Манико

Многие исчезли, когда это произошло. Кое-кто остался. В деревне появилось даже несколько новых лиц, словно живших давным-давно в примостившихся на склоне домах, хотя дома эти возникли каким-то чудом вместе со своими жильцами и выцветшими занавесками в одну ночь. Будто кто-то провернул кубик Рубика, заменив один слой другим, и реальность просто заняла новую позицию, не хуже и не лучше прежней.

Никогда еще Манико не казалась ее комната такой тесной. Если вытянуть руки в стороны, можно раздвинуть стены…

Внизу на кухне с шумом закипала вода. Иногда мать разводила огонь в печке на террасе, выходившей в огород, и готовила на улице – тогда звук был другим.

Комната Манико во втором этаже нависала на пол-хиро над этой террасой, дальше шел брезентовый навес с обтрепавшейся почерневшей кромкой, с которой после дождя еще долго падали на землю редкие тяжелые капли. На нем вечно лежали иголки сосен и какой-то случайный сор, заносимый ветром.

Манико не любила опускать взгляд из-за этой неопрятной картины, когда смотрела в окно, сидя за своим крошечным столом. Щеткой с длинной ручкой она как могла чистила провисший брезент, но от этого мало что менялось. Кучки сора словно стайки голубей кочевали с одного места на другое, никуда не исчезая.

Склон, на котором стоял их дом, был крутым, поэтому за окном расстилался простор долины с рекой внизу, вечно укрытой дымкой. В нее стекали десятки горных ручьев. Один из них был совсем недалеко, от него еще на закате Эдо отвели керамическую трубу, из которой брали воду несколько соседних домов. Если не смотреть вниз, то картина открывалась совершенно открыточная.

Огороды ярусами спускались вниз до единственной асфальтированной дороги, за которой в основном был лес, только кое-где расчищенный под маленькие поля, обрабатываемые вручную. Его пересекали тропинки-лестницы, по которым поднимались с корзинами свежей рыбы несколько семейств, предпочетших ловлю, а не просо с бобами, как остальные.

…Мать в ту ночь тоже изменилась. Непросто было привыкнуть к лицу незнакомой женщины, даже не заметившей перемен, память и поведение которой остались как будто прежними. Поначалу Манико испугалась, а затем, когда походила по деревне и все увидела, когда поговорила с Азуми, понемногу успокоилась. Кажется, дочь пекаря – единственная, кто все видел и понимал точно так же. Если б не она, Манико бы, наверное, посчитала себя безумной.

– Спускайся, почти готово!

Манико вздрогнула. Крик матери вернул ее из задумчивости в тесноту старого дома, из которого не вырваться. Все дороги возвращали обратно. Кто бы ни пытался уехать, просто появлялся с другой стороны деревни. Это было самое ужасное из всего, что пока ей удалось обнаружить. Хуже гиблой пасеки выше на горе, где теперь даже в зимний холод роились пчелы, словно на них перестали действовать законы природы, а окна пустой хибары светились ночью мутным голубым светом.

Машина доктора Кенджи, направившегося к побережью, оказалась на вершине горы, с которой, конечно, не могла съехать. Озадаченный он спустился пешком в деревню, так и не поняв, что произошло. Машина до сих пор была там, новенький «Субару» с зеленой крышей, бесполезный как шезлонг на луне.

– Ужинать! Манико, ты дома?!

Настойчивый голос матери слышался отчетливо, словно она находилась за дверью комнаты. Ну и легкие у нее теперь!

Манико проголодалась, но ей совершенно не хотелось спускаться вниз, не хотелось ни о чем разговаривать – возможно, это единственное, кроме внешности: мать стала разговорчивой, хотя раньше была тихоней, вечно прятавшей смешки в кулачок. Эта ее черта и сейчас еще проявлялась время от времени, обычно по утрам, но за ужином она любила поговорить, в основном шутила и тормошила уставшую за день дочь. Иной раз это было кстати, иной раз выматывало.

Манико накинула шерстяную кофту, обулась, выбралась на плоскую крышу и прыгнула через дорожку на камень с нагорной стороны – там, где дом возвышался над землей на один этаж. Мать называла этот маршрут «кошачьим», но уже давно не бранила дочь, когда та к нему прибегала. С камня вверх по склону вела тропинка.