из-за жары, нависало прямо над лавочкой. И вдруг в такую милую, в такую непринуждённую беседу стали внедряться какие-то непонятные звуки на непонятном для непосвящённых языке. Зося прекрасно понимала, что это нарастает гул зарождающегося и разгорающегося гвалта на идиш. С таким бедствием можно сравнить только цунами, который невозможно остановить и убежать от него тоже невозможно.
Пока Зося изыскивала возможность смыться, не совсем уж скомкав беседу, скандал на кухне уже достиг своего апогея, своего крещендо, и идиш с робкими вкраплениями русского перешёл в дикий визг. Уйти по-английски не удалось, удалось только убежать по-еврейски. На одном дыхании преодолев двадцать четыре ступеньки, Зося ткнулась беспомощным оглушённым обрубком в дерматиновую дверь, ввалилась на кухню между двумя разъярёнными фуриями.
Эти «двое-обоя» всклочёнными дикими утицами стояли друг против друга, почти соприкасаясь животами в засаленных фартуках и держа руки на бёдрах. Но не так, как их держат русские бабы: ладонями к животу. Нет! Эти же с вывертом: Запястья к животу, а ладони-лодочки смотрят дальше за спину. И это же надо так вывернуть руки! И кому это может быть удобно? Это же извращение какое-то, садомазо прямо!
 Бабушка кричала:
– Лея, клянусь твоим здоровьем!
 Лея, умная Лея резонно отвечала:
– Клянись, Хана, уже лучше, таки своим!
 И опять, как в детстве, задыхаясь от обиды и беспомощности, Зося вклинилась между ними, и уже почти погибая, не то прокричала, не то промычала, тыча им в носы растопыренной, поднятой вверх мягкой ладошкой:
– Ну я же просила, просила вас не ругаться по-еврейски! Ну я же просила-а-а! Эти «двое-обоя», опомнившись, растерянно посмотрели друг на друга. Вдруг Лея повернула в сторону Зоси свой умный глаз. Бело-голубой белок с тёмно-коричневой радужкой, как перезрелая вишенка на фарфоровом блюдце. Медленно это блюдце с перезрелой вишенкой посередине Лея перевела на бабушку и, глядя на неё удивлённо- озадаченно, брякнула:
 – Хана, ты дывы, Леся Украинка, щира дочка хохляцкого народу!
Сказала, как волшебной палочкой взмахнула. Зося как-то обмякла, сняла с бёдер свои ладони-лодочки, повёрнутые за спину, сменила позу, исторически оправданную всегдашней готовностью к скандалу и устало сказала:
–Там арнаутку свежую привезли. Я схожу?
– Дай этой мишигене(сумасшедший.) пятьдесят копеек, пусть катится и купит себе и Мальве по мороженому. Но есть только дома! – генеральски приказала тётя Лея, и Зоська горошинкой выкатилась из квартиры, зажав в ладошке полтинник.
На лавочке у подъезда сидела всё та же компания.
 – Ты куда, Зося?– спросил Мацола.
 – Да вот, мишпуха(семья, родня) за арнауткой послала!
Не поворачивая головы, она шла по двору свободная и счастливая, ощущая спиной, что вся её свита покорно трусит за ней. Но ей всё это было уже «глубоко однозначно». Нежно пригревало вечернее солнце, лаская плечи и спину, выпархивающие из сарафана. Она шла, раз и навсегда решив для себя: кто она, зачем и почему?   Радость от свалившегося наконец на неё освобождения-понимания-решения охватывала весь её подростковый организм. Она шла за арнауткой для мишпухи.








ШАББАТ.
Съехать по перилам вниз со скоростью ракеты, проскакать ланью сквозь большой прямоугольный двор, повернуть на дорогу к кинотеатру, и ты на пути в лучшую библиотеку района. И идёшь туда, как практически свободный шестнадцатилетний человек, несмотря, что только что катился по перилам, рискуя порвать в клочья предпоследнее платье.
Но на пути к библиотеке, на самом углу, был последний таможенный кордон – маленькая будка Жоры Шаббата. Она притулилась к булочной нищим уродцем. Её сто раз грозились снести разнообразные инстанции, но, то ли будка, в которой реанимировали старую обувь, очень нужна была пролетариату, то ли проверяющие очень нуждались в услугах сапожника. Но будка годами стояла на своём месте и ничего с ней не делалось. Может сам Жора Шаббат был везунчиком? И фамилия у него была славная, данная Богом, а ни какая, ни кличка, как думали многие.
 Тата  Шаббата недолюбливала и боялась.  Старый Жорка был чёрен и угрюм. С трудом верилось, что, оказывается, у её бабушки был когда-то роман с этим Шаббатом. По слухам, они даже куда-то и от кого-то собирались удирать в дальние края. Но что-то там не сложилось, и бабушка вышла замуж за красного командира. Прожила с ним долгую и достойную жизнь, и даже родила Татину маму  – Верочку.
С Шаббатом они теперь только чинно раскланивались и иногда, редко, говорили о внуках и на всяческие злободневные темы. И бабушка всегда почему-то выглядела виноватой, а чёрный Жора был резок и принципиален. Вредный был старик. Тата пролетела мимо будки сквозняком, но облегчения не почувствовала. Шаббат всё видит. И эту её нарочитую забывчивость раскусит.  Надо обязательно с ним поздороваться на обратном пути.
Причём, поздороваться основательно и просторно. То есть минут пять – десять поговорить за жизнь. Этого требовала тонкая политика бабушки.
А дело было вот в чём. Надвигались каникулы.  В школе затевался вечер выпускников. И девятиклассники были на него приглашены. Предстояла большая концертная программа, а после неё танцы! Танцы – это было такое волшебное состояние! Тата уже ночи не спала, представляла себя, то плывущей в почти запретном танго, то трясущейся в неистовом шейке, ещё более запретном, чем танго.
Но всё упиралось в то, что пойти на вечер Тате было не в чем! Если с платьем можно было что-то решить за счёт того, что её мама шила просто изумительно, могла из любого лоскутка сотворить шедевр, то с обувью дело было – полный швах! Хорошие лодочки (а именно о них грезила Тата) стоили сумасшедшие пятьдесят рублей. На полтора рубля больше, чем бабушкина пенсия.
Мама работала лаборанткой в институте. Лаборанткой – это для красивости. А на деле мыла всяческую химическую посуду после пустых и никому не нужных гениальных опытов. Каждый день молясь, чтобы эти придурковатые химики не взорвали её со своими экспериментами. Иначе Тата с бабушкой погибнут в нищете. А её семьдесят рублей в месяц как-то, пусть хило, но кормили их маленькую семью. После развода с мужем дела в доме были невесёлые. Но и с мужем не сказать, чтобы сладко было. Он оказался страшным скрягой. Чистый Собакевич.
 Но мама была так в него влюблена, что рассмотрела этот его досадный изъян только, когда вышла за него замуж.  Страсть клокотала в молодых телах, и как-то не было времени заглянуть вглубь и покопаться. А тут, вдруг! Ни с того, ни с сего Верочка (мама Таты) забеременела, чем несказанно изумила мужа. Муж не только изумился, но ещё и обиделся крепко, в назидание, срезав добрую половину денег, даваемых в семейный бюджет.
На семейном совете им (мужем) было решено, что Вера кормит семью, бабушка – Мария Фёдоровна, платит за квартиру, телефон и кредит за телевизор. На разврат бабуле в месяц оставалось три рубля, и «ни в чём себе не отказывай»!  Муж же, берёт на себя расходы по хозяйственным товарам: мыло, порошки, зубная паста и прочее, включая допустимые капризы. То есть, с самых первых дней жизни Тату преследовала интеллигентная, разбавленная умными разговорами и высокими стремлениями, нищета.
Скандал разгорелся в прекрасный субботний день, когда Тате было четыре года. Родители поехали в совершенно необыкновенный, навеянный грёзами западного гниения, магазин. В этом магазине, в большом и светлом общем зале, можно было купить сразу всё! От хлеба и колбасы до ниток и булавок.
Вера, в предвкушении ночных свиданий с мужем, бросила в покупательскую корзинку три упаковки контрацептивов, зная бешеный темперамент своего скупого, но щедрого на ласку мужа. Она выложила товар на ленту, поставила ограничитель и за него положила три коробочки узаконенного разврата, предлагая мужу оплатить этот небольшой каприз, относящийся к разделу «и прочее».
Муж, на глазах всего честного народа, потребовал, чтобы она заплатила за контрацептивы из общих хозяйственных денег. На продукты. Он громко сообщал, что в «прочее» это не входит, и за свои личные деньги презервативы покупать не будет! На что Вера ему сказала, что если не купит, то она ему и не даст. Её обидело, что её ночные ласки не входят ни в прочее, и ни даже в капризы. Он саркастически посмеялся, мол, как ты не дашь, если сама хочешь не меньше меня. На что жена довольно громко, но резонно ему заметила:
    – Да хочу, поэтому дам, но другому. Тому, у кого деньги на контрацептивы есть!
 В конце концов, родители всё - таки расстались, когда Тате было пять лет. Режим строжайшей экономии на благо семьи не сработал.
С Божьей помощью, с платьем  три брошенные женщины определились и, благодаря бабушкиной бережливости и маминому мастерству, оно обещало быть необыкновенным!  Бабушка отдавала на «перешить» своё лучшее крепдешиновое платье. Оно сто лет пролежало в чемодане на антресолях. А теперь вот пригодилось! Качественный крепдешин с «тогдашнего» времени. А расцветка! По сливочно – болотному полю были разбросаны редкие небольшие чёрные иероглифы, а на их уголках покачивались маленькие букетики бледно-розовых хризантем.
Но с обувью был полный обморок! Единственным выходом было – поговорить с Шаббатом. Упросить его сшить для Таты туфельки. Это тоже стоило пятьдесят рублей, но бабушка надеялась уговорить Шаббата на тридцать, и в кредит. Шаббат шил изумительные дамские туфли. Его внучка, Флорка, меняла обувь каждую неделю.
Тата с Флоркой жили разными жизнями. Начать с того, что Флорка была одета, как куколка, не говоря уже за королевскую обувь, которой у неё было не мереное количество.  Причём, в единственном экземпляре. Модели для внучки разрабатывал Жора Шаббат сам и потом давал им жизнь. Вдобавок, Флорка вовсю вела светскую жизнь, вращалась. Музыка, бальные танцы, английский.
 Но девочки очень симпатизировали друг другу, и Флорка одолжила бы Татке одну из многочисленных своих пар обуви. Но Флоркин тридцать седьмой и Таткин тридцать четвёртый никак не хотели вступать в компромисс.  Не спасал даже комочек ватки, положенный
в носок. Туфли имели ещё и ширину. Позавчера вечером Тата попробовала поговорить с мамой:
      – Мама! Позвони папе! – Канючила Тата.
Тут же, как чёрт из табакерки, выскакивала из грустной задумчивости, прямиком в скандал, бабушка:
       – Какой папа? О чём ты говоришь? Твой папа имел тебя в виду!  Приходит раз в сто лет, делает тебе «козу» и только его и видели! Папа! Держите меня, люди! Такая здоровая кобыла и такая дура!
Потом бабушка бросала рентгеновский взгляд на дочь. Замечала растерянность и надежду на её лице и вносила поправку:
       – Две дуры! Две дуры на мою несчастную голову!
 В таких вот мрачных думах Тата подошла к будке  Жоры Шаббата с полной сеткой книг. Заглянула вовнутрь будки, внимательно поздоровалась и улыбнулась. Жора на неё среагировал вяло, видимо раскусил.  И Тата направилась к дому. Дома она узнала новости. Оказывается, бабуля к Шаббату уже ходила. Просила. Не внял. Бабушка перехватила его во дворе.
В субботу Шаббат не работал,  соблюдал древний обычай имени себя, вернее, имени своей фамилии. Но его легко можно было найти во дворе. Он сидел за столом под акацией в компании доминошников,  пил домашний квас из запотелой  бутылки и раздавал дилетантские советы. В домино он не играл, пиво не пил. Он был противником азартных игр, алкоголя, сигарет и всегдалегкодоступных женщин.  Короче, был противником всех радостей жизни. Зачем он просиживал в этой компании каждую субботу?  Одному Богу известно! Но его не гнали, относились с уважением. Только Жора Шабббат реанимировал хилую обувь мужского населения страны, под названием « ДВОР». 
Между Шабатом и бабушкой произошла беседа.
 – О чём вы говорите, Мария Фёдоровна? Я кормлю три семьи, на минуточку! (имелись в виду дети и внуки). Я не имею возможности быть благородным и входить в положение. И шо вы от меня хотите? Вы хотите пустить Шаббата по миру? Так лучше убейте меня сразу! И не надо рвать душу и заводить эти дурные разговоры! Я вам русским языком обещаю, что сделаю вашей внучке такие лодочки, которые она будет носить до самой старческой подагры. Но не разоряйте меня! Пятьдесят рублей за такие туфельки – это даром! И никаких «тридцать, и потом заплатим»!  Ваш многоуважаемый зять уже получил у меня прекрасную обувь в кредит. И где тот кредит? И где тот зять? Я вас спрашиваю!
Бабушка начала заунывную:
    – Тогда может быть как-то привести в порядок старенькие туфельки, красненькие, те, на которые вы набойки прошлой весной ставили?
    – Ну, если мадам считает, что к болотному  крЭпдЭшину подойдут красные, то, несмотря на  потраченных нервов, за пятнадцать рублей я попробую их реставрировать, но это  спорный вопрос. За результат я очень не ручаюсь. – Обиделся Жора. Он сложил в бессилии свои натруженные руки, как бы давая понять, что он их умывает.
   – А откуда вы знаете про крепдешин? – кокетливо и с надеждой,  спросила бабушка.
 Неужели он ещё помнит её, юную, в воздушном изумительном платье? Ах, как они были влюблены! Как влюблены!
    – Смешной вопрос, Мария Фёдоровна! Откуда я знаю? А шо у вас есть на что купить что-то новое?
 Удар был ниже пояса. Бабушка подобралась и дала строгий ответ:
 – Хорошо, Георгий! Завтра я принесу вам туфельки, а вы уж, будьте добры, отработайте на совесть такие сумасшедшие деньги. И не забудьте: деньги вы берёте с несчастной сироты! – И бабушка удалилась.
Дома Тата долго не могла смириться с потерей мечты об элегантных лодочках. Плачь, не плачь, а на носу выпускной вечер. В ночь перед этим событием Тата не спала, а утром побежала к Шаббату в будку, зажав в кулачке пятнадцать рублей. Встретил Шаббат её не особо приветливо, угрюмо даже.
 Он пространно и убедительно пытался ей доказать, что её туфельки непригодны для носки, и даже такой мастер сапога, как он, не в силах их реанимировать. Для убедительности он размахивал убогой туфелькой перед самым Татиным лицом, мял, терзал её, а потом переломил пополам и сунул под нос Тате две образовавшихся половинки.
Шаббат наезжал. Татка хорошо знала эту уловку неправого человека – спускать всех собак на того, кого он сделал несчастным. Папашка её был мастером по этой части. Начинал обычно с жены, которая плюнула ему в душу. Потом перекидывался на тёщу, которая всю эту боль присыпала ядовитой солью, а за ними шла очередь Татки, которая своим рождением связала его по рукам и ногам. Можно подумать!
На реснице дрожала слеза, и только хилые остатки гордости удерживали её, не давая скатиться по смуглой щеке. А Шаббат всё размахивал перед её носом длинным указательным пальцем, похожим на дуэльный пистолет. У Таты уже зародилось подозрение, что вот сейчас, сию секунду этот палец – пистолет выстрелит и казнит её за незнание правил ношения и ухаживания за приличной обувью. И он таки выстрелил! Но почему-то не указательным пальцем, а большим. Ладонь распростёрлась на уровне несчастного Таткиного лица, большой палец почти упёрся ей в подбородок, а на заскорузлой чёрной ладони уместились две прекрасные туфельки. Скромные лодочки сливочно – болотной кожи. Гладкие и – ничего! Только по бокам по одной продолговатой чёрной пуговке, как два удивлённых, очарованных глаза.
Счастливая Тата медленно шла к своему подъезду, неся под мышкой мечту.  В потном кулачке были зажаты пятнадцать бабушкиных пенсионных рублей.  А вслед ей смотрел усталый  старик –  волшебник: « Машенька! Чистая Машенька! Храни тебя Господь»!

















НУЖНЫЙ, НЕ БЛИЖНИЙ КРУГ.
Как-то так по жизни случилось, что у меня образовался довольно обширный круг приятелей и даже друзей во врачебной среде. И никакого тут моего личного достоинства особого нет. Есть две предпосылки. Первая – я очень терпеливый человек. Ну, просто очень! Вторая – я очень смешливая. До неприличия. Даже намёк на смешинку и я, как говорится: «У ваших ног!». Это медиками приветствуется. А поскольку со своим национальным везением в больницы попадаю часто, даже не столько часто, сколько надолго, то успеваю познакомиться, подружиться. И связи эти как-то не теряются. Я ими стараюсь не злоупотреблять, но они никак не слабеют независимо от того насколько часто я ими (связями) пользуюсь.
В душе, конечно, я считаю, что всё это происходит от того, что я обаятельная и очень-очень умненькая. Мне так приятно думать, и думала бы я так (тьфу-тьфу!) до могилы. Но… Но у меня есть муж, который мне постоянно разъясняет причину моего успеха в медицинской среде. Оказывается, никакая я не терпеливая, а просто у меня низкий болевой порог. Это случается иногда, особенно у даунов. Про даунов муж бросает вскользь, но в какой-то грустной задумчивости трагического озарения.
А насчёт юмора, то тут тоже, если разобраться, не от большого ума, а скорее от того, что я не самая разборчивая и строгая дама, не сказать ещё хужЕй.
Но при этом связями моими муж пользуется с удовольствием по поводу и без. В последнее время я начала понимать, что рискую потерять своих лёгких и весёлых друзей, если часто буду предъявлять им своего требовательного, но справедливого мужа, который скуп на похвалу и входит в кабинет к врачу, как дрессировщик в клетку с тигром. И с некоторых пор на его настойчивые просьбы – приказы, типа: «Ты позвони Ирке своей и скажи, что у меня что-то со щитовидкой». Или: «Позвони Лёшке своему и скажи, что у меня колено болит. Я думаю надо менять сустав! Так ему и скажи!», Я стала отделываться отговорками. Мол, Ирка в отпуске, Лёшка на стажировке, короче, отбиваюсь, как могу.
Но мой муж относится к разряду тех мужчин, которым легче дать, чем отказать. Поэтому он, в конце концов, добивается желаемого, и мы бредём к очередному Лёше, Маргусу, Ирке, Инне, и он успешно морочит им голову в течение часа, как минимум.
Но повторюсь, (он это любит: послать стрелу, типа «на кого Бог пошлёт», но тем ни менее, целенаправленно в меня). Так вот он сказал:
   – Что-то у тебя и знакомств почти не осталось нужных. Видать, ты всех разогнала со своим характером. Недаром мне ещё бабушка твоя говорила, что ты ещё тот подарок! Да и мама твоя тоже не в восторге от тебя была, прямо скажем!
Я молчу и улыбаюсь. А что мне? Мне лишь бы не трогали и не напрягали уж совсем. И делаю вид, что я и с диагнозом его, и с характеристикой согласна. Дело не в этом, а в том, что в этот Новый год вся наша семья пребывала в состоянии какого-то душевного раздрая. Так получилось, что заболели все: и я, и муж, и кот.
Кота возили к ветеринару, с которым  мы сразу  задружились до умопомрачения. Он влюбился в моего кота Яшку, а я за это влюбилась в него. И вот началась перезвонка почти круглосуточная про то, как Яша поел, как Яша сходил в туалет, и приезжайте на анализ, и я завезу другой корм.
Но мужу это не понравилось! Он считает, что ему – то к ветеринару не надо! Хотя это ещё, как посмотреть! А раз ему не надо, то зачем все эти: « Сюсю – мусю»?

Вот несколько дней назад стал поглядывать на меня взором Мюллера. Не взгляд – рентген! И главное, я стушёвываюсь от чего-то. Со мной такое часто бывает. Например, краснею, когда говорю чистую правду. Или вдруг, неожиданно пасую перед зарвавшимся хамом. Какой-то дефект психики. Но о дефектах уже было сказано выше.
И вот сегодня в ленивый послеобеденный вечер мы лежали на диване и смотрели муру про ментов. И там у одной полицейской дамы были какие-то неприятности, и на работу ей идти не хотелось. Она ткнула пальчиком в мобильный, к ней тут же примчался врач – любовник. Они выпили и всё такое, что в таких случаях полагается. Он уехал, сказав, чтобы она ни о чём не беспокоилась: больничный будет оформлен незамедлительно, именно с этого дня, когда они пили вино и предавались разврату.
Тут моего и тюкнуло! И я много чего услышала про своих знакомых эскулапов, и про мои мнимые болезни, и насквозь он меня видит, шелугу такую. Всю жизнь, всю жизнь! Изломала, надругалась над чувствами! Но в своём праведном гневе больше всего он катил бочку почему-то на ветеринара. Яшкиного.
 Я не особо это всё восприняла! Но мне простительно. Даун. Что вы хотите? Да мы уже и помирились. У нас это быстро!  Но вот я сижу и думаю. На ветеринара - то за что? Он же мне больничный не выписывал. А может у мужа как-то подспудно атавизм взыграл? То есть, он предчувствует, что без услуг ветеринара ему не обойтись. О, Господи!




ДОРОГИЕ МОИ ЛАБУХИ!
Люля жила и училась у бабушки в Киеве, где вписана была в еврейскую диаспору, и ей было, что сказать за тогдашний Киев и за ту, раньшую жизнь.
 Обитала Люля с бабулей на Шулявке, в коммуналке. Одну комнату занимали они с бабулей, а в большой жила украинская семья из пяти человек. Жили дружно. Не в том обычном смысле, что без склок. А в редком каком-то даже по тем времени родственном единении.
А на субботу и воскресенье Люля с бабулей обычно сваливали к своей родне.  Самая ближайшая родня жила на Русановке. Люля ездила с бабулей туда с ночёвкой. Иногда зависали на два – три дня.
Дом у тёток был кооперативный. Девятиэтажка. Их подъезд считался еврейским, как, впрочем, и весь дом.  На двадцать семь квартир в подъезде было только пять украинских семей. Ненавидели они жидов, искренне и люто, что заставляло гонимый всегда и везде народ сплотиться и дружить семьями. Они и дружили.
Тесная дружба была с семейством Меерзонов. Устраивали музыкальные вечера, справляли праздники. Всё чинно – благородно. Когда Люле было лет двенадцать, она впервые столкнулась с мужским неуправляемым напором. Напор случился в лице Мишки, интеллигентного пухленького сына Меерзонов. Мальчик, можно сказать, херувим, бросался коршуном на свою жертву (на Люлю, то есть) во всех тёмных углах квартиры. Поджидал в подъезде, нашёптывал сальности. Естественно, получал по морде, но не сдавался. Когда измученная Люля подсветила ему под глаз внушительный фонарик, было решено оградить её от общения с приличными детьми. Тётка кричала на бабушку:
– А шо ты хочешь, Хана? Она же наполовину гойка! Тебя ждёт позор и бесчестье! Отдай её обратно её мамочке – шлюхе! Ты поимеешь через эту курносую шиксу много неприятностей!
Бабушка плакала, но отдавать Люлю маме отказывалась. Всё это Люля слышала собственными ушами, когда сидела за фортепьяно с двоюродной сестрой Идой и, якобы, раскладывала ноты. Они раскладывали ноты и слушали всё, что обсуждалось на кухне, включая то, что им слушать было не положено и о чём они знать не должны были. Но наивные тётки были уверены, что если девочки их не видят, то, естественно, и не слышат. Но девочки слышали, мотали на ус и умнели… умнели… умнели.
Вторая, вхожая в элитную гостиную тёток, семья – Эпштейн: Тамара с сыном Мариком. Про отца умалчивали. Тамара была женщиной колоритной, очень крупной и громкой. Она не совсем дотягивала до общества профессора –  мужа тётки. Но тем не менее, Тамару принимали, но приходила она чаще всего без Марика. Марик заканчивал консерваторию и имел себе на уме совершенно другие интересы. На Люльку внимания не обращал.
Люлю это не расстраивало. Даже в юном возрасте она понимала, что и не расстроит. Он был мелкий, рыжий и некрасивый. Правда, девчонок к нему тянуло. А уж он-то как к ним тянулся – ни в сказке сказать, ни пером описать. Люлька долго не могла понять истоков женского интереса к нему. Поняла, когда повзрослела и для неё понятие «отрицательное обаяние» перестало быть тайной за семью печатями.
А пока Люля прыгала в классики, бегала в казаки – разбойники, играла в лапту. Жила полной жизнью. На Марика обращать стала внимание где-то лет в тринадцать, когда уже понимала, что сама она одета более чем скромно. То, во что был одет этот Марик сволочной, её выбивало из колеи. А когда он вёл к себе в гости какую-нибудь девицу, Люлю обдавало жаром обиды и зависти! На них были такие шмотки! Такие шмотки! Про то, что Марик ещё и фарцевал  Люля узнала гораздо позже. Пока она знала только, что Марик недавно вылетел из оркестра украинского радио и телевидения. С треском!
Там у них такая заваруха произошла! Слышала это Люля за фортепьяноЙ сидевши. Оркестр осуществлял музыкальное сопровождение к песням, исполняемым Юлией Тищенко, женой самого Тищенко, который «Толопунька». Да! Да! Тот Тищенко и Бермин. Они же: Знаменитая на всю СССРу парочка юмористов.
 Жена Толопуньки была красива, ладно сложена, одета как королева. Ни на одной репетиции в одном и том же наряде её никто не видел. Но голос имела простой общежитовский. И никаких тебе обертонов, оттенков. Но самая трагедия была в том, что слуха у неё не было вааще!
Оркестр просто стонал. У них раскалывались головы и болели уши. Слон, друг и собутыльник Марика, после каждой репетиции грозился певицу задушить. Грозя, пугался сам, глядя на свои огромные лапы. Это были лапы гориллы, а не человека. Но Слон был скрипачом. Да! Да! Прекрасным скрипачом.
Марик сидел на ударных. И в одну из репетиций, глянув на красного, потного и почти впадающего в инсульт Слона, Марик  сказал Юле слова! Этих слов говорить не надо было, и бл@ью называть тоже не надо было, а сломать пополам барабанные палочки и посылать всех на три буквы – это уже полный и безоговорочный закат карьеры. Но проделав всё это, Марк ушёл прямо с генеральной репетиции и за ним во след, конечно, понёсся одуревший от такого лёгкого и лаконичного освобождения Слон.
Сейчас Марик играл в одном из лучших ресторанов Киева. С ним, конечно играл Слон, и сманенный Сашка – саксофонист. Жизнь они вели недопустимо роскошную и говорили об этом тётки обычно только шёпотом. Типа: «Бедная Тамара! Такой позор на её голову! Кто бы мог подумать: еврейский мальчик? Лабух! Ой! Вэй!»
Очередное гостевание на Русановке связано было с празднованием Люлиного пятнадцатилетия. Отпраздновали, переночевали, а днём она играла в классики сама с собой. Прыгала с биточкой. Было жарко. Июль. Все на пляже. Люлю на пляж бабушка не пускала даже с верными людьми. Решила, что Люлечка обязательно утонет.
И вот прыгает эта фря в сарафанчике детском, с ней прыгает всё то, что обещало стать красивой женской грудью, а тут идёт Марик. Солнышко печёт, малая придурковатая в классики прыгает, сиськи из сарафана вываливаются. А дома никого. Вина полный бар. Позвать что ли?
И он, значит, полным курсом к ней. Та обмерла, стоит на одной ножке. Забыла опустить. На нём джинсы белые, аж глазам больно! Рубаха в пальмах и запах от него исходит изумительный!
– Ну чо, малая! С днюхой тебя? Уже пятнадцать? Старуха совсем. Ногу-то опусти. Я уже всё, что над, видел. Пошли ко мне. Я тебя угощать буду.
– Так меня ж баушка не пустит!
– Ну ты даёшь, малая: «Баушка не пустит!». А кто ж ей докладывать-то будет, баушке?  План такой: я плавно удаляюсь в сторону моря. Ты ещё маленько попрыгай, потом нырнёшь в подъезд и шпиль ко мне на пятый. Всё. Пошёл. Жду.
Люля и обомлела. Размякла. Поскакала. На тёткин второй этаж глазом косила, косила и нырк! И она уже в лифте, уже у двери и звонит в квартиру Эпштейнов. А сердечко бьётся и в голове: «Что я делаю? На фига мне тот Марик? На той же неделе Тамарка приходила и плакала, что у него девка новая путёвая. Ноги от ушей, покорная – лепи, что хочешь, а он пренебрегает и от этой, красивой к шлюхам таскается. А ещё что-то про фарцовку и доллары.»
Марик дверь открывает на раз. Люля видит, что он Мефистофель. Чистый Мефистофель! Ей уже бежать охота, она уже в мыслях обесчещена, бабушкина седая голова опозорена, и бредёт она по направлению «Ад», и другого пути ей в жизни нет. Надругался над ней этот гад ползучий, Марик, чтоб его!
– Ну и чо ты замерла? Не ссы, заходь! Я не голодный. Не трону. Хотя уже пора тебя, малая, в дело пускать.
После этих слов бежать бы надо без оглядки, но вот тут-то и сказалась эта гойка(чтоб её!) в Люле.
– И ничего я не испугалась. Много про себя понимаешь, Марик!
– Проходи в комнату. Сейчас будем день рождения справлять.
И пошла та, как на эшафот. Комната просторная, уютная. Все принципы куртуазии были соблюдены: гитара, конфеты «ассорти», вино, покорный взгляд и влажный рот. Села в кресло. Конфетку за щеку затолкала и вроде, как отпустило.
– Малая, я только матерюсь сильно. Так - то стараюсь держать на контроле, а если бухнУ – просто удержу нет. Не воспринимай. Ладно?
– Та я весь-перевесь матерный язык знаю. У меня сосед, как выпьет, так только на нём и разговаривает.
 Марик с одобрением, даже можно сказать уважительно на Люлю глянул и наполнил бокалы. Вино Люля пробовала до этого один раз в жизни. С подружкой на Крещатике, катаясь в лифте четырнадцатиэтажного дома. Прогуливали в первый раз в жизни школу. А под это дело с денег на булочки накопили на бутылку бормотухи красной. Купила им это пойло (а на большее у них и не было!) взрослая соседка Натка. А рюмочку они спёрли из буфета подружкиной мамы. Одну на двоих. Опыт был не очень. Тошнило и очень хотелось домой, к бабушке.
Марик лаконично спросил:
– Жрать будешь?
Люля так же лаконично ответила:
– Буду.
 И понеслась гулянка! В процессе гулянки выяснилось, что у Люли просто необыкновенное чувство ритма. Люля била вилочкой по тарелочкам. И по бокальчику, создавая видимость присутствия ударных инструментов за их дружественным столом. То есть, выпивали и закусывали весело. Под гитару и ударные.
Дальше – больше. «А напой – ка мне, голубушка!» И голубушка хоть вино не трескала стаканАми, как Марик, а только губы в бокале мочила и лопала, всё же запела.
О! Как они неисповедимы, эти пути Господни!
– Писец! Это полный безоговорочный писец!!! А напеть из оперетты что-нибудь можешь?
– Могу! Я и оперу могу! – Сыто икнула Люля.
  И понеслось: «Сильва», «Марица», «Мистер икс» ! И как венец всему: ария Аиды из одноимённой оперы Верди. Марик бледнел лицом и становился похожим на старателя, напавшего на золотую жилу.
– Всё! К х@ям всех этих б@дей! Будешь с нами лабать в ресторане.
– Та ты шо, сдурел, Марик? Меня бабуля не пустит! Она меня убьёт на месте! И что такое «лабать»? Лабать я никого не буду.
 – Ой, Вэй! Да ты совсем безграмотная, фейгеле моя! Лабать – это играть и петь в ресторане. За Деньги. И люди, которые этим занимаются, называются лабухами! Бабулю я беру на себя! Лучший ресторан города. Денег будешь напевать тыщи!  Тыщи! Ты посмотри во что ты одета? Стыд и срам! Ходишь, как шлейперка! Трындец полный. А ты же вся при  пи@де, при шпаге! Такая рожа изумительная, фигурка! Ножки! – Марик протянул опытную музыкальную лапу к Люлиной девственной груди.
– Марик! Лапы убери! В морду дам!
– Та сто лет ты мне не снилась! Готеню! Какая девочка! Какая девочка! Всё! Решено!
– Марик! Мне домой пора. Там уже полный шухер!
– Не-не-не! Какое домой? Посмотри во что ты одета! Сейчас будем переодеваться!
– Совсем ты что ли, Марик пьяный? Ну как это я явлюсь пред светлые очи своей родни? Ушла из дома в сарафане и шлёпках, а вернулась прынцессой.
– Логично! Но шлёпки твои я тебе обуть больше не позволю. Это не шлёпки даже. Это опорки какие-то! Короче, есть у меня одни эспадрильи. Размер тридцать пять. Никому не идут. Кругом одни коровы.
– Во-первых: у меня тридцать четыре, а во-вторых: меня бабуля этими эспадрильями по щекам нахлещет. И что такое «эспадрильи»?
– Целина, блин! Непаханая целина! Это такие лёгкие летние туфельки матерчатые. Щас!
Марик юркнул в смежную комнату, выскочил с красивой большой коробкой. Буквально сдёрнул с неё крышку, и стало больно и радостно глазам. Нежно-голубые волшебные туфельки из полотна, на беленькой танкетке и шутейной шнуровке. Люля даже и не знала, что такие вещи в природе существуют. Соблазн был велик. Но Люля взяла себя в руки и заладила:
– Нет! Нет и нет! Не могу я ввалиться в дом с этим. Меня и так уже обыскались. Побегу я, Марик!
– Никуда ты не побежишь. Вот телефон. Звони, как будто из автомата на улице. Кричи, мол, у подружки. Встретила случайно, поехала смотреть туфельки на лето. Очень красивые и не дорогие. Деньги можно потом. Сейчас привезу.
И позвонила, таки Люля. Много про себя наслушалась. И про «вся в мамашу свою непутёвую. Скорая с сиреной к бабушке едет, а милиция Киева её ищет уже. И найдёт мерзавку! Обязательно найдёт!». Но эспадрильи сделали своё дело. Люля проявила твёрдость, и получила разрешение привезти эту «дрилью».
– Так я аж на «Нивках»! Через час буду! – И Люлька бухнула трубку на рычаг!
Началась примерка обувки. Люля всунула в атласное нутро туфельки свою ножку и поняла, что такое счастье!
– Скока стоит-то щастя это? – с достоинством спросила Люля.
– Какое стоит? С ума сошла? Ты – сама золото! Мне с тобой во век не рассчитаться, если ты у нас петь будешь!
– Без денег не возьму! Я тебе не проститутка какая-нибудь!
– Малая! Ну какая проститутка? И слова-то такие говоришь. Кто тебя, б@ядь, таким словам научил?
– Баушка. Я про них всё знаю. Они за деньги всяко-разно… Да и читала я.
– Шо читала? Иде?
 – Мопассана читала, Золя, Флобера.– Люля загибала свои музыкальные пальчики.
– Это тебе в вашей пионЭрской библиотеке такие книги предлагают?
– Не я у дядьки в шкафу беру.
– Воруешь значит?
– Я потом обратно ставлю.
– А Карла Маркса ты не пробовала прочесть? Там у него прекрасный роман есть «Капитал» называется.
 – Пробовала. Не интересно.
– Малая! Ты внушаешь мне симпатию плюс большие надежды. А баушка… баушка… Короче, будешь работать, рассчитаемся. Бабке своей развратной скажи, что должна подруге три рубля, чтобы отстала. И хватит. Давай, сбрызнем обновку, чтобы носилась. Сели, сбрызнули эспадрильи, но Марик уже затухал. Шла третья бутылка вина. Становилось неинтересно. Марика прошибла слеза. Он запросил еврейскую песню про маму. Люля спела. Потом пошла « Тумбалалайка». Два разА!
 Потом танцевали, но Марик сильно падал на Люлю. Люля визжала, боялась,  что они мебель антикварную разобьют. А Марик всё сбрызгивал и сбрызгивал.
Марик уже рыдал. А Люля взяла коробочку, обулась в шлёпки и тихонечко спустилась на свой второй этаж.
 Дверь открыла тётка, которая старшая. Мамашка профессорской жены. Смотрела на Люлю откровенно враждебно с приговором по судьбе в глазах. Быстро слетелась в махонькую кухню вся мешпуха, и началось. Там было всё: и грядущие кары за самовольное отлучение со двора, и оторопь от эспадрильев, которых даже обеспеченные дети тётки в глаза не видывали. Бабушка злилась и радовалась одновременно. Весь этот переполох, как приговор, саркастически наблюдал недоброжелательный умный взгляд ушлой старшей тётки.
К вечеру всё улеглось. Бабушка отдала Люле разглаженный трояк и велела завтра же отвезти на «Нивки» Ирке. В долгу бабушка быть не любила. Трояк жёг руки, ночью трёшка толкала Люлю на безумные завтрашние траты. Процесс разврата личности начался…
Две недели прошли спокойно. На дворе каникулы, Люля с бабулей на «Шулявке», а три рубля зарыты в книги. Один раз были на «Русановке», но никакой Марик с предложениями ресторанной работы к ним не подкатывал. Сердечко успокоилось.  Видать, спьяну это он брякнул. А сейчас и сам не рад.
Люля ходила по району в прекрасных голубых эспадрильях и в новом сарафане небесного цвета. Покрой – солнце-клёш, и прекрасней её не было девочки на свете. Хотя небесный сарафан к обувке пробил ещё одну брешь в бюджете их маленькой семьи. На душе покой. Но относительный. В душе нарастало желание петь на публику и крутиться в сферах. И чтобы Марик умолял, а она снизошла.
А вскоре позвонила тётка и приказала в субботу обязательно быть к обеду. Есть серьёзный разговор.
Прибыли они к обеду, но пищу принимали не в гостиной, а в кухне, как приживалки. Бабушка ела с видом попранной добродетели. Люля ела и понимала, что неспроста их усадили в кухне. Там в комнатах, в кабинете дядьки что-то происходило. Какой-то тяжёлый разговор. Идеальный слух улавливал тембр и интонации. Дядька гремел, как сам громовержец, ему робко подпискивал интеллигентный голос воспитанного еврейского юноши. И в том, что воспитанный еврейский юноша – это Марик, к середине этого унизительно и своеобразного обеда, Люля уже не сомневалась.
 Около часа тянулась эта пытка. Потом в дверь кухни вплыл айсбергом дядька. Профессорская рожа красная и волосы дыбом. Жив ли Марик? Оказалось, что жив. Просквозил мимо кухни, но успел состроить Люле такую рожицу, что она поняла: к позорному столбу её приковывать на сей раз не будут.
Стол накрывали по новой. Но уже в большой комнате. Люля за этот взрослый стол с лёгкими закусками и вином была приглашена. Дядька объявил, что она будет петь на летних каникулах в ресторане у Марика. А дальше посмотрим. Ребёнок талантлив. Пусть развивается. Уезжать на спевки будут с Мариком, с Мариком и приезжать. Ночевать будет на «Русановке», у них в большой комнате.
Бабушка схватилась за сердце. Но дядя прогремел, что Марик, конечно шлемазл, но человек он порядочный и девочку нашу будет беречь, как зеницу ока. Дядя имеет веские аргументы, чтобы в Марике не сомневаться. Так, что пусть стрекоза наша лето красное пропоёт, а там посмотрим.
Женская половина молчала в ступоре. Люля ликовала.
Первый же день в ресторане навсегда остался самым радостным и победоносным в Люлиной короткой карьере певицы. Ах, какой был успех! Какая разливалась по телу волшебная радость, когда её одаривали громкими хмельными аплодисментами. Вечер пронёсся праздничным фейерверком и остался в сердце на всю жизнь. Люлю полюбили все и сразу. А Слон, который Сашка Кутько, влюбился и погиб на всю жизнь.
Когда вечером Марик сунул в её потную ладошку пятьдесят рублей, Люля потеряла дар речи: две фиолетово-сиреневые бумажки. До этого такие купюры она видела только в чужих руках.
– Марик! Ты что? С ума сошёл?
– Понимаю, малая. Сегодня день не очень. Вот в пятницу и в субботу будет настоящий урожай. Блин! Связался я с тобой! И не посидеть часик с друзьями в своём же кабаке после трудов тяжких. Нет, извольте королевишну домой везти. Короче, поехали. Деньги бабке отдай. Родне ни слова. Поняла? И бабку предупреди! А в тебя Слон влюбился по самое «не балуйсь». Парень хороший. С перспективой.
 – Но Марик! За что мне такие сумасшедшие деньги? Я же каждый день пою: и на кухне, и в комнате…
– Цены себе не знаешь, малая. Не войдёшь в уважение к своему таланту – пропадёшь ни за грош. Да! И на Слона обрати внимание.
– Да пошёл ты со своим Слоном! Знаю я вас, развратников. И не говори! И слушать не стану!
– Баушка накрутила? Ну ладно Жизнь покажет!
И жизнь показала. Пропела Люля в ресторане пять долгих лет. Было всё. Безумная любовь со Слоном, который Сашка Кутько. Необыкновенные наряды. Окончательное расставание с нищетой. Айсберги сплетен. Верные друзья. Развесёлые посиделки. И ни одного! Ни одного предательства.
Как они любили друг друга все! Это была семья. Состав подвергался некоторым изменениям. Редко, но уходили ребята, Поступали в консерватории, пробивались на большую сцену. Кто-то просто уходил в семью или пьянку. Но приходили другие и вливались в этот волшебный ручеёк жизни.
Люля вышла замуж, родила мальчишку, но частенько уже, не работая официально в этом ресторане, приезжала под конец программы. Пела несколько песен и оставалась только для того, чтобы посидеть за сдвинутыми после закрытия заведения столами. Прикоснуться сердцами, поговорить за жизнь.
 Потом Люля с мужем переехали совсем в другую страну, из которой им грозили, что в СССРе они уже никогда не покажутся. Пройден был трудный жизненный путь. И через пятнадцать лет Люля приехала в Киев в гости к друзьям. Родни почти не осталось. Кто почил в бозе, а кто тоже жил за другими морями. Уехал и Марик. Вот это был удар!
Почти без надежды Люля набрала номер телефона Сашки-Слона. И чудо случилось. Трубку взял Слон! Сразу узнал Люлин голос!
– Где ты? Люлёк?  Любимый! На Гидропарке? Я буду через пятнадцать минут. Стой у нашего колеса! И Слон приехал. Он играл в том же ресторане, но выглядел ресторан по- другому. Публика была другая. А котлеты по-киевски те же. Песни те же. И друзья слетелись все те же. Все, кто остался в Киеве. Приехали все. Даже если они уже давно ушли на другие хлеба.
 И Люля пела, а потом за закрытыми дверями столичного ресторана и за сдвинутыми столами они просидели до первых петухов. Ребята бренчали на гитаре. Люля плакала на груди любимого по сей день Слона. Плакал Слон, проживший бобылём всю жизнь, и с уходом Люли, потерявший умение любить.
Их расставание было трагичным. Мать Саши не приняла невестку. Сидя на лавочке у подъезда дома, иначе как «жидовка» её не обозначала. Саша делал маме замечания, но мама горела пламенем ненависти, а Саша метался между двух огней. И Люля собрала свои вещички и ушла. Молча и навсегда. Работать вместе было сложно. Саша зверел от ревности и требовал возврата былого. Потом пошла неприкрытая агрессия. Марик пытался набить морду Слону. Драка окончилась смешно. Слон держал в воздухе дрыгающего ногами Марика и раскачивал его как маятник. Конец раскачки был печален. Марик сломал при приземлении два ребра.
 Люля вышла замуж за стопроцентного еврея. Там тоже был не сахар. Свекровь её на лавочке у дома не сидела. Она надевала шляпку с вуалеткой и шла гулять с приятельницами в парк Шевченко. Там она вела беседу, в которой Люлю хвалила, сожалея и скорбя только об одном: «Гойка»!
Умный молодой Люлин муж пригласил маму в ресторан. После ресторана свекровь не только простила Люле её национальную неполноценность, но и полюбила всей душой. А потом они всей семьёй уехали за лучшей долей. А сейчас Люля плакала на Сашкиной груди. Плакал Саша. Они оба плакали. Плакали. Плакали. И очень много смеялись. Вот сейчас, здесь за этими сдвинутыми столами оживала лучшая часть их души, их жизни.  Самый юный из всего состава музыкантов ресторана –   Юрка, подсел к Люле, настроил гитару, и разлилось по залу:
– Дорогие мои лабухи!
Дайте я вас сейчас расцелую.
Молодые мои лабухи!
Мы ещё, мы ещё повоюем!»








ПРЫГ– СКОК С ПЯТКИ НА НОСОК.
У меня есть подружка. Из совершенных ещё юных пронзительно - счастливых несчастных дней. Зовут её Женька. Дама она приятная во всех отношениях, но очень горячая и непримиримая в суждениях. А так… Хорошая тётка. Я бы даже сказала – мировая тётка. И вот стали у неё болеть ножки. Работа не из лёгких, возраст, не сказать, что пенсионный, но и не молодуха уже. Ходила она по врачам, деньги им отслюнивала. Отслюнивала, а ножки болят и болят. Да так болели, что уже одна искривляться начала. Такого она допустить не могла потому, что у неё в это сложное время образовался претендент на её ногу, то есть, руку.
И вот добилась она серьёзного обследования, на котором ей сообщили, что она (!!!) все сроки запустила, ногу искривила, сама себе злодейка, и как её теперь спасать одному Богу известно. Поругали сначала, а потом намекнули, что, оказывается, не только Богу известно, но и врачам, слугам Господним. Но тайна сия… И пошло отслюнявливание уже очень серьёзное. Про такую мелочь, как коньяки там, конфеты, вообще, опустить надо за незначительностью их низкой котировки на бирже нашего здравоохранения.
Операция предстояла сложная. Надо было заказывать какой-то особый имплант, потому как «у ей было совершенно возмутительное, неприличное искривление». Всё это время моя темпераментная подружка много плакала, обводя карим еврейским глазом окрестности. Прощалась.  Я утешала её, как могла. Весной Женька легла на операцию. Несмотря, на все страшилки докторские, операция прошла удачно, если можно назвать удачным то, что умеют делать наши медики.  Но её выписали, поставили на костыли. Приказали быть осторожной и восстанавливаться не спеша.
Какое не спеша? Для женщины, у которой всё горит в руках, везде она должна успеть, всё проконтролировать, с соискателем руки-ноги поскандалить, помириться! Его же выгнать – принять, дров на второй этаж коттеджа занести, пирог испечь, на базар сбегать, позвонить мне и рассказать, какая она несчастная дура. А кругом все сволочисволочисволочи!
А я же женщина спокойная, корректная, характер стойкий, нордический. И вот я со своим нордическим и стойким поехала в конце весны в Питер, в гости к сыну,  невестке и внукам. В Питере выясняется, что я не такая стойкая, как думало себе про меня немецкое КГБ! Я падаю и ломаю руку. ВСЮ! От предплечья до самой кисти. Питерский травматологический пункт оказал мне первую крепко платную помощь, сделал снимок. Снимок показал, что я ещё и целеустремлённая: порушены были все кости и косточки. Надо ставить титановую пластину. Короче, дали направление в больницу на операцию.
В больнице выяснилось, что моя страховка курЯм на смех. Эту бумажку никто в России серьёзно не воспринимает. Хуже и реже моей страны долги по лечению оплачивают только литовцы. Оставалось только порадоваться за свою страну, в том смысле, что есть ещё хуже. Платить сумасшедшие просто десятки тысяч  за операцию, страшные деньги за койкоместо, а потом ещё лечь посередине квартиры сына и требовать пресловутый стакан воды в мои планы не входило. Я ни минуты не сомневаюсь, что мой сынок пережил бы и это. Но с моей стороны именно это было бы окончательным свинством.  Такого бы не вынес даже мой, якобы нордический и стойкий характер. Да и дома меня тоже дожидался, нуждающийся в тщательном патронаже, муж.
Сын отвёз меня на машине до Нарвы, в Нарве меня встретил племянник. А наутро я уже была в приёмном покое таллиннской больницы. Там тоже меня крутили - вертели умники в белых халатах. Короче, завтра пластину вставим, а там уж, как приживётся… Случай трудный. Но у меня с собой было. И это было роздано всем кому не надо, как оказалось впоследствии.
Утром пришёл врач, прислонил к стеночке, дёрнул, тюкнул, гипс наложил, отправил на рентген и отпустил домой, восвояси.  Авось срастётся! А если нет, тогда уже сломаем грамотно и будем ставить пластину. Будущее вырисовывалось туманно, оно страшило, но манили и пьянили свобода с отсрочкой приговора.
И вот такая ситуация: я с рукой наперевес, да ещё она (рука) в люльке. Люлькины ремни меня обхватывают со всех сторон. И подруга моя с костылями. А на дворе бушует лето! На работу не надо. Дом почти побоку, муж, оказывается, не так безнадёжен. И мы с подругой бросились в пучину разврата!
Светские наши тусовки происходили в облюбованном мною кафе -  ресторане « Сыпрус». Там зимой, осенью и весной мы всегда сидим в залах. Их целых три! И на первом этаже, и на втором. На втором с балкончикамии – чудо! А летом открываются беседки в саду и шпенделяет фонтан. И я окончательно срываюсь с резьбы! Мне там всегда хорошо, как будто я у себя дома: и беседка эта моя, и фонтан мой. Ну и кухня у них, прямо скажем, солидная!
Вот стою я на остановке, встречаю свою подружку. А той пилить аж из Нымме. Район у нас такой в городе есть, кстати, довольно престижным считается. Мне со сломанной рукой туда - ну просто никак! А она, со своей прооперированной, и с двумя костылями, вполне себе добирается. Довольно легко выпрыгивает из автобуса. Вся такая из себя и с мелированной башкой. Симпатяга, короче.
Парочка сложилась, сами понимаете, ещё та! Кот Базилио и лиса Алиса. Но мы нарядные. Все эти ремешки, перетяжки, всё это, оскорбляло мой эстетический вкус, и постромки-то я отцепила. Риск, конечно, был… Но и выглядеть хотелось. Опять же – лето!
И вот сидим мы с ней бывалыча за бокалом вина и мясом на углях, и на жизнь-то свою горемычную жалуемся. И мужики-то наши козлы не доеные, и работодатели суки рваные, а врачи? Врачей всех лишить лицензии, расстрелять и всяко разно…
Через месяц таких посиделок подружка моя уже на свидание только с одним костылём приезжала, хотя предупреждена была, чтобы: ни-ни! И не сметь отставлять ни на один сантиметр от себя ни один костыль! Но она же тоже хотела выглядеть! У нас там пару кавалеров образовалось. А я так, вообще, без постромков выхаживала. Я их одевала только на приём к врачу. На очередной рентген. Рентген не подводил, постромки отправлялись в шкаф.
И опять вино, кино и домино… Справедливости ради надо сказать, что к вину подруга моя довольно безразлична. Может за парочкой бокалов до вечера просидеть. Но при условии полной халявы равнодушие к вину тает, тает, тает…. Женька у меня прижимистая. Но это у них- нас -евреев в крови. Я просто еврейка не полная и сильно бракованная притом. Подруга-то в этом не виновата! Бракованная – плати!
Я сначала за вино в ресторанное максовала, (это уже на эстонский я перехожу), а так по нашему – платила. Но это же деньги сумасшедшие! Я стала затариваться магазине, вешала сетку на люльку с раненой рукой, а бокалы мне там по первому щелчку выдавали. Ихнему директору я глянулась. Так мне передавали. Может и врали, но, правда, как только я появлялась и в беседку заходила, грустный и немой фонтан начинал журчать и искриться. И домой не тянет, совсем не тянет. Что там дома-то?
Конечно, безобразничали мы не каждый день, а раза два - три в месяц. Во - первых, у неё сожитель, которого надолго одного оставлять нельзя по причине тенденции к выпивке припадать сильно и надолго! А на нём и транспорт и те же пресловутые дрова на второй этаж. Мы было повадились брать его с собой. А что? Тачка у него крутая.  Мы развезены по домам. Сам спокойный, представительный, и разговаривать не мешает. Эстонец.  Русским владеет, но мы же так трещим, да и словечки непереводимые вставляем. Не всякий русский поймёт.  Нацкадр (национальный кадр, то есть) не успевает ни за мыслью, ни за темой . Сидит трезвый, как скальпель, скучает. Домой торопит. Там его премиальная пол-литра ждёт за безупречное поведение и извоз. А во-вторых, хобби не из дешёвых. Задаром нас там не кормят, а ещё чаевые. Кто же тебе без чаевых будет порхать и вскрикивать: «А вот и наши девчонки пришли!»
Но простора такого, как без него, и хохота уже не случается.  Его присутствие и кислое выражение лица сковывают и смазывают картину праздника жизни. Мы отказываемся от него. В итоге получается, что отказываемся от транспорта и «принеси – подай». Нагрузка ложится на мои в буквальном смысле слова « хрупкие плечи». Эта Женька - плутовка шантажирует меня своей ногой, с которой ещё неизвестно что… А с моей рукой и плечом, значит, фигня, о которой и вспоминать не стоит. Мы на грани очередной последней ссоры.
Можно, конечно, поменять собутыльника. За мной каждая пойдёт. Но если собутыльника поменять не сложно, то с собеседником всё гораздо серьёзней, я бы даже сказала: глобальней. С Женькой весело, юмор хватает на лету. И скандалит ярко и талантливо. Неглупа, смысл сказанного просекает влёт. И, конечно, объединяет уже давно распрощавшаяся с нами юность.  Вот сидим мы – две потрёпанные, искалеченные жизнью дурочки, а рядом невидимая и озорная Юность подливает в бокалы вина и изучает совершенно противопоказанное нам меню армянской и грузинской кухни.
А Женька нарывается и нарывается! Звоню ей, а она говорит, мол, бери две бутылки красного вина. Одной бутылки ТЕБЕ мало! Вот судорога! Мне! А сама как за себя забрасывает! Я ей объясняю, что я хрустальная вся, у меня плечо на поворотах скрипит, а она мне всё про костыли и про неопределённость судьбы её драгоценной ноги. Я волоку сетку с двумя по 0,750- это полтора литра. А сумочка? А в сумочке? Расчёска, кошелёк, сигарет две пачки (одна для некурящей за свои кровные Женьки), зонтик, помада, косметичка, телефон, записная книжка, мокрые салфетки для рук, леденцы ментоловые, чтобы куревом не воняло. Да мало ли что? Это же « мало ли что» тоже вес имеет.
А погода! Берёзы шелестят на лёгком июльском ветру, солнышко ласковое пригревает. И я покоряюсь. Прихожу, занимаю беседку, беру меню, чашечку кофе, прикуриваю тоненькую пахитоску и жду эту, с костылём. В моём случае – почти с косой!
И вот она идёт, в новом платюшке, слегка припадая на правую, толчковую, но что-то в ней не так… Мама дорогая! Эта оторва с тросточкой уже! Взбирается в беседку, бухается толстой жопой на лавку и трагическим тоном мне сообщает, что скоро у неё контрольный снимок, и чует её сердце, что что-то там у неё в ноге не так. И током её, мерзавку, бьёт, и сна у ней никакого. А сама! Глазюки наглые горят, румянец на смуглой щёчке играет. И цветёт вся аж до неприличия! Короче из серии: «И кофе я нынче утром пила НУ без всякого удовольствия!»
А меня жаба душит. У меня скоро тоже очередная проверка, а плечо скрипит, и совесть тоже не чиста. Мне уже видится, как мне руку отчекрыживают по самую шею за разврат мой и распитие красного вина в немеряных дозах. В воздухе повисает скандал. Сейчас мы опять будем друг другу доказывать, что «на грани смерти именно я!». Но пока приличия соблюдаем. Приносят бокалы, принимают заказ, мы выпиваем по разгоночному стопарю и переключаемся на наших никчемных мужчин и несовершенство современной травматологии. Тема беспроигрышная.
Ближе к вечеру нас ангажируют с соседней беседки. Справедливости ради скажу, что обычно мы эти все «здравствуйте, барышни!» игнорируем. Нам оно не надА! А тут, как чёрт под руку подтолкнул. Настроение как перед расстрелом с этими рентгенами, опять же – вино. И мысль: «Однова живём!» И понеслось: тары- бары, растабары.
Незаметно как-то ухажёры перемещаются в нашу беседку на предмет познакомиться поближе, поговорить о сложных международных отношениях и всё такое… Эта шелуга, смотрю, клюку свою уже слегка маскирует. Ставит локоток на край стола, гривастую мелированную бошку свою наглую кладёт на изящную ручку, а на стол бухается её бюст пятого размера. И декольте открывается весомое и очень развратное. Смуглая кожа хорошего качества и этот вот пробор, который будит мужское воображение.
А мне же хочется одеяло первенства на себя перетянуть. Ещё мужики как следует не рассмотрены, да и не нужны они нам по большому счёту, но азарт игры уже пошёл.
Я закидываю ногу за ногу и стреляю им в глаза кончиком вспенившейся белоснежной нижней юбки. Они уже ранены. Уже полностью у нас обосновались со своими коньяками, шашлыками. А нам ничего и не надо! У нас и вино, и мясо по - царски. Ведём себя с достоинством и независимо. Поскольку мы ничего не хотим, они заказывают нам кофе и мороженое, соки. « Девочки! Ради Бога…» Девочки дают добро и с достоинством всё это потребляют.
Поскольку градус у соискателей выше, за час выясняется, что ребята они бедовые. Мы уже званы на дачу для продолжения банкета. И главное, тот, что запал на Женькину грудь(черти её дери), как-то поскромней и поинтересней. А на мои прелести взволновали мужчину с сомнительной внешностью мафиози в релаксе. Лет так под полтинник. Красотой не блещет. Но гонору много. Женькин моложе и скромнее.
Вечер бушует. Страсти накаляются. Соискатели распалены. Они-то коньяк пьют! И мы уже в их зрачках джинамилолобриджидами отражены. Тут подходит официант, я пытаюсь оплатить карточкой наш с Женькой заказ. На мою ладонь ложится тёплая рука мафиози, карточку он вынимает из терминала, отдаёт мне, оплачивает, наше, ихнее и кое-что из задуманного на развратное будущее.  Мне этот жест нравится, он меня возвышает над мерзостями жизни.
Но мозги-то ещё при мне. И они мне шепчут о том, что дело принимает серьёзный оборот. Я чувствую, что надо линять. А как? Опыт « динамо» есть, но он предполагает отчаянность и манёвренность. Прихожу к выводу, что нам надо в туалет сходить и попудрить носики. Толкаю Женьку локтём в бедро. Она, я уже об этом писала, соображает чётко. И мы, не спеша, удаляемся в дамскую комнату. Но тут тоже незадача. Туалет в здании ресторана. Дверь в ресторан одна. Выходит прямо на беседку. И куда вошла, оттуда и вышла.
Подняться на второй этаж и выпрыгнуть с балкона не представляется возможным. Уговариваем знакомого официанта открыть нам балкон на первом этаже. На первом этаже балконы без ручек. Их не откроешь. Одна, контрольная ручка у официанта и это мудрО! Потому есть опыт растворения в балконных проёмах сытых и пьяных клиентов. Поскольку мы за всё заплатили, да и, вообще, в фаворе, нас выпускают на волю.
Мы оказываемся в палисаднике, огороженном штакетником. Он в высоту сантиметров семьдесят. Но их же, эти сантиметры, надо преодолеть. Я перешагиваю, и с той стороны жду эту лахудру. Лахудра вспоминает, что трость осталась в беседке. За ней не побежишь - ясное дело! И эта зараза, всем своим весом падая на моё многострадальное плечо, пытается перемахнуть штакетник! Бьётся об него трагической своей ногой, взвизгивает и нажимает на меня со всего своего центнера веса. Теперь уже приходит очередь визжать мне. Я понимаю, что у меня там уже порушено всё и навсегда. Кое-как мы штакетник преодолеваем, доплетаемся до парка с ручейком, падаем на скамейку и начинаем отчаяннно выяснять отношения.
      – Ну, ведь знала я, знала, что с тобой связываться нельзя! Посидим! Покушаем! И трость там осталась! И почему с тобой вечно во что-нибудь вляпаешься? И что теперь с моей ногой будет?
     – Сидела бы дома, вязала бы носки своему суженому! Чай, зима не за горами! А что с моей рукой будет, тебя не интересует? Дама-то ты у нас корпулентная! Один бюст на полпуда потянет!
     – Завидуешь? Ты всегда такая была! У! Рожа наглая! Ненавижу!
 Я ловлю такси и везу эту шелугу, Женьку, домой. У дома она категорическим тоном мне объявляет:
     – За такси плати сама! Тебе этот финик счёт оплатил!
Складывается впечатление, что на этом празднике жизни Женька присутствовала бесплотным духом, дуэньей в глубоком трауре. Во жучара! Я тащу её на второй этаж. Такси ждёт меня внизу, тоже не молча. Щёлкает. Спускаюсь вниз, еду домой с полным ртом ментоловых лепёшек и начинается второй акт марлезонского балета. Ночь на дворе! Муж только, что числится живым. А сам! На последнем издыхании. И где тебя носит? В аптеку заходила? Оказывается, заходила. Яблоки, бананы, сочники, чёрный шоколад не забыла? Оказывается, не    забыла. Досада сводит судорогой благородное лицо супруга.  И тогда он на самом высоком регистре взвизгивает:
   – Чего от тебя так чесноком - то прёт?
     – Дак ить, я беляш купила. Съела. Не голодной же мне ходить?
     – Так дома есть надо! С мужем! А не тратить деньги на всякое дерьмо. И сколько можно воздухом дышать? За окном ночь! Нам ещё массаж мне делать! О чём ты думаешь? Я тебя не понимаю! Да ты выпивши, кажись? Что-то происходит! Вернись в семью!
    Про Женьку я, естественно забываю. У меня уже идёт совершенно другое кино.  Фильм называется: «Пьяница мать – горе для семьи!»
 Утром звонит Женька:
    – Ты почему мне не позвонила? Неужели тебе не интересно, как моя нога?
Про мою несчастную руку, многострадальную, никто не спрашивает. Ни муж, ни подруга – никто!
Короче, пободались мы с ней маленько, а через пару дней уже всё вернулось на круги своя.
Беседка, фонтан, вино, чай, кофе, потанцуем… Да! И клюка её нашлась. Девочки – официантки прибрали. То есть, всё у неё в ёлочку. И попилила она уже на контрольный снимок и осмотр, конечно, на двух костылях, которые ей уже нужны были только как алиби. Как немые свидетели её прилежания. Звоню, спрашиваю:
    – Как дела?
   – Нормально,– говорит,– твоими молитвами! И врач сказал, что я большая умница, всё аккуратно соблюдала, режим не нарушала. Можно уже пробовать потихоньку с палочкой прогуливаться.
   – А палочка-то для чего? Чтобы через штакетник прыгать без помощи раненой подруги? А ты врачу-то сообщила, что палочка твоя в кабаке осталась. С двумя другими, не востребованными финскими палочками различных возрастов?
    – Сволочь! – и «ту-ту…»
Но мы, конечно, помирились. И всё лето прошлялись вместе. И в лес, ногу её выгуливать, и попить – поесть у фонтана. Лето пронеслось быстро. Женька уже и на работу пошла. А всё хожу в гипс замурованная. И проходила так до конца октября. А в ноябре пришла на консилиум. Сделали контрольный снимок. Собралось их, эскулапов, в комнате штуки четыре. Предупредили, что рука моя подниматься не будет ни вверх, ни в сторону уже никогда. Но это при благополучном исходе. А если что… Так ломать. А я стою и думаю себе: «Как это не будет? Если я уже и окна вымыла, и потолок в кухне. Конечно, потягивает, постреливает, но не так, чтобы уже только для того моя рука годна, чтобы стакан держать!» Ну, а сердечко всё же неспокойно.
Всё обошлось. Снимок поразил даже мэтров медицины. Мой ортопед (почему ортопед мной занимался, не знаю), стоит гордый и величественный, как Багратион. Ослеплённый успехом, он рискнул попросить меня ПОПРОБОВАТЬ развести руки в стороны и приподнять, если возможно вверх. Я развела, вверх подняла, опять развела – точное начало «Барыни». Они онемели. Меня похвалили за стойкость и чёткие соблюдения рекомендаций медиков.
И пошла я, свободная и счастливая. Прошла мимо наших, осыпанных жёлто – красной листвой, завёрнутых в полиэтилен беседок, размышляя о странностях судьбы. И что есть правильно? И что мы есть на самом деле? Сосуд хрустальный? Или всё же: лёд и пламень?








