Учитель, перед именем твоим

Среди моих знакомых случаются и состоятельные люди. Приятель, готовясь к пенсии, купил дом в деревне и пригласил похвастаться недвижимостью. Место живописное — на берегу большой реки, рядом с озером и сосновым бором. Вечером обмывали углы. Я искренне нахваливал пятистенок, может, даже немного завидовал. Утром вышел на зады и увидел забавную сцену. Два молоденьких бычка упёрлись лбами, не желая уступать дорогу. Телятки ясельного возраста, но уже упрямые и своенравные. Стоят, склонив шеи, на которых едва проглядывают недоразвитые, но напряжённые мышцы. Ни один из них не хочет сдаваться, но силы равные, и головы бычков медленно склонялись к земле, а когда ноздри упрямцев защекотала трава, мирно принялись щипать её, забыв о стычке.

***
И всё-таки придётся начинать с Пашки, который всегда лез из кожи, чтобы не оставаться на вторых ролях. Он появился сразу после весенних каникул. Мы заканчивали девятый класс.
— Павел Михайлович Дронов, ударение на букву «фэ», третий взрослый разряд по футболу, — представился новичок.
Шёл урок литературы.
— Почему на букву «эф»? — удивилась Ганна Григорьевна. — Такого не может быть.
— У меня всё может быть, Вы потом удостоверитесь, — успокоил он, даже без намёка на улыбку.
— Как может быть ударение на согласную? Не понимаю, — потом покачала головой и неуверенно спросила: — Может, ты пошутил?
— Конечно, пошутил, извините, пожалуйста.
— Хорошо хоть извиниться догадался, — холодно сказала учительница.
Жило в Пашке какое-то звериное чутьё, он почти безошибочно угадывал, с кем можно вольничать, а с кем следует попридержать язык. Не мог же он знать заранее, что Ганна Григорьевна не имеет авторитета не только в учительской, но и у школьников?
Белобрысый, с широкой ряшкой и глубоким шрамом на верхней губе, он был вызывающе некрасив, спасали разве что высокий рост и, опять же, кошачья гибкость движений.
С неделю он присматривался к одноклассникам, но в гости к себе первым позвал почему-то меня. Учился я неплохо, но учителя никогда не ставили меня в пример другим, потому что постоянно ждали от меня какого-нибудь подвоха. В отличники не лез, но знал многое из того, что не входило в школьную программу, и, что греха таить, любил щегольнуть этим.
Отец Пашки работал начальником пожарной охраны, мать — продавщицей в хлебном магазине. Когда я пришёл, родителей дома не было. Пашка открыл кладовку и достал охотничью двустволку.
— Полюбуйся, трофейное, настоящий «зимсон», между прочим, из коллекции самого Геринга.
— Так уж и Геринга?
— Батя говорит, что из коллекции.
Пашка сделал вид, что собирается передать ружьё, но неожиданно отступил на пару шагов и направил его в мою сторону. Выстрел саданул оглушающе громко. Я даже испугаться не успел, так и застыл с протянутой рукой, которой собирался взять ружьё.
— А ты молодец, — засмеялся он. — Я думал, что в штаны с перепугу наделаешь.
Не сразу понял, что произошло. Уши заложило. Я закричал:
— В морду захотел за такие шутки?!
— Ничего страшного, в патроне только капсюль, без пороха.
— А почему так громко?
— Так в комнате стоим. Звуку некуда деваться. Но ты всё равно молодец, выдержал проверку!
— Ещё одна такая проверка — и по роже схлопочешь.
— Не боишься, что сдача замучает?
Я сказал просто так, без каких-то серьёзных предупреждений, да и Пашка вроде как отшучивался, но посмотрел на меня довольно-таки пристально.
Потом он показывал ордена и медали отца, который на фронте служил командиром разведроты. У моего отца имелось всего две медали, а у Пашкиного — целая россыпь. Пашка протянул мне медаль «За отвагу».
— За неё меня два раза выпороли. В шестом классе учился и, чтобы играть в пристенок, отпилил напильником ушко, которым она к колодке крепилась. Батя увидел, разбушевался, я ни разу его таким злым не видел. Какими только словами не обзывал меня. Щенок, мол, не понимаю, какой кровью она досталась ему, но в основном матом крыл. И главное — по трезвости. Неделю присесть не мог. Медаль спрятал от меня в нагрудный карман гимнастёрки, а потом она снова попалась ему на глаза, но уже пьяному, да, видимо, забыл, что отлупил меня, и выдал повторную порцию. Теперь уже заросло, а то бы показал.
— Правильно сделал, что всыпал. «За отвагу» — самая почётная медаль.
— Теперь-то я понимаю, что это не за город Будапешт или за взятие Берлина, которые раздавали чуть ли не каждому, кто до Берлина дошёл.
— А ружьё? Серьёзно, что ли, из коллекции Геринга?
— Батя по пьяни проговорился, уверял, что оно бешеных денег стоит, но на другой день сказал, что пошутил, и велел никому про него не рассказывать. Он его сначала под диван прятал, потом в чуланку перенёс, туда, где рабочая одежда свалена. Только ты смотри не проболтайся. Батя боится, что его украдут. На прежней работе директор предприятия хотел купить ружьё, но батя отказался, хранит как память, а ведь мог бы и пропить, на охоту всё равно не ходит: какой из него теперь охотник? Обещает подарить мне на свадьбу.
К концу года мы стали лучшими друзьями, а в десятом классе заняли одну парту. Первую.
Друзья-то друзья, но Пашку постоянно тянуло доказать, что он первый. Наверное, потому, что учился хуже меня. Свои футбольные таланты он продемонстрировал ещё весной, показал, как долго может чеканить мяч, исполнил знаменитый финт Месхи на глазах у капитана взрослой команды, и тот взял его в основной состав. Я играл намного хуже и спокойно мирился с этим. Пашка знал, что я сильнее, видел, как жонглирую двухпудовкой, но ему хотелось доказать, что в драке он не уступит. Я никогда не был драчуном, привычнее было разнимать чужие потасовки. Однако Пашке хотелось, чтобы начал именно я. Он постоянно нарывался на ссору — то шуточку обидную отпустит, то якобы нечаянно толкнёт. Потом он признался, что, обозвав меня лаптем турбогенераторным, был уверен, что я обязательно вызову его к водокачке, возле которой проходили все школьные поединки «один на один». И всё-таки пришлось вызывать ему. Повод нашёл самый невинный. Я заметил, что он засмотрелся на голубиную пару на подоконнике, подставил палец к его щеке и окликнул. Он повернул голову и напоролся на мой палец. Такие глупые шуточки мы позволяли себе чуть ли не каждый день, но Пашка сделал вид, что сильно обиделся, ткнул меня в бок и заявил, что после уроков ждёт меня за водокачкой. Не отказываться же! Неправильно поймут. Виталя Селезнёв увязался с нами в качестве секунданта. Пашка не любил Виталю за то, что он учился лучше всех и был комсоргом класса, поэтому был уверен, что в критический момент Виталя встанет на мою сторону. Но само подозрение, что ему, возможно, придётся драться против двоих, его возбуждало, а не пугало. По дороге Виталя пытался примирить нас, отговаривал драться из-за нелепой шутки, но Пашка его не слушал. Шёл, глядя под ноги, и сопел.
Дошли до места. Встали друг против друга. Молчим. Ждём. Он вызвал, ему и начинать. Виталя продолжает уговаривать помириться. Пашка ударил меня в плечо. Не ударил даже, а толкнул. Я ответил тем же. И тогда он ударил по-настоящему. Кулак летел в лицо, но я успел отклониться. Мой ответный удар скользнул по его уху. Мы прыгали, раскачивались, изображая опытных боксёров. Большинство ударов уходило в воздух. И всё-таки пару раз мне прилетело в подбородок, и довольно-таки чувствительно. Реакция у Пашки была лучше, чем у меня, но я исхитрился разбить ему нос. Удар пришёлся вскользь, но кровь потекла. Виталя крикнул:
— Брейк.
По неписаному кодексу, такие поединки велись до первой крови.
Пашка стоял, запрокинув голову, и бормотал:
— Теперь ты знаешь, что я не боюсь тебя.
— Я давно это знал.

***
Нина, а для кого-то и Нина Сергеевна, потому как преподавала географию в поселковой школе, воспитывалась в нашем доме и приходилась мне двоюродной сестрой.
Родителей у неё убили бандиты. Потом она рассказывала мне. Мать была беременная и потому нервная. Они поссорились из-за какой-то ерунды, и она, обиженная, ушла спать в сенцы. Бандиты постучались поздно вечером, сказали, что из милиции. Отец открыл дверь, и сразу началась драка. Услышав крики, Нина выскочила из сеней и побежала в соседний дом за помощью. Шёл дождь. Она поскользнулась и оказалась в какой-то канаве, попыталась подняться, но нога нестерпимо болела. Сделала шаг и снова упала. Стала кричать, но её никто не услышал. Кое-как доползла до крыльца соседей, а подняться смогла только на колени. Стучала, кричала, но окна, закрытые ставнями, так и не засветились. Нашли её только утром. Сняли грязную одежду, уложили в кровать. Потом ей сказали, что родителей нашли мёртвыми на полу, их зарезали. Вещи были разбросаны. Ящики комода валялись вверх дном. Отца перед смертью сильно били — видимо, допытывались, где спрятаны деньги и драгоценности. Отец работал завмагом, и бандиты были уверены, что где-то что-то обязательно припрятано. Было ли? Нина не знала. И милиция ничего не нашла.
Моего отца вызвали телеграммой. Мать недолюбливала младшую сестру. Может быть, завидовала её красоте и умению устраиваться в жизни. Ещё бы — вышла замуж за богатого вдовца и каталась как сыр в масле. Жили не очень далеко, но мать не видела сестру со времени отъезда на посёлок. Отец, правда, заезжал к ним, когда бывал в командировках, и уважал свояка. С похорон отец вернулся через неделю, с двенадцатилетней девочкой на костылях. Синюю кофту, забрызганную кровью, и юбку привёз для матери, а для себя — поношенные галифе. Грех, конечно, надевать после покойников, но времена стояли нещепетильные. Наряды Нининой матери и остальную одежду бандиты унесли с собой. Не знаю, как восприняла матушка чужого ребёнка в семье, но не отдавать же перепуганную девочку в детдом? Главной фигурой в этой головоломке оказался я. Старший брат давно просился отпустить его в техникум. Мать работала дежурной медсестрой, крутилась из последних сил между больницей и четырёхлетним ребёнком. В особо сложные моменты, пусть и без особого желания, выручал брат Димка или даже отец. И тут случился подарок судьбы. Жестокий, но своевременный. В доме появилась нянька. Брат уехал учиться и освободил ей кровать, а в каникулы уходил ночевать на сеновал.
Сначала Нина была моей нянькой, потом заменяла старшую сестру и лучшего друга. Окончив школу, она стала работать пионервожатой и сразу же поступила в институт на заочный.
Она была хорошей вожатой. Даже рутинные пионерские линейки проводила вдохновенно, и на её звонкий призыв: «За дело Ленина и Коммунистической партии будьте готовы!» — мы с искренним восторгом кричали: «Всегда готовы!» При ней в школе появился кружок «Умелые руки», где поселковые девчонки учились стряпать и делать мороженое, которое в наше захолустье никогда не привозили. До неё не было и тимуровского движения, а Нина предложила, и у неё получилось. Мальчишки помогали старикам напилить дров. Девчонки приходили помыть полы. Не знаю, требовалось ли хозяйкам перемывать после них, но забота и старательность умиляли старушек, и они открывали свои комоды и доставали припрятанные конфеты. У старушек мыли с энтузиазмом, а дома чуть ли не со скандалом. И нас, пацанов, заставить работать у себя дома было не просто. Умела она как-то настроить юных пионеров на добрые дела. В пионерской комнате после уроков кучки ребят постоянно о чём-то спорили, что-то осуждали и даже ругались. Кстати, при очередной пионервожатой тимуровское движение незаметно заглохло.
Самым важным для Нины были хлопоты по организации пионерского костра. Она относилась к нему как к любимому празднику. Место для костра выбрали ещё до неё — большая поляна за железной дорогой. Под её руководством и присмотром физрука на середине поляны вкапывали высокий кол, и вокруг него ребятня выкладывала пирамиду из сухих веток и хвороста. Главным изобретением Нины были соревнования за право зажечь костёр. В зачёт соревнования шли баллы за сдачу макулатуры, металлолома, аптечной посуды и золы — для этого она завела специальную тетрадку. В торжественной обстановке объявляла имя победителя и вручала ему коробок спичек. Когда костёр разгорался, внутри него начинали стрелять подброшенные тайком и заранее куски шифера. Услышав стрельбу, девчонки начинали визжать, а Нина высматривала какого-нибудь шпанистого пацана и с деланной строгостью грозила ему пальцем. Вроде как собиралась наказать, но никаких воспитательных бесед не проводила, потому что без этой стрельбы костёр был намного скучнее. Иногда этим шпанистым пацаном оказывался я. Она знала это наверняка. Посмеиваясь и заверяя, что не выдаст, предлагала покаяться. Я признавался, но не каялся.
Наши отношения усложнились, когда её после института перевели в преподаватели. Я вёл себя не всегда правильно, особенно в старших классах. Случалось, что она приходила с работы и выговаривала:
— Мне в учительскую страшно заходить, сразу начинаются жалобы на твои выходки. Неужели нельзя вести себя как нормальные люди?
Какой-то бес постоянно подталкивал меня дерзить учителям и задавать им неудобные вопросы. Больше всех доставалось учительнице литературы. Нервная старая дева, живущая с пожилой матерью, часто срывалась на крик и безжалостно ставила в угол. Когда выгоняют из класса, всё-таки проще, а стоять в углу — тяжёлая и позорная пытка. На одном из её уроков я, как любознательный, но вредный ученик, спросил:
— Ганна Григорьевна, а правда, что жена писателя Козьмы Пруткова издала мемуары намного скандальнее, чем любовница Некрасова Авдотья Панаева?
Она сказала, что не помнит, и пообещала узнать. Спросила в учительской, и её подняли на смех, объяснили, что Прутков — псевдоним четырёх писателей и жены у него быть не могло. Она в слёзы. А дома мне выговаривают:
— Да откуда ей знать? Под оккупацией росла. Институт после войны заканчивала. Тогда не только студенты, но и профессора голодали. Лишь бы программу освоить, не до тонкостей было. И вообще, некрасиво хвастаться своей начитанностью.
Нина была умнее и добрее меня. Так ведь и я не был злым и жестоким. Просто она не понимала, что глупому подростку постоянно мнилось: если родственница работает в школе, значит, одноклассники думают, что он на особом положении. Все свои выходки я считал смелостью, а на самом деле это была обыкновенная трусость. Боялся, что посчитают, будто и отметки ставят мне по блату, потому и придумывал разные глупости. Особенно участились они после появления Пашки. Зачем-то поспорил с ним, что перепрыгну через техничку, пока она подкладывает в печку дрова. Выждал, когда она наклонится, разбежался и прыгнул, но тётенька неожиданно стала выпрямлять спину, я зацепился ногой за неё. Техничку не ушиб, отделалась лёгким испугом, а сам шмякнулся мордой об пол и разбил нос. Нина показывала на пятно моей крови и упрекала, что я разбил лицо пожилой женщине.
До родителей мои приключения не доходили. Нина стыдила меня с глазу на глаз. Стыдила, упрашивала, но не ябедничала.