БОТИНКИ КОЖАНЫЕ, ИТАЛЬЯНСКИЕ!
Сидеть в душном кабинете и сводить баланс почти прогоревшего государственного предприятия – дело неблагодарное. Тошнотворное, можно сказать, дело. Алёна оторвалась от компьютера, пригорюнилась и стала думать думу, накручивая на авторучку русые кольца волос.
Накануне празднования своих двадцати семи лет Алёна стала задумываться в направлении: «Что день грядущий мне готовит»? На излёте третий десяток. Люди, нормальные люди, обычно уже приходят к какому-нибудь результату. Они могут быть им довольны, или не очень. Но результаты такой долгий временной отрезок времени должен показать.
Десять лет после окончания школы, лет пять после института плюс личная жизнь. Как же совсем без результата? У Алёнушки тоже был белоголовый и синеглазый результат. Звался Серёженькой, и больше времени проводил с бабушкой и дедушкой – родителями бывшего мужа, чем с самой Алёночкой. Алёне же, были созданы все условия для того, чтобы устроить свою личную жизнь, то есть, найти для жизни порядочного и надёжного человека. Но порядочные все уже были, если не окончательно заняты, то прикормлены более разбитными и оборотистыми дамами.
Ну, Алёна, что? Красивая, конечно! Тут уж ничего не скажешь. Ноги растут откуда-то из космоса. Весёлая, компанейская и довольно образованная барышня. Но девичий возраст уже ближе к закату. Торопиться надо. А куда торопиться, если к её берегу, как говорила мама, не говно, так палка?
И вот около года назад к её берегу прибило не палку и не то самое слово, а мужчину. Настолько красивого и брутального, что она сама себе не верила. Одет с иголочки! Вся команда судна, к которому он был приписан, звала его не Колей! Господи, прости! Какой Коля? Весь в «Монтане»! Так и звали:  «Монтана»! И уже без кавычек:
– Монтана не заходил? Монтана не звонил?
А Монтана заходил, звонил, покупал, угощал, баловал. И неужели всё это ей? Алёне? Такое счастье!  Но счастье было женатым, жило в Петербурге. Жена – священная корова, сын – наследник, отец жены – благодетель и истина в последней инстанции в одном лице. Не забалуешь!
Красавец крутился как баран на вертеле. Таллинн – Петербург, Петербург – Таллинн. Влюблён был безоговорочно, но об изменение своего статуса любовника даже не помышлял.
И Алёна смирилась со своей ролью выходной жены. А что делать?  Как говорится: каждому своё. Коню – стремя, всаднику – ружьё. Вот она и впряглась в стремя любви, которая тянула из неё все жилы. А всадником был он, в руках у него было ружьё, то есть жена, и оно могло выстрелить. Выстрелить громко смертельным патроном – всемогущим папой, и контрольный выстрел – маленький сынок. Отношение имели вид налаженной конструкции, из которой невозможно изъять ни одного звена. Скучал – приезжал. Просила – покупал. Не будет скучать, проси - не проси, толку мало. Сиди одна, голая и плачь в смятую простыню.
Жизнь расползалась манной кашей по тарелке, и войти в берега не было сил. Чувства полыхали, обида нарастала и тянула Алёну во все тяжкие. Надо дать понять ему, этому, как она востребована! Каждый свой отъезд он рискует потерять навсегда такую роскошную, тонкую и звонкую! Алёна начала блефовать на грани фола.
Брутальный ревновал, скандалил, грозился убить! Алёна ликовала! Убить – это, конечно, сильно сказано, учитывая, что c доказательной базой у него было слабовато. Ну, ухаживают, навязываются, но не в парандже, же ей ходить, в самом деле?
Страсть горела синим пламенем, а отношения портились. Алёне надоели уже булавочные оскорбления. После того, как любимый объявил, что не сможет быть на её дне рождения в роскошном ресторане, места в который были заказаны за месяц, она решила проехать по ушам брутального всерьёз.
И хоть места Монтана оплатил, подарок сделал заранее, Алёна негодовала и недоумевала одновременно. Что такого могло быть в Питере, чтобы пропустить выход в свет блистательной Алёны, в платье с голой спиной, аж до самого копчика!
Накануне дня рождения лежала без сна, как отключенный мобильник. Ни позвонить, ни ответить. Ни послать сообщение, ни получить. Всё под запретом! Лежит и даже не горит, а приедет этот ренегат несчастный, и всё запоёт и заиграет. Мука мученическая! Сон не шёл! А завтра надо выглядеть, как Мэрилин Монро в лучшие годы!  Назло врагам! А мысли сплетались в грустное кружево и не давали уснуть.
Что могут дать женщине теперешние мужчины? А ничего! Они встречаются нам на опасных перекрёстках жизни и сразу же твердят:
– Зачем я тебе? Что я могу тебе дать? У меня жена и дети! И это незыблемо! Я испорчу тебе жизнь!
При этом лезут на жертву там, где встретят: в купе вагона, на кухне подруги, в танцевальном зале, даже в читальне и интернет- кафе! То есть они тебя морально насилуют, но при этом, снимая штаны, одновременно и снимают с себя ответственность за твою дальнейшую жизнь.
И этот хлыщ! Сам присутствовать не может, а лучшего друга своего с любовницей заставил пригласить. Друг-то ничего, и не женатый вовсе.  И тоже весь джинсовый и кожаный! С ног до головы. Но любовница у него противноватая. Нос на семерых рос, глаза, как синька разбавленная. И крепкая развратница при этом.
 После нечастых девичьих посиделок никогда на последний автобус, сломя голову не бежала.  Поднимала шлагбаум изящной ручки и плюхалась в первую же остановившуюся машину. То есть действовала по принципу: «Пять минут позора, и ты дома»! Алёна её презирала.
Но Монтана настаивал, чтобы Толик был. Значит и Ирка евоная будет обязательно. Она его от себя дальше полуметра не отпускала. Надеялась. Значит, Толик должен Алёну пасти. Чтобы никаких отклонений в сторону. Надо сидеть мрачной вдовой на тризне! Но Толик лучший друг! Всегда общие компании. Повода отказать у Алёны не было.
С Монтаной ли, без Монтаны, а день рождения удался на славу. Алёна была в ударе! На ней было смелое платье цвета блохи в обмороке. Стройные ножки были обуты в мягкие и лёгонькие туфельки на шпильке. Ей присылали цветы, заказывали песни. За право с ней потанцевать… и всё в таком духе. Особенно усердствовал один совсем молодой парнишка. Сломлен был Алёнкиной спелой красотой под корень. А Алёна и не возражала. Пусть Толик потом расскажет её коварному мучителю, каким успехом пользуется та, которую он так вероломно бросил в такой день! Сволочь!
К концу вечера юноша уже не сводил с Алёны заколдованных глаз. Хмельной Толик не оценил опасность и взял его четвёртым в такси. Из такси плавно переместились всей танковой бригадой на кухню Алёны, и пир продолжался.
Под утро гости и хозяйка уже складывались в домино. Особенно ответственный за Алёнину честь, Толик! Его, как раненного бойца, тащила на себе в спальню худосочная Ирочка. А в другой комнате вскипал бешеной страстью молодой, двадцатилетний Сашка. Он буквально выпрыгивал из штанов, и, таки выпрыгнул, одновременно приводя в полную негодность роскошный Алёнин наряд.  Алёна заливалась пьяным счастливым смехом, но последнюю грань переступать не решалась. Оборону держала уже почти в неглиже.
И тут ночную тишину прорезала длинная требовательная трель звонка. Так могла звонить только хозяйская рука выходного мужа и или карающая длань закона. С законом у Алёны неполадок не было.
«Монтана! Боже мой! Что же будет?» – пронеслось в затуманенной головке Алёны.
Монтатна ворвался, аки лев. Сквозь фирму явно проступали черты свирепого Николая. Разборка была краткой и яркой. Джинсы незадачливого влюблённого юноши улетели в распахнутое предутреннее окно. Полёт сопровождался звериным рыком:
– Одеваться будешь на улице!
Коля-Монтана пребывал в страшном гневе, рядом тряслась в предсмертном счастливом ужасе Алёна, а от окна к дверям бегал виноватый кругом хранитель Алёниной нравственности – Толик.
Ирочка не могла без слёз смотреть на посрамлённого молоденького Сашу, в нижнем белье и рубашке с галстуком. Она рванула в коридор, к двери, чтобы принести Сашины джинсы обратно. Там метался посрамлённый Толик и со словами:
– И ботинкам его здесь нечего делать! – Вышвырнул вдогонку джинсам и обувку.
С улицы прибежала Ирочка с джинсами в руках. Саша кое-как оделся и был выставлен с позором за дверь. Началась почти семейная разборка.
Плакала Алёна, выгибал грудь Монтана. Толик замаливал грех, подливая в рюмку за вчерашним столом. Кое-как помирились, собрались в магазин. Впереди маячила поездка на шашлыки. Быстро собрались, уже толкались в коридоре. Но тут суету прорезал истошный вой Толика:
– Ботинки! Где мои ботинки?!
Шикарных кожаных ботинок Толика не было и в помине. Они вылетели в окно, запущенные его же, карающей рукой! Прекрасные кожаные ботинки! Итальянские, необыкновенные!  Купленные за немыслимые иностранные деньги! Толик был безутешен!
 Ирочка опять помчалась вниз. Но на этот раз, не результативно. Элегантного Толика обрядили в какие-то мрачные опорки и помчались на такси за город, на шашлыки!
Поездка больше напоминала поминки по прекрасным ботинкам Толика и большой и светлой любви Алёны. Ей как-то стало всё безразлично. Всё, всё, всё! В первую очередь и её пылкий любовник.
Хотелось одного: поскорее вернуться домой, принять душ и позвонить Саше. Ну, просто, чтобы извиниться за сотворённое Монтаной хамство! Ну, действительно! Так же нельзя! Штаны… и в окно! Свинство какое!
Вечер развалился на глазах. Сначала в ночь ушли раздавленный потерей прекрасных ботинок Толик и пригорюнившая Ирочка. Её вислый нос казался ещё длинней и унылее. Вслед за ними удалился, не солоно хлебавши, Монтана. Неделю он изводил Алёну звонками, сторожил у работы. Но ничего не вызвонил и не высторожил. Алёна была, как кремень:
– Не хочу! Не буду! Не буду! Не хочу! Надоело!
 Так и уехал в Питер, весь в тоске и печали. Через два месяца вернулся. Похудел, заострился лицом. И готов был уже многим пожертвовать ради восстановления отношений с Алёнушкой. Но попал аккурат на бракосочетание Саши и Алёны. В ЗАГС его протащили приглашённые Толик и Ирочка.
Красивая и счастливая Алёна стояла рядом с Сашей и слушала нудную тётку с писклявым голосом.  Алёна была в своём необыкновенном платье цвета блохи в обмороке, на Сашке был элегантный костюм с искрой. Обут он был в изумительные мягкие итальянские кожаные ботинки!
















ДВА СЧАСТЛИВЫХ ДНЯ.
Вспоминается Алла Пугачёва: «Два счастливых дня было у меня. Было у меня с тобой…» У меня поётся немного по – другому: «Два рабочих дня было у меня. Было у меня без ты».
Дни эти прошли удивительно плодотворно. Я обхаяла всех, до кого достала (не клиенты)! Серьёзному террору подверглось только наше закулисье. Вплоть до: «Развели здесь рабство в отдельно взятом государстве! Да я вам всем! Да вы у меня узнаете почём фунт лиха! В Сибирь законопачу!»
Всё это, конечно, пустые разговоры. Деться мне с этих галер некуда. Вернее, можно сделать рывок в сторону свободы. Но очень (ну просто очень!) короткая цепь. Мешает полный цейтнот времени и какая-то моральная лень. Сидишь на своём болоте и думаешь только одну думу: «Ах! Оставьте меня в покое все!» Ну всё! Оттрубила последние двенадцать часов, закрыла комп и на свободу с чистой совестью!
 Домой бежишь, но уже не яблочком катишься, как на какую-нибудь бесовскую спевку, а так… Как выжатый лимон, подмякший. Если кто ножонкой направление искривит, то и до реанимации недалеко…
А дома своя программа, которая осуществляется сразу по приходу. Время-то уже одиннадцать вечера. Разулась, разделась, в душ. Кофе выпила – муж. Ему массаж, ему же мази, его уже убаюкать. И вот она- свобода! До трёх ночи обязательно! Можно было бы и подольше, но завтра выходной день, а значит дела. ДелОВ очень много. Как у любого нормального раба.
А тут я одна в комнате. Ноутбук рядом, телефон на столе. Телевизор мне показывает роскошные особняки, в которых живут и страдают не менее роскошные женщины. Тут же книги, кроссворд. Не знаешь, с чего начать ночной разврат. И волнение в кровях такое присутствует,
как будто ты Германа какого-нибудь ждёшь. Но Германа нет, и по всей видимости, не будет.
Но у меня есть подруги. Самые любимые – четыре штуки. И все живут не в Эстонии и даже не в России. Все они в Омерике! Но они настолько любимые, что уже у меня в крови прописаны и бегают там по всему моему организму, как весёлые эритроциты, туда- сюда.
Одной я постоянно пишу, второй пишу редко, но с любовью, третья иногда звонит, а четвёртой я и звоню, и пишу, и морочу ей голову со всей присущей мне дурью. Но она мудрая, как змея, и добрая как фея. Терпит. Утирает сопли и слушает мой маниакальный бред. Золото, а не подружка.
И вот, когда я ей не дозваниваюсь, а у меня же куча известий обо мне, любимой, в моей душе прорастает глухое недовольство и сомнения насчёт её, якобы нравственности. Время два часа ночи, а замужней бабы дома нет! Нет её дома! Нету! И не сказать уже, чтобы года её были такие, когда можно себе подобные кульбиты позволять. Разочарованная, я ложусь спать, предварительно послав ей по компу предупреждение, что мол, всё мне про её шашни известно и нечего тут из себя строить оскорблённую добродетель.
На пике разочарования прочитываю пару страниц под звук рыданий очередной Изауры, прощёлкиваю кроссвордик, гашу свет, сворачиваюсь клубочком и в полудрёме репетирую свою месть той, которая неизвестно где по ночам шалается. И тут до меня доходит, что они же живут у Трампа! А у него время-то от нас отстаёт на восемь-семь часов, в зависимости от времени года. И у подруг моих сейчас только шесть часов вечера! Я вскакиваю с дивана. А он у меня такой роскошный! Очень роскошный у меня диван! Бросаюсь к ноутбуку, чтобы всех порадовать, что, мол здесь я, с вами и люблю вас всех. А что шлялками обзывалась, так это шутка такая!!!! И вдруг эта сволочь ихнего происхождения или Англицкого – не знаю. Все они хороши! Так вот: эта сволочь деликатно так и смущённо делает: « ПУУУК…» и всё гаснет. Я за пять минут до обморока. Но тут появляются на чёрном фоне слова, опять же ихние (вражеские), которые рекомендуют мне произвести на месте диагностику своего РК. Диагностика выдаёт мне на чёрный экран советы, которые я перевести не могу, я знаю язык только в размере школьной программы, плюс матерные слова.
Я говорю им в ответ отчётливо и чётко русские матерные, которые задавят любого, кто покусится на наш священный!
И я иду к весам, чтобы испить чашу страданий до дна. Дело в том, что я стала вдыхать какую-то гормональную сволочь для остатков здоровья. И я с неё пухну. Расстраиваюсь и обижаюсь сильно. Я встаю на весы, а там! Минус! Минус два с половиной килограмма!
Я в упоении. Я всех прощаю. Подхожу к бару, который ни на кой-переникакой ключик не запирается. Но именно в нём я прячу от себя шоколадные конфеты, которые, как бы только для гостей. Я беру пригоршню конфет, ложусь обратно на свой, ну очень роскошный диван, включаю пульт и досматриваю фильму про любовь и слёзы, предательство и интриги. В конечных кадрах, я имею себе полный катарсис и счастливо засыпаю, в слезах и частично, в шоколаде.
Под утро вползает муж с инспекцией, выключает телевизор и всю иллюминацию: бра, торшер и прикроватную лампочку. А утром меня ждёт очередной последний разговор о моём расточительном отношении к семейному бюджету. И когда я научусь тушить за собой свет? Я объявляю мужу, что тушат пожар, а свет обычно гасят. На что он грозится загасить меня. Разгорается незатухаемо – незагасимый скандал. Соседи веселятся, как дети!
А пока я сплю… Завтра тяжёлый выходной день после «двух рабочих дней, было у меня. Было у меня без ты».
ЖИЗНЬ РЕКА! БУРЛИ! ПУГАЙ ВОДОВОРОТАМИ!
Янка лежала в своей аккуратно прибранной комнате. Над головой тикали почти старинные часики, на душе было светло и грустно. Янка перечитывала Анну Каренину. Когда-то она рыдала над судьбой несчастной Анны. Но время нас меняет.
Это было уже четвёртое или пятое прочтение. Приоритеты уже были расставлены иначе. Анну Янка осуждала. Не надо было бросаться ни под какой поезд! Из всех самоубийств – это самое неэстетическое. А в гробу надо выглядеть так, чтобы даже туда, в мрачную неизвестность, за тобой готовы были броситься вдогонку. Да хоть тот же Вронский!
А вообще, надо было бросить к чертям собачьим этого несносного, заносчивого Вронского. Шла бы вон за Левина. Благо, отбивать женихов у Кити, опыт у неё был. А там бы ей полный почёт и уважение. Природа и мужское благородство. Рвала бы себе ромашки, жевала овёс и гречку, сынок рядом бы бегал. Здоровая семья и полная тишь и благодать на душе.
У самой Яны сейчас была полная благодать на душе. На дворе пятница, а у неё выстраданный, заслуженный выходной. Все отчёты сданы, балансы сведены. Три выходных дня! До пяти она может валяться, читать и делать замечания Анне Карениной.
В пять она заберёт своего мальчика из садика и поедет в центр города петь для почтенной публики столичного ресторана. Бабушка, конечно, бунтует и обзывается словами, но с правнуком останется. Правнук – её последняя и вполне себе сумасшедшая любовь.
Конечно, на многие жертвы приходится идти. Во – первых, Яна сдала все хвосты за первый семестр, поскольку рисковала вылететь с третьего курса, как пробка из шампанского. Во – вторых, перестала спорить с бабушкой по мелочам. Бабушка добрая, но с характером. За словом в карман не полезет: «Люди добрые! Вы думаете, что это она учится? Где вы взяли, что эта идиЁтка может учиться? Это я учусь! Это я каждый семестр харкаю кровью! Вэйзмир! Она может только петь для пьяных гоев с воткнутым в рот микрофоном! Моим врагам такая внучка и такая мать!»
Сегодня опять бабушка будет ворчать, что она уносится в ночь, в этот вертеп, в это гнездо разврата! Будет там вертеть хвостом, и всё в таком духе. Но впереди – длинный вечер с музыкой и друзьями. А суббота и воскресенье – это, конечно, семейные дни. На них Яна не посягала. Своими обязанностями не манкировала. Но вот именно сейчас, в эту минуту она была счастлива одиночеством, общением с Львом Николаевичем и воспитанием склонной к самокопанию и истерике, Анны. Назойливая трель звонка сбила её с мысли: « Хорошо бы Анну познакомить с Курагиным. И тогда…» Про «тогда» додумать не удалось. В квартиру ввалился старший брат – Яшка и начал сыпать словами с порога:
– Читаешь? Ну, ну! Тебе за это, может быть, платят? Нет? Не платят? Странно! А чего ты тогда читаешь всякую муть, да ещё бесплатно? Ты совсем у меня дура, Янка? Ну что ты по кабакам разносишь свои байки? Они потом огранённые вставляются в рассказы и целые романы, которые уже не твои. И поди – ищи ветра в поле! Уж лучше бы уже сидела и молчала. Спела и отчалила! Так нет! Зависает она там! Вращается! Клубится! Дура! Села бы, да и записала. И писать не надо! У тебя же машинка есть пишущая! Тебе бы денег заплатили! А ты слепнешь над цифрами и сидишь в занюханной конторе. Что ты за человек? Не пойму я тебя!
– Ладно. Ты чего пришёл?
– Есть тема, ты в доле. Поможешь?
– Конечно, помогу! А что делать-то?
Вопрос этот Янка задавала больше для солидности потому, что в компании со своим любимым братиком она была готова на всё. Даже на преступление. Любила Яна Яшку просто до сумасшествия. Смотрела на него снизу-вверх и никогда не понимала, как он умудряется жить по – королевски в советской серой действительности. Дом – Лувр в миниатюре. Жена одета с иголочки. Столы в доме закатываются барские. Одна машина сменяет другую. А там про всяческие Крымы и Сочи и говорить нечего! А Яшка продолжал:
– Завтра едем на банкет. Накрываем поляну питерским партнёрам. Ты не сестра мне, ты моя пассия. Усекла? Так что веди себя достойно. Я ревнив, как почти этот, ну как его?
– Отелло что ли?
– Ага! Ты там только слушай и занимай их умными разговорами. Поддерживай светскую беседу и покажи им своё красноречие! А потом, якобы по просьбе трудящихся, споёшь пару романсов под гитару. Так сказать, для закрепления успеха. И шоб они все там от тебя припухли. Поняла? Вина много не пей!
– Не пей вина, Гертруда! – вздохнула Янка.
– Какая, блин, Гертруда! Не смей никого за собой тащить!
– Да пошутила я! Да и не поехала бы Гертруда ни на какие ваши посиделки! Хотя: кто поручится? – Янка тяжело вздохнула.
– А то ждут её там сильно! Знаю я твоих шалашовок!
– Не! Гертруда – она королева датская! Точно в ваш вертеп бы не поехала.
– Короче, хорош мне парить мозги! Королева! Из Дании! Проститутка что ли?
– Ну это, Яша, как посмотреть! Сын её так полагал. А вот: прав ли он? Кто знает?
– Допрыгалась! Собственный сын! Собственный сын так о матери! Это же кому рассказать! Вот будешь по кабакам своим с песнЯми таскаться – та же участь тебя ждёт!
Яна благоразумно промолчала. Яшка книг не читал принципиально. Это не оплачивалось. А задаром? Нехай их дураки читают! Яна даже представить себе не могла своего брата с томиком того же Шекспира в руках. Не компоновались они. Яша и книга. Яша и Шекспир. Но умён и изворотлив был Яша до гениальности! Он всё про всё и всех знал. Не только, что, где и почём? Как достать? Кому продать? Он был незаменим в любом бизнесе. Море обаяния, насквозь пронизан юмором, хитёр и ловок, как чёрт. А улыбнётся, и ты пропал. Такая искренняя неподкупная улыбка. И никто не догадается, что счётчик уже за эту улыбку включён.
Сейчас Яша как раз занимался книгоиздательским бизнесом. И, конечно, хотел, чтобы Янка писала. Она бы заработала какую – никакую копейку и без него, если бы не была такой пустоголовой. Ну а с ним ей все двери открыты! Это же какой надо быть дурой! Так бы и дал по роже этой смазливой! Блаженная, как есть блаженная. Выгоды своей не знает. Короче, когда задание в пустую башку сестры было вложено, внушения и предупреждения повторены сто раз, осталось решить вопрос, как объяснить бабушке субботнюю отлучку. Потому, что суббота – это святое. Пироги, обед, походы с сыном в кино. Эта суббота может крепко ударить по репутации сестры. Этого нам не надо!
Было решено пригласить бабушку с правнуком к Яшке на обед с ночёвкой. Оба будут рады. У Яшки сын на год младше Янкиного, хлебосольная и гостеприимная жена. Всё складывалось отлично. От такого предложения общительная и любящая хорошее угощение бабушка никогда не откажется. Да и сынок рад будет в гости к любимой тёте Наташе и братику пойти. Всё складывалось удачно. Вечер в компании питерских гостей мог бы считаться упоительным, если бы не неуёмная тяга Яшки к блондинкам. Его глаз зацепил среди гостей просто сногсшибательную блондинку, и братик на минуточку забыл, что он пришёл сюда с дамой сердца. С Янкой, то есть. Оставленная без прикрытия, Янка попала в лапы ленинградского гостя. Он кружил её в страстном танце и нашёптывал такие сальности, что Янку так и подмывало съездить выходцу из колыбели революции по уху.
Наконец, в курительной комнате удалось поймать любимого брата. Янка грозила карами небесными и полным разоблачением. Яшка неожиданно скоро согласился с её доводами и вернулся в её объятья. Все документы были подписаны, стол опустошён, можно было собираться домой. Уходили с банкета сильно недовольные друг другом. Яшка совершенно выпустил из вида длинноногую блондинку, пока то да сё, её уже ангажировал питерский босс. Там уже для Яшки был полный непроходняк. Могли возникнуть никому не нужные осложнения. И Яшка сразу же, моментально вошёл в роль верного мужа и строгого брата.
– Расселась тут! Вино трескает! Поехали домой!
Сели в машину. Яшка сопел. Злой значит. И началось:
– Вот не понимаю я тебя, малая! Это же скока раз можно выходить замуж и, главное, всё неудачней и неудачней! Где ты их находишь, придурков таких? Специально ищешь что ли? Тебе нужен нормальный, положительный обеспеченный мужик. Сколько можно в страстях колотиться – то? У тебя же за душой ни копейки! С хлеба на квас перебиваешься!
– Зато у тебя всё схвачено, за всё заплачено! – Янка накипала. Она чувствовала себя обесчещенной и униженной. И всё это благодаря этому бабнику – Яшке! И он же сейчас ведёт среди неё воспитательную работу.
– Оглянись вокруг! На дворе конец двадцатого века. Прогресс! Новые технологии! Интернет! Хочешь я комп тебе куплю? Будешь щёлкать пальчиками, рассказы писать! Ну не хочешь рассказы, балансы там свои будешь сводить, сидя дома. А, вообще, давай я тебя выдам замуж за хорошего мужика. При деньгах, на него сейчас спрос дикий! Он в солидной фирме этим, ну как его…мастурбатором… что ли состоит. НАРАСХВАТ!
– Что? Кем? – Яна опешила. – Яшка, ты сам-то понял, что сказал? Чем он занимается?
– Ну, реклама там, связи с общественностью, всякая фигня. Сидит за компом, находит поставщиков, заказчиков. Мозги у мужика просто золотые. Самый популярный сейчас у нас в городе мастур…
– Яша! Ты этого слова при людЯх не говори! Оно ругательное. А то, что ты думаешь, называется дистрибьютор! Я прошу тебя, запомни: ДИСТРИБЬЮТОР!
– А этот тогда, кто? Мастур…
– Яша! Тот, про которого ты говоришь - это онанист. Я надеюсь, ты ещё не сверкнул эрудицией в высших сферах? Ну что за привычка, употреблять слова, значения которых ты не знаешь?
Яшка притих. Если малая говорит, что дистрибьютор, значит так оно и есть! Умная всё- таки она девка. Непутёвая, но – мозги! Яшка скосил глаза на сестру. Янка сидела прямая и грустная.
– Слушай, Янчик, а зачем я тебя повезу домой, потом утром бабку с малым? Давай – к нам. Коньячку шандарахнем, посидим. А завтра я вас и домой доставлю.
– Не-не-не, пить я с тобой не буду! Ты заводной! Потом носись за тобой по городу дня три. Мне Наташка твоя голову оторвёт. Сиди уже в завязке и не начинай даже!
«Да! С бабьём этим каши не сваришь. Ладно! Ужо погодите у меня! Дайте только закончить срочные дела! Устрою я вам вырванные годы. Дистрибьюторы – маструбаторы, блин!» – Накипал братик.
И Яшка со свистом подлетел к подъезду. Мол, выметайся! Янка вымелась, взлетела на свой третий этаж, открыла дверь родного дома и поняла, что ночевать без сыночка не хочет. Вызвала такси и поехала за бабулей и сыночком, опять же, к Яшке. Там наслушалась про свою узколобую рожу. Яшка здОрово психанул:
– Сумасшедшая баба! Я же тебя звал поужинать, переночевать! Нет! Домой! Домой! Домой! И через двадцать минут примчалась на такси! Двенадцатый час ночи! Дети спят! Я устал, как собака! И вези прЫнцессу эту обратно! Взад! Едрёна кочерыжка!
Но пришлось везти «прынцессу обратно, взад». Уложили счастливого, сонного мальчика в свежую постельку. Он откроет завтра глаза, а мама – вот она! Рядом! Чудеса, да и только!
Потом Яна с бабушкой долго пили чай на кухне. Смеялись и плакали. Плакали и смеялись. Этот вечер живёт в душе у Яны уже много лет. Наверное, один из самых счастливых вечеров в жизни. Жаль, что тогда она этого не понимала.
Как-то незаметно река счастья, пусть даже и трудного, начала извиваться, вилять, течение реки стало агрессивным и упругим. Непредсказуемо жестоким. Река наполнилась колдовскими водоворотами, в которых пропадали любимые и родные.
Первой ушла бабушка. Дом осиротел. Янка срочно выскочила замуж, как оказалось, надолго, прочно, читай: НАВСЕГДА! По одному уходили друзья брата. Их забирала эмиграция. Покидали родину, на чужбине, почти молниеносно, обретали имя, славу, деньги.
Брат строил карьеру в новой маленькой стране. В стране свободной от социализма и от самых интересных и любимых друзей.
За бабушкой неожиданно ушла мама. Год в год, день в день за ней ушёл Яша. С уходом Яши душа чуть не умерла. Но выжила. С трудом, но выжила. Сын вырос, получил хорошее образование, остался в России. Там, где учился. Пошли уже внуки. Заболел муж. И эта дубина стоеросовая, эта мишигене, как называла её бабушка, вдруг взялась за перо!
Почему сейчас, когда ни поддержки, ни знакомств? Когда людям до балды все эти страсти- мордасти! Как говорится: «Не до жира, быть бы живу». На этот вопрос даже себе самой Яна ответить не могла. Просто проснулось в душе что – то, чего не было раньше. Вернее, оно было! Видели же другие. Но в самой Янке оно спало. И вот: «Здрасти вам! Проснувши оне! Когда все места уже заняты и извольте болтаться в хвосте!»
Но Яну это мало расстраивало. Душа просила – она писала. А там уж, как пойдёт. Иногда от усталости наваливалась тоска. Янка ложилась на диван под плед, под тиканье почти старинных часиков, брала книгу и уносилась с ней в чужие жизни и судьбы. Иногда под руку подворачивалась злосчастная Анна Каренина. Янка опять учила жить порывистую Анну. Но чему может научить женщина, которая вся опутана ошибками, как беседка плющом? А может эти ошибки неспроста? Может быть молодость дана для того, чтобы узнать сначала, какая это опасная река река – Жизнь? Ну и опасная! Ну и что? Бурли, бросай в водовороты. Не иссякай только. Пожалуйста, не иссякай!
БЕССМЕРТНЫЙ ПРИТОН.
В самом центре кухни у большого и почти разорённого стола кружила взволнованная бабушка в фартучке на выходной наряд. Мимо неё пропархивали взрослые мальчишки и девчонки, грохоча санками. Они бежали кататься на самую большую горку в районе. А за окном уже крепким сном заснула новогодняя ночь.
  – Это не дом! Это проходной двор какой-то! – Бабушка говорила на повышенных тонах, кося заискивающим глазом в сторону вечного борца с разгильдяйством и беспорядками, Антона Ильича, соседа из боковушки.
  – Проходной двор? Это - проходной двор? – вступал разгневанным контрабасом сосед. – Много о себе понимаете, Рахиль Моисеевна! Это притон! Антон развернулся лицом к бабушке.
 – Понимаете ли вы, что это притон? И мы все в нём заложники! И за это нам всем нужно низко кланяться вашей венценосной внучке! Боже мой! Боже мой! В какой вертеп впихнула меня жизнь!
Антон Ильич зверски вращал глазами, ища очередную жертву. Жертва стояла у окошка, прижимая к себе гитару.
Это был Серёженька – самый безобидный участник этого ночного карнавала. И гнев Антона, вернее даже, пик его гнева пал на интеллигентного, ушастого Серёжу, который не то, что не пил, он и курить-то толком не умел. Он сам был выдернут из своей тёплой, почти детской кроватки, и просто варварским способом приписан к этому сборищу юных бандитов. Эта бесцеремонность была как бы налогом за талант скрипача, виртуозно владеющего ещё и гитарой! Много имеешь –  много отдашь!
  – Помилуйте, Антон Ильич! А Серёжа-то, Серёжа чем вам не угодил? У него же и санок нет!
 – Санок нет? Я вас умоляю! У него гитара, которая пострашнее любых санок. Он вылетит из консерватории. Это я вам обещаю, как пить дать! И будет в подземном переходе в шапку деньги собирать. Пока не сопьётся! Хорошенькое дело, я вам доложу!  Мальчик, херувим, надежда музыкального Олимпа! В три часа ночи валяется в лесу с балалайкой на шее в компании этих развращённых безумцев! И хороводит-то, хороводит-то кто этим безобразием? Ваша, мягко говоря, легкомысленная внучка. Эта волчица в овечьей шкуре. Медуза Горгона!
  – Антон Ильич! Я бы попросила вас…– вскинулась было бабушка.
  –  И не просите! И не позволю! И не умоляйте, Рахиль Моисеевна! Должен же кто-то прихлопнуть эту вакханалию.! Пусть это буду я! Да! Я готов погибнуть! – в металл голоса просочилась слеза. – Но я готов, чтобы раз и навсегда!
Рахиль Моисеевна тоже не молчала. Началась некрасивая кухонная разборка. Эти двое так темпераментно выясняли отношения, что главных разбойников и пламенных развратников за этим криком не было слышно. Они не могли оставить бабушку в скандале и как мышки, сновали по кухне и накрывали стол.
Селёдочка с лучком, тёплая картошечка в мундире, бабушкин холодец необыкновенной прозрачности, салат «Оливье». А как же? Буженинка и остатки хорошо кормленного, ухоженного гуся. Короче, кухня приобретала утерянный было статус новогоднего стола, про который грех было сказать, что он вчерашний. Да и по справедливости: уже не вчера, но ещё не завтра.
Гнев Антона Ильича оседал, как пивная пена в жаркий день. Обоняние просыпалось – гнев засыпал. Когда на столе хрустально мелькнул кувшин с клюквенным морсом и брызнула золотом пробочка «Столичной», сил на борьбу за чистоту рядов в Антоне Ильиче оставалось меньше, чем «чуть- чуть». Бабушка учуяла своим римским носом смену курса моментально.
    – И, действительно, Антон Ильич! Зачем ссориться? Давайте сядем, перекусим, попоём? Помните, как в былые добрые времена? – Рахиль зарделась и опустила трепетные ресницы.
    – Какой праздник ночью, Рахиль Моисеевна?
    – А шо вы не допускаете, что праздники иногда случаются по ночам? Именно по ночам. – Уточнила. Карий глаз сверкнул младым огнём.
Антона Ильича вздёрнуло на виселицу уснувшей было безответной страсти к красивой Рахили. И правда: может ещё есть надежда затащить в свою холостяцкую постель Рахиль Моисеевну? Она же девчонка совсем. Пятьдесят девять? Ну что это за возраст? А о нём и говорить нечего. Шестьдесят пять. Разве это возраст? Счастье прислонилось к Антону вплотную. Оно просто вцепилось в рукав его рубашки и потащило к столу.
И покатилось веселье. Водка, вкусная еда, Серёжка с гитарой и, конечно стали выползать якобы спящие обитатели коммуналки. Присаживались за стол, как и не уходили. До счастливой развязки они тихо лежали в своих кроватках и гадали: будет драка или обойдётся, и будет продолжение банкета. Повезло. Возмущённые примкнули к возмутителям, и получилась вполне себе весёлая и дружелюбная компания. И, действительно: ссориться-то зачем? Муторно. И невыгодно совсем. Опять кухня ожила.
Гужевали часа два – три. Уже засветилось робкое утро. Стали потихоньку расходиться по комнатам. А молодые хулиганы опять загремели санками и таки ушли на горку. Пришли назад румяные и усталые, голодные и счастливые. Опустошили стол уже основательно и упали спать вповалку. Кто, где нашёл место. Только дверь в комнату Антона Ильича была прикрыта основательно плотно. Там на груди вечного холостяка и строгого блюстителя нравственности сладко спала усталая Рахиль Моисеевна, разметав по подушке непокорные чёрные кудри.
Прошло несколько дней, пока до очумевших от затянувшихся праздников, жильцов дошло, что Рахиль Моисеевна-то… Того. К Антошке ушла. В боковушку евоную. Ну, дела!
 А в её комнате полной королевишной живёт внученька золотая. Целыми днями по клавишам барабанит, да с утра ещё распевается. А к вечеру и шпана их музыкальная собирается. Ну никакого покоя. И что с этим делать? И когда? И кому? Этот же Антошка, ренегат поганый не ходит, а летает. Слова при нём плохого про его ВНУЧЕНЬКУ(!!!) не скажи. Придётся ждать Нового года. Может найдётся смельчак и прихлопнет этот вертеп. Этот проходной двор! Этот притон!
 Нет. Второго Антона Ильича не найти. Притон бессмертен.










ЗДРАВСТВУЙ, ДЕДУШКА МОРОЗ, БОРОДА ИЗ ВАТЫ!
 Белоголовый Сашка был взрослым пятилетним человеком и уже давно не верил в деда Мороза. В садике к ним из года в год приходил один и тот же скучный дядька. БУхал об пол пыльным мешком и фальшивым, грозным голосом заводил одну и ту же пластинку:
– Здравствуйте, дорогие дети! А не видел ли кто нашу Снегурочку? – Типа, они потерялись, и теперь праздник под угрозой срыва.
Наивные дети долго и надрывно кричали:
  –  Снегурочка! Снегурочка!
Наконец, Снегурочка находилась. Была она толстовата и носила какую-то странную не убедительную косу.  Она высоким командным голосом спрашивала о том, как вели себя дети в этом году? Дети старательно хором кричали: «ХОРОШО!» И начиналось действо! Раздавались более чем скромные подарки. Каждый одариваемый обязан был рассказать стишок или спеть песенку. Потом недолго хороводили у ёлки. И быстро расходились по домам, расхватанные мамами или бабушками. В Сашином случае – бабушкой.
Саша не любил, когда с утренников его забирала бабушка, хотя саму бабушку любил очень. Очень. Но дома. Любил, когда она пекла на кухне ароматные блины, любил смотреть, как мелькают спицы в её натруженных руках.  Любил, когда она сидела на диване перед телевизором. Под сенью оранжевого абажура бабушка выглядела, как добрая волшебница.
Но на таких представительских мероприятиях, как утренник, Саша предпочитал бывать в сопровождении мамы и папы. Оба молодые и красивые. Саша видел, что на них все обращают внимание.  Улыбчивый, и мягкий папа. Очень весёлая мама. Ещё и модница страшная!
Папа не одобрял Сашиного скептического отношения к деду Морозу и его спутнице. Он всё время твердил, что человек, который не верит в чудеса, сам себя обкрадывает. На что Саша, у которого с доказательной базой всё было в порядке, выговаривал папе, что он не может верить в существование толстой и старой Снегурочки. А дед Мороз похож на их детсадовского сантехника. И пахнет от него, как от сантехника: луком и ещё, чем-то, чему Саша названия ещё не знал.
И, вообще, заканчивался этот год грустно. Папа уехал по каким-то служебным делам в Ленинград. И приедет аж в самый Новый год ночью, когда Саша уже будет спать в своей кроватке. Значит, никакого праздника не будет!
Мама не вынесет к столу гуся в яблоках, папа не будет хлопать шампанским. Папа такой проказник бывает. Хуже даже, чем Сашка! Он (папа) прекрасно умеет открывать шампанское почти беззвучно. Но ему нравится, когда мамины подружки пугаются и визжат! Папа делает зверское лицо, долго изображает из себя неумёху, колдует с проволочкой, обнимающей шампанскину пробку, и держит дам в трепете. Но всё оканчивается благополучно, без жертв.
Потом, когда у Саши уже слипаются глаза, бабушкин выход с «Наполеоном». После чая папа сильными руками обнимает Сашку всего с ног до головы и несёт в кровать. За ними бежит мама, помогает, уже практически спящему Саше, надеть пижамку.  Они его целуют и растворяются в дверном проёме. «Эх, жаль! Опять я до танцев не дотянул»! – грустно думает Саша и засыпает.
А сегодня ничего этого не будет! Бабушка с мамой загонят его спать в детскую рань и усядутся смотреть «Голубой огонёк». И никаких вам, господа, жареных гусей и праздничных шампанских, а, так же, тортов!
Обеда нормального в доме нет! Бабушка и мама без папы распускаются! Совсем, как Саша!
 – Бабуля! А что у нас сегодня на обед? Я же скоро буду голодный! – Заволновался Саша. – Сейчас перекусим, и я выпущу тебя во двор! А потом уже сядем и поужинаем, как люди. Праздник всё же, Сашок!
Саша гулял во дворе целых два часа. Они лепили с Павликом снеговика. Бабушка ни разу не высунулась в окошко, чтобы крикнуть:
  – Саша! Марш домой!
Он поднимал голову к окну. Там в окне бесшумно сновала бабушка.  А мама стояла на стремянке. Ёлку наряжала. И ёлка без папы не в радость! Но позвали его домой только, когда стемнело. Извалявшийся в снегу Саша устало побрёл к подъезду. Жизнь не баловала. Ощущения праздника не было никакого. Скука одна.
Но бабуля с мамой совершенно сбивали график спокойной размеренной скуки. Праздник всё же затевают! Сейчас назовут своих подружек, они по рюмке выпьют и начнётся: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» И все эти: «А ты помнишь? А ты знаешь?» Тоска зелёная!
Уже у дверей Сашка понял, как он проницателен и трагически прав! От их двери шёл такой пряный, такой сдобный и волшебный дух, что рот сразу наполнился голодной слюной. Дверь открыла принаряженная бабушка. Она долго стучала метёлкой по Сашкиному пальтишку, штанам и ботинкам. Потом помогала ему раздеться, долго намыливала в ванной его ладошки.
  – Ну что ты, бабуля! Что я маленький? Сам руки не помою? Шею? А зачем шею? Мы же её сегодня уже мыли! Где это видано, чтобы человек два раза шею мыл за один день?! Я папе расскажу!
    – Не сердись, Сашенька! У нас гости. Татьяна Сергеевна с внучкой Катенькой. Да ты её знаешь! Тётя Валя с Юрочкой. Он, конечно, помладше вас с Катенькой, но вы же его обижать не будете? И тётя Аля, та, которая тебе горлышко лечила.  Сейчас наденем чистую рубашечку и пойдём за стол.
Стол был заставлен закусками, графинчиками. Всё, как при папе. Мама была очень нарядная и весёлая. Саше это не нравилось. Папы нет, а она хохочет над всякими глупыми шуточками, тёти Али этой. Саша хорошо помнит, как, эта, с позволения сказать, тётя Аля, лезла ему в рот ложкой. Да так глубоко, что у него язык чуть не оторвался!
Дети за столом почти не сидели. Они бегали по широкому коридору. Сбивали пластмассовым шаром пластмассовые кегли. Два раза роняли маленького Юрочку. Бабушки вскидывались, как наседки, и трясли ушибленного до несостоявшегося при падении сотрясения мозга. Но было весело.
Дети наелись. Ждали только, когда подадут чай с конфетами, пирожки и коронное бабушкино творение – торт   «Наполеон». Около десяти вечера раздался резкий звонок в дверь. Мама помчалась открывать с криком:
  – Это, наверное, дед Мороз пришёл! «Начинается. – С тоской подумал Сашка. «Встаньте, дети, встаньте в круг… Тоска зелёная». И тут в комнату вошёл дед Мороз! Статный, красивый, с кудрявой бородой. В алом волшебном халате. От деда мороза пахло снегом и хвоей. И какой красивый у него был мешок! Весь в праздничных заплатках! 
Он никого не пугал воем о пропавшей Снегурочке. Он просто называл каждого маленького гостя по имени и угадывал его мечту.  Одаренные дети стояли пронзённые счастьем. А Саша получил в подарок настоящий пиратский фрегат с чёрными парусами.  На его рее болтался флаг с черепом и костями. Пираты были рассыпаны по палубе в красочных нарядах. Один стоял у руля, кто-то драил палубу, кто-то залезал на мачту. Но это было ещё не всё. Одного желания Сашки было достаточно, чтобы всех поменять по своему усмотрению местами. Главнокомандующим это пиратской армии был назначен Саша. После ухода сказочного, настоящего деда Мороза, дети притихли. Каждый привыкал к своему счастью, к обладанию этим счастьем.
Они уже допивали чай, дети клевали носами, когда раздался поздний звонок. Из поездки вернулся папа! Как много хотел рассказать ему Саша! Но мама прилипла к папе и не отходила, ни на шаг. Сашка вскарабкался к папе на руки, чтобы рассказать историю о том, что он  лично  знаком с настоящим дедом Морозом. И, что у него есть настоящий фрегат. Так много нужно было рассказать папе, но Саша уснул.
Дед Мороз приходил к Саше каждый Новый год целых пять лет подряд. А потом Саша вырос, он был уже в третьем классе. Они переехали на новую квартиру. Дед Мороз больше к ним не приходил. Видимо, не знал адреса. Но Саша помнил о нём всегда. Он окончил школу, поступил в институт, успешно его закончил и уехал работать в чужой город. Но никогда не забывал о том счастье, которое поселилось в его душе от встречи с настоящим дедом Морозом.
Он часто навещал папу, маму и бабушку. Бабушка была уже совсем старенькая. Когда приезжал Саша, она плакала и мелко крестилась на кухне, готовя «Наполеон». Поздним новогодним вечером у подъезда многоэтажки стоял дед Мороз в алом атласном халате, с огромным холщовым мешком на плече. Мешок был весь в ярких, весёлых заплатках. Он нажал кнопку домофона и на бабушкино:
   – Кто это? – Ответил:
  – Это я – дед Мороз. Я привёз вам подарки!
  – Но мы не заказывали деда Мороза !– изумилась бабушка.
  – Улица Репина 27? Квартира 9?
  – Да. Но мы не зак…
  – Открывыйте! – Строго приказал дед Мороз! – А то штраф заплатите за срыв заказа! Мечешься по району, как бешеный, мёрзнешь, как цуцик. Ещё они, оказывается, не заказывали! Ну, Люди! Бабуля оробела и нажала кнопку домофона.
 Сашка просиял и протиснулся в двери родного подъезда с огромным мешком. Наконец-то он дома! С полным мешком подарков для своих любимых, дорогих и родных!  Исполнилось его желание! Как повезло тем, кто лично знаком с настоящим дедом Морозом!
















ФАКТОР «Г».
Буквально две недели назад я тяжело, просто истерически тяжело, переболела. Тому сопутствовало несколько факторов: а) переутомление, б) вдумчивое, добросовестное празднование Дня Победы, в) вирус.
Поскольку человек я легкомысленный всегда, а крепкий только задним умом, то, когда все горести и перипетии моей жизни остаются позади, я начинаю анализировать свои поступки и делать выводы. Как бы вря (да знаю я, что в русском языке нет такого слова! Но у меня есть. У меня ещё много слов есть, которых в русском языке нет и быть не может. Якобы.)
 Так вот… Как бы вря самой себе, что я копаюсь в своих промахах с одной целью: чтобы больше ни-ни! И никогда! И полное достоинства выражение лица, и недоумённо приподнятая бровь при предложении выпить чарочку и покурить. А при предложениях интимного свойства ( правда, они поступают всё реже и реже, настолько реже, что можно считать меня полной « мальбезе»).
То есть со всей страстью этой самой мальбезе я пытаюсь доказать миру, что они имеют дело с глубоко порядочной женщиной, верной женой, бабушкой, и все эти штучки – дрючки приберегите для всяких там профурсеток.
Отклоняюсь опять же. Так вот: когда я всю историю своей болезни прокручивала в просветлённой своей голове, то поняла, что был ещё один фактор моей болезни. Фактор-«г» – знакомство с мужчиной. Неожиданное. Служебное, можно сказать.
Работаю я кассиром в огромном супермаркете. С этой работой могут сравниться только галеры. Ну а что делать? Так легла жизненная карта. День выдался суматошный, бестолковый и тяжёлый. Народ шёл одной сплошной волной. К вечеру уже в голове звенело. Но уже вроде, как и рассасываться стал люд, и кофейку можно сбегать попить с сигареткой (не выгибая бровь). И тут в очереди у меня образовался дяденька. Такой – ничего себе. Чистенький, как из-под утюга. Подтянутый, с седым ёжиком. Короче: то, что доктор прописал. Но я на них на всех пилюю!!! Пилюю, но глаз всё видит. Это уже от меня мало зависит.
Вот я его обслуживаю, в монитор смотрю. Там и цветы у него плывут и коньяки, вкусности к разврату всякие. Та, к которой он собрался в гости будет не в обиде! А он, вдруг мне так строго и категорически:
    –  Я жду тебя на остановке через десять минут!
«Ничего себе»! – подумала я.– Вот отбрить сей же момент, чтобы неповадно было! Но краем глаза уже ухвачено, что мужик весь симпатичный, ладный, аккуратный.  И возраст подходящий. Не вьюнош, конечно, но и песком не сыплет ещё. Может хоть надежду ему оставить? А он опять:
    – Жду ровно десть минут! Ни секундой больше!
Тут уж – нет! Место ему указать надо: мол, не какая – нибудь я там легкоспутисбиваемая и доступная. И я ему строго так, но и доброжелательно бросаю конец верёвки. Чтобы выплывал:
 – Никуда я, молодой человек не приду, и, вообще, у меня рабочий день до десяти вечера.
Мужчина сначала уставился на меня в недоумении. Смотрел, смотрел и заржал, как мустанг в прерии. Тут уже настала моя очередь недоумевать и где-то даже обидеться. Но, вдруг, поняв, какого дурака  я сваляла, и как при этом выглядела, я заливаюсь просто неудержимым  смехом. До икоты.
А на нём бы хоть проводок какой или в ухе прищепка какая. НИЧЕГО! Говорит себе в рубашку, а смотрит на меня. Вот я и размечталась. И он, подлец, тоже хохочет. Дохохотались до букета и шоколада, который он мне оставил. С чеком прямо. Опытный!
Минут через десять вернулся, видать за шоколадом и цветами. Набор-то порушен. И опять в мою кассу. Но я сразу строго предупредила, чтобы по бесовской своей линии разговаривать, не сметь, и всё в таком духе.  Посмеялись ещё немного, и тут он мне (изменщик подлый) предлагает встретиться после работы. Моей работы. Я ж предупредила, что до десяти.
Я сказала, мол, жди у центрального входа в 22.15. Отпросилась и упёрла в 22.00 с чёрного хода. У нас персонал при любых обстоятельствах уходит только через зад.
Иду домой, голова в жару. Просто чувствую температуру. А сама думаю: «И чего убежала, дура столетняя? Ну и встретил бы. И поболтали бы. Всё же мужик. А с другой стороны: муж у меня. Сын уже лысеть начал, внучка скоро мои колечки – бусики – цепочки носить будет. Один внук выше меня на полторы головы, другой с меня ростом. А третий в памперсе агукает. То есть: куда мне одной мужиков столько? Солить их, что ли?»
 Умом понимаю, а шанс упущенный болезнь провоцирует, и температура подскакивает, как ужаленная. Так что фактор «Г» всё же был.





БРАК ПО – ИТАЛЬЯНСКИ.
Женщины… Какие мы все разные! Красивые и не очень. Стройные и полненькие, порой не в меру. Серьёзные карьеристки, заботливые мамочки, вздорные барышни, трепетные мечтательницы, вдумчивые подруги, страстные любовницы – всё это женщины. Все такие разные и такие одинаковые в своём стремлении любить и быть любимыми.
Об одной такой женщине я хочу рассказать. Буду называть ей просто: Женщина или Она, чтобы не будить возможных ассоциаций и не оправдываться потом, и не сожалеть о некоторых откровениях.
 Так вот. Вышла замуж Женщина непозволительно рано, в восемнадцать. То есть, ещё не намечтавшись, не натанцевавшись и не навлюблявшись. Этих «недо» было столько, что из первого брака ничего не получилось.
 Справедливости ради надо отметить, что краху раннего брака, кроме множества «недо», способствовало ещё одно, но не «недо», а «слишком». Она была как тайфун. Стремительная, быстрая, весёлая, влюбчивая, ранимая, добрая, обидчивая фантазёрка. И всё это «слишком».
Недолго пропорхав вольной пташкой, Она вдруг встретила его! Мужчину своей мечты. Страсти разгорелись нешуточные. Герой её мечты оказался ревнив, пылок, щедр и требователен. Так что страстями она была обеспечена с запасом, что и требовалось для её мятежной, ищущей души.
Они были красивой парой. На них обращали внимание на улице, в транспорте, в театре. А уж если выпало счастье посидеть в ресторане и там слиться в страстном танго, то все головы были свёрнуты в их сторону. Всё это тешило тщеславную душу Женщины.
В быту их называли итальянской парой. Что-то похожее на происходящее в жизни героев Софи Лорен и Марчелло Мастроянни в их жизни присутствовало всегда. Муж был очень похож на знаменитого актёра, даже и красивей. Она, конечно, не была Софи Лорен (эта планка недосягаема), но хороша была необыкновенно и способность к моментальному шикарному скандалу носила в себе лореновскую. 
Драмы разыгрывались в их маленькой квартирке периодически – постоянно. Он уходил, она рыдала! Потом он рыдал, она не прощала! Затем шёл этап безумной любви. И так полных шесть лет.
На шестом году совместной и такой насыщенной жизни они решили узаконить свои, проверенные временем отношения, вступив в законный брак, который обещал стать итальянским.
В браке муж постепенно успокаивался и все эти: «Вернись! Я всё прощу!», «Не уходи! Побудь со мною!» стали отходить в преданья старины глубокой, что Женщину никак не устраивало. Глядя, вечерами, как муж лежит на диване в обнимку с детективом, Она медленно, но уверенно закипала.
И так Она себя уговорила, что муж к ней охладел, что стала придумывать всевозможные рецепты возврата былого. Отношений, не освящённых скандалом, её душа не принимала.
И началось… Вот стоит Она в задумчивости у окна, поджидает мужа с работы. На плите наваристый борщ, в духовке подходит и румянится пирог, но скучно… Невыносимо скучно!
А муж был к ней щедр. Духи там, шубки, колечки – всё, чего душа возжелает. На очередной праздник душа Женщины возжелала телефон. Сотовых тогда ещё не было. Но уже появились первые радиотелефоны, с которыми можно было томно ходить не только по квартире, а даже выходить за её пределы. Диапазон действия связи – триста метров.
Она и выходила за пределы квартиры. Ну, во-первых, обязательно  шла в ближайший к дому магазин и оттуда звонила, приводя этим в ступор всю очередь у касс. Головы поворачивались к ней, даже кассирша забывала бить по клавишам. А Она в трубку ворковала, хорошо помня сценарии заграничных фильмов:
– Дорогой! Я забыла, есть ли у нас молоко? Да, и колбаски, и сыра с плесенью. Да, конечно, сервелат! Конечно! Да! Да! Целую.
Дамы, молча, накипали негодованием, мужчины млели, Женщина торжествовала победу! Во-вторых, Она брала телефон с собой в ванную комнату и сидя в мыльной пене, разносила по подругам последние горячие новости.
Но я отвлеклась. И вот стоит Женщина у окна, по дороге быстрёхонько к дому чешет муж. Устал, проголодался, должно быть, но … Скучно! Она отпрыгивает от окна, подбегает вплотную к входным дверям, ждёт пока лифт содрогнётся, вознося к райским вратам ужина и спокойного семейного вечера её мужа, и заводит  разговор. Телефон, естественно, не включая.
– Нет! Нет! Нет! И ещё раз нет! Я не могу! Ты сошёл с ума! Сейчас должен вернуться муж! Ты обезумел!
Слышится свирепый визг проворачиваемого ключа, Она, как бы в полуобморочном состоянии шепчет- кричит:
– Я не могу больше разговаривать. Завтра на нашем месте!
Аки лев, врывается муж, и тут начинается действо:
 – С кем ты только что разговаривала?! Я спрашиваю: с кем ты разговаривала?! На каком «на нашем месте»?!Женщина в смятении:
– Я? С кем я разговаривала? Да, с подругой я разговаривала! Что с тобой? Что ты разорался-то? Прям, дурак какой-то!
– С подругой?! С подругой! Я тебя сейчас вот этими руками…
И понеслось. Он в бешенстве, Она в упоении. Орут. Она от него! Он за ней! Типа – убить хочет. Но всё заканчивалось, к счастью, страстным примирением и очень чувствительным освежением отношений.
А то станет вечером к окну. Муж на диване, смотрит какой-нибудь футбол- хоккей, а у неё такая тоска в душе, такая скука – хоть плач! И Она начинает у окна, якобы украдкой, производить руками жесты, даже для не посвящённого обозначающие, что под окном кто-то стоит. И этот кто-то покушается!
Муж вскакивает с дивана, как  ужаленный, Она в страхе и в ужасе отпрыгивает от окна. Начинается очередная серия итальянского кино. Он обвиняет, Она оправдывается и рыдает, но при этом пребывает в полном упоении. В полном упоении с ней пребывает весь подъезд девятиэтажного дома. Все ждут развязки. Вот, наконец, этот мавр прихлопнет эту шелугу, и дом опять погрузится в сонное существование хорошего добротного, где-то там даже респектабельного жилья. Не дожидаются!  Они счастливо мирятся, и утром Она машет ему белоснежной ручкой с балкона, почти выпадая за бортик от чувств.
А тут образовалась у Женщины поездка к подруге в южный город. Как муж отпустил её в эту поездку – это отдельный разговор. Но отпустил.
 Поездка прошла отлично. Любимый с детства город. Подруги, друзья, пляж, ресторан. Всё как у людей! Лёгкие интрижки, не более. До измен не доходило, надо ей отдать должное. И вот в последний день в  любимом городе, Она чалит на главпочтамт (это, чтобы наверняка) и шлёт себе на свой адрес пылкое письмо от гипотетического поклонника.
Но Женщина не глупая, несмотря, что с прибабахом, приличия соблюдены, честь при ней, но адресант, конечно, влюблён и пылает страстью безумной. И Она, хоть черты ещё не преступила и не погибла и верность соблюла, но находится на грани. Чётко прописано, конечно, то, что ждать в этом городе её будут до скончания века!
Женщина прилетает домой, привозит подарки мужу и родне. Соскучившийся муж, посвежевшая и отдохнувшая жена. Всё идёт замечательно. Но день на пятый приходит письмо. Муж достаёт его из почтового ящика, приносит домой и требует ответа. Что это за обратный адрес: Петренко Николай. Откуда он взялся? И всё в таком духе. В исступлении вскрывает конверт и читает. Она пытается выхватить у него письмо. Кричит, что, мол, это подло – читать чужие письма! Она уже рыдает! И разыгрывается тысячная серия итальянского кино. Она визжит, он грозится убить! Жизнь продолжается!
Прошло много лет после всех этих несуразных событий. Эта глупая молодая Женщина уже давно пожилая и спокойная, можно сказать, дама. Дама – это с натяжкой, но можно. Она нисколько не поумнела, кажется. Часто Она вспоминает молодую Женщину. Эту весёлую и неугомонную авантюристку, которая привнесла в её трудную женскую жизнь столько неожиданных, хотя и несколько скандальных праздников.
Иногда. Редко. В память об этой женщине Она становится у окна и производит упреждающие жесты, адресуя их кому-то, не существующему за окном. Муж вскакивает, если можно так выразиться, и кидается к окну, приволакивая левую ногу. Он кричит и требует правды! А Она стоит и оправдывается, не в силах убрать с лица счастливую улыбку.
Ну, а что вы хотите? Дурочка! Такая же, как и все Они – Женщины. И как не снять для них заключительную серию итальянского кино?