***
Мне кажется, что когда меня привели в первый класс, Вера Никифоровна уже была завучем и уже тогда за глаза её называли Буйволом. Кто придумал кличку — коллеги или ученики, никто не помнил. Скорее всего, учителя, потому что у школьников, за редким исключением, не случалось повода прочувствовать мощь её характера, и внешне она не соответствовала грозной кличке — невысокого роста, сухощавая и безгрудая. Сравнение хрупкой женщины с могучим животным могло показаться издевательством, но никому этого почему-то не казалось, воспринимали как должное. Я ни разу не видел её в платье. Она постоянно ходила в жакетах серого цвета, которые меняла к началу учебного года, а кофточки чередовала чуть ли не каждый день, но все были однотонные и глухие.
Если случались субботники или поездки с шефской помощью в колхоз, она отправлялась вместе со всеми и работала с азартом, так что волынить при ней было стыдно и нам, и учителям. Она мне напоминала комиссара времён Гражданской войны, которых показывали в кино.
Не знаю, чем заслужила Нина особое отношение к себе, но Вера Никифоровна опекала её с первых дней. Именно она посоветовала юной пионервожатой не тратить время на мечтательные раздумья о медицине и поступать в педагогический. Даже специальность подсказала — учитель географии. Математика — наука серьёзная и нужная, но не всем даётся, а вдалбливать её законы неспособным оболтусам — работа адская и неблагодарная, придётся постоянно тянуть за уши отстающих и получать нагоняи на педсовете — процедура малоприятная. Русский язык и литература усваиваются проще, но там тяжеленные сумки с тетрадями, из которых вечера напролёт придётся выковыривать ошибки. Зато в географии никаких теорем и никакого правописания. Остаётся только увлечь своими рассказами. Даже самых отпетых лоботрясов можно заразить страстью путешествовать по карте и знакомиться с экзотикой дальних стран.
Все эти доводы Нина выкладывала моему отцу, выдавая вроде как за собственные соображения, но характерные словечки Буйвола постоянно мелькали в её разговорах. Интонация, манера говорить, жесты выдавали, от кого они привиты, хотя сама будущая географичка этого не замечала.

***
Ежегодную заготовку дров для школы проводили зимой, когда застынут дороги. От нас требовалось вывезти срезанный специальной машиной березняк. На работу брали добровольцев из крепких старшеклассников, чаще всего четверых, и они под руководством завхоза ехали в лес на тракторе. Работа была несложная: обрубить ветви и хвосты сваленных деревьев и погрузить брёвна в сани. Первый раз я поехал на заготовку ещё в девятом классе. На следующий год сагитировал Пашку. Он, не раздумывая, согласился отдохнуть от нудных уроков и заработать прощение за прошлые и будущие грешки. У меня был какой-то опыт, понимал, что от нас требуется, работал толково и с удовольствием, но не я, а Пашка вёл себя как бригадир. К концу погрузки он даже покрикивать начал. Я посмеивался про себя, но подчинялся. Трудились два дня. Потом всю бригаду вызвали в учительскую. Пашка решил, что нам выдадут почётные грамоты. Вместо грамот нам вручили справки, что мы пропустили два учебных дня по уважительной причине, потому как ездили в лес заготавливать дрова для школы. В первый раз от меня такой справки не требовалось. Решил, что в школе заводят новые порядки. Расписался и забыл. Мог бы и не вспомнить никогда, но через какое-то время директора школы перевели в другой район. Причину перевода я узнал от Нины; впрочем, об этом знали и в конторе предприятия. Отец объяснил матери нехитрый механизм махинации. Заготовка дров оплачивалась предприятием, а директор с завхозом использовали нас как бесплатную рабочую силу. Кстати, выплыли не только наши справки, кто-то подсуетился и собрал такие же у старших парней, которые после школы остались в посёлке. Отыскали ещё какие-то нарушения. Обратили внимание даже на то, что школьников отвлекали от учебного процесса. На вопрос, кто это организовал, моя мать без колебания назвала Буйвола.
— Больше некому, — согласился отец, — захотелось самой в его кресло.
— У тебя одно на уме: каждый мечтает стать начальником, — а зачем ей это? Она и при Иван Иваныче всей школой командовала. Тут что-то другое задумано.
— Какое другое, когда всё понятно?
— Тебе понятно, а я пока не знаю, но это обязательно выплывет.
— Да как вам не стыдно обвинять порядочную женщину в интриганстве?! — вступилась Нина. — Вера Никифоровна — кристальной души человек!
Мать не знала, что «кристальная душа» — словечко из лексикона Буйвола, но всё равно отмахнулась от заступницы:
— Молодая ещё, чтобы в людях разбираться.
— Пусть и не метила в кресло директора, но Иван Иваныча можно понять. У него две дочери, одна в институте учится, и вторая модница. На голую зарплату не проживёшь. Хотя сам уже десять лет на партсобрания ходит в одном костюме. А мужик он добрый, — примиряюще сказал отец.
— На добрых и отыгрываются.
Ивана Ивановича обвинили в использовании труда несовершеннолетних и присвоении государственных денег, которые он обязан выплатить. Кляузу написал пьяница-завхоз и за чистосердечное признание отделался выговором. Новый директор, Дмитрий Дмитриевич Пирогов, работал в городской школе. Фронтовик, выпускник московского института, коммунист — что его соблазнило на переезд в заштатный посёлок?! В городе у него остались жена и двое детей. Надолго ли приехал? Никто не знал. Большинство сплетен сходилось на том, что мужик набедокурил и вынужден отсидеться в тихом местечке. Догадками мучились учителя. Нас они не волновали. Пашка пошутил:
— На место Ивана Ивановича пришёл Дмитрий Дмитриевич. Значит, следующим директором мне не быть, потому что я Павел Михайлович. Отчество менять я не собираюсь, придётся придумывать что-нибудь оригинальное.

***
При нашей репутации мы с Пашкой должны были восседать на «камчатке», а мы заняли первую парту, напротив учительского стола.
Новую немку привела в класс Буйвол, сказала, что зовут её Зинаида Георгиевна, отец её, майор танковых войск, долго служил в Германии, немецким языком она владеет не хуже, чем русским, и по привычке дала житейский совет: дескать, жизнь впереди длинная, никто не предполагает, какие знания могут пригодиться, поэтому надо отнестись к её урокам с максимальной серьёзностью. По-матерински ласково потрепала коллегу по плечу и вышла из класса. Молодая учительница не успела сесть за стол, а Пашка уже шепнул мне:
— А она ничего.
Шепнул достаточно громко, чтобы она услышала.
— Ничего особенного.
Моя реплика тоже дошла до неё. Она шагнула к нашей парте и поставила ногу на сиденье рядом с Пашкой.
— У меня в придачу к другим достоинствам и колени точёные. Полюбовались? И вон из класса. Оба.
Мы переглянулись и безропотно вышли. Чтобы не светиться в коридоре, спустились к волейбольной площадке.
— Зря ты начал, — сказал я.
— Понимаю, но как-то само собой сорвалось. Давай в подкидного сыграем? У меня карты в кармане.
Играли без азарта. Каждый гадал, чем закончится выходка. А чем должно закончиться? Жалобой Буйволу и приводом в учительскую. Но, на удивление, обошлось. Немка остановила нас в коридоре и, как будто ничего не случилось, попросила:
— Я вижу, вы ребята крепкие, помогите принести чемоданы с вокзала. Не в службу, а в дружбу, — и заговорщицки улыбнулась.
Мы даже растерялись. Готовились к разносу, а получили предложение дружить.
— А когда надо? — первым среагировал Пашка.
Всё-таки чувствовал свою вину.
— Сегодня после уроков, а то они уже три дня там стоят, неудобно перед кассиром. Камеры хранения у вас нет.
— Мы и прогулять можем, — геройствовал Пашка.
— Нет, мальчики, прогуливать нельзя. Не забывайте, что я педагог.
— Не обращайте внимания, он любит к учителям подлизываться, — не совсем безобидно пошутил я.
Все наши разговоры редко обходились без колкостей.
— Я это сразу поняла, потому и обратилась к вам.
После звонка мы ждали её на выходе из учительской. Не возле двери, а чуть в сторонке, чтобы никто из одноклассников ничего не заподозрил и не напросился в помощники.
От школы до вокзала было около километра. Она шла медленно, и нам приходилось укорачивать шаги.
— Дорогие мальчики, не хочу заставлять вас притворяться, поэтому не спрашиваю, как вы относитесь к изучению иностранных языков. «Я немецкий не учу, потому что не хочу. И зачем в стране советской изучать язык немецкий?» — когда-нибудь поймёте всю глупость этого стишка. Но, может, поделитесь, как с другими предметами уживаетесь: с математикой, с физикой? Должна же я знать, кого в гости приглашаю.
— Это Костя у нас Лобановский.
— А кто такой Лобановский?
— Лобачевский, хотел сказать, который математик, а Лобановский — это я, потому что «сухой лист» умею подавать. Я уже за взрослую команду играю.
— А кроме физкультуры, другие предметы не интересуют?
— Историю люблю, читаю много. Мы с Костей журнал «Юность» постоянно в библиотеке берём.
— Историю любишь, потому что Вера Никифоровна ведёт?
— Почему обязательно Вера Никифоровна? — заподозрив подвох, возмутился Пашка. — Мне самому интересно, а она очень много знает и объяснить умеет. Знаете, сколько великих людей было, сколько героев и авантюристов?
— Авантюристов, как я поняла, ты уважаешь. А Вера Никифоровна очень строгая?
— Строгая, но справедливая. Кто-то боится её, а я вроде не очень, и Костя тоже.
— Но таких фортелей, как на моём уроке, не позволяете?
— Извините! Больше не будем. Честное слово.
— Ладно, на первый раз прощаю.
На вокзале нас ждали два чемодана. Она указала Пашке на тот, что поменьше.
— Это для нашего спортсмена, там книги, источник знаний.
Я потом попробовал поднять, в нём было не меньше десяти кило. Пашка пыхтел, но отдыха не запрашивал, только руки менял всё чаще и чаще. Уже в коридоре Дома приезжих пальцы у него разогнулись, и чемодан громко упал на пол. А ведь мог свой груз перевести на меня, сказав, что я занимаюсь гирями. Промолчал.
Её поселили в угловую комнату, возле запасного выхода. Чемодан с книгами она задвинула под кровать, а из того, что с одеждой, достала бутылку красного вина.
— Будем новоселье справлять?
Мы удивлённо молчали.
— Значит, не будем. Рано вам ещё.
— Да я уже пробовал, — похвастался Пашка.
— Не сомневаюсь. Но не бойся, Вере Никифоровне ябедничать не стану. А пока спасибо и до свидания. Мне ещё в барахле своём весь вечер разбираться.
В коридоре Дома приезжих Пашка ткнул меня в бок и сказал шёпотом, чтобы никто не услышал, хотя в коридоре никого не было:
— Шикарное приключение. Такой училки я ещё не встречал. Может, потому что в Германии выросла?
— Может и так, насмотрелась на офицерских жён. Я был уверен, что к Буйволу поведут.
— И на меня наверняка злился.
— Не то чтобы злился…
— Да ладно, мы же с тобой друзья.

***
Я поздний ребёнок, поэтому никогда не видел у родителей проявлений нежности. Мать вообще редко показывала свои чувства, но высказывать своё мнение никогда не стеснялась. Она и в больнице вела себя независимо, но больше всего доставалось отцу. Не знаю, откуда в ней неженская суровость — может, с рождения, а может, и с юности, проведённой в военных госпиталях. Но ведь случались и тёплые дни, когда, например, к ней в палату привели молоденького синеглазого солдатика, раненного аж на Халхин-Голе. Солдатик и повоевать-то не успел, получил тяжёлое осколочное ранение в левую руку. Рана гноилась, и долечиваться отправили в тыл. Вы;ходила терпеливая медсестра. Попутно выяснилось, что они земляки. От его деревни до её деревни всего около сорока вёрст. И случилась на холодном сердце медсестры неожиданная проталина. А потом её и на солёненькое потянуло. Старший мой брат Дима родился перед войной. Отца призвали в сорок первом, но на передовую он не попал. Ещё в военкомате у него обнаружился чёткий каллиграфический почерк, и всю войну он просидел в писарях. Если начальник получал новое назначение, он требовал, чтобы писарь остался при нём. Оттого и война затянулась для отца до сорок восьмого. После демобилизации он поехал в строящийся посёлок на торфоразработках, где работал главным механиком его давно комиссованный командир. Мать в это время жила у младшей сестры. Дом был богатый, и сестра предложила не устраиваться в больницу, а помогать ей по хозяйству, но моя гордая мамаша на предложение стать домработницей обиделась и, как только отец устроился, потребовала, чтобы забрал её и Димку. Отец приехал, познакомился со свояком и очень ему понравился. Сели вечером выпивать, и тот предложил ему не тащиться на грязную новостройку, а остаться у них в городе. Заверил, что при его связях легко найдёт приличную работу для фронтовика.
Отец соблазнился, но когда утром попытался передать разговор матери, она, не дослушав, ушла собирать вещи. Что накипело в душе у неё — она не распространялась: уезжаем, и всё. Мне кажется, вовсе не обязательно, что приютившая её сестра назойливо показывала себя хозяйкой дома, просто матери, с её независимым характером, трудно смириться с положением приживалки. Могли, конечно, и обидеть, но могла и сама выдумать мнимую обиду. И таких мнимых обид, которые таила в себе, у неё накопилось больше, чем достаточно одной женщине. Уже будучи взрослым мужиком, я подумал, что ещё до появления раненого отца у неё стряслась трагическая любовь с каким-нибудь самовлюблённым хирургом. Это в кино они сутками не отходят от стола, а в жизни, даже на войне, находится время на соблазнение молоденьких доверчивых медсестёр.
Мать ничего не рассказывала о том времени. А отец никогда не ревновал её к прошлому. Зато мать ревновала его ко всем. Она была старше его. Какое-то время он работал вербовщиком. Ездил по мордовским и татарским деревням и уговаривал молодых девок на сезонные работы. Не знаю, что он им сулил, только нищенские и бесправные деревни в конце пятидесятых были рады любой возможности заработать хоть какие-то деньги. Молоденькие вербованные использовались на подсобных работах и укладке временных узкоколеек. Платили им гроши, но они радовались и этому. Разъезды отца начинались осенью. К началу сезона он привозил партию вербованных, расселял их в барак на окраине посёлка и уезжал за следующими. Мать была уверена, что он охмурял их ещё в дороге, потому как если бы бегал к ним в барак, то обязательно появились бы сплетни. А их не было. Ревновала она и к поселковым бабёнкам. Вовсе не обязательно было застукать с поличным или услышать от медсестёр, что твой мужик с кем-то любезничал на улице, а он со многими любезничал, потому что характер такой. Но если завёлся червячок недоверия, вытравить его невозможно.
Отца я любил, но чувства гордости за него, к сожалению, не было. Пашкин отец сильно выпивал, но Пашка гордился его боевым прошлым, забывая, что в детстве частенько получал от него ремня и порою приходилось чуть ли не на себе нести его домой. Меня отец ни разу не ударил. Он был очень мягким, но его мягкость и терпимость иногда казались мне угодливостью и трусостью. И мать они постоянно раздражали. Не знаю, может она и не любила его никогда.
Мне было лет десять-двенадцать. Отец задержался. Рабочий день давно кончился, и мать занервничала, велела идти в контору и передать, чтобы срочно возвращался, потому что на кухне искрит розетка, а надо жарить картошку. В то время он работал начальником отдела кадров. Когда я пришёл, планёрка ещё не кончилась. Стою, жду. Пустой коридор без единого стула, и я присел на противопожарный ящик с песком. Сидеть на нём было неудобно, в спину упирались лопата с багром. За день я успел набегаться и настудиться, а в коридоре не просто тепло, даже душно. От скуки и усталости я не заметил, как задремал и уже сонный сполз с покатой крышки на пол. Спать, выпрямив спину и вытянув ноги, намного удобнее. Когда планёрка закончилась, всё конторское начальство вывалило в коридор и обнаружило мальчишку, лежащего на полу.
Дома отец ругался на мать:
— Ты чего меня позоришь, дура? Зачем парня послала? Следить, чтобы я не спутался ни с кем? Да с кем там путаться? Главбухша увидела ребёнка, валяющегося на полу, — чуть не окочурилась с перепугу, подумала, что мёртвый.
Мать, поняв, что поставила мужа в неудобную ситуацию, неуверенно, что с ней редко случалось, пробовала оправдаться:
— Так ведь картошки к твоему приходу собралась пожарить, а розетка искрит.
— Знаю я твою розетку. Показывай, где искрит.
Отец редко кричал на мать. Ему удобнее было промолчать, а её претензии пропустить мимо ушей. С ума сойти можно, если всерьёз воспринимать все её упрёки. Но мне повезло видеть её благодушной. Застал, как любуется она веточкой с красными кленовыми листьями. Веточка была берёзовая, а засушенные с осени листья были прикреплены к ней пластилином. Нина выставила её среди зимы. Мать увидела и обомлела:
— Нинк, ну ты и мастерица, надо же так ловко придумать.
Нине бы промолчать, а она, простая душа, призналась, что это Вера Никифоровна подсказала ей. И лицо матери сразу потускнело.

***
Нога срослась не очень удачно. Перелом оказался сложным для допотопной поселковой медицины, и Нина прихрамывала. На людях она казалась весёлой хохотуньей, но случалось, что смех её внезапно обрывался, Нина замолкала и выключалась из разговора.
Зимой, на праздники, в клубе устраивали танцы, а летом на «пятачке» крутили пластинки каждую субботу. Нина стеснялась ходить на танцы. На мой взгляд, прихрамывала она не очень сильно, зато сама считала себя хромой. И не стеснялась меня, и учеников своих не стеснялась. Но отважиться пойти на танцы не могла.
В нашей амбулатории работала горбунья Татьяна Лагутина, примерно её возраста. Чтобы горб не бросался в глаза, Наталья накидывала на плечи яркую цветастую шаль. Танцулек она не пропускала и не скучала сироткой, прячась за спинами красавиц. Приглашали, любезничали и даже до дома провожали. Так Нина, по сравнению с ней, была красавицей. Однако поселковые парни не заглядывались на неё и не набивались в ухажёры. Почему? Я не мог понять. Открытая, добрая, улыбчивая, безобидная, умеющая выслушать и понять, Нина нравилась всем. Нравилась, но не более. И только потом, когда появился кое-какой опыт, я понял, что её жалели. Серьёзных чувств у поселковых женихов к хромоножке не возникало, а соблазнить и бросить не позволяла совесть. Может, у какого-нибудь придурка и вскипало хмельное желание, но посёлок-то маленький, после такой донжуанской победы стыда не оберёшься, да и заступники могут объявиться и поколотить за то, что обидел хорошую девушку. Благородство пока ещё не успело выветриться.
А возраст девушки уже настойчиво требовал любви.
Как-то вечером сидели на диване и слушали с Ниной радио. Пела её любимая Эдита Пьеха. Я, из постоянной своей поперечности, сморозил очередной несуразный комментарий. Сестра замахнулась, чтобы шлёпнуть меня, но я перехватил руку, и мы повалились на диван. Она оказалась лежащей на мне и, смеясь, требовала, чтобы я извинился. Я упорствовал. Она продолжала настаивать. Пока мы барахтались, её грудь несколько раз оказывалась в моей руке, но её это не смущало, она громко смеялась, даже взвизгивала. Дыхание участилось. Я слышал, как громко бьётся её сердце. Борьба длилась долго. Она могла бы оборвать её, вырваться из моих рук или просто столкнуть меня с дивана на пол, но не делала этого, продолжала дразнить меня, тискать и щекотать. Даже по лицу ладонью шлёпнула. И смеялась каким-то незнакомым смехом. Потом резко оттолкнулась, встала, обозвала меня дураком и ушла в другую комнату приводить себя в порядок.
Вечером, когда сели ужинать, Нина, искоса поглядывая на меня, загадочно объявила:
— А ребёнок-то наш взрослеет. Парнем становится.
Старики не обратили внимания на её слова. Расшифровывать Нина не стала.
А у меня появились какие-то смутные предчувствия.

***
Иногда Вера Никифоровна заглядывала к нам в гости. Сначала редко, но, проводив дочь в институт, зачастила, скучно стало в пустой квартире. С другими учителями близкой дружбы не заводила, привыкла держать дистанцию с подчинёнными, а Нина так и осталась для неё пионервожатой, над которой в юности взяла шефство. Забегала, если шла мимо. Долго не засиживалась. Но как-то пришла и достала из сумочки коробку конфет.
— Вот, из города привезли благодарные родители, первый раз такую красоту вижу, решила похвастаться. А не попить ли с ними чайку?
Мать хотела усадить гостью на кухне, но отец велел накрывать стол в передней. Меня на чаепитие не позвали, но я не обиделся, даже рад был сбежать на улицу к друзьям. Подробности посиделок я узнал из разговора матери с отцом. Обсуждали визит, когда Нина ушла провожать гостью. Мы в то время держали корову. У матери было человек пять постоянных покупателей. Когда Вера Никифоровна собралась уходить, отец протянул ей литровую банку молока. Она спросила, сколько должна за неё, но отец от денег отказался.
— А чего это она дурой прикидывается, будто не знает, сколько стоит молоко? — возмущалась мать.
— Да ладно тебе, не обеднеем. Она с шоколадными конфетами пришла. И Нинке постоянно помогает.
— А чего ей помогать? Девка умная, уроки свои знает не хуже её.
— В школе бабий коллектив, между учителями постоянные склоки — похлеще, чем в больнице, а у Веры Никифоровны авторитет. Нинка за ней как за каменной стеной.
— Да всё я понимаю. С чего это она вдруг нахваливать её стала? И умница, и красавица, и волосы как золотой водопад, а в девках засиделась. Удивляется, видите ли, куда мужики смотрят. Намёки какие-то непонятные.
— Какие намёки?
— Такие. Будто я не замечаю, что она тебе глазки строит.
— Кто? Вера Никифоровна?
— Нинка наша.
— С ума баба сошла! Она мне как дочь.
— Дочь, да не в точь.
— Сама выдумала, или кто-то подсказал?
— А что я, слепая, по-твоему?
— Сейчас она вернётся, и будем разбираться.
— Вот ещё, позору мне не хватало.
Потом голоса притихли — видимо, спохватились, что я слышу их из комнаты. Спор оборвался, но наверняка продолжился в другом месте, без свидетелей.
Нина вернулась и сказала, что Вера Никифоровна попросила её договориться о молоке, но не бесплатно. Чтобы не утруждать мать, она сама будет его относить. И носила, засиживаясь у старшей подруги. Я подозреваю, что никаких денег она не брала и отдавала матери свои. В общем-то, зарплату она всегда отдавала в семью, но какую-то часть оставляла на свои дамские потребности. С молоком Нина уходила под вечер, но в гостях засиживалась долго. Там было интереснее, а может, и почувствовала ревнивые взгляды матушки.
В скором времени она заговорила о переезде в соседний райцентр, где ей сразу дают квартиру. Похлопотала за неё, разумеется, Вера Никифоровна, у которой там работала директором школы бывшая однокурсница. Сложилась удачная ситуация. Тамошняя географичка вышла замуж за военного, которого перевели служить в Прибалтику. Замены нет, поэтому и квартиру сразу дают.
Мои стали отговаривать. Особенно старалась мать — видимо, чувствовала вину за глупую вспышку ревности. Уговаривала искренне. Да и привыкли уже, давно стали одной семьёй. Отец помалкивал, боялся, чтобы не сказать ничего лишнего, но было видно, что ему жалко расставаться.
Нина отшучивалась, что надо когда-то начинать самостоятельную жизнь. Обещала навещать, благо что до райцентра всего тридцать километров — две остановки на пригородном поезде, который ходит два раза в день.
Отец был уверен, что не обошлось без настоятельных советов наставницы, но не понимал, зачем это ей.
Я, пожалуй, больше всех жалел, что Нина уезжает. Она не только заменяла мне заботливую старшую сестру, но и лучшего друга, с которым можно посоветоваться и быть уверенным, что она поймёт и никогда не предаст.

***
Пашка пришёл, когда мы с отцом пилили дрова. Было воскресенье. Не сказать, что мой отец отличался рвением к хозяйственным обязанностям, но всё, что требовала мать, делал и меня заставлял. Пашка потоптался возле нас, но по лицу было видно, что ему не терпится поделиться чем-то очень важным. Дождался, когда отец присел перекурить, посмотрел на жалкую кучку поленьев и понял, что освобожусь я не скоро.
— Дядя Вася, давай я подменю. Мы с Костей и напилим, и поколем, и в поленницу уложим, а ты пока газетку почитаешь. У меня батя по утрам всегда газету читает.
— Отец у тебя начитанный. Они в пожарке все начитанные. Надо же чем-то на дежурстве заниматься. Целую смену «козла» забивать — пальцы заболят, — беззлобно пошутил отец — и вручил Пашке пилу.
— Только мне в три часа на тренировку надо.
Никакой тренировки не было, но Пашка подстраховывался, чтобы не запрягли до вечера.
— До трёх вы гору своротите, а я пойду матери скажу, чтобы обед готовила для трёх мужиков.
Мы ещё и полена не отпилили, а Пашка уже потребовал:
— Посмотри на меня.
— А чего на тебя смотреть? — удивился я.
— Посмотри, говорю. Я похудел?
Я посмотрел, но никаких изменений не заметил.
— Не понял, куда смотреть.
— На фигуру и на лицо. Осунуться должен.
— Да всё такая же ряшка. А в чём дело?
— Я вчера у немки до двенадцати задержался. Она бутылку достала. Сидели, выпивали, а потом она дала.
— Чего дала?
— Ты что, совсем дурак? Не понимаешь, чего женщины дают?
— Не свисти.
— Сначала выпили, а потом она предложила выпить по-немецки, как это называется, забыл. В общем, сначала выпить, а потом поцеловаться. Выпили, поцеловались, и она стала раздеваться. При мне. Даже свет не выключила. Потом меня раздела. Медленно раздевала. Я понял, к чему дело идёт. Но стоял как чучело, шевельнуться боялся. Потом, уже голого, сильно толкнула меня в постель, башкой о спинку кровати ударился, и началось…
Что началось, я не стал спрашивать. Слушал и не верил. Но не мог же он всё это придумать, его футбольные мозги неспособны на такое.
— А с чего ты решил, что должен похудеть?
— От парней из взрослой команды слышал, что провести ночь с женщиной — всё равно что вагон разгрузить.
Я всегда угадывал, когда он завирался, но здесь его распирала уверенность в себе.
— А фигура у неё — закачаешься. Когда уходил, она даже халат не накинула. Титьки небольшие, но упругие. Сама попросила, чтобы поцеловал, сначала одну, потом другую.
— И что ты чувствовал? — спросил я, не зная, что сказать.
— Когда целовал?
— Нет. Когда это самое происходило, — назвать конкретным словом у меня язык не поворачивался.
Он помолчал, прикрыл глаза, подбирая слова, покачал головой — сначала утвердительно, потом отрицательно, и ничего достойного не нашёл.
— Тебе этого не понять, ты ещё мальчик, а я уже мужчина. Только ты никому не проболтайся. Она сказала, что надеется на моё благородство.
— А мне зачем рассказал?
— Да разве такое в себе удержишь? Так не кому-нибудь, а лучшему другу. Я знаю, что ты могила.
Меня и не подмывало раскрыть их тайну. Даже Нине. Ей в первую очередь. Я молча переваривал эту в некотором роде революционную новость и немного завидовал подвигу Пашки. Я держал слово и молчал, но в конце года Пашка разозлил немку дурацкими репликами, и она крикнула:
— Вон из класса и больше не приходи!
— К вам или на уроки? — невозмутимо переспросил Пашка.
— На уроки! — крикнула она, не уловив подвоха.

***
Рябиновских привели к нам в девятом классе. Какое-то время Рябиново числилось райцентром, но началась чехарда с перекройками, и оно опустилось до уровня рядового села. Рядового, но красивого. Я был там единственный раз. Предприятие выделило бортовую машину для поездки по грибы, и отец взял меня с собой. Село стояло на высоком берегу светлой речки с песчаным дном. Может, потому, что до ближайшей железнодорожной станции было семнадцать километров, в нём сохранилась высокая белая церковь. Но меня больше заинтересовала речка. В нашей болотной Ситке вода была коричневой, берега вязкие, дно илистое. Купаться в ней не манило, а в Рябинове так и хотелось прыгнуть с берега. Я даже пожалел, что вырос не там. Сказал отцу, а тот засмеялся, обнял меня и добавил:
— Накупался бы вдоволь в чистой водичке и подался в пастухи, потому что хорошей работы здесь нет.
Они с матерью постоянно пугали меня, что если буду плохо учиться, придётся пасти коров.
В Рябинове была восьмилетка. Желающих продолжить обучение набралось человек десять. Парней хватило на год, после каникул никто из деревни не вернулся. Не понравилось им жить в интернате, и с поселковыми ребятами не сложились отношения: у них свой гонор, у наших свой.
Рябиновские девчонки оказались терпеливее и упорнее. Пятеро из них добрались до выпускных экзаменов. Именно добрались. Если парни учились средненько, то девицы явились к нам пятёрочницами. Вере Никифоровне такая арифметика почему-то не понравилась. Казалось бы, радоваться должна, что в школу привели крепкое пополнение, но не верила и не хотела верить она в способности деревенских девушек. Не могли сельские учительницы дать им приличных знаний. Как можно дать то, чего у самих нет? Намного проще завысить оценки, чем выкладываться на каждом уроке. Ради хорошей отчётности лишней пятёрки не жалко — рассуждала она и с нездоровым азартом старалась доказать, что все эти отличницы — липовые. После урока приходила в учительскую, не в силах сдержать эмоции:
— Захарова из рябиновских! Посмотреть — племенная корова! И вымя, и задница — куда там кустодиевским купчихам. Глазки голубенькие, а лицо тупое-тупое, ни одной мысли во взгляде. Спрашиваю: кто отменил крепостное право? Стоит, думает, потом изрекает: царь. Какой царь? Александр Второй. А почему он это сделал? Декабристов испугался…
Нина пересказывала, смеялась. Не знаю, понимала ли она, что Буйвол психологически обрабатывала учителей. С её напором и темпераментом нетрудно увлечь на свою сторону. Она не настолько глупа, чтобы открыто призывать к давлению на рябиновских. Хотя… ту же литераторшу Ганну Григорьевну ни обрабатывать, ни призывать не требовалось, она сама угадывала все настроения Буйвола и всегда была с ней солидарна. Но не все учителя легко поддавались влиянию. Физичка перед ней не лебезила и принципиально ставила рябиновским хорошие отметки, может, даже и завышала немного, и даже бравировала этим. Да и как придраться, если девчонки действительно способные? Не зубрилы какие-нибудь. Правда, муж её работал главным инженером предприятия. Сухой математичке было ещё проще. Математика — предмет неэмоциональный и конкретный. Решил задачу — получай пятёрку, не решил — двойку.
В истории всё зыбко. Любое событие неоднозначно. Всё зависит от преподавателя, у него в запасе множество каверзных вопросов, которые могут сбить с толку любого ученика, загнать его в тупик и подавить волю, заставить сомневаться в том, что вызубрил по учебнику чуть ли не наизусть. Отстаивать свою правоту перед Буйволом никто из этих девчонок не отваживался. Самое тяжёлое в том, что она исхитрилась убедить бывших пятёрочниц, что они действительно не знают предмета. И не только их: почти весь класс не замечал, что она целенаправленно топит их. Я спросил у Нины, как рябиновские справляются с географией.
— Да так себе. Частенько плавают без руля и ветрил, — и при этом почему-то смутилась.
Чувствовалось, что относится к девчонкам она предвзято. И по-другому уже не могла. Обаяние Буйвола полностью подчинило её. Да и фразу «без руля и ветрил» Нина позаимствовала у наставницы.
И всё-таки рябиновские девушки страдали не зря. Две из них поступили в сельскохозяйственный. А две — в медицинский. Без всякого блата. Откуда ему взяться?

***
С выбором института я определился задолго до выпускных экзаменов. Подал заявление на химфак. Меня пугали страшным конкурсом, но я решил для себя, что если провалюсь, будет не так стыдно: погибать — так с музыкой!
Мне повезло, на экзамене по химии попался лёгкий билет. Получил пятёрку, а после ставили уже по инерции. Однако и знания какие-то были. Везёт подготовленным, а я ходил в кружок, ставил опыты, от которых сам чуть не лишился зрения.
Пашка нацелился в пед — и конкурс маленький, и на разряд надеялся. Да не срослось. Сочинение о Павке Корчагине было у него на шпаргалке. Он обрадовался везенью, расслабился и погорел. Проявили принципиальность и выгнали с экзамена. Потом ему кто-то из комиссии намекнул, что лишние ошибки могли бы и простить, но поимка на месте преступления требовала показательной порки. Сам себя перехитрил. Вроде начитанный парень, а писал с грубейшими ошибками, но, с другой стороны, при средненьких математических способностях лучше всех играл в шахматы.
Провал на экзаменах, казалось, ничуть не расстроил его. Он почти гордился, что вылетел при таких героических обстоятельствах.
— Получается, что ты самый везучий в классе. Не куда-нибудь, а на химфак поступил. Виталя, вечный отличник, рыпнулся в МГУ и завяз в конкурсе.
— А почему не самый способный? — заступился отец.
— Способных много, дорогой дядя Вася, а везёт единицам.
— Ты у нас прямо философом становишься.
— Поражения заставляют задуматься, — изрёк Пашка и выставил бутылку портвейна. — Хотя магарыч положен с Кости.
— Не бойся, за нами не заржавеет, — успокоил отец.
Пашка шутил, рассказывал, как подкрались к нему со спины и застукали со шпаргалкой, какое торжественное лицо было у молоденькой ассистентки, когда выложила на стол неопровержимую улику. Но мне всё-таки показалось, что его веселье — напускное. Может, его и не ущемлял собственный провал. Он не сомневался, что наверстает и возьмёт своё. Задевало, что я вырвался вперёд. Он был уверен, что я не пройду по конкурсу, и успел привыкнуть к такому раскладу. И если бы случилось именно так, ему было бы легче.

***
Когда начались занятия, моя абстрактная любовь к химии погибла под непривычным давлением интегралов, эпюр по начерталке и прочих скучных отвлечённых предметов. В первом семестре я регулярно ходил на лекции. Потом — через раз, потом — по вдохновению. Зимнюю сессию сдал играючи, а в летнюю завалил два экзамена. Случилась любовь. Честнее сказать — похоть.
Женщину звали Рая. В переполненном трамвае нас плотно прижали друг к другу. Она была вынуждена в упор смотреть на меня, а я — на неё. Мне показалось, что я должен что-то сказать, и я пошутил:
— Давайте я вам место уступлю.
Глупость брякнул, но она улыбнулась и поблагодарила. Зачем-то я проехал мимо своей остановки и навязался в провожатые. Она предупредила, что живёт на окраине, в частном секторе. Мысленно обругал себя, но не отказываться же? Незнакомка, может, и не обиделась бы, но перед собой-то стыдно трусить. Она жила в доме, оставшемся от родителей. В нём родилась и выросла. Отсюда похоронила отца, а через два года и мать — рассказывала она по дороге. Я признался, что студент, но приврал, что учусь на третьем курсе. Она пригласила на чай. Извинилась, что кофе кончился, — наверное, полагала, что студенты пьют кофе. Я успокоил, что кофе не пью. Да я к тому времени и не пробовал его ни разу. Пока закипал чайник, я огляделся и понял, что она живёт одна. Но о том, что здесь можно заночевать, даже мысли не возникло. Передо мной сидела худенькая женщина с миловидным, но не запоминающимся лицом, с крашеными завитыми волосами и большим родимым пятном над ключицей. Чай пили с пряниками. Я сначала стеснялся, а потом не заметил, как съел четыре штуки. Собираясь уходить, посчитал, что, находясь с женщиной в пустом доме, обязан хотя бы обнять её. Она не отстранилась. Молодой, неуверенный, осмелился поцеловать. Ожидал в лучшем случае холодного уклонения, но встретился с жадными губами стосковавшейся женщины. Всё случилось обыденно просто. Мне представлялось, что это произойдёт по-другому и не с ней. Никакой романтики, никакого «пожара в груди». Праздник, что я наконец-то стал мужчиной, прошёл без мучительных ожиданий и без торжеств. И только потом я понял, как повезло мне с первой женщиной. Она избавила меня от изнурительных, а порой и грубых домогательств, откровенного вранья и пустых обещаний.
И сама не врала мне. Созналась, что старше на восемь лет, а если учесть прибавленные мною два года, получалось — на все десять. Предупредила, что не терпит грубость. Мужа она прогнала три года назад. Загулы на сторону кое-как терпела, потому что и родной отец грешил всю жизнь. Свыклась и с тем, что по дому никакой помощи. Несчастные пять грядок в огороде она и без него обихаживала. Но терпеть незаслуженные побои не смогла. Вроде и мужичонка был плюгавенький, но злой. Выгнала. Первый год, как напьётся, приходил мириться. Попросила соседа сменить замок. Колотил в дверь пятками и позорил на всю улицу. Потом угомонился. Другую дуру нашёл.
Непонятно, чем она возбуждала моё желание. Я всегда заглядывался на девушек с пышным бюстом, а у неё висели два полупустых вялых мешочка. Рая не стеснялась их и попросила, чуть ли не потребовала, поцеловать грудь. Мне сразу вспомнился восторженный рассказ Пашки. Я подчинялся, даже брезгливости не возникало, потому как после этих поцелуев меня ждали жадное тело и горячие губы, которые заставляли забывать обо всех её недостатках.
Дом её был далеко от института. На первые лекции я никогда не успевал. После занятий приходил в общагу отсыпаться. Соседям по комнате говорил, что ночую у красивой вдовы.
Книг она не читала, но выписывала журнал «Крестьянка», в котором печатали советы по разведению и уходом за геранью. Все пять окон её дома были уставлены геранями. Зимой зацвела только белая, а весной сразу три: ярко-красная, розовая и снова белая. Цвели пышно и долго. Рая ходила от окна к окну и звала меня полюбоваться.
Помня её жалобы на ленивого мужа, я брал широкую фанерную лопату и выходил чистить дорожку от крыльца до калитки на улицу. Она благодарила, но попросила, чтобы я выходил, когда соседи угнездятся по домам. Не хотела лишних сплетен. Работал я с удовольствием и в дом не спешил, потому что говорить с Раей было не о чем.
Летом, уже на каникулах, я вспомнил, что ни разу не сводил её в кино. Как-то не пришло в голову. И стало стыдно. Вдруг она подумала, что я стесняюсь появляться с ней на людях?

***
Для переезда отец выхлопотал машину. Просил «газик», но ему сказали, что в нём собирается ехать главбухша. Отец, не умеющий спорить с начальством, согласился на полуторку. Открыл фанерную дверцу и с наигранной галантностью пригласил Нину:
— Мадам, такси подано.
— Да что ты, дядя Вася, садись в кабину, а мы с Костиком и в кузове прокатимся, с ветерком веселее.
Мать с нами не поехала. Вышла за калитку с кирзовой сумкой. Насмешливо глянула на обшарпанную полуторку и не удержалась, съязвила:
— Ничего приличнее ты не заслужил.
Отец начал оправдываться, но она отмахнулась:
— Вот, в дорогу сальца положила, огурчиков и картошки.
— В какую дорогу? Мы за час доберёмся.
— Так в новой квартире ничего съестного, кроме тараканов.
— Это называется медицинский юмор. Ну, мать…
— Всё нормально, дядя Вася, в хозяйстве всё пригодится, — поспешила успокоить Нина.
— Ты уж прости нас, если что не так, — обняла её мать.
— Да что ты, тётя Варя! Огромное вам спасибо за все эти годы. Куда бы я без вас?
— Вы только не расплачьтесь, — деланно проворчал отец и открыл борт, чтобы загрузить чемоданы: один большой, в котором он привёз вещи Нины после трагедии, а второй наш, его Нина обещала сразу же отправить обратно.
Она встала в угол кузова спиной к переднему борту, а я, вытянув руки, упёрся ладонями в борт, предохраняя её от падения. Вещи стояли огороженные нашими ногами. Ветер играл её волосами, она смеялась, запрокинув голову, чемоданы толкались в мои ноги. На одном из ухабов её качнуло ко мне. Она обхватила мою шею и заплакала:
— Ой, Костик, как жалко с тобой расставаться. Ты хоть приезжай ко мне.
— Обязательно приеду, только не плачь.
— Обещаешь?
— Обещаю, — сказал я и сам чуть не заплакал.
Обещание смог выполнить только в летние каникулы. Первые дни потратил на «неотложную» помощь отцу по хозяйству, обошёл друзей, наслушался поселковых сплетен и, дождавшись воскресенья, поехал к Нине.
Ухоженность её квартиры меня не удивила. А чему удивляться, если и в нашем доме уборкой занималась она? Став хозяйкой, Нина избавилась от патриархальных излишеств. Если у нас в спальне на кровати выстраивалась пирамида из подушек с обязательной «думкой» наверху, её плоская кровать была застелена плотным покрывалом, не наброшенным, а натянутым без единой морщинки. И на кухонном столе я не увидел ни единой тарелки. Вся посуда пряталась в настенном шкафу. Я приехал без предупреждения. Да и как я мог предупредить, если у неё не было телефона? Приехал на утреннем поезде. Обратный пригородный уходил в четыре часа. Глядя на идеальный порядок, я заподозрил, что она ждёт гостей.
— Может, я не вовремя?
— Глупости говорите, молодой человек. Сам знаешь, как я рада тебе. Вера Никифоровна обещала заглянуть, у неё какие-то дела с нашей директрисой.
Я хотел спросить, почему она редко заезжает к старикам, но, услышав имя Буйвола, вспомнил её последние визиты в наш дом и её жуткие шуточки с намёками, будто бы отец заглядывается на Нину, которые, может быть, и подтолкнули к отъезду. Собрался спросить, но раздумал, чтобы не ворошить старые обиды.
— И часто она к тебе заезжает?
— Нет, — торопливо ответила Нина, — но когда бывает в райцентре, заходит обязательно. До сих пор шефствует надо мной. Она очень ответственная. Как там Экзюпери сказал: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Вот и она обязательно расспросит, как складываются отношения с коллективом. Всегда умный совет даст. Ты даже представить не можешь, какая она мудрая и добрая. Тебя частенько вспоминает — гордость нашей школы.
— Прямо уж гордость? Будто я единственный, кто в институт поступил.
— Не единственный, но всё равно молодец. Она и друга твоего Пашку вспоминает, он хоть и непутёвый, но есть в нём какое-то обаяние. Армия на пользу ему пойдёт. Выдурится.
При упоминании о доброте Буйвола я вспомнил рябиновских девчонок. Нина и тогда не желала замечать очевидного. Цитата из Экзюпери давно перекочевала от Веры Никифоровны в разговоры Нины. И народное словечко «выдурится» извлечено из тех же закромов.
— Кстати, хочешь, новостью поделюсь? Вера Никифоровна по секрету сказала, что написала заявление об освобождении от должности завуча.
— Ничего себе! Она же привыкла командовать школой!
— Жалуется, что устала.
— От власти не устают, как утверждает мой отец.
— Всё от человека зависит. Она устала, и я ей верю. Заявление написала, но пока не отдала. Директора боится.
— И одумается и не отдаст.
— Отдаст, она твёрдо решила.
— Тебя, случайно, не порекомендует на своё место?
— С ума сошёл? У меня характера не хватит. Только отцу не проболтайся. Она ждёт какого-то особого случая. Ты-то как? Девушку не завёл?
— Да есть грех.
— Уже и грех?
— Нет, что ты, — испуганно покраснел я, — просто дружим, на лекциях рядом сидим, в кино ходим.
— Подозреваю, хитришь. Ладно, не буду тебя смущать. Смотри только рано не женись. Сначала институт закончите. Она хорошенькая?
— Очень! С толстенной русой косой до пояса.
Девушка с русой косой училась в параллельной группе. Я давно на неё заглядывался, но подойти не решался.
— С учёбой-то, надеюсь, всё нормально? А то ведь первый курс, полная свобода, на лекции никто не гонит, а искушений в городе много, и билеты на дневной сеанс дешёвые.
— С учёбой никаких проблем, — в том, что остался без стипендии, не сознался.
— Я и не сомневалась в твоих способностях, — и, как в детстве, погладила по голове.
Мне показалось, что она счастлива, и не хотелось портить ей настроение своими неудачами. Я не сдал математику и физику. Они шли первыми. Два провала подряд вогнали меня в депрессию. Я запаниковал. Всё это наложилось на сомнения в выборе института и страх перед позором отчисления. Захотелось взять академический отпуск и выждать год, пока всё утрясётся в дурной голове. Повезло, что третьим экзаменом шла история. Профессор, который в первую сессию мне поставил «отлично», заглянул в зачётку, увидел незаполненные строчки и укоризненно проворчал:
— Что же ты так расслабился? Не ожидал, — и написал «удовл.», хотя отвечал я вполне прилично.
Экзамены я всё-таки успел пересдать. На каникулы уехал без «хвостов» и успокоился.
— Если б ты знал, как я хочу в театр. Когда на сессии приезжала, всегда находила время. В зимние каникулы возьму да и нагряну в город. И выведу тебя в театр. Заявлюсь под руку с молодым симпатичным юношей, и пусть все завидуют.
— Меня уже выводили.
— Девушка с косой?
— А кто же, кроме неё? Она классику любит. Смотрели «Короля Лира», — соврал я, а пьесу назвал, чтобы не попасть впросак, потому что читал ещё в школе.
Когда я собрался уходить, Нина особо не задерживала — видимо, не очень хотела, чтобы я встретился с Буйволом. А может, и с кем-то другим. А почему бы и нет? Девушка симпатичная, умная, свободная — имеет полное право на личную жизнь. Может, отъезд её из посёлка диктовало именно это желание, а не выдуманная мной ревность матери. И помогла ей сделать этот шаг не кто-нибудь, а Вера Никифоровна. Может, зря я подозревал её?
— Ой, заболтались, даже чаем не напоила.
— Чай не водка, много не выпьешь.
— Это что, в общежитии тебя научили? Ты, случаем, не пристрастился?
— Только по праздникам и после сессии.
— Правильно, пьянство затягивает. У меня родитель ученика пьёт. Мальчишка способный, любознательный, случается, и с синяками приходит, но не жалуется. Боится, а может, и любит. Бывает и такое.
Когда уходил, заметил в мусорном ведре бутылку из-под болгарского вина, не успела выкинуть.
Через день или два Буйвол встретила меня на улице и выговорила, что не дождался её у Нины. Зазнался, дескать.

***
Пашка написал мне единственное письмо в самом начале службы, когда было особенно тоскливо. Жаловался, что постоянно хочется есть. Но не прошло и года, как заявился в отпуск. На футболе выехал. Их ротный был большой любитель погонять мяч и договорился, чтобы сборную части допустили в турнир заводских команд города. Ну а какая команда без Пашки? Ротный сразу оценил его. Раньше они выше четвёртого места не поднимались, а с Пашкой дошли до финала. В последней игре схлестнулись с речниками. На первых минутах пропустили гол с одиннадцатиметрового, который поставили не без помощи судьи. Во втором тайме отыгрались. Гол с углового забил самый прыгучий — Пашка, а победу вырвали в дополнительное время. Красиво забили. Пашка по-стрельцовски, пяточкой, откатил открывшемуся ротному, и тому ничего не оставалось, как уложить мяч в дальний угол. Вратарь даже не рыпнулся. Пашка пересказал игру не хуже Синявского; полагаю, и врал не меньше знаменитого комментатора. Ротный в благодарность за великолепный нестандартный пас похлопотал об отпуске. Он даже пообещал, что на ближайшую игру попробует привести тренера «Шинника», а там кто знает, как лягут карты, потому что в команде полно знаменитостей пенсионного возраста. Пашка оговаривался, что не слишком верит в такое везение, но надежда в голосе рвалась наружу. Никаких жалоб на тяготы армейской службы в его рассказах не прозвучало. Больше всего удивил он тем, что ни суток не отсидел на «губе». Моя студенческая жизнь его не интересовала. Я начал рассказывать про свою подружку Раю и её увлечение геранями, но он быстро перевёл разговор на любимого ротного, который никогда не ходил на свидания без цветов. Настоящий офицер. Красавец-брюнет ни одной блондинки не пропускал! И настоящий отец-командир.
— Ты удивляешься, что ни разу на «губе» не сидел. Мог бы не только на «губу», под трибунал мог загреметь. Один грузин из «дедов» плюнул мне на сапог, вроде как нечаянно. А я-то вижу, что задирается, на вшивость проверяет. Он давно ко мне прискребался. Он плюнул, и я плюнул. Грузин, вроде как нехотя, поднялся с койки, встал передо мной и с ненатуральным акцентом пообещал: «Я тебя, салага, заставлю унитаз чистить зубной щёткой», — и ткнул под дых, чтобы следов на лице не оставлять. А я ему по-славянски в морду со всего плеча. Плотно приложился. Кисть неделю болела. Когда падал, трахнулся затылком о тумбочку. Лежит и не встаёт. Я даже перепугался. Потом он в медчасть ходил, и там определили сотрясение мозга. Грозились дело завести, но ротный договорился. А на «губу» по мелочам не попадал, потому что ротного не хотел подводить.
Пашка заявился ко мне в субботу, а в понедельник я уезжал в институт. Он принёс большую бутылку портвейна. Пока выпивали маленькими рюмочками, звезда футбола и любимец женщин, не умолкая, вещал о своих подвигах. Он и в школе не умел слушать, а расслабленный портвейном, как бы невзначай обрывал все мои попытки вставить слово. Да и хвастаться мне было нечем.
Когда допили вино, Пашка спохватился, что по субботам в Запрудье танцы. Прошлым летом мы частенько наведывались туда. Пара километров — не расстояние для бесшабашной головы.
— Давай сгоняем? В кино не успеем, а на танцы самый раз.
— Да смысла нет. Питерские дачницы уже разъехались.
— Ну, может, кто-то ещё остался. Да и деревенские красавицы подросли. Молодость хочу вспомнить: «Это ничего, что мы с тобою в армии немного постарели».
— Я не служил.
— Да какая разница? Айда.
Уговорил, да и не сильно я упорствовал, ну и портвейн подзуживал. Шли быстро. Я еле успевал за Пашкой. Он не тратил дыхание на разговоры, словно выполнял марш-бросок. К началу сеанса не успели. Я остался курить на крыльце клуба, а некурящий Пашка полез в зал, с опоздавших билеты не требовали. Крыльцо просторное, высокое, свежий ветерок обдувает. Забираться в духоту и тесноту клуба никакого желания. Думал, что Пашке скоро надоест кино. Мы даже не посмотрели, как оно называется. Докурил сигарету. Подошла девчонка из нашей школы, училась на два года старше. Местная, деревенская. Нина говорила, что она поступила в сельскохозяйственный. Близко знакомы не были, но студенты всегда найдут о чём поговорить. Она меня не узнала, но я напомнил, что я двоюродный брат учительницы географии.
— Ой, Нина Сергеевна! Она очень добрая и предмет интересно вела. Передавай привет от Волнухиной Люси, если помнит.
«Она всех помнит», — хотел сказать я, но увидел, что на крыльцо выскочил Пашка. Щёки его были страшно вымазаны кровью. Я вбежал в коридор клуба. Возле дверей в зал стояла кучка парней.
— Кто его? — крикнул я.
Мне показали на кругломордого мужика лет тридцати. Он нервно озирался, словно высматривал кого-то, и сжимал в кулаке коробок спичек или что-то тяжёлое. Я, не раздумывая, сгрёб его и сбросил с высокого крыльца. Мужик оказался на удивление лёгким. Пашка стоял, запрокинув голову, и зажимал нос рукой. С пальцев его капала кровь.
— За что он тебя?
— Да бабу какую-то приобнял в темноте, она визг подняла, а тот, что рядом сидел, двинул мне локтем и в нос угодил.
Пока я разбирался с другом, к сброшенному с крыльца мужику подлетели трое парней и стали бить его ногами. Шакальё, которое трусливо стерпит любое оскорбление в свой адрес, но никогда не упустит случая попинать сбитого с ног. Пришлось выручать невинно пострадавшего. Орал на них, пытался оттаскивать. При этом два или три раза наткнулся на их жёсткие кулаки. Одного я узнал, парнишка был из нашей поселковой шантрапы. Пашка подоспел вовремя. Вдвоём отогнали их от мужика. Тот поднялся, поблагодарил за помощь. И, прихрамывая, пошёл в клуб. Он не узнал нас, не успел разглядеть ни Пашку, ни меня.

***
Подойти к девушке с косой, о которой говорил Нине, я всё-таки осмелился. Да и смелости особой не понадобилось. Осенью, на картошке, наши группы оказались в соседних деревнях. Кураторы проявили инициативу и организовали сводный студенческий концерт для сельских жителей. Я вызвался читать стихи, надеялся, что и она приедет в числе артистов. Им выделили бортовую машину. Привезли полный кузов, даже деревенских зрителей прихватили. Мы вышли встречать гостей. Девчонки были в платках и одеты не по-городскому. Теплилось желание помочь ей спрыгнуть из кузова, но подставил руки, как после выяснилось, её подружке. Концерт открывался музыкальным номером. Ведущий объявил, что для уважаемой публики студентки второго курса Светлана Егорова и Татьяна Савилова исполнят русскую народную песню. На сцену вышли две девушки в чёрных сатиновых шароварах, у одной из них через плечо была перекинута толстая коса. Они спели «Ой, цветёт калина» и «За окошком свету мало». Вела Егорова. Чувствовалось, что она не без успеха выступала в школьной самодеятельности, но и Таня своим скромным, но чистым голосом песню не портила.
Я читал стихи Есенина. Выбрал понадрывнее, посердцещипательнее. Хотелось представиться уставшим от жизни. Читал, разумеется, не для колхозников, а для неё. Артисты прятались за кулисы, но я был уверен, что она слушает. Начал с «Письма к женщине», потом собирался прочесть «Дорогая, сядем рядом», но в последний момент передумал и объявил «Чёрного человека». До середины дочитал уверенно:

Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Высказал с нарочитым вызовом. И заклинило. Стоял и оглядывался за спину, словно ждал подсказки. Готов был убежать со сцены, не за кулисы, а из клуба, чтобы никого не видеть, но всё-таки собрался и прочитал «Собаке Качалова». Сбой, вопреки моим ожиданиям, тронул зрителей. Хлопали, не жалея ладоней, даже певицам так не аплодировали. Выпившие мужики курили в зале, и никто не одёргивал их. Слушала неизбалованная деревня и всё прощала.
После концерта, поджидая, когда подойдёт загулявший водитель, познакомился с певуньями, извинился, что подпортил впечатление, но девчонки успокоили, сказали, что с «запинкой» лучше запомнится. Бойкая Светлана пожаловалась, что пришлось петь деревенские страдания, а ей хотелось выдать что-нибудь из репертуара Пьехи или Кристалинской, а ещё лучше — не совсем приличные частушки, народу бы наверняка понравилось, но кураторша испугалась. Когда гостей загрузили в кузов, оттуда грянуло: «Я из пивной иду, я никого не жду…»
После возвращения в город встретились через неделю по дороге в столовую. Таня поздоровалась и улыбнулась, непринуждённо, как старому знакомому. Жили в одной общаге, и я легко нашёл повод зайти в гости. Увидев в комнате Свету, я понял, как сложился их дуэт. Девчонки объяснили соседкам, что мы познакомились на концерте, где я читал стихи Есенина. Таня спросила, не смогу ли я прочитать «Чёрного человека» полностью. Оказалось, что ни она, ни соседки его ни разу не слышали. Света даже захлопала авансом. Я самонадеянно решил, что мне дают повод задержаться в гостях. Читал много и чувствовал, что им нравится. Одна из соседок спросила, не знаю ли я Эдуарда Асадова. Я знал, но обрадовало меня, что спросила не Таня, потому что не уважал его стихи. В моей памяти чего только не застревало. Прочитал им «Они студентами были, они друг друга любили…». Асадов соседке понравился больше Есенина. Таня стала заступаться, и мне показалась, что заступается она за меня, а не за Есенина.
Потом я заходил к ним чуть ли не каждый день, засиживался допоздна. Поднимался, когда Светка брала зубную пасту и засовывала за щёку щётку. Таня выходила следом за мной, и мы подолгу стояли в коридоре, продолжали разговор. Девчонки с их этажа оглядывались на нас, и я был горд, что стою рядом с такой девушкой. О чём говорили? Да обо всём. Она не скрывала, что у неё есть парень, одноклассник. Он служит на Дальнем Востоке. Они оба росли в интеллигентных семьях, отцы преподавали в школе, а мать Тани играла на фортепиано, и дети, конечно же, восторженно любили классическую музыку. Иногда, в ненастную погоду, парень включал проигрыватель, клал возле него телефонную трубку, звонил ей — и они вместе слушали Чайковского или Баха, а потом делились впечатлениями.
В общаге, возле стола вахтёрши, стоял вертикальный ящик для писем, разделённый на ячейки по алфавиту. Я каждый день утром и вечером заглядывал в него, но ячейка с буквой «С» интересовала меня больше, чем своя. Письма Тане приходили раз в неделю, а иногда и чаще, при этом не в солдатских конвертах без марки. Её друг стеснялся экономить и отправлял их авиапочтой. Я брал конверты в руки, рассматривал почерк, отмечал, что он выгодно отличается от моего. Мне постоянно хотелось вскрыть письмо, и я знал, как это сделать незаметно: достаточно подержать конверт над кипящей водой, прочитать, а потом прогладить утюгом и поставить на место. Но что-то удерживало. Можно приписать себе благородные мотивы, но честнее признаться, что боялся узнать такие подробности, после которых не захочется подходить к Тане. Боялся оборвать сказку. Меня всё устраивало. Я не ревновал к нему. Он был далеко, и его вроде как не существовало. Но главная причина пряталась во мне. Я не представлял Таню своей невестой и будущей женой, но мною владело непроходящее желание видеть её каждый вечер и слышать её голос. Я был уверен, что люблю её, но руки мои не тянулись к ней, чтобы дотронуться, найти повод, чтобы обнять, прижать к себе, поцеловать. Странное состояние, особенно после зимы, проведённой в постели Раи. Вроде не мальчик уже и должен войти во вкус, а с нею робел, боялся разрушить эти зыбкие отношения. Не знаю, зачем Таня поддерживала их? Может, ей льстило, что соседки по комнате видят: у неё есть постоянный воздыхатель или как там они обзывали меня между собой. Не знаю, как бы она повела себя, если бы я попытался хотя бы поцеловать её.
А рухнуло всё нелепейшим образом. Я ходил в секцию тяжёлой атлетики и позвал её на первенство института, уверенный, что обязательно выиграю в своей весовой категории. Она пообещала, но не пришла. И я проиграл. Не справился с заявленным весом в рывке. Поражение, конечно, расстроило, но пережил его спокойно, тем более что место в сборной осталось за мной и меня взяли на молодёжное первенство области. Но в моём поражении была виновата она. Забыла. Могла бы сразу сказать, что ей моя тяжёлая атлетика неинтересна. Да она и не скрывала равнодушия к спорту. Я читал ей стихи Олега Дмитриева:

Эта женщина любит бокс
И читает стихи ночами…
И приходит к ней юный бог
С атлетическими плечами.

О Дмитриеве она не слышала, но её поразило, как может любить бокс нормальная девушка, хотя и отметила рифму «бокс» и «бог».
После соревнований заявился к ней в комнату и спросил:
— Почему не пришла, если обещала?
— Извини, забыла, — и невинно улыбнулась.
Я психанул и намеренно громко хлопнул дверью. По дороге в магазин и обратно я повторял: «Забыла, забыла, забыла…»
Выпил, опьянел и отправился выяснять отношения. Обвинил её, что она держала меня про запас, если вдруг дальневосточный жених найдёт себе другую. Прорвалась всё-таки ревность. Таня заплакала. Я полез целоваться. Она оттолкнула меня и обозвала предателем.
Утром было невыносимо стыдно, а потом до окончания института избегал встреч с ней. Пока был увлечён Таней, не то чтобы забыл о бывшей подруге, вспоминал, но был противен себе и удивлялся, как я мог спать с некрасивой женщиной, которую не любил.
После разрыва с любимой вспомнил жадное тело Раи, её простоту и немногословность. Выпил для храбрости и поехал в гости. Она вышла на крыльцо в халате, который я хорошо помнил. Спросила, где же я пропадал чуть ли не целый год. В дом не пригласила, и я понял, что моё место занял кто-то другой. И никакой ревности.

***
Когда провалил сессию и остался без стипендии, старикам признаться постеснялся.
Устроился сторожем и, если подворачивался случай, разгружал вагоны. Отец присылал мне каждый месяц по двадцать рублей, но как-то по осени пришла бандероль от Нины. Захотелось порадовать паренька кожаными перчатками. В каждую перчатку она спрятала по червонцу. В коротенькой записке извинялась, что опоздала с подарком ко дню рождения, и успокаивала, что давно обжилась на новом месте, ученики её любят, а коллеги уважают.
Практики после второго курса не было. Чтобы не терять место сторожа, я договорился с городским парнем-однокурсником, попросил подежурить за меня пару месяцев, уехал домой и устроился грузчиком в отдел снабжения. Когда спросил отца, давно ли приезжала Нина, он как-то замялся, словно припоминал, и ответил не совсем уверенно:
— Если не изменяет память — на зимние каникулы. Три дня гостила. Я ей в сумку шмат сала положил, она отказывалась, еле уговорил. С матерью у неё дружба разладилась. Ты же знаешь нашу мать. Понасмотрелась в своих госпиталях, как молоденькие медсёстры с докторами шашни заводят, вот и напридумывала чёрт-те что. Да ещё и подруга её, завуч ваш, масла подлила, вроде как шутила. Да мать наша шуток не понимает. Ты же знаешь, — достал папиросу, но перед тем, как закурить, добавил: — А на весенние каникулы не навестила.
Я вроде определил для себя главную причину её переезда, но, видимо, поспешил успокоиться. Неужели и вправду случился некрасивый разговор между Ниной и матерью? Но не расспрашивать же?
Расспрашивать не собирался, но желание съездить к Нине усилилось. Еле дождался субботы. Когда постучал в дверь, долго никто не отзывался. Я постучал громче и с большим изумлением услышал сердитый голос Буйвола:
— Нина, ты почему так рано? Мы же договаривались.
— Это я, Костя. А где Нина?
— Костя?! А ты откуда здесь?
— Из дома приехал.
— Ах да, я и забыла. Нина в кино ушла, а я прилегла и не заметила, как заснула. Извини, открыть не могу, я растрёпанная вся.
— А когда она вернётся?
— Не знаю, может, знакомых встретила.
Раздражение из голоса исчезло, но подождать, когда приведёт себя в порядок, не предложила. Я ничего не понимал: как Нина могла уйти в кино, оставив дома скучать любимую подругу? О чём они договаривались, и почему Буйвол была недовольна, что Нина возвратилась раньше, чем обещала? Ничего не оставалось, как топать на вокзал. Скучать предстояло больше двух часов. В буфете торговали пивом. Взял с расстройства пару кружек, надеясь найти объяснение загадочной ситуации, хотя где его искать — не имел понятия. Думать без сигареты я не умею. Забрал с собой пиво и пошёл в привокзальный скверик. Буфетчица крикнула в спину, чтобы обязательно вернул кружки. Крикнула лениво — видимо, не воровали.
Нина сидела на дальней лавочке. Глаза её были полузакрыты, она дремала. Я подошёл к ней со спины и тронул за плечо. Она испуганно вздрогнула.
— Ой, Костик! Напугал! А я сижу тут, задумалась.
— Буйвол сказала, что ты в кино.
— А ты что, ходил ко мне домой? — испугалась она.
— Постоял на пороге. Буйвол меня не впустила. Я чего-то не понимаю: к тебе приехала гостья, а ты в кино отправилась.
— Она без предупреждения приехала, а я билет заранее купила.
— Зачем заранее брать билет, если в зале полно свободных мест?
— Извини, соврала. Просто у неё была назначена встреча с дамой из районо, и Вера Никифоровна попросила оставить их наедине.
— И она задремала на этой секретной встрече?
— Как задремала?
— Она сама сказала, что я её разбудил и не может впустить меня, потому что не привела себя в порядок.
— Дама не пришла на встречу, и она задремала.
— Нет, дорогая, кончай темнить. Признавайся: что случилось?
— Мы поссорились.
— Значит, поссорились, ты убежала в кино, а она завалилась спать в чужой квартире? Абсурд. Но ещё абсурднее твоя ссора с Буйволом, ты никогда не посмеешь ссориться с ней.
— Перестань называть её Буйволом. Вера Никифоровна — великолепная женщина.
— Ладно, не могу представить, что ты ссоришься с Верой Никифоровной.
Нина опустила голову, увидела возле моих ног недопитую кружку пива, сделала несколько жадных глотков и, отвернувшись от меня, призналась:
— У неё встреча с мужчиной.
— У кого? У неё? Она же старая.
— Ей нет и сорока. Она следит за собой, хорошо выглядит. Дочка взрослая, в институте учится. Она свободная женщина.
— И давно продолжаются твои походы в кино?
— Второй или третий раз. Но ты не думай… у них всё серьёзно, это не банальное распутство.
— Ты что, выпивать начала? — спросил, увидев, что она косится на кружку пива. Спросил строго, не замечая, что перехожу на тон не младшего, а старшего брата.
— Ну как тебе не стыдно?! Просто от волнения в горле пересохло, — оправдывалась Нина.
— Ладно, допивай, а я пойду ещё возьму.
— Не надо. А ты знаешь, что твоя одноклассница Рита Власова писателем стала?
— Ритка стихи начала сочинять?
— Нет, прозу. В журнале «Сельская молодёжь» напечатали.
— Интересная новость, не знаю даже, удивляться или нет. В общем-то, она всегда держалась в стороне. Этакая загадочная натура. Загадочная и надменная.
— Умная, рано повзрослевшая девочка. Гордая, ноги длинные, спина прямая. Ей бы в актрисы идти. Мне казалось, что ты влюблён в неё.
— И Пашка тоже. Но она делала вид, что не замечает нас. Для птицы её полёта мы были поселковой шпаной, а она мечтала и берегла себя для городского принца. Пашка пытался с ней задружить, так она даже танцевать на выпускном с ним не пошла. И о чём её рассказ, который в журнале напечатали?
— Вера Никифоровна не поленилась и сходила в библиотеку, они выписывают «Сельскую молодёжь». Это не совсем рассказ, а лирическое письмо о любимом парне. Рита пишет, какой он умный-добрый-благородный, как тоскует по нему. Письмо на целую журнальную страницу и заканчивается призывом ко всем девушкам дожидаться своих парней, потому что девичья верность помогает им в нелёгкой службе.
— Правильный призыв, — согласился я и вспомнил Таню.
— Только Вера Никифоровна уверена, что его приписали в редакции.
— Вполне возможно. А парень у неё откуда? Она вроде ни с кем не дружила. Может, придумала? С неё станется.
— Нет, наш, поселковый, Володя Коновалов, на два класса старше тебя. Серебряный медалист, третий за всю историю нашей школы.
— Помню, комсомольский вожак, отличник.
— Вожак, честно говоря, неважный. Избрали по рекомендации Веры Никифоровны. Инициативой не отличался, но на медаль его не тащили, способный парень. Вера Никифоровна так переживала, когда он в МГУ по конкурсу не прошёл. Очень надеялась, что выпускник нашей школы будет учиться в главном университете страны.
— Экзамены — лотерея. На своей шкуре испытал.
— Согласна. Другого не пойму: почему они скрывали отношения? Парень красивый, умный, с таким не стыдно по главной улице прогуляться.
— Не знаю. Ни разу их вместе не встречал. Риткин каприз. Наверняка. Ей обязательно надо было романтизировать встречи, Она же особенная, не такая, как все остальные. Коновалов на станции жил, у него там отец начальником работал. Рядом барский сад с красивыми аллеями и вековыми дубами. Может, в саду и гуляли.
— Я почему спрашиваю? Потому что Вера Никифоровна, прочитав письмо, сначала удивилась, зачем Рите понадобилось объявлять на всю страну о своей любви, а потом догадалась, что этот «крик души» девица отправила в журнал после того, как изменила жениху.
— Не вижу никакой связи.
— Ты ещё слишком молод, чтобы это понимать. Вера Никифоровна — мудрая женщина и большой психолог.
Нина дождалась моего поезда и проводила до вагона. Прижалась ко мне и шепнула:
— Извини, что так получилось.
— Ничего страшного, — попытался её ободрить.
— Только умоляю, родителям не рассказывай, это не моя тайна, Вера Никифоровна не простит мне, если слухи поползут.
— А чего рассказывать, если я ничего не видел? — успокоил я Нину, а сам подумал, что историю с письмом Риты она поведала, чтобы отвлечь от разговора о Буйволе и как-то оправдать её.

***
Можно сказать, что я совсем не знаю старшего брата. Когда он приезжал на каникулы из техникума, я ходил в юных пионерах. Ему было интереснее со сверстниками. Мною занималась Нина, и все мои детские тайны доверялись только ей. После армии Дима сразу поступил в институт и до начала занятий помогал отцу заготавливать сено. Утром зарядка с косой, вечером разрядка на каких-нибудь деревенских танцульках или на свиданиях с поселковыми девицами. Где уж снизойти до подростка? Собственно, я не особо стремился сблизиться с ним. Отношение в семье диктовались не склонной к сентиментальности матушкой. Каждый жил вроде как сам по себе. Нет, мы по-своему любили друг друга, но стеснялись показывать свои чувства. Все, кроме Нины. Брат был похож на мать и характером, и фигурой, и лицом. Но если её лицо с крупными чертами казалось грубоватым, лицо брата было мужественным. Высокий, плечистый брюнет с ямочкой на подбородке и чётко очерченными губами. Мальчишкой мне казалось, что мать любит его больше меня. Но в мою голову не приходило, что я постоянно кручусь у неё под ногами, а брат приезжает только на каникулы желанным гостем, по которому соскучились. Я больше похож на отца, даже характером, хотя многое в его поведении не нравилось. Он слишком мягок, и эта мягкость иногда мне казалась заискиванием перед начальством. Наверное, повлияла служба штабным писарем в окружении грозных командиров и работа в отделе кадров. Когда он начинает рассказывать о ком-то, обязательно называет должность, и чем выше эта должность, тем с бо;льшим уважением отзывается он о человеке. Поэтому я, чтобы не заподозрили в подхалимстве, постоянно грубил учителям и разного рода лидерам.
Проучившись семестр на дневном, брат перевёлся на вечерний и устроился техником в конструкторское бюро номерного завода. Гордому парню было стыдно сидеть на шее родителей, да и запросы появились, а на стипендию особо не разгуляешься. На работе, судя по словам отца, его должны уважать — честолюбивый, серьёзный, обязательный, не склонный к пустым обещаниям. Единственное, что может ему помешать, — это женщины, но, опять же, рассуждал отец, могут загубить, а могут и возвысить. Ещё до защиты диплома Диме доверяли серьёзные командировки. Одна из них выпала на такой же закрытый завод в ста километрах от нашего посёлка, и он выкроил три дня, чтобы навестить родителей. Мать ждала его в отпуск, надеясь познакомиться с молодой невесткой, но брат повёз её на Чёрное море, и этот неожиданный приезд был чем-то вроде извинения. Вряд ли брат думал, что визит совпадёт с моим выпускным вечером. Мне кажется, он первый раз выбрал время поговорить со мной. Благо что вопросы напрашивались сами собой: как закончил школу? куда собираюсь поступать? какую выбрал профессию? Для себя я давно сделал выбор, но в разговоре, как вариант, добавил к химии — геологию. Всё-таки романтический зуд не давал мне покоя. Услышав про геологию, Дима сморщился и начал отговаривать. Главный его довод был, что профессию, как жену, надо выбирать на всю жизнь, а есть ли уверенность, что лет через пять у меня останется желание мотаться по медвежьим углам? Напомнил и про семейную жизнь, которую долгие расставания вряд ли сделают счастливой. Говорил без тени назидательности, словно беседовал не с глупым мальчишкой, а с взрослым мужиком. Не забыл и о неизбежных вспышках ревности, которые обязательно возникнут после долгих разлук у будущей жены или у меня. Подмывало возразить, что я не ревнив и жениться не собираюсь, но сдержался, чтобы не выглядеть пацаном.
Заглянул он и на выпускной бал, посмотреть на молодёжь и поздороваться с любимой учительницей Верой Никифоровной. Она очень обрадовалась, что брат подошёл к ней засвидетельствовать почтение. Я видел, как он показывает на меня и что-то говорит, а она соглашается и смеётся. Сама рассказывает, и по лицу видно, что хвалит. Потом возле них возникла нарядная Рита Власова и пригласила Диму танцевать. Пригласила после того, как отказала Пашке. Я не умею танцевать вальс, а Пашка умел — и не только вальс, но и твист, единственный в школе. На танцах он спускался в радиоузел и просил поставить ритмичную музыку. Танцевал в одиночку. Зрители стояли, а танцор, как доходчиво объяснял Моргунов в «Кавказкой пленнице», ногами тушил окурки, а спину вытирал полотенцем. У Пашки иногда получалось чуть ли не коснуться затылком пола, а потом подняться под аплодисменты. Он даже в соседний посёлок ездил, чтобы станцевать свой твист. Пока я любовался, как мой Дима танцует с Ритой, Пашка изводил себя ревностью, потом цепко схватил меня за руку и повернул лицом к себе.
— Красиво танцуют, — с гордостью за брата сказал я.
— Ерунда! Я лучше. Ты не можешь выйти на улицу подышать свежим воздухом?
— Зачем?
— Душно здесь. Хочу твоему брату в морду заехать, а при тебе неудобно.
— Ты что, с какой стати? Если обуяло желание кулаки почесать, дерись со мной.
— С тобой не хочу. Ритка меня унизила.
— А Дима при чём? Она сама его пригласила. Я видел.
— Предлагаешь ей вмазать? С бабами не дерусь.
— Да уймись ты.
Пашка выматерился и отошёл от меня. Дима проводил Риту к девушкам, возвратился к Вере Никифоровне, и они продолжили беседу. Брат что-то рассказывал, и она, подняв к нему лицо, слушала с подчёркнутым вниманием, изредка задавая короткие вопросы. При желании она всегда умела слушать. Или изображать интерес к собеседнику.
А Пашка выяснял отношения с Ритой. Догнал её на первом этаже и встал, загораживая дорогу.
— Ты почему его пригласила?
— Красивый мужчина, почему бы и не пригласить? И вальс он прекрасно танцует.
— Я лучше.
— Тебе кажется. Твоё дело твист, танец стиляг.
— Следующий вальс мой.
— Не пойду я с тобой танцевать, от тебя винищем разит.
— А он не сказал тебе, что женат?
— Так я и не собираюсь за него замуж.
— Пойдём танцевать! — прошипел он и потащил её на второй этаж.
Рита вырвалась и попросила:
— Костя, уведи ты его куда-нибудь. Весь праздник испортил, придурок. Домой ухожу.
— Ладно, Паш, — сказал я и встряхнул его за плечи, — пойдём, успеете помириться. Там за столом у предков хитрый чайник стоит.
— Я с тобой ещё поговорю, — крикнул он уходящей Рите.
Когда мы подходили к столам, я видел, как брат на прощание целует руку Вере Никифоровне, и обрадовался, что он уходит. Хорошо, что он не видел, как Пашка приставал к Рите, без драки бы не обошлось.
— Она всё равно никуда от меня не денется, — бурчал Пашка, присаживаясь за стол. — Ну, где ваша настойка на рябине?
— Не кричи, а то начальство услышит, — тихо сказал отец, прижимая палец к губам, огляделся и налил нам из чайника в стаканы красной настойки, а потом запел: — Тропинка верная моя, лети от школьного порога…
Другие родители дружно подхватили:
— Пройди все земли и моря и стань счастливою дорогой…
Растроганная Вера Никифоровна пела вместе со всеми, даже слезу вытерла.
Рита, похоже, сдержала свою угрозу, ушла домой. Пашка обегал всю школу и не нашёл.
— Где она?— не хотел верить Пашка.
— Напугал девчонку, вот она и сбежала. Нечего было сцену устраивать.
— Сам не знаю, что на меня нашло. Завтра наломаю сирени и пойду просить прощения.

***
Услышав рассказ Нины про письмо в редакцию и заявление Буйвола, что письмо было написано после того, как неприступная и загадочная Рита изменила жениху, мне трудно было поверить в это. Но вспомнил выпускной, и пасьянс, к моему удивлению, сложился. Оставались сомнения, что брат смог уговорить девушку за время единственного вальса. Впрочем, сбегая на свидание, она могла и не предполагать, чем оно кончится. А братец по студенческой привычке и в тот приезд ночевал на сеновале.
Был июнь, а через год осенью вернулся из армии Володя Коновалов.

***
Ещё с дороги Пашка отправил телеграмму: «Послезавтра буду дома не приедешь расстреляю старший сержант Дронов». Я и без его угроз собирался на Октябрьскую в посёлок. Поезд пришёл в пять утра, и я лёг досыпать, чтобы не клевать носом в гостях и не захмелеть с третьей рюмки. Явился, когда они готовились к обеду. Дядя Миша к приезду сына выгнал ведро самогонки и успел опохмелиться, а свежевыбритый Пашка с мокрыми волосами выглядел бодро. Дверь открыла мать, тётя Аня, провела меня в комнату и встала рядом с сыном, положив ладонь на его плечо, но не закрывая погон с сержантскими лычками, потом спохватилась, что перерыв на работе кончается и надо бежать. Пока мы обнимались, хлопали друг друга по спине, чуть не пропустили, что в дверь настойчиво стучатся. Пашка вскочил и побежал встречать.
— Боялся, что не придёшь.
— Как я могла не прийти, если обещала? Столько времени не виделись, интересно же.
В комнату вошла Галка Лебедева, наша одноклассница, девушка из рябиновских, поступившая в медицинский. За два институтских года она похорошела и обрела городской шарм. Её появление стало сюрпризом для меня.
— Случайно встретились, и он не узнал, — смеясь, пожаловалась Галка.
— Да как тебя узнаешь? Постройнела, и улыбка стала загадочнее. В кино не приглашают сниматься?
— Пока нет. А студенческая жизнь всех стройнее делает. Вон и Костя постройнел.
— Так его невесты замучили. Это мы, солдаты, на голодном пайке, — он явно подбивал клинья.
Галка поняла и предупредила, что её поезд уходит поздно вечером.
— Мы тебя обязательно проводим, мы же рыцари.
— Очень кстати. Маманька тяжеленную сумку деревенских разносолов собрала. Соседкам праздник устрою.
— И передай им, что помогли погрузить сумку два настоящих мужика, — Пашка выпятил грудь, украшенную пёстрыми дембельскими значками.
— Да у тебя полный «иконостас».
— И все красные, все первой степени!
— И комсомольский значок первой степени, — засмеялась Галка.
— Комсомольский для счёта. Остальные заработаны доблестной армейской службой. И «Воин-спортсмен», и «Отличник Советской Армии»…
— А «Отличный артиллерист»? Ты разве в артиллерии служил?
— Не служил, но заработал честно. Он мне особо дорог. Мой ротный позаимствовал у кого-то из отцов-командиров и торжественно вручил мне, потому что я стал лучшим бомбардиром турнира. А бомбардир — это кто? Артиллерист!
— Да какой это «иконостас»? — хмыкнул уязвлённый дядя Миша. — Погодите, я свой предъявлю.
Из кухни выглянула высокая тонкая девушка.
— Пап, ты бы воздержался. Мясо скоро дожарится, и салат почти готов, — потом посмотрела на меня и каким-то загадочным голосом сказала: — Здравствуй, Костя. Не узнал меня? Я Пашина сестра.
— Конечно, узнал, — соврал я, силясь вспомнить её имя, но помог Пашка.
— Катька, не мешай мужскому разговору, место женщины на кухне, — прикрикнул он с кавказским акцентом.
— Да куда вы без женщин? — хмыкнула она и, нарочито покачивая бёдрами, вернулась на кухню.
А я и забыл, что у Пашки есть младшая сестра. Видел несколько раз долговязую худую девчонку, которая пряталась в другую комнату, когда приходил к ним. Услышав, что Галка учится в меде, Катя вернулась к столу и подсела к ней.
— Я тоже в медицинский поступала, но одного балла недобрала. Сейчас работаю медсестрой, но на будущий год снова буду поступать.
— Удачи тебе! — пожелание прозвучало покровительственно, всё-таки уже третьекурсница. — Может, стаж поможет.
— Требуется два года, а у меня будет один, но по специальности, и всё равно поступлю.
Галка приобняла девчонку, потом засмеялась и вспомнила:
— Когда после школы выдавали характеристики, Пашка хвастался, что ему написали: учился ниже своих способностей.
— А ты считаешь, что у меня нет способностей?
— Да полная бельевая корзина, как у нас в деревне говорят, на троих хватит.
— Тогда я предлагаю тост за мою любимую учительницу.
Галка посмотрела на него, усмехнулась, но рюмку подняла.
— Строгая дама, я никогда не забуду её жизненных уроков.
— Строгая, но справедливая и принципиальная. Помните, как на прополку ездили? Настоящий командир! Встала с нами в один ряд и такой темп задала, даже мне при ней сачковать стыдно стало.
Из комнаты вышел отец в парадном костюме. Оба лацкана пиджака блестели от боевых наград.
— Вот что такое настоящий «иконостас», — гордо заявил Пашка, приглашая Галку полюбоваться. — И это еще не все, три медали я испортил, чтобы в пристенок играть.
— А ну-ка, сынку, встань рядом с батькой.
Я всегда думал, что Пашка выше отца, но когда они встали рядом, оказались одного роста.
— Вот бы сфотографировать вас, — восторженно сказала Галка.
— Блестящая идея, дай расцелую, — Пашка чмокнул её в щёку. — Остальное на вокзале. Жаль, аппарата нету.
— У мужа Маргариты Власовой… — начала Катя, но замолчала.
— Значит, дуй к Ритке и без них не возвращайся.
— Не пойду я к ним.
— Запомни, любая инициатива наказуема.
— Сказала, что не пойду.
— Ну Катюш! Ладно меня не уважаешь, отца-то уважь.
— Он деньги за фото берёт.
— С меня-то, надеюсь, постесняются три шкуры драть, а коли надо, заплатим. Катюш, сходи, пожалуйста, приведи. Мне и на Ритку хочется посмотреть, и на мужика её.
— Ладно, сейчас мясо вам принесу и сбегаю, но если откажутся, я не виновата. Только вы не напивайтесь, отца берегите. Галя, оставляю тебя за старшую.
Ходила она около часа, и всё это время Пашка притормаживал отца, когда тот порывался наполнить рюмки для очередного тоста, и Галка напоминала, что мы обещали проводить её на вокзал.
Рита за два года почти не изменилась, разве что высокомерия во взгляде поубавилось, но мы больше разглядывали её мужа, которого я плохо помнил, а Пашка видел первый раз. Высокий симпатичный парень с интеллигентным лицом. Таким описывала его Нина, только она забыла сказать про очки, но, может быть, в школе он обходился без них. От рюмки не отказался, но держался скромно, в друзья не набивался, словно подчёркивал, что пришёл к одноклассникам жены как фотограф.
— Где служил? — не церемонясь, по-солдатски спросил Пашка.
— В Германии.
— В чехословацкую заваруху не вляпался?
— Ребята нашего призыва попали, а меня, слава Богу, пронесло.
— Почему слава Богу? Я бы, например, с удовольствием. А в каком звании дембельнулся?
— Рядовой. Чистые погоны — чистая совесть.
— Слышал такую мудрость. Отговорка для тех, кто плохо служил. Я старший сержант.
— Да что ты к человеку привязался? — вступилась Рита. — Володя, выбери место для съёмки, чтобы свет правильный был, и усади их, пока они относительно трезвые, — было заметно, что она нервничает.
Пока муж готовился к съёмке, я подошёл к Рите.
— Как поживаешь. Рассказы не начала писать?
— Какие рассказы? Молодая дура, отправила письмо в редакцию и опозорилась на всю страну, до сих пор стыдно. Вам с Галиной повезло, а мой медалист не прошёл по конкурсу. Когда вы поступали, медалистам достаточно было получить пятёрку на первом экзамене, и зачисляли автоматически. А ему пришлось все сдавать.
— Экзамены — лотерея, в которой частенько выигрывают случайные люди, — повторил я расхожую банальность.
— Ну, вы с Галиной не такие уж случайные. Не надо меня утешать.
— МГУ всё-таки самый престижный вуз.
— Вот и потерял три года в погоне за престижем. Но он своё наверстает. Первый курс радиотехнического, в котором твой старший брат учился, уже закончил, — и она внимательно посмотрела на меня — может, хотела убедиться, известно ли мне о её грехе. — Как он, кстати?
— Да вроде всё нормально. Письма писать не любит, отделывается поздравительными открытками к праздникам. Он вообще мужик неразговорчивый, — сказал, чтобы успокоить её, а сам очередной раз удивился ведьминской прозорливости Буйвола.
Когда усадили на стулья отца и сына, Рита кивнула в сторону бывшего разведчика и прошептала:
— Вот он, настоящий мужчина! — в голосе слышались одновременно и восторг, и укор, непонятно к кому обращённый — к мужу или к Пашке.
Потом за спинками стульев поставили нас. Володя деловито командовал, кому поднять голову, куда деть руки, кому как повернуться и на кого смотреть. Пашка попросил, чтобы их с Галкой сняли вдвоём. Стоя перед объективом, обнял её и крепко прижал к себе, явно дразня Риту. Володя работал не спеша, и это раздражало жену. Она поторапливала. Когда съёмка закончилась, Пашка обратился почему-то не к фотографу, а к Рите:
— Сколько я должен за беспокойство и за плёнку?
— Обидеть хочешь? — огрызнулась Рита.
От приглашения присоединиться к застолью она категорически отказалась.
— Некогда рассиживаться. Нельзя злоупотреблять добротой бабушки, сидящей с нашим короедом, — слово «доброта» прозвучало с каким-то вызывающе неприязненным оттенком, и я подумал, что Рита успела разочароваться в муже.
Катя увязалась с нами провожать Галку на поезд. На перроне Пашка ворковал с Галкой, обещал, что обязательно приедет в гости. На обратной дороге Катя попросила разрешения взять меня под руку.
— Буду только рад, — пошутил я, — можешь даже поцеловать.
И она, тесно прижавшись, ткнулась губами в мою щёку.

***
Отец писал редко, письма умещались на страничке из школьной тетради. О том, что в сентябре Буйвол вышла замуж, он умолчал, вроде как не посчитал событие интересным для меня, но когда я приехал домой после зимней сессии, мать выложила мне всё, о чём не хотел писать отец.
Про свадьбу, которая не трогала её ни с какого бока: охмурила ушлая бабёнка мужика — ну и ладно. Пирогова, нового мужа, она видела только издалека и даже имени его не помнила. Для неё в этом спектакле главной героиней была Нина.
Лучшая подруга забыла позвать её на свадьбу. Даже разговоров о таком серьёзном событии не возникало. Нина случайно узнала в учительской, что их директриса едет в наш посёлок на свадьбу Веры Никифоровны. Обижаться на свою наставницу Нина не умела и собралась поздравить без приглашения. Дождалась, когда кончится большая перемена и ученики разойдутся по классам, набрала на школьной клумбе букет поздних астр. Отнесла цветы домой и пошла в промтоварный магазин. Первое, что бросилось в глаза, — картина Крамского «Неизвестная». Картина ей очень нравилась. Себе собиралась купить, но так и не собралась. Подарок был бы замечательным, но картина уже висела в квартире Веры Никифоровны. Она спросила у продавщицы, что бы она посоветовала для свадебного подарка. Та, не задумываясь, порекомендовала постельное бельё. Дарить бельё Нине показалось пошловатым. Простояв возле прилавка полчаса, она не увидела ничего более подходящего, нежели настольная лампа. У Веры Никифоровны стоял металлический «грибок» с облупившейся краской, а эта была большая, белая и нарядная, как невеста. Цветы аккуратно упаковала в газету, а для лампы пришлось покупать широкую хозяйственную сумку. Надела любимое платье, которое выбирала вместе с Верой Никифоровной прошлой осенью, и пошла на вокзал. Поезд прибывал в посёлок за полтора часа до начала свадьбы. Она колебалась, надо ли сразу идти к Вере Никифоровне, чтобы помочь накрывать на стол, или явиться вовремя, даже с маленьким опозданием, ведь её всё-таки никто не приглашал на торжество. Пережидала на вокзале и обдумывала слова поздравления. Подошла к дому, как и задумывала, с маленьким опозданием. Поднялась на второй этаж. Постояла, набираясь смелости, перед тем как постучаться. Сняла газету с цветов и поправила астры. Не хотелось, чтобы дверь открыл Пирогов. Загадала. Сбылось. На пороге стояла Вера Никифоровна в белом жакете и чёрной юбке. К ней она приезжала в цветных платьях, которые нравились любовнику. Появление Нины явно удивило Веру Никифоровну, но она быстро справилась с неожиданностью.
— Ой, Ниночка, рада тебя видеть! Я не забыла о тебе. Собиралась приехать, посидеть вдвоём, поговорить о нашем, женском. Знаю, что не любишь больших компаний.
Нина забыла отрепетированные поздравительные слова, неуклюже протянула цветы и сумку с лампой.
— Понимаешь, Ниночка, я не могу пригласить тебя к столу. Там твоя директриса и две дамы из районо, тебе будет с ними не очень уютно. Мы с тобой найдём время посидеть вдвоём.
Нина хотела пожелать долгого семейного счастья, но горло перехватило, она закивала головой и выбежала из подъезда, едва не упав на лестнице. Дохромав до магазина, купила бутылку вина и выпила её чуть ли не всю по дороге на вокзал. Возле кассы вспомнила, что вечерний поезд в райцентр ушёл час назад. Время до закрытия чайной ещё оставалось, и она купила вторую бутылку.
В наш дом явилась в грязном плаще, пьяная, с недопитой бутылкой портвейна. Мать пыталась уложить её спать, но Нина требовала, чтобы её выслушали и посочувствовали. Язык у неё заплетался. Некоторые переживания она повторяла по несколько раз. И проняла мою суровую матушку своим жалким видом.
— Всё мне рассказала — и как цветы на клумбе воровала, как выбирала подарок, как не знала, куда газету после цветов запрятать, как на вокзале маялась, чтобы вовремя на свадьбу явиться. А чего к нам не зашла? Отец, может, и отговорил бы незваной гостьей в чужую компанию навязываться. Он в этих делах разбирается. Всю жизнь среди начальства крутится. Кто она для них? Колченогая пионервожатая. А этот ваш Буйвол — бабёнка тёртая. Далеко вперёд видит. Для будущего мужа место очистила, когда против прошлого директора бумажки собирала. Забыл, как объяснительные записки про заготовку дров заставляли подписывать и Нинка стыдила меня, что я на порядочную женщину напраслину возвожу? Вот оно и всплыло. Кресло приготовила и сама вовремя в тень ушла. А на свадьбу не пригласила, чтобы Нинка ничего лишнего не увидела и не сболтнула.
Матушка всегда недолюбливала Буйвола. Открыто не выказывала, но если та заглядывала в гости, удалялась по своим хозяйственным заботам. С Верой Никифоровной беседовала Нина. Иногда подсаживался к ним и отец — поддержать авторитет воспитанницы в глазах начальства. Когда Нина при ней принималась нахваливать свою подругу, мать начинала мыть посуду, полностью открыв кран, чтобы не слышать её восторгов. Не понимала она, что; может быть общего у молоденькой девчушки и взрослой женщины. Не верила в её бескорыстность.
Для меня после рассказа матери о возвращении Нины со свадьбы стало кое-что вырисовываться. Несуразные намёки на мужской интерес отца к Нине нагнетались с единственной целью — чтобы распалить слепую ревность матери, усложнить проживание Нины в нашем доме. И вовремя выхлопотанная отдельная квартира в райцентре оказалась не слепым подарком судьбы, а хорошо подготовленной работой. Буйволу требовалось место для встреч на безопасном расстоянии от любопытных глаз. И любовником был не Пирогов. Могли бы встречаться и у него, если уж собрались жениться: какой смысл прятаться? Замужество планировалось заранее. Получалось, что какое-то время она спала одновременно с двумя мужиками.
Мать сказала, что наутро Нину рвало. Долго лежала с мокрым полотенцем на голове. Потом увидела свой грязный плащ и, замявшись, тихо попросила разрешения постирать его. Пока ждала, когда он высохнет, лежала молча. Хорошо, что плащ был болоньевый, но всё равно не дождалась и надела влажный. Мать предлагала позавтракать, но она отказалась. Извинилась и ушла на вокзал, хотя до поезда оставалось два часа.

***
Пашка исхитрился в армии сдать на водительские права и, отгуляв после дембеля две недели, устроился шофёром в отдел снабжения. Желание поступать в физкультурный в армии не пропало, даже укрепилось. По работе он частенько ездил в город. Нашёл трёх парней, с которыми успел подружиться на неудачных вступительных. Посидели, выпили, поговорили. Студенты пожалели его, потерявшего два года. Пашка не считал армейские годы потерянными, но до ссоры не дошло, служба всё-таки научила сдерживаться, если требует ситуация. Уговорили поступать на дневной. Навестил и Галку, порядки в её общаге ему не понравились, потому что застал в женской комнате двух парней, один из которых сидел с ней на кровати. Делиться подробностями своих поражений Пашка не любил.
У меня после третьего курса была практика, и я приехал в посёлок в конце августа. Он к этому времени успел прочитать свою фамилию в списке зачисленных, но хвастаться не спешил. Когда пришёл к нему, он как бы между прочим упомянул, что заделался студентом. С гораздо большей гордостью объявил, что будет играть за институт. Услышав наш разговор, из своей комнаты выглянула сестра. Я не видел её с прошлой осени, еле узнал, но помнил, что она поступала в медицинский. Из вежливости спросил о её успехах.
— Снова недобрала одного балла.
— Не отчаивайся.
— Я и не отчаиваюсь. В том году обязательно поступлю. Бог любит троицу.
— В том году твой Башкир из армии вернётся, и я тебя замуж отдам.
— А если я не пойду за него? — крикнула девушка и покраснела.
— Куда ты денешься? Сгребёт своими лапищами и в загс унесёт. Представляешь, Костя, у парня в семнадцать лет нога была сорок шестого размера. Пока кеды для него из города не привезли, босиком играл. Свободный аж до чужой штрафной площадки выбивал. Непроходимый стоппер и, главное, поле хорошо видит.
— Мне-то какое дело до вашего поля?
— Тогда зачем обнадёжила парня?
— Тебе этого не понять, — фыркнула сестра и убежала в другую комнату.
Допили вино и собрались прогуляться. Катя вышла закрыть за нами дверь, украдкой от брата опустила в карман моего пиджака записку и, кивнув на Пашку, прислонила палец к губам.
Записка была на половинке тетрадного листа, сложенного в несколько раз: «В десять вечера выйди, пожалуйста, к своей калитке, надо поговорить. Не напивайтесь с Пашей».
Я вышел на крыльцо чуть раньше и закурил. Пытался догадаться, о чём она собирается поговорить со мной, и не мог сообразить, в каком направлении думать. Единственное — девчонке захотелось назначить тайное свидание. Молодая, любопытная — мало ли что взбредёт в юную голову от неудач на экзаменах и поселковой скуки? А если вдруг попросит совета? Что я могу подсказать пацанке, которую видел пару раз, незнакомый с её друзьями, или врагами, если они имелись. Никаких похотливых помыслов не возникало. Какая может быть похоть к младшей сестрёнке друга?! И всё-таки ждал с любопытством. Она задержалась на пятнадцать минут. Увидела меня на крыльце и, осторожно закрыв калитку на крючок, присела рядом.
— Извини, что отвлекла.
— От чего?
— От планов.
— Нет у меня никаких планов. Собирался лечь и почитать.
— А что читаешь?
— Ремарка. Дома нашёл, от Нины остался.
— Как там она?
— Нормально. Преподаёт географию, уже обжилась.
— Я её помню. Добрая была, про Южную Америку интересно рассказывала, и Вера Никифоровна её очень уважала.
— А Вера Никифоровна добрая? — спросил я и заглянул в лицо Кате.
Оно было сосредоточенным.
— Она совсем другая. Очень умная. Девчонки её побаивались, но ко мне она хорошо относилась, Пашу вспоминала, говорила, что он хоть и шалопай, но настоящий парень, — отвечала она машинально, не вникая в мои вопросы о любимой учительнице, и украдкой поглядывала на освещённые окна веранды.
Я заметил это, приняв за беспокойство, хотел спросить, не боится ли она чего-нибудь, но Катя опередила меня:
— Ты где спишь?
— На веранде.
— А там есть на что присесть? А то комары надоели.
— Конечно, есть, пойдём туда.
— А родители что скажут?
— Ничего не скажут. Они спят давно. Матери рано корову доить, а отец по грибы собрался.
Она словно ждала, когда мы переберёмся под крышу, чтобы перейти к серьёзному разговору.
— Я пришла объяснить Пашкину болтовню про Башкира.
— Он и вправду башкир?
— Какой там башкир — Башкирцев. В футбольной команде у них у всех клички. Он меня невестой считает. Три раза морды из-за меня бил. Хорошо быть героем, когда тебя все боятся.
Особой теплоты к жениху в её голосе я не услышал.
— А ты как к нему относишься?
— Не знаю. Парень видный. Не красавчик, но мужик и должен быть чуть красивее обезьяны, как Паша говорит. Но любит меня до умопомрачения.
— Уже хорошо, соглашайся, — зачем-то посоветовал я, хотя и не верил, что даю умный совет.
— Я же сказала: не знаю! Я тебя люблю, — выкрикнула она, обхватила меня за шею, потом отстранилась, тяжело дыша, и заплакала. — Я тебя люблю, с шестого класса, — бормотала она сквозь слёзы.
— Детское увлечение, это проходит.
— Но теперь-то я не ребёнок. Мне скоро двадцать. Если тебе не противно, поцелуй меня в грудь, — и она сбросила кофту, под которой не было белья.
Честное слово, я растерялся. Меньше всего я ожидал такого продолжения разговора. Но я был молодой. Грудь у неё была небольшая, но упругая и почему-то холодная. Я слышал, как ухает её сердце. Когда я поцеловал, она застонала и прошептала сквозь стон:
— Ещё, ещё и вторую.
Потом словно опомнилась, попросила выключить свет. Когда я возвратился к ней, она уже лежала на диване совсем голая.
— Полежи со мной. А ты уже владел женщиной?
— Мне уже достаточно годиков, — пробормотал я.
— Прости, что спрашиваю. У меня ещё никого не было. Башкир сказал, что если достанусь кому до него — убьёт.
— И что же нам делать? — более дурацкого вопроса придумать сложно.
Но думать я уже был не в состоянии.
— Можно, я зажму его между ногами и спокойно полежим, чтобы тебе ничего не нарушить у меня?
Легко сказать — спокойно полежим. Тело её изгибалось, прижималось ко мне и вздрагивало, руки жадно обвивали шею, губы мешали дышать. По движению бёдер мне казалось, что она, задыхаясь от нетерпения, забыла все страхи перед Башкиром и хочет только одного: чтобы это случилось именно здесь и со мной. И я этого хотел, наверное, сильнее, чем она, но меня тупо удерживало обещание не испортить её встречу с женихом, которого я не знал и ни разу не видел. Когда наконец-то из меня изверглась струя густой липкой жидкости и потекла по её ногам, она испуганно вскрикнула:
— Что это?
— Мужские семена, — сказал я, не сразу подобрав определение. — Не бойся, они уже безопасны.
Испуг её был очень естественным, и я не заподозрил имитации, но удивился: неужели она, дожив до двадцати лет, не знает, что это такое?
— И всё-таки почему ты выбрала именно меня? — спросил, когда она, уже одевшись, присела на край дивана и гладила мои волосы.
— Потому что ты добрый.
— С чего ты взяла?
— Я это чувствую. Ты притворяешься, что такой же, как Пашка, но ты другой, — и, нагнувшись надо мной, поцеловала мягко, словно сестра. — Лежи, не провожай меня, прости, если что не так. И спасибо тебе.
Она ушла, а я пытался понять, что же произошло, не зная — обвинять себя или оправдывать.
Если после угроз Башкира она решилась соблазнить меня, надеясь, что я благородный мужчина, а я, неготовый к семейной жизни, пожалел девушку. Или всё-таки пожалел себя?
Что было в голове у Кати, я не мог знать. Я и теперь не знаю.

***
После горького рассказа матери о свадьбе я решил для себя, что обязан навестить Нину, но что-то постоянно мешало. Да чего уж лукавить, разговор-то предстоял не очень весёлый. Мать сказала, что после злосчастной свадьбы она к ним не приезжала. Встретив Буйвола на улице, я как бы между прочим спросил:
— Не знаете, как там Нина поживает?
— Ой, Костя, для людей, вросших в семью и обросших хозяйством, тридцать километров — очень серьёзное расстояние, можешь у матери своей спросить. Раньше, когда свободная и одинокая жила, частенько заезжала. Но я звонила приятельнице, та успокоила, что у Нины всё нормально.
Прозвучало упрёком в мой адрес. И поделом. Что мешает мне, свободному и не вросшему, дойти до вокзала? Поехал, даже матери не сказал, куда собрался.
Нина стирала бельё в эмалированном тазике. Она явно не ожидала меня и смутилась, словно я застал её за чем-то неприличным.
— Ой, Костя, извини, я сейчас, мигом, — вытерла руки о халат и обняла меня. — У родителей всё нормально?
— Да вроде.
— Ну и слава Богу, — потом, опустив глаза, с трудом выговорила: — Они тебе не рассказывали про меня? Конечно, рассказали. Опростоволосилась девушка. Так стыдно, до сих пор не могу набраться смелости приехать, извиниться.
— Да они уже забыли.
— Если даже так. Всё равно стыдно. Я сейчас быстренько наведу порядок в комнате, и мы пойдём туда.
— А стирка?
— Да куда она денется? Подожди, я мигом.
Голос виноватый, движения суетливые. Я огляделся. В прошлый приезд квартира была в идеальном состоянии, а теперь и мусор возле переполненного ведра, и бутылки под кухонным столом
— Так это подружки приходили, девичник устраивать, — перехватив мой взгляд, объяснила Нина. — Надо бы сдать, да стесняюсь, учительница всё-таки.
— Давай я схожу.
— Вот ещё не хватало. Отдам знакомой старушке, она рядом живёт. Кстати, сейчас посмотрю, вроде после них бутылочка должна остаться. Вы у себя в общаге позволяете со стипендии?
— И не только со стипендии, — успокоил я.
Нина принесла бутылку и два фужера.
— Вера Никифоровна подарила на новоселье.
«Чтобы пить из них с любовником», — хотелось уточнить, но пожалел Нину. И всё-таки не сдержался:
— Что же она так некрасиво поступила с тобой на свадьбе?
— Её тоже можно понять. Как ты догадался, она встречалась у меня с другим мужчиной. Подстраховалась, чтобы я лишнего не сболтнула. Я, конечно, не выдала бы, но на всякий случай. Да и не вписывалась я в тот праздник. Гости все солидные. А кто я?
— И долго она встречалась с этим мужиком у тебя?
— Долго, как только я переехала, — Нина хихикнула в ладошку. — Сначала они мою постель опробовали, а я уже после них. У нашего райцентра хорошая география. Мы принадлежим другой области. Наше районо с вашим не контактирует, и случайных встреч практически не бывает.
— Но ты вроде говорила, что у Буйвола здесь влиятельные связи?
— Однокурсница нашей директрисы. Она и Веру Никифоровну к себе звала, не на своё место, разумеется. А зачем это Вере Никифоровне, когда она у себя в школе полная хозяйка? Была и остаётся.
— И что за мужика она здесь нашла?
— Зачем ей здешний мужик? Наш физрук. Высокий, на пять лет моложе её, но женатый и с детьми. Она и мне жениха нашла. Пришли втроём и с порога заявили: «Встречай Ниночка, жениха тебе привели. Его зовут Гена». Не очень высокий, но симпатичный и неженатый. Отрабатывал в нашей школе направление. Жених бутылку шампанского выставил.
— Потом обманул и бросил?
— Нет, не обманывал. Посидели в тот вечер, выпили шампанского. Кстати, на встречи с физруком Вера Никифоровна со своим вином приезжала. У физрука семья, дети, а ей отчитываться не перед кем. Выпили, мне надо было оставить влюблённых вдвоём, сказала, что хочу прогуляться и сходить в кино. Гена всё понял, наверное, был предупреждён, и предложил составить мне компанию.
Нина отхлебнула вина, и на щеке её показались крупные слёзы. Пыталась что-то сказать, но спазмы перехватили горло. Она встала и говорила, уже глядя в окно:
— Он не соблазнял меня, это я его соблазнила. Он очень удивился, когда понял, что у меня это в первый раз. Думал, что если мы подруги с Верой Никифоровной, значит, и я на неё похожа.
— Так ты его не предупредила?
— Зачем? Я же знала, что он не женится на мне. Единственное, что мне хотелось от него, — ребёнка. Девочку с мохнатыми ресницами, как у него, и с моими волосами. Сейчас бы нянчилась и знала, ради кого живу.
— А не страшно одной с ребёнком?
— Теперь не страшно. Да мало ли одиноких матерей? Вера Никифоровна тоже одна дочку воспитывала. Хорошая девушка выросла. В институт с первого раза поступила. Ты же знал её?
— Она постарше, но помню. Держалась всегда особняком.
— Боялась за авторитет матери.
— Заботливая дочка, — усмехнулся я.
— Зря ехидничаешь. Она искренне уважала мать и гордилась ею.
— Допустим. А как же твой Гена?
— Отработал положенные три года и уехал к родителям.
— А на вокзале пообещал устроиться и забрать тебя?
— Ничего не обещал. Я и сама не заговаривала на эту тему, и ему запрещала, не хотела, чтобы он врал. Зато физрук, сразу после замужества Веры Никифоровны, припёрся и плёл, будто Гена рекомендовал навестить меня и утешить.
Я думал, что она будет проклинать Гену или, хуже того, придумает историю про коварного соблазнителя. Нет, не осуждала. Даже слово «любовь» не прозвучало. Разлила остатки вина в фужеры и, как бы нечаянно, вспомнила, что я могу опоздать на поезд.
Уже на перроне чисто из любопытства я спросил:
— А с Пироговым у неё давно началось?
— Не знаю, на такие темы она никогда не откровенничала. Он ей сразу понравился. Но помнишь Зинаиду Георгиевну, она у вас немецкий преподавала? Молодая, интересная. У Веры Никифоровны феноменальная интуиция, она сразу почувствовала, что у неё романчик с Пироговым. Зину понять нетрудно: мужчина перспективный. А Вера Никифоровна, чтобы не зашло слишком далеко, быстро устроила ей свободный диплом, а в школе объяснила, что Зина выходит замуж за офицера.
— А Пашка говорил, что она в армию завербовалась.
— У твоего Пашки язык без костей и мозги набекрень. Он и не такое мог придумать.
— Получается, что твоя любимая Вера Никифоровна могла спать с физруком чуть ли не за неделю до замужества?
Нина пожала плечами:
— Что пристал? Не знаю. Я бы не смогла.

***
В давнем разговоре с братом Дима посетовал, что вечерний институт не даёт ему достаточно глубоких знаний. Я собирался поступать на дневной и пропустил его жалобу мимо ушей. Вспомнил о ней, когда закончил свой политех и понял, что ни объёма, ни глубины обязательных знаний приобрести не смог. Пока учился, казалось, что в меня вдалбливают много лишнего. Перед защитой диплома я успел совсем охладеть к некогда любимой химии. Два раза преодолевший острое желание бросить институт, тянул лямку только потому, что боялся загреметь в солдаты. Да и лямка была не тяжела. Выручала молодая цепкая память. Не считая одного семестра, всегда получал стипендию. Я не настолько честолюбив, как брат, далеко не заглядывал и плыл по течению. На распределении многие сокурсники выбрали НИИ. С работой одной из таких шарашкиных контор я познакомился на преддипломной практике, и развивать это знакомство желания не возникло. Я выбрал завод электроуглей, о производстве которых прослушал всего лишь короткий курс, но меня это не смущало: главное, что завод находился в Сибири, а я с детства полюбил книгу Арсеньева об уссурийской тайге и мечтал о Дальнем Востоке, не совсем понимая, что ехать от Ангары до Владивостока дольше, чем до Москвы.
Обмыть мой диплом, разумеется, пришёл Пашка. У него тоже созрели перемены. Главный инженер нашего предприятия в своё время был звездой поселкового футбола. Ему ничего не стоило придумать должность электрослесаря четвёртого разряда и назначить Пашку играющим тренером любимой команды. Познания в электричестве у Пашки ограничивались умением ввернуть лампочку, зато в футболе в масштабах местных он был достаточно красив — так вроде в песенке поётся. Предложение обрадовало парня. Не раздумывая, он подал заявление о переводе на заочный факультет. Поселковому начальству пообещал, что выведет ребят в первую группу, напомнив, что команда из Орехово-Зуева пробилась в финал кубка страны и все игроки получили звания мастеров спорта. Говорил и верил, что может поднять команду.
— Пашк, а ты помнишь, как сестру грозился силком выдать замуж за футболиста?
— Вышла, только толку не вышло. Дурак он. Не отпустил на вступительные экзамены. А она взяла да и сбежала от него в Москву. И там поступила. Упорная девка.
— Вся в тебя.
— А в кого ей быть? Я, честно говоря, не ожидал от неё. Думал, что останется в нашей больнице медсестрой. Сколько их — подёргаются, помучаются, а потом смиряются. Вон Ритка Власова так и работает воспитательницей в детском садике, а сколько гонору было.
— Замуж-то не вышла в Москве?
— Не знаю. Она писем не пишет, боится, что Башкир адрес прочитает и приедет разбираться. А он и не думает. Нашёл себе какую-то дурёху. Балбес, но защитник классный. Только, боюсь, сопьётся.

***
С нехорошим предчувствием уезжал от Нины в последний раз, и оно нет-нет да и напоминало о себе. При встрече, хвастаясь перед родителями новеньким дипломом, спросил о Нине. Они ничего не знали. Корову продали, Буйвол перестала приходить за молоком, а кроме неё, узнать было не у кого. Перед отъездом в Сибирь считал непременным долгом повидать Нину. Дверь была заперта, и, чтобы не скучать на крыльце, отправился в школу. Расписания не знал, но могли быть какие-нибудь кружки;; кроме того, незамужним любят поручать общественные нагрузки, а Нина отказываться не умела. Зашёл в школьный коридор и сразу же увидел её. С ведром и тряпкой.
— У вас что, уборщица забастовала? — пошутил я.
Нина подняла голову и застыла, не разгибаясь, потом выпрямилась, не выпуская тряпки из рук, и, глядя в сторону, умоляюще попросила:
— Ты только в посёлке никому не рассказывай.
— Ничего не понимаю. Это что?
— Подожди меня на улице, я быстренько закруглюсь и выйду.
Я присел на лавочку в школьном дворе, пытаясь додумать, что же могло случиться. Знал, что в армии могут разжаловать в рядовые и отправить мыть гальюн. На производстве тоже могут понизить в должности. Но за какие проступки могут наказать в школе? Она же очень хорошая учительница — не раз и не два слышал об этом.
Нина задержалась недолго.
— Пойдём ко мне, я всё объясню, — говорила, глядя под ноги.
Я не узнавал её голоса, и дорогу выбрала, по которой мы никогда не ходили. Остановилась возле магазина