ВАРЬКА, ВАРВАРА СТЕПАНОВНА.
Началась эта история давно. Мне тогда было года двадцать два. Я училась, работала кассиром в большом магазине, растила сына, бегала на спевки, разводилась – всё одновременно. Но история не обо мне.
Уборщицей в магазине работала довольно колоритная личность – Варька. Она была пожилая по нашим понятиям, но Варька. Вокруг бегали тридцатилетние Любови Ивановны и Аллы Константиновны, а она была просто Варька. И было уже ей хорошо за полтинник.
Весёлая, добрая. Убирала на совесть, но постоянно под хмельком. Так чтобы очень – не сказать, но в тонусе с утра и до вечера. И вот целый день с ведром и тряпкой проваландается, а к вечеру уже домой спешит. Бутылку покупает, всё чин-чинарём.
 Днём строго настрого было  запрещено ей продавать спиртное. Но надо было знать обаяние этой наглой рожи! Конечно, продавали. Она бутылочку на дно ведра бросит, воды нальёт, тряпкой из мешковины притопит, и ходит себе целый день. Магазин намывает.
 Ну, а в процессе пойдет грязную воду выливать, присядет с друганами на пару минут.  У магазина зелёная зона такая роскошная была. Очень интересный народ собирался со всего района. И они там целые дни проводили за водкой, пивом и интересными беседами за жизнь. Там даже романы случались. Да! Да! А вы думали?
Вот она с ними откушает, вернее, отопьёт и идёт: рожа, как блин, под подбородком пёстрая косыночка подвязана, глазки – щёлочки, улыбается, а зубов и в помине нет! Но такая симпатяга при этом!   Рожица хитрющая, весёлая. А доброта такая идёт. Ну, вот, казалось бы, пьянь, и что тут говорить?  Я молодая была, вообще в людях только интуитивно разбиралась. А тут тянет от человека теплом, как от печки. Как-то приходит, а за ней пацан бежит, ну года три - четыре от силы. И что-то канючит-канючит. А она ему :
– Нет, Климушка! Нельзя, Климушка! Домой беги! Там борщик, котлетки. А мороженое нельзя! Больно кашлял ты сегодня. Я тебе сырков шоколадных куплю. Под попку шлёпнула, он и ускакал.
Ну, думаю: внук, ясен пень! Только имя какое-то не особо современное. Тогда больше Эдики, Владики в ходу были.А Варька уже мигает, мол, беленькой! Я под кассу, скручиваю  бумажный  кулёк, как на десяток яиц, подаю, Варька платит, и пошла себе воду набирать на уборку.
А тут пришла как-то Варька на работу сама не своя. Мы все думали – похмелье давит. И выпить не взяла. Споро с утренней уборкой управилась и домой. А у самой глаза, как у собаки, потерявшей хозяина.
Уже под вечер смотрю, валандает по залу тряпкой еле-еле. Меня к ней как толкнуло. Спрашиваю:
– Варя, а что у тебя? Дома что - нибудь случилось?
– Климушка заболел. В жару лежит. Воспаление лёгких.
– Один что ли?
– Один.
– А родители где? Мама? Папа?
–Да папки у нас сроду не было… А мамка-то я и есть!
«Пьяная»- думаю. А Варька продолжает:
– Мне уже пятьдесят четыре было, когда он у меня образовался. А я думала, что бабий век мой закончился, и не волновалась даже. Пока пузо на нос не полезло.
–Так, а отец-то кто?
– Да кто ж его знает, девонька? Одно ясно: подлец! Воспользовался старухиными прелестями. Я ж его и не помню. Видать, в несознанке была. Варька вздохнула по-старушечьи:
– Завтра на больничный пойду. Надо спасать Климку-то…
Молодость любопытная и не очень деликатная штука. Я и спрашиваю:
– Варя ! А Клим-то почему?
– Как почему? Меня ж климакс - то мой обманул и, можно сказать, поимел.  Дитё вот на старость подарил. В честь него Климом-то и окрестила. А как же иначе? Что ему не крещёным жить?
Вы скажете: и что тут такого? История, каких тысячи. Я бы с вами согласилась, если бы не сказочное продолжение этой истории.
Климушка благополучно выздоровел. Жизнь вошла в свою колею. А потом судьба разбросала всех по разным сторонам жизни. Я закончила учёбу и ушла с этой работы. Развелась и снова вышла замуж. Про Варю вспоминала редко, но грустно и светло.
Со свёкром и свекровью мне повезло, как, впрочем, и в первом браке. То есть, человеку в одни руки много не отпускают. Мужья попадались так себе, но родители?! Просто песня! Свёкор интеллигент, ну просто рафинированный. Театры, концерты. «Будьте любезны, если вас не затруднит. Не стоит беспокойства». И всё в таком духе.
Вот мы с ним и посещали всяческие культурные мероприятия. И как-то попали на гастролировавший в нашем городе спектакль еврейского театра. Сплошное наслаждение и музыка. Сидели, как завороженные.  В какой-то момент я скосила глаза в сторону и зафиксировала пожилую пару, так ладно пригнанную друг к другу, что скошенный глаз нарадоваться на них не мог.  Ну, и не успел. Свет приглушили, пошла грустная еврейская песня. Я слушала и всё думала:
 «Откуда я знаю эту со вкусом одетую женщину с седой короткойволной,  в чёрном платье, с жемчужным ожерельем на шее? Неуловимо знакомое, родное… Откуда? Что?»
До антракта досидела с трудом. Как только вспыхнул свет, я метнулась взглядом в сторону этой пары. Мужчина сухопарый, строгий. Очень дорого и аккуратно одет. И к нему склоняется в улыбке женщина. Как только она улыбнулась, я тотчас её узнала. Варька! Варюха! Господи, прости! Что же это делается на свете? Она что-то мужчине говорит и улыбается полным ртом белоснежных зубов. «Металл  и керамика!» – утешительно прозвенело в голове. Вот они поднимаются, он подаёт ей норковую горжетку. Встают, она опять ему улыбается.
«Нет! Похоже на фарфор! Это же какие деньги!»
 Мы тоже поднимаемся и идём к выходу, в фойе. Они прогуливаются, раскланиваются со знакомыми, и мы прогуливаемся, раскланиваемся. На втором круге Варька меня цепляет хитрым взглядом и тащит ко мне через всё фойе своего строгого спутника. Я в растерянности. Стою, как дубина и не знаю, как себя вести. Больше всего озадачивает, как мне обращаться к даме? Не «Варька» же, в самом деле!
– Сонечка! Здравствуй, девочка моя! Как я рада тебя видеть! Я так часто тебя вспоминаю! – И она улыбается мне в самое сердце. А личико лукавое, умненькое!
– Ну, вспоминай, деточка моя, Варвару Степановну! Работали вместе. Ты совсем ещё девочкой была! И понеслось.
– Как ты? Где ты?
– Как Вы? Где Вы?
– Да, живём - не тужим! Климушка? Климушка учится, совсем взрослый стал! Она меня с мужем познакомила, я её со свёкром. А пятнадцать минут же не резиновые. Пролетели, как один миг. И опять песни, рвущие душу и тёмный зал. А после спектакля сутолока у гардероба, масса народа, и растерялись мы. Больше Варвару Степановну я не видела, ничего не слышала и не узнавала, хотя, конечно, могла бы. А зачем? Кто знает, для чего так причудливо жизнь тасует колоду? За что мы получаем то, что имеем? За что мы не имеем то, что хотим?















ВОЛШЕБНЫЙ АРОМАТ ДЕТСТВА.
Очень не люблю болеть. Но иногда случается. И вот ночью сегодня как-то скрутило меня: и бок, и спина, а потом боль уже совсем совесть потеряла и перешла с левой стороны на правую и стала наглым своим кулаком поддавать под лопатку. Стало страшно. Я приготовилась или вызывать карету амбуланса, или умирать. Но карета увезёт и, вполне возможно, что домчит до морга скорее, чем предначертано судьбой.
Приготовилась покорно ждать конца. Я не очень боюсь самой боли, но, наверное, как у многих людей, я боюсь её разрастания. И мысли наплывают…Сначала я придумала, в чём уходить в последний грустный путь.  Достала чистый лист бумаги и стала составлять докУмент, в котором отражены должны были быть мои последние распоряжения.
Код банковской карточки, реквизиты по которым можно войти в мой личный банк с компа, ну и там по мелочи для племянников и друзей. На долгую память. Вся одежда (вся!) любимой племяннице. Золото - внучке.  Личный дневник, который я веду с тринадцати лет по сю пору, серебряную цепочку с подковкой на счастье, перешедшую ко мне от моей необыкновенной прабабушки, я завещала моей названой сестрице, с которой мы не виделись в этой жизни воочию ни разу, но она прописалась в моей душе навсегда, любимой подруге Риточке из далёкого Бостона. Она не заложит в ломбард цепочку и не разболтает мои и чужие секреты. Ритёныш – кремень, несмотря что добрая и быстрая на смех.  На злато и на прочие блага она бы не польстилась. Ей подавай вещи с историей. Та ещё цаца!  Ну а всё, что нажито непосильным трудом сыну с семьёй и, конечно, квартира. Квартира пойдёт сомнительным подарком. Она у меня с обременением. Там муж мой медленно умирает (дай Бог ему здоровья!) уже лет двадцать. Напоследок составила список приглашённых скорбящих и провожающих меня в последний путь Их оказалось не тысячи…
Лежу. Жду. Эту, в белом. Потом вспоминаю про болеутоляющие таблетки мужа. С кряхтением встаю и, шаркая тапками, волокусь в кухню. Время полпятого утра. Выпиваю таблетку и иду взад, на «смертный одр». Лежу… Смотрю в прозрачное окошко и думаю: «Как хорошо, что я успела вымыть лоджию и все окна. Как здорово, что именно сегодня, то есть, вчера я разобрала шкафы. ЛюдЯм не стыдно будет в глаза смотреть. Оттудова, есессенно!  И засыпаю. Проснулась поздно. Хлещет дождь. Тоска. Но приказано жить. Боль ушла, не прощаясь (тьфу- тьфу). Позавтракала, и пошло: душ, показания водомеров, упаковка всех сортов мусора и поход в магазин. Поскакала уже почти. На обратном моём пути образовалась сирень. Белая, душистая. Наломала. Дома разгрузилась, сирень в вазу поставила. И прилегла не на долго. Впереди ещё длинный день и вечер. И мясо на сковороду просится, и муж на черешню плотоядно смотрит. Короче, дел масса. «Только не засыпать!», скомандовала я себе и сладко уснула.
 …Иде это я? Чистые полы, окна, как без стёкол, запах сирени. Это что-то из детства. До семи лет я жила с родителями и двумя братьями в Таллине, в Кивимяэ. У нас был, как тогда говорили «кетчевский домик» в две комнаты. Но это вам не двухкомнатная квартира- распашонка. Это был ДОМ! И дом начинался с калитки. Ты открываешь калитку и входишь в свои владения. Вот крыльцо. Там каждое утро «рано – прирано» молочница Мильви оставляет нам бидон молока, зернистого творога банку и жёлтый брусок масла. У крыльца первый коврик. В мозгах, как код: «Вытирай ноги, малАя!», взбираешься на крыльцо в четыре ступеньки. Коврик: «Вытирай ноги, малАя!». С неимоверным усилием открываешь двери в сени. Там третий коврик: «Вытирай ноги, малая!». А сени-то! Сени! Просторные! Справа много-много полочек с соленьями и вареньями, на нижней полочке место для денег, которые предназначены молочнице. Сени на ключ мама не закрывает, и Мильви забирает их в карман брезенчатого фартучка.
По левой стороне сеней удочки, лукошки для грибов. Лукошек много-много, и маленькое, моё лукошко там. А рядом с грибниками- лукошками притулилась лесенка. Она ведёт на чердак. На огромный чердак. Там летом живут мальчишки. Меня туда долго не пускали. Сами, собаки такие, забирались, и лестницу с собой забирали. Крышка в полу на чердаке, как в подвале (подвал у нас тоже был, поэтому про эту наглую крышку я всё знала). Если спустишься туда зазеваешься, кто угодно крышку захлопнет, задвижкой звякнет и сиди так, как узник замка ИФ. Мама очень опасалось этой крышки. Я совсем мелкая была. Захлопнуть можно и до ужина не вспомнить. А там ребёнок! А вот за чердачной – то не особо следили. Сам залез, сам закрыл. Потом сам открыл. И всех делов. Опять же лестницу убирали только из-за меня. Повадилась я…Но я, всё же там побывала.  Побывала и заболела этой чрезмерностью жилплощади и всеми этими дартсами, шашками, шахматами, книгами, картами. Да чего там только не было. Но не пускают и не пускают.
Заходим из сеней в дом. Там коврик контрольный: «Вытирай ноги, малАя!» И не дай Бог на этот контрольный коврик грязи принести. Мама у нас весёлая, красивая и добрая. Но на расправу скорая. Причём, имеет тенденцию хлестать по щекам, если не в запарке. А если в запарке, и неё тряпка в руках, то можно и по наглой морде тряпкой огрести. Мы её опасались. Папе не жаловались. Он сам её опасался. Да и за ябедничество можно было дорого поплатиться. Тут даже наш мудрый и мягкий папа не стал бы вмешиваться. Ну вот проходишь все кордоны и входишь в огромный простор коридора. Он как холл. Но мы слова этого не знали. Все знали слово «коридор»,а знала слово: «калидор». Там стоят кресла, мамино трюмо с бра над головой и комод. Налево – комната мальчишек, которая считалась маленькой. Но там метров пятнадцать точно было! Я пока тоже там проживала. Но мама обещала, что скоро мы переедем в другой дом, и у меня будет своя комната. Напротив дверей – кухня. Тоже большая. А там все: и газ, и плита. Возле неё баллон притулился красный- красный. И шкафчики, буфетики, стол большой, длинный, прямо у окошка. Да, справа, напротив мальчишек ванная комната. Там стоит бойлер. Он топится дровами. Здесь мы купаемся. Писаем и всяко-разно тоже там. В углу стоит унитаз. За этот совмещённый санузел мама папе часто выговаривает. Тоже, артистка! Он что ли строил? Он проектировал? Проходишь коридор и, как венец всему прекрасному – комната, обставленная невиданной мебелью из красного дерева, которая называется «мамина комната». Она в два больших окна. Вся, как фонарик светится и кидает на обои и мебель причудливые тени. Тени эти рисует сирень, которой у мамы в саду видимо-не видимо. И вот этот запах выпечки (мама пекла чуть не каждый день), запах сирени, сдобы, вымытых полов создаёт симфонию счастья такого полного и щемящего, что просто хочется плакать.
Ещё у мамы четыре грядки с клубникой. За всякие там крыжовники и смородины я даже и говорить не стану.  И мама каждое утро выходит в сад, нежно отдвигает листики, усики и набирает таз клубники. Моет её и ставит на кузне в эмалированной миске. И ешь – не хочу! Потом опять идёт и набирает, но эта миска стоит на полке в сенях. Это клубника для муса. Мус будет позже. Когда придёт папа…Иде это я? Неужели уснула? Запах сирени и чистых полов, колыхание лёгкой занавески. Такой родной, знакомый с детства запах. Чего-то не хватает. Пошла жарить мясо! И всё у нас будет хорошо. Хорошо, как в детстве. Милая Ритуля! Я, пожалуй, завещание отложу в укромное место. До лучших, тьфу- тьфу, времён. Ты не будешь против, я надеюсь?
ТАЛИСМАН.
Долго, бестолково и шумно спорили: куда поехать отдохнуть на пару недель, не выезжая за пределы Эстонии? Наконец, решили, что лучше Пярну места не сыскать. Но гостиницы не привлекали. Хотелось уединения, журчания речки, ягод, грибов, рыбалки и ужинов в беседке или на террасе. Надо определиться в частный сектор.
 Пошли рыскать по объявлениям. Валентин делал вид, что интересует его только рыбалка. Но Ирина знала своего мужа, как свои пять пальцев. Чем тщательнее он готовил удочки, раскладывал по коробочкам поплавки, тем большей пьянкой оборачивалась его рыбалка. Валентин умел работать, но отдыхать он умел ещё гораздо лучше и основательнее, чем работать.
Долго звонили по объявлениям. Но, то дорого, то нет поблизости водоёма или условия уж слишком приближённые к спартанским.  Удобства во дворе, вода холодная из дождевой бочки.  А хотелось совместить комфорт и отрешённость от бренности бытия. Сложно, конечно, но возможно.
На какой-то двадцать пятый звонок отозвался не траченный временем голос пожилой женщины. Женщину звали Ани, по-русски она не говорила. Но молодые финны, которых она принимала у себя в отдельном комфортабельном флигеле летом, уже несколько лет подряд, наносили большой урон её хозяйству, лишали сна и покоя на всё время своего гостевания. Они с мужем пожилые люди, а эти орут, ну, прям, хуже русских!
– Пардон! Вы так прекрасно владеете языком. Я очень надеюсь, что вы лояльные граждане… Сколько вас? Пять человек? Пожалуй, впервые, но мы с Рейном, Рейн – это мой муж, рискнём и примем русскую порядочную семью.
Цены у мадам были умеренные, и порядочная русская семья: Ирина, дочь Катя, муж  Валентин, зять  Игорь и внук Максим, загрузились  с харчами и пожитками в « Фольксваген» и попёрли на Пярну.
Русская порядочная семья пришлась крепко пожилой эстонской паре очень по нутру. За две недели подружились так, что расставались со слезой. Несмотря, что Валентин несколько раз падал с обрыва в реку прямо с удочкой, и его из речки приходилось вытягивать и почти волоком прибивать к берегу. Потом бережно, на вытянутых руках,  нести его во флигель. Переодевать в сухое и укладывать спать, предварительно укутав в несколько одеял. К Ирининому счастью, хозяева этого не видели. Из их окон флигелёк не просматривался.
Старики ожили. Их одиночество скрасила большая семья. По утрам красивая молодая Катя жарила блины, на которые званы хозяева были всенепременно, потом рыбалка, за ней, если, конечно, обходилось без внезапных трагических катастроф, да и независимо от них, летний тихий вечер на террасе.
Жена Рейна и Ирина надевали лёгкие соломенные шляпки, Ани вдевала руки в ремни трофейного аккордеона, и начинались песни. Для начала песенка весёлого пивовара: «Ма олен ыллэ пруулия, хыйса, я, я хыйса!» А потом уже, как бог на душу положит. Пели эстонские песни, Ирина исполняла русские романсы.
Но пили в меру! Так как в отличие от Валентина, Рейн пьянел свирепо и молчаливо.  В отличие от жены, у него была возможность овладеть русским языком отлично в сибирских лагерях. Он вспоминал всё, чем насолила ему советская власть с её холодными бараками и не навязчиво, но весомо предупреждал, что на чердаке у него пулемёт, и в случае чего…
Гвоздём программы был вынос в беседку всего арсенала оружия Рейна и вежливое предложение пострелять. Стрелять никто не хотел. Рейн оскорблялся, церемонно раскланивался и уходил, гремя арсеналом по полу террасы. Расставались уже родными людьми.  Зимой созванивались, скучали. Флигелёк ждал приличную русскую семью и привечал восемь лет подряд.
 А в тёмную, колкую зимнюю ночь умерла Ани. Умерла, как свечу погасили. Быстро и неожиданно. Рейн остался один.  Он звонил уже с апреля. Ждал. Звал. Разговора об оплате даже и не заводил. Никого не соблазнил дармовой отдых. Поехали потому, что не могли не поехать. Рейн в беде. И в его дом тянуло, как тянет на родину, когда там случилась беда.
Встретились, поплакали на груди друг у друга, а дальше всё вошло в свою колею. Рыбалка, грибы, ягоды. По утрам блины, по вечерам беседка.  Хозяин сдал. И если пару лет назад его можно было назвать хоть и с натяжкой, интересным мужчиной, с замашками «супер-стар», особенно в фокусе бряцания оружием, то теперь он был просто супер стар, в смысле очень старый.
 Но вечера на террасе никто не отменял. С веранды лилась непревзойдённая колоратура: «И в пламени твоей безумной страсти я вся сгорю, сгорю, как мотылёк…». Ирка делала глаза простреленной на вылет лани. Рейн холодел и млел одновременно. Его уже слегка покачивало. Водка разливалась приятным теплом по телу, нежно лаская усталое сердце. Хотелось любить и дарить! Любить и дарить!
Он разговаривал с любимой своей жиличкой, облокотившись на своё трофейное ружьё. Симпатия его хоть и была зрелой женщиной, но рождала в нём приятную молодую нежность. Он готов был протянуть ей на своей заскорузлой ладони весь мир. Но он был воспитанным человеком и знал меру в чувствах и в подарках.
 – Ира! Я дарю тебе талисман. Он охранит тебя от любых бед. Это патрон от «Вальтера». Надо просверлить в нём дырочку и повесить на цепочке на шею. И никогда… Слышишь? Никогда его не снимай!
Рейн слегка прослезился от своего великодушия. Ира со вздохом приняла дар и приготовилась бросить его в косметичку.
– Осторожно! – Взвыл Рейн.– Они иногда взрываются. Надо быть очень осторожной.
Ира похолодела.
Что-то давно нет мужа. Он отошёл к кустикам. Надо как-то впихнуть ему косметичку с патроном. Пусть пойдёт в поле и забросит её далеко – далеко. Сколько хватит сил! И хрен с помадой за двадцать пять евро и с пудрой за пятьдесят – жизнь дороже. Мужа нашли в полночь. Его штаны были в полной боевой готовности для пописать и даже что посерьёзнее, но он не удержал равновесия, упал в кусты. И так и заснул, видимо от потрясения.
Молодёжь вела свои разборки на веранде. Ирина осталась одна. Наедине с неподъёмным супругом и опасным талисманом. Когда всё стихло, проклиная горькую свою участь, вышла за калитку, ушла далеко от дома, только, чтобы не потеряться, и со всего размаху закинула косметичку куда-то далеко вон! Постояла, прислушалась. Нигде не рвануло, всё тихо. Ушла спать. Завтра в обратный путь.  Рано вставать.
Уезжали как-то в суматохе, в раздрызганности какой-то и нервозности. Валентин сидел за рулём, как манекен, боясь шевелить больной головой. Но вот уже и выехали, как там у них не знаю, но по нашему – за околицу, и тут в зеркале заднего вида Ирка увидела, что за машиной гонится старый больной Рейн. Машет руками, кричит. «Что-то случилось!», рвануло в голове. Притормозили. Совершенно запыхавшийся, почти мёртвый, Рейн рывком открыл дверцу:
  – Ира! Ира! Ты потеряла свой ридикюль. А там талисман! Какое счастье, что я пошёл проверять лодку! Косметичка влетела в салон, и дверь захлопнулась…Все живы. Патрон стоит в секции. Семья живёт под гнётом опасности. Но никто не смеет его выбросить! Город боятся взорвать? Или на волю случая положились? Кто знает? Да и готовиться надо морально к тому, что к следующему лету просверленный патрон должен висеть на цепочке, обнимая Иркину шейку и охраняя Иркину жизнь.

















ОБИДА.
Я с детства очень восприимчива к красоте людей. Конкретной красоте лица, рук, осанки. Я засматривалась на красивых людей с придыханием и жила в полной уверенности, что «красивый» и  «хороший» – это синонимы.
 Мы с бабушкой проживали в коммуналке, на четвёртом этаже, а на пятом жил один дяденька. Такой красивый, что глаза сломать можно.  Дядя был взрослый, но не старый. К нему иногда приходила в гости тётенька, тоже сказочная красавица. Но она ему была не жена, а что-то другое. Как я слышала на кухне – гостевая. С осуждением.
Дядя всегда был хорошо одет. И ещё: от него вкусно пахло. Он часто останавливался перекинуться с бабушкой парой слов. Наклонялся ко мне, гладил по головке и говорил бабушке, что я скоро стану просто невозможной красавицей. И, что я хорошая, воспитанная и умная девочка. Сердечко моё от счастья сжималось и разжималось, потом ударялось в диафрагму и падало куда-то вниз! В пятки, наверное.
В школу я уже ходила самостоятельно. И иногда, если бабушка не выскакивала за мной в подъезд на последнее «прости» перед школой, я умудрялась лихо прокатиться по полированным перилам по всем пролётам, аж до первого этажа. Это было строжайше запрещено. И очень опасно, с чем я сейчас полностью согласна.
Дело в том, что наш пятиэтажный дом был задуман, как дом для элиты. С лифтом, с финской (тогда!) мойкой, с ванной в кафеле, со всеми примочками. Что там, в верхах произошло одному Богу известно. Но дом отошёл простому рабочему люду. И, естественно, никакого лифта, финской кухни и кафеля.
Но поскольку шахта лифта уже была спроектирована, тасязять, то расстояние между лестницами было соответственным, и если случайно дать попой крен в сторону бездны под собой, и не удержаться потной рукой за скользкие перила, то сия пучина…
Бабушка страшно переживала, брала с меня честное слово, пугала, короче, упреждала. Но, несмотря «на потраченных нервов», я всё же, закидывала на перила свою толстую попу и катилась вниз в безумстве смелости и страха, одновременно.
После всех похвал соседского дяди, в которого я успела просто влюбиться, я себе таких выходок не позволяла. Глупо было бы погибнуть, кода такой красавец тобой восхищается и пророчит тебе неземную красоту. Я частенько стояла на площадке, прежде, чем войти в дом и наглаживала потной ладошкой отполированные множеством детских непослушных поп перила.
Я тянула время. Ждала. А вдруг откроется дверь, и выйдет красивый дядя? Скажет мне что-нибудь ласковое. Увидит мои новые, ещё не сбитые классной биточкой, ботиночки.
Как - то раз, возвращаясь из школы, я опять полировала варежкой перила. Вдруг рука замедлила плавный ход, и как бы споткнулась обо что-то. Я сняла варежку и прошлась по перилам ладошкой. Под пальцами было неровно и колко. На перилах было вырезано слово. То самое. Из трёх букв. Меня бросило в жар!
А вдруг такое слово прочтёт красивый дядя или его сказочная гостья? Домой я ввалилась в унылом состоянии духа. Никому ничего не рассказала. Да и что рассказывать? Что я, мало того, что прочла слово, так ещё и поняла, а значит – знаю! Бабушке бы это не понравилось.
 Я уже приготовила уроки, возилась в огромном коридоре (задумывался для элиты) с соседскими двойняшками, когда в дверь позвонили. На пороге стоял красивый дядя со скорбной озабоченностью во взгляде. Прошёл в комнату, где бабушка чинила мои рейтузы. Я, было бросилась за ним, но дверь унизительно захлопнулась перед моим носом.
 Из комнаты слышалось глухое бормотанье красавца -- соседа и всхлипывания бабушки. Была такое чувство, что она его о чём-то умоляет. Сердце замерло где-то в горле. Минут через пятнадцать дядя стремительно прошёл через коридор к дверям, даже не взглянув на меня.
 А потом был разговор с бабушкой. Она давно догадывалась, что я занимаюсь в подъезде чем-то непозволительным. Слишком долго я всегда поднимаюсь домой из школы. Но чтобы такое?
– Ты вырезала ножиком на перилах неприличное, матерное слово? Откуда ты его знаешь? Я спрашиваю: откуда ты знаешь такие слова?
Я стояла огорошенная и раздавленная. Лучше бы она поинтересовалась, откуда у меня перочинный ножик? Если слово я такое уже слышала, то настоящего хорошего перочинного ножика я не то, что не имела, я его в глаза не видела!
 Дядя обещал сдать меня в детскую комнату милиции. Оказывается, он давно заметил, что во мне произрастают мерзкие наклонности! Бабушка требовала, чтобы я сейчас же шла к дяде, валилась ему в ноги и каялась. Меня накрыло истерической волной. Ужас несправедливости, свалившейся на меня, разочарование, обида – всё это было так невыносимо больно и жестоко, что я хотела только одного: умереть и не быть!
 Как же так? Улыбался, гладил по головке, слова говорил… Как он мог? Я же так ему верила! За что? Передать меру того, детского моего отчаяния просто невозможно. Но эта боль до сих пор не сдохла во мне окончательно! Конечно, никуда я извиняться не пошла. Пришёл дядя Юра, наш сосед по квартире. Расставил всё по местам. Это в смысле неимения у меня ножичка и не владения мною им, неимеемым. Обещал найти злодеев. Пробовал меня успокоить. Но это было просто невозможно. Я стояла лицом в мешок с картошкой и рыдала, и икала одновременно.
Всё проходит. Не бесследно, но прошло и это детское горе. А недели через две мы с бабушкой столкнулись во дворе с красивым (в прошлом) соседом. Он улыбался и искрился нам навстречу.
Бабушка выгнулась натянутой струной. А он говорил слова. Про мои умные глазки, про то, что я замечательная девочка. Потом он протянул руку, чтобы погладить меня по голове. Я дёрнулась в отчаянии и стукнулась головой о парадную дверь.  С тех пор я не люблю, когда меня гладят.
Жизнь прожита. И ещё не раз я в этой жизни верила красивому лицу и сладкому голосу. Я буквально, протанцевала на этих граблях полжизни. Предавали, подводили. Всё было. Но такой боли я не испытывала больше ни разу! Такой унизительной, опустошительной боли.










ИЮЛЬСКИЙ ДОЖДЬ.
Летнее южное утро было в самом разгаре, когда во двор спустилась Сонька из одиннадцатой квартиры. Сонька вскинула куда-то к небу свою симпатичную мордашку и проследила за ватными облаками. По всему небу их плыло штучки две – три. Неубедительные две – три.       Небо было цвета выгоревшего, когда-то голубенького, ситца. Жара стояла неимоверная даже для их южного города.
 Мужчины двора в неизменном своём, прямо таки, командном составе, сидели в обвитой плющом беседке. Они пили тёплое пиво и гремели костяшками домино.  На выгоревшей до желтизны полянке, спрятав красное лицо под сень уже погибающего от жары куста акации, лежал гениальный лентяй, дворник Сэмэн, и задумчиво, почти романтично, глядел в июльское раскалённое небо.
«Трэба трохы полыть вже, бо спалымося у цёму пэкли!» – думал Сэмэн. От этих мыслей, комфорт существования покидал Сэмэна, и он заставлял себя додумывать мысль о поливке раскалённого двора уже в другом направлении. «Та ось хмаркы набигають. То мабудь будэ дощ!» Сэмэн накрывал раскалённое лицо засаленным картузом и засыпал с совершенно успокоившейся совестью.
Будить его не посмела бы даже принципиальная Татьяна Арсентьевна. Ибо: «Не буди лихо, пока оно тихо!». Было дело: разбудили раз, заставили поливать. Полил! Особенно пострадали жильцы первых этажей. Сэмэн целенаправленно направлял шланг прямо в их раскрытые окна. Гасил конфорки и разбавлял борщи. Короче, отомстил всем, до кого дотянулся. С тех пор и зареклись его будить.
Двор дышал, как раскалённая сковорода, под тенью пыльных акаций сидели неизменные часовые их подъезда. Сухонькая Татьяна Арсентьевна и крупная Ольга Тихоновна. Во дворе этих кумушек была тьма, но в такое пекло на скамейке сидели самые отчаянные сплетницы. Остальные подтянутся позже, когда хоть немного спадёт жара.
Сонька посмотрела на декорации к сегодняшнему очередному своему спектаклю и поскакала вприпрыжку к подружкам, которые уже играли в классики, нарисованные на мутном от пыли асфальте.
Начинался спектакль. Главный спектакль дня, ради которого Сонька и выскочила во двор сразу после завтрака. Так бы она нашла дела и дома. В их коммуналке простора для фантазии было предостаточно. Но Сонька жаждала восхищения и поклонения. И именно сейчас, в такую жару. Когда все раздражены и утомлены с утра. Идиотка!
Заняв очередь в классики, она притулилась к пыльной скамейке и судорожно, отчаянно вздохнула. Никакой реакции. Сонька грустно потупила взор. В беседу не вступала, очередь в классики не оспаривала. Стояла и кидала трагические взгляды. Никакой реакции. Сонька отчаянно – контрольно вздохнула, но традиционного вопроса: «Что случилось, Сонька?» – не последовало. Всё пошло не так! Сценарий летел к чёрту!
Обычно кто-нибудь из девчонок, да хоть бы та же Надька Гусарова, или вон, Ирка Козаченко, задавали вопрос и тогда… Тогда Сонька, как бы отчаянно кручинясь, говорила:
     – Я не знаю, что мне делать? У меня такие короткие ресницы!
Она опускала очи дОлу, демонстрируя свои ресницы – метёлки, потом, как бы в исступлении, возводила очи горЕ. Ну, чтобы они все увидели длину и пушистость её ресниц. Убедившись, что народ готов, она повторяла:
    –Такие короткие ресницы, и не пушистые!!! Совсем не пушистые!
И тут в симфонию вступали литавры! Кто-нибудь, Ирка Козаченко или Флорка Польская, начинали причитать:
      – Да ты с ума сошла, Сонька! У тебя такие ресницы! Такие длинные, такие пушистые! Во всём дворе ни у кого таких нет!
Это определение «во всём дворе» Соньку совершенно не устраивало. Определение имело границы. В данном случае, конкретно их, пусть и очень большого, но двора! И Соня начинала сбрасывать на сарафан бриллианты слёз. Они падали с пушистых мохнатых ресниц, проезжали по круглому личику, с него бросались вниз, как самоубийцы, и оседали мокрым горестным пятном на сарафанчике.
Девчонки начинали честно и со всем пылом детства утешать Соньку. Пространство двора расширялось, огибало школу, волшебным образом брало в плен город, а потом как-то незаметно подкрадывалось к Голливуду, про который все знали только то, что там какая-то Одри Хепберн, или там, того хуже – Элизабет Тейлор. И тоже претендуют! Когда с этими двумя безресничными уродинами было покончено, Сонька успокаивалась, бежала с девчонками под свои окна, и они наперебой кричали в свои пятые, четвёртые и третьи этажи:
   – Бабушка! Кинь мне двадцать копеек на мороженое! Мама! Брось мне двадцать копеек на мороженое!
 Счастливые, умиротворённые, они мчались в гастроном на угол Искровской и Адама Мицкевича.
Сегодня всё было не так. Всё было молчаливым и враждебным.  А Сонька нарывалась и нарывалась. Вперёд выступила любимая Томуся и высокомерно бросила, сморщив хорошенький носик и сверкнув ямочками:
     – Как уже надоела ты нам всем со своими ресницами! Ну короткие, так короткие! Ну, не пушистые! Мажь касторовым маслом! Может и вырастут! Хотя… вряд ли! Твоя очередь! Прыгать будешь? Или пропускаешь? Тогда битку отдай!
Удар был такой силы, такой превосходной степени унижения, что Сонька не то, что очередь пропустила, она дышать не могла. Так, не дыша, и поковыляла к подъезду. Поднялась на свой четвёртый этаж с одним стремлением – срочно повеситься на собственной пепельной косичке. И тогда, они все…
Дома она села за стол писать прощальное письмо. Потом выпила ледяного кваса из запотелой банки и письмо писать передумала. Да и вешаться категорически передумала. Она забралась с ногами на диван, взяла грушу, бухнула рядом стопку журналов мод, благо, в квартире, где постоянно стрекотала швейная машинка, этих журналов была тонна, и углубилась в мир грёз. А девчонки эти – дурочки. Что они ей? Тьфу на палочке! Она и разговаривать с ними не собирается.
В дверь просунулась любопытная Наташкина голова. Наташка – соседка по коммуналке. Старше на пять лет, почти невеста. С Сонькой они своеобразно, но дружили.
     – Ну, что сидишь? Опять в раздоре со всем миром?
    – Не твоё дело! Я с тобой не разговариваю! – вздела ногу в стремя обиды Соня.
   – А что так? И на телевизор вечером не придёшь? Сегодня «Ночи любви». Марина Влади, Марчелло Мастроянни. Неужели не придёшь?
  – Подумаешь! – Сонька шмыгнула носом.
  – Ну сиди, сиди! Может чего и высидишь, дурочка.
 Дверь тихо закрылась, и Сонька пожалела, что передумала вешаться! Надо было всё же, повеситься. Чтобы они все поняли, что натворили. Плакали бы и рвали на себе волосы. А поздно! Нет уже Соньки- Сонечки! И Сонька опять зарыдала.
 Через полчаса раздался звонок в дверь. Щебет из общего коридора просачивался в комнату. Дверь открылась, и в комнату влетели возмущённые подружки.
  – Ну что ты тут расселась? Мы же с третьим двором в лапту сегодня играем. Ты чего убежала? Пошли скорее!
И пошли. И сыграли, и Надька Гусарова на десятках бегала.
А зной крепчал. Сэмэн сладко спал под сенью изнурённой жарой акации. Дворовые дядьки гремели костяшками домино. На скамейках сидели бабки и слушали свежие сплетни от Ольги Фёдоровны.
А потом с выцветшего неба брызнул весёлый июльский дождик! Он сначала веселился, а потом, вдруг, неизвестно от чего очень рассердился, и сразу превратился в ливень. Он хлестал девчонок по голым аистовым ногам, забирался за пазуху, пузырил сарафаны. Хулиганил, короче. Девчонки с визгом неслись в подъезд. Смешливые, счастливые, промокшие насквозь, они прыгали у окна и кричали:
 – Дождик! Дождик! Лей пуще! Дам тебе гущи!
   – Ой! Сонька! Какие у тебя всё-таки ресницы длинные… и пушистые! – визжала Томуся, отжимая прямо на пол подъезда свой сарафан.
Они все отжимали свою одежду и даже трусики, чтобы не бежать домой. Потом не выпустят, пока дождь не кончится, и ещё оденут в  «зималетопопугай»! А дождь скоро стихнет. И они выбегут в свой двор. Он встретит их акациями, каждый листик акаций, будет промыт и неправдоподобно зелен. А небо будет синее-синее. И так будет всегда.

ЛЭЯ.
Пялетней девочкой меня отвезли на лето к бабушке в Киев, гостевать и набираться витаминов. После вольготной, но цивилизованной жизни в культурном Таллине, я окунулась в романтику коммуналок, в самом полном смысле этого слова. Мои киевские тётка и дядька жили в самом сердце Киева на Красноармейской. Были они уже крепко пожилые. Я приходилась им внучатой племянницей. Каждое воскресенье мы ездили к ним на обед с ночёвкой. На Красноармейской они жили в двух маленьких комнатушках. Зато, в задней комнате имелся телефон. Он висел на стене нарядный, чёрный с развратной трубкой на голове. Этот телефон был моим постоянным искушением. Достать до него было бы невозможно, если бы не батарея чемоданов перед ним. Я вскарабкивалась на эти чемоданы и звонила в никуда. Чемоданы были с острыми металлическими углами, одну зарубку от этих углов я ношу на колене по сей день. Но не это главное. В комнате с волшебным телефоном проживала мама моей тётки, девяностолетняя Лэя! Была она, по большому счёту, вздорной капризной старухой. Но внешность имела ангельскую. Легка была как пёрышко, с маленькой головкой в обрамлении облачка седых мягких волос, она напоминала одуванчик. Но характерец! Дочь перед ней трепетала, зять тихо ненавидел и боялся. А она раздавала команды, не вставая с широкой барской кровати. Скупа была фантастически. Внуков и правнуков не любила. Не то, чтобы целенаправленно не любила. Сейчас я думаю, что, скорее всего, она не любила институт семьи вообще! Он досаждал ей постоянной, и часто лицемерной заботой. Но папу моего, фиалкоглазового Лёву, просто обожала.  Говорила, что, когда заходит в комнату Лёвочка, вспыхивают миллионы лампочек сразу!  В то лето, когда папа привёз меня к бабушке погостить, он, конечно же, нанёс визит вежливости и на Красноармейскую улицу. Лэя почувствовала его уже, когда он входил со мной в вонючий подъезд внешне приличного купеческого дома. Мы поднимались на второй этаж и долго шли по длинному коридору. Коридор был узкий, слепой, нищенский. Квартиры в нём только назывались квартирами. Это были, видимо, в прошлом, какие-то меблированные комнаты свиданий. Ни кухонь, ни мест общественного пользования в доме не было. Проблема решалась просто и незатейливо. В коридоре, у каждой отдельно взятой квартиры стояли огромные вёдра с нечистотами. Два ведра. На расстоянии равноценного кухонного стола друг от друга. На эти вёдра клалась огромная доска, на доску клеёнка, и обеденный стол, то есть стол для приготовления обедов был готов. Так и жили. На дерьме готовили, а под импровизированным столом копили дерьмо.  В конце недели к ресторану, что во дворе, и из которого брали обеды, приезжала машина, забирала нечистоты из общего дворового туалета и из вёдер квартиросъёмщиков. Наконец, сквозь вонь и ругань хозяек, мы добирались до заветной двери. Но успевали только войти в дверь, как Лэя уже кричала из задней телефонной комнаты:
  –  Лёва! Счастье моё, Лёвочка! Иди ко мне, дай-но я на тебя посмотрю! – Поскольку любовь была взаимной, в комнату вбегал Лёва, выдёргивал, как редиску с грядки, Лэю из постели и кружил её в объятьях до полного умопомрачения. И в тот раз, не изменяя традиции, он выдернул тётку из кровати, сжал в объятьях. Лэя охнула и затихла.  Диагноз – перелом двух рёбер! Трагедия была страшная. Фиалкоглазового Лёву хотели предать анафеме и отлучить от дома. Но тут вмешалась хрупкая Лэя, и всем пришлось заткнуться. Когда папа уехал, то тётка Вера, которая дочка Лэи, очень хотела отыграться на мне. Но не тут-то было! Лэя полюбила меня. Я ей напоминала Лёву. И хоть все считали, что я похожа на маму, но улыбка и глаза у меня были папины. Этого хватило, чтобы получить неприкосновенности, который гарантирова Лэино расположение. Но на обеденных порциях это сказалось.  После обеда я болталась практически голодная. Но в задней комнате жила Лэя и каким-то шестым чувством понимала, что ребёнок таки, не докормлен. Она зазывала меня к себе окриком:
   – Иди-на сюда, фэйгеле моя! – и напихивала мой рот шоколадными конфетами, часто, сомнительной свежести и полной окаменелости. Я проталкивала конфету за щёку и полдня носила в своём рту послевкусие счастья. После обеда нас водили гулять в парк Шевченко. Я ждала этого момента с самого утра. Тормозил процесс встречи с прекрасным мой троюродный брат, Женька. Он мучился над котлетой, просто физически не в силах себя заставить проглотить этот продукт ресторана. Еду брали оттуда. Получался круговорот дерьма в природе. Несчастные обитатели убогих квартир в самом центре Киева, питались дерьмом из ресторана, в конце недели ресторанному туалету это дерьмо возвращая. Я смотрела на Женьку и видела, что он не доест эту котлету до самого ужина, и прогулка накроется медным тазом. Подбегала к Вере и предлагала компромисс:
 – Тётя Вера! Давайте пойдём в парк! Я могу съесть котлету за Женю.
 – О! Я знаю, что ты можешь съесть за Женю, – саркастически замечала Вера, – но мне бы хотелось, чтобы котлетку съел именно Женя. Но гулять мы всё же, шли. В парке я обязательно умудрялась в чём-то крупно провиниться перед наследственно скупой Верой, и меня предупреждали, что вечером я, таки, буду лишена чудесного воздушного бисквита. Это случалось так часто, что уже почти расстраивало и не удивляло меня.  Тем более, что вечером разносилось обычное:
– Фэйгеле моя! Иди-на сюда! – и проблема вечернего лакомства разрешалась куском бисквита и конфетами, к нему прилагающимися. Прошло полвека. Но я до сих пор помню старуху, отдавшую мне своё сердце раз и навсегда.
ЧАЙНИК.
Есть у меня в хозяйстве большая и постоянная докука. Я постоянно чищу чайник. Он красивый. Блестящий, почти серебряный и шикарный. Муж любит по вечерам попить чайку с пирожками. Слабость у него такая. Я не против. Но муж натура мечтательная. Ставит на плиту чайник, ничего никому не говорит и уходит по своим делам в комнату мыслить. И так он мыслит себе, видимо, о судьбах русской интеллигенции, пока я случайно не зайду в кухню и не сниму с плиты совершенно пустой и почти чёрный чайник. Ну, а дальше по сценарию идёт не интересное. Но я вспомнила вчера про чайник другую историю. Тот чайник был фарфоровый, из сервиза, и адского пламени плиты не видывал. Зато он видел много интересного из жизни взрослых.
Мне было лет пять-шесть. День выдался нуднейший. Дождливый летний, тоскливый. Мама делала мокрую уборку, а я слонялась по комнатам в состоянии полного отрешения от действительности. Я страдала в плену у скуки. Надоели куклы, игрушки, книжки с картинками. Хотелось участвовать в жизненном процессе: ссориться, спорить, мириться! Короче, очень хотелось жизни.
Братья, как старшие по возрасту, отвоевали себе бОльшую маневренность и унеслись в дождь, в дружбу, в жизнь.Вдруг в дверь деликатно постучали. На мамино :
– Открыто, заходите! – в коридор ввалилась тётя Клава. Это уже становилось интересным. Тётя Клава притулилась к дверному косяку и завела свою вечную песнь, что и надо-то ей всего рупь, а лучше три. Детей кормить нечем.
Мама сострадательно посмотрела на гостью и лицемерно пропела, что мол, она бы с дорогой душой, но денег в доме – ни копья! Я-то знала, что тёте Клаве в нашем военном городке велено денег не давать! Всё пойдёт на красненькое. Можно помочь продуктами, отлить молока из большого бидона, отрезать ломоть колбасы. Но денег? Ни за что! Но мне хотелось справедливости и развития сюжета.
– Мамочка!– ласково пропела я.– Как же денег нет, когда папа вчера тебе сказал сам: « Верка! Денег хоть жопой ешь!»
– Клавочка! Вы её не слушайте. Она у нас фантазёрка страшная, да и с мозгами у неё те то, чтобы совсем хорошо.
Я и меньших-то оскорблений не спускала, а тут: «с мозгами у неё не то, чтобы совсем хорошо». Плохо, значит, у меня с мозгами. У меня?
 – Мама! Они же у тебя в чайнике в серванте лежат. Целая куча. Там и синенькие, и красненькие. Всякие-разные и много – примного!
Мама слегка взбледнувши с лица, а тётя Клава так подобралась вся, ухо из – под косынки выпростала и уходить даже и не собирается уже. И лицо у неё – попранная добродетель! А взгляд грустный и с укором.
Мама вынула из кармашка фартучка рубль, подала тёте Клаве. Сказала:
– Последнее. От детей отрываю.
Тётя Клава взяла рубль, но без восторга, а как бы страдая от стыда за такое Верино враньё. Ушла, «до свидания» не сказала.
Я в комнату – шмыг! И к куклам, к книжкам. А мама нахально так врывается и говорит:
– Доченька! Иди сюда, носик вытру. Сопельки у тебя там. Я-то, дура, нос ей свой доверила! Молодая была, глупая ещё. А она тряпкой, которой печку чистила, как вцепится мне в нос, да ещё пару раз провернула. Больно было и унизительно страшно. Но жизнь заиграла красками. Я ушла рыдать. И прорыдала до папиного прихода.
Папа пришёл, ситуацию разрулил. Мол, нельзя от ребёнка требовать, чтобы он врал, а избивать так, вообще, последнее дело. И денег Клавке надо было дать на красненькое. У человека несовпадение мечты с действительностью, а надо-то всего рупь – два, чтобы всё устаканилось. Жестоко, Верунчик! Крайне жестоко!
 Прошло много лет. Нет уже ни папы моего мудрого и спокойного, нет скорой на расправу мамы. Я прекрасно знаю, как разговаривать с пьяницами. Но каждый раз, когда сосед просит у меня на опохмелку, я смотрю на свой чайник и точно знаю, что он знает, что там есть достаточно цветных спасительных бумажек. И я ему отслюниваю одну заветную бумажку.
 А как не дать? И кто знает, что правильно в этой жизни, а что нет? У каждого своя правда. Ведь несовпадение мечты с действительностью – трагедия. Страшная трагедия! Но всё, что я вам рассказала – шутка! Мыслю я более нравственными категориями. Могла бы считаться и строгой женщиной. Но чайник? Как же чайник-то?
 









ДВА ПЕТЛЯ.
Моя замечательная бабушка больше всего на свете боялась того, что я стану портнихой. Бабушка, надо сказать, боялась многого: боялась, что я буду косоглазая, потому что я умела видеть даже то, что происходит у меня за спиной. Особенность моего любопытства творила чудеса.
Боялась, что меня просквозит, что я сломаю ногу, бегая на десятках в лапте, что меня похитят разбойники. Хотя, я думаю, что они бы меня сразу же вернули и доплатили бы ещё, как у О. Генри.
Но от перспективы портняжного моего будущего её просто кидало в дрожь!  А кругом, как назло, жили одни портнихи! Наша соседка, тётя Маша – портниха. Наверху, над нами – мама моей лучшей подружки Томуси – портниха. 
И целыми днями стрекотание швейной машинки, шуршание кальки,  крой материи, примерки, полулегальные клиенты, тяжеленный маленький чугунный  портняжный утюг. Утюг простаивал на маленьком огоньке газовой плиты сутки напролёт, в боевой готовности. Там же, на большой кухне стояла тётимашина швейная машинка «Подольск», как венец всего этого безобразия. Всё это бабушку могло бы и не удручать вообще, если бы не мой горячий интерес к коробкам с пуговицами, к змейкам и лоскуточкам! О, эти разноцветные лоскутки! Они просто сводили меня с ума!
Когда тётя Маша после долгих стенаний садилась за машинку, я притулялась рядом, забывая обо всём на свете. Я допускалась к таинству. Мне доверено было искать пуговички, подавать маслёнку, ножницы. И я чувствовала себя посвящённой в таинство.
Я смотрела, как тётя Маша пухлой рукой с позавчерашним облупленным маникюром, разглаживает ткань перед тем, как пустить её под машинку, и мне это казалось верхом элегантности. Бабушка обязательно отзывала меня в комнату, сажала за нудные уроки или, того хуже, уводила в нудные «приличные» гости, где подавали чай с домашним кексом, и бесплотные девушки долбили по клавишам многострадальных  фортепьян.
Но полностью изолировать меня от тлетворного влияния портняжничества не удавалось. Жили дружно, скопом! И я опять, и опять подавала кнопочки из коробочки, складывала портняжные иголочки с жемчужной бусинкой на конце.
Иногда, когда Маша занималась смёткой, а я крутилась рядом, она давала мне лоскуток и разрешала самостоятельно подобрать из заветной коробочки пуговки к материи. Я очень волновалась. Выкладывала на лоскуток несколько разных пуговок и ждала одобрительного кивка Машиной кудлатой головы! Значит –  угодила! Если Маше не нравился мой выбор, она коротко кидала мне, перекусывая крепкими зубами нитку:
– Брезжит!
Я в полном горе лихорадочно подставляла всё новые и новые пуговки до заветного:
 – О! Уже лучше! Не брезжит!
По воскресеньям к Маше в гости приходила старая Геня с Крещатика. Она была не просто первым учителем  Маши в портняжном деле! Она была Машиным гуру. Приходила Геня, и начиналось священнодействие. Маша выволакивала ворох выкроек, вытаскивала материю на какой-нибудь сложный и редкий заказ. К столу, отклячив пышный зад, вставала Геня.
Она упиралась толстыми пальцами, с красными праздничными ногтями в выкройку и стояла над ней в задумчивости, как полководец перед генеральным сражением. Потом начинался крой, внесение  изменений, поправки. 
 – А вот здесь – приказывала Ген я – пришьёшь два петля! И я замирала, понимая, что свершилось что-то волшебное. И вся моя детская жизнь так и прошла в сопровождении лоскутков, ниток, булавок, Маши и Гени.
Конечно, никакой портнихой я не стала. Никакие Гени с Машой не смогли сломить бабушкину волю к счастью ребёнка. Я до сих пор не могу объяснить, что такое «брезжит», но когда «брезжит», замечаю это сразу. И будьте спокойны: я всегда знаю, куда приспособить свои два петля.
















СВАТОВСТВО.
Своё далёкое детство в Киеве я провела в приличном окружении: бабушка и шесть тёток!  Тётки жили в разных концах города. Одна тётка славилась бисквитами, другая котлетами. И мы тащились на очередной обед. То в центр, то на какие-нибудь «Нивки», а то и в  «Дарницу». Метро ещё тогда в «Дарницу» не проложили, и мы тряслись полтора часа в автобусе.
Меня укачивало, я страдала, но эта самая дальняя тётка была и самой любимой. Весёлая, гостеприимная, чистюля. И очень меня при этом любила, другие же тётки, не сказать, что ненавидели, но любили, скажем так, не безумно.
Кроме этих бесчисленных тёток у бабушки было три подружки – сестрички. Три старые девы. Две старые девы настоящие, а одна – условная. То есть, замужем не была ни разу, мужчин боялась пуще казни египетской, но сын у неё имелся. Илюша. Кучерявый, залюбленный Амурчик.
К этим девицам мы ходили в гости крайне редко, но ходили. Одно хорошо – они все трое проживали в самом сердце города, рядом с кинотеатром «Киев» в одной огромной квартире. То есть нудный визит за три.
Мне в путешествии нравилась только езда на дребезжащем антикварном лифте, обшитом внутри красным бархатом. Там была лифтёрша, которая этот лифт вызывала и отправляла. Вот уж где раздутые кадры – не новому времени чета.
Мы поднимались на этом чуде техники на восьмой этаж и звонили в квартиру. Квартира была просторной, очень чистой и почти пустой. Про уют даже и не говорю. Его не было. Три холостячки растили в неге и любви одного на троих Илюшу, совершенно не заботясь об эстетической насыщенности его детских впечатлений.
 Сидеть у них было муторно. Разговоры только про Илюшу.  У Илюши переходной возраст. Он жутко потеет! У Илюши плохой стул, и всё в таком духе. Илюше с плохим его стулом на тот момент, было уже лет семнадцать.
Мне было двенадцать, но я его не воспринимала никак. А он уже косил глазом в мою сторону. Я это видела, но не радовалась – оскорблялась и внутренне протестовала. С моих лет четырнадцати он уже повадился при возможности жарко шептать мне в ухо, чтобы я выходила за него замуж. Мол, он согласен подождать моего окончательного взросления и тогда…
 Что он там себе думал за это «тогда» меня не интересовала потому, что он, конечно, с его стулом, не был героем моей мечты. В мечтах  царствовали тогда трое: Ален Делон, Валик из десятого «Б» и немножко – Юрий Гуляев.
Но мы росли. Жизнь развела. Потом я уехала в Таллинн. Всё забылось, как и не было. Но в Киев я изредка наезжала. Честно проведывала всех тёток, отбывала повинность и бежала по своим романтическим делам.
В один из приездов я, по настоянию бабушки, попёрлась проведывать старых дев. К тому времени я уже успела побывать замужем (не Ален Делон!). Позвонила сестрицам, и они наперебой начали меня приглашать приехать незамедлительно. У них торжественный семейный вечер.
Поскакала. Лифт был всё тот же. Весь в красном, слегка потрёпанном бархате. Лифтёрши, правда, не было – ветра перемен. Дверь открыла  Эстер, мать Илюши, та,  которая старая дева условно. В квартире пахло ванилью и жареным гусём.
«Вот это я зашла!» – подумала голодная я.
За сервированным столом сидели постаревшие сёстры, толстый и потный Илюша. Рядом с ним сидела перезрелая девица сомнительной красоты. Я поняла, что попала на церемонию своеобразного сватовства. То есть, Илюша пытался сосватать маме и тёткам свою избранницу, как потом выяснилось, не первую.
Сначала говорили о погоде, о взлетевших до небес ценах на бессарабском рынке, о том, что там просто невозможно купить хороший продукт за разумную для пролетариев цену. Пролетарии –  это было что-то новое в лексиконе старух.
 А Илюше нужно полноценное питание и уход. А знает ли Фирочка (тестируемая барышня Илюши), какой серьёзный уход и внимание она должна буде уделять их мальчику? И бельё! Бельё! Илюша очень потеет, и, знаете, это, чем он потеет, пахнет не розами. А он преподаёт в институте.
Надо менять бельё и рубашки каждый день. Потом питание. Тут тоже нужен особый подход. У Илюши стул! Очень капризный и, можно сказать, непредсказуемый стул!
Надо же, прошло столько лет, а стул поныне огорчает! Илюша сидел красный и мокрый. Как насчёт его стула в этот момент, я не знаю, но запах ванили и гуся куда-то испарился.
Через полчаса под благовидным предлогом испарилась и некрасивая Фира. Тридцатилетний Илюша бился в истерике.
– Как ты могла, мама? Так говорить при Фирочке? Она такая нежная. Такая трепетная, а ты?" Он сильно потеет и у него редко случается стул!"
– Я и про часто тоже говорила! – оправдывалась Эстер.
– Мама! Вы жизнь мою разбили!
 – А что эта Фирочка твоя, такая трепетная и нежная, не потеет? Не пысает! По большому не ходит? Я тебя умоляю!
– Мама! Что вы все наделали? Мама!
– Ша! Ильюша! Уже хватит закатывать мне умирающего лебедя! Сейчас будем пить чай с бисквитом и разговаривать за жизнь! Несмотря на потраченных нервов, надо принять Софочку по – человечески! Софа! Ты хочешь ещё маленький кусочек гусика, или ты уже совсем сыта, и не хочешь?
 Наконец, распухшее от негодования лицо Илюши повернулось ко мне. То, что я увидела на этом лице заставило меня отказаться не только от не навязчивого гусика, но и от знаменитого бисквита младшей сестры Эстер – Ханы.
Фирочку собирались заменить мной, а Илюша, наконец, это понял. Сёстры затеяли это ещё тогда, когда меня приглашали. То есть, ещё не видя избранницу своего домашнего божка. Теперь и божок догадался, и, по всему, был не против.
Я уносила ноги из своего детства, из огромной квартиры сестёр, от  воспламенённого Илюши, которых до этого вспоминала часто и с нежностью. Убегала, понимая, что уже никогда не перекрестятся наши жизненные пути, и я не прокачусь я больше в дребезжащем бархатном  лифте.
А внизу, у дверей уже стоял потный Илья. Он сообщил, что не может отпустить меня в ночь одну, и проводит до самого дома моей киевской тётки, у которой я остановилась. Поскольку у меня были совершенно другие планы на этот поздний вечер, желудок сковала досада. И я, наконец, поняла, каково Илюше, когда у него случаются неприятности со стулом.

О ЧЁМ РАЗГОВАРИВАЮТ С НАМИ НАШИ ДЕТИ?
Уже давно я стала задумываться над разницей между тем, о чём говорят нам наши дети и тем, что и как мы слышим из того, о чём они нам ведают. И пришла к выводу, что мы их не слышим. Мы глухие, причём, жлобски глухие.  И не в силах понять своим убогим умишком всего деликатного и мудрого изложения детских просьб и мнений.
Вот встречаю я из садика своего маленького сыночка. Он дипломатично и издалека заводит со мной разговор о том, что Толику-де папа купил какой-то навороченный автомат. Стреляет бесперебойно, патроны отлетают со скоростью света, но батареек не напасёшься. Автомат, конечно, атасный! Но… Не рентабельно!
Что делаю я? Иду и покупаю, якобы «по желанию трудящихся» своему дорогому мальчику китайское дерьмо – пукалку. Я услышала то, что выгодно было мне: «батареек не напасёшься». А ведь мне было русским языком сказано. Перевожу:
– Мамочка, купи мне такой автомат, как у Толика, только не забудь прихватить пару комплектов боеприпасов! Батареек, то есть!                Не врубилась, якобы.
Ещё пример. Маленький племянник просто и незатейливо попросил:
– Соня! Не могла бы ты дать мне три евро или, хотя бы пять?
Я умиляюсь такой очаровательной путанице счёта в головке трёхлетнего человечка и, конечно, щедрая рука любящей тёти отсчитывает любимчику три евро!
А тебе этот человек ясно сказал! Перевожу:
– Соня! Я знаю, что ты страшная жила. Но мне позарез надо пять евро! Я знаю, что ты не дашь мне пять! Дай хоть три, не будь жмотиной!
О девочках, вообще, можно писать целые романы по следам их просьб и намёков.
– Ой! Какие у тебя бусики красивые, бабуля! Ты мне такие подОришь?
И умная бабушка отвечает, что обязательно подарит любимой внучке бусики, когда та вырастет.
Умная девочка даёт бабуле шанс:
– А это скоро? Много годиков ждать?
Бабушка обнадёживает:
– Вот, когда ты станешь барышней…
Ребёнок понимает, что имеет дело с непроходимой тупицей, и ждать до хренища! Внучка отчаливает по своим конкретным делам. А бабушка кудахчет, тряся стекляшками на не самой юной шейке, и не может понять, с чем связана внезапная потеря внимания к ней любимой внучки.
Сними, старая сквалыга, с себя стеклярус! Отдай ребёнку! Пусть она поимеет пять минут не замутнённого твоей жадностью счастья. Пусть они прокатятся по полу драгоценными бисеринками простого детского любопытства, желания владеть!
«Не положено!» Кем не положено? Почему не положено? Нашей глупостью? Ущербными условностями? И ведь не я одна такая дура! Или одна? Давайте отдавать, читая между строк. Дети деликатнее нас, но бесправнее. Помогите им! Отключите голову! Включите сердце!



ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА.
Детство короткое, но длинное. И вот я вспомнила, как моя бабуля, у которой я жила в Киеве, как-то отпустила меня в кино. Она, вообще-то, предпочитала меня от себя не отпускать дальше, чем на два шага. Но кинотеатр находился на полдороге от дома в школу. Маршрут безопасный и проверенный временем.
Она вручила мне торжественно десять копеек, и я, счастливая, побежала к кинотеатру. Там показывали необыкновенный, шикарный фильм" Железная маска". Жан Марэ, масса красивых женщин в декольте, шпаги, поцелуи, погони!  Да что и говорить?
Народу набилось у кассы видимо-невидимо. Мне было лет десять. Маленькая ростом, просто кнопка или пуговка какая-то. Минут сорок меня мяли, душили, выдавливали, сдавливали, но как-то общий поток до кассы донёс. Пока донёс, до начала сеанса оставалось минут десять – пятнадцать. Я просунула в кассу потную ладошку с десятью копейками. А мне оттуда: 
–  Билет стоит двадцать копеек! Фильм двухсерийный!
Боже мой! Как перевернулась душа! Это было не просто горе, это была трагедия!  Я не могла поверить услышанному. Денег у меня, конечно, не было, кроме этих десяти копеек, а сзади меня уже подпирали:
  – Девочка! Нет денег – отойди от кассы, не задерживай очередь!
А я как ослепла и ещё и оглохла. Я не могла поверить, что счастье рухнуло, погибла мечта, и как дальше жить? И вдруг меня тронула за плечо молодая женщина и протянула мне на ладошке десять копеек: мечту, счастье, справедливость и спасение. Десять копеек! Прошло пятьдесят лет. Полвека! А я помню эту женщину, как вчера. Она, наверное, об этом случае и думать забыла, а я всю жизнь её помню. Её и этот прыжок из счастья в отчаяние и обратно!
ПОХМЕЛЬЕ – ШТУКА ТОНКАЯ.
С утра побежала в ближайший супермаркет. Время немного после десяти. То есть, время свободной продажи алкоголя.  Конечно, очередь.  И тут в ней, в очереди, нарисовался интересный контингент. Естественно, дыша духами и туманами. Пьяница и завсегдатай утренних опохмельных дел. Представил в кассу голимых две пол-литры и – НИЧЕГО! Ни тебе сырочка плавленого, ни огурчика солёного, ни даже и водицы, чтобы запить. Был он уже слегка похмелён с утречка, но не достаточно-ничтожно похмелён! И посему был строг, горд и тороплив.  Водка была пробита на кассе, счастье было близко. Но денег он найти не мог.
Клиент стоял в безутешном горе. Он хлопал себя по карманам, выворачивал брюки прямо до исподнего, но денег не было! Постепенно до него доходил ужас случившегося. Клиент накипал. Но все судорожные поиски денег или карточки банковской (леший его знает, что он там искал!) результатов не дали. Он оскорбился и бросил прямо в нахальное лицо кассирши:
– Забирай на х… свою водку Не надо мне!
И ушёл, похмельем палимый. Кассирша тяжело вздохнула, сняла с монитора платёж, поставила вниз две бутылки водки и продолжила свою работу. Водка мешала. Надо было выбрать время и отнести её обратно в торговый зал, а то ненароком заденешь ногой, потом вони не оберёшься. Причём, в буквальном смысле этого слова. То, что сейчас продавали народу, делала даже не ключница, а кто- то из семейства Медичи. Выживет не каждый.
 Прошло минут десять. Я уже собирала свои оплаченные продукты, когда стремглав примчался этот гусь, ну который «дыша духами и туманами». Весь такой победительный и небрежно – элегантный, щедрый хозяин жизни.
 Я передумала торопиться домой к плите. Назревала сюжетка для небольшой зарисовки. Совершенно игнорируя приличную очередь,  бедолага подлетел к той же кассе, в пучину которой бросил свои две поллитры, и молвил:
   – Подруга, дай-ка по быстрому мне мою водку. Карточка была в другом пиджаке.
Кассирша изумлённо надломила бровь.  В наличие пиджака, да ещё  «другого!» верилось слабо. Но водку всё же, стала пробивать.
   – И чё это ты мне по второму разу водку пробиваешь? Ин-те- рес-но!
Кассирша тоже была женщина не кроткого нрава. За словом в карман не лезла, но соблюдая приличия и строгие указания обязательного вежливого общения с покупателем, елейным голосом спросила:
     – А ты чё, Марчел Мастроян, мне по второму разу за неё плОтишь?
Марчел понял безосновательность своих претензий и миролюбиво буркунул:
    – Да пробивай! Одного живём!
Разрешил значит.
Кассирша пальчиком «тук- тук- тук» , и дело в шляпе! Всё счастливы, все довольны. Кассирше не бежать в зал с двумя водками в руках, у клиента на душе светло и празднично.
Марчел вставил карточку в терминал, набрал пинкод и… тишина. То есть «Не правильно набран код». Парень заскучал. Пригладил дрожащей ручонкой грудь, откинул волосы с роденовского лба и повторил попытку. Результат тот же: «Не правильно набран код».
Клиент в тоске и растерянности. На кассира смотрит с подозрением. Что-то с ней не так. То дала водку, то отобрала, то по второму кругу пробила, и опять не слава Богу. Код у неё, видите ли не идёт. Какая-то она левая, эта баба! И взгляд такой ведьмачий! И чего он к ней попёрся?
 Клиент, он же Марчел, набрал в тощую грудь воздуха и решил попробовать снова. Конечно, рука уже не так верна, как вчера. Но вчера!? Вчера – это была песня, а не вечер! А сегодня утро, хмурое утро! Вчера решительно было лучше, чем сегодня. Марчел растерян, раздавлен и убит. Другого кода он не знает. И вдруг эта бестия ласково так ему и говорит:
    – Молодой человек! Если вы и в третий раз неправильно наберёте пинкод, то карточка заблокируется. И тогда вам никто не поможет, даже сам господь бог. Надо будет идти в банк, и разблокировать карточку. А поскольку сегодня  воскресенье… Вы ж понимаете? – и улыбается при этом лучезарно и доброжелательно, мерзавка!
 Молодой человек, он же Мастроян, он же клиент, крутил головой в сторону накипающей ненавистью очереди, возвращался взглядом снова к кассирше, с которой уже состоял в сложно – сочинённых отношениях, и трагически восклицал:
   – А что делать – то теперь? Что делать? – меру беды этого парня может понять только тот, кто не дай Бог, познал такую наивысшую степень разочарование и беспомощности: водка здесь, карточка банковская здесь, друзья ждут, праздник души рушится на глазах.
 Но люди в большинстве своём жестоки и зациклены на своих проблемах. Надо детям молоко принести, мужу пиво, обед приготовить. Завтра – тяжёлый день – понедельник. И никому до Мастрояна не было никакого дела. Ничего, кроме раздражения этот пьянчуга в них не вызывал.
 Только девушка – кассир угадала, что назревает драма. Парень на грани психологического срыва. И она дала Мастрояну совет – ключик от его беды.
    – А вы попробуйте набрать код, как будто вы трезвый…
Повисла пауза. Девушку никто не понял. Но Мастроян уже был под её гипнозом и решился в последний, решающий раз набрать код, будь он неладен! И код прошёл!
Описать выражения его лица не представляется возможным. Лицо жило своей отдельной счастливой и одухотворённой жизнью.  Через муки и немыслимые преграды человек пробился к заветной мечте. Клиент быстро схватил свою добычу, пропустил её между пальцами рук и уже, уходя, в полуобороте кинул кассирше:
   – А ты всё- таки ведьма! Как есть ведьма! И старая к тому же…
Жалобно брякнуло о цементный пол хрупкое стекло, по залу пошла вонь. Я вышла. Не могла смотреть на такую жестокую сцену. В спину мне неслось что-то популярное и татарское! Неслось криком отчаяния и болью обманутой души. А может кассирша та и взаправду ведьма?


 


 





ПОМИНКИ.
Детство моё золотое прошло в сказочном городе Таллине, в семье военного моряка, капитана медицинской службы. Детство было привольным и счастливым. Я целыми днями носилась по городку, совершенно неуправляемая. Со множеством ипостасей внутри себя.
Я сплетничала, влезала в семейные отношения соседей, давила чужие грядки, шантажировала мальчишек, куривших за сараем. Вламывалась в чужие дома, устраивала благотворительные концерты. Благотворительные  –  лично для меня. Мне набивали полные карманы конфет и пряников, и с облегчением провожали со двора.
Козырей в рукаве у меня была масса. Папа, который пользовался безупречной репутацией, два старших брата, благодаря чему я могла совать свой любопытный нос во все возрастные группы своего городка. И не выкурить меня, не избавиться! Права свои знала чётко. Прозвище носила «атаман Маруська»!
Когда папа умер в цветущие тридцать пять, мы мгновенно осиротели. Папина мама забрала меня в Киев, где я жила и училась. Но каждое лето приезжала на каникулы к маме. Забыть обо мне, с моим ненавязчивым диктатом, не удавалось никому. Наступало лето, приезжала Солоха, она же – атаман Маруська, и начиналось! Визиты без приглашения, сплетни, сталкивание лбами и при этом, очень много веселья и шуток. Меня принимали такой, какая я была. И, как ни странно, любили. Видимо, потому, что я была  не злоблива. Просто взбалмошная любопытная, не очень хорошо воспитанная симпатичная пигалица.
Друзья братьев со мной возились, подсаживали на деревья, вынимали из – под накрывавшего периодически меня взрослого мужского велосипеда. Время шло вперёд, видоизменялось и раскидывало людей на значительные расстояния от дружбы. Городок терял свою актуальность.  Домики с печным отоплением и дворы, затопленные сиренью, уходили в прошлое. Люди постепенно переезжали в квартиры со всеми удобствами.
Но мальчишеская дружба моих братьев протянулась на всю их взрослую жизнь. И, когда я приехала в Таллин после школы, мы по- прежнему, ездили в городок.  Братья к друзьям, а я к подругам и к их друзьям тоже. Бренчали на гитаре, пили дешёвое вино, слушали музыку, бегали в кино. Это было счастливое время.
Самым уважаемым в компании был Сурик.  По национальности – грек. Красивый, воспитанный, уравновешенный и безумно весёлый и хлебосольный.
И хоть все разлетелись по микрорайонам, дружба не измельчала. Друзья встречались. Не часто, но постоянно перекликались душами и телефонными звонками: «Ты есть, я есть, мы вместе, всё хорошо!»
Я к встречам стала относиться несколько небрежно. У меня были уже очень высокие отношения и цели. Как у уголовника: «Украл! Выпил! Сел! Романтика!», так у меня: «Влюбилась! Пошла под венец! Развелась! Следующий!» Меня никто нисколечко не осуждал. Все друзья жили с уверенностью, которую я им привила в детстве, что они имеют дело с неординарной, одарённой редкой личностью. И по тому, как они ко мне относятся, можно судить о них, как о личностях. Удались они в этом смысле или так, погулять вышли. Удачными хотели быть все.
И вот в рассвете своих сорока неожиданно и скоропостижно умирает душа компании – Сурик, грек. Горе страшное! На похоронах людей море! Друзья в тоске и соплях. Я, конечно, тоже была на похоронах. Постояла, всплакнула и собралась домой. За мной бежит жена Сурика –  Лариска, и покорнейше просит не уезжать, садиться в автобус и ехать к ней домой на поминки. Я упираюсь. Но недолго. Замёрзла, есть хочется, и пообщаться. Собрались же все друзья Сурика. Поедут мой брат с женой. Все уже взрослые люди. Некоторые уже седые солидные дядьки.  Брат постоянно общается с ними, а я давно их не видела. Так давно, что некоторых с трудом узнала.
Короче, покатили. В квартире Сурика нас ждал накрытый стол. Длинный, он как бы пронзал две комнаты – купе насквозь. Сидели на удобных длинных лавках. Стол был просто завален едой, вином, водкой.  Выпили по три поминальных, и потекла беседа… Лёгкая, с оттенком грусти, но весёлая, омывающая душу. Сурик был удивительно светлым и весёлым человеком. Он был тем раствором, который намертво скрепил кирпичики дружбы. Забегая вперёд, скажу, что эта кладка не рухнула до сих пор.
Народу много, человек тридцать, наверное. Меня усадили между двумя нашими общими друзьями – Юркой Камориным и Сашкой Бойким. И где-то после пятой, рука Сашки (он сидел слева от меня, опускается на моё колено). Я среагировала спокойно, то есть не среагировала вообще. Не кричать же на поминках, что меня пытаются лишить сомнительных остатков чести! Тридцать три года, два замужества, и неподдающиеся учёту грабли, на пути к этим замужествам.
Я продолжаю участвовать в разговоре, выпивать и закусывать. Мне Сашкина рука не мешает, она меня вдохновляет, хотя уже не так спокойна, уже поглаживает, разведку ведёт. После выпитого приятное тепло разливается по телу. Все такие милые, так красиво говорят про Сурика. Много весёлых случаев и всяких курьёзов друзья рассказывают наперебой. Я почти в блаженстве.
И вдруг, на правое колено опускается властная Юркина рука. Это вам не интеллигентный Сашка! Юркина рука требовательна и воровата. Он сразу начинает шарить чуть ли не по всей длине ноги. Я толкаю Юрку локтем в бок и этим как бы определяю доступное пространство.  На какое-то мгновение рука замирает, прилипает к коленке, и я успокаиваюсь. Но рядом тонкий и звонкий Сашка чутьём улавливает, что что-то происходит и пытается расширить рамки границ для своей руки. Мне ничего не остаётся, кроме как опустить руки вниз, под скатерть, сцепить ладони, пропустить их между ногами, и регулировать движения рук этих двоих, чтобы они там не столкнулись под столом. И не произошёл скандал с избиением штафирок.
Естественно, на еду и выпивку я уже только смотрю!  Руки заняты, вернее в плену под столом, между коленями. Нечем поднять рюмку и об закусить, тем более, не может быть и речи. Все мои мысли только о том, чтобы две эти алчущие руки не столкнулись под столом. И главное, что сесть – то я мечтала совершено в другом месте, поближе к балкону. Для меня, как для курящей дамы, это определяющее место для комфорта.
Но усадили тут. Сиди, разбирайся с этими взбесившимися бонвиванами. А с виду приличные мужики. Симпатичные, кстати. Обои, в смысле – оба. Сижу с мечтой вырваться на балкон и покурить. Удаётся. Пробираюсь к балкону. Друзья юности моего старшего брата помогают мне, чем могут. Вот Володька - шкаф подталкивает меня под зад очень благоговейно и шлёпает на прощанье, как бы задавая скорость.
На балконе уже курят жаждущие. Разговоров и воспоминаний масса. Сурик постоянно кому-то помогал, у Сурика была тысяча полезных знакомств и множество интересных увлечений. С ним всегда было весело. И поминки были по Сурику не тягостные, а похожие, пусть это не покажется вам кощунством, на празднование именин, но при отсутствии виновника торжества. Как будто по какой-то причине он не смог быть за столом, у которого собрались друзья.
Постепенно толпа на балконе стала рассасываться. Я пускала в небо причудливые колечки и думала о бренности бытия.  И тут на балкон ворвался Юрка. Он безапелляционно заявил, что хозяйка всех требует к столу, буквально вытолкал немногих оставшихся с балкона, а меня прислонил к хилым перилам восьмого этажа и принялся нацеловывать, с шептаниями. И я покорилась судьбе.
И понёсся упоительный вечер. За стол – руки под столом – балкон – Сашка – поцелуи – за стол – руки под столом – балкон – Юрка –поцелуи. Скандала избежать не удалось. Произошёл какой-то сбой в чётко налаженной системе, и Сашка с Юркой оказались на балконе, но без меня. Целоваться они без меня не захотели. Случилась потасовка. Но уже и поминки подходили к концу.
Распрощавшись с безутешной вдовой, расселись по машинам. Брат ворчал. И никуда меня с собой взять нельзя, и смуту я внесу в любое общество. Конечно, реснички, бровки, ноготочки. Заявилась на похороны, шелуга! Я ничего и не отвечала, помалкивала. Рядом сидела некрасивая жена брата, сомкнув в дудочку уста, и тоже  не одобряла. Я смотрела в окно и думала: «Почему вдове скорбеть в ярко алом рте можно, а мне в ресницах скорбеть нельзя? И почему они все такие фарисеи?»
На девять дней позвонила Сурикова вдова и пригласила меня в гости. Я собиралась пойти. Но меня не взяли. Брат не заехал, сказал, что я не умею себя вести в обществе, и от меня сплошной дискомфорт. Вот такие дела.
 На сороковины меня тоже не взяли. Да я и не собиралась. У меня дома интересное кино уже закрутилось. И тоже по поводу моей безнравственности. Ну, люди! А на сороковинах то на тех, Сашка, который слева был, сделал официальное предложение руки и сердца вдове, будучи основательно и крепко женат целых двадцать лет. Но эта, в алом рте, ему отказала. Она за Юрку наглого потом пошла. Того, который с правой стороны был.

 ВСЕ МУЖИКИ СВО…
 Весь день крутится в голове название одного фильма" Все мужики сво..." И действительно – «сво!» Сегодня с утра с риском для жизни прыгала со стремянкой по антресолям. То есть, занималась сугубо женским нескончаемым и не благодарным трудом. Доставала тёплые и не очень одеяла, снимала их с антресолей, перекладывала в поддиванную площадь. Мука-мученическая! Вообще, перетаскивание по нескольку раз в год вещей с места на место – это жестокая кара женщине за то, что она имела счастье-глупость свить своё гнездо!
Весной она под недовольное ворчание мужа: " Делать тебе нечего!", достаёт весеннюю обувь и распихивает по коробкам вымытую и вычищенную зимнюю. До этого то же было с осенней, и уже скоро будет с весенней, а потом уже и летняя на подходе. И эта круговерть никогда не кончается. Женщина просто обречена. Но страдает почему-то именно муж! Он не может даже понять истоки этой непонятной процедуры! Ему не комфортно. Он обижается, а иногда и негодует!
Но он вынужден наблюдать эту блажь несколько раз в году потому, что, якобы, любит бестолковую свою жену. Но я упорная и всё распихала, запихала и принялась за готовку. А муж должен был сделать уборку (ещё вчера!), но занемог. Читай: чемпионат по тяжёлой атлетике. Ну и как тут без него?
Под хруст зелёного яблока (у мужа железа в организме недостаточное ему количество) очень ругал слабаками тех, кто штангу ронял. Я так поняла, что те, кто не роняли – хорошие! Ну и, слава Богу, резвится пацан! Лишь бы не мешал! Поскольку чемпионат эти слабаки вчера не прикрыли, муж недомагивал и сегодня. Так что с антресолей я опустилась на плиту, а с плиты села прямо на пылесос.
Муж меня ругал, даже пытался пылесос выхватить, но как-то не убедительно выхватывал и быстро смирился. Потом выяснилось, что я неправильно пользуюсь пылесосом. Щётку держу не изящно. И вообще! Поднял свой драгоценный зад и показал мне, как правильно держать щётку, чтобы каждый волосок..., и тому подобное.
А в это время крутилась стиральная машина. Но покривлю душой, если не скажу, что у меня было перерыва в сорок минут. То есть, подать обед, убрать посуду, подать десерт, убрать посуду. Потом я сбегала во двор! Да что там? Рукой подать! Развесила бельё, чтобы вкусно пахло. Муж любит, когда пахнет свежестью и всё такое.
И вот сейчас, когда я пишу для вас, дорогие мои женщины, это письмецо,  из комнаты раздаётся нежный вопрос - призыв:
– Ну сколько можно, Шуня? Ты же чаю нам обещала! Я тебя целыми днями не вижу! Что ты дома, что нет тебя! Один чёрт! Ну, нельзя же так, в самом деле?
– Иду! Любимый!










КАКОГО РОЖНА?
Эта история произошла много лет назад. Я тогда работала приблизительно в километре от своего дома. Транспорт как-то не вписывался в мой служебный маршрут. Надо было куда-то в противоположную моей работе сторону уехать, потом перейти дорогу, пересесть на другой автобус, обогнуть петлёй полгорода и, в итоге, остановиться за пол остановки от работы. Логике такой крюк не поддавался никакой. Так что каждое утро и вечер я имела себе небольшой, полезный для здоровья променад.
Голова работала в пути на полную катушку. И это-то я сделаю, и того-то я прищучу, а этой так прямо и скажу…
Но в мои такие умные и смелые планы на будущее внезапно ворвалась одна интересная семейка. Выходила я на работу, можно сказать, с рассветом. И вот иду я по дорожке вся в думах, в начале дум. До кровавой развязки ещё не дошла. А навстречу мне идёт молодица необыкновенной, волшебной красоты. Идёт себе, не спеша, периодически выгибая спинку и растягиваясь в полную длину на стройных лапах. Сама вся в полоску. Чёрно-серую. Белая шейка, белые сапожки, такие же белоснежные перчаточки и, конечно, глаза. Два изумрудных блюдца. Я за ней из-под ресниц послеживаю.
Вот она остановилась у бровки дороги и начала наводить марафет. Потому, не понятно: она туда или оттуда. А время такое, что можно и оттуда, но и туда ещё сходить успеешь. Большого греха не будет.
И тут тигром на дорожку нашу мирную выскакивает котяра- великан. Осанистый такой! Серьёзный. Основательный мужчина. И давай на неё ругаться! И такая ты и рассякая! И где тебя черти носили? И – марш домой!  А эта смотрит на него виновато и нагло одновременно. Мол, ни в чём я не виновата! Из библиотеки иду! И обвинения ваши не обоснованы! Он весь взъерошился и хрясть ей по роже. Она в сторону отпрыгнула и стоит, не убегает. Понимает, видать, что будет ещё хуже.
 Долго он ещё её ругал, по мордам в перерывах лапой давал, а потом стал боком на неё наскакивать, к дому двигать. У них там видать, место прописки было.  Это было ещё в то благословенное время, когда подвальные окна не были варварски заварены. И в каждом подвале была своя коммуналка, семьи, дети.  Жили со своими страстями, склоками, дружбами, любовями. Всё, как у людей. А иногда и лучше, честнее. Двигал, двигал, да так до подвальной их квартиры и препроводил. Там она у него уже быстро, кубарем в окошко по месту своего проживания скатилась.
 Подивилась я чудесам таким. Всё как у людей! Причём и интонации, взгляды, жесты и, главное, страсти. Шла на работу вся в злорадном веселье, вспоминая подобные случаи из жизни своих знакомых.  Про себя не вспоминала. Ежу ясно же, что сама я никогда и ниоткуда, и ни за что, и в голове не держу!
Дня через два иду по той же солнечной дороге, навстречу чалит Мурлин Мунро. Солнце светит, птички поют, и я так понимаю, домой ей не особо-то и хочется. Вернее, она бы и пошла может, но есть ещё неохваченный сектор. Тут опять этот Отелл Отеллыч на пути, и всё у них по регламенту.  И опять он её уже не подталкивает, а просто кубарем в родной дом катит.
А тут как-то иду по дорожке, опять же поутру, и Мурлин опять мне навстречу. Походка от бедра, глаза сияют, о доме в башке видно, что и мысли не держит. Уже со мной поравнялась.
 И тут я начала с ней беседу. И как не стыдно? Молодая, красивая баба и шаландаешься! Муж тебя по всему району ищет! Так разве порядочные женщины поступают? (Я про порядочных женщин от бабушки и мамы очень много знала, потому аргументы у меня были железные). Эта мордаху на бок склонила. Слушает. Глазками: «хлоп, хлоп», типа: «Не виновата я, что такая во мне красота поселена нечеловеческая! И что вы все ко мне привязались?»
А я опять ей поучительные истории из жизни порядочных женщин. И домой настоятельно рекомендую. Мол, приди, дура, пока он тебя ищет, займись делом. Мол, и не уходила я никуда, и жду тебя здесь, любимого. Дети ведь есть, наверное?
Она головку на другой бок склонила и как бы вздохнула, мол: есть!
Ну вот! Иди к детЯм! Помой, обиходь, мышек пару на обед поймай мужу. Он придёт, а ты вся в хлопотах, аки пчёлка. И будет в доме мир да тишь и гладь.
Слушала она меня, слушала, головкой красивой вертела и потелепала. Гляжу – к дому. В окошко «юрк»! И пропала. Я на работу скачу, душа поёт! Как же? На путь истинный грешницу наставила. Небось там приборку делает, мужа ждёт.
Щас! Через  дня три он опять её уже по лужайке к дому катил и матерился на неё сильно. А через пару дней, когда нас с мерзавкой на узенькой дорожке опять судьба свела, Мурлин от меня, как от бандита с ножом умчалась.
Вот я тогда и задумалась. Зачем я влезла-то? Может именно такая Мурлин этому Отелле и нужна? Только с такой он полноту жизни и ощущает. Ему же надо, чтобы его дурачили, мучили. А он бы уличал, узду напрягал и по башке давал. То есть, именно такое выстраданное неправильное счастье он себе выбрал. Мужик ведь. А разве, кто когда угадает, какого рожна им, мужикам, надо?

 

ХМАРА.
Я жила с бабушкой в Киеве после смерти папы. Жизнь была нищенская, её бедной даже назвать трудно. Не знаю, выжили бы мы, если б не соседи по коммуналке, по двору и вся эта атмосфера дружбы, общих праздничных столов, открытые двери и закон взаимовыручки.
Наша соседка по коммуналке была отличной портнихой и обшивала меня из того, что было. Да так ловко, что мне умудрялись даже завидовать. Тётя Маша жива ещё по сю пору. Я была два года назад у неё в Киеве в гостях.
 Она уже старенькая, далеко за восемьдесят. Болят ножки, но дырочку малюсенькую, «прокурку», как я их называю, на моём кардигане заметила в момент. Вдела ниточку в микроскопическое ушко иголочки и художественно и изящно затянула дырочку.
Я изумлённо спросила про очки, вернее, про их отсутствие. На что тётя Маша мне как придурку повторила, что у неё не глаза болят, а ноги.
Но сейчас я расскажу не о ней, хоть она достойна отдельного рассказа. Я расскажу о другой нашей соседке – красавице Ольге Хмаре.
Тогда мы были маленькие, а они молодые тридцатипятилетние. Мы носились по двору, играли в лапту, прыгали в классики, а у них проистекала просто итальянская жизнь со страстями, любовями, завистью, обидами.
Мы с бабушкой жили на четвёртом этаже в комнатке. В другой жила тётя Маша с мужем и дочкой Наташкой, постарше меня лет на пять. По этой причине я ей была неинтересна. Меня же к ней и ко всему из жизни взрослых тянуло как магнитом. Ушки были на макушке двадцать четыре часа в сутки.
На пятом этаже жила моя самая-самая любимая подружка Томуся. Мама у неё тоже была портниха. Так что мне и там изредка перепадало. А на их площадке, с общим коридорчиком на две квартиры жила, как бельмо в глазу, до непозволительной наглости, красивая тётя Оля Хмара с тремя сыновьями.
Была она разведена. Но отец двоих её старших детей, Толика и Игоря постоянно, таскался к ним со слезой в глазу: «Вернись! Я всё прощу!». Но высокая, белокурая Ольга имела ввиду и бывшего мужа, и всё, что он ей сулил. Про отца младшего сына, Аркашки, никто ничего не знал. У Ольги и спрашивать было бесполезно.
Она отставляла длинную ногу, запрокидывала лицо и хохотала. Да так заразительно и звонко! Аж до ненависти к этому алому рту с белыми и крепкими зубами. Короче, спрашивать – себе дороже!
Женщины двора очень Ольгу опасались. Если какой из них случалось послать в булочную мужа, то она металась от окна к окну, прослеживая маршрут и считая минуты. Больше всего они все боялись, что муж попадёт в сети, расставленные красивой и весёлой Ольгой.
Те бы и рады в сети попасть, но для Ольги они были слишком мелкой рыбёшкой. Не в смысле денег, а в смысле чувств. Что они ей могли дать? Эти, приколотые к юбке?
Она была не из тех, кто оправдывается и радеет за свой авторитет у кумушек на скамейке. Но её семья жила дружно и чисто. Дети ухоженные, сама Хмара – работяга и отменная мать. В их доме всегда была огромная ёлка в Новый год. А конфет и мандаринок на ней было! Не счесть!
И ребята были серьёзные, рукастые. В доме прибрано. Сами аккуратные. Бегали со всеми по двору, гоняли мяч. Но это было их заслуженным досугом, а не скучным тягучим, сонным времяпровождением, как для многих.
Ольга бралась за любую работу, лишь бы дом – полная чаша. И никто, не дай Бог, не посмел пожалеть её мальчишек. Они вязали изумительные коврики, что-то ещё и ещё выдумывали, чтобы пополнить бюджет семьи. Но денег не всегда хватало. И Ольга сдала угол студенту. Угол – в буквальном смысле этого слова.
 Студент жил в комнате мальчиков, подтягивал их по математике, а ещё платил за угол какие-никакие деньги.
К тому времени, когда мальчики исправили все свои двойки и даже тройки по алгебре и геометрии, живот у Ольги уже полз стремительно и вверх, и в ширь.
Я по малолетству не сразу это заметила. Опыта было маловато в девять лет, но Наташка из моей квартиры мне всё популярно объяснила про Ольгу Хмару. Это было одно из первых моих нравственных потрясений.
 Как-то шли с бабушкой по центру Киева, через парк Шевченко на Красноармейскую, к родне и столкнулись с Хмарой. Она шла с полной сеткой продуктов и с огромным животом в больницу к Аркашке, младшему. Он лежал там с воспалением лёгких.
Бабушка участливо с ней беседовала, давала советы по реабилитации Аркашки после больницы. Бабушка была докой в области медицины.  Тридцать лет отстучала на машинке в военном госпитале Киева и знала много терминов, что внушало соседям священный трепет.
А к осени Аркашка оклемался и в школу пошёл, а Ольга благополучно разрешилась от бремени крикливой девчонкой. Студент, естественно, растаял. Девчонку растили в неге и любви. К трём годам это была уже оконченная нахалка и симпатяга – Ленка.
Женщины двора пребывали в унынии. Ольга опять стала опасна. А мужики просто косяком на неё шли. Мужики и сплетни. А та жила, не замечая. Да и некогда ей было. То Аркашке пальтишко надо справить, то Ленке - любимице платьице новое. Да что тут говорить? Дети!
Время на месте не стояло. Дети росли. Росли и мы с Томусей. Подросли настолько, что уже простаивали с мальчишками в подъезде. Мальчишки уже пытались нас целовать, но мы ещё не очень годились на это дело.
 А Ольга Хмара вышла замуж за мужчину со смешной фамилией – Окрошко, который был моложе её лет на десять. И уже носила по двору огромное пузо. Родила Павлика. Окрошко сгорал от страсти к жене и от любви к сыну.
Ленка была добровольной нянькой. Прогуливала Павлика во дворе.  После лета, проведённого у бабки в Полтаве, Ленкин словарный запас заискрился бриллиантами новых всеобъемлющих слов. Она всё лето пробегала с хворостиной за гусями и руководила ими именно этими взрослыми словами. Она вернулась и продолжала проводить воспитательную работу уже среди Павлика:
– Куды прёшь в сандалях, @п твою мать!Сука мала! Маты полы намыла!
 Соседки выговаривали Ленке, что так с братиком нельзя разговаривать. Надо ласково, по - хорошему.
Ленка с соседками была согласна, но только отчасти:
– Та я ему, б@ди, уже тры разы казала!
Мы повзрослели. Я уехала в Таллин, вышла замуж. Родила сына. Развелась. Томочка моя в Киеве тоже вышла замуж. Родила сына. Развелась.
Как-то летом я приехала с сыном в гости в Киев. К родне, к Томусе. Нам было по двадцать три года. Мальчишки у обеих на время наших каникул брошены были на бабушек и мам. А мы каждый вечер  вращались, романились, бегали по ресторанам и просто по танцулькам. Короче, крутили своё кино.
И вот, в родном своём дворе наткнулись на красиво и интеллигентно постаревшую Ольгу Хмару. Остановились поговорить за жизнь. Она давно уже выгнала своего Окрошку. Выгнала, как только он стал поглядывать на молодых.
– Ну что обо мне говорить? Не интересно! Как вы-то, красавицы?
Красавицы потупились и грустно вздыхая, поведали тёте Оле Хмаре, что мужья де им попались никудышные, и сыновей-то они поднимают, не щадя сил никаких…
– А что ж любовников себе не заведёте, такие справные барышни?
Девочки фарисейски вздыхали, высоко поднимая бровки домиком. Сие должно было означать: «Как можно? Мы не по этому делу! Мы сыновей рОстим!»
– Слушайте, девчонки, что я вам скажу: в любой подворотне, под любым забором… Лягать, лягать и лягать! Когда вам будет столько, сколько мне, вы не вспомните тех, кому давали! Вы вспомните того единственного, кому не дали. И горько заплачете! А поезд-то уже ушёл!
Но девчонки уже в нетерпении перебирали стройными ногами. Их ждали! Они должны бежать! Попрощались и ускакали на тонких каблучках.
Хмара стояла в недоумении и раздумье. Она очень хотела надеяться, что две эти глупые куколки поскакали лягать! Добавлю от автора. Надежды были оправданы. Не так категорически, но всё же…
ПОТРЯСЕНИЕ, КАК ПЕРВОЕ БЛЮДО.
Этот случай произошёл со мной много-много лет назад. Я была ещё четырнадцатилетним подростком. Мой  брат  старше меня на три с половиной года. Он не только слыл отчаянным меломаном, но и был ещё талантливым организатором. Сколотил группу из четырёх человек, и  они «лабали» на свадьбах и в ресторанах.
Были в городе довольно популярными личностями. Репетировали, где придётся, а часто и у нас дома. Я сидела в большой комнате и делала вид, что учу уроки. Брат нервничал и посылал меня подышать свежим воздухом. Но я округляла глаза и корчила из себя гимназистку.
Я не могла уйти от этой музыки и от Юры Васильева. Он играл на бас-гитаре и красив был, как Аполлон. Влюбилась я безнадёжно, но по самую макушку.
Мама домой приходила поздно. Так что квартира была в полном распоряжении этих оболтусов, но под ногами крутилась эта несносная малявка и изображала симфонию труда.
Как-то утром мама очень торопилась на работу. Оставила на столе пять рублей и сказала мне:
 –  Солоха! После школы зайдёшь в магазин, купишь упитанного цыплёнка и сваришь куриный суп. Добавишь морковку и лук, а потом лапшу. Ещё купи молока и хлеба. Остальное в доме есть. Сдачу можешь оставить себе на леденцы!
Про «Солоху» не удивляйтесь. Это прозвище я получила с пелёнок. Говорят, за несносный характер. Я, конечно, в это не верю, хоть и ношу его по сей день (я имею ввиду прозвище). Но я уже смирилась. Не я последняя, чью тонкую душу не в силах понять грубые и жестокие родственники.
Дело не в этом. А в том, что после школы я прямиком попёрла в магазин. Он у нас двухэтажный. На первом всё про еду, а на втором… Платья, кофточки, платочки, сумочки, духи. Постоишь, посмотришь, приобщишься, и вроде можно дальше жить, ходить в школу, безнадёжно любить Юру Васильева.
Поднимаюсь на второй этаж, а там очередь в галантерею. Дают лифчики невиданной красы, как в импортных фильмах: кружево тонкое, чашечки твёрдые! Сплошная красота и разврат. Я встала со всеми. Но моего номера не было. То есть моя грудь не тянула на тот номер, который был. Но я трезво рассудила, что к лету там обязательно подрастёт.
И вот я в футболочке с пуговками.  И если первая, вторая пуговки, ну случайно, конечно, расстегнутся, то кружево выглянет и вспенится своей непорочной белизной прямо на Юрку! И он, наконец-то, увидит, что я никакая ни Солоха, а самая что ни на есть, раскрасавица.
Лифчик стоил непозволительно дорого - три рубля! Но что мелочиться, когда решается судьба! Я схватила лифчик, два рубля сдачи. Уже без энтузиазма забежала в продуктовый. Купила две пачки пельменей, хлеб и молоко.
К дому неслась так, что сердце в горле подскакивало! Сейчас я примерю эту красоту на себя! Надо спрятать подальше до лета и есть одни горбушки всю зиму и весну! Тогда быстрее вырастет то, что должно заполнить тоскливую пустоту в чашечках лифчика, и будет как в заграничном кино, а может даже и лучше!
На пятый этаж взлетела стрелой.  Подлетела к двери, а там уже…» Yesterday ,all my troubles seemed so far away…»Мальчики пришли, занимаются. И Юра!
Димка, братик, сразу к сеткам, выхватил пельмени, хлеб и тянет к себе бумажный пакет. Я кричу:
– Не трогай! Это моё!
А он:
– Сейчас посмотрим!
 Я в слёзы, мол, женское! Нельзя! Девичья тайна. Но, надо было знать Димку! Девичья тайна уже была на нём! Он кокетливо просил Юрку застегнуть ему лифчик!
Я убежала в комнату почти без чувств и села за спасительные учебники, но, как говорится: смотрела в книгу и видела фигу.
А через минут сорок меня позвали обедать. Я, конечно, выходить не собиралась, но Димка пришёл в комнату, повинился, сказал, что больше никаких репрессий не будет. Я железным голосом потребовала назад свой драгоценный лифчик.
– Давай мириться! Пошли обедать, всё уже готово! Да отдам я тебе твой лифчик! Что мне его носить? Пацаны уйду и отдам! Не при них же!
Логика, конечно, в его словах была. Я протрусила за ним в кухню,  не поднимая глаз. Димка громко объявил, что сейчас мы будем есть суп. Я изумлённо посмотрела на плиту. В кастрюле пузырился и кипел белым кружевом мой лифчик! Моя мечта! Моя любовь.







УШКИ–СЕРЁЖКИ.
С прошлого года в семье рос, набухал и становился на ребро вопрос: прокалывать почти пятилетней, взрослой барышне, Катюне, ушки или не прокалывать категорически? Папа был против, мама сомневалась по медицинским соображениям.
Старшие братья в обсуждении почти не участвовали. Им это было не особо интересно. Не представлялось актуальным. У старшего, шестнадцатилетнего, в голове была физика, в которой он чувствовал себя почти Энштейном. А может Энштейна чувствовал сродни себе. Видимо, объединяли их частые вкрапления двоек по любимому предмету. Не знаю, как там было у Энштейна, но у Михаила двойки были стихийные и не совсем обоснованные: забытая тетрадь, трезвон мобильного телефона во время урока и, конечно, всепоглощающая гениальная лень! У одиннадцатилетнего Ванечки, посещавшего ту же школу, что и старший брат, обстоятельства сложились ещё трагичнее. Его взяла в плен любовь к литературе и желание излагать свои мысли на бумаге, что часто случается с математиками и прочими физиками - лириками. Младший, Павел, крутился у всех под ногами, все его обожали, но аргументов в споре от него не ждали, по причине его сокрушительной молодости. Не очень-то заявишь о своём мнении в полтора года.
И вот вся эта история со спорами и аргументами тянулась год. Катенька очень переживала: старость у порога, а она, как дурочка, с не проколотыми ушами. Жизнь и судьба Катеньки были в руках родителей. Любимых, любящих, но… Ах уже эти взрослые! Всего-то делов! Проколоть ушки. И вот вам готовая красавица! Принцесса. Необыкновенная прелестница!
Время шло, пролетая в хлопотах и заботах. Неубедительный запрет на серёжки уже шатался, как гнилой зуб. Мама плавно и конкретно по – женски перекочевала на сторону Катеньки. А папа? Папин протест уже звучал не убедительно и не страшно. Тихо-тихо, как жужжание усталого вечернего комарика.
Пролетел учебный год старших мальчишек. На носу уже был день рождения Ванечки. Соберутся гости, будет весело. Приедет бабушка из далёкого Таллина. Что-то она своей любимице привезёт? Бабушка приехала. Срочно примерялись наряды, под счастливый смех и разговоры. Всё было так замечательно! Но к нарядам не хватало серёжек в ушках. Катастрофически не хватало! Буквально в день рождения Ванечки папе, можно сказать, прямо из-за стола, в половине четвёртого утра, пришлось лететь в неожиданную командировку в Москву. Естественно, на последнем совете с повесткой: «срочно прокалываем ушки!» папа присутствовать не мог! Но, видимо, черновая папина резолюция «не возражаю!» была принята раньше, так как без папы никто и никогда… Субординацию в семье блюли свято! И это мудрО!
И вот маленькая принцесса уже записана мамой в косметический салон (а вы как думали)? Мама и бабушка встретили из садика свою принцессу и, компания торжественно пропутешествовала в салон, где должно было свершится сие чудесное превращение. Хирургические серёжки с зелёным камешком (под глаза) уже заботливо были выбраны дуэньями маленькой принцессы, заранее. Взволнованы были все трое. Бабушка видела, что девочке страшно. Это слово – «прокалывать» в детском сознании как-то ассоциировалось с жестокостью. И обе дуэньи понимали, что девочке сейчас не легко. Принцесса сидела на стульчике по балетному, прямо держа свою худенькую спинку, головка на стройной шейке прямо – не шелохнётся. Зелёные распахнутые страхом глаза добровольной жертвы. И полное глобальное одиночество! В затуманенном мозгу бабушки проносились кровавыми титрами строки из Лермонтова:  «Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь темна, пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит».
Короче, бабушка готовилась к полновесному инфаркту. Но всё окончилось благополучно. Зеленоглазая фея взлетела со стульчика, и сразу ей поднесли зеркальце. И там её ждало потрясение. Потрясение красотой! За весь долгий путь по торговому центру, просто заставленному зеркалами, уполномоченными вводить в траты легкомысленных на покупки женщин, наша Катерина не пропустила ни одного зеркала. Дома, конечно, переполох. Народ в восхищении, соседи по двору, все встречные и поперечные в восторге. Катюшка празднует свой первый в жизни блистательный триумф!
А ночью прилетает из командировки папа. Мы все в пижамах и ночных рубашках вываливаемся ему навстречу! Двенадцать часов ночи, а у нас истерическое: «Папа! Папа приехал!» Тут же крутится двухлетний Пашка и тоже визжит: «Папа! Папоська!» Бабушка с тоской подумала о ювенальной юстиции, радетели которой, слава Господу, не слышат этих ночных воплей восторга. А тут «Посмотри на меня, папочка!» И папа падает головой к входной двери и извещает всех (в том числе и соседей!) и тоже не тихо, что он умирает от такой немыслимой красоты! На следующий день уезжает бабуля. Вот и окончились короткие каникулы счастья! Из дома бабуля звонит в Питер по скайпу, спрашивает про ушки, про серёжки… И тут Катенька ей жалуется на одну тётеньку, которая на всю эту красоту сказала только: «Хорошо. Молодец». И принцесса протягивает в недоумении сквозь экран к бабушке свои ручки и говорит: «Ты представляешь, бабушка! Молодец! И никакого восторга!» Да! Равнодушие в такой ситуации – великий грех! Восхищайтесь женщиной, друзья! И когда ей пять лет, и когда – сто пять! И они будут за это вас любить вечно
ЮРКА.
Юрка был официантом в роскошном ресторане. Повторяю: официантом, а не халдеем. Интеллигентный, остроумный, осанистый.  Очень весёлый и щедрый человек. Помимо своей основной работы, он постоянно вёл какие-то вечера, тамадил на свадьбах, помогал съезжаться- разъезжаться родственникам и знакомым.
Юра был нужен всем. Не было в городе ни одного хоть сколько-нибудь приличного человека, который не знал бы Юрку. Его постоянно искали, ему звонили, а самое главное – его любили! И он купался во всём этом.  Бегал, устраивал, мирил, женил.
Шашлыки-машлыки, весёлые посиделки – без Юры теряли краски, разваливался и трещал по швам колорит. Говорить о том, что женщины висли на нём гроздьями излишне! Они боготворили щедрого Юру, который всегда успевал, хоть на миг раньше любого из мужчин в компании, брякнуть кошелёк на барную стойку. А уж тех, кто долго хлопал себя по бокам и по груди, якобы, в поисках портмоне, он оставлял в офсайде безоговорочном.
У Юрки было прекрасное образование. Он окончил РГПУ имени Герцена, но этого ему показалось мало. И в перерыве между любовями, работой и пикниками, он окончил Тартуский университет. Факультет филологии. Утверждал, что хороший официант без высшего образования – это половой. Причём, половой, почти орган, а не человек! Ну, Юра много чего утверждал, доказывал, горячился, опровергал, сам себе противоречил, и много врал. Но всё делал талантливо и заразительно! Его враньё и враньём было назвать трудно. Что – враньё? Враньё – это обман с целью ввести кого-то в заблуждение, тем самым выторговав для себя какие-никакие блага. А Юра врал, чтобы расцветить нашу серую жизнь, чтобы успокоилась плачущая на груди женщина, а также, в силу богатой фантазии.
Конечно, он не был, безусловно счастливым человеком. Женщины сильно старались, чтобы этого не произошло. Они выпархивали ему навстречу, суля счастье и маня. А дарили только неприятности и вырывали его друг у друга из рук. Когда они особенно доставали его своим стремлением владеть им безраздельно, он плевал на всё и входил в стремительное пике. Он напивался с друзьями до синевы и валился без чувств в своей холостяцкой берлоге.
Наступало утро, а с ним, жесточайшее похмелье. Такое, какого я не наблюдала ни у одного из знакомых пьяниц. А Юрку, делового,  замотанного делами, пьяницей можно было назвать с натяжкой. Похмелье, между тем у него было жесточайшим! Спасти его могли только две вещи. На выбор. Или отчаянный, как в последний раз, секс с женщиной, или фронтовые сто - триста грамм.
Казалось бы, чего проще? Поезжай к любой из своих пассий, и дело на мази! Но сказка красиво говорится, а жизнь не предлагала ему женщин, согласных на секс без слов, без уверений и претензий. Или, на крайняк, без денег. На крайняк, у него утром никогда не оставалось.
И Юра садился в такси и, на последний рубль, мчал к кому-нибудь похмеляться. Чаще, к друзьям, реже туда, куда хватало денег. В одно из несчастных его утр, денег на такси хватило у него только до меня. Раз ко мне – значит, припёрло сильно! Я его ненавидела в состоянии его полной отрешённости от жизни! Ну а как не примешь? Друг!
Звонок раздался в дверь ранним утром. Ребёнок стоял у дверей, ожидая, пока я натяну на себя куртку. Мы шли в садик. Юра ворвался с криком:
– Малая! Я умираю! Налей, что есть!
А что у меня могло быть?  Конечно, ничего! Это сейчас у нас бары-шмары… А раньше – приходили гости, приносили бутылку. Ты шёл в гости, покупал бутылку. А чтобы впрок? У меня бывало редко и случайно! Я быстро запихала его в кухню, чтобы не травмировать ребёнка, который сразу почувствовал, что есть возможность прогулять садик и попрыгать с весёлым дядей Юрой. По молодости лет, он ещё не мог на глаз определить те печальные изменения, которые наложила на Юрин облик бессонная пьяная ночь.
Я прошипела, чтобы сидел тихо. Я ребёнка в садик, в магазин и домой. И жди! И не ной! Да! Предупредила, что зайдёт приятельница, занесёт конспект, чтобы открыл дверь, взял тетрадь и сидел тихо. Я – мухой!
Мухой, не мухой, а время ушло. Пока в садик, потом в магазин. Взять поллитра в неурочный час, раньше десяти – это поговорить за жизнь со знакомой продавщицей, потом подождать. Потом за продуктами. Уже у дома навстречу попалась соседка.
 Она жаловалась, что мой сын плюётся с балкона какими-то шариками, через трубочку! Её чуть не убило! Я давно своего сынишку подозревала в чём-то подобном. Уж очень на балкон повадился, якобы, воздуха ему не хватает!
За эти сорок минут, что меня не было, произошли события, о которых я даже и подумать не могла! Во-первых, Юрка! Любитель женщин экстра-класса. А Нинка, сокурсница моя, не то, чтобы страшная. Никакая.
Иногда страшной быть даже лучше, чем никакой. Они, страшненькие, часто бывают колоритными, или при теле. Что-нибудь, да точно есть! А тут, как говорится: у нашей дуры ни лица, ни фигуры!
 И вот она припёрлась за конспектом. Юрка открыл, впустил.  Как мог, объяснил, что я в магазине, велено оставить конспект ему. Та, дура, решила дождаться. Прошла на кухню и дождалась!
Сначала этот злодей стал кликать её слабеющим голосом в комнату, на предмет принести холодной воды стакан. Он не мог лежать и ждать смерти, когда за стеной была какая-никакая женщина. А когда ещё эта дура(я) принесёт бутылку?
Короче, как там у них завертелось, я узнала позже, когда уже похмелила Юрку. То ли она пришла со стаканом студёной, то ли он вышел по воду, но он сначала просил, потом умолял.  Нинка, девушка порядочная, а может даже ещё и невинная. Не исключено! Она в шоке и ужасе. А он просит:
 – Дай! Будь человеком! Ты что не видишь, что я умираю!?
И тянет её к креслу. Нинка сопротивляется, а он уговаривает со всем красноречием:
– Ну, Дай хоть на миллиметр! Ну, я прошу. Ты видишь, как мне плохо! Та плачет и вырывается!
А он всё своё: «Дай и дай!»
Та уже рыдает! Юрка женских слёз не выносит и очень логично предлагает ей компромисс:
– Ну, хорошо! Не давай! Не хочешь! Чёрт с тобой! Ну в рот дай хотя бы! Ну хотя бы чуточку, в рот!!!
Нинка в полуобморочном состоянии, вырывается от него, бежит на кухню и закрывается на ножку стула. И там, за дверью, сама себя замуровав, трясётся, как осиновый лист до самого моего прихода.
Я открываю дверь своим ключом, сразу слышу рыдания, бегу на кухню. Услышав мой зов, Нинка высвобождает себя из добровольного плена. Несётся к двери с криком:
 – Сволочь! Проститутка! Ты это нарочно! Я – порядочная девушка! (кто бы сомневался?) – и убегает!  Я в комнату. Там на ребёнкином кресле, на простынях в мишку, переваливается и рычит зверем двухметровый Юрка и просит, чтобы я его убила!
  – Юрка, паршивец! Что ты с ней сделал?
 – Я с ней? С этой идиоткой? С этой фашисткой? Она ласки мои отвергла! Дура! В кои - то веки приличный мужик попался! Познала бы страсть в избытке. Но я же не насильник какой! Я хотел договориться. Там аптечка в ванной у тебя. Я просил дать мне хоть на один зубок в рот чего – ни будь проглотить! Она же так орать стала, как будто я её насилую.  А мне же из пузырька не то, что в рот себе не накапать, мне в чашку не попасть!
Я тащу этого идиота на кухню, с трудом сажаю его в горизонтальное положение и, буквально вливаю в него первые сто грамм. Дальше дело идёт получше.  После вторых ста грамм Юра пропутешествовал в ванну, и потребовал свежее полотенце.
Побрился старым станком, оставшимся от бывшего мужа. Станок я использовала для интимных зон, о чём честно его предупредила.   Юрка слушал меня невнимательно, он собирался по какому-то очень серьёзному делу.
– Дай мне пять рублей! Вызови тачку! И, смотри, не забудь, в воскресенье свадьба. Сама приходи и лабухов своих приводи. И не крась ты так рожу! Смотреть противно! Ты же поёшь, а не даёшь! Ну, нельзя же так, малая! Ты компрометируешь весь коллектив!
Через двадцать минут прикатила тачка, Юрка опрокинул в пасть последние сто грамм и с достоинством удалился.
Я висела на окне и смотрела, как величественно и торжественно Юрка усаживает в такси своё холёное большое тело. Я не могла наглядеться на своего друга, я была почти влюблена. По - другому, но влюблена. И совершенно не подозревала, что ровно через месяц Юрка мне подкинет сюжет для ещё одного рассказа.
ТРУСПА. (ДРУШБА).
Скоро мне идти к врачу с ногами. Раз в год проверка непременно! Такая зараза: на ногах ни одной венки, а внутри – труха. Одна только видимость. Атеросклероз обеих ног. Одна операция уже была лет семь назад. Парень мне попался замечательный! Эстонец. Огромный такой, как медведь. У него в ладошке вся моя стопа помещается. Сказал:
 – Уротофать ноки не путем! – В смысле: «Уродовать ноги не будем!» 
Надо сказать, что у эстонцев, очень своеобразные отношения с русским алфавитом. Особенно со звенящими согласными.  Буквы «зе», «же»- это -«эс» и «ша». А с буквой «эс» происходят иногда метаморфозы. Она вдруг превращается в «зэ».  И так далее, а ещё иногда предлоги куда-то теряются. Очень загадочный народ, эти эстонцы, но за то – с юмором. Вот уж этого у них не отнять.
Но, несмотря на шипящие и звенящие, операцию сделали. Запустили зонд в самое начало ноги. Ой! Или конец? Ну, это как посмотреть… Скажем так: от бедра. Ввёл зонд и там на ощупь.  Давление дал такое, что ассистент, на всякий случай, от него, как от хирурга, отрёкся. Но всё прошло успешно.
Натерпелся врач от меня по самую макушку.  Прозвище в больнице у меня было: Наоми Кэмпбэлл! Но не подумайте, что за длину ног или стройность стана!  Просто нога стала почему-то чёрно – синяя!  И сам оперирующий врач это прозвище мне и дал! Вот такой вот цинизм!
Но я тоже уже девушка взрослая, молью траченная, жизнью битая. Я ему так и сказала, резанула прямо:
 – Наоми, не Наоми, а если нога синяя останется, я с тебя сдеру бабок – Наоми ромашкой покажется!
Ну, так день и прошёл после операции, а ночь – это просто мука мученическая!
Лежать в общей сложности почти сутки, недвижимо, с грузом на животе я не могла по роду своего характера. Нет! Если бы что-то болело, и я вся в наркозе там и адской боли, то – пожалуйста! Но у меня ничего не болит, настроение отличное. Проворочалась до рассвета.
А только утро намекнулось, я – в душ! Цвет ноги посмотреть, освежиться, бровки, губки к обходу. И вдруг тут крик такой истошный:
 – Кте эта Наоми Кэмппэлл? Ф тусэ?  (в душе) Ф каком тусэ? – Дальше шла непереводимая, но всем известная смесь русского и татарского языков, с преобладанием татарского. Молодой хирург владел им безупречно!  И давай в душ ломиться. Я открыла, не сразу, конечно, и спросила:
– Что вы себе позволяете, молодой человек?
– Я тепя сисяс упиваю!  (в смысле – убьёт он меня сей момент).
Потом три часа он же, совершенно разъярённый, читал мне лекцию вреде курения. Даже покрикивал. А в конце разговора сказал:   
 – Ну это се противно! Курить! Фу! И вонисся  такая!
Я засмущалась, боялась уже дышать просто.
Потом, когда он меня выписал, я пошла к нему в кабинет за    больничным. Его не оказалась. А там наша, советская бабка шваркала шваброй по полу в его кабинете. Спросила, чего я здесь трусь и что мне, задрыге, надо. Я сказала, что ищу доктора Такого-то. Она прищурилась и спросила:
– Титку что ли? (Тийт-его имя). Так он в курилке. Он завсегда там с девькями пропадат! Проаперироват и с девькями туда. И курют, и хохочут, и обжимаются, и выпивают! Господи, прости! А так-то он парень хороший, ничего плохого про его не скажу!
Я это дело усекла и на следующий день припёрла ему виски и блок сигарет. А он:
  – Ты ума сошла? Многа наркоса давал? Я се фсяток не беру!
  –Тогда мосет сяс, десь и выппем? Са труспу! – Подлизалась я.
 – Затись! – строго сказал эскулап. Пододвинул мне стул и продул стакан.
Так и трусым уже восьмой год. Жалко, что только раз в год…
И удивительное волшебство получается: вторая, толчковая, которая должна была идти на операцию вслед за первой, до сих пор нетронутая. Что-то там, какой-то процесс отступил.  Всё же, труспа – хорошее дело!











ТРИ ЛЕО В ОДНОМ ФЛАКОНЕ.
Последние лет, как минимум – двадцать, мой муж болеет. Болезнь –  штука жестокая. Она лишает человека жизнерадостности и мобильности. Теряются дружбы: лёгкие, не обязательные отпадают сразу, а те, про которые думалось, что «навеки», истончаются. Но…
 Но часто завязываются приятельства больничные, которые трансформируются в своеобразную дружбу по интересам, я бы уточнила ещё: по диагнозам. Есть общая животрепещущая тема, она волнует, объединяет. Ещё вчера почти незнакомые люди становятся родными. Роднее, чем родственники. Действительно, на хренА больному человеку тот кум или шурин, или деверь, если тот жрёт пиво и закусывает свиным хрящиком? А тихий интеллигентный прихожанин с инфарктом и кардиостимулятором – это же просто мечта заслуженного инфарктника, инсультника и т.д. и т. п. Так мой муж познакомился и подружился со спокойным и ясным, как июльское утро, Лео. После выписки общались по телефону. Разговоры были будоражащие кровь:
 – А ты кардерон принимаешь? Ласекс! Ни в коем случае! Полная погибель! Да! Да! И я, и мне!
 Случилось так, что Лео, живущему в маленьком городке, предстояла операция в таллинской клинике. Операция в восемь утра. Знакомых, кроме моего мужа, в Таллинне – никого! Что делать? Приезжать с вечера, ночевать на вокзале и потом с утра на операцию? Весь в привокзальных запахах и с сомнительной репутацией грязнули? Никак нельзя! Это может повлиять на эстетическое восприятие хирурга. Интеллигентный Лео набрался мужества и позвонил нам. Муж мой болен, но голос у него, как у Шаляпина. Не в смысле красоты звучания, а по силе! Дрожат стены, в буквальном смысле слова. И он загремел по телефону: – Приезжай! Какие могут быть разговоры? Никаких церемоний! Жена? А что жена?  Она у меня… Дальше шло неинтересное, про то, где я у него. И как он скажет, так и будет, что почти правда. Не всякая правда приятна, но из песни слов не выкинешь. Я была направлена на остановку встречать Лео.
– Ну, ты же его знаешь! Лежал со мной в палате! Ну что ты, не помнишь что - ли?  Будет с рюкзачком, в кепочке.  Да узнаешь ты его! Не идиотка же ты совсем!
Можно подумать я там рассматривала этих полу-жмуриков, Господи, прости! Я же в больницу к мужу ездила, а не в Ленком на экскурсию. Там бы я огляделась, можете не сомневаться! Но с мужем спорить – себя не уважать. Привела себя в порядок: губки там, бровки, чёлочка. Пусть не Ленком, но всё же. Стою жду этого, с рюкзачком, в кепочке. Октябрь. Холодновато. Все срока уже закончены. Звонил, что подъезжает к остановке, но ни одного в кепочке не наблюдаю. Тоскую. А! Вот и в кепочке, с рюкзаком! Стоит как-то очень индифферентно. Я подхожу, заискивающе говорю:
 –  Извините, вы, случайно не Лео?
Этот, в кепочкке, оборачивается, окидывает меня презрительным взглядом и отвечает, так, чтобы я сразу поняла, какая я есть падшая женщина:
– Нет! Я не Лео! – резко поворачивается ко мне спиной. Это, чтобы я даже надежды не заимела и не повторяла своих гнусных  домогательств. Одновременно, этот негодяй делает страшные глаза другому мужику на остановке. Мол, опасайся! Я отошла от греха. Жду, всматриваюсь в подходящие автобусы и троллейбусы. Кого-то они выплюнут из своего чрева на моё растерзание? И тут через дорогу прямо навстречу ко мне летит мужичок. Такой – ничего себе! В кепочке, с рюкзачком и в шортах! Повторяю: октябрь уж наступил. Я к нему!
– Извините, – вы не Лео?! Мужик отвечает:
– Та! Я есть Лео!
– Пошли скорее! –  радостно взвизгиваю я.
– Куда? К тепе?
– Ну, конечно, ко мне! – удивляюсь я его нерасторопности.
– Арашо! Идём тибе! – соглашается Лео.
Я радостно подхватываю его под ручку, и тут, боковым зрением вижу, что ко мне бежит Лео с рюкзачком и в кепочке.  И я его тут же узнаю! Это он лежал в палате с моим мужем весь цвета эстонской белой ночи. Я на мгновенье замираю, но настоящий Лео оказался мужичком с юмором, он уже бежит и смеётся. Тот Лео, который «Арашо, идём тибе!», тоже врубается, и мы смеёмся и я прощаюсь  с неправильным Лео, который мне на прощанье говорит:
 – Шаль (в смысле: жаль), но может ледусий (следущий) раз?
 – Может! Может! – счастливо смеюсь я, замёрзшая в ледышку,  и мы с Лео настоящим быстро идём к дому, к горячему кофе и, естественно к мужу, который в нетерпении топчется на лоджии, выглядывая нас. Заходим в квартиру возбуждённые, смешливые, и рассказываем  моему мужу, какая приключилась со мной оказия. Весело смеёмся, устраиваем Лео, оказавшегося очаровательным просто человеком. Потом, позже, когда все угомонились, и мы с мужем почти засыпали, он вдруг спросил:
 – А зачем ты, Тусюша того Лео домой тащила? Не понимаю.
«А, действительно, зачем?» – подумала я. Надо было идти к нему, и всех делов. Уж разобрались бы как-нибудь без нас. Муж-то у меня умный…


Я ТОСКУЮ ПО ТЕБЕ, ЯША!
Этот июньский день выдался муторным и скучным. Время тянулось, как резиновое, а над головой нависала липкая скука. Я сидела и думала: «Что подарить мужу на день рождения? Юбилей всё же». Спрашивать у него – себя не уважать. Ответ год из года был один и тот же. Он саркастически мотал лысой посередине и кудлатой по бокам большой головой и со значением изрекал:
– Мне ничего не надо! Ничего не надо мне! Не надо мне ни-че-го! В переводе это означало:
 – Ах, оставьте меня в покое! Я стою на краю могилы, я буквально заглядываю в неё, а тут вы со своими лицемерными волнениями. А сами только и ждёте…
 В конце концов, после долгих уговоров выяснялось, что у него нет приличной рубашки, что костюм холщовый, купленный три года назад (кстати, за чрезвычайные деньги) уже не актуален, да и с обувью у нас не сказать, чтобы Голливуд.
Покупалась ещё одна стопятидесятая рубаха, а то и костюм. Всё это занимало наш общий шкаф – ладошку не просунешь. Для моих блузок  и всего того, что можно сложить – скомкать был приобретён комод, а муж , как был гол, как сокол, таким и остался.
 В самый разгар моих раздумий, в магазин, где я работала, вошла дама очень мне знакомая. Буквально год назад её «изволили выйти вон» с работы за прогулы и систематическое пьянство. Но тётка она была добрая, не злобливая и весёлая. Колоритная была тётка.  И сразу к моей кассе.
Мне кажется порою, что как только я оказываюсь в обществе, в любом, у меня во лбу не звезда горит, как у порядочных принцесс! У меня загорается транспорантик: « Не проходите мимо! Дура эксклюзивная! Лохиня – высший сорт!»
 Так оно и произошло. Тамарка сразу направила стопы ко мне, пахнула на меня «духами и туманами» вчерашнего происхождения и изрекла на цыганский манер:
– Соня! Детка! Возьми у меня котика. Мне некуда его деть! Сын принёс с работы, а муж, как напьётся, бьёт его, пинает, швыряет об стену. Не могу на это смотреть, сердце изболелось. Отдаю бесплатно. Спаси животину – тебе зачтётся.
Но я проявила характер. Сказала:
– Тома, дорогая, это исключено. Отдай его в хорошие руки. У меня и без кота забот полон рот. У меня ремонт в большой комнате в полном разгаре! Ногу поставить некуда. Нет! Нет! И нет!
 Томка отчалила с оскорбленным лицом. И вот она уже у дверей, а в моём мозгу всплывает фраза мужа (он кошатник страшный), мол, Шуня мне бы котика. Так грустно одному. Ты целыми днями на работе.
Я тогда отказала потому, что зареклась. У нас было три неудачных и один трагический опыт. Об этом не хочу. Короче, отказала наотрез. А тут юбилей! И я, опрокидывая стул, выбегаю из кассы и буквально в дверях останавливаю Тамарку. Но лазейку для отступления всё же, оставляю. И говорю ей:
  – Томочка! Ты же рядом живёшь? Принеси мне его на смотрины. Если глянется – возьму, если нет – отдашь кому-нибудь у магазина. Но без обид.
Пока Томка мухой улетела за котом, я прокляла на свете все свои скоропалительные решения и вздорный свой нрав. Но чего резину тянуть? Подошла к кассе Тамарка и с видом бывалого наркодилера распахнула видавший виды ридикюль.  Из ридикюля на меня смотрело существо размером с мышку и моргало голубыми(тогда) глазками. Ушки ещё были прижаты к темечку. На вид – недели три. Сердце в груди сделало опасный кульбит. Я погибла! Такой красоты я даже на картинках не встречала. И этот взгляд: «Люби меня!»
 Быстро запихнула его за пазуху и жестом отпустила Тамару. Потом вдруг вспомнила, что котика бесплатно брать нельзя, выпросила у цветочницы пять крон, догнала Томку и впихнула ей благородные деньги (бутылка водки и закусить).
Работать дальше не представлялось возможным. Из-за пазухи раздавалось жалкое и очень деликатное : «Мяу!» Я выбежала из кассы, на кухню. Там народ обедал. И понеслось! И «Если твой не захочет, то я возьму! Нет! Нет! Я первая! Я возьму!» Сбежались жаждущие и сочувствующие. В торговом зале остались только покупатели.
На шум, раздвигая толпу  дирижаблем груди, вплыла заведующая.
– Что здесь происходит? Вы с ума здесь посходили все! Кто в зале? Соня! Что опять ты здесь затеяла? Мне уже поперёк горла твои фенечки! – Виви (такое имя у ей) полоснула себя по груди ребром ладони. Шеи не было. Грудь сразу переходила в лицо. И вдруг лицо просияло…
– А кто это у нас такое? Ты мой золотой! Иди ко мне, моя лапа! Да он голодный! Сволочи! У вас голодный котёнок! – Виви перевернула котика вверх тормашками, сунулась носом куда-то ему в пах и продолжила:
 – У вас голодный мужик! Что вы себе думаете?  Нет! Прынц! Настоящий прынц! Быстро! Молоко! Креветки, молочные сосиски! «Данон»! Обязательно «Данон»! Для не сведущих: детский какой-то особый творожок.
Скоро котик был заставлен всем дефицитом, который в магазине нашем произрастал. Он очень грациозно попробовал всего по-немногу, остановился на половинке крабовой палочки (скромняга) и заснул, её не доев. Просто упал на бок с крохотных ножек и уснул.
 Срочно стали готовить ложе для прынца. Как раз из прачечной привезли ароматную смену формы для кассиров и продавцов. В эту мягкую пахучую коробку уложили это чудо и удалились задом, как и положено, удаляться из покоев принца крови.
 Говорить о том, что крохотный принц крови проссал, пардон, насквозь всё наше обмундирование аж до самого дна коробки, излишне. Бегала Виви, метала молнии и грозилась, что я лично всё это перестираю и переглажу, иначе мне, ну, вы понимаете, что… Но было не страшно, потому что параллельно, она объясняла принцу, какой он хороший. Жаль только, что попал к такой идиотке.
Поскольку все сразу поняли, что никому и никогда его не заполучить, начали оформлять котёнка в качестве подарка. Коробочку для пирожных пришлось сделать вдвое короче, иначе бы он там внутри катался бы до сотрясения мозга. На крышке художественно были проколоты дырочки, изображающие: «ПАЗДРАВЛЯЮ!».  Назван парень был Яшей, что мало зависело от меня, но мне неожиданно это имя понравилось, и я согласилась.
 И вот Яша в красном банте в виде розочки водружён в коробочку, и я несу его в подарок мужу.
Открываю дверь, вручаю мужу цветы и маленькую коробочку. На лице супруга недоумение, смешанное с разочарованием. Ни приличная рубашка, ни туфли остроносые, ни, тем более холщовый костюм в эту аптечную тару не войдут. И тут коробка начинает шевелиться. Муж в панике, рвёт нарядные завязочки, спрашивает:
 – Хомяк?! – Лицо при этом обиженное. Хомячков он как-то не очень. Но крышку головкой Яша скидывает и встаёт во всей красе своего роста перед нами, простыми смертными. У мужа культурный шок Руки дрожат, он хочет взять в руки это счастье, но счастье, видимо обременённое печальным опытом пережитого, когда его брали в руки только для того, чтобы швырнуть гранатой в угол, как-то изворачивается… И только мы его и видели.
Что здесь началось! Мы заглядывали во все углы! В комнате всё в коробках и не на своих привычных местах, ковёр скручен в колбаску и прислонён к секции с книгами. Себя не найдёшь. Но мы обезумели. Я кричу:
  – Яша! Яша! – с такой искренней надеждой, как будто он уже сто лет Яша, а не час - полтора назад. Муж, с риском для жизни начинает отодвигать диван, я пытаюсь помочь, и мы оба слышим жалобный писк… и тишина. Мёртвая тишина.
 Мы оба в уверенности, что раздавили Яшу. На мужа надвигается очередной инфаркт, я плачу и проклинаю себя, Тамарку и эту сволочную, жизнь. Муж проклинает почему-то только меня. Сидим на диване и спорим, кто будет доставать труп. Я уговариваю мужа, что, мол, справлюсь сама. Он охотно соглашается и умывает руки. Иду на кухню перекурить перед очередным шоком.
Возвращаюсь в комнату, бросаю стотысячный взгляд на секцию с книгами. А там мой Яша. Почивает прямо на голове у Фёдора Михалыча Достоевского, сигнализируя мне хвостиком, как недалеко я ушла от Раскольникова.
И понеслась счастливая жизнь! Два раза Яша побывал в ведре, когда я мыла полы. Он заглядывал туда, как в бездну и потом сия пучина обязательно его поглощала. Я успевала его вовремя выхватить, завернуть в полотенце, ополоснуть, просушить феном, и жизнь продолжалась.
 Он пережил все возможные ремонты и перестановки в квартире, падал с секции, на которую запрыгивал прямо с телевизора. С Яшей ничего не делалось, но телевизор пришлось после того, как Яша окреп, покупать новый. Старый его прыжков не выдержал и рассыпался на запчасти. Он утопал в тортах, бродил по плите, заглядывал в кастрюли.
Яша жил полноценной жизнью любознательного мальчишки и вырос в интеллигентного, добрейшего и самого ласкового в мире кота. Девять лет счастья и обожания (ну, несколько левых влюблённостей я ему простила). Прожил, так и не научившись шипеть и злиться, мстить, гадить в отместку за нашу частую вину перед ним.
Мне никогда не забыть его утренних робких поцелуев в глаза. Даже голодный, он ждал моего пробуждения, не издав ни звука. Он стоял, как статуэтка у кровати и ждал, когда я открою глаза и только потом начинал свой ритуал, но не с голодного «Мяу!», а с поцелуя в глаза.  Мне никогда не забыть его урчания на своём животе. Ничего я не смогу забыть. Никогда. Я люблю тебя, Яша! Я тоскую по тебе, родной мой.











ДРОЗДОК ЮРКА.
Эта история моей последней привязанности длится уже два месяца, или около того. Дело было так: стал прилетать ко мне симпатичный птах. Сядет на парапете лоджии, «чирик- чирик!» и улетел. Думала воробышек. Пригляделась… Красивый, хвостик – сплошное очарование, и глаз осмысленный, где-то даже лукавый. Раз прилетел, два… Ну, и летай себе, птичка божья! Казалось бы? Делов?
Но я же с большим пионерским приветом дама. Чувствую – уже поджидаю. Поилочку соорудила, гречечки посыпала. Жду. Переживаю. Прилетает, поклюёт, прочирикает мне что-то, смахивающее на турецкий марш и улетает. Он улетает, а во мне уже чуйства бушуют. Я бегу в магазин за пшеном. Вношу в меню разнообразие. Про тайную страсть свою пока никому. Потому, с психологическими диагнозами у меня и так, не сказать, чтобы всё в норме. Потом решила признаться мужу. Я при этом ничем не рискую, потому, меня его сарказм не ранит. И вдруг он мне говорит:
 – Я, Шуня, давно его приметил, но боялся тебе сказать, потому скажешь, что я совсем дурак!
Можно подумать, что я и так не скажу!

Но понимаю, что не мираж. И утопаю постепенно в своей любви новой. А он хорошенький! Да и обосновался. Поест, с парапета на ковёр спрыгнет и меряет метраж лапками. Да так сосредоточенно. Впечатление такое, что подсчитывает, размышляет. А я уже вся в трепете. И разговоры с ним веду, и сфоткала. Побежала в «Гугл» – по всему видать(я голос тоже прослушала), получился дрозд! Что звать его Юрка меня торкнуло ещё, когда я толком не знала, что за зверь претендует на мою жилплощадь. Не смейтесь! У нас лоджии, балконы и стенные шкафы входят в общий метраж квартиры. В итоге: метров много, меcта – чуть! Но я, как обычно, отвлеклась. А тут прилетел, а я что-то закрутилась и ему ни пшена, ни гречки – полный голяк. Значит, пацан привык столоваться и тут такое. И он запел. Но не бравурное, а прям из «Бориса Годунова». Исполнение безупречное, почти как у Козловского: «Обидели юродивого чир-чир- чир, мальчишки отняли копеечку, чи-чир- чир», и улетел.

Со слухом у меня всё в порядке. Покойная бабушка говорила, что мне Боженька положил две порции слуха (одна вместо ума). Я уже в лет пять распевала всему двору оперные арии и оперетки, эстрадные, дворовые и, конечно, лагерные. Бабушка впадала в экстаз по причине арии Аиды, а когда шло дальше, соседи бежали за нашатырём. Слушали, затаив дыхание, и предвещали: кто денег и славы уйму, а кто тюрьму и Колыму. Отвлекаюсь, опять же.
 Но через часок Юрка вернулся. И не один. С бабой своей, чтоб её черти брали! И значит, похарчевались они. Эта задрыга всё хвостом крутила. Жрала, подлюка семибатюшная, а сама всё ему выговаривала. А этот, изменщик подлый, перед ней прыгает, на ковёр спрыгнул. Метраж демонстрирует. Корче – полная засада и предательство. Та пожрала и упорхнула, спасибо не сказала. А этот вслед метнулся и никаких тебе музыкальных сопровождений. А я в полном раздрае. Ревность, обида и эту шалаву евоную ещё корми. Но быстро одумалась. Пусть. Если пацан счастлив, приму любую. А он умница. Уж не знаю, как он от ей оторвался, но прилетел к вечеру. Спел. Не Мендельсона, конечно, но что-то типа: «Подруга дней моих суровых. Старушка дряхлая моя!» А я и этому рада. Ходила весь вечер и всё жевала и жевала.
Вот такие пирожки с дроздами, ребята у меня сейчас. Как буду, когда улетят? Они же перелётные. Но лето-то впереди ещё! А при хорошем обслуживании на следующее лето опять вернутся. А это судьба моя такая: к кому сердце ляжет, то обязательно женатый, или дурак такой, что не приведи Господь! Но про это уже отдельным МАТЕРЬЯЛОМ пойдёт.
ПРА ЛЮБОФФЬ.
Я у своего мужа третья жена. Первая родила ему сына, цеплялась за рукава, таскалась в Балтийск к нему, когда он служил на флоте, но брак развалился по швам, оставив шрам в сердце первой жены и на физиономии моего мужа. Ресторанные пепельницы имеют тенденцию быть тяжёлыми. Именно этой пепельницей юная отверженная жена запустила в рожу своему неверному мужу.
Но он влюбился в длинноногую волейболистку и был таков. Высокие женщины – страсть моего мужа. И, конечно, метр шестьдесят пять законной жены были ничто в сравнении с двумя метрами претендентки. Не помогла и пепельница.
Ребёнок остался на руках мужниных родителей, а муж умчался за двухметровой вослед. Там тоже история случилась мутная. Трое детей от первого брака и, то ли она была неверна, то ли он изменил, но недолго музыка играла.
И тут объявилась я. Тиха как украинская ночь. При росте метр пятьдесят семь и с восьмилетним сыночком в придачу.
Началась совместная жизнь. Родители мужа были почти счастливы. Внук при них, сын у жены. Мы приходим в гости по праздникам. Всё чинно – благородно. Первая жена тоже захаживала, но про моё коварство речи звучали неубедительно, так как была между нами передаточная база – длинноногая. И ворчание жены, когда меня хвалили (особенно свёкор!) картины мира не портило!
Но стала позванивать та, с ногами. Если трубку брала я, то сразу передавала мужу и тактично из комнаты уходила вон! Как он там выкручивалcя, не знаю, не спрашивала. Ну, он, конечно, пытался:
– В следующий раз меня не зови, скажи этой идиотке…
И всё в таком духе. Я на эти слова не шла. Знаю я их. Я её обхаю, а кто его знает, что у него на уме? Может и похаживает, гад? И через пару дней, лёжа с ней в постели будет объяснять ей про то, какая ревнивая идиотка, и как он от меня устал! Знаем мы эти штучки! И вот он лежит тут такой востребованный, бабы на части рвут, а эта дура (я, то есть) там уже какие-нибудь голубцы небось крутит!
Раз и навсегда сказала, чтобы разбирался со своим гаремом сам, а я уж, как-нибудь, со своим разберусь. Обиделся. Обзывался сильно. Но, в общем, жили дружно.
Волейболистка даже от тоски и безответности замуж вышла по какому-то не то четвёртому, не то пятому кругу. А чё ей при таких ногах? Ясен пень – всегда возьмут. Замуж вышла и родила девочку, к тем троим уже имеющимся.
И тут вдруг, звонок. И я одна дома. Беру трубку.
– Позовите, пожалуйста, Вову!
– Вова на работе. А что передать?
– Передайте, пожалуйста, что мой муж умер, и я очень хочу его видеть!
– Кого? Мужа?
– Нет! Вову.
Передала. Была обозвана дурой. Звонки продолжаются.
И так она меня достала, что сил нет. Говорила и говорила. И что созданы они друг для друга, и что она не верит, что я исполняю её приказания передать, чтобы он позвонил. А я утешаю.
Потому что честно передала ему номер телефона вдовы. И все слова про любовь. Но он-то уже не хочет к ней! И всё! Зачем ему эти ноги и эти дети? Четыре штуки! Не ноги, конечно! Хотя, кто её знает?
Я говорю:
– Не будь козлом! Возьми трубку, скажи ей это всё сам. Я ничего говорить не буду!
А он – ни в какую! Мужики же трусы страшные. И вот звонит она мне крепко выпивши и говорит, что согласна заплатить мне пять тысяч (стоимость « Жигулей» тогда!), чтобы я ихнему счастью не мешала, и произошло воссоединение семьи. Идиотка! Я окончательно зверею!Ставлю вопрос ребром: или ты сам посылаешь её на х.., или я беру пять тысяч и сваливаю в сторону моря.
Он, наконец, на очередной звонок отзывается. Мы, чесслово, её уже по звонку узнавали: тревожный и требовательный очень. Я, якобы вышла из комнаты, но стою неподалёку и всё, что он говорит, слышу, а что она ему отвечает, знаю.
Говорил, конечно, гад, обтекаемо, чем дал надежду. Мол, поздно, всё поздно. И ни слова про то, что жену любит до безумия и ни на кого в целом свете не променяет. А мне так каждый день:
– Пусик! Мусик! Шуня! Лапа!
Сволочь, короче. Я захожу в комнату и с опрокинутым совершенно лицом протягиваю руку к трубке. Этот медебейцем (ругательство нехорошее еврейское) безропотно отдаёт мне трубку. Я в эту самую трубку и говорю:
 – Приезжай! Забирай этого жлоба с без никаких пяти тысяч. Забирай. Я отдам тебе за ним хорошее приданое, на те же пять тысяч потянет! Только, чтобы я эту рожу больше не видела каждое утро на подушке рядом! А эта дура плачет и говорит:
– Он сказал, что не хочет! Поговори с ним, пожалуйста!
Я просто теряю разум и опять ей повторяю:
– Я отдаю тебе его за так. Дарю! Но привести его за ручку к тебе не могу! Он взрослый мальчик! Договаривайся сама. Отдаю трубку любимому мужу. И ухожу уже из комнаты. Мне не интересно.
Но тут до меня доходит весь ужас и унизительность моего положения! Моя передаточная роль в этой лавстори. У меня в этой пьесе только: «Приехали-с! Уехали-с!» Ролища прямо! Дело дошло, конечно, почти до развода. Он отправлен был жить к маме с папой. Что он сделал с этой дурочкой, я не знаю. Больше она не звонила никогда! Зато он звонил и лазил в окна и двери, пока вновь не  заселился на свой диван. По сей день здесь. Диван другой, а он всё тот же. Только уже «неликвид», Господи, прости!
ШУБКА.
"Скажулегко". Поехала в магазин стройматериалов за кафелем и кабинкой. Там скидки. Скидки есть – кабинок нет. Не совсем, чтобы нет, но страшные. С этими кабинками всё время проблемы: то узкая, то слишком широкая, то сиденья нет, то мелкая, то стекло говёное. Я расстроилась и пошла домой.

По дороге завернула в универмаг. Там тоже скидки, но там всё было. Походила, разинувши рот, и обрадовалась, что ничего меня не выбило из пульса. И уже, уходя, скосила взгляд на шубки.
 А там... не описать. Висит шубка, как будто вся в заплатках: серые, белые, кофейные. К низу летящая, на манжете, маленький воротничок. Мечта. Примерила. Чувствую, не сниму даже под расстрелом.

А вообще, я экономная, и деньги святые – на ремонт. Но, опять же: "скажулегко". Расплатилась кабинкой, ну, деньгами на неё. Ремонт затягивается на неопределённое время. Но самое главное: мой муж, который, ну очень экономный, и его бы воля, так мы бы из сковороды ели. Да что со сковородки ели! Мы бы на банановых ящиках сидели и смотрели бы КВН через линзу! Так вот он самый, в диком восторге. А что же будет с остальными? "Скажулегко" - сойдут с ума!

Завтра надо пойти шубу выгулять. Дом обойду, якобы по рассеянности(два разА!), в магазин у дома зайду, в дальний тоже можно. Ну, а там уже по реакции населения. Шуба – это вам не кабина. Кабина хоть из золота будет, а ты её на себя не наденешь и красотой с миром не поделишься. А тут: всего ничего – заплатки разноцветные, а какая красота и драма!


БУХГАЛТЕРИЯ ОБАЯНИЯ.
В конце семидесятых годов я работала в пыльной и скучной бухгалтерии продторга своего города. Естественно, бухгалтером. В комнате нас было четверо. Все женщины. Две замужние, претендующие на звании «примерная жена и отличная мать», две разведёнки с детьми. Но жили сравнительно дружно. Возраст от двадцати до тридцати, общие темы для разговора, так что ссор и сплетен было минимальное количество. Были, конечно, но дозировано. На уровне: «Говорят к ей ходит…» или « Говорят, еёный похаживает…»
На восьмое марта, в майские праздники или там, на Новый год доставались пыльные бокалы, и мы позволяли себе расслабиться, выпить по бокалу вина с чем-нибудь вкусненьким. Иногда заходили мужчины, угощали коньячком. Мы хихикали, но отказывались. И мужчины, и коньяк были даже не второго сорта.
Продторг процветал, циферьки мелькали, умножались в геометрической прогрессии прибыли государства, несмотря, что вся обслуга ела и пила за его, государства, счёт. Мы с трудом уже справлялись. И на работу взяли молодую деваху. Не просто красавицу, а что-то необыкновенное! Звали это чудо – Милка. Это были пожар, землетрясение, потоп, восторг и позор в одной посуде! Очарование просто не человеческое. Невозможное какое-то, преступное, я бы сказала, очарование.

Не просто красивая куколка, а вся – коктейль чувств, слёз, смеха, щебетанья и несчастных случаев, которые с ней постоянно случались, но нисколько не смели её ранить. Мне кажется порой, что если бы на неё налетел «Камаз», то обязательно разбился бы в лепёшку.
Она вся жила в плотном коконе очарования и внутренней притягательности. Если я приближалась к ней ближе, чем на метр, в меня сразу втекал ток её жизнерадостности, а мужиков, которые заглядывали к нам в комнату редко, а с Милкиным приходом то и дело, их не просто искрило, их коротило, замыкало на Милке. А они всё шлялись и шлялись. То за счётами, то за единственным на весь отдел арифмометром. Калькуляторы тогда уже на слуху были, но не в наличии.

С приходом на работу Милки, бухгалтерия из солидного отдела превратилась в гнездо разврата. По пятницам ненавистные отчёты сдвигались на край стола, доставались уже не пыльные бокалы. Когда им пылиться-то? Нарезалась колбаска, сыр, и объявлялся праздник по любому поводу. Куролесили часа два-три, а потом на такси неслись в кабак на встречу с пороком. Примерные матери, конечно, не отставали.

В понедельник наша непосредственная начальница, Нонна Сергеевна, попросту – Нонка, уже с утра была в курсе, что Милка в очередной раз осквернила контору. И каждый раз грозилась вышвырнуть вон эту шалаву! Но время летело быстро, приближался месячный отчёт, и Милка оставалась на отчётах и на балансе, в том числе и на балансе бухгалтерии, ею осквернённой.

Милка так справлялась с цифрами и отчётами, что сама считалась ходячим арифмометром. Так её и прозвали: Милка – арифмометр.
Каждое утро пятницы Нонна была полна решимости поговорить с Милкой серьёзно и в последний раз, чтобы запугать и предотвратить пятничный разврат. Но вбегала в отдел Милка и уже на ходу начинала рассказывать что-то смешное. Строчила, как из пулемёта, проглатывала половину слов, никто толком ничего не понимал, но все стояли, согнувшись пополам и хохотали до истерики. И Милке опять всё сходило с рук. Бывали, конечно, случаи (по пятницам) совершенно недопустимые. Одному из счетоводов выбили зуб и расквасила нос. Важные документы были окроплены кровью заместителя главбуха, Толика.

 После этого исключительного по своей дерзости случая Нонка всё же решила уволить Милку, несмотря, что арифмометр. Созвали собрание. Нонна метала молнии.  В самом центре кабинета стояла Милка, потупивши взор, и изображала «шведскую спичку». Типа: « Спала я только с вами, больше ни с кем! Спала я только с вами, больше ни с кем!».

 Но Нонна сдаваться не собиралась. И вот, когда уже все улики были развратнице и пьянице, возмутительнице спокойствия коллектива предъявлены, и та уже на вылете, и ей предстояло лишь сказать последнее «прости» перед вылетом с работы, Милка вдруг роняла робко и недоуменно:
– Да, Нонна Сергеевна, вы правы, Нонна Сергеевна. Заходили смежники, партнёры наши. Поспорили. Столкнулись интересы…

Нонка грозно нависала над маленькой Милкой и грозно рычала:
– Поспорили ? Поя?
Это уже сторожиха конторская ей настучала, что Милка там рулады выводила от «Белой акации гроздья душистые», до «Школы Соломона Кляра».
А Ирка, самая дурочка из всего коллектива, подобострастно переспрашивала у Нонны:
– Пья?
Она имела ввиду, что бутылки под столом утром перекатывались и дребезжали жалостно.
 И тут вступала волторна, Милка, то есть. Она выкатывала огромные брызгалки свои и спрашивала:
– Кого поя?  Никого я не поила! Вы же прекрасно знаете, что я непьющая!  – И как бы изумлялась.
И, удивительное дело: все сразу с ней вместе изумлялись и соглашались, и свято верили, что Милка у нас не пьёт!

 Вот начни человек орать, мол, не пью я и всё такое... Хана бы ему пришла тут же. Хрен бы ему поверили. А Милка возьми и пригласи всех обвинителей в свидетели, и они сразу превратились в заступников. Причём в искренних. И, действительно, им начинает казаться, что Милка девушка непьющая, и ни о каких «поя, пья» и речи быть не может. И, вообще, Мила отличный товарищ, прекрасный бухгалтер и за что она тут стоит, краснеет и терпит муку мученическую – не понятно.
И недоразумение, которое устроили пьяные мужчины-счетоводы, списывалось до следующего раза. Следующий раз был не за горами. Пятница-то вот она, среде уже подмигивает.

И много было ещё с этой Милкой делов, пока не случилось полное какое-то из-за неё безобразие. На уровне чуть ли не главка, куда Нонну таскали. А она потащила за собой Милку. И не напрасно. Милка там в кулуарах покрутилась минут пятнадцать, Нонну дожидаючись, и вопрос отпал сам собой.
 
Замуж Милка вышла за ихнего главного. Ой – ёй – ёй, какой начальник! Говорят, уже внуков от него имеет. Правда, сам он не очень уже здоров. Но за счастье платить надо.
Вот оно – влияние личного обаяния на ход истории.




ЛЮБИТ – НЕ  ЛЮБИТ.
Мой кот, Яша зверь необычайной красоты и притягательности. Хорошо воспитан, аккуратен, вежлив и не то, что не злоблив, а,  напротив, бесконечно добр. Он деликатен, покладист, не любит громких споров. Он и сам-то почти не мяукает, а там, чтобы шипеть или, не дай Бог, царапаться – об этом даже и думать не моги. И никакого горя я с ним не знала, пока он не вошёл в возраст.
 
Когда ему исполнилось девять месяцев, я его частично подвергла обрезанию. Муж был против такого варварства и кричал диким голосом про то, что это бесчеловечно и у кота инстинкты, и я – Гитлер в юбке. И так он кричал, пока я не сообщила ему, что Яшка пойдёт, как эксперимент, а за Яшей уже его очередь. Вы знаете – притих. И даже начал высказывания озвучивать, типа: конечно, его выпустим, он дорогу домой не найдёт, ключом пользоваться не умеет, а эти соседи – судороги, без документа и в подъезд не пустят. Это он намекал, что сам-то, дорогу домой знает и ключ у него в наличии. То есть Яшку, хрен с ним, под нож, а его не надо.

Провели операцию в хорошей клинике. Парень за вечер оклемался и вспоминать забыл, что ему там кой - чего отчекрыжили. И всё у нас пошло, как и было. Нежность за нами носилась из комнаты в кухню, из кухни в спальню.  Счастью не было конца. По утрам Яша целовал меня в глаза, и всходил новый, утопленный в нежности, день.

Но всё же гладко совсем не бывает. Мужчина.  И женщин любит до потери самоконтроля. И не какой-нибудь там бабник неразборчивый, а только, чтобы глазу было за что зацепиться. А уж как зацепился глаз, то он в любовь бросается, как с утёса в морскую пучину.  Но, повторю, не на всех он бросается, хоть по сути своей и мужчина. Но не бабник без разбора. И если дама ему не глянулась, он и голову в её сторону не повернёт. А если дама нарывается  и начинает  всякие там: «Кис- кис! Иди ко мне, моё золотко!», то золотко в недоумении слегка поворачивает к соблазнительнице свою красивую голову с вопросом в гибельном зелёном глазу: «На что же вы, мадам, надеетесь при вашей, пардон, невзыскательной внешности! Увы, мадам!» И уходит по своим делам.

Ну а если влюблялся, то стремительно и пылко. Как-то пришла племянница, Саша, и Яша погиб сразу. Встал перед ней зачарованным странником, тёрся, тёрся о её ноги и … уже на руках. И каждый пальчик у племяшки прикушен страстно и нежно, и вылизан. Но мужчина он достойный и не прилипчивый. Ритуал сотворил, всё про свою любовь рассказал и пропутешествовал в коридор. Там лёг на туфли любимой и замер на них, как сфинкс, до самого момента прощания. Там пошли уже опять круги, прощальные поцелуи. Короче, племяша была очарована, я – озадачена.

Но ночью я, лёжа с любимым Яшей, приводила аргументы в его пользу. Саша, племянница. Похожа на меня. Поэтому он и влюбился. И так под утро себя уговорила, что даже как-то стала собой немного гордиться. Так бы оно и продолжалось, если бы через пару - тройку месяцев не пришла ко мне на чай соседка. Женщина симпатичная, очаровательная даже, хоть на меня ни грамма не смахивает. Совершенно другая опера.

И начались брачные танцы. Яша ласкает, эта хохочет, просто бисером по кухне смех рассыпает, а я на подхвате: принеси – подай. Долго он там с ней влюблялся, потом прошёл в коридор и лёг на её сумочку, прихватив в охапку и ароматные перчатки любимой.
Конечно, меня он целует чаще и жарче! Да и ночи он проводит со мной! Но начались сомнения. Может так происходит только потому,что я всё время под рукой? А за той, желанной, которая сразила наповал, куда в след бросишься?
И опять же: кому он нужЁн с лотком своим благоухающим и завтраком  а ля рюсс». Подмороженная телятина, мелко нарезанная.  Только руками. Мясорубку не уважает. И кому нужны такие проблемы надолго?
 
Тогда получается, что кот почти, как муж. Обнимает, целует, а что у него в голове, какие – такие нимфы им владАют?  Женщине знать не дано. Но ни для кого не секрет, что коты умные, и уж, во всяком случае, умнее мужчин. И кот понимает, что ни одна из любовей не примет его навсегда. А если даже в минуту слабости и заберёт, то скоро вышвырнет вместе с лотком и, никаких тебе «а-ля рюсс»!  Элементарно вышвырнет, как вышвыривают мужчин эти жестокие женщины: с носками их вонючими и с хилыми пожитками. Потому прикидывается любящим му…тьфу, котом.

И вот в таких метаниях проживаю я последние восемь лет, то есть сразу, как вошёл Яша в возраст. Любит? Не любит? А может только за заботу и харчи? Как ему верить? Он, всё же, мужик, хоть и обрезанный. А им - то мы цену знаем!

«Клянусь, профессор, этот Яша… Я вам признаюсь, как на духу…»( М. Булгаков. «Собачье сердце»).







ОКНО И КОЕ- ЧТО ЕЩЁ.
Умному человеку никогда не бывает скучно наедине с собой. С этим я согласна, но не полностью потому, что я не полностью умная. Ну, как пегая собачонка – пятнами. Местами умная, а местами дура – дурой.
Я собралась вымыть окно на кухне, которое, заказывала не умным местом, а наоборот, потому у меня одна половина окна не открывается. 

Вот со всего размаху того места, которое у меня не самое умное, я залезла на стремянку, чтобы помыть окно с уличной стороны. Для этого надо высунуться из окна и повиснуть в воздухе большей частью  тела. Что я и сделала. Попытка была не очень удачной.
 В результате: окно не домыто, а я с трещиной в ребре сижу дома. Хорошо ещё, что выпала в кухню, а не наоборот.
Зато, образовался досуг. При тщательном анализе своих поступков и везений за последний год, я пришла к выводу, что умных мест у меня ничтожно мало. И загрустила. Захотелось общаться, разговаривать, рассуждать, искриться, чтобы доказать самой себе, что диагноз не окончательный.

Побежала к соседке. Не к той, которая сквалыга, к другой.  Попили кофейку, за жизнь поговорили, и я домой почапала.
А ведь стоит только нАчать! И вот только я присела к компьютеру после всех дел на кухне, ко мне рвётся соседка и даже не из нашего подъезда, а из соседнего. А ведь дом наш дружным не назовёшь, и все эти ходынки друг к другу остались в проклятом социалистическом прошлом. А тут, как эпидемия моей глупости.
Та пришла по делу деликатного свойства. Такого деликатного, что я растерялась, но кофе предложила. И вот сидим друг против дружки на кухне, пьём кофе, курим сигаретки, и она мне рассказывает про своего мужа, которого я в глаза не видела. Не встречался как-то он на моём пути. И рассказывает приблизительно так: «А мой, Гришаня, ну ты его знаешь, так он скотина ещё та!» И давай мне в подробностях, что, мол, он гуляет с какой-то старухой из нашего дома, которой обыскались уже на кладбище давно.

Вот был бы профком или партком, как раньше! Она бы вставила ему свечку! А я опасности не чувствую. Я вычисляю умным пятном своим, сколько же ей, молодайке лет, если она ещё помнит профкомы- парткомы и инструкцию по их применению?

Уже высчитала, что ей самой хорошо за полтинник, но помалкиваю, кротко молясь в душе, чтобы она свалила поскорее и избавила меня от подробностей, потому как дело уже до них доходить начало.
Ну, умная, так молчи, дура! Но я же не держу на кончике языка ни одну глупость. Я вам уже говорила, что у меня умность пегая. И я ей так со вздохом, мол, насильно мил не будешь, отпусти его с Богом.
И тут она как вскочит, как взвизгнет: И тут она как вскочит, как взвизгнет:
– Так это ты и есть? Точно! Я так и знала! Мне же говорили, что похаживает к бл..ди из соседнего подъезда, у которой муж в море ходит.
Мне бы оскорбиться и изволить ей выйти вон! А я почему-то начала оправдываться…Мол, мой муж всегда дома и ни в какое море не ходит, не сказать бы ещё хужЕй.

Тогда она обратно приземляется на диванчик и продолжает свои подробности. Я отпрашиваюсь в туалет. И из туалета звоню мужу в комнату по мобильному. Шёпотом прошу выкинуть какое - нибудь коленце и избавить меня от визитёрши.
Муж мой ум оставил на той же полке, что и я. Кричит мне, что ничего не слышит, и говори громче! Я в отчаянии отсоединяюсь и захожу обратно на кухню, Эта задрота уходить не собирается. Меня уже подколачивает.
 И тут в проёме кухни нарисовывается мой муж и спрашивает:
– Ты что хотела, Шунечка? Зачем ты мне звонила?
Я улыбаюсь и говорю ему, что я не звонила, мол, что-то ты напутал! Муж оскорблён и начинает доказывать, что я звонила, и тычет мне в нос мобильный. У нас идёт уже своя параллельная разборка.

Умным пятном я понимаю, что это путь к спасению и беру очень высокую, я б даже сказала, писклявую, ноту.  И изображаю, почти искренне, истерику на ровном месте.

Соседка уходит, и я начинаю плакать. Да так горько, что и не передать! Муж напуган и растерян. Надо сказать, что я женщина, хоть и пегая, но спокойная.

 А тут плачу и бормочу: «Дура! Какая я дура!». А умное маааленькое пятнышко подсказывает мне: «Поплачь ещё, немного, Шунечка! Об истинной причине не говори! Плач скорбно и загадочно, раз уж так случилось! Три – четыре дня дома будет тишь- гладь и Божья благодать!»
Один вопрос не даёт мне покоя: почему она пришла именно ко мне?
   








ЧТО БОГ ДАЛ.
Дом гудел как растревоженный улей. Семья металась по квартире, сталкиваясь лбами, постоянно налетая друг на друга и почти наступая на маленькую, к своему счастливому спасению, вёрткую трёхлетнюю Машку.

Лера раздавала советы, держа на руках полугодовалого Сашку. Муж, Никита критически в сотый раз оглядывал своего старшего сына, Тихона. Рядом крутился младший брат Тиши, он же старший брат Машки и Сашки, Венечка.
Семья собирала взрослого, почти шестнадцатилетнего Тихона, он же – Тиша, на первое в его жизни свидание. Тиша вёл в кино девочку из параллельного класса.

Это мероприятие считалось страшной тайной. Тайна эта мамой Лерой была доверена мужу Никите. Муж – глава семьи, и Лера просто не имела морального права скрыть от него это эпохальное событие. Родители были уверены, что тайна эта так и останется тайной. Они не учли, что в их семье есть девочка – женщина. Маленькая, симпатичная и очень смекалистая Машенька.
Да и Венечка давно заподозрил Тишу в том, что круг их общих с Тёмой увлечений сместился куда-то в сторону. Попахивало изменой. Разница в возрасте была большая. Целых непреодолимых шесть лет! Но компьютер сплачивал. Он их ссорил навеки и мирил на всю жизнь. Так что, значение новаций и всяческих гаджетов в жизни братьев трудно было переоценить.
Веня давно хотел сказать брату, что ему очень даже известно, какую такую сложную задачу он решает в компьютере, готовясь к очередной математической олимпиаде. И что он, Веня, даже  догадывается, как эту задачку зовут.
Но ссориться с Тихоном было себе дороже. Веня учился с ним в одной математической школе, но пока ещё не достиг таких успехов на поприще строгой поэтической науки – математики. И Тиша иногда снисходил, объяснял. Крайне неохотно, свысока, но всё же…
Больше толку было от спокойного и вдумчивого папы. Но с папой было сложно. Папа выдвигал немыслимые в своей жестокой необоснованности условия. Такие как, например, привести в порядок их с братом общую на двоих комнату. В комнате царил постоянный бедлам. Мама, конечно, производила в их комнате влажную уборку. Но открывать ящики их письменных столов?!  Наводить порядок в их  бесконечных «Лего»  и других развивающих играх – задача рискованная. Это всё равно, что открыть ящик Пандоры. Какой же нормальный человек на это пойдёт?
 
А с папой спорить сложно. Перед поступлением в знаменитую питерскую «Поповку», папа окончил не менее знаменитую «Нахимовку». И именно из неё вышел абсолютным аккуратистом. В его шкафу вещи висели, как солдатики, вернее сказать, матросики. Все полочки были в идеальном порядке. А на верхней из них, ещё имелась большая коробка с грозной надписью «КОНФИСКАНТ».
В коробку с пугающей фамилией « Конфискант» складывалось всё, утерянное мальчишками и лапочкой  дочкой, а иногда даже самой мамой.  Складывалось и закрывалось на маленький ключик. Дабы не вводить народ в соблазн.

И заполучить утерянную, но очень нужную, мелкую вещь было трудно, почти невозможно. Во всяком случае, мальчишкам. Маленький Сашка не в счёт. Он пока ещё не терял ничего. Только ел, спал и агукал.
Но для мамы были всяческие привилегии. Папа к ней имел слабость. А малая, Машка, то есть, вообще, была вне закона. Она вертела папой, как хотела.
 
А вот с Веней и Тишей папа бывал строг. Иногда даже папа, с лицом Джека - Потрошителя врывался в их комнату с ремнём в руках, извещал их, что в гневе он страшен! И начинал рубить со свистом воздух ремнём. И со зверским выражением лица, мастерски звякал пряжкой. Прочертив, таким образом, несколько кругов в воздухе, папа разгневанно удалялся. Экзекуция считалась законченной.
Мальчики затихали на время и брались за ум.  В том, что папин ремень никогда их не коснётся, они не сомневались, но… Потерять папино расположение и не видеть его весёлым и улыбающимся не хотелось никому. И начинались вялые потуги на построение новой упорядоченной жизни.

Но каждый день что-нибудь случалось. То малая ловила кого-нибудь из мальчишек на воровстве из холодильника её любимых творожков «Данон». «Данон» – это святое, это только для Машеньки. Но туда ныряли периодически Тиша или Венька. 
Машка производила ревизию.  Она ныряла с головой в огромный холодильник. Торчала только её круглая попка. Машки видно не было. Её вполне можно было, походя, по небрежности, захлопнуть в этом холодильнике. Захлопнуть и не заметить.
Считала она ещё не очень. Но глаз сразу подмечал недостачу! И включалась сирена. Объявлялся сбор и, под Машкин рёв, велось дознание. Ругались, обвиняли, оправдывались! Потом мирились, и Машка на Веньке каталась по всей квартире. Венька уличался чаще Тиши. Так что он служил Машкиным транспортом постоянно.
Ну, вот и Тихон почти готов к выходу в свет. Папа кладёт в его взрослый кошелёк большую красивую денежку, чтобы было на кино, мороженое, и на прочие приятности.
Мама стоит на изготовке с отпаренным пиджаком. Венька косит на брата ревнивым оценивающим взглядом. Машка даёт последние наставления:
  – Тиса! Купи деваське много –  пйимного мойоженого! – Машка назидательно выставляет вперёд пухлый указательный пальчик:
  – И не задничай,Тиса! Не задничай!
Наконец, красивый Тиша выбежал из квартиры, строго бросив на прощанье:
   – И никаких звонков! Никаких «где ты, сынок?» Буду в одиннадцать!
 Тихон уже спешил на встречу к метро «Бухарестская». Главное – не опоздать! Покупать цветы? Или не покупать. А не придёт? И будешь как дурак с букетом этим.

Лера, с Сашкой на руках, стояла у окна. К её правому боку  прижимался  симпатичный Венечка. За ним уже начали ухаживать девушки. Левую коленку обнимала Машка, которая уже была самим очарованием. На руках сидел неоспоримый красавец – Сашка.
Лера смотрела вслед уходящему в юность  старшему сыну и не могла понять: откуда в нём такая юнкерская стать? Такая дворянская красота?  И эта породистость? Да! Они с мужем были симпатичные ребята, но дети? Дети были ошеломительно –  неправдоподобно красивы. Лера оглянулась на мужа. Муж крошил окрошку и ни о чём таком не думал. Да и действительно! О чём тут думать? Что Бог дал, то и наше.




РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ТОРТ.
Я большая любительница под настроение сотворить на кухне что-нибудь этакое. И не подумайте, что я золотая хозяйка, из разряда тех, кто может наводить макияж, глядясь в бок сверкающей кастрюли. Не – а! Если у меня меланхолия, я яйца на сковородку не разобью.

 А тут, как-то было настроение, внутрях всё пело. И я забабахала торт шестислойный. В рот запихнёшь только, если он у тебя модный. Там значится так: каждый корж промазан. Один слой клюква и заварной крем, потом два слоя крема, потом клюква и заварной крем (два слоя), а потом взбитые сливки и всяческие украшения, шарики из клубники и листочки из манго. Красота неимоверная! Времени и полёта мысли вложено было немало. Причём, такие вещи я делаю, наглухо закрыв дверь кухни потому, что мой кот Яшка большой гурман и любопытная Варвара, я бы даже уточнила: Варвар!!!
На этой почве любовь у нас безоблачно – сложная. Так бывает. Поверьте моему жизненному опыту. Ну и чтобы не усложнять безоблачность отношений, двери во время изготовления шедевральных вещей держу закрытыми. Он, конечно, под дверью распевает мне романсы, суть которых сводится к тому, что он член семьи и буквально на минуту. Типа – водицы испить. И, мол, ты же знаешь, что я сладкого не ем! Но я его знаю, как облупленного.

И вот уже всё готово, только на пару часов отправить торт в холодильник, но, чтобы он не пропитался запахами посторонними, прикрыть пищевой плёнкой. А она у меня в шкафчике в коридоре. Ну, я и выскочила.  Секунда…. И передо мной картина. Яков лапами стоит в торте, если можно так выразиться, «по колено». Слизывает с торта сливки и одной, не утопленной лапой отбрасывает в сторону фрукты.
Я рванула, как на амбразуру, в надежде спасти свой кропотливый труд. Этот Яша, который по натуре полный Менелаевич, струхнул и ринулся со стола. Но он же завяз в торте по самое не балуйсь! И торт летит за Яшей на пол, и нежно укрывает его, как пледом, а тот из-под него выныривает и уже в ужасе ищет спасения и укрытия!

Я за ним в комнату, а тот шпарит по дивану, по креслам! Всё в креме, он весь почти альбинос. Но я его, таки, поймала. С ним в ванную, отмывать, он визжит, как резаный. Видимо решил, что топить! Литературу он знает и про Муму наслышан! А я в ярости. В голове только загубленный торт, засранная мебель и полы. Я его отмываю, но месть во мне кипит! Теперь отдельно про месть!

Раз в месяц я стригу ему ногти. Это процедура отнимает у меня разум и любовь Яши на некоторое время. Я подхожу издалека. Веду с ним беседы. Он отворачивает голову, принимает скучающую позу, как бы давая мне понять, что об этом не может быть и речи! Проходит пару дней, семья мобилизуется. Муж держит, Яша вопит, я стригу.  Он весь день со мной не общается, но поскольку парень он не злопамятный, к вечеру у нас всё АГИБЭБИ, до следующей стрижки.

А тут я хватаю его мокрого, одной рукой вылавливаю из ящика ножницы и в три(!!!) минуты состригаю без травм и сожалений все его десять драгоценных коготков. Вот что значит быть в полном затмении.
 Но к вечеру мы помирились. Он сидел у моих ног весь такой необыкновенно, сказочно пушистый и изредка бодал меня своей полу-породистой башкой. Говорила же: не злопамятный. Да! А торт мы соскребли с пола и поверхностей, и съели. Конечно, эстетическое наслаждение было утрачено, но вкус… специфисский!



ОСТОРОЖНО! ОРЗ!
Всю ночь Женя прокашляла и пропотела. Она крутилась с боку на бок, пока простынь под ней не превратилась в смертельную удавку.
Встала, переоделась в сухую ночнушку и пролежала без сна до самого рассвета, периодически колотясь в надрывном кашле.
Утром, спотыкаясь, прошла в кухню.
  – Я вызвала врача! – трагическим контральто пропела бабушка.
  – Зачем? У меня же нет температуры. Мне уже легче!
  – Не болтай ерунду. Придёт хороший врач! Не наш участковый. Он разберётся.
  – Что за врач, бабушка? Где ты его откопала? И как к нам могли направить не нашего участкового?
  – Давай не будем! Альтшулер прекрасный диагност. Надо что-то делать с твоими бронхами. Пусть он тебя прослушает.
Спорить было бесполезно. Но перед приходом Альтшулера бабушка заметно разволновалась.
   – Ты там не особо перед ним оголяйся! Он человек молодой, впечатлительный.
   – А как же он будет меня слушать?
   – Ну, я не знаю. Но веди себя скромно.
Женя вспылила:
  – Я его вызывала? Он мне нужен? Тебе взбрело в голову, что у меня больные бронхи! Ты вызываешь врача и требуешь, чтобы я его встречала в бронежилете!
 
В половине двенадцатого вкатился Альтшулер. Румяный как яблочко, в пушкинских кудрях. Сначала Женя показала уму горло. Эскулап недовольно щёлкнул языком и предложил приподнять рубашечку, что Женя и сделала.

Альтшулер прослушал её сверхвнимательно. Почему-то очень разволновался. Сказал, что у Жени ОРЗ, прописал микстуру и банки.
И быстро укатился восвояси. Голову, сердце и все больничные листы забыл у них вместе с портфелем.

Портфель обнаружили к обеду. Стали звонить в поликлинику, разыскивать этого, как определила его бабушка, « Шулера-Шмулера». Говорить, что врач забыл портфель со стопкой больничных ни в коем случае нельзя. Это понимала даже бабушка. Бабушка была изумительная просто. Но с ней в разведку… НЕ дай Бог! Ни один секрет не держала бабушкина художественно одарённая душа. Женя даже подозревала, что если бы не революция, заставшая бабушку гимназисткой, то та могла бы вполне стать Дюмой.

Положение усложнялось ещё и тем, что врач был чужой. Но бабушка провисела остаток дня на телефоне, говорила о какой-то Вере, которая разбавляет сметану кефиром, о своей невестке(чтоб её!), о чём угодно, только не о враче.

В течение этого вечера Женя узнала, что, оказывается, плиссированную юбку надо смочить в белке, а потом прогладить, в духовку надо поставить спёртые со стройки два красные кирпича. Тогда сдоба будет просто изумительная! Как из печки. А Татьяна Ивановна с шестого этажа попивает. Да! Да! Муж знает, но тоже попивает. Короче: кошмар!

Когда последние новости были разнесены, бабуля объявила, что завтра с утра придёт «Шмулер». Она, оказывается, передала ему через приятельницу, что Жене хуже. Она умирает. Бабуля три раза небрежно перекрестилась. И доктор с утра будет у них.
Какое коварство! Человек потерял документы, это грозит увольнением со службы, а может и дело пришьют ещё, а она, вдобавок, на него свежим трупом свою внучку вешает. Свинство страшное. Женя не знала, куда деться от стыда.

 Утром заявился рыжий, взволнованный Альтшулер- тире- Шмулер. Когда бабуля торжественно вынесла ему портфель, Шмулер изъявил желание посмотреть пациентку ещё раз. Осмотр был тщательным и затяжным.

И буквально через два месяца он забрал Женю из их с бабушкой квартирки, в придачу к портфелю.
Воистину: причудливо тасует жизнь свою карточную колоду!


















БОЛЕТЬ НЕ СМЕТЬ!
Дорогие друзья! Как лабиринтно – печально устроена жизнь. И как она зависит от наших всяческих органов, вернее от их состояния. Вот заболел человек. Он полон жизни внутри себя, но болезнь всю радость жизни спрессовала под ложечкой, в районе солнечного сплетения. Там, где ничего радостного не происходит.
И ты лежишь, как обрубок, и думаешь (это когда температура отступила), мол, балкон-то я вымою, расстелю там ряднушку сельскую, поставлю столик, креслица достану складные, и в гробу, в светлой обуви видала я тот Океян, до которого мне…

А сейчас я просто лежу себе, и ничего мне не надо. Ничего! И зубы чистить – зверство! И зеркала придумал злой гном! А я бы лежала и лежала. И где тот керосин, который, как утверждают друзья, прописан в моей попе? Но я лежу лежебокой и страдаю.
Кстати, у нас в Таллинне есть праздник (не официальный) – день лежебоки и Совы. Я не самая большая лежебока, но сова я первостатейная. Мне ничего не стоит помыть на ночь окна и перевесить занавески, вымыть во всей квартире полы и лечь спать.

Моя покойная бабушка (светлая ей память!) от таких моих привычек просто теряла разум. Она была чистым жаворонком, и мои привычки считала дурацкими. Не приветствовала. В выходной день, если она была не в духе, а я ещё спала, она гремела кастрюлями и сковородками так, что просыпались верхний и нижний этажи.

Если она была в одном из лучших своих расположений, то затевала на кухне спокойные хозяйственные дела, ходила тихо. Но до того времени, пока мой сын (её правнук) не заходил в мою комнату на цыпочках, не дыша, посмотреть на маму. Тогда бабушка влетала вслед за ним и кричала на самом верхнем регистре:
– Готэню! Шо за ребёнок? Дай уже матери отдохнуть в выходной день! И уже совсем истерически:
– Не буди маму! Я умоляю тебя, Коля, не буди маму! Я вскакивала, как ужаленная, начиналась куча –  мала, навстречу новому дню летели занавески, окна были прозрачными и праздничными, из кухни пахло пирогами. И начинался день, полный любви, ссор, обид и примирений! И это было счастье. Побольше вам таких дней, дорогие мои! И, пожалуйста, не болейте! Это такая скука! Пусть Господь охранит вас от хворей.






















ЗАЧЕМ ЛЮДИ ВРУТ?
Как-то мой маленький сын спросил меня:
– Мама! А зачем люди врут?
Я тогда была погружена в какие-то очень важные мысли и отмахнулась чем-то глупым и нравоучительным, типа: врут только плохие, а те, которые хорошие, говорят только правду, в особенности, маме.
Прошло много лет, и я стала задаваться тем же вопросом: зачем люди врут? Ну, там, ложь во спасение. Ерунда, конечно! Ложь всегда во чьё-нибудь спасение. От сумы, от тюрьмы, от ревнивого мужа, завистливых соседей. Мало ли во имя чего? Но врут!

Я врать не люблю. Мне это очень осложняет жизнь. Легче сказать, в крайнем случае, не сказать вообще. Сплетничать не люблю тоже. Не то чтобы там совсем или никогда. Всяко бывало.
Но чужую тайну берегу трепетно и строго. Просто принимаю её и несу ответственность за эту тайну. Даже если она уже раскрыта по не зависящим от меня обстоятельствам. Всё равно, делаю большие глаза и говорю:
– Да что вы? Неужели? Первый раз слышу!
Так что считаю себя вполне порядочным и верным человеком. Но есть одно «но»! Когда дело касается моих тайн, то их как бы и нет. Я всё расскажу вам сама. Всё, про что спросите и даже не спросите.
Про меня даже сплетничать не интересно. Никто вам лучше меня не расскажет про все мои косяки и грабли. Всё расскажу о себе. И чтобы душу облегчить, и чтобы смешно и интересно.

В результате этого – я сама себе первая врагиня и есть. Потому что для красного словца я себя не пощажу. И рассказываю историю, в    которой, скажем так, оказалась не на высоте, довожу е до полного абсурда.
Зато смешно – животики надорвёшь. Всё смеются, довольны, я в центре внимания! Что ещё надо такой жизнерадостной идиотке, как я?
Проходит время, возникает какая-то спорная бытовая ситуация и тут – я! Со своими советами и доброжелательностью. А мне говорят: «Чья бы корова мычала, а твоя бы, Софья Львовна, молчала!»
Я бросаюсь в обиду и недоумение, а мне объясняют, что я сама про себя рассказывала такое! И я пристыженно смолкаю.
Сижу и думаю: в чём феномен такого критинизма? Дешёвая популярность? Надежда на то, что люди сами разберутся, зная тебя, где правда, а где вымысел?

Нет! Не разберутся, а примут всё именно так, как ты рассказала. Так смешней, и не будет же нормальный человек сам про себя такое выдумывать? А если не полениться и учесть, что человек не совсем нормальный? Он доверчивый, и уверен в том, что, если вы ему улыбаетесь и говорите СЛОВА, то вы его любите.


 











ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ.
Ляля проснулась от того, что одеяла не хватало, потянула на себя противоположный край, но он оказался подозрительно тяжёлым. Ляля потянула одеяло энергичней, и из него выкатился взъерошенный пятилетний Сашка.
Опять перебрался под бочок среди ночи. Ляля, в принципе была не против Сашкиных визитов, но – бабушка!

Бабушка считала, что ребёнок должен спать в своей кровати. И, учитывая то, что этим летом с бабушкиных кровных сбережений Сашке было куплено взрослое, немыслимо шикарное кресло, бабушка обижалась и недоумевала.

– Сашка, вставай, в садик пора! – прошептала Ляля.
– Так у тебя же выходной, мамочка!
– Выходной у меня, а в садик надо тебе!– ехидно пропела Ляля.

И тут началось: и никуда я не пойду, и я хочу быть с тобой, и я скучаю по тебе, мамочка!
Поцелуи, уговоры, шантаж, слёзы. Но фокус не удался, мама сказала:

– Марш чистить зубы!

И несчастный разочарованный Саша поплёлся, заплетая ногу за ногу в сторону ванной комнаты.
В растянутой трикотажной пижамке, из которой торчала шейка, как пестик в колоколе и одно худенькое плечико, он был таким беззащитным и родным, что хотелось одного – прижать к животу его беленькую головку и не отпускать его от себя никуда: ни в садик, ни в школу, ни в армию, ни в женитьбу. Никуда и никогда! В другой день Ляля может, и дрогнула бы душой, но не сегодня.  Сегодня у неё большая уборка, мытьё окон, смена занавесок. Дел столько, что и не рассказать. На носу пасха. Завтра Страстная Пятница. А сегодня – Чистый Четверг.
Вот она сейчас закинет Сашку в садик, и начнётся вся эта предпраздничная работа. Бабушку она к этому делу подключала минимально по двум причинам. Во-первых, бабушка была старенькая. Бабушка Аня – это её личная бабушка. Сашина прабабушка.
А во-вторых, если делать всё по бабушкиным законам, то надо нанять человек пять прислуги. Анна Львовна прожила трудную жизнь, но требования к устройству быта возносились куда-то в область монархических привычек.
И чтоб бельё крахмальное, подсиненное, и окна протёртые нашатырём, салфетки в кольце, пироги в полстола. Ляля себе такого расточительного отношения к своему времени позволить не могла, и бабуля самоустранялась, изредка бросая в сторону стиральной машинки саркастическое: «Стирает она! Я вас умоляю! Замачивает и выплёвывает! Туды-сюды водою, а бы не воняло п…ою.Тьфу!»

Зато на кухне бабушка была королевой. Тут Ляля и не совалась. Бабушка священнодействовала, заодно сохраняя хиленький семейный бюджет их небольшой семьи.

 Жили втроём: Ляля, бабуля и Сашенька. Семья в общепринятом смысле считалась неполной.  Сашин папа с ними не жил. Он приходил в гости. Редко и непродуктивно. Но его принимали, бабушка вела с ним душеспасительные беседы, Сашка ему был рад. А Ляля?
Ляле он был давно и прочно до одного места. На данный момент её колотило в тенетах запретной любви к женатому человеку. Любви преступной с точки зрения бабушки и несчастной с точки зрения Ляли. Ляля прошлёпала на кухню к бабушке. Там, конечно же, терся Сашка, весь в варенье и сметане. Бабуля кормила правнука блинчиками перед ссылкой в садик и бросала на внучку выразительные взгляды.

– Ты посмотри в окно! Всё в снегу! Пасха у них! Это нормально, ты считаешь? Это весна? Это апрель? – бабушка опасно наступала с поварёшкой вплотную к Ляле.

– Бабуля! Я не синоптик, я логистик! Сашка! Я же просила тебя сначала почистить зубы, а потом завтракать! Неужели трудно запомнить?

– Оставь в покое ребёнка! Покажи мне эти правила, по которым запрещено кормить ребёнка перед садиком? Ему там целый день голодать. Бедный мальчик!

Бедный мальчик поплёлся в ванную с блином в руках. Ляля тяжело вздохнула, но промолчала. Для ссор с бабушкой была тысяча более веских и интересных причин.
Ляля быстренько сделала себе кофе и принялась за блинчики.

– Значит Сашеньке нельзя за стол, не почистив зубы, а тебе можно? – спросила мстительная бабушка.
– Бабуля! У меня сегодня сумасшедший день. Мне дорога каждая минута. Ванна занята.
– Дело не в этом, Ляля! А в том, что воспитывать можно только личным примером. А какой с тебя пример? У тебя же всё делается через то место, откуда ноги растут! Возьми со сметаной! Тоже уже светишься насквозь от своих романов. Но Ляля на конфликт упорно не шла, лавировала. Всё! Сейчас в душ, одеваться и мчимся. Сашку на санки и в садик. Ляля нырнула в ванную. Там, облокотившись на раковину, сладко спал её светловолосый мальчик. Весь в сметане, варенье и зубной пасте. Дальше уже шла ускоренная плёнка. Душ, свитер, брюки, Сашка, сапоги, пальто, куртка, санки. И вот уже Ляля оленем мчит своего сыночка в садик. А лететь буквально три двора.
Ляля летела и думала о том, что завтра короткий день. Потом выходные. В выходные из Питера приедет любимый, которого дружно ненавидят бабушка и Саша, а она любит, любит, любит!

 Вот уже и последний поворот, и санки неожиданно лёгкие… Ляля обернулась. Сашки в санках не было. Сердце заныло где-то в пятке. Ринулась обратно за поворот. Там на тропинке лежал Саша и спал. Рванулась к нему, схватила в охапку. Саша разлепил веки и спросил:
– Что уже вставать?
– Мы уже у садика. Проснись! – засмеялась Ляля.

Теперь быстренько в магазин. Купить всё, что приказала бабушка и галопом домой. Ляля ввалилась в квартиру с двумя полными сетками. Бабуля собиралась в гости к Лялиному старшему брату. Бабушка вовсе не была вредной.  Просто имела обыкновение говорить всё, что сползала на кончик её бойкого языка.
 
Она не умела беседовать внутри себя. Только в диалоге она расцветала, но по мелочам не вредничала. Она отлично понимала, что будет крутиться под ногами. Сегодня Лялина вахта, и бабушка ей мешать не будет. Ляля была рада, что любимая бабушка не станет ходить за ней с белоснежной тряпочкой и тыкать в нос преступно забытой пылью. Но за свободу всегда надо платить. Ценой свободы сегодня было приготовление обеда. Но за это…
За это бабушка на обратном пути заберёт Сашу из садика. Всё складывалось просто упоительно.
Начать Ляля решила с обеда. Сейчас поставим вариться говяжьи косточки, потушим свеколку, нашинкуем капустку, картошечка, лук, морковочка, и будет у нас борщ! На второе – котлеты с гречневой кашей и отполируем всё это дело молочком. Красота!

Всё в Лялиных руках горело. Пока томились овощи, было вымыты окна. Ляля мыла, готовила и пела. Для полного счастья к борщу не хватало чеснока. Но за чесноком к соседке можно зайти. Она запасливая. Скупая, с жадным ртом. Описать это трудно. Но какой-то особый прикус не оставлял надежды на широту души и способность делиться.  Но чеснока одолжит. Сама у неё пасётся постоянно. Но только с той разницей, что никогда ничего не отдаёт. Сквалыга, короче. Но соседей, как и родственников, не выбирают.
 Ритка, конечно, не подарок. Но терпеть можно, если бы не Риткин муж.
Там все прелести упакованы в одном человеке. И пьёт, и лентяй, и гуляет, и дурак.  Жены боится хуже геенны огненной, но натура перевешивает. И колотит его Ритка, и точит, и ищет. Находит, лупит и отмывает. Неделю за ней хвостиком походит, и опять прислоняется или к бутылке, или к какой-нибудь, как он говорит, «бабе потрясной».
А то и к обоим. Это у него называется «две в одном флаконе». То есть и баба, и бутылка.
Ляле от него спасу не было никакого! Она его опасалась и к Ритке заходила только, точно зная, что та дома. Когда он бывал дома один, то постоянно прислушался к хлопку Лялиной двери. Хлопок – значит, бабушка ушла в магазин или ещё по каким-нибудь ещё более долгим делам.

Только затихал лифт, отпустивший бабушку на волю, сосед начинал колошматиться в Лялины двери то за спичками, то за солью. Бабушка  всё про соседа понимала и всегда была настороже. Но есть же, ещё лифт, общий коридор, наконец, сам подъезд.

Если судьба их сталкивала в узких коридорчиках, Витёк терял голову. С рычанием бросался на Лялю и брызгал слюной, типа: «Золотко! Дай хоть потрогать»! Получал коленкой в то место, которое у него чесалось, с отчаянием выпускал из рук желанную Лялю, но обслюнявить успевал всегда.

Ляля уже выгружала стиральную машинку, когда сквозь прозрачное стекло кухни увидела Риткиного Витьку. Он шёл в широкой яркой куртке, с плоским чемоданчиком в руках, похожим на этюдник.  В берете, скрывающем его раннюю лысину. Слегка выпивший, но  художественный беспорядок в одежде  уже присутствовал – этакий  сомелье на фрилансе.
 
 Это было только начало трёх или пятидневного запоя, в зависимости от расторопности Ритки и от содержания этюдника. Но керосиновая тропа уже проложена. Бутылка беленькой и пара пива там уже точно есть.

Ляля пропылесосила квартиру, вытерла пыль и уже развешивала на балконе бельё. По дорожке к дому тяжёлой артиллерией продвигалась Ритка: сумка на колёсиках, две авоськи, ридикюль под мышкой. С трудом подняла голову к окнам, кивнула. Ляля решила – самое время сбегать за чесноком.
Дала ей пять минут форы на разгрузку сеток и зашла, что называется из двери в дверь. А там – сосед в полной боевой готовности. Оказывается, жена только сбросила сетки и помчалась дальше. Лошадь ломовая!

Он с разбегу на Лялю и наскочил. Ляля, как всегда отбивалась и хохотала. Хохоча, вывернулась и юркнула обратно к себе в квартиру. Клацнула замком, похохотала ещё чуток и, думать забыла.
Ни обидеться, ни оскорбиться она не могла. По одной простой причине: она не видела в нём мужчину.

В половине пятого пришли бабуля с Сашей, долго и уважительно вытирали ноги в прихожей. Оба были в каком-то мечтательно –влюблённом состоянии. Нежность летала за ними из коридора в ванную, куда они пошли мыть ручки. Потом из ванной в комнату, где они переодевались.

Ляля на кухне сервировала обед и прислушивалась.
– А ты мой самый любимый мальчик на свете! – выпевала бабушка.
Сашка переспрашивал ревниво, недоверчиво:
– Самый - самый?
– Ну, я же тебе сказала! Что ты как дурачок, переспрашиваешь? – вспыхивала политически не грамотная бабушка!
– А говорила, что любишь! Говорила?! Говорила? А сама? Дураком! – Сашу уклонения бабушки от курса не устраивали.
– Пошли, мать уже суп разливает!
– Мать нельзя говорить! – мстительно кричал Саша.
Бабушка срочно включала дурочку:
– А что отец, что ли? Ты, Сашка, ещё маленький! Ну, пошли! Ну что ты дуешься?

В кухню вплыли, балансируя на грани любви и полного разрыва дипломатических отношений. Сашка вдруг возжаждал крови! А бабушка, напротив, ссориться не хотела.
Бабуля хотела вкусно покушать и подремать у телевизора. У неё сегодня был день отдыха. Отдых её безумно утомлял.
Но обедали, как всегда, весело и немного скандально. Бабушка рассказывала, как её принимали у старшего внука. Какая у него почтительная жена! При всей своей внешней лояльности, Анна Львовна вворачивала в Лялю маленькие шпилечки.

– Чтобы у неё когда-нибудь хоть где-то соринка или крошка какая-нибудь?! Или, того хуже – бельё не выглаженное! Да, ни Боже мой! А ко мне как почтительно:
– Что вам положить, Анна Львовна? А не хотите ли чайку?
– Мама работает и устаёт, а тётя Ира сидит дома и жопу отращивает!
– Саша! Что за разговоры? – взметнулась испуганным воробышком бабушка. – Где ты слова такие про жопу слышал?
– Ты сама в тот раз говорила, что она сидит дома, жопу отращивает, а дядя Игорь вкалывает как проклятый.
– Я говорила? Я такое говорила? – взвизгнула бабушка. – Да ты что выдумываешь?
– Ничего я не выдумываю. Ты их любишь, а нас с мамой не любишь. И меня сегодня и дураком, и всяко!
– Ляля! Кого мы вырастили, Ляля! Он нас зарежет когда-нибудь ночью!
– Ну, так уж и зарежет. А ты тоже, бабуля, знаешь, какой Сашка ревнивый и дразнишься!
Назревал скандал.
Умная бабушка перевела стрелки просто и гениально, сразу убив двух зайцев:
 – Ляля, у меня в холодильнике тесто на беляши и фарш! Давай сейчас быстренько накрутим беляшей. Это же моментальное дело!
Саша, только что с трудом выторговавший себе полчаса за компьютером, подозрительно быстро заторопился на улицу.
Беляши! Это такое блаженство! Но есть их дома, мимо двора и друзей – преступление! Самое приятное в этом деле, подбежать к дому с мальчишками, поднять голову вверх и крикнуть туда, в высь их третьего этажа:
– Мама! Мамочка! Брось нам беляшей! Мы кушать хотим!
И ждать, затаив дыхание. Вот мамина тонкая фигурка склонилась над эмалированной миской с беляшами. Мама щедро набивает ими прозрачный пакет. Вот уже подходит к окну, открывает…и, ап!

Прямо на них падают ароматные румяные беляши! Вот эта минута, пока развязываешь пакет, выхватываешь из пакета румяные пирожки, и они прокатываются во рту блаженством – это и есть счастье!
 После трапезы с друзьями Сашка подозрительно быстро прибегает домой. И вся их полная-неполная семья усаживается у телевизора.
К вечеру у Сашки заметно упало настроение. Когда Ляля укладывала  вымытого и ароматного сыночка в раздвинутое в длину   королевское кресло, он безнадёжно посмотрел на Лялю и спросил:

– А  что, дядя Серёжа приедет?
– Ну, приедет! Саша! Почему ты так к нему относишься? Он же тебя не обижает, подарки нам привозит.
– Он, мамочка, противный!
– Ничего он не противный, не выдумывай, Саша! И не могу же я оставаться одна?
– А ты и не одна! У тебя я есть и бабушка! – Саша начинал заводиться:
– Ты нас не любишь, а любишь своего Серёжку противного! – и уже на самом высоком регистре затянул: – Противный! Противный! Я его ненавижу! Ненавижу!
– Подвинься, я к тебе лягу! – Ляля перекинула своё лёгонькое тело через боковую спинку кресла и зарылась лицом в Сашкину шейку. Они ещё долго возились, шептались на своём птичьем языке, пока Сашку окончательно не сморило.
Ляля перебралась на свой диванчик, но сон отлетел, как и не было. Остались только   приятная усталость и развороченная душа.

И Сашка прав, дерьмо этот Серёжка с его вахтовым графиком. И противноватый! Жадина! Забил весь Лялькин холодильник чёрной икрой, потому что она у него ворованная, а Лялька третий год в одних сапогах бегает. У них только видимость одна. Подошва тоненькая, как картонка. Лялька зимой чувствует себя как Зоя Космодемьянская –  «босиком по снегу».
Ей не икра нужна, а сапоги новые и пальто. Что он не видит этого? Да и Сашка икру не любит в силу незрелого возраста и воспоминаниях о рыбьем жире. Бабушка икру этого «бонвивана» принципиально не ест. Ночью только, контрабандно давится.

А она молодая, красивая! Даже бабушка это признаёт! На неё парни восемнадцатилетние заглядываются! Что она нормального мужчину не встретит? Чтобы Сашке нравился, бабушка приняла! Ей двадцать четыре года! Да она юница!
Утром, конечно, опять проспали. Всё как всегда! Вылетели из квартиры с санками, а там серая жижа, капель! Санки оставили в коридоре подъезда. Помчались в садик.

Ляля раздела Сашеньку, повесила аккуратно в шкафчик с ёжиком на дверце курточку, брючки, поставила сапожки. Сашка стоял к ней в пол-оборота и создавал видимость поверхностного знакомства. Тоже жук ещё тот!
Ляля наклонилась к нему и шепнула в розовое ушко:

– Пароль прежний: противный не приедет!
– А что, не отпускают с работы?
– Не нужен он нам!  Совсем не нужен! Втроём праздновать будем!

Сашка поднял к ней растерянное счастливое личико и жарко зашептал в ухо:
– Мамочка! В тебя обязательно влюбится настоящий принц! Ты такая красивая! А на принца я не буду противным обзываться!
– Ну, ладно, всё! Ты мне всё ухо обслюнявил! Я побежала.

На работу, конечно, Ляля опоздала. Не так чтобы вызывающе, но слегка.  Все сидели на своих местах, впялившись в мониторы и щёлкая мышками.
Работали, лениво переговаривались. Пять женщин на двадцать квадратных метров. Многовато. Но жили дружно. Вредной была только Светка.
Она была старше Ляли почти на шесть лет.  Осенью отпраздновала тридцатник, но замужем не была ни разу. И ей туда очень хотелось.

Она была глупа, злоблива и имела привычки " фам фаталь". Но, учитывая закатный девичий возраст, в поисках женихов широко закидывала невод, скорее даже – двойной бредень. Знакомства в интернете и посещение светских тусовок.
Ляля её не любила. Светка была груба и амбициозна. В пылу ссоры легко могла козырной картой выкинуть чужую тайну. Лялю недолюбливала крепко за красоту, лёгкость нрава и всеобщее обожание мужчин.
 И Ляля её не любила и опасалась. И не одна Ляля. Светка имела тенденцию поучать и унижать всех. И конторские барышни постепенно накипали злобой.
Если бы Светка была просто обычной хамкой, то Ляля если бы даже не приняла, то хотя бы поняла её. Человек дурно воспитан, тонкого обращения не понимает. Что делать? В жизни такое случается на каждом шагу.
Но когда Светке что-то нужно было от Ляли, она превращалась в сладкую манную кашу, и вся была – доброжелательность и деликатность.
 Вот этой двойственности Ляля ей не прощала. Она всегда помнила, что Светка – гюрза в кроличьей шкурке.
И вот сейчас эта гюрза подползла к Ляле и на всю комнату спросила:

– А где ты вчера была, Лялька? Вчера же Чистый четверг был, люди дом в порядок приводили, а ты?
– А я тоже дом в порядок приводила! – по - пионерски отреагировала Ляля
– Я окна мыла, стирала, убирала, обед готовила, беляши лепила!
– А куда Золушка вечером ходила? После того, как два мешка чечевицы перебрала?
В комнате повисла странная тишина. Даже клацанья мышек слышно не было!
– Я из дома не выходила. До вечера крутилась!
– Так может сам принц в гости приезжал? Ну, скажем там, из Парижа какого-нибудь?
Ляля почувствовала, что пунцовеет лицом.
– Да, отстань ты от меня! Сказала же: дома была! – огрызнулась Ляля.
– Дома? А это бабушка тебе поставила? – Светка провела острым ноготком по Лялиной шее.
О, Боже! Ляля метнулась к зеркалу. На шее, ближе к уху синел и переливался фиолетовый засос! Что? Откуда? Ляля в жизни засосов на себе не носила! Витька! Негодяй! Свободный художник на пленэре! Сволочь! Позор! Вот тебе и хозяйка, и мать, и порядочная женщина!
Репутация летела куда-то к чёрту! Да плевать! У неё Сашка! Бабуля! Что ей эти дурочки офисные? И Светка эта! Лялька чувствовала, как четыре пары глаз прожигали спину. Она тяжело вздохнула и на выдохе выдала:
 – Ну и мужики блин! А ещё бизнесмен! " Люблю, куплю, улетим"! Миллионер вшивый! – кокетливо вздохнула Лялька.

– Ну, ты и тихушница! – завистливо протянула Светка.– А ведь мы ничего о твоей личной жизни не знаем!
– Ой, спать хочу – не могу! Ни минуточки не спала! Я – в бар, кофе пить. Кто со мной? А личная жизнь Она или есть, или её нет! Тебе ли не знать, вековуха ты наша?

Тишина дрожала и слоилась в воздухе рабочего кабинета. Торжественная и простая, как три рубля, тишина всеобщего отмщения.
И странная вещь – однажды поставив хама на место, ты как-будто взращиваешь в себе способность отвечать ему на понятном для него языке. Для этого не обязательно менять что-то в своей душе, достаточно дать команду мозгу: «Не сметь меня унижать! Не позволю!».

Пасхальные праздники прошли весело и хлебосольно. В маленькой квартирке собрались все Сашкины друзья. Играли в «Монополию», купленную Сашке после строгого урезания бюджета.

 А через неделю, забирая сыночка из садика, Ляля зацепила взглядом у садиковой калитки знакомую машину с ленинградскими номерами. И сердце сжалось от предчувствия тоски, которая её обязательно накроет при озвучивании ею приговора, никому не нужному икорному барону. Но это уже были мелочи. Опыт общения с хамом ей подарила Светка. И спасибо ей, вековухе несчастной.





СОРОК ГРАДУСОВ ПО ЦЕЛЬСИЮ.
Опять о Киеве. Но это уже «Русановка», она же «Березняки». Эти районы на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Как города в Израиле. Перешёл улицу, и ты уже в другом городе. Но я отклоняюсь.

Опять, конечно, жара несусветная. Сорок пять в тени. Про солнце не будем. Выдержать это всё трудно не только физически, но и морально. Вот представьте: полководец, тонкий стратег, собрался покорить город. Он в город-то вошёл, а там у него случился отказ всех орудий. Ну, вот такая клюква с ним приключилась.

У меня случилась та же оказия. Ни тебе глазки подкрасить, ни пудра, ни румяна – ничто не может быть брошено в бой. Всё стечёт с тебя грязным ручьём за три минуты. Наряды, привезённые почти с Запада, здесь просто не поймут. Они здесь почти зимние.

И вот ходишь не накрашенная, простоволосая, почти босиком, в маечке с чужого плеча, и в юбке с чужой попы. Попа не совсем, конечно, чужая – подругина. Но некоторые неудобства есть. Подруга выше меня ростом, по этой причине я на юбку иногда наступаю, упасть не успеваю, всегда кто-нибудь подхватит.

Ни тебе чёлочки. Ни губок алых – НИЧЕГО! Когда становится совсем невмоготу, я обвязываю мокрым тонким шарфом свою бедовую голову. Получается что-то вроде чалмы. Но мой высокохудожественный вкус хочет хоть какого-то замещения праздника. И рука художника (меня) вывязывает из концов шарфа кокетливый бант надо лбом.
И вот в таком виде, в салатовой марлёвке, в жёлтой майке, в босоножках из цветных полосок, в ядовито- зелёной чалме, с бантом надо лбом и в огромных тёмных очках, я выхожу из дома и чалю на базар, он же рынок. Сумасшедшая старуха, оставленная без присмотра. Все на работе. В другую бы погоду только бы меня увидели, но жара выкрутила руки и чётко обозначила границы моих притязаний.

Там я прохожусь по рядам, теряюсь в лабиринтах, по сто раз подхожу к одному и тому же продавцу. Я их не запоминаю. Зато они меня запоминают сразу и, боюсь, навсегда. Куплю того – сего, потрогаю, полюбуюсь, но предчувствуя приближающийся солнечный удар, ползу в сторону оазиса, то есть к кафе с одноименным названием.
Там меня уже тоже знают. Если я пришла при чёлочке и в белых брючках, то мне подают кофе. Но если я в чалме… Если я в чалме, то дело моё – швах, и мне подают молочный коктейль.

Так что здесь меня запомнили тоже. И у них я тоже сошла за сумасшедшую. Внешний вид плюс щедрость. Кстати, щедрость – один из признаков помешательства. Кофе стоит двадцать четыре гривны. Я плачу тридцать пять. Коктейль стоит двадцать восемь гривен. Я плачу сорок или пятьдесят. Смотря, какие бумажки в кошельке попадутся. Но я окружена вниманием, дружеским участием и «непременно приходите завтра, мы вас будем ждать»!
Но я не совсем сумасшедшая. Я ещё умею считать. В Таллине чашка кофе в такой кафешке стоит около трёх евро. Учитывая курс – это девяноста гривен. Про коктейль и говорить нечего. Он потянет за сто гривен. Так что я «сорю деньгами» с умом.

Сегодня у меня тяжёлое утро. Я в чалме и очках. На сердце маленькая зелёная жабка в цвет к чалме. День рождения любимой подруги. Празднуют на работе среди бонз редакции «Наукова думка».  (Научная мысль). Меня не взяли. То есть, книгу мою взяли, а меня не позвали. Я сделала вид, что мне всё равно, но обиделась. Не сильно так, но всё же...
С другой стороны, там коллеги, которым может не понравиться мой взгляд на некоторые вещи, может я, что ляпну сдуру. Да мало ли что? Хотя я не из буйных. Я тихий такой, милый шизофреник. Но, как говорится: «Я молчу, молчу, а наеду – не спущу!» Но для этого надо очень постараться. А если сидишь тихо, не умничаешь, меня не перебиваешь, согласно головкой киваешь, я не трону! Да ни за что в жизни!

Да и ладно. Поскольку светские приёмы отменила жара, после холодного душа я решила пройтись на рынок. И тут звонит Томуся с работы (знает кошка, чьё мясо съела) и сообщает, что часам к трём дня – не раньше, ко мне собирается Светочка со Сталинки. Для тех, кто не смотрел первую серию: моя соседка из коммуналки на Чоколовке, дочь легендарной тёти Маши и сестричка моей покойной подружки Наташи.
А в доме пекло, на лоджии пекло, кухня как парная. Я немного прибрала разбросанные вещи, проверила холодильник – всё в ажуре, но надо сходить на рынок, что-то подкупить и убить время. А пока нужно срочно проветрить кухню. Может, посвежей будет чуток. Я включила вытяжку и пошла на свою любимую лоджию (она же моя спальня, читальня и будуар). Только не думайте себе там за какое- нибудь ущемление прав! Ни Боже мой! Я сама её себе отвоевала. Там хоть на пару градусов прохладнее, и ночью можно уснуть. В квартире спать невозможно.
Сколько я там кофе пила, сигаретку курила, думы гоняла? Не знаю. Но в кухню я вошла, как в преисподнюю. Всё пылало жаром. Я не осторожно тронула плиту, волдырь на пальце вздулся, как по волшебству! В секунду!
Мама дорогая! Я включила вместо вентиляции духовку! Вот юродивая, она и в другой стране юродивая! Я заметалась по кухне, палец в растопырку, духовку открыла, а там кипит и пенится бутылка водки « Хлибный дар». Как я всё проветривала, охлаждала в мокрых полотенцах водку – это просто оптимистическая трагедия! Но я справилась. А пальчик? Ну что пальчик? Заживёт.
Странное явление: водка закупорена, остыла, не взорвалась в огнедышащей духовке, но осталась её ровно половина. Мне стало неудобно. Ещё подумают – отпила.
Это одна из причин, по которой я позвонила Томе на работу (в разгар их развратных посиделок без меня) и всё ей сообщила. Конечно, пошли охи, ахи и уточнения про водку. Типа: почему половина, если бутылка закупорена?

Тут я совсем расстроилась. А время только двенадцать дня. До Светочкиного визита ещё три часа. И пошла я болтаться по району. Базар, магазинчики тряпочные. Цены на тряпки как у нас. И похоже, от одного и того же поставщика. Глянуть особо не на что. Да и кто будет мерять, переодеваться в такую жару? Глазом повела. Духи понюхала. Одни даже купила. Дешевле, чем у нас, но не поручусь, что оригинал. Хотя по цене обязаны бы быть оригиналом. Да кто ж их угадает? Из Парижа они или из Шанхая?
Зашла в кафе «Оазис», конечно. Выпила коктейль (для разнообразия шоколадный), покурила и почапала к дому. Чтобы под душ, порезать там рыбки, колбаски, сыру и Светочку ждать. Только за угол дома захожу, а мне навстречу Светочка! Такая ладненькая: загорелая, под мальчика стриженая, симпатяга такая! Вылитая Маша молодая и Наташка моя, одновременно.
А ведь это, наверное,Томуся её высвистала для меня, чтобы мне не было одиноко! Подлизалась зазнайка! У нас впереди целый день, целый вечер! Мы одни во всей квартире! Влетели, скинули с себя все лишние тряпки. И полуголые бегали из кухни на лоджию: кофе, бутерброды. Всё своё. Хозяйского не брали. ПРЫНЦЫПИАЛЬНО! Лягушонок всё же ещё не разжал лапки, не отпустил сердечко.

Когда с закуской было покончено, до меня дошло, что кроме кипячёной водки, в доме ничего про выпивку нет! И я стала наяривать по телефону Томусе. Ну, чтобы ей жизнь не казалась мёдом. Можно было бы спуститься в магазин, но кто будет одеваться? Кому это надо? Сейчас она, Томка, нам всё расскажет! И она рассказала, где, что и сколько.
Этот вечер и сейчас со мной. Это когда душа в душе растворяется. Когда тепло от человека рядом окутывает тебя таким плотным и надёжным кольцом, что ничего не страшно! И в жизни всё правильно расставлено, и всё будет хорошо потому, что иначе и не может быть!
Ну, мы, конечно,Томусе звонили ещё раз… Она пробовала бороться, тогда я пригрозила ей кипячёной водкой. В том смысле, что мы её оприходуем. Но она у нас девушка правильная, она нашей погибели не хотела. И сдала нам ещё одну, просто потрясающую долгоиграющую, схоронку.
Просидели до полуночи. Уже Томуся с мужем вернулись домой. Мы их великодушно приглашали к своему столу, но Томуся предпочла, приготовить нам свежую закуску и оставить вдвоём.
Светочку отправили на такси к ночи. А утром я уже должна быть у них на Сталинке. Проводили Свету, разбрелись по своим местам. Было так хорошо, и водка кипячёная не пригодилась. Так и доживу уже, наверное, и не узнаю: можно ли пить кипячёную водку?
Я ещё долго всматривалась в июльское жаркое чёрное небо Киева. Всматривалась и думала о том, как перепутаны наши жизненныепути? Почему часто рядом чужие и ненужные, а где-то за тысячи километров живут люди одной с тобой крови?
Отчего иногда сердца поют, как птички: «Чья ты, чья ты? Ты – моя»?

ЗЕРКАЛО.
Вы обращали внимание на то, как по - разному люди относятся к своему отражению в зеркале? А за этим очень интересно наблюдать. Конечно, когда есть на что посмотреть, так глядела бы, не прерываясь ни на обед, ни на ужин. А если смотреть не на что? И при взгляде слезу вышибает. Тогда как?  Маша молодая была. Не задумывалась. Она смотрела на своё отражение в какой-то волшебной очарованности. Окружающие это замечали, и им это было неприятно. Подумаешь, цаца! А она пребывала в диком упоении. Однажды учительница по физике спросила:

– Маша! Ну что вы там увидели такого? Сейчас же уберите зеркало! Иначе я вам обеспечу в четверти двойку, потрясение превысит ваш теперешний, кстати сказать, не совсем обоснованный восторг.
А Маша не могла понять, как можно наглядеться на такую красоту? И что такое двойка по физике, когда есть такое лицо?
Жизнь внесла коррективы в понятие о красоте, да и отражение в зеркале уже не было таким упоительным. Маша стала спокойней и самокритичней. Но! Её всегда интересовало то, как реагируют на себя люди со стороны, рассматривая свои фото или вглядываясь в зеркальную реальность.

И она поняла одну интересную вещь. Влюблённость в себя начинается не с зеркала. Она начинается с личной, интимной влюблённости человека в самого себя. Однажды она наблюдала, как смотрится в зеркало одна, ну очень некрасивая женщина. Женщина любовалась своим отражением. Поворачивала лошадиную голову то влево, то вправо. А морда была такая, хоть под уздцы бери! А вот женщине нравилась! И она получала эстетическое удовольствие. А хорошенькая Ирка из параллельного потока смотрела в зеркало строго и требовательно! И нос курносый, и губы слишком пухлые, и ямочки эти… А ей хотелось быть строже и значительней. И потому её совершенно не устраивало то, что демонстрировало зеркало. Она видела себя другой.
 
Был один парень, так он просто готов был впрыгнуть в само зеркало, чтобы прямо из него руководить собой, смотрящимся в это зеркало. Чтобы и бицепс предъявить, и лицо грозное, мужественное, и набедренная повязка спадает почти, и всё спрессовано в один яркий победный миг.

А как нас смотрят с фотографий всякие значительные личности? А фотография, то же зеркало, за исключение тех случаев, когда тебя папарацци щёлкают, и ты об этом не знаешь. Но это другая история. Депутаты особенно! Мать их так! Лица значительные и очень глупые. Но они этого не видят. Они видят только пиджак и депутатский значок на нём. А что глазок на лице мало – они не видят. Они есть, но мелкие, и потому их мало.

 А девочка годика два-три? Для неё это не она в зеркале, а новая вселенная. И надо же её обследовать. Что это за ушки такие смешные? В стороны накрахмалены? И ещё реснички настоящие, почти как у куклы Даши? Девочке не суждено ещё предугадать, что за туманной гладью амальгамы её ждёт взрослая нелёгкая жизнь красивой женщины. Она видит только своё смешное отражение, а что за этими смешными ушками и вздёрнутым носиком? Она этого не знает. И хвала Господу, что не знает. Всему своё время.




САРАФАН ОТ МАШИ.
Мы сидели в уютной комнате на бывшей Сталинке, ныне Голосеевке и изнывали от жары. За бортом – плюс пятьдесят, сорок пять в тени. Я мечтала повеситься, но не было сил. Искать верёвку, залезать на вчерашний праздничный стол и закидывать петлю на потную шею? Не эстетично. Опять же – людЯм не в радость.
В комнату интеллигентно подкашливая, вошла Маша. Мария Павловна восьмидесяти семи лет от роду. Соседка по киевской коммуналке моего детства. Портниха, что называется «от Бога», мать троих детей.
Старшая – Наталья, моя подруга и наперсница была взрослее меня на целых пять лет. Когда тебе четырнадцать, эта разница кажется длиною в жизнь. В чужую, рядом проистекающую интересную и наполненную тайнами и захватывающими интригами, взрослую жизнь.
– Сейчас донечко моя, Светочка нам сделает завтрак, а мы с тобой посмотрим альбом. Ты вчера очень хотела…
Боже мой! Это же было вчера! Вчера я и на луну хотела, и во все тяжкие могла пуститься, а сегодня я хочу в Антарктиду, к пингвинам, к белым медведям!

А альбомы никогда не любила смотреть. Там, по обыкновению, цепляется фото за фото, выплывают какие-то мутные родственники родственников конкретных, и начинается целая сага о чужой, не интересной тебе жизни. А ты сидишь с интеллигентным, натянутом на пяльцы лицом, и изображаешь внимание и заинтересованность.
Но Маша, Мария Павловна, стоила того, чтобы доставить ей такую маленькую радость, как просмотр её прошлого, запаянного в альбом. На моё сердце опустилась грустная покорность, и Маша зашелестела страничками альбома. И замелькали знакомые, родные лица.
Вот моя Наташа, которой нет уже много лет. Всю жизнь она прожила и проработала для людей. И днём, и ночью скорая мчала её через весь город к тому, кто остро нуждался в спасении и защите. А к ней самой никто не успел примчаться и спасти. Никто не заставил биться вновь, остановившееся сердце моей Наташи. Она умерла совсем молодой.
Дядя Юра, муж Маши. Вот он в полном цветении своей мужской красоты и любви к миру, к дому, к Маше, к детям. Он тоже рано ушёл. Со следующей страницы на меня смотрят младшие дети Маши: двойняшки – Дима и Света, младшие брат и сестра рано ушедшей Наташи.

Они родились, когда мне было одиннадцать лет. Я помню их ещё совсем крохами, ползающими по нашей коммунальной квартире. Димы нет уже больше года. У Маши осталась только Светочка. Маше повезло – дочь живёт с мужем и сыном в соседнем подъезде. Живёт на два дома и везде успевает.
А потом калейдоскоп фотографий замелькал родными полузабытыми лицами. Но я поняла, что помню всех, а многие уже стали прототипами моих рассказов.

Время пролетело не только не скучно, оно пролетело счастливо. А потом меня сморила жара. Я уснула, проснулась уже обладательницей прелестного сарафана из настоящего,  «тогдашнего» льна. Я с удивлением и тоской смотрела на прелестный сарафанчик, сшитый Машиными руками, и понимала, что всё это великолепие не для меня. Я просто не влезу в такую изящную вещь. А вещь манила и вползала в сердце.

По настоятельному требованию семьи я рискнула облачиться в это великолепие. И оно неожиданно и волшебно приняло меня тютелька в тютельку. Я смотрела на себя в большом зеркале и открывала в себе новую женщину. Женщину с фигурой! А ведь я ещё вчера считаласебя женщиной с фЭгурой, как любила говаривать моя покойная бабушка.
А тут такие чудеса! Ни тебе изматывающих измерений, примерок, ни булавок – ничего, кроме гения мастера! Белый сарафан на изящных бретельках. Мелкие цветы по белоснежному полю. А по краям лифа и юбочки шестиклинки – скромные праздничные букетики. И больше ничего! Только гений мастера по имени Маша.
А жара всё надвигалась и надвигалась. Вечер не приносил долгожданной прохлады, но, когда сердце переполнено предчувствием очередного счастливого вечера, даже жара как-то отступает.

Пришла Светочка. И мы снова накрывали стол. Кстати, Светочка научила меня делать форшмак, почти как у моей бабушки. Просто, быстро и вкусно! К вечеру должны были подтянуться новые   – старые вчерашние силы: подруга детства Томуся, Машенька – дочка покойной Наташи и её же внучка – Кирочка, Юлик, сын Светочки и его друг Максим, он же – сотрудник Томуси.

С Юликом и Максимом я познакомилась лишь вчера. Позиция для знакомства была беспроигрышной. Фигуры были расставлены на доске судьбы лицом к лицу. А лица уже были пронизаны симпатией к знакомству, благодаря рассказам, брошенным фразам. Короче, благодатная почва для знакомства, переходящего в дружбу. Вчера было что-то вроде сватовства.
А сегодня вечером придут уже все родные люди. Мы сядем за длинный стол и начнётся: смех, шутки, слияние душ и бесконечные откровения, открытия, потрясения и счастье, счастье, счастье… Благословенны дружба и слияние сердец, которые нам дарит судьба.

ДРУГ.

Я часто вспоминаю своего друга, который был. Его уже нет. И вот это  «Был. И уже нет» в такие минуты встаёт передо мной, как незримая граница между жизнью и небытием. И какая же она узенькая – эта граница – полосочка! А путь к ней длинный и тяжкий, даже если ты,  как и мой друг, живёшь не очень долго на этой земле.

Друг мой, Юрка, был очень красив. Всегда. И в раннем детстве, и в юности, и в зрелости. Музыкально одарённый, если можно так выразиться, сверх меры, он ещё обладал весёлым лёгким нравом и необыкновенным чувством юмора. Из его уст всё было смешно. Юмор сквозил в каждом слове, в мимике, в голосе, в повороте головы. Мне кажется, что даже похоронную речь (Господи,прости!) он смог бы при желании озвучить так, что окружающие надорвали бы животики.
Родители наши дружили смолоду. И я знала его с горшка. Он был старше меня на четыре года и дружил с моим братом Димкой. Они были ровесниками. Я, конечно, была влюблена в него по уши, но никакого интереса и, вообще, кроме скуки и досады, никаких чувств в нём не пробуждала.
 
Но сейчас не об этом. Сейчас о Юрке.  Он пел по ресторанам и свадьбам, трижды женился, разводился и гулял, как ветер свищет, не только от жён, но и от любовниц. Женщины его просто боготворили.  Он брал в руки гитару, и выводил:
Michelle, ma belle
Sont les mots qui vont tres bien ensemble,
Tres bien ensemble.
I love you, I love you, I love you,
That's all I want to say,
Until I find a way
I will say the only words I know
That you'll understand.
 Он зачаровывал слушательниц. Им, в буквальном смысле этого слова, сносило крышу.
Про его похождения ходили легенды, да и рюмку он мимо рта тоже не проносил. Вечно влипал в какие-то истории, получал неоднократно по морде от обманутых мужей, а, так же от жён этих мужей, тоже, в свою очередь, им обманутых. Не жизнь, а триллер. Опять же выпивка каждовечерняя, ресторанная раздрызганная жизнь…

К тридцати годам Юрка решил наступить на горло собственной песне и отойти от ресторанного пения и регулярного пьянства в совершенно противоположную рабочую сторону. Он окончил курсы водителей автобуса и работал на маршруте. Каждое рабочее утро проверка на алкоголь и на артериальное давление держали его в узде. Ослаблялись поводья только в пятницу.

 Тогда он бежал к родителям, где всегда был обильный стол, песни до утра и выпить: «пей – не хочу!». Мы часто собирались за столом этого гостеприимного и весёлого, какого-то совершенно открытого дома.  Я уже упоминала, что матери наши тесно дружили. Я знаю, что моя мама без Райки (Юркиной мамы) больше трёх дней дышать не могла. Они бегали друг к другу за выкройками, обменивались секретами  вывязывания замысловатых узоров на свитерах, и подушечками, вышитыми гладью.
 А по пятницам у красивой  Раисы накрывался необычный в своём изобилии стол. Всё было готово к спевкам. Сама Раиса  пела, как райская птица, несмотря на то, что сигарету из рук почти не  выпускала. Голос лился прозрачным и чистым ручейком. И все пели, ели и пили до самого утра. Тётя Рая, пережившая ребёнком блокаду, больше всего на свете боялась голода. И она как будто доказывала самой себе, что голод – это страшный сон. И так, как у неё накрыт стол сегодня, будет всегда. И большой круглый стол покорялся и стоял насмерть под бременем закусок.

Выпивку обеспечивал Раин муж, колоритный коренной петербуржец, весёлый дядя Валя. Дядя Валя прекрасно пел, владел гитарой, был похож на артиста Филиппова и носил гордое звание свободного  художника. По правде сказать, художник был свободен только от таланта, но, тем ни менее, служил при Доме Офицеров Флота. Писал праздничные транспаранты и афиши про заезжих гастролёров. Не работа, а мечта!
 Со своей творческой работы дядя Валя приносил какой-то подозрительный жёлтый спирт под кодовым названием «чимергес».  Спирт припахивал бензином, но пился легко и благородно, не оставляя тяжёлого похмелья. Откуда в творческой мастерской художника такие залежи чимергеса и, главное, для чего он там, в мастерской нужен, спрашивать у дяди Вали не приходило никому в голову. Есть и, слава Богу!
Я пить это жёлтое чудовище не могла. Я бы скорее погибла. И для меня в резном красного дерева, старинном буфете всегда была припасена наливочка или красненькое. В моём организме было столько счастья, веселья и дури, что мне требовалось только пару бокалов вина. Для запаха и видимости соучастия.
К тому времени, когда происходили эти события, мы с Юркой оба были уже свободны от брачных уз, но ещё не расхватаны по второму кругу.
Наши мамы, слушая, как мы поём в дуэте лирические песни, сквозь призму выпитого стопарика, страстно желали нас поженить. Они считали, что мы будем идеальной парой. Оба молодые, красивые и сладкопоющие. Видимо, они думали, что наша жизнь плавно  перенесётся из большой гостиной вместе со мной, с Юркой и с гитарой прямо в мечту, и мы будем в ней парить, совершенно не задумываясь о хлебе насущном.
 
И вот начиналось очередное сватовство. Каждая из сторон расхваливала свой товар, всё шло строго по заведённому регламенту. Мама хвалила меня, превознося мои сомнительные достоинства до небес. Тётя Рая, конечно, превозносила Юрочку с его неповторимым голосом Тома Джонса.
Постепенно переходили к запрещённым приёмам, типа: «А твоя-то дочь! Знаем мы… Да ей за счастье…» И, конечно, «Что может дать моей дочери твой бабник и лентяй? И не отдам я за него свою чистую и непорочную…» Мама забывала, на минуточку, что дочь уже побывала замужем, и у неё имеется сыночек.
Но обе уже были в своей стихии, назревал очередной скандал. Я понимала, что торжественная часть окончена и тихонько прокрадывалась в коридор. Но тут, откуда ни возьмись, на меня сваливался Юрка и тащил в свою комнату, жарко шепча в лицо, что нам надо репетировать. Я уже давно на эту удочку не ловилась.  Мне хватило одного раза.
 
Тогда я была молодая, зелёная совсем и очень доверчивая. Он ставил мне голос и учил дышать животом. Для начала он меня уложил на диван животом к потолку, и началось обучение.
 Окончилось оно для Юрки  несерьёзными травмами в районе паха, и серьёзными –  в районе его божественного лица. Тётя Рая бегала к маме. Грозилась упечь «эту шалаву» в тюрьму. Но к следующей пятнице они помирились и опять мы пели за столом, в сопровождении двух гитар. Дядя Валя вёл соло. Юра был на басах с мужественным шрамом над бровью. Так что, я разговоры про наше совместное будущее серьёзно не воспринимала, хотя прекрасно понимала, что такого красивого, блистательного парня судьба мне во второй раз не предложит. Понимала, но ничего сделать с собой не могла. Любить я могла его только как друга или очень близкого родственника. К примеру – брата.
Видно, я переболела им в детстве, как дети болеют корью. Переболели и забыли. И эта болячка обычно не возвращается. Эта моя первая несчастная любовь пришла ко мне, когда мне не было и пяти лет. А Юрка и мой братик уже были взрослыми солидными второклассниками.

Я бегала за ними хвостиком и мечтала о Юрке. А они от меня шарахались, как чёрт (не к ночи будь он помянут!) от ладана. И всё старались спихнуть меня на младшего брата Юрки, белоголового и нежного Саньку. Он был на год старше меня, поэтому считалось что, объединяя нас в отдельную команду, они не нарушают родительский наказ: «малую не оставлять одну». И одновременно убивают двух зайцев. Зайцы – это мы с СанькОм. А я за это ненавидела симпатичного и покладистого Саньку.

Я всё надеялась и ждала. Ждала, ждала и дождалась!
Как-то мой предприимчивый братик привёл домой ватагу друзей, объяснил им, что они уже вошли в возраст, и пора бы им приударить за девочками. Но целоваться в этой компании восьмилеток не умел никто! Учиться было решено на мне. Но я тоже была не из покорных! Я могла визжать и царапаться, кричать «караул», я, вообще, много чего могла. Но я, молча, и стоически переносила прикосновение чужих мокрых губ, зная, что меня ждёт награда. Скоро очередь дойдёт до Юрки Васильева.
Но тут меня подстерегло разочарование и немыслимое унижение. Юрка целовать меня категорически отказался, презрительно при этом объявив:
–  Не! Я не буду. Она сопливая!

Это было чудовищным враньём! Мой курносый нос был сух и горяч, как сухарик из духовки. Я была ранена этой ложью навылет.  Медленно и мучительно, годам к четырнадцати, претерпев ещё не одно унижение, я излечилась от любви, а заодно частично рассталась с иллюзиями.

И вот я толкаюсь от стенки к стенке в тесном коридорчике  их квартиры, а на ноги мне камнем бухается толстый кот Барсик, в лицо горячим языком тычется  пёс Феликс, слизывая помаду и румяна. А сзади подпирает нахальный Юрка с упрёками в моей музыкальной безграмотности, и больно щиплет за святые места. Тут выходит взрослый Санька и, молча, выпускает меня на волю. И я вылетаю птичкой, в очередной раз освобождённая от постановки голоса, лёжа.
Ни оскорблённой тебе добродетели, ни досады, ни не дай Бог, ненависти я к Юрке не чувствую. Я чувствую только, что он мой родной и тёплый зарвавшийся друг.

Жизнь катилась своим чередом. Я уехала в другой район города. К маме приезжала часто, а вот до Васильевых уже руки, то есть, ноги, не доходили. От мамы узнавала свежие новости, передавала приветы и обещала всенепременно, в следующую же пятницу приехать к Васильевым на спевку. А у меня закрутился роман с одним, ну таким дураком – ни в сказке сказать, ни пером описать! Но мы же слепые, когда кровь в жилах бродит молодым вином. И вот бегу я на автобус к нему на свидание.

Принаряженная и торжественная, как рождественская свеча, я впрыгиваю в автобус, который должен меня доставить до остановки «Мечта». Бросаю взгляд на кабинку шофёра, а там Юрка с сосредоточенным и сердитым выражением лица. На нём, на лице написано: «Сдались мне эти галеры?» Короче, с одного взгляда понимаю, что Юрку снова тянет на вольные хлеба.
Я пробираюсь к кабинке и начинается что-то несусветное. Юркино лицо озаряется радостью, он забывает, что он при исполнении. И начинает мне рассказывать всякие байки. Мочевой пузырь у меня в смысле смеха не в самом идеальном порядке. Может подвести. Я стараюсь направить беседу в мирное русло и спрашиваю, как там поживают наши мамы – подружки?
 
Этот злодей, видимо, нарочно, чтобы я ни на какое свидание (это я уже похвастала) не попала, делает лицо, которое может делать только он, угоняет брови куда то под русые кудри и изрекает:
– А чё им сделается-то, старухам нашим? Ухожу во вторую смену, уже сидят за столом и только и слышно:
 – Кушай рыбку, птичка!
 – А ты кушай птичку, рыбка!
Прихожу вечером:
– Вон из моего дома! И чтоб ноги твоей!
– Отныне и до века! Проклинаю!
Твоя хлопает дверью и уходит. Моя грозит ей вслед кулаком и плачет.
Поел, лёг спать, встал, отжался, умылся, сбегал к ребятам. Возвращаюсь перед работой домой.
– Кушай рыбку, птичка!
 – А ты кушай птичку, рыбка!
 – И так уже третий день. С ума посходили. Это они всё переживают, что мы не вместе. Я тебе точно говорю!
 И он начинает мне рассказывать, какого я в его лице мужика просрала. По его словам, так передо мной харизматичный пассионарий, как минимум. И «люблю, женюсь, рожу тебе сына!». Цель достигнута! Я складываюсь от смеха пополам, тушь течёт, помада к свиньям и бельё уже не сказать, чтобы с верёвочки. Для разврата я уже не гожусь ни по каким параметрам. Выхожу из автобуса. Перехожу на противоположную сторону, возвращаюсь домой и рыдаю. А счастье было так близко!
На Юрку я почему-то обиделась. К Васильевым долго не заглядывала на спевки и чимергес.

 А Юрка, тем временем, потихонечку, стал в свободное время опять лабать по ресторанам. От алкоголя воздерживался.  Утром выходил на линию как огурчик.  Так что с опасным для жизни пьянством он, считай, почти расстался.
 Деньги появились серьёзные. Юрка обрастал вещами, как гриб плесенью. При таком сравнительно трезвом образе жизни Юрка становился несколько жадноватым.  Но не в глобальном смысле этого слова. Друзьям в долг давал, страждущему на опохмелку тоже не отказывал. Но за обретённые жизненные блага трясся до обморока.

 Квартира была набита видиками – шмидиками, стерео - аппаратурой, дисками необыкновенной ценности. На стенке висел огромный  «Шарп». Уходя из дома, Юрка постоянно боялся, что кто-то из минутных друзей и посетителей вломится в его пещеру и унесёт сокровища. О его благосостоянии знал весь район. Он не мог не похвастать редкими записями и дисками. Ему скучно было наслаждаться этим богатством без зрителя. Выпив в выходные кружку пива, он тащил в гости в дом того, кто оказывался под рукой. А под рукой оказывался разный люд. И кто их знает, что у них, у пьяниц, на уме? Юрка серьёзно стал задумываться о постановке сигнализации в квартире.
Сигнализацию решено было поставить хитрую и в обход ментов, поскольку он догадывался, что половина квартирных грабежей происходит с ментовской подачи.
Друзей был полный город. Поговорил. Договорился. Приехали и поставили.  Система гениальная. Уходя, включаешь сигнализацию. Лёгким движением руки нажимаешь кнопочку, утопленную в дверном косяке, и «не извольте беспокоиться!» чалишь по своим делам.  Возвращаешься домой, открываешь ключиком заветную дверцу, снова нажимаешь на кнопочку, и всё в полном ажуре.
Если в дом прорвался тать и кинулся к твоим сокровищам, то сигнализация, про которую этот тать ни сном, ни духом, ровно через две минуты взвоет, что твоя Има Сумак!  Прямо – пожарная команда на срочном выезде. Вор обескуражен и в панике бежит, бежит, бежит!

С мастеровыми Юрка пропутешествовал в пивную, где долго и тщательно проставлялся. Балагурили, стучали сухими рыбинами по столам. Всё, как у людей. Распрощались светло и радостно. Юрка поспешил к дому, обременённый литрами тремя, а то и четырьмя, пива.
На полпути к дому приспичило по малой нужде – хоть плачь! А до дома ещё пилить и пилить! С горем пополам он добрался до родной двери, крутанул ключ, вошёл, и, скрестив ноги стал мелкими куриными шажками пробираться к туалету. И тут вступила Има Сумак в дуэте со всеми аварийными службами белого света! Юрку отбросило звуковой волной к стене, он бросился на дверь с отчаянием самоубийцы, заметался в страхе и панике, нащупывая спасительную кнопку. Но её не было! Не было и всё тут!

Страх, обида и разочарование выплеснулись на пол Ниагарским водопадом. Юрка стоял на четвереньках, чавкая ногами в мокрой луже, и пытался найти кнопку. Кнопки не было нигде. Но тут дверь раскрылась и в комнату вплыла фея. Что? Кто? Откуда? Фея быстро сообразила, в чём дело, нашла кнопку, руководствуясь отчаянным мычанием Юрки, и отключила сигнализацию.
 Оказалась, фею он сам вчера срисовал в автобусе, сидя за баранкой и успел между остановками её полностью очаровать, всучить адрес и пригласить к себе домой на прослушивание совершенно исключительной музыки, знатоком коей ей и представился.

Из романа, конечно, ничего не вышло. Фея готова была принять его любым. Но гордый Юра сразу её возненавидел, несмотря на её стройные ноги и белокурый окрас! Он не мог ей простить того, что она стала невольным пусть, но все же, свидетелем его чудовищного унижения.
Историю эту мне рассказал сам Юрка в одну из наших совместных посиделок. Но рассказал уже с присущим ему юмором и с лёгким сожалением о блондинке. Длинноногие блондинки всегда были его слабостью, а это ещё была и прехорошенькая.

Вскоре я вышла замуж. К Васильевым заходила редко. Прийти туда с мужем не представлялось возможным. Муж не терпел конкуренции и был ревнив, как мавр. Да ещё скор на расправу. Заводился с полуоборота. Бил противника пудовым кулаком в лицо и шёл дальше. А так – парень хороший, плохого слова не скажу.
Юрка тоже женился, но не на блондинке с километровыми ногами, а на кривоногой армянке. Конечно, брюнетке. Но лицо она носила красоты неописуемой, тонкой и яркой.  И ещё, Юрка сильно хвастался жаром их ночных свиданий. Говорил, что жена у него – чистый огонь в постели.
И всё же, изредка, раз – два в год, я попадала за  их стол. К песням, обильному угощению и чимергесу.
Спевки несколько видоизменились. Обсуждение нашей с Юркой возможной совместной судьбы ушли в преданья старины глубокой.
И с появлением армянки в лёгком воздухе прокуренной гостиной повисло что-то жадное и неискреннее. Объяснить это было невозможно. Это можно было только почувствовать. Но былая расслабленность и спокойствие души таяли в пронизывающем и осуждающем взгляде армянки Мануш. Ей всё это не нравилось однозначно. Какого чёрта она таскалась за Юркой на вечеринки эти? Я не знала, но догадывалась.
У Мануш был тяжёлый, почти трагический опыт первого замужества. И муж, в первом браке ей попался до такой степени непутёвый –  нарочно не сыщешь. Какая кривая вывела практически непьющую серьёзную Мануш на этого типа, одному Богу известно!
 За семь лет супружеской жизни он присутствовал в семье ненадолго. Месяц погулять между двумя посидеть. Но это был ещё тот месяц! Пьянки, драки, измены. Горяч он был и задирист необыкновенно. Мой муж со своим пудовым кулаком казался мне рядом с ним ангелом небесным.
Родне Мануш мужа даже не имела возможности предъявить, ибо в гости его можно было привести, только захватив с собой стальную складную сетку. И чтобы прутья в ней были частые – частые. Пропускали бы только рюмку и ложку с закуской. Именно ложку и ни в коем случае не вилку! Ни Боже мой! Но и это полной гарантии безопасности окружающих не гарантировало.

Об этом мне рассказала на одной из посиделок русская мама Мануш, которая в нашу компанию вписалась просто идеально. Она была нашим литературным гуру. Знала много прекрасных стихов. Обожала  Давида Самойлова, Мандельштама и, конечно Ахматову. Читала прекрасные стихи, слегка раскачиваясь и прикрыв веками очи. Еле унеся ноги от мужа, Мануш осталась с голой попой и с маленьким ребёнком на руках. И! О! Слава городскому транспорту, в автобусе познакомилась с симпатичным и весёлым Юркой, который не то, что драться, но и ссориться-то толком не умел. Он с налёта влюбился в свою пассажирку, и уже спустя месяц она переехала в его двухкомнатную квартиру.
Затеяла в ней нешуточный ремонт, всё переделала, подвинула стены. Короче, перекроила квартиру полностью. Не тронула только печально знаменитую сигнализацию, которая была Юркой отключена. При Мануш сигнализация приступила к своим прямым обязанностям. Вся семья, включая маленького сына Мануш, прошла курс молодого бойца. Юрка кручинился, конечно, не надеясь на свою ловкость и память, но перечить не посмел.
Дальше события развались со скоростью рапидной съёмки. Мануш родив Юрке сына, пыталась скрутить мужа с в бараний рог. Юрка хватался за свободу и бунтовал. Страсть к красивой армянке разбавлялась запоями и загулами, пока не сошла на нет.

Мануш занялась каким-то колбасным бизнесом. Юрка уволился из автобусного парка и осел на её плечах. Жена на работу – к нему компания.
Компании разные, бедовые. Приходила Мануш, разгоняла маргинальных гостей, выливала водку в мойку. Пошли скандалы.
А в один из дней Мануш, придя со своей каторжной работы, застала на полу пьяного Юрку и голые стены. Квартира была разграблена. Разорена под ноль. И ничего не надо было отключать. Всё отключил сам хозяин, приведя к себе гостей.
И куда идти? И где искать защиты? Это стало последней каплей в их отношениях. Мануш выставила Юрку с одним чемоданчиком.  Благодаря последним гостям, делить им было нечего, кроме квартиры. И поскольку Мануш осталась одна с двумя сыновьями, Юрка вернулся под родительский кров.
А дальше всё покатилось как ком с горы.  Тяжело заболел дядя Валя и уехал к сестре в Питер умирать. Там и умер, на своей любимой Петроградской стороне.
За ним, не пережив и не простив предательства мужа, ушла певунья Рая. И одинокий Юрка покатился по наклонной быстро и неумолимо. Ушла с торгов квартира. Юрка с младшим братом, Санькой, оказались в притоне, на самом дне.
Это случилось не в один день. Были годы тихого спивания, моя мама носила им еду, брат пытался пристроить на работу. Но всё это было не продуктивно.
 Последний раз я увидела его на привокзальном развале. Он продавал каменную соль, загребая её алюминиевой кружкой из пластмассового ящика, стоящего прямо на земле. Соль была какая-то  грязно – жёлтая. Грязно – жёлтым было и когда-то милое,  прекрасное лицо Юрки. Рядом стояла длинноногая и худая женщина, в прошлой жизни, видимо блондинка, и грязно ругалась матом. Это был финал.
Я стояла вдалеке, больше всего боясь, что этот чужой человек с огромным раздутым лицом узнает и увидит меня. И плакала, плакала, плакала…
Плакала обо всём сразу. О своей детской нелепой любви, о промчавшейся моментально молодости и об этом распухшем, цвета жёлтого чимергеса когда-то родном лице…
Michelle, ma belle
Sont les mots qui vont tres bien ensemble,
Tres bien ensemble.
I love you, I love you, I love you,
That's all I want to say,
Until I find a way
I will say the only words I know
That you'll understand.
НАЧАЛЬНИКОМ НУЖНО РОДИТЬСЯ.

Я уже никогда не буду начальником. Сожалею ли я об этом? Не знаю. Может быть сейчас, на склоне лет, мне было бы уютнее сидеть в мягком кресле за длинным – длинным столом. Стол специальный: для разбора полётов моих подчинённых. И холёным пальчиком нажимать на клавишу.

Позвать там секретаря, похлопать его по выпуклой попе и попросить принести мне, усталой, чашечку чёрного кофе.
Да! Да! Именно секретаря! Это не описка. Раз мужчинам – начальникам по статусу положена в секретарши длинноногая грудастая блондинка, то и мне – начальнице тоже положен брутальный синеглазый брюнет. И никаких гендерных мне тут притеснений! Всё, как положено.
Брюнет должен быть хорошо выбрит, и прекрасно сложён. На мозги я не претендую. Много ли мозгов надо, чтобы носить кофе и общаться с ксероксом?

Но я отвлекаюсь. Я ведь о том, что мне не светит быть начальником никогда. Я не умею руководить людьми. Общаться умею и люблю, а руководить – ну никак! У меня легкомысленная внешность, очень скорая реакция на шутку и совершенная ведОмость. Я за компанию и серной кислоты хлебнуть могу!

Но как-то довелось мне побывать небольшим таким начальником. Скажем так: местного значения. На мне не ездил только ленивый, и кофе подавала всем я сама. Имени отчества моего не знали, да и не спрашивали. И хоть отдел мой работал отлично и бесперебойно, я перекрестилась, когда меня от должности освободили.   С годами я стала понимать, что начальник – это такая человеческая натура. И руководить надо не просто уметь, а очень хотеть. И такие выражения, как: «Будьте любезны, если вас не затруднит, не могли бы вы оказать мне такую любезность и свести баланс нашего с вами родного отдела?» – это выжженная пустыня, на которой ничего, кроме полного краха едва зардевшейся карьеры не произрастает.

Начальник должен быть сух, деловит, напорист и жесток. А если он ещё и самодур (самодура) – это полный Клондайк для карьеры! Эльдорадо! И вот предстаёт пред его светлые очи несчастненький офисный планктон, и тут уж резвится во всю прыть! Самый любимый вопрос: «За что я тебе, дураку(дуре) плачу деньги?»
И планктон, свято веря, что это начальник ему платит, и то, что он платит, действительно, деньги, медленно оседает в глубокий обморок. Начальник в экстазе, клерк в глубокой коме. Всё хорошо, прекрасная маркиза!
Трест или что там у них, процветает. Коллектив в полном порабощении и страхе. А этот дурак – дура наслаждается своей властью над горсточкой несчастных и сидит себе ножка на ножку, давит на клавишу. А сверху его кондишен обвивает прохладой.
И мысли-то у начальника в башке только две: как бы своё место, свою синекуру не потерять, да как бы народ не задружился между собой. Потому, ясен пень, дружить-то будут против него, незаменимого. Найдётся один смелый и умный, не дай Бог, сплотит коллектив и откроет глаза народу, тьфу, планктону, то есть,что начальник-то –дурак! Типа: «Король-то голый!»
И вот живу с мечтой хоть когда-нибудь, где-нибудь встретить умного и толкового начальника. Который и книги читает, и в синематограф бегает, и знает, как двери в театр открываются, и про Заратустру наслышан. А ведь есть такие. Обязательно есть! Но почему не на моём пути? Специфика моей профессии может такой пердикюль предусматривает? Или со мной что-то не так?

ОСЕННИЙ БЛЮЗ.
 
Дорога из школы домой растянулась перед Аллочкой извилистой пёстрой лентой. Осенняя листва, погибая, шелестела под ногами. Но Алуся шла мимо засыпающей природы, мимо золотом горящих деревьев, не замечая ничего. Ни пасмурного осеннего неба, ни пряного сладкого запаха подгнивающих листьев.
День не задался с утра. На первом же уроке химии Аллочка умудрилась что-то там напутать в формулах. А была лабораторная работа. Школу, конечно, Аллочке взорвать не удалось, но маленький взрыв сорвал урок. Химичка мстительно впечатала в дневник жирную и увесистую двойку.

Эта двойка была личной трагедией для Аллочки. Она лишала её возможности два волшебных выходных провести у папы. А папу  Алуся любила до судорог. Мама с папой развелась давно, ещё когда Аллочка училась в третьем классе. И папа у неё теперь перешёл из разряда настоящих, в раздел: «Воскресные папы». Это было очень печально для любой другой девочки, но не для Аллочки.
Поскольку Аллочка быстро взрослела и схватывала всё на лету (кроме химии этой невозможной), то для неё особой трагедии в разводе родителей не было. Что толку, что они толкались в одной тесной квартирке и скандалили чуть ли не каждый день? Мама кричала что-то не хорошее про Аллочкину учительницу музыки.  Но мама была неправа. Учительница у неё была хорошая. Очень ласковая и симпатичная.

Мама плакала, папа оправдывался. А она сама путалась под ногами и чувствовала себя лишней и ненужной. Когда же родители нашли в себе силы развестись, Аллочкина жизнь вошла в русло любви обоих родителей. Сначала это ей понравилось. Но в душе саднило потому, что мама без папы страдала. И Аллочка это видела. А родители как будто соревновались между собой в том, кто любит Алусика больше и нежней. Мама шила ей красивые платья, вечерами вязала смешные  яркие шапочки и свитера, а папа занимался культурным образованием Аллочки. Музыка, концерты, музеи, прогулки.
И вот, если они с папой поздно должны были тащиться домой в их бывшую общую квартиру, мама разрешала папе оставлять Аллочу с ночёвкой у себя. Само собой выходило так, что папин родительский субботний день перетекал в два, и продлевался до самого вечера воскресенья.

Но сегодня случилась беда. Случилась не только эта жирная увесистая двойка.  Случилось ещё замечание по поведению от учительницы по русскому языку. Написано оно было в том же многострадальным дневнике красной вызывающей шариковой пастой. Оно гласило:
«Мешала проводить урок своей постоянной болтовнёй! Девочка развинтилась окончательно! Прошу родителей обратить внимание на ребёнка!»

А ребёнок был виноват лишь в том, что рассказывал шёпотом подруге по парте, каких радостей жизни она лишена этой ненавистной жирной двойкой и такой же жирной, как эта двойка, химозой.
К концу учебного дня Аллочку окончательно разморило. В классное окно вдруг припекло октябрьское прощальное солнышко, как последнее «прости» убежавшему лету.

Когда школьный день закончился, Аллочка вздохнула с облегчением. Мама, конечно, её обязательно накажет за двойку и замечание, но к папе отпустит. Правда, уже без ночёвки.
Но впереди была ещё музыкальная школа, куда Аллочка бегала после основной. Там она блистала. Была любимицей Татьяны Сергеевны.  И строгая со всеми, с ней Татьяна Сергеевна была ласковой и улыбчивой. Потому что Алуся – талант! Так, по крайней мере, считала Аллочка. Быстро собрав учебники, Аллочка понеслась в свою любимую музыкалку.
 
Она шла через осенний парк. Каштаны кланялись ей золотисто – красными головками с вкраплением последних зелёных листочков. Как прекрасна жизнь, не смотря на двойку по химии и замечание в дневнике! Впереди любимый урок музыки. Она прекрасно вчера сыграла для мамы «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. А если мама хвалит – это дорогого стоит. И ещё у неё был припасён подарок для любимой Татьяны Сергеевны.
 
Аллочка сыграет ей «Осенний блюз» Ермолова. Да что сыграет? Она его споёт. Голос у Алуси был чистый, как ручеёк. Она шла по дорожке, усыпанной драгоценной догорающей листвой и напевала:
 – Осенний блюз звучит в тиши. Ты не спеши, ты не молчи, ты напиши.
     Я так хочу, я так стремлюсь услышать твой осенний блюз.
А вот и музыкальная школа. Дальше уже Аллочка побежала вприпрыжку. А вот и класс! Но Татьяна Сергеевна встретила её каким-то перевёрнутым и злым лицом.
  – Раскладывай ноты, садись. Играй. Я буду слушать у окна. И чтобы от пальцев отскакивало!

Аллочка в замешательстве открыла портфель. Нот в нём не было. Они остались в парте, в школе. Алусик мог бы сыграть и без нот. Память у неё цепкая. Но Татьяна Сергеевна оказалась сегодня непримирима. Она категорически потребовала у Аллочки дневник музыкальных  занятий и вкатила в него длинный, острый и очень металлический кол. Железный кол.
 –  Иди! Порадуй родителей! Сокровище! – И уже тихо и злобно пробормотала себе под нос: – И папашку своего пирдурошного!   Таких злых глаз у её любимой Татьяны Сергеевны ещё не было.
 И вот Аллочка тащилась к дому с неподъёмным портфелем, в котором прописались все грехи её молодой несчастной жизни. Там кирпичом лежала двойка по химии, её покрывало замечание их железобетона от русички. И всё это было насквозь проколото несправедливым и мстительным железным колом и впервые ощущённой незаслуженной, чужой ненавистью.

Жизнь дала трещину. На душе жили гадкие лягушки, они же – жабы. «И чего она про папу так? Придурошный! Он же школу не взрывал, на уроке не болтал, ноты не терял!»

Правый нарядный ботиночек вляпался в грязную молочно - белую лужу. Зачерпнул жижу и до самого дома печально квакал, пророча скорую расправу. В дом Аллочка вошла покорным пленным немцем. Мама гладила занавески. На унылое Аллочкино «здрасти», мама подняла счастливые глаза.
   – Ну что ты топочешь, как слон? Снимай ботинки, мой руки. Обедать будем. Потом пойдём в парк. Там такая осень, Алка! Ах, какая осень!
   – Мам, я двойку по химии получила.
   – По химии? Двойку? Кошмар какой! Я так ненавижу эту химию! Брр! –Мама смешно сморщила красивую мордашку.
   – А ещё замечание русичка написала…
   – О! Да я вижу, день у тебя сегодня урожайный!
И на одном дыхании, это уж, чтобы не передумать и «на семь бед один ответ», Аллочка скороговоркой сообщила, что по музыке у неё длинноносый кол, и Татьяна Сергеевна сказала, что папа у неё придурошный.
   – Так и сказала : «придурошный»? Ой, я не могу! Ай да Татьяна Сергеевна! Ай да умница! Мы тебя переведём в другую школу. А этот кол… Этот кол не тебе Татьяна наша, Сергеевна,  поставила. Она его себе поставила. И осталась с колом и с длинным носом! Пошли кушать. Я умираю с голоду!

Аллочка задумалась. Что-то шло не так. Программа дала сбой. Вместо: «Как ты могла? Я на тебя надеялась! Я расскажу папе». Сплошное легкомыслие! Но мама была такая счастливая и праздничная, что  Алкино сердечко отогрелось моментально. После обеда пошли в парк прощаться с золотой осенью. Мама сказала, что в ноябре наступит полная хлябь и гололедица. Она прогноз погоды слушала утром.
 
Они собирали последние коричневые каштаны. Мама клала их в шкаф. И никакая моль наглая в шкафах не селилась. Потом они прыгали через лужи.  А за горизонтом уже садилось усталое осеннее солнышко. Было оно с весёлой рыжинкой в волосках – лучиках. И прощалось с ними празднично и торжественно.

А на завтра была суббота. День встречи с папой. Обычно часов в десять папа подъезжал на машине к подъезду и ждал своего Алусика. Предварительно мама её наряжала как куколку. Проводила по дочке контрольным взыскательным взглядом, и только потом, убедившись, что всё в полном порядке «комар носа не подточит», отпускала дочь в отцовские объятия.

 Сегодня всё было иначе. Мама жарила блины на кухне и тихо напевала: «Листья жёлтые над городом кружатся, с тихим шорохом нам под ноги ложатся. И от осени не спрятаться, не скрыться. Листья жёлтые, скажите: что вам снится»?
 Конечно, Аллочка была рада, что мама в хорошем настроение, но такая необязательность… Ни выглаженного платья на плечиках на дверце шкафа, никакой нервной спешки, типа:
   – Давай уже пошевеливайся! Скоро папа приедет. Он ждать не любит!

Аллочка никогда не спрашивала у мамы, почему папа не заходит, но детской душой своей понимала, что папа знает, что маме неприятно его видеть. Скорее даже больно, чем неприятно. Что же такого сотворил её папа? Этот вопрос Алуся задала себе впервые. Да, и это злое слово «придурошный» применительно к папе из уст любимой учительницы… Здесь какая-то тайна.
   – Мама! А почему мы не собираемся? Папа скоро приедет!
   – А куда собираться, Алусик? Папа приедет только вечером. У него сегодня работы много.
     – А когда же мы с ним гулять будем? – Расстроилась Аллочка.
     – Всегда теперь будешь с папой!
     – Всегда? А ты? Мама, а ты?
     – А что я? И я!  Все будем вместе. Всегда. А сейчас позавтракаем и пойдём за продуктами. Хорошо?
    – Хорошо, мамочка! Я так тебя люблю!
 
Синоптики не обманули. Небесные хляби разверзлись, с неба сыпала мелкая дождевая крошка. Осень отбушевала буйством красок. Но воздух был прозрачен и чист. Голоса дрожали и слоились в лёгком пахучем тумане позднего утра.
    – Осенний блюз звучит в тиши. Ты не спеши, ты не молчи, ты напиши.
     Я так хочу, я так стремлюсь услышать твой осенний блюз.


ОБ ОСОБЕННОСТЯХ НАШЕГО ЗДРАВООХРАНЕНИЯ.

Где-то с год назад я почувствовала, что мои очки стали подвирать. А что вы хотите? На работе за компьютером. Дома за компьютером. У кого хочешь, зрение съедет!
Звоню в регистратуру районной поликлиники. Там мне отвечают, что номерков нет. Только платные. Объясняю: те, которые бесплатные – по пять евро! Но остались только платные – по двадцать пять евро! Как тут не вспомнить неповторимого нашего Романа Карцева?  С утра проблемно достать, но по пять, а с обеда уже извольте, но четвертной!

Поскольку очки мои врали, ещё не наглея, я выбрала первый вариант: ловить по утрам по телефону те несколько «запасных талонов», которые выбрасывают самым настырным. И доловилась! С радости записала и мужа.

С утра принарядились – всё же выход в свет и приехали в поликлинику. Поднимаемся, подходим к кабинету. Никого у кабинета нет. Мы решили, что пациент, который перед нами, уже предстал пред светлые очи районного офтальмолога. Сидим. Ждём.  Минут через пятнадцать высовывается из двери голова медсестры. Мышка такая серая. И к нам, чего мол, не заходите?

И, действительно! Чего сидим, если припёрлись, считай, на халяву!? Первым пошёл муж. Я сижу. Только через дверь слышу, как он глазнице нашей вещает про общее состояние своего здоровья. Всю историю болезни. Ну, думаю, так ей и надо! То есть я уже накипаю…
А за мной никто не садится. Десять - пятнадцать минут прошло. Никто не рвётся в вожделенный кабинет, талончиков в который, якобы нет!
Вышел муж, пошла я. Муж остался за дверями ждать. Со мной она расправилась быстро. Глазки хорошие, плюсиков прибавим, и катись!
Выхожу. Муж, как сидел в гордом одиночестве, так и остался. У меня уже полное волнение в кровях!

Я мужа из поликлиники вывела, в машину к брату усадила, домой отправила. Сказала, мол, ещё дело есть у меня неотложное в поликлинике.
Поднимаюсь к кабинету. Сажусь у двери – никого! Минут двадцать просидела. Серая мышка выскочила по своим делам, глазом по мне мазнула и полетела. Сижу ещё минут пятнадцать. Она уже назад со штрицелем шкандыбает. Кофей, наверное, кушать будут. Устали, народ на халяву обслуживаючи. На меня взглянула настороженно.
Спрашивает:
– Вы что сидите? Что-нибудь не так?
Я говорю:
– Всё очень так. Немного передохну и пойду.  – И задышала, глубоко так, волнительно.
Посидела ещё чуток. Спускаюсь вниз. Подхожу в регистратуру. Нищенским голосом прошу талочник к глазному врачу. Типа: глаз болит – нет сил! Мне компетентно советуют идти в скорую помощь, потому что у врача всё забито! Народу валом! И тут же утешают. Можно к нему попасть, но платно!

Оказывается, это наш же врач! И тот же кабинет! Только с восьми до часу он принимает по талонам. А с часу он волшебным образом, как бы ударяется оземь и превращается в солидного платного врача! Во фокус!
И, естественно, все те, кто не попал к нему бесплатно (5 евро!), прут после часа дня к нему же, но уже за четвертной! Меня, конечно, эта коррупционная сцепка медицины с мошенничеством лишила последних сил. И пошла я домой, как говорится, солнцем палимая.
История эта возмутительная осталась в сердце и мозгах занозой. Но ни времени, ни сил искать правду нет! Ну, просто нет!
А тут муж захандрил совсем. Пошли к семейному. Дела неважные. Дала направление к неврологу и к урологу. И тут я вспомнила всё! Я прошла все круги ада. Талончиков нет и в ближайшие месяцы(!!!) не предвидится. Только платные!

Вы скажете, мол, если болит, то можно и четвертной сунуть! Но это только так кажется, что четвертной! Тут всё продумано. С этого стола едят все! У платного врача и рентген, и анализы, и массаж – всё платно! Заоблачно платно! А те данные, которые у тебя есть, априори, считаются ошибочными, даже если они от того же врача, который утром бесплатный, а днём платный.
Ты всё проходишь по новой за совершенно чрезвычайные деньги!
И лечить там тебя не торопятся. Обдирают как липку и выпускают уже, когда ты в исподнем, и брать с тебя нечего. Тогда уже или лечись сам, или – в морг, желательно, тоже – сам!

В этом смысле бесплатно (условно - бесплатно) лечиться безопаснее. Тебе быстренько прописывают, что надо, отправляют, куда надо и катись! Кому ты нужен, нищеброд?
Я, конечно, пробила для мужа талончики и к неврологу, и к урологу. Но это отдельная, неинтересная история. А как же быть другим? Другим – это беззащитному населению? Которое должно каждое утро толкаться и потеть, в надежде завладеть одним из нескольких, брошенных в толпу, талончиков? А у них же и болит, и жмёт, и не дышится! И ведь не одна я такая умная, что всё про них поняла! Все всё знают. Это стиль жизни наших эскулапов, давших клятву этого, ну, как его? Гиппократа или Гидропроката? Чёрт его знает! Забыла!

МЕНЯ СВАТАЛИ – НЕ БРАЛИ, А Я ПЛАКАЛА – НЕ ШЛА.

Очень тонкая и деликатная материя – отношения в семье, особенно старшего поколения к младшему. А уж через поколение: бабушка – внучка, совсем не достучаться. Бабушкам, конечно, не достучаться!
У меня была совершенно изумительная бабушка. И вот я с сыном четырёхлетним приехала в Киев в гости. Я собиралась вообще-то в другое место, но меня зазвали хитростью.

К тому времени я развелась с мужем, и на семейном совете в Киеве, несмотря на моё отсутствие на этом самом совете, решено было срочно познакомить меня с приличным человеком и выдать замуж, чтобы я не погибла от свободы и не опозорила семью.

Подобрали мне жениха обеспеченного, с огромной квартирой в центре. Подробно всё это рассказывать – это просто поэма. А если кратко, то из сватовства ничего не вышло.

Претендент – Нёма, умница и положительный молодой человек из хорошей семьи, красивый гривастый, правда, перхотью присыпанный, как тополь пухом в июне, повёл меня в ресторан.
Заказал блюдце солёных орешков и два бокала минеральной воды. Я такого тонкого обращения не поняла и потребовала двести грамм коньяку. Нёма спросил робко:
  – Зачем двести-то? Я ведь не пью!
Я ему объяснила, что по этой причине как раз и двести. И опрокинула, к ужасу Нёмы, двести грамм, как за себя бросила.
Нёма горестно оплатил счёт, решил проводить меня домой от греха подальше, но я, конечно, уже у дома, во дворе от него сбежала на звон гитар в беседке.

Нёма, как я потом узнала, объявил моему дядьке, что вряд ли что получится. Девочка хорошая, красивая, но "шикса". То есть, если объяснять коротко – дворняжка. И только в случае, если я пересмотрю свои жизненные позиции, то тогда… может быть. Хотя - спорно!

Дворняжка ввалилась домой ночь за полночь и имела на кухне с бабушкой доверительную беседу с робкими бабушками тычками в пьяную голову.
    – Ты же разведёнка! Это же такой ужас! Это позор! Тебя спасать надо, а ты с босотой в беседке романсы распеваешь и вино пьёшь!
Я не могла понять, какой такой позор – разведённая женщина? И как аргумент предъявила бабушке козырь, что, мол, я не брошенка какая-нибудь, а сама от мужа (подлеца, конечно) ушла!
На что бабушка закричала, что это ещё больший позор потому, что мужчины, они дураки! И бросить даже самую - рассамую хорошенькую женщину может любой дурак. Но ни один дурак не отпустит от себя добровольно достойную женщину!
А раз отпустил, значит я ничего из себя не представляю. Как и есть, «шикса»! Дворняжка, то есть!

Потом, конечно, всё наладилось, я вышла замуж (не за Нёму), но на всю жизнь запомнила, что достойных не отпускают. Отпускают ненужных.






КУДЕСНИКИ ОТ МЕДИЦИНЫ.

Я с детства находилась в постоянном трепете перед медициной и тётей доктором. Дяденек в белых халатах я тогда ещё не встречала. Только, став уже взрослой  семилетней барышней я обнаружила, что «их у нас есть», что вогнало меня уже в священный трепет. И почти всегда слышала от взрослых, что медицина нынче  – дрянь! Врачи – неучи! От них один вред!
Время шло, мы взрослели. Тётеньки и дяденьки в белых халатах лечили нам зубки, заглядывали в горлышко, прописывали сладкие микстуры.
 
Дядя доктор зашивал мой курносый нос, разрубленный детской острой лопаткой, другой толстый дядя – профессор Пивоваров, сорвал с меня очки и переломил их пополам, обозвав мою бабулю, зачинщицу этого мракобесия, безграмотной старой дурой. Дядя стал для меня полубогом, и я проскакала домой из военного госпиталя (там у бабушки был блат) на одной ножке, понимая, что такое – счастье!

Серьёзных столкновений, в смысле негатива, у меня с медиками не случалось до моих двадцати пяти. А тут разболелся зуб. Ну мочи нет! Я метнулась к врачу в поликлинику. Даже помню его фамилию, чтоб его! Неделька. Так вот этот Неделька обошёлся мне в месяц мук, больничный и бланж под глазом.

Приступил Неделька к делу с лёгкостью факира. Мол, открой рот, детка, и ни о чём не беспокойся. Постучал, поковырял и вынес вердикт: выдирать к чёртовой бабушке! Не зуб, а пень трухлявый!
А я и не расстроилась. Нижняя восьмёрочка. Кто её там видит? Всё лучше, чем бормашина с голосом трактора «Кировец».  Да и не ведала я ещё того выражения, что «Зубья не волосы. Не вырастут». Неделька, будь он не ладен, сделал мне местную анестезию и отправил погулять в коридоре пятнадцать минут.
 
У меня заморозились губа и щека, онемело всё, включая горло. А зуб, как болел, так и болел. Я Недельке об этом сообщила, но он не внял. Он уже был на изготовке со щипцами для пыток несговорчивых партизан.
И началось! Света божьего я не взвидела! А он тащит и тащит. А зуб не идёт. Вот тебе и трухлявый пень! Я начала сопротивляться и мычать, мол, больше не могу! Неделька разозлился вконец!
   – Взрослая женщина!  А так орёшь, как при родах!

Я поняла, что он прав – я рожаю! И воды, главное, уже стали отходить. Но победили сила и устремлённость врача. Зуб, наконец, был плюхнут в плевательницу. А боль, она при мне и осталась. Неделька в ране ковыряется и выносит вердикт: нагноение надкостницы. Сейчас будем чистить.

Об чистить я рассказывать не буду! Ни одна цензура мира этого не пропустит, но воды отошли окончательно. Через час пыток я была отправлена домой с больничным листом в дрожащих ручонках.  Освобождение на два дня. Через два дня он извлечёт тампоны из раны, и можно идти на работу.

Дома наглоталась таблеток, уснула. А потом боль стихла. Через два дня притопала к эскулапу. Он вытащил тампоны из раны, закрыл больничный, и на следующее утро я пошла на работу. Тут, казалось бы, и сказочке конец. Но не тут-то было! Зуб, а вернее то место где он ещё недавно был, болело и день, и ночь, щека распухла, правый глаз прикрылся. Сынок с трудом меня узнавал, когда я забирала его из садика. Воспитательницы переглядывались.
 День на пятый поднялась температура. На работе меня сослали в медпункт при нашей конторе. Там сидела юная и вертлявая Наташка. Она сказала: «Открой рот!»  На это требование у меня сработал рефлекс: бежать без оглядки. Но Наташка не та девица, от которой убежишь без ущерба для здоровья.
 Пришлось открыть рот. Наташка глянула, причём, небрежно так глянула и говорит:
   – Этот мудак там тампон оставил. Он уже прирос, кажись. Я сама боюсь лезть туда. Иди к нему, а пока полощи водкой или одеколоном.

На дворе пятница с субботой и воскресеньем. А я полощу рот тройным одеколоном и реву. Рядом мой маленький сынок гладит меня по головке и просит не умирать. 
 В понедельник с опухшим лицом пошла в поликлинику. Талончиков, конечно, не было. Но было моё лицо. Мне выдали талончик «по скорой помощи». Я отсидела недолго в очереди. Часа полтора.  И предстала пред светлые очи Недельки.
   – Что у вас с лицом?
   – Доктор, мне кажется, что вы оставили там тампон. У меня такие жуткие бо…
   – Что я оставил? Кто вам такое сказал? Сам тампон? – доктор усмехнулся саркастически – злобно и показал рукой на кресло пыток.
 Я вспомнила любимые лица, мысленно с ними простилась и присела, как на электрический стул. Трагично и смиренно.
  – Откройте рот! – Прозвучало как «Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит»!
Я покорно открыла рот.
   
  – А почему у вас изо рта одеколоном несёт? – Неделька  приподнял красиво изогнутую бровь.
   – Я рот полоскала тройным.
   – Полоскали, а потом проглатывали? – попытался пошутить Неделька. Но он не учёл с какой целиной непаханой имеет дело. Непаханая встрепенулась и озабоченно спросила:
   – А что, надо было? Эскулап безнадёжно махнул на меня рукой.
 Тампон, действительно, к вящему удивлению Недельки, был там. Но он уже с надкостницей сроднился, прирос всеми фибрами матерьяла, скажем так. И началась вторая часть марлезонского балета.
 
Но я осталась жива. Через пару дней опухоль спала, но под глазом образовался чёрно – фиолетовый синяк. А Неделька выписал больничный и продлевал, продлевал, продлевал…
 Только через месяц я обрела приличный, хоть и слегка потрёпанный вид. Выглядела как женщина с историей. В таком виде вышла на работу, полностью уже избавленная от священного трепета перед белым халатом.

Но я не обозлилась, всё забылась.  Жизнь катилась, а катятся, как известно не в гору, а с горы. Пока летишь, много чего интересного узнаешь. И ещё не раз обратишься к врачам. Будут и разочарование, и счастливые воскресения. Жизнь. А что вы хотите?
 Образовалась новая, платная медицина. Она от бесплатной отличается только денежным эквивалентом. И там вполне могут тебя залечить до полной нищеты. Всё зависит от совести и образованности врача. Лотерея, короче.
История эта случилась давно, но я о ней вспомнила в связи с новой историей, которая случилась с другом семьи. Есть у нас с мужем такой. Поэт. Не Пушкин. Нет! Очень не Пушкин! Но многое, что
свойственно поэтам в нём присутствует.  Полная незащищённость, деликатность чувств и ненависть к разборкам и скандалам.
И вот звонит нам на позапрошлой неделе поэт и говорит, что ноготь у него на ноге болит так, что ходить он не может. И спать он не может. Об творить, конечно, нет и разговора. Муж начинает заупокойную. Он у меня любитель на костях поплясать. Нет! Не жестокий! Просто считает своим долгом упредить человека о гангрене и о возможной ампутации.

Я выхватываю телефон у мужа и в приказном порядке советую незамедлительно идти к врачу семейному, брать направление. И дуть к специалисту. Поэт мне подчиняется беспрекословно.  Мы дружим. Он – не Пушкин. Я –  не Улицкая. Шансы равны. И всегда есть о чём поговорить!

И поэт пилюкает в поликлинику к своему семейному. Тот говорит, что делов тут на три копейки. Ноготь слова доброго не стоит. И щас мы   укольчик сделаем и к собакам его сорвём, как увядшую поганку! Удалим, выбросим и думать забудем.

Поэт, который не Пушкин, покорно ложится на кушетку, весь в радужных надеждах на скорое избавление от мук. Анестезия сейчас моментальная просто. И доктор приступает. Но тут в кабинет врывается какая-то нахальная личность в шапочке медицинской сестры и требует доктора на выход немедленно. На пару минут. Доктор чертыхается, но бежит.

Возвращается, благополучно заканчивает операцию. Сестра, эта же, наглая, в шапочке, делает перевязку, и поэт спасённый, и можно сказать, обновлённый хромает домой.
Анестезия хорошая, ничего не болит. Жизнь налаживается. В голове крутятся рифмы. Поскольку, не Пушкин, то что-то вроде посвящения врачу:
 Я болен был и я страдал!
 Ты боль унял и счастье дал!
К вечеру анестезия рассеивается, как утренний туман. Рана болит невыносимо!  Ощущение такое, что болят все ногти сразу. Стихи писать уже категорически не хочется. Хочется лечь и умереть!
Он звонит нам. А куда ещё? Я посылаю его обратно к врачу. Поэт стыдится докучать и не идёт. Наступает вторая ночь страданий. И вот, когда уже боль через край, он в отчаянии, можно сказать, в агонии, сдирает бинты.
Смотрит на свою многострадальную ногу. Приговорённый ноготь на месте, а рядом – зияющая рана от удалённого здорового ногтя. В ночное небо вонзается вопль отчаяния.

 Утром поэт звонит нам. Муж посылает его прямо в суд. Я опять выхватываю телефон и Христом Богом прошу его срочно ехать в поликлинику и показать врачу его творенье. Разборки будем устраивать потом.

Ну и что вы думаете? Он по сю пору страдает. К врачу не идёт, чтобы не расстраивать эскулапа и не ставить его в неловкое положение. Из дома не выходит. Добрые люди приносят продукты. А этот несостоявшийся Пушкин обдумывает, как бы поделикатнее сообщить доктору о том, что произошла ошибочка.
Конечно, я заставлю его пойти к врачу. Конечно, я поеду с ним, и разговаривать с доктором буду я. Но мне не даёт покоя вопрос:  почему мы все такие  простофили? Почему нас безнаказанно уродуют нерадивые и безграмотные медики?
 И где они? Настоящие врачи! Где? Ау!
ПОЧТИ.

Сегодня мама пребывала в одном из худших своих, воинственных состояний. Малиновые губки обозначены тонкой злобной ниточкой. Изумрудные глаза брызгают на Лидочку серым пеплом. Пеплом Лидочкиной грешной жизни.
  – Какой такой Миша? Он же полный идиот, да к тому же ещё и наркоманТ!
  – Ну с чего ты это взяла, мама? Какой он к собакам наркоман? Он из книг и формул своих носа не вытаскивает. И почему у тебя «наркоманТ»?  Наркоман –  правильное слово. Конечно, не в отношении Миши, он к этому слову никакого отношения не имеет. И слово это никакой буквы «Т» на хвосте не имеет.
 – Ага… Не имеет он. Как же. А ты поучи меня ещё грамоте, прощелыга!
 – Мамочка! Ну я же школу окончила почти отличницей и…
 – Вот! Что и требовалось доказать! Почти! Ты у нас вся состоишь из «почти»! Почти отличница, почти студентка, теперь вот почти жена. Ты женщина «ПОЧТИ»! А зачем у Миши-то твоего святого шприц с собой? Он в комнате в пятницу тёрся, но я видела, как он трясущимися руками из портфеля своего задрипанного шприц доставал! И кололся! Кололся! В живот, между прочим. Извращенец к тому же. Одно слово – наркоманТ!.
  – Мама! Мамочка! У Миши диабет! Он больной человек, и когда у него падает резко сахар…
  – Боже мой! Боже мой! НаркоманТ! И вдобавок – диабетчик. Докололся!  Хорош дружок!
Разговор продолжать дальше не представлялось возможным. Мама разгоралась пламенем праведного гнева со скоростью промасленного факела. Огонь оскорблений уже обжигал лицо Лидочки. Лида ушла в комнату, завалилась на диван и стала думать. Отчего так коряво складывалась её жизнь? В университете висит на ниточке. Можно сказать, ПОЧТИ на вылете. С женихом в затяжной ссоре.  Бедный Миша бегает от дома Лиды к дому ПОЧТИ жениха. И на правах общего друга старается спасти их от окончательного разрыва. Миша буквально харкает кровью, стараясь уладить глупый, пустячный конфликт, который из-за недомолвок и глупого слова «гордость» разгорается со скоростью вышеупомянутого промасленного факела.
К субботе страсти улеглись. Мама от планов своих не отказалась, но начала действовать с подветренной стороны. Дочь, конечно, идиотка. И если этот Мишка и не наркоманТ, то уж больной мужик обязательно. Этого мама для своей дочки не хотела. То ли дело – Володька! Такой парень! Да ей бы лет тридцать с плеч сбросить, она бы и дочери его не отдала. Надо поговорить с этой дурёхой ласково, спокойно. Да! Там и семья, кстати, очень, ну просто очень обеспеченная.
И куда это она рожу малюет на ночь глядя? Мишке этому наркоманТу                – диабетику сто раз звонила. Щебечет, хохочет. Бегает по дому, примеряет тряпки, улыбается, напевает.
   – Доця! Подойди ко мне в комнату. Надо поговорить.
   – Мама! Ты опять будешь обзываться словами… Я больше не могу.
   – Доня моя! Нет и нет! Я хочу тебе только счастья. Не скажу тебе слова плохого. Но я запуталась в твоих планах. Ты же собираешься замуж. А Мишенька, больной человек. Конечно, я погорячилась. Но зачем тебе это замужество? Что оно тебе даст? Только одни сложности. Что у тебя здоровых ребят нет на примете? Вот возьми к примеру Володю. Какой он статный, красивый, диплом уже защитил. А семья какая? Ты будешь за ним как за каменной стеной и…
 – Мама! Если бы ты умела слушать не только себя, то давно сама поняла бы, что я выхожу замуж именно за Володю. А Миша – его друг. Мы с Володей поссорились из-за ерунды, а Миша нас помирил. Вечером идём в кафе, а на завтра, если ты не против, я приглашу Володю и его родителей к нам. Будет тебе и сватовство, и предложение руки и сердца. Всё, как у людей. Для тебя же так много значат ритуалы и вся эта возня.
   – Ой, дочура! Какое счастье! Ты– ПОЧТИ невеста! Боже ж мой!
Завтра надо лететь на базар. Сделать достойный стол. Я так взволнована! Так взволнована! – мама бросила контрольный, требовательный взгляд в маленькое зеркальце.
  –  А родители у него очень пожилые? Ты с ними знакома?
  –  Да, мамочка, знакома. Они очень достойные интеллигентные люди. На пару лет старше тебя.  А папа! Ах какой чУдный у Володи папа! Седой, красивый осанистый и такая умница! Я даже пару раз была с ним в театре.
  – Папа красивый? Как интересно…– мама выгнулась дугой.
У Лидочки предательски дрогнуло сердце:
   – Мама! Я тебя умоляю. Пригаси своё женское обаяние. Ты ПОЧТИ сватья этому красивому дядьке. Не забудь, что его жена (дядьки этого) мать твоего ПОЧТИ зятя. Я порошу тебя без твоих штучек обойтись.
  – Дочь моя! – глубоким контральто обиделась мама…–  Я пАпрАшу без пошлых намёков.
Лидуня поспешно отошла на начальные позиции. Через месяц сыграли весёлую и красивую свадьбу. Много шампанского, тостов, цветов. Шикарное свадебное платье. Красавец- муж, влюблённый и потому – великодушный. В разгар застолья усталая Лидочка сидела и думала: «Как я счастлива»! Она бросила счастливый взор на танцпол. Там в объятьях свата плыла покорная мама. Удав в шкурке кролика. Лидочка поняла, что мама была трагически права. И Лидочка не безусловно счастлива. Она счастлива «ПОЧТИ»!
   

ДИАЛОГ С ВНУТРЕННИМ ГОЛОСОМ.

– Ну и куда намылилась, умирающая ты наша?
– Не твоё дело! Меня люди ждут. Собирается компания приличных людей. Там без меня –  ну просто: НИКАК!
– Так ты же с утра помирать собиралась. И давление скакало, как сумасшедшее. На диванчик прилегла с подружкой своей – «депрессион де фуа», слезьми капала. Эту, которая с косой, ждала.
– Ну, мне же плохо было. Я общаться ни с кем не хотела, даже к компу не подходила.
– Лучше бы ты к телефону не подходила, шелуга! По первому звонку летишь, как, прости господи какая! Тьфу!!!
– Много ты понимаешь, деревня! Я приличными людьми званА! Если не приду, обидится могут. А за что им такое от меня неуважение за их доброе ко мне отношение?
– Да они скорее обидятся, если ты придёшь! А то ты не знаешь про свой язык поганый. Да и вообще. В тебе же тонкого обращения ни на грамм. А если граммов двести зацепила, то ни одну тупость на языке не удержишь. И что тебе при таких талантах делать между приличными людЯми?
– Ну я же имею право посидеть в приятном обществе, поговорить с умными людьми, отдохнуть от рутины семейной жизни, от диктата мужа. Ты ведь сам всё слышишь и знаешь про мои муки и долю мою горькую. Кому, как ни тебе знать? Ты же во мне прописан и живёшь. А от тебя ни сочувствия, ни поддержки. Только учишь и учишь. И всё унизить норовишь.
– Не ходи ты туда. Не портИ людЯм праздник. Ты в любой монастырь со своим уставом прёшь. С тобой же ухо востро надо держать! И что это за отдых?
– Ты хочешь сказать, что я дура неумытая и не воспитанная? Да ты знаешь, что обо мне люди говорят? И какие люди! И умная я и деликатная, и талантливая. И, кстати, очень добрая и весёлая! И, вообще…Красивая я.
– Вот! Вот этого я и ждал! В тебе же скромности ни на грош. Намалюешься, надушишься, разоденешься, а сама – монашка типа. У прощелыга! Ненавижу! И сидит: глазки долу, а сама только «зырк-зырк». И ненароком так, то коленочкой сверкнёт, то зубки выпилит. У! Жучара! Тебя муж отпускает до десяти. У него потом процедуры. Ты хоть раз вовремя пришла?
– Да я всегда вовремя. Ну, опоздаю на пол часика – часик. Так я же все процедуры проделаю чётко, ничего не упущу. Дома чисто, сытно. Муж ухожен. А ты хочешь замуровать в четырёх стенах такую неординарную личность! Хочешь лишить народ радости общения с таким человеком! Завидуешь ты мне что ли?
– Да было бы чему завидовать? Это ты с виду только личность! А ты же пустая, как ограбленная поллитровка! Умничает она! Зависает! Форсу на тыЩу, а умишка-то и нет. То есть, совсем. И правильно: «Бодливой корове Бог рог не дал»! С умом бы ты такого натворила! За сто жизней не разгрести!
– Короче! Подъезжаем! Настроение не порть мне и отвянь. Я на тебя плевать хотела!

Из машины «нырк» и сразу в праздник! Какой чУдный сложился вечер. Сколько юмора, смеха, песен, баек. Уйти трудно, но надо. Муж ждёт. Количество процедур увеличивается. Он ждёт и очень тоскует. Пришла, считай вовремя:22.15. Муж приятно удивлён. Мы успеваем достойно подготовить его ко сну, поглядеть на Соловьёва, на котором френч от возмущения лопается.

Муж с ним (не с френчем, а с Соловьёвым) солидарен. А меня психопаты всегда раздражали. Мягкий интеллигент при желании и большом рвении вполне может превратить меня в ренегатку. Или мне так кажется? Но хамства я не приемлю. Это я так думаю. И тут мой внутренний голос начинает мне рассказывать про мои дипломатические успехи, и я сникаю.

 Оказывается, всё объяснимо! Сегодня, входя в гостеприимные двери очередного вертепа интеллигентных посиделок, я забыла его (голос) отключить! Вот вам и секрет моего раннего возвращения домой, ангельского поведения и нежного обращения с мужем. Без всех этих глубоких вздохов и закатыванием глаз вверх, с мольбой Богу.
Не покидай меня, мой придирчивый мучитель, мой саркастический гений. Будь со мной всегда, мой дружественный враг! Мой внутренний голос!



















УДАРНАЯ ВОЛНА.

Поимела счастье побывать в очень уважаемой клинике. Направили туда мужа с проблемой: шпора в пятке. Приехали мы на такси (муж практически не ходит), прямо в гардеробе, напротив регистратуры, касса по изъятию денег от страждущих не сдохнуть бесплатно. Заплатили невозможные деньги за процедуру ударной волны по шпоре, которая(процедура) должна была быть оказана нам всенепременно, после этого всего мы, конечно, должны заказать другое такси, которое нас уже счастливых и обновлённых, доставит домой.

Талончик на 12.30 со строгим указанием образоваться у кабинета за 15 минут до приёма. Зачем? Спросить не посмели.
Если посчитать во что это обойдётся: плата за услуги «Эх! Прокачу!» на такси и таки УДАРНАЯ волна, то сумма получается равная счёту за  хороший вечер в ресторане на двоих, по прейскуранту «И ни в чём себе, голуба, не отказывай!».
Но что не сделаешь ради здоровья и благостной атмосферы в семье? Поднимаемся к кабинету, робко стучим в дверь. Там одиноко скучает сестра и сообщает, что пришли мы слишком рано. Доктор в другом здании. Много работы у ей. Сидите тихо и ждите. А что делать? Сидим. Мы же пришли по указанию на 15 минут раньше.
Мимо мелькают люди, обвешанные стетоскопами и другими регалиями медицинскими, которые должны всех ожидающих убедить в том, что наши эскулапы день и ночь…День и ночь на страже нашего здоровья! Мы всех приветствуем (на всякий пожарный случай. Потому, точно не знаем, кто наш-то? Или наша?) Никто на приветствие не отвечает, но не потому, что не уважает. Он спешит! Очень спешит к очередному умирающему. Поимейте, граждане скучающие, уважение к тем, которые без врача погибнут, если он сделает хоть малейшую заминку на кивок в своём марафоне на спасательную дистанцию.

И так сидим мы уже полчаса. За нами уже небольшая очередь образовалась. Но наш-наша ещё не появлялся. В кабинет не проходил(а). Видать, случай там, где он сейчас бьётся со смертью, тяжёлый,
 Минут через сорок сестра нас вызывает в кабинет. Мы удивляемся: никто не входил. Как же там наша врач из другого здания оказалась? В трубу что ли пролетела? Но идём, трепеща от надежды на счастье избавления от несчастья.
Там сидит ножка на ножке дама. Не сказать, что молодица, но такая энергичная и категорическая дама. Такая вполне могла и в трубу, и на метле. Дама говорит нам строго так:
 – А кто вам сказал, что вам ко мне? У вас диагноз-то совсем ни в какие ворота. И кардиостимулятор у вас, опять же…
Это она уже нам пеняет. Мы робко так, мол, ортопед направил. И тут дама начинает на высоких тонах о том, что и ортопед дурак, и время мы отнимаем зря.
Муж пытается на жалость бить. Но он никогда особым красноречием не обладал, а после инсульта так совсем его слушать не в радость. И дама начинает уже покрикивать. Злится очень. Тогда вступаю я и, очень доходчиво и спокойно ей объясняю, что это не я, к сожалению, раздаю дипломы врачам. Я только прошу у них помощи, а они футболят нас по кругу уже много-много лет. А мы ходим и ходим. И всё надеемся, дураки. И неужели трудно хоть один взгляд бросить в компьютер, чтобы прочесть диагноз человека, которого к вам направил ваш же коллега?

 Дама не сказать, чтобы смягчается, но выгнать нас взашей уже не решается. Но надо же чем-то занять публику. И она, ничтоже сумняшеся, сдёргивает со стройной ножки носочек, оттуда выныривает хорошенькая ступня с безупречным педикюром, и начинается мини – стриптиз.

Дама крутит ножкой у носа моего оторопевшего несчастного мужа и даёт советы по упражнениям, которые мы делаем уже несколько лет. Но дама об этом не знает. Она же в комп даже не заглядывала. Заглядывала только сестра, которая сидит напротив, и ей стыдно. Я вижу, что очень стыдно! Но сестра-то заглядывала только по поводу того, есть ли направление, и оплачена ли процедура, которой состояться не суждено.
А эта всё наяривает ножкой в полном упоении от себя: и так, и сяк. Сидят два пожилых не самых здоровых человека (особенно слева), а их вынуждают смотреть этот медицинский стриптиз! Вместо конкретной помощи. Я прихожу в бешенство. Но держу себя в руках и умудряюсь вклинится между её комментариями к лихим выплясываниям и тихо так говорю:
 – У вас отличный педикюр. Отличный просто! Правда, Володя? – я оборачиваюсь к мужу, как бы нуждаясь в его подтверждении моим комплиментам. Муж ни фига не понимает и уже на высоких тонах отвечает:
– Да не нужен мне никакой педикюр! На хрен он мне сдался? Это всё ваши бабские штучки! Я от боли скоро сдохну! Сделайте что-нибудь, блин, в конце концов!
 Дама обижается. Понимает, что «метала бисер перед свиньями», сворачивает беседу и советует нам попытать счастья у физиотерапевта. А то мы не знаем про такого врача! Я спокойно ей говорю, мол, мы, конечно, попытаемся. Интересно же посмотреть, какой педикюр у физиотерапевта! Но у нас может не хватить средств, так как мы уже хорошо заплатили за не оказанную услугу, несмотря, что зрелище было впечатляющим. Или это входит в счёт? Дама багровеет. Вмешивается сестра, не потратившая ещё совесть на педикюр. Она сообщает, что поскольку сеанс не состоялся, я получу свои деньки обратно. Но тут вступает госпожа доктор. Она говорит не мне, а своей сестре и, конечно на языке избранного народа, свято веря, что «эта перезрелая тыква, эта парася никоноровна», конечно, же ни фига не поймёт.
 Говорит, что, мол, пусть пишет заявление и тогда… «может быть, когда-нибудь…» Но перезрелая тыква всё прекрасно понимает и отвечает на языке избранных, что всё поняла и оплачивать услугу, которую ей не оказали не намерена.  Хватает в подмышку мужа вместе с костылём и удаляется. Занавес.

 В коридоре её догоняет сестра (не стриптиз), и они идут в фойе-раздевалку – платильню. Писать заявление. Заявление почему-то пишется от имени мужа. Но это можно объяснить. Услуга сулилась именно ему. Но оплачивала эту услугу я, со своей банковской карточки. Но интрига заверчивается так, что вернуться на карточку деньги могут только мужу, который ни сном, ни духом и в глаза карточку свою не видел. Ладно. Но номера его счёта в интернете я наизусть не знаю. Плохо. Но из дома позвоните, продиктуйте код.

Всё это я проделала дома, даже не раздеваясь. Но деньги мне не вернули. Я звоню, и безымянная барышня на телефоне мне сообщает, что вопрос решается. Как вам это нравится? Но деньги, в любом случае придут на карту (если придут!) не раньше, чем через две недели! Вот это фокус! Снять деньги – две секунды. Вернуть – две недели, и не факт.
И сижу я в грустной задумчивости. Зачем я профукала деньги, чтобы войти в штопор тоски и обиды? Ведь так прекрасно можно было бы вместо ударной волны посидеть у фонтана в беседке, поесть мясо на углях и выпить по бокалу красного вина. А сверху мороженое!
ТРЕНЬК! ИЛИ КОНТРОЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ В УХО.

Зима в этом году не удалась. Гнилая и квёлая. И хандра не уходит и не уходит. Настроение тоскливое и атмосфера я вам доложу мерзопакостная. Вчера вдруг припорошило снегом. Но оно, когда не вовремя, то и радость какая-то вымученная происходит в душе. То есть, настроение, как и было говёное, таким и осталось.

Проснулась: солнышко светит, снег блестит. Настоящий, даже на вид хрустящий как рафинад. Утрамбованный. А тоска как лежала на душе одним грязно-серым комом, так и лежит. Из постели вылезать не хочется, пылесос отвращение вызывает даже фактом своего существования. И не буду я ничего делать! И стирку ставить не буду! И плевать мне на всё. И оправдание у меня документально оправданное: болею я!
Но жизнь она же нас не понимает. Мы с ней разговариваем на разных языках. Я ей:
– Мне плохо! Я умираю! А она мне:
– Не трынди, чаль в магазин! И хватит уже из себя королеву Викторию корчить!

Умылась, позавтракала, поворчала, пару раз к зеркалу прислониться пыталась, но оттуда током на меня сшибало прям! Хоть плачь, такое отражение.

Покряхтела в коридоре, натягивая пальто, сапоги и почапала за продуктами. Уступила в борьбе этой мерзавке – жизни. Растуды её в качель! Выхожу из подъезда и сразу чувствую, что меня в крепкие объятия заключает мазохизм: там ещё и скользко! Это при моём-то везении! И я уже почти с наслаждением готова принять на себя любую муку. Но шпарю вперёд, как на расстрел за идею. Гордо, смело, непоколебимо! Ощущаю, что тепло мне и уютно, злость спадает, прогалинок много безопасных. И главное – дышится легко и   радостно. Но меня такой варЬянт не устраивает. Я настроена на страдание. И желать испить сию чашу до дна!
Захожу в магазин с лицом попранной добродетели и готовности ввязаться в склоку, хоть это далеко не мой принцип общения. Я нормальная, болтливая тётка с налётом маразматической благожелательности. А тут только глазками «Швырк-швырк» в поисках очередной хамки или проныры – продавщицы, которая, конечно позволит себе…в отношении меня…

Никто ничего не позволяет. Не провоцируют, сволочи! Персонал благожелателен. На прилавке мой любимый плесневелый сыр, колбаска любительская (которая в калач завёрнута и с мелким жиром). И не килограммами в плёнку заворочена, а розовыми аккуратными порционами по грамм двести - триста. Я не очень охотно, но мягчею душой. Мне это не нравится, фасон надменный держу, но уже, конечно, не убедительно. Подтаиваю.

 Пока по салону прошлась, как по волшебству на мня выпрыгнули мои любимые конфетки фабрики «Надежда Крупская». С политической точки зрения для Эстонии не есть похвально, но вкус! Специфисский! А там пошло и поехало. Стоить ить только нАчать! А затем углУбить! Когда и у какой женщины с этим были проблемы? И летит в корзину тёплая сдоба, чипсы для мужа совершенно противопоказанные, но желанные. Моющие средства, индюшачья грудка – не перечесть. И я понимаю, что до дома с двумя полными сетками и со своим слабым здоровьем, да в гололедицу я не дойду. Но загрузилась, таки и иду.

Дышится легко, сетки руки не оттягивают. Вот я уже и у подъезда. Вот тут и начинается вторая часть марлезонского балета. Подхожу к входным дверям. Чтобы открыть магнитом дверь, сетки надо поставить на крыльцо. Этого я не люблю. Опять же – короновирус, который грозит мне пудовым кулаком со вех каналов ТВ.

И тут к подъезду с визгом подлетает солидное авто и из него выскакивает такой лёгкий и моложавый дяденька. Меньше полтинника по возрасту на взгляд. Или всё же немного больше?  Я кручу сетки, развешивая их по своим рукам, а он уже открывает мне дверь магнитным ключом, и как бы приглашает. Ласково так. Мол, входи, дорогая моя королевишна. Ну а королевишна не из тех, кому надо два раза повторять. Тем белее, что взглядом-то она, королевишна, уже зацепила сапожки, начищенные так, что смотреться в них можно, и курточку лайковую на меху. И приглашант, как говорил один мой знакомый асоциал, «мужик за всю мазуту». А по-нашему, по женски – мужик фактурный, даже я бы сказала: рецептурный: «то, что доктор прописал».
И я уму так скромно:
 – Данке шон!
 А он мне, значится:
 – Битте шон!

Понимаю, что дядька эстонец. Эстонцы все любят немецьку мову. Она им греет слух. Но я же не Надежда Крупская, чьи конфеты у меня в сетке.  Поэтому мне не до политических принципов. Во мне уже звучит струна кокетства и жажда победы.

Он, дядька, то есть, пытается пропустить меня в лифт, но я же должна ещё блеснуть перед ним свои эстонским. И на языке национального кадра с улыбкой Джоконды объясняю ему, что резоннее было бы мне войти после него, так как я еду только до третьего этажа. Типа боюсь тесного контакта с евоной курткой при выходе из лифта. Тем самым давая ему понять, что контакт между женщиной и мужчиной возможен и, главное, что я про это ещё помню! И, заодно соловьём разливаюсь про то, какой сегодня чудесный солнечный день. Настоящий новый год. Впору праздновать!
 
Дядька очень не дурак и в силу моих таких необыкновенных лингвистических способностей, в его глазу я уже не вышедшая на пенсию Мерелин Монро, а молодая Моника Белуччи.

 И он предлагает сегодня же, на верхнем евоном этаже посидеть, встретить вместе запоздалый Новый год, испить вина и послушать хорошую музыку. Всё это происходит на перегоне между первым и третьим этажами. Обменялись телефонами, почти ударили по рукам, я бы так сказала. И, главное, мне неожиданно показалось вполне осуществимым сбегать на часок – другой к новому знакомцу. С этажа на этаж.

Для конспирации (а может и защиты), прихватив с собой заброшенное с прошлого года вязание. Тут тебе и острое оружие, и алиби. Мужу скажу, что надо проконсультироваться, что-то там с количеством петель не сложилось.  С ощущением полного триумфа красоты и гармонии мира я ввалилась в квартиру, давясь от смеха. Навстречу сеткам вынырнул муж.
 – Шуня! Ты так тяжело дышишь! Опять плохо? Одышка?
 – Она, проклятая! – прокашляла я сдавленным голосом умирающего астматика.
– Что ты столько набираешь? Кто это всё есть будет? Я совсем не ем…
– Ты хочешь сказать, что все эти заморские фрукты, сыры - шмыры я покупаю для себя? А картошка? А мясо? Ты этого тоже не ешь?
Ну и пошло - поехало. Я, таки закашлялась как надо, а муж пошёл раскладывать по холодильнику всё то, что он не ест. И ведь знает же, гад, что я всё переложу по - своему. У меня, как и у всякой хозяйки своя система распределения продуктов по холодильным отсекам. Знает, мерзавец, но лезет. Инветаризацию проводит. Или запоминает. Чтобы ничего мимо рта не пролетело.

Весь вечер я проходила по дому, как лунатик. А ночью на ноутбук прозвенел один условный «треньк!» Я, как условлено, делаю ответный звонок. Я нахохоталась и наболталась за полтора часа, как голодный воды напился.

Отсоединилась и пошла курить в кухню. Села думать. Отчего такая лёгкость в душе? Такая благость? Никакого романтического чувства я к объекту не испытала. Симпатия, и ощущение того, что я живая ещё! Вот что мне надо было. Общение и интересный собеседник! И всё!!!! Но «роман» придётся сворачивать. Долго такой мужчина на моих телефонных байках не продержится. Не вооружённым взглядом видно, что мужик он сексуально обеспеченный и востребованный, и не та я фря, за которую он готов погибнуть ради ночных баек. Раскусит он меня на раз. И случится со мной большая моральная трагедь.

Где же ты, мой человек? С которым и поговорить, и помолчать, и обсудить, и поспорить в облаке симпатии и взаимного уважение? Где?
Вчера на «треньк!» не среагировала. И сегодня не буду. Роман окончен. Публикую.
 


 


«Руки! Вы словно две большие птицы…»

Я уже не раз писАла, что люблю красивых людей. А кто их не любит? Но мерило красоты у нас всех разное, почти личное интимное дело. О том, что красивый и хороший – это не синонимы, я знаю с детства потому, что восхищение красотой с самого детства в себе ношу. Бывало и обжигалась не раз.  Я всегда была внимательно к деталям.  Особенно к рукам человека. Но выручали любопытство и внимательность к деталям.

Вот стоит, бывалочи, по молодости перед тобой такой весь из себя красавЕц записной, и давай тебе про любовь свою петь. Фактурный весь, высокий, в плечах аршин. Глаз зелёный тебя рентгеном пронзает. Ты чувствуешь, что гибнешь, и в унисон чувствуешь, что врёт, собака такая. И тут глаза твои падают на его руки. И руки выдают его с головой.

Руки буквально предают соблазнителя. Они суетливы, в них нет достоинства, нет нежности и страсти нет. Одна лишь похоть и желание, чтобы змейка на ширинке и, конечно, её содержимое не подвели. Интуиция что ли? Не знаю. Но из зарождающегося романа остаётся только неприятный осадок. Тебя хотели использовать, не любя и не тратя лишних усилий. Слава Богу, что он наделил тебя – дуру приметливостью и любопытством.

Вообще, у каждой пары рук свой характер. Есть руки загребущие и руки щедрые.  Ласковые есть и жестокие. Равнодушные, холодные. Есть трепетные руки.  Умелые, несмелые, сварливые, нежные. Всех не перечесть. Но разобраться в характере рук не просто. Надо очень хотеть постичь тайну чужих рук.  Это не просто. Я постигаю эту тайну всю жизнь.

У меня соседка есть. У неё руки жадные и завистливые. Как-то совершенно волшебным образом мне достался свитерок, красивее, которого я ничего не видела. Это был не свитер, а осень с наглым вкраплением убегающего лета. Такой яркой и лаконичной расцветки ниток я не встречала.  Фасон самый простой. Вырез уголком, вывязанный тонкой резиночкой, длинный рукав с тоненькой резиночкой и аккуратная резиночка, на которую свитерок был посажен. Не длинный, на полбедра. Но красоты он был неописуемой.

Никакой брошечки, бусинки. Ничего, никакого украшения ему не надо было. Он сам был украшением. А серёжки к нему можно было вдеть в уши любые: от яркой зелени до красной рябины. От молодого весеннего листа до синего неба. И будет вам красота несусветная.

Ну и зашла я к соседке в этом свитере. В лицо ей было смотреть не обязательно, глаза сразу же обратились к её рукам, которые буквально вцепились в мой рукавчик, с остервенением его мяли и выворачивали. Тянули на себя нить моего наряда, как будто пытались вырвать клок этой красоты. Я поспешила уйти, пока ещё я и свитер живы. Это я попала в завистливые руки.

А как-то одна дама отдавала мне долг. И долг-то небольшой. Откуда у меня на большой? А её руки всё расправляли и гладили банкноту. То пододвигали её   ко мне по столу, то обратно тянули к себе. Прощались. Отдавали с болью в душе, как на казнь отправляли.   И главное – навсегда.

Про руки чиновников, к которым жизнь периодически нас отправляет на поклон, можно написать романы. Их руки сначала беспокойно постукивают пальчиками по столу, перед которым ты стоишь навытяжку.  Дробь отбоя выбивают. Потом они отказывают тебе, ребром категорической руки разрезая воздух, и ладошкой прихлопывая твою просьбу к столу. Прихлопнули, и иди себе с Богом.
А беспомощно разведённые руки наших мужчин, когда ты обращаешься к ним за помощью в семейных вопросах? Это же говорящий вопрос: «Что ты хочешь от меня? Всё, что мог, я сделал. Не требуй от меня невозможного! Или ты хочешь, может быть, чтобы я САМ починил унитаз?»

Но есть и другие руки. Реже. Но есть. Эти руки снимут боль и страх с души, обовьют тебя заботой и теплом.  Прижмут к себе и погладят по спинке. Они говорят тебе: «Всё будет хорошо, родная. Всё будет хорошо.»
 
Руки моей бабушки. Они всегда пахли ванилью. Они вплетали мне в косички яркие праздничные ленточки. Как прекрасны были эти старенькие ласковые руки со вздувшимися венами.
Дай Бог вам, друзья мои, побольше щедрых и весёлых, лёгких рук встретить на своём жизненном веку! Дай Бог!









Про старость.

Как незаметно это дама протискивается в проёмы нашей жизни. Сначала она прикидывается недомоганием и пакостным настроением. Куснула и отскочила! Ты снова бодр, весел и полон планов. Мир вокруг тебя наполнен звуками и красками. А ещё лучше – ты опять влюблён! Ты уже не помнишь, что вчера выл от тоски.

Дом твой светится от твоего внутреннего счастья как фонарик. И ты даже представить себе не можешь, что там поселилась злобная старуха. Она затаилась. Сидит тихо как мышка. И ты о ней ничего не знаешь. И вдруг в одно утро ты просыпаешься усталый настолько, что из ванной во время твоих утренних омовений не звучат арии любимых опер вперемешку со шлягерами последних лет.

Дама эта, ещё тебе невидимая, начинает притворять открытые настежь окна, натаскивает на тебя среди лета тёплые одеяла и тащит на своём невидимом аркане мимо любимого кафе, в аптеку.

Дальше – больше. И когда впервые на тебя примеряют наркозную маску, ты, перед тем как временно умереть, видишь силуэт этой дамы. Потом всё гаснет. И вот ты проснулся, пришёл в себя. Забыл про абрис, который видел один только миг. Ты продолжаешь жить.

Зеркало врёт тебе про молодость и обаяние твоей личности. Но дама-то здесь! И уже она перекроила твои смелые сарафаны на юбки в полколена. Она изменила твой макияж, убрала с лица беззаботность и готовность к приключениям, вразумила речи.

Она сделала прохладным сердце и вселила в тебя непререкаемость суждений. Ты неохотно даёшь в долг друзьям большие деньги (если они у тебя, конечно, есть!). А ведь раньше твой карман был открыт для друзей.

И ещё: ты постоянно боишься нищеты и нехватки денег. То есть, ещё не осознав, что в доме появился невидимый, но прожорливый лишний рот, ты интуитивно откладываешь из своих сирых доходов на содержание этого рта.

Ты почти равнодушна к витринам магазинов, тебе НИЧЕГО не надо. У тебя ВСЁ есть. Эта дама нашёптывает тебе:
– И не меряй ты! Что туда – сюда раздеваться, одеваться! И такой яркий цвет! Отложи лучше деньги на чёрный день. У тебя приличный гардероб. Донашивай!

И вот это «Донашивай!» открывает тебе глаза на всё. На безголосье и пропавшее гостеприимство, на пассивность в борьбе и скупость желаний. Финита! Эту даму зовут старость!

И если ты не соберёшь себя в кулак и не размозжишь ей голову одним мощным ударом, если ты её не выбросишь за порог, как воровку, то за ней придёт другая. С косой. А от этой уже, увы, не отвертеться. Гоните тоску и болезни, девочки дорогие мои! Будьте красивы, легкомысленны и безоблачно, безмятежно глупЫ!








Я СКУЧАЮ.

«Я скучаю. Я скучаю по себе счастливому». Это не мои слова. Это фраза Евгения Гришковца. С Гришковцем у меня отношения сложно – сочинённые. Я его люблю и не люблю. Люблю его почерк в рассказах, краткие и точные, как пуля, афоризмы. Иногда его заносит, и он начинает нудить, и я люблю его меньше. До ненависти доходит только тогда, когда он влезает в политику. Не его это. Он – созерцатель. Созерцай! Но выводы не делай. Они предвзятые и часто притянутые за уши.
 Я не обязательно права, да и Гришковцу моё «права – неправа» до одного места. Он знать не знает, что где-то сидит «умная маша» не всегда довольная им. Но вот тут совпало и разложилось как в пасьянсе: «Я скучаю по себе счастливому!»

Иногда бродишь по квартире и скучаешь. Не тоскуешь, а именно скучаешь. Скучаешь не от лени и не от отсутствия в жизни чего-то или кого-то конкретного. Эта невозможность объяснить себе самой, кто тебе нужен, по кому ли, по чему ты так чудовищно скучаешь, высасывает остатки хорошего настроения на занимающийся день. И у меня, как У Огудаловой («Бесприданница». Островский – на минуточку!), вдруг прострел в мозгу: «Наконец-то слово для меня найдено!» Вот оно: «Я скучаю! По себе счастливой!»

Это счастье в себе не зависит ни от политического пути бывшего СССРа, ни от теперешнего разодранного в клочья враждующего пространства бывших друзьями до гробовой доски новых – старых республик материализовавшихся в заносчивые самостоятельные страны. Счастливый, с рублём в кармашке, ты летишь на встречу с друзьями. У вас обширная программа. Вино, танцы, влюблённость, поцелуи и смех, смех, смех.
Обычно собирались у тех, чьи родители пахали с утра и до вечера. Куролесили, курили на балконе украденные у отцов беломоринки.
 Я курить стала позже всех. У меня не было папы. А бабушка не курила. На выпивку скидывались без всяких теперешних расчётов. У кого сколько есть. Кто-то мог кинуть трёшку. Но редко. В основном летели в общий котёл рубли, полтинники и всякая мелочёвка. Но нам хватало. Особенно девчонкам. Лишь бы на столе присутствовали бокалы.

Мальчишки же спешили, очень спешили в статус взрослых мужчин и требовали водки! Девочки водки не хотели. Она невкусная и лишена романтики и изящества бокала. Стопки эти уродливые. Ну какая будущая женщина станет из них пить? Начиналось голосование.
 – Ну вот скажи, Соня! Что ты будешь пить: вино или водку? – с психологическим нажимом спрашивали мальчишки.

Соне было всё равно, что пить. Она могла согласиться даже на керосин, лишь бы пели «Битлы» и гремела радиола. В её крови весёлые эритроциты были заряжены такой гремучей смесью генотипа пращуров, что и вина не надо! Дури на всех четырёх битлов хватило бы! И она беспечно бросала в пространство:
–Та мне всё равно!
 Поскольку Сонька входила при голосовании в воздержавшиеся, подруги подло и больно щипали её за задницу.
Припирались не долго.  Возникал не большой, но яркий скандальчик, в результате которого на столе появлялись изящные бокалы, несмотря на победу мальчишек в голосовании из-за этой двурушницы, ренегатки и сволочи беспринципной, Соньки –  выбор оставался за дамами.
 И катилось веселье. Потом быстро, с глаз долой, сметались все улики. Место бокалов на столе занимали раскрытые учебники, и компания катилась в вечернее веселье во дворы и на улицы. Эти часы были полной свободой души. Минутами откровений, открытий, светлых слёз и первых ошибок.
 
Потом Сонька уехала жить в другой город. Там и осталась. Редко приезжала в свой родной Киев. Видимо, соскучившись по себе счастливой. И, когда начинались споры «за выпить», в смысле: что будем пить? Она, как и прежде, была в воздержавшихся. Она беспечно бросала в пространство: "Та мне всё равно!" Ренегатка, она и через пять лет ренегатка. Она ж не за выпить сюда приехала. Она приехала за собой, счастливой!

Мы взрослели, обрастали заботами, но были так же веселы и скоры на подъём, как в ранней юности. И вот ты уже, прогуливая лекции, рвёшься в Русский драматический на гастрольный спектакль Ленкома. С утра уже поётся, всё в руках спорится. Твой день наполнен ожиданием чуда. И счастье бьётся в сердце как бабочка в силках.

А если вдруг встретилась любовь? Это же просто уму непостижимо, что творится со всем твоим организмом и с графиком жизни, вообще! График не то, что нарушен! Он сломан! Ночью ты не спишь. Днём – ты полный зомби. Отмираешь к вечеру и опять не спишь. А никто не отменял ни учёбу, ни работу. Больничный даже смертельно влюблённым не дают! А ты, подлец, счастлив! Двадцать четыре, считай бессонных часа в сутки, ты упоительно счастлив. Так счастлив, что не надо ни вина, ни даже подруг и друзей. Один человек на всей планете, который может дать тебе это счастье. И он же, о Боги! Он же может его у тебя отнять.

Трепещешь как былинка на ветру, пока твоё счастье узаконено не впишут в анналы твоего бытия. И счастье твоё не станет обзываться «Брак по любви». То есть, без Мендельсона счастье твоё бракует общество. Ты входишь в возраст, когда не ты, а общество решает: быть тебе отныне счастливым и свободным или нет. Раньше тоже могли тебе мешать мамы, папы, бабушки. Они, кстати, большие любительницы плеснуть бензину в пожар, полыхающих страстей! Но их можно послать. Пусть недалече, но можно. А куда ты пошлёшь законы общества? Мораль?

И всю сознательную жизнь ты крутишься, как баран на вертеле этого: «можно – нельзя», «красиво – не красиво», «порядочно – не порядочно».

Можно, конечно, на всё плевать, вылететь из университета, плюнуть в рожу чиновнику, уйти с оголтелой работы. Но у тебя уже дети! И они должны быть счастливы. А как же иначе? Ведь ты же был…Не долго… Счастлив... Ты. Стоит ли игра свеч? Решать только тебе. Ну а скучать-то по себе, счастливому, кто тебе запретит? Да и забодяжить можно такое милое сердцу дело, что ещё и не только вспомнишь, но и ощутишь себя, счастливого!   Дай-то нам Бог!












  ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ.

 Анна Сергеевна распрямила усталую спину, вытянула вперёд затекшие ноги и с удовольствием потянулась. Ах, как она устала от проверки контрольных работ! От этих контурных карт неправильно и абы как разрисованных детской рукой! На этих картах протекали несуществующие реки, долины сползали в моря, а острова плескались в лужах маленьких речушек.
Дети вообще к её предмету относились легкомысленно и как-то необязательно. Анна Сергеевна дулась, стучала указкой по карте, но дети хихикали и посылали друг другу смайлики.

 География им была до одного места. В мире так много чудесных вещей, в сравнении с которыми совершенно неважно, куда впадает Волга и откуда набирает свою скорость быстрая Ангара.
 А когда разговор заходит о полезных ископаемых, скука напрочь сводит их скулы, и они смотрят на Анну Сергеевну как бы вскользь и насквозь, как на доисторическое чучело мамонта.
 А мамонту, между тем, неполных двадцать пять лет. Мамонт обижается, начинает накипать и злиться, дети это чувствуют и с удовольствием доводят её до высшей точки кипения.
Когда Анна Сергеевна, уже не владея собой, бросает на стол указку и объявляет, что – всё! Она уходит! И видеть их всех не хочет, беспробудных бесперспективных двоечников! Дрожащими руками  сворачиваются карты, злобно захлопывается  ноутбук, и Анна Сергеевна готова к побегу.

И начинаются уговоры, заверения в симпатиях, обещания всё выучить назубок к следующему уроку. Анна Сергеевна распаляется:

– Нет! Нет! И нет!
 Дети настаивают, поднимается невообразимый шум, Анна Сергеевна теряется и уступает. Тогда дети дружно просят её почитать им что-нибудь из Ахматовой. Конечно, про любовь!
 Анна Сергеевна стоит на фоне географической карты, ещё не сдёрнутой с доски и проникновенным голосом начинает:

– Звучала музыка в саду таким невыносимым горем…

 Дети не любили географию, а Анну Сергеевну обожали. Особенно пятый –«а», в котором она ещё состояла и классным руководителем.
Пора домой. Надо ещё вечером разослать напоминания  о родительском собрании. Аня встала, потрясла в воздухе листочками с убогими знаниями своих учеников, горестно вздохнула, засунула их в сумку и направилась к дверям. Вон из душного класса, на воздух в тенистый путь от школы к дому.

 Жила Анна Сергеевна, для не учеников (за глаза) просто Анечка, в уютной трёхкомнатной квартирке, всеми окнами на юг, в ту сторону, где  по Анечкиному  раскладу, дымился Везувий. Но занимала в ней только одну комнату, но зато – в девятнадцать  квадратов.
 В комнате справа от Анечки жила непутёвая красавица, стюардесса международной авиалинии, Галочка с маленьким сыном.

 В комнате слева – отставная балерина, бывшая прима оперного театра их города. Её до сих пор узнавали на улице. Общий телефон в коридоре требовал её к себе чаще, чем молодых обитательниц квартиры. Наверное, даже чаще, чем международную Галочку. Женщины после бурной, но не затяжной войны, дружили между собой. С Галочкой дружить было легко. А вот, чтобы дружить с  танцующей  Эвридикой, то есть с  Брониславой, необходимо было соблюдать три условия. Бронислава Яковлевна, как ветеран квартиры, выдвинула эти условия сразу же, как только девушки, почти одновременно, позвонили в квартиру и предъявили ордера на жилплощадь.
Первое: мужчин не приводить, а если приводить, то только в крайнем случае и с благословения Брониславы.
Второе: в квартире не курить, зато спиртные напитки распивать можно.
И третье, самое главное: по очереди брать на себя обязанности по уборке мест общего пользования, ни в коем случае не включая в график уборок саму Брониславу.
Принципиально Анну устраивало всё. Она не курила, выпивала самую малость и только в праздники, мужчин почти не водила, а уж убрать за старухой – это святое! Она бы это сделала и без всяких условий.
Но тут нашла коса на камень со стороны легкомысленной Галочки. Та курила, где стояла, сыпала пеплом по всей квартире и ни о чём таком в направлении «кури в коридоре, шелуга!» даже и слышать не хотела.
 
Она лихо складывала в дулю свои наманикюренные пальчики и непозволительно близко протягивала фигуру к благородному носу балерины. Назревал скандал.
Бронислава плакала, бежала в комнату, из комнаты в кухню и трясла грамотами и памятными вырезками из статей. Галя статьи и грамоты игнорировала, обзывала Брониславу гербарием и пускала дым в лицо.
Броня бежала жаловаться Анечке. Анечка обычно выступала в этих стычках третейским судьёй. Она терпеливо выговаривала Галочке за грубость, на что та удивлялась:

 – Я ей нагрубила? Не может быть! Я, вообще, крайне трепетно отношусь к пожилым людям. И скандал, наконец, вызревал всей яркостью коммунальных разборок! Не сказать, чтобы весело, но интересно!
 
Так продолжалось почти полгода, пока Галя однажды, прилетев из рейса, не застала Брониславу с мужчиной! Было раннее утро, шесть часов! Кавалер, прозвучав в туалете (в общем туалете!) Ниагарским водопадом, выходя, наткнулся на прелестное видение в пилоточке.
 Галя ошарашено прошла в свою комнату и на всякий случай закрылась на ключ. Она не могла понять, кто это? Стареющий козёл Анечки или молодой козлик Брониславы? Постучала по батарее молодой соседке, та ответила условным «заходи, не сплю». Галя зашла и выяснила, что это не старый козёл Анечки, а молодой козлик Бронилавы.

Когда за кавалером зарылась дверь, Галочка выпорхнула из комнаты и встала немым укором на пути Брониславы.

– И что же это такое получается, Бронислава Яковлевна? Я прилетаю из рейса, а на меня из туалета выпадает мужчина! – Галя выдохнула дым в зардевшееся личико примы.
– Это же кому рассказать? У меня, между прочим, ребёнок подрастает! А тут разврат прямо в отдельно взятой квартире!
 
 Бронислава пыталась держаться с достоинством. Стояла с прямой как доска спиной, этакая «цирлих - манирлих»:

– Ну, во-первых, ребёнок ваш не дома, а неизвестно где, а во-вторых, ко мне что, гости не могут прийти?

– Но ваши гости гадят в туалете, который убираю я. Значит вы, Бронислава Яковлевна, достаточно пожилая женщина для того, чтобы быть освобождённой от уборки квартиры, но всё-таки, не достаточно пожилая для того, чтобы отказаться принимать у себя любовников?

 Бронислава горела огнём стыда и ненависти, ссора грозила перейти в склоку, но вмешалась Анечка. Затащила обоих в свою комнату, выставила на стол бутылку подаренного ей французского коньяку «Хеннесси», и соседки тихо остывали, смакуя невиданного вкуса коньяк.
 К концу бутылки никто уже и не вспоминал об утреннем происшествии, а Галя пускала в потолок густые кольца дыма.

 С этого дня жить стали по-настоящему дружно. Галка курила, где хотела, к Брониславе два раза в неделю приходил кавалер с ночёвкой. Анечка проверяла тетрадки и готовилась к урокам не в своей комнате, а на кухне – там было веселее.

 Галя летала в разнообразные страны, а её сыночек уже не ходил в круглосуточный садик, а оседал на время Галочкиных полётов на антикварных диванах Брониславы. Всё было «чики-чики».
Но иногда солнце дружбы, всё же закатывалось за горизонт.
Когда Бронислава бывала не в духе, она плавно превращалась из Одетты в Одиллию. (Смотрите « Лебединое озеро» Петра Ильича Чайковского). Там, правда, Одиллия канала под Одетту, но как говорится: от перемены мест слагаемых…
 В такие дни она гремела на кухне чайником, пинала соседские столики, обзывала милых её сердцу девочек неряхами, а любимицу Галочку и того похлеще.
Галочка недоумевала и очень обижалась.
 Анна объясняла ей многое из мира сказок и принцесс, объяснила и это. Вообще, Аня знала так много интересного, что поражала подругу широтой своего кругозора и многоплановым познанием мира. Галочка еле-еле заканчивала иняз и книг, кроме учебников, практически в руки не брала. У неё были такой потрясающей красоты ноги, что книги ей были ни к чему! Лишними были при таком теле и ногах книги! Но, тем ни менее, подругу слушала не дыша.
 Проходило время, вернее не время, а какой-то один безумный вечер, и Бронислава опять вставала чуть свет, чтобы испечь блинчики  для Анечки, прежде чем отпустить её в школу к бандитам этим перестроечным. Так она называла детей нового времени.
 
 С новой властью у неё были свои счёты. Хотя старая власть тоже не мёдом одним потчевала. Ей было всего -то ничего – сорок семь лет. На пенсию она вышла в тридцать восемь, хотя могла ещё танцевать своих Одетт и Жизелей.
Преподавала танец, и довольно успешно, пока не пришли эти в малиновых пиджаках, которым надо было, чтобы не только преподавала, но и ещё и давала! Бронислава, может и осчастливила бы кого. Но кому это надо? Сорокалетняя любовница сомнительной красоты?
И получается, что ни те, ни другие не нуждались  в ней. Никто не подумал о том, что она заслужила в этой жизни больше, чем комната, хоть и самая большая (двадцать один метр), но в коммуналке!

 А тут появился кавалер. Влюблённый безоговорочно. Когда он держал Броню в объятьях и согревал ладонями её сухие лопатки, та просто таяла. Опять же, кавалер был не простой, с двухкомнатной квартирой и с военной пенсией. Звал замуж, сулил. Бронислава не спешила. Она наслаждалась свалившейся на неё любовью.
Жизнь, до встречи с Ильёй Иосифовичем её не баловала. Смолоду, гастроли, быстрые романы, которые ничего кроме пустоты в душе не оставляли.  Обычно где-нибудь на выезде закручивался  блистательный блиц-роман. За три – пять  дней справлялись. Тут тебе и страсти берберские, и уходы, и расставание навек.

Как-то сама жизнь откладывалась на потом. А где это «потом»? Кто его видел? Вот и Броня это волшебное «потом» не увидела. Годы пролетели: ни семьи, ни детей. А тут подполковник в отставке. Вдовец. Дети выращены, пятьдесят три года – мужчина в самом  акме!
 На будущее, если карта ляжет так, как думается, она уже обещала написать дарственную на комнату Галочке ( за умеренное вознаграждение). Приватизация у всех была в полном порядке.
Времена настали такие, что дарственная решала все проблемы, а там, может найдётся порядочный человек, женится на Анечке. Анечка освободит комнату, конечно, тоже за вознаграждение, и Галочка станет обладательницей, ну просто сказочной квартиры!
 
– И, правда! От людей стыдно, Анечка! При такой красоте и без никого! Без никакого видимого мужчины! Это же кому рассказать? Срам один! Господи, прости!
Бронислава выдёргивала из недр просторного японского халата длинный мундштук, вставляла в него тонюсенькую пахитоску, щёлкала зажигалкой и с видимым удовольствием затягивалась. Аня тихо оседала на краешек табуретки. Оказывается, все строгие запреты  ничто! Дым, которым теперь уже в лицо Анечке кадила Броня.
 Теперь можно всё: пить, курить, водить мужчин, а также выходить замуж и убираться на мужнину территорию. Ловко устроились эти две новоявленные подружки! Учитывая то, что Галочка была раньше только её, Анечкиной подружкой, становилось обидно и сиротливо.

 Между тем, Галочка не была избалована судьбой. Первый её брак только с натяжкой можно было назвать неудачным. Это был брак просто нелепый и изматывающий душу. Галя вышла за одноклассника, дурака набитого.
К тому времени, когда в её животе уже нахально бил ножкой мальчуган, брак полностью развалился. Приходила мама, предупреждала, чтобы Галочка на неё не рассчитывала.
 Молодящаяся мамаша Галочки находилась в процессе перманентного развода с мужем, отчимом Галочки. Грядущим внуком заниматься ей было некогда.

 И почему в доме такой бардак? Чем Галочка занимается в свободное от полётов время? Она плохая жена, не говоря, что дочь плохая, ещё и сестра для старшего брата не из лучших. По всему видать, и матерью Галочка будет никудышней.
Эти несправедливые обвинения просто культивировались в семье, и скоро ярлык плохой жены приклеился к Галочке намертво.
 
 А Галочка тем временем закрутила лихой роман с лётчиком. Получается, служебный роман. Лётчик был как из кино. Красавец, блондин, но женатый. Говорил, что жену не любит, а любит Галочку, у него обстоятельства, конечно, но Галочка умная, она всё поймёт. За то потом, они с ней вместе по жизни и всё в таком духе. Он оборачивал её в слова, как розы оборачивают в целлофан: трепетно и аккуратно, чтобы не замёрзли.
Все его слова про любовь и про их будущее звучали для Галочки, как Песнь Песней. Она так и думала, что  «прямщас» он понесётся разводиться с постылой женой, и наступит её, Галочкино время царствования в душе киношного пилота.
Как бы ни так! Но он отсыпался на Галочкиной мраморной груди, утром бросал на прощанье: «Я позвоню!» И – тишина. Потом возникал как бы из ниоткуда, и всё шло по новому кругу: " Люблю, куплю, улетим…» Тайм аут в романе был дан ей лётчиком только на время декретного отпуска по уходу за ребёнком. Когда же Галочка вернулась к небесной своей профессии, роман продолжился с новой силой, набирая обороты.
 Галочка тонула в своей бесперспективной любви, мама не вылезала из артистически исполняемых инфарктов, муж недоумевал. Куда она, эта дура бежит от своего счастья? Но нельзя насильно сделать человека счастливым, он же пытался её осчастливить, переламывая через колено.
 Галю стыдили, а она билась в лихоманке своей любви и слышать никого и ничего не хотела и не могла!
Галочка подала на развод. Она уже привыкла к своему ярлыку: плохая мать, плохая жена, плохая дочь и подруга тоже из рук вон, плохая, а сестра так, впрямь, никудышняя.
Она существовала и билась в тенетах своей неправильной любви в статусе, которым наделили её родственники и подруги.

 Но как только родственников и подруг клевал в задницу жареный петух, они пунктиром тянулись к ней. Хотя всем им надо было в другую сторону. Но обплакав и обкурив её маленькую кухоньку, они, выйдя от неё, шли в нужную сторону, как будто получили от «плохой» направление.
Подруга к гинекологу, мама к адвокату, а братик прямиком к наркологу. А она оставалась одна с сыночком, и с мужем –дураком. Без никого, в статусе плохой матери, которого никто не отменял, и убирала до поздней ночи свою квартиру от оставленного гостями печального срача.
 Галочка начала беспардонно врать. В узор её лжи были вплетены друзья, коллеги и даже рабочий график полётов и много чего ещё интересного! Галочка заметала следы.
 С разводом решила повременить. С любовью неизвестно, что ещё нарисуется, а Вадим здесь, рядом и всегда к её услугам! И это странное поведение с её стороны, учитывая то, как она стойко и честно ненавидела своего мужа, законопаченного в своём собственном «я», как муха в янтаре. В самом воздухе их семьи осязалась взвесь ненависти и пресыщения.
 И вот два года назад с мужем она всё же развелась, честно разделив жилую площадь и, волею судеб оказалась в одной из комнат их квартиры. Сразу после развода и лётчик растаял в небесной дали, как след от реактивного самолёта. Странно, но Галочка не убивалась особо. Ей было хорошо и уютно одной с сыном, с двумя новыми подружками-соседками.

 Вражда с Броней, сказочным образом трансформировалась в любовь до гроба. Галочка научилась прямо и отчётливо держать спину, а Броня эффектно размахивать мундштуком перед носом слушателя.
 Главной задачей Брони и  Ильи Иосифовича, было удачно выдать замуж Галочку и Анечку. Галочку оставить при квартире, а Анечку вынести за скобки, но удачно вынести. И в этом не было никакого предубеждения против Анечки. Были житейская мудрость и опыт.
 
Поскольку Галочка невеста с довеском, то и приданое у неё должно быть соответственное. Но, Анечка! Это же чудо что за девушка! Высшее образование, приятная наружность. За такую необыкновенную девушку не мешало бы ещё и приплатить!
 Необыкновенная девушка сидела в комнате и оформляла электронный дневник. В электронный дневник двоек Анечка не ставила никогда. Рисовала точку. Предупреждала. Паче чаяния, точка обращала на себя внимание, и её балбесы к концу четверти обязательно подтягивались.

Сегодня она ещё рассылала приглашения на родительское собрание. Собрание это было «ноу-хау» Анечки. Она решила собрать учеников  и родителей вместе, чтобы поговорить по душам не за спинами детей, а так сказать, в семейной обстановке. До неё в школе этого не делал никто. Мероприятие рискованное, о чём неоднозначно её и предупредила директриса.
Анечка волновалась. Вышла в кухню приготовить себе чаю. Там хлопотал у плиты Бронькин Илья. Готовил что-то немыслимое и очень грузинское. Запахи расстилались божественные. Готовить Илья любил. Но поговорить за жизнь любил ещё больше, чем готовить. Причём, и слушателем был отменным, что среди любителей поговорить встречается редко. И вот сейчас, узрев Анечку, Илья Иосифович сразу затараторил:
– Анечка! Я вас умоляю: не перепивайтесь чаем!  Буквально через двадцать минут я жду вас с Галочкой к нам в гости. Мы с Броней будем вас угощать!
Илья напомнил ей, что сегодня ровно год, как он встретил свою Броню. И по этому поводу вся их квартира будет сегодня пить вино и есть неземные яства. Анечка смешалась.
Она ничего не имела против Ильи Иосифовича. Но старалась реже с ним сталкиваться. У Ильи был один маленький, но очень досадный недостаток. Он невнимательно застёгивал брюки. И ширинка то подмигивала не застёгнутой пуговкой, а то и вовсе из неё кокетливо выглядывал уголок рубашки. Аню это крайне смущало.
Но надо было идти, чтобы не обидеть Брониславу. Аня решила зайти за Галочкой и Славиком.

 Из Галочкиной комнаты не доносилось ни звука. Анечка интеллигентно постучала. Тишина. Посомневавшись самую малость, Аня зашла в комнату. На диване в обнимку спали Галя и маленький Славик.
 На столе лежала книга " Воры и проститутки", из чего вытекало, что Галочка прислушалась к совету подруги и потянулась к прекрасному.  Анечка открыла книгу и через три минуты невнимательного проникновения в материал, поняла, что книгу необходимо незамедлительно сжечь.
Что-что, а понимать и видеть хорошую литературу Аня умела. Она ещё в студенческие годы совершала набеги в Питер, тогдашний Ленинград, в знаменитый «Дом книги», в бесчисленные букинистические на Невском. Главной целью поездок было  «поохотиться на редких книг и изданий», попасть в « Эрмитаж», вечером прошвырнуться по Невскому и окончательно приземлиться в  Севере».
Анечка тяжело и безнадёжно вздохнула.

– Вставай, Галя, мы с тобой приглашены в гости к Броне и Илюше. У них сегодня годовщина любви! Собирайтесь, пойдём вместе. Да! И что ты читаешь, Галя? Это же уму непостижимо: «Воры и проститутки»! Я тут пролистала –  это же образец того, что читать не надо!

– Тебя не поймёшь, Анька! То ты кричишь, что я тёмная и не читаю. То – это читай! Это не читай! Мне же надо самообразовываться!

 – Но не таким же варварским методом! Есть прекрасная литература. Почему именно «Воры и проститутки»? Причём, в таком жалком изложении. Одевайтесь, заходите за мной.  Я тебе подыщу что-нибудь удобоваримое для чтения. Кстати, как одеваемся? Наряжаемся или где?

– Наряжаемся!  – счастливо засмеялась Галочка.

Вечер в компании Брони и Ильи Иосифовича прошёл упоительно. Броня была неотразима. Королева Елизавета – не меньше! Тонкизапястья трепетных и нервных рук, лицо с выразительной мимикой. Не такая она уж и древняя, эта Броня!
И как-то сразу поверилось в рассказы самой Брони о том, что в младые свои годы она так умела взглянуть на мужчин, что они валились ей в ноги подстреленными рябчиками.
 Дресс-код Броня соблюдала строго. Могла из кухни сразу пропутешествовать на приём в любое посольство мира. И там блистать и соответствовать! Славик называл Брониславу по домашнему, просто и незатейливо: Броня! и "ты". Все были счастливы.
 
Илья Иосифович произносил тосты, выглядел под стать Броне феерически. В красивом кашемировом джемпере и в джинсах. Было интересно: какие взаимоотношения у Ильи с джинсами? Аня незаметно скашивала глаз в район гульфика распорядителя праздника. С джинсами всё было в полном порядке. Змейка ширинки остановлена ровно на половине пути.
 В разгар веселья Броня принялась выпытывать у Анечки про её творческие планы на будущее.
 
 Бронислава надыбала уже давно: что-то там Анечка кропает на своём" Ундервунде"(так Броня называла компьютер). Она тихонько подползала к Анечке из-за спины. Но Анечка тоже не лыком шита! Ни разу Броне не удалось прочитать ничего, кроме слов рамочке "Сохранить изменения?" и трёх табличек: "Да","Нет", " Отмена". И всё исчезало, как и не было вовсе.   
 
 – Напрасно ты запираешься, деточка! Броня очень, таки может быть тебе полезной. У меня есть кое-какие связи в литературных кругах, и я могла бы…
– Не стоит об этом говорить, Бронислава Яковлевна! Ничего интересного. Так, графоманские всполохи!
 
Аня не любила говорить на эту тему. Это было её и только её. Но почему-то именно в подпитии, все кто знал о её несмелых пробах пера, обещали всевозможное содействие и авторитетную поддержку. Поначалу Аня ловилась на эту приманку, и даже сторожила у телефона обещанные звонки, но скоро поняла, что все эти обещания, лишь дань вежливости и проявление заинтересованности на один конкретный вечер.

 Люди вообще неохотно верят в талант человека, находящегося от них на расстоянии вытянутой руки. Анечка точно знала про себя, что и умна, и талантлива, но вот внешность: легкомысленный курносый носик, полная доступность в общении и эта просто неприличная её смешливость смазывали интеллект с лица напрочь.
В гении проходили дамы с демоническим взглядом и склонностью к истерикам, а в Анечкино дарование верилось как-то условно: ну, случайно, ну написала хороший рассказ, а что дальше? Страсти по славе уже не крутили ей по ночам мозг, не выворачивали душу. Сочиняя свои нехитрые рассказики, она просто отдыхала душой и разговаривала с лучшей частью себя. Этого ей было достаточно. Пока достаточно.

 Разошлись далеко за полночь. Но Анечка даже была рада. Не было времени для волнений. Не надо всю ночь ворочаться и думать о том, как пройдёт собрание. Сейчас в душ и спать!
 Но уснуть Ане долго не удавалось. Она передумала, казалось, все свои горестные думы. Вспомнился неудачный короткий брак.
 
Выходила замуж Аня по любви. На мужа смотрела, распахнувши рот. Родители обеспечили молодых жильём. Весь свадебный антураж, а  главное, атмосфера вокруг этой красивой пары говорили о том, что брак обещает быть счастливым и прочным. И жених с невестой так же думали.
Но, не прошло и полугода, как молодые начали открывать друг в  друге, кроме островков удовольствия, проплешины тяжёлых и не всегда приятных привычек. Ну а пробелы в образовании любимого Анечку сводили с ума.
Анечка начала хандрить, пыталась объяснить мужу, что у неё болит душа, у неё смятения и всяческие метания. В тонких материях муж разбирался плохо, можно сказать, совсем не разбирался. И то, что у его жены болит душа, это было непонятно совсем. Ну, нога болит, рука! На худой конец-голова. Но душа?
Кто её видел, душу эту? И где она находится?
А Анечка гасла и не протягивала уже к нему свои трепетные руки. Здесь бы мужу призадуматься самое время, но сердце ему ничего не простучало, и он продолжал явно демонстрировать своё фаллическое превосходство.

 С профессией тоже не попала в яблочко. Мечтала поступить во ВГИК, стать хорошим сценаристом, но мама отсоветовала, и Аня, враз испугавшись маминых прогнозов, поступила в педагогический.
 Стала преподавателем ненавистной ей географии, но не озлобилась, а как могла, украшала своим оптимизмом и жизнелюбием школьные уроки. А в душе бушевали Ахматова и Пастернак, водил по тёмным аллеям Бунин и взрывал мозг Булгаков.

 Ровно в три часа дня Анна Сергеевна открыла классное собрание, которое должно было обозначить собой новую веху в истории  педагогического образования их школы. Это в лучшем случае, а в
худшем, Анечка, видимо, приобретала полную свободу от классного руководства, а может и от мук преподавательской карьеры вообще.

 Волнение сконцентрировалось в кончиках дрожащих пальцев, и в несколько осевшем голосе. А в основном, выглядела Анечка представительно и внушала доверие.
 
Бухая стульями, расселись родители и дети, буквально друг у друга на головах. Проблемы обсуждались темпераментно, но с соблюдением некоторой субординации. Анечка давала высказаться своим подопечным, внимательно слушала родителей и как-то ненавязчиво, но твёрдо вела всё к общему знаменателю на благо школы и их конкретного класса. Всё шло великолепно. Без сучка и задоринки.
Расслабленные дети, доброжелательные взрослые. Анина душа ликовала.

 – А теперь, дорогие мои друзья, я хотела бы услышать лично ваши пожелания по укреплению дисциплины нашего класса. К сожалению, мы в этом смысле, не самый передовой класс!
 
И тут, Анечка поняла, что пришла её погибель. С предпоследней парты, извиваясь всем телом и подпрыгивая, тряс поднятой вверх рукой неугомонный Гунзер.  Это было концом всему!
Рыжий, в медь Гунзер прекрасно сочетал в себе две ипостаси: забияки и ябедника. Сегодня он был в своей стихии. Сегодня был его звёздный час! Он в отчаянии тряс согнутой в локте рукой, приговаривая:

– У нас Танька Филимонова постоянно списывает!  И все ей дают списывать! А вот ещё что я вам расскажу…
Анна Сергеевна пребывала в тихой панике. Долгожданное, новаторское собрание родителей вместе с их чадами грозило превратиться в дешёвый фарс. Гунзер успевал раздавать подзатыльники, рвать косички и тут же выстреливал новой ябедой:

– А Володя зимой в девочек снежками бросал, и ещё я вам расскажу про него...
Аня замерла, понимая, что Гунзер сейчас расскажет о случае курения того же Володи в туалете. Тогда Аня серьёзно поговорила с белобрысым Вовкой и никому ничего не рассказала, а должна была доложить, взять на заметку.
И тут раздался спасительный голос мамы  Саши Гунзера:

– А ты про себя расскажи, Саша! Про себя!
На мгновение рыжий Гунзер опешил, но быстро оправился и с геройским вызовом выдохнул:
 
– А я и про себя скажу! Скажу!   Он, Володька, и в меня тоже снежки бросал!
 Весь класс, включая родителей, сотрясло в гомерическом хохоте!
Быстрая на смех Анна Сергеевна с великим трудом взяла себя в руки, но последняя преграда отчуждения была смыта общим смехом, спасительным чувством юмора родителей и немой благодарностью детей.
 Анна Сергеевна умудрилась рассказать обо всех проблемах класса, не предав ни одного из своих подопечных. Все у неё были хорошие и перспективные, ну если только самую малость подтянуть физику, аккуратнее быть в выполнении домашних заданий. Со стороны родителей образовались даже чёткие обещания по летнему ремонту класса. Это уже было полной и безоговорочной победой Анны
Сергеевны. Путь от школы к дому был триумфальным.
 А дома новость. Да ещё и какая!
Влюблённая Броня давно чувствовала недомогание. Все эти женские штучки - дрючки она связывала в своём воображении с подкрадывающимся климаксом. Поскольку слово «климакс» ассоциировалось в её затуманенных любовью мозгах со старостью, то Илюше об этих её болячках знать было не положено.
 
Когда стало совсем невмоготу, побрела к гинекологу. От врача вышла в ошарашенном состоянии полнейшего счастья. С ней приключилось чудо, и она оказалась беременна впервые за свои сорок восемь бесперспективных лет. От растерянности Броня позвонила старинной подруге и на всех парусах понеслась к ней.
Подруга была ещё из тех, давних и грешных времён. А Броня, на минуточку, забыла, что та ещё по совместительству змеюка подколодная. Приняла подколодная её сообщение сразу в штыки.

– Ты ополоумела что ли,  Бронька? Куда тебе рожать?  И кто отец? Пристарелый ловелас! Он же сбежит от тебя при первом же намёке на ребёнка. Ты думаешь, он бы себе помоложе не нашёл? Он тебя выбрал, как самую безопасную! Ну не за красоту же твою, действительно, он за тобой пошёл? Ты сама-то понимаешь?

– Он очень любит меня,  Светочка! Это ты напрасно. Он рад будет…

– Как же! Рад! Ты в зеркало на себя давно смотрела, молодица ты наша?
 
 Светочку передергивало то ли от ненависти и злобы, то ли от отвращения. Про зависть Броня подумала позже, когда морально уничтоженная выкатилась из квартиры подружки подколодной. Бронислава уже поняла, что совершила ошибку, прибежав к подруге молодости через сто лет, да ещё с таким известием.
 
Всю молодость она прожила в обнимку с женской завистью.  И в свои почти пятьдесят очень удивлялась, что зависть стареет гораздо медленнее, чем сами люди, в частности, женщины. Зависть капала из них, как кровь из тела жертвенного агнеца. Она не иссякала и алела на их дряблых сморщенных щёчках. А она, свежевлюблённая дурочка, ничего этого не замечала.
 Подруга очень постарела за те годы, что они не виделись.  Глаза как будто выцвели, рот лёг на лицо скорбной подковкой, и в сочетании с жабо из шейных складок, она уже была никакой никому не конкурент. А тут Броня вся на винте с молодёжной проблемой. Вот ту и скрючило в рогожку.
 
 Броня бежала домой знакомыми улочками, проклиная себя за этот глупый визит через сто лет после молодости и совместных гулянок. Кто ей эта Светка? Тьфу на палочке! Куда понеслась, когда у неё есть искренняя и любящая Галочка, рассудительная Анечка? Куда побежала, дура старая ошалевшая?  Броня на всех парах летела к дому.
На кухне Галочка перебирала холодец. Что-что, а готовить Галочка умела. Броня ошарашила её новостью прямо с порога. Галина застыла с разливной ложкой в руке. Началось что-то несусветное.
 
 На крики и слёзы из комнаты выбежала Анечка. Смысл случившегося в неё входил, но не доходил. Мозг отказывался работать в направлении: у нас будет ребёнок. Когда до Анечки всё же дошло, что произошло, началась безудержная вакханалия чувств. Удивление, радость, испуг! Говорили все разом, друг друга не слушая, а просто выплёскивая эмоции. Когда всё стихло, стали звонить Илье. Позвонили и сообщили, что дома ЧП, срочно приезжай!

Прилетел Илья с другого конца города в течение сорока минут. Видать, на такси. Ему тоже долго пришлось объяснять, что он из  статуса дедушки шагнул в папы. Реакция была бурной и яркой. Целовались все. К вечеру собрали стол. Ели, пили, пели, прославляли Броню.

И посредине всего этого празднества Аня вспомнила, что сегодня должна была обедать у мамы. Пятница – это святое. Обед у мамы можно было пропустить только в случае чрезвычайном, как то: собственная внезапная кончина. А тут не пришла и даже не позвонила. Аня тихонько пробралась в коридор к общему телефону и с замирающим сердцем набрала мамин номер.
Мама ответила голосом снежной королевы. Её «да, я вас слушаю» ничего хорошего Ане не сулило. Пошли долгие и нудные выяснения отношений, настроение упало резко и безвозвратно.
 
Ну почему у неё такая мама? Хорошая, если смотреть на неё с точки зрения учебника по педагогике. И совершенно не годящаяся для души и простых тёплых отношений. Сегодня мама откровенно хамила и разговаривала с дочкой менторским тоном.

 Вообще, сколько Анечка себя помнила, мама ей всегда была недовольна. После школьных концертов заявляла, что Аня слишком громко пела, выделялась из хора, а этого делать нельзя. Когда читала стихи, то слишком тихо, неслышно было из зала. И этого нельзя. Надо быть со всеми в упряжке, но не выбиваться. Мама была из тех, набивших оскомину благополучных дам, которые всё знали про жизнь и всегда и во всём были правы. Они вынимали из своих сундуков нафталиновые норковые шубы, к ним шляпки " таблеточку" или, на крайняк, "кубаночку", выходили в свет и вели себя соответственно пушкинской столбовой дворянке.
 И вот они стояли в своих шубах в пол и махали  в такт словам наманикюренным пальчиком, обосновывая свои нотации фразой: "Я старше и мудрее вас!".
Насчёт мудрее было, ой как спорно!
 
 Аня вообще, давно пришла к выводу, что мудрость даётся человеку в дар от Бога. Как красота или талант. И если этого нет, так ни за какие деньги и не укупишь. Никакое высшее образование и никакие самые-рассамые умные книги здесь не помогут.
 Аня ни в коей мере не была мракобесом! Нет! Образование необходимо. Без книг жить неинтересно, но... Без простой человеческой мудрости всё это не даёт всходов, пропадает втуне.

 И человек может прожить вполне достойную жизнь, тихо сойти в могилу на склоне лет, провожаемый скорбящими и любящими родственниками, так и не поняв, почему нельзя читать чужие письма, и почему надо стучать в чужую дверь, даже если она чуть приоткрыта. Для него тайна сия так и останется за семью печатями.

 Молодость беззащитна от хамства и несправедливости отсутствием опыта и полной неожиданностью приговоров моралистов. Их слова бьют тебя рогаткой сотворённой из двух жестоких пальцев: указательного и безымянного прямо в печень. А ты растерян и нем. Нет ни опыта, ни бойцовской готовности моментально отреагировать и защитить себя.
И полжизни, пока не набьёшь шишек и не наберёшься опыта и жестокости, ползаешь по земле полу-раздавленным тараканом, с душой изверченной, как будто хромой чёрт копытом намешал.
 
 Но маму Аня любила. Любила со всеми мамиными глупыми тезисами и невыносимыми амбициями. Судорожно вздохнув, Аня аккуратно положила трубочку на рычаг, решив маме, против обыкновения, не перезванивать и поплелась продолжать посиделки в Бронину комнату.
 В одиннадцать вечера, когда Аня с Галочкой мыли на кухне посуду, в тишину врезалась трель телефонного звонка. Звонила мама! И приглашала Анечку завтра на обед, даря тем самым ей прощение. Настроение взметнулось вверх бешеной ртутью.
Но мама была бы не мама, если бы Ане всё так гладко сошло с рук. Всё не могло окончиться лишь приглашением на обед. типа: «вернись я всё прощу»!
Мама обладала замечательной способностью отравлять людям жизнь по мелочам (и не только). Анечка всегда, уже будучи замужем, выкраивала время, чтобы забежать к ней на чашечку кофе, расслабиться поболтать, потом успеть в магазин и по делам. Прийти домой вовремя и уже после всего втянуться в рутину семейной жизни.
 И вот она договаривалась с ней по телефону о встрече и уже била ножкой в нетерпении, как вдруг выяснялось, что по дороге хорошо бы Анечка купила сливок, хлеба, корм для кота и какой-нибудь ещё пустячок. У Ани падала душа, её зовут, приглашают даже, но не хотят, ну никак не хотят, чтобы шла она порожняком!

Анечке приходилось грузиться уже перед долгожданным свиданием. Брать заказанные мамой продукты, брать для себя (не стоять же в очереди по второму кругу)! Потом с полными сетками тащиться в гости, там выгружаться по списку и со своим барахлом тащиться обратно. То есть ни летящей тебе походки, хотя бы в один конец, ничего, что могло бы намекнуть, на праздную свободную и элегантную в своей неторопливости женщину. Но это ещё был не конец.
Когда Анечка, уходила и стояла уже в дверях, мама подавала ей конвертик и просила по дороге (ну разве это трудно?) бросить письмо в почтовый ящик. Только, пожалуйста, не забудь! Это очень, ну просто очень важно! И Аня летела, помнила про письмо до самой остановки, но приезжал её автобус, и она пулей пролетала мимо почтового ящика.
Дома на неё сразу наваливались обязанности: стирка, готовка. А вечером, уже буквально падая с ног от усталости, она натыкалась на белый конверт. Сердце подскакивало за грудиной как бешеное и – всё!
 Остаток вечера, который можно было поваляться на диване с книгой, изредка поглядывая в телевизор, был окончательно испорчен. Голова была забита только тем, что завтра с утра надо бежать опускать важное письмо. И не дай Бог забыть!
 Вот и в это субботнее утро раздался звонок. Мама просила по дороге захватить сыра с плесенью (грамм триста – не больше)  и пару пакетов сливок. Да! Сахар! И можно ещё порошок стиральный, большую пачку. Пожалуй, всё. Жду!
 
 Этот порошок лишил Аню последней надежды на элегантность, и она отправилась в комнату, выпрыгнула из сногсшибательного яркого сарафана и влезла в унылые джинсы и футболку. Что и говорить? Умела мама испортить настроение.

 Но рулетка удачи уже была запущена судьбой, и обед у мамы прошёл в тёплой дружественной обстановке. У дверей мама не впихивала в руки спешные депеши, а, напротив, подала аккуратный конвертик, и словами (ну это же мама!):
– Купи себе что-нибудь приличное. Лето на носу. Может сарафанчик какой-нибудь весёленький, туфельки. А то ходишь в джинсах и футболке этой мерзкой. А ты ведь у меня красавица!
И мама потрепала Аню рукой по пшеничным волосам.
Ну и потрепала? И что здесь такого? Но Аня, Анечка - то знала что здесь такого. Это мамина рука ей говорила: «Я люблю тебя, Анечка! Я люблю тебя, доченька!»

 А у доченьки, между тем, состоялся разговор в кабинете директора. После феерически проведенного классного собрания Анна Сергеевна взлетела в рейтинге школы в самое поднебесье. И Алла Захаровна, то бишь, директор, решила использовать Анечкин потенциал на благо школы.

– Анна  Сергеевна! Я хочу сделать вам хорошее предложение. Вот вы у нас заняты только двадцать пять часов в неделю. Это неправильно.

– Но у меня же ещё классное руководство, Алла Захаровна!- Аня почуяла подвох.

– Ай, бросьте, Анечка! Классное руководство не занимает так уж много сил с вашим талантом общения с подростками. Вам нужно отрабатывать сорок часов в неделю. География не в силах их заполнить. Я хочу послать вас на краткосрочные курсы повышения квалификации.
Школьная программа постоянно совершенствуется. Мы идём вперёд семимильным шагами, оборудование в классах у нас первоклассное. А вы, Анна Сергеевна, остаётесь как-то в стороне от всех этих новшеств. У нас нет преподавателя по человковедению. Вы быстро разберётесь, конечно, справитесь, и после каникул, в сентябре я вас поставлю в график.

На душе заскребли кошки. Домой Аня возвращалась в полной растерянности. Что это за человековедение такое? Анатомия? Психология? Нравственный аспект? Душа стонала, а разум требовал ответа.  И что может изменить в укладе их школы этот предмет? Ведь годами, несмотря ни на какие компьютеры, айпады и прочее, само зерно педагогики оставалось прежним. Уборщица выгоняла из туалета мальчишек " шваброй по спине".

Дома Броня собирала необходимые вещи для переезда на территорию Ильи. Они уже подали заявление в ЗАГС, и ребёнок обещал родиться законнорожденным. Броня порхала бабочкой, трещала без умолку, мешая Ане сосредоточиться на главном.
Когда дверь за Броней и Ильёй захлопнулась, Аня присела к  компьютеру. Понадобились не более полутора часов, чтобы Анечка поняла, что не будет заниматься этим шаманским человековедением ни за что и никогда.
Бездарный учебник, непродуманные, ничем не аргументированные вопросы и ответы. Всё скучно, халтурно и никому не нужно. Она не понимала, кому понадобилось так раздробить морально-этические и философские проблемы человека на неграмотно составленные вопросы и ничем не аргументированные, надуманные ответы.
Для того, чтобы это понять не надо было быть семи пядей во лбу. Вывод был прост: учебник составлял лентяй и бездельник.
 
Аня решила спокойно прожить долгожданное лето, а в сентябре отказаться от курсов, а там как сложится! Уж такую работу она найдёт всегда. Жалко расставаться с ребятишками, но ещё не факт, что Алла Захаровна выставит её за дверь.

Вечером вернулись Броня с Ильёй, пригласили Анечку на чай. Окончательно к Илюше Бронислава ещё не переехала, а бродила от дома к дому. Аня подозревала, что Броне нравятся эти путешествия с обозначением двух своих пространств. Скорее уже родила бы что ли! Утихомирилась бы у своего Илюши, и с концами.
Галя была в рейсе, Славка у бабушки. Такое случалось редко, но всё же, иногда  бабушка на пару дней Славика брала к себе.
 
 За столом Илья долго прокашливался, а потом приступил к главному, к тому зачем Анечка и была приглашена.
Оказывается, у Ильи припасён для Анечки очень выгодный жених. С квартирой, с машиной и очень хлебной работой. Сева, так зовут племянника, компьютерщик от Бога. Ему неполных тридцать лет, воспитан как лорд, красавец необычайный. Женат не был никогда.

– Что-то я не совсем вас понимаю, Илья Иосифович! Если он такой сказочный принц, так что же ищет невесту таким варварским методом? Перед ним интернет как на ладони!
 – Сейчас вообще, куда ни плюнь, в программиста попадёшь! Причём, если программист, то обязательно гениальный, от Бога! А сам компьютер и интернет этот от кого? Неужели тоже подарок с небес? Как-то больше интернет тянет в сторону лукавого. Да такой красавец! Душка! Что ж он невесту себе сам не в состоянии найти?

– Анечка! Не горячись. Дело в том, что Сева очень стеснительный мальчик. Он не знает, что я хочу вас ознакомить. Он такой ранимый, даже я бы сказал: несовременный молодой мужчина. С трепетным отношением к женщинам.
 – Господи! А я - то думала, что таких мужчин уже нет. Вымерли! А тут такой кусок золота и за что это мне? Галочка что ли замуж собралась, и вам надо меня с рук сбыть?
Тут вмешалась Броня:

– Причём тут Галочка? Да, у Гали там наклёвывается на личном фронте… но дело не в этом. Мы же за тебя болеем. Молодая, умница. При такой внешности, а всё одна и одна… Время летит быстро, Анечка. – Броня намекала на закатный девичий возраст Анечки.

 – В субботу мы даём обед. Будут только свои: Илюша, я, ты, Галочка , Славик и Сева. Присмотрись. Он хороший мальчик, но у него есть одна проблема…
«Начинается!» – подумала с обидой Аня. Нагло хотят сбыть её с рук, чтобы Галке устроить рай при жизни и норовят подсунуть ей, Ане, какое-нибудь проблемное говно! Ну что за люди?

– Ну и что это за маленький недостаток у моего гипотетического суженого? – наклонилась Анечка к Броне со змеиной улыбкой на устах.

– Видишь ли, Аня! – прокашлялся Илья. – У Севочки проблемы с алкоголем. То есть иногда он бывает подвержен… ну ты меня понимаешь…

– Ничего я не понимаю!- тоном базарной торговки пробасила Аня.- Зачем мне алкаш? Вот уж воистину: на тоби, Боже, шо мени не гоже! Ну, спасибо вам, дорогие мои!

– Ты всё не так поняла, Анечка! Севу спасать надо. И он того стоит! Он замечательный, просто легкоранимый и не приспособленный к этой жизни человек. Он тебя на руках носить будет. Ты только ему помоги. А он тебе обязательно понравится! Вот увидишь! Броня пыталась за неё цепляться, в смысле удержать. Сначала она подумала, что Анечка надулась не серьёзно, для «блезиру", но приглядевшись, увидела, что лицо Анечки на глазах линяет в лиловый цвет штор, и засуетилась.
Но Анечка уже закипела обидой и разочарованием.

– Надеюсь, не увижу! – Анечка поблагодарила за чудесный вечер и отправилась горевать в свою комнату.

 Душа плавала в обиде и смятении. Анечка бухнулась на диван, схватила пульт и включила телевизор. Надо было как-то придушить обиду. На экране двое неистово любили друг друга. «Американцы!» – догадалась Анечка.
 Она физически не могла смотреть американские фильмы, особенно когда дело доходило до постельных сцен. Агрессивные женщины, циничные мужчины. Актёры занимались любовью в плену какой-то необъяснимой, не поддающейся никакой критике злобы. Как будто мстили друг другу, и не уставали мстить и буквально глумиться над собой, затягивая акт любви в область фантастического неправдоподобия.

 Пощёлкав пультом, Анечка побродила по комнате, зачем-то переоделась в сарафан и ушла из квартиры, хлопнув дверью, чего Броня категорически не переносила. Это было Аничкиным «алаверды» за Севу, которого она уже заочно ненавидела.

 Во вторник из очередного рейса вернулась изменившаяся до неузнаваемости Галина. Волосы убраны с шеи, приподняты на затылке. Чёткая линия шеи и плеч. Красавица! Изящная и необыкновенная.
 Кого-то она Ане напоминала, но вот на ум никак не шло: кого? Поначалу Анечкина обида отбрасывала лёгкую тень на подругу, но
не долго. Пошла распаковка чемоданов, на Аню выпрыгнул круглый браслетик, посыпалось монисто, и обиде пришлось отступить.

В жизни подруги, действительно, произошли счастливые изменения. Месяц назад на Алтае, в городе Бийске была нелётная погода. Вся группа сидела в местном кафе. Там Галя познакомилась с интересным парнем, и у них всё завертелось. Сейчас он срочно продаёт квартиру в Бийске, маленький домик на реке Катунь и уже в  июне приедет к ней, чтобы остаться насовсем.

 – Как-то быстро у вас всё сложилось. И потом, Галя! Домик в Бийске - это не бунгало в Майями. Ты с этого дома миллионершей не станешь. И что ты о нём знаешь? Я имею ввиду не домик, а жениха твоего скороспелого?  И что же ты мне раньше не рассказала?

 –  Ну как-то робела что ли. Я Броне рассказала, а она говорит: «Молчи пока». Я и молчала.

 – Ясно – коротко бросила Аня. Ну, с Броней всё, действительно ясно, карга старая! Я ей устрою сватовство! Она у меня ещё слезами умоется. Даром что на сносях!
А с Галочкой произошли прекрасные превращения: осанка, поворот головы. Королева! В Аниной голове толкались смутные догадки.

 – Галочка! А что ты сейчас читаешь?

 – «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Ты же мне сама дала!
 
 Вот оно откуда? Ирэн Форсайт! Чистая Ирэн – ни дать, ни взять! Вот откуда эта причёска, открывающая шею и плечи, это буйство волос, приподнятых вверх. Ай да Галя! А ведь похожа и впрямь похожа.
Браво, Галочка! И откуда что взялось? Осанка, взгляд то горделивый, то испуганный и загнанный. Вот что может сделать с человеком хорошая литература!

 В субботу собирались всей квартирой к Илюше. Броня суетилась больше всех, раздавала советы, подлизывалась к Анечке, хлопотала лицом, но безуспешно. Анечка оставалась холодной и безучастной.
Но знакомство с Севой, тем, ни менее состоялось. Сказать, что Сева был симпатичный то же самое что промолчать. Сева был привлекателен вдоль и поперёк. Симпатия лезла из него, как тесто из квашни, и лицо он носил весёлое и доброжелательное.

 Аня этому не только не обрадовалась, а как-то даже возмутилась. В её представлении мужчина, которому она намеревалась сегодня же, здесь же дать решительный «отворот-поворот», не имел право на такую блистательную внешность.
Можно было бы не обращать внимания на потенциального жениха, но куда деть фактор личного обаяния? Глаза прикроешь, но уши? Он сыпал остротами, знал все новости. Причём, подносил их слушателю с забавными и точными выводами. В нём гуляли, как сквозняк, острый ум и не заштампованное мышление.
 
Аня прилегла на шампанское. Конец вечера смазал мудрую Анечкину режиссуру мести, и она приняла предложение Севы посмотреть его квартиру, в смысле послушать хорошую музыку в хорошей дружеской обстановке.
 Заказали такси, захватили Броню и Галочку с сыном, довезли их до дома и двинулись в центр города. Севино убежище было именно в центре города, в одном из аппендиксов, ведущих от центральной улицы в тишину парков и аллей. Новострой был дорогой, можно сказать, фешенебельный был новострой. Не каждому по карману.
 По идеально выложенным дорожкам подъезжали к башням блестящие, игрушечные в своей безукоризненности, машинки, шлагбаумы открывались и закрывались.
Начальником одного из многочисленных шлагбаумов был холёный чистенький старичок лет шестидесяти. Вежливый, скорый на комплименты дамам, корректно-сдержанный в общении с мужчинами. И откровенно хамоватый с заезжими, если, по его разумению, те не имели право на пребывание и даже гостевание в этом сказочном эдеме. Но Анечку принял благосклонно.

 Если Анечка ещё держала себя в рамках до дверей квартиры Севы, то уже в самой (двухэтажной) квартире фактор великолепия ударил её током в две тысячи вольт! Насмерть! И Аня потеряла лицо.
Из динамиков лилась божественная музыка, Сева сыпал остротами и комплиментами, которые отвергали напрочь Бронины жалобы на легкоранимость и сверхчувствительность мальчика Севы. А Аня наливалась алкоголем с отчаянием перетрусившего камикадзе.

 Домой Сева привёз Анечку на такси, прислонил к косяку квартиры, надавил на звонок и растворился в ночи, как только услышал звуки ключей по ту сторону двери. Встречаться ему с Броней в такой ситуации как-то не очень хотелось. На звонок открыла Галочка, за ней подпрыгивала и волновалась пузатая Броня.
В дверях тонкой рябиной покачивалась Анечка. Пьяна она была до изумления. Броня сильно подобрала живот, чтобы Аня могла пройти и заискивающе, учитывая опыт общения с пьяными людьми, спросила:

 – Ну что, понравился тебе жених-то?
Анечка нетвёрдой походкой пропутешествовала на кухню и припала к крану с холодной водой.

 – Неа!– икнула Анечка. – Не паанравился ваще!

 – А что так?

 – Пьяница потому… – и Аня рухнула посреди кухни.

 Утро Анечка встретила с мокрым полотенцем на лбу и со стыдным чувством похмелья. Галя принесла холодное пиво и другие лекарства.

 До вечера Аня промучилась гамлетовским вопросом: было или не было? В смысле окончательного слияния. В конце концов, договорив последнюю бутылку шампанского, они пришли с Галей к обоюдному соглашению, что всё-таки не было. Под сурдинку Галя выложила ещё раз свои новости, но уже в живописных подробностях.
 
 В итоге получалась, что в июне к Гале приезжает принц на белом коне, и сам весь в белом, с мешком денег и с любовью в сердце.
Все будут счастливы, кроме Анечки. Это Аня поняла для себя как дважды два - четыре!

 Звонил Сева, но Аня к телефону не подошла, на Броню смотрела с презрением. Можно было подумать, что это не Анечку вчера собирали по частям, а сегодня целый день лечили, а именно Севу.
 
Хотя Сева-то оказался на высоте: не клят, не мят, вот здоровьем интересуется Анечкиным. Не говоря уже о том, что не воспользовался вчерашней Анечкиной беспомощностью, переходящей в легкую доступность. Но за это Аня возненавидела (этого святого, благородного юношу!) ещё больше. Она не могла простить Севе своего морального падения. Если бы она могла отмотать назад вчерашний день! Она понадеялась, что с неудачником и пьяницей, Севой разделается на раз!
Недооценила противника, позволила себе налакаться в полной уверенности, что ей, практически непьющей женщине, можно расслабиться в компании с мужчиной, которого она не уважает. И сама попала в капкан, который поставила на него. Надо подальше держаться от этого сомнительного миллионера - алкоголика!

Школьные денёчки подходили уже вплотную к каникулам, когда Аню вызвала к себе в кабинет Алла Захаровна.  Трагически - театральным шепотом она поведала Анечке, что до неё дошли слухи. Слухи туманные в своём происхождении, но утверждающие, что в центре города люди видели, как её  (Анечку, Анну  Сергеевну даже)  оглушённой чуркой грузил  в такси какой-то импозантный мужчина.

 Ах уж это пресловутое: «люди видели»!  Люди видеть её могли только на перегоне: квартира - шлагбаум. И не удивительно. Престижная школа, престижный дом. Кто-то из богатеньких родителей выглянул в окошко, а там Анну Сергеевну ведут-несут к авто! Круги по воде пошли ещё те.
 Аня оправдываться не стала. Она решила после каникул в школу не возвращаться. Вела себе независимо, не сказать бы даже, что по -  хамски, и на прощание, дала директрисе дерзкий совет:

 – Как только к вам пришёл доброжелательный ябеда, отложите все дела в сторону, внимательно его выслушайте. И сразу, незамедлительно, начинайте собирать на него досье, чтобы быть во всеоружии, когда он пойдёт стучать на вас.
 Учитывая то, что нрав у Аллы Захаровны был страшнее ужаса,  расстались они на звонкой ноте взаимного недовольства. А впереди было длинное лето, и поездка в Испанию с одним человеком, который…

 Человек, который… появлялся в Аниной жизни раз-два в год. Куда-нибудь возил её отдыхать, а потом успешно забывал об Анечкином существовании до следующего путешествия.
  Аня давно хотела закончить это бесполезное знакомство, но как-то появлялся соломенный жених всегда вовремя. Именно тогда, когда Аню накрывала волна неприятностей, метаний и полного душевного раздрая.

 В этот раз разведывательные работы начались с мая. Аня, решившая для себя однозначно прекратить отношения, от которых ей было, что называется: ни холодно, ни жарко, неожиданно согласилась на поездку в Испанию: коррида, сиеста и всё такое.

 Как раз в мае Броня уехала к Илье уже на постоянное жительство, оставив во владение Галочки чудесную комнату в двадцать один квадратный метр, окно с эркером и круговой балкон! Мечта, а не комната! Дарственная была написана на Галочку за очень умеренное вознаграждение.

Самое интересное было в том, что Броня, кроме личных вещей ничего не забрала в новую жизнь. В комнате стояли громадные буфеты красного дерева, шкаф с волной, дубовый обеденный стол, стулья на кривых ножках, изящный диванчик и королевская кровать. О всяких горочках и ширмачках можно даже и не упоминать. Печальное очарование вещей наполняло комнату грустным волшебным светом.
 
 Аня и Галочка решили ничего не менять в интерьере волшебной комнаты. Разве что вынести кровать. Но в пятнадцатиметровую
комнату Галочки поставить такую огромную кровать было бы делом, мягко говоря, не скромным. Кровать дружно снесли на помойку, растащили мебель по углам, и получилась довольно симпатичная комнатка в стиле ретро. Она считалась, как бы, почти общей.

Подружки проводили там вечера, курили на балконе с чашечкой кофе. Читали Анечкины рассказы. Галочка роняла в чашку с кофе хрустальные слёзы и смотрела на Анечку как на божество.
 Она даже забрала с собой в рейс несколько рассказов. Анечка думала, что подруга будет их читать на досуге. Но Галя в Москве сдала их в издательство, используя свои знакомства и связи. Анечке ничего не сказала. Готовила сюрприз.
 Аня оставалась «на берегу» со Славиком, ждала Галку и бегала с ним от мамы к Броне. Потом прилетала Галя и опять возвращались упоительные вечера на балконе.  И всё это закончится, когда сюда ввалится этот таёжный медведь!

 А в июне приехал жених, и жизнь сразу повернулась к Анечке самой неприветливой частью своего тела. Он не понравился Анечке прямо с порога. На внешность он был не то чтобы «ах!», но и не совсем «ой!». Похож на Мишу Евдокимова, честное слово!
 В подарок невесте он привёз беличью шубку. Это было как раз кстати. Эту зиму, хоть она была совсем неубедительной и даже неочевидной, Галочка отпрыгала в шубке а ля: «Храни меня, Христос,  в крещенские морозы!». Не шуба, а одна видимость!
 
 Галочка счастливо представила жениха подруге, соседке, лапушке, умнице, черти что и сбоку бантик! Сели за накрытый стол.  Жених в основном помалкивал, брызгая по квартире синими капельками глаз. Уже после третьей рюмки категорически заявил, что всю рухлядь  (имелась ввиду Бронина антикварная мебель) завтра же утром он вынесет на помойку. Галочка зарделась. Аня пригорюнилась.
Таким сверхскоростным образом образовавшаяся молодая семья, отравляла Анино существование двадцать четыре часа в сутки.
 
 Красномордый, так Аня для себя определила будущего супруга подруги, постоянно что-то крушил на кухне или в ванной комнате. Аргументировал это одной фразой: «Я куплю тебе всё новое, рыба моя золотая!».
 «Купит он, как же! Много он здесь напокупал, урод тряпочный!»- закипала злобой Аня, но молчала, надолго уходила из дома, шла в гости к маме, бродила по магазинам, выискивая для предстоящей поездки летние наряды.
 
 А тем временем, конечно, с подачи этого «жлоба с деревянной мордой» к Ане стала подкатываться Галочка. Суть её разговоров сводилась к тому, что Ане надо переехать в крайнюю, Галочкину комнату.
А то получается, что молодая семья разбросана по коридору, как грибы в лесу.  Большая Бронина комната у кухни, за ней идёт Анечкина, а потом уже маленькая Галочкина. То есть Анечка проживает посередине двух комнат одной семьи, разделяя тем самым, раскалывая надвое новую крепкую семью.
А так у Галочки будет кухня, сразу комната её с Юрой, и комната Славика. И где-то там в хвосте (поближе к выходу) Анечкина, в смысле Галочкина комната. И никто никому не мешает. Красота!!!

 – А ты не забыла, Галочка, что  в моей комнате есть балкон, и она у меня не вытянута как гроб, а квадратная и светлая? С какого такого перепугу я должна отдать её тебе? Не гневи Бога! Единственное, что я могу сделать для тебя лично, так переехать в Бронину комнату. В этом случае коридор практически ваш, и получится почти автономия.

 – Но Бронина комната на два метра больше, чем твоя!

 – А что тебя смущает? Моя комната больше твоей на пять метров, а не на два, но ты же не против, чтобы я тебе их подарила. Даже если я перееду в Бронину комнату, то всё равно подарю тебе пять метров!
 
Галочка же считала всё по другим законам арифметики. Она высчитывала из Брониных двадцати одного метра свои четырнадцать, и получалась, что она теряет целых семь метров!
Отношения портились день ото дня.
 Семья была, конечно, в сговоре. Каждое утро Анечка слушала перекличку. Кричали соседи как заблудившиеся в мрачном лесу грибники.
 
 – Славик! Вставай! Слаааааавик! Встаааааавай!

 – Мама! Я уже встал! Встааал!

 – Иди кушать, Слааавик!

 – Идуууууу!

 Эта перекличка длилась с утра и до вечера. Анечка уже не чаяла дождаться поездки с нелюбимым в Испанию.

Галочка снова и снова подступала с разговорами:
 – Анечка! Ну как ты не понимаешь, что мы мучаемся. Ну давай, поменяемся комнатами. Ордера переписывать не будем, так что в случае чего…

 – В случае чего? – холодела от ужаса Анечка.

 – С тобой невозможно, просто невозможно разговаривать!

 – Юра! Юраааа! Иди пить чай! Чааай!

 Анечка чувствовала себя нелюбимой и лишней, как раскладушка с незваным гостем, втиснутая между супружеским ложем и детской кроваткой. Она всем мешает и все об неё спотыкаются.
  «Разменять бы квартиру, вселить им сюда матёрого уголовника и уехать!» – мстительно мечтала Анечка. Она уже почти ненавидела своих соседей. Степень её ненависти выражалась в простых всхлипах:

 – Ненавижу! Уеду! Незамедлительно уеду!

 К тому времени, когда Анечка собирала чемодан для поездки в Испанию, отношения развалились вконец.  Хмурое «доброе утро» по утрам и «спокойной ночи» вечером, да и то не всегда. На кухню Аня старалась не выходить. Там Юра в трусах доламывал мойку.
Через час должен был заехать «который». В дверь деликатно постучали.

 – Да! Да! – строго пропела Аня.

В дверь просочилась Галочка.

– Анечка! Ты пока будешь в отъезде, Юра сделает ремонт во всей квартире.
Справедливости ради, надо отметить, что ванна уже блистала новизной, в кухне стояла новая плита с ультрасовременной вытяжкой, двойная мойка радовала глаз. Юрочка вживался в квартиру надолго. Основательно поселился, короче.

 – Да делайте вы что хотите. Я-то тут с какого боку?

 – Ты не могла бы нам оставить ключи от своей комнаты? Мы переклеим обои, побелим потолок. Юра паркет отциклюет. Приедешь в чистенькую комнату.
Аня задохнулась в предчувствиях. В голове забилась шальная мысль:
никуда не ехать и всё держать под контролем! Выселят! Как пить дать выселят! Снесут мебель на помойку (благо опыт у них уже есть), документы своруют, подписей наставят. И приедет Анечка из Испании полновесным бомжем!

 – Ключи я оставляю маме, она будет через день приходить поливать цветы. И не надо ничего в моей комнате трогать без меня. Понятно? – Анечка завела бровь под чёлку.

 – Какая ты всё-таки, Анька, сволочь! – и Галя стремительно вышла, громыхнув дверью.
 
 Анечка бросилась к шкафчику, дрожащими руками выхватила из пачки документов драгоценный ордер, запихала его в сумочку, закрыла на два оборота свою дверь и выбежала на улицу ждать машину.

 Испания пронеслась по Анечкиным каникулам радостным фейерверком. Прилетели они в Барселону. Поселились в небольшом семейном отеле, но «который» свозил Аню и в Ибицу, и в Пальма де Майорку на карнавал. Колоритная, сказочная страна очаровала Аню.
 
И это было удивительно. Потому, что главные достопримечательности Испании – коррида и сиеста просто сводили её с ума. Корриду она видела только один раз, зажмурив глаза и закрыв уши. Второй раз её на это кровавое зрелище уже не затащит никто и никогда.
А что касается сиесты, то «который» соблюдал  этот ритуал строже, чем фанатичный мусульманин намаз. Два часа среди белого дня они проводили в постели. Но «который» не давал Ане уснуть даже на миг. Его назойливые руки и губы блуждали по Аниному телу. И это было похоже на корриду.

Когда тело молчит, то его просто используют, если не гнушаются и не оскорбляются абсолютной холодностью партнёра. «Который» не гнушался и не оскорблялся…Аня занавешивалась шторками ресниц, и под веками ей улыбался ненавистный Севка.

А вечером они совершали набеги на магазины и лавочки. Аня покупала всё, что видела, а что не видела, покупал ей «который». Пришлось купить второй чемодан. В Ибице Аня увидела совершенно ошеломительное платье. Померила. Длинновато, великовато в груди. Для этого платья нужны были Галочкины ноги и Галочкина грудь.  «Перешью!» – подумала Аня, и «который» купил платье.
 
 Броне накупили браслетов, Илье умопомрачительную рубашку, Славику игрушечный пистолет, с которым смело можно было идти на
банк. А всяких зажигалок, магнитиков, записных книжечек сувенирных – просто тьма! Гальке и Юрке её – НИЧЕГО!
 
 В августе Аня прощалась с «которым». Он говорил что-то о том, что созвонимся, увидимся, а она стояла и считала секунды до того, когда увидит его опостылевшую спину.
 
 С трудом втащив на второй этаж два объёмистых чемодана, с колотящимся сердцем Анечка открыла дверь своей квартиры. На неё сразу пахнуло ремонтом и свежестью. Пол в коридоре был с родни эрмитажному. Куда подевались все выбоинки и шероховатости?
Стены зашиты в деревянные панели, вместо тусклой лампочки в коридоре почти театральна люстра. Аня прошла к своим дверям, но дверь была не родная (косая и щербатая). Дверь была как из рекламных проспектов. Аня уже без всякой надежды вставила в дверь ключ, ключ не проворачивался.

 Всё осознав в одно мгновение, Аня присела на чемодан. Дома не было никого.
 Её выселили!  Факт был, как говорится, на лицо. Аня сидела на чемодане и оплакивала всю свою такую нескладную загубленную двадцатишестилетнюю жизнь.
 
 Стоп! Если выселили, то почему не поменяли замок на входной двери? Аня пробежала к Галочкиной комнате. Наверное, её самовольно переселили туда. Закрыта! Дверь закрыта. Нерешительно подойдя к бывшей Брониной двери, Анечка постояла, выровняла дыхание, нажала на тугую ручку новой двери и буквально ввалилась в комнату.
В чистой пронизанной солнцем и воздухом комнате стояла со вкусом расставленная её мебель. Всё было не так как раньше у Анечки, а
лучше! В сто раз лучше! Нашлось даже место для спасённых ею горки и ширмочки.

 Анечка осторожно прошла на балкон. Пол был выложен весёлой плиткой. Маленький плетёный столик и два стульчика. Цветы в полном порядке. Благоухают. А ведь она их обрекла на верную гибель, не оставив злодейке Галке ключ!

 На столе лежал комплект ключей и письмо. Москва. Издательство  «Эксмо». Сердце рухнуло в преисподнюю. Анечка села, прочитала письмо. Глаза прыгали по строчкам, выхватывая: «необходимые поправки… свежий взгляд…. всегда рады… наши реквизиты…»
  Сообразить Аня всё равно ничего не могла. Внутри визжал и бился моторчик, она кинулась разбирать чемодан, попутно побежала в душ, бегала из ванной в комнату, обнимала взглядом чистенькую кухоньку.
 
Никаких коммунальных отдельных шкафчиков и столиков. Бронин дубовый стол у окна, окружённый стульями с витыми спинками. Как он не попал на помойку, оставалось загадкой.  Огромный от потолка до пола шкаф - сервант на современный манер.
В дверях проскрежетал ключ, не прошло и секунды, с разбегу на неё бросилась Галочка, сзади налетел и карабкался по ней Славик. Красномордый стоял в дверях и улыбался.

 Стол собрали в момент. Упорхнув в комнату и прошуршав там пакетами, Аня вынесла на вытянутых руках платье. То, которое,  «укоротить и ушить в груди»  уже было не суждено. Славик был уже вооружён и очень опасен.
А Юре досталась бутылка « Хеннеси», который Аня планировала подарить маме.
 
 Да и ничего страшного! Для мамы подарков хватит и мимо  «Хеннесси»!

 После торжественного обеда сидели на балконе, лениво перебрасываясь новостями: Броня родила девочку весом почти в три килограмма. Никаких отклонений. Конечно, ни о каком грудном молоке речи быть не может, но смеси отличные. Малышка ест хорошо. Илья сходит с ума, Броня цветёт.
 Вечером, когда все устали и разошлись по комнатам, позвонил Сева. Судя по всему, голову он потерял окончательно, звал на свидание и замуж, одновременно. Аня торжествовала. Она, конечно, никуда не пойдёт. Больно надо замуж! И комнату, что ли Галке отдавать? Разумеется, за приличное вознаграждение. Или подарить?


















СОДЕРЖАНИЕ:
1.Кто есть ху? Стр. 3.
2. Шаббат.Стр.23.
3.  Нужный, не близкий круг.стр.30.
4.Дорогие мои, лабухи! Стр33.
5.Прыг-скок с пятки на носок.Стр.47.
6.Ботинки кожаные, итальянские.Стр.58
7.Два счастливых дня.Стр.65
8.Жизнь-река! Бурли! Пугай водоворотами! Стр68.
9.Бессмертный притон.Стр.66.
10. Здравствуй, дедушка Мороз! Борода из ваты! Стр.70.
11.Фактор «Г». Стр.75.
12. Брак по – итальянски. Стр.79.
13. Волшебный аромат детства.
14. ВАРЬКА. ВАРВАРА СТЕПАНОВНА.
15.Талисман.стр22.
16. Обида.стр27.
17.Июльский дождь. стр36.
18. Лея. стр.41.
19.Чайник.стр.45.
20. Два петля.стр.48.
21. Сватовство.стр.51.
22. О чём разговаривают с нами наши дети? Стр.55.
22. Железная маска. стр.57.
23. Похмелье- штука тонкая. Стр. 58.5555
24. Поминки. Стр.62.
25. Все мужики сво…Стр. 68.
26.Какого рожна? Стр.70.
27.Хмара.Стр.73.
28. Потрясение, как первое блюдо. Стр. 78.
27.Ушки-серёжки. Стр81.
29. Юрка. Стр.85.
30.  Труспа. (Дружба). Стр. 91.
31.Три Лео в одном флаконе. Стр.94 .
32. Я тоскую по тебе, Яша!Стр.97.
33. Дроздок Юрка.
34. Пра любоффь. Стр.
35. Зачем люди врут?
36.Бухгалтерия обаяния.
37. Особенности нашего здравоохранения. Стр. 253.
38. Начальником надо родиться.стр.256.
39. Меня сватали – не брали, а я плакала – не шла.стр 258.
40. Любит не любит…стр. 262.
41. Окно и кое-что ещё. стр.264.
42. Шубка. Стр.269.
43. Кудесники от медицины. стр. 270.
  Меня сватали – не брали, а я плакала – не шла.
  Особенности нашего здравоохранения.
   Почти.
   Диалог с внутренним голосом.
   Ударная волна.
   Треньк! Или контрольный выстрел в ухо.
   Руки.
   Старость.
   Я скучаю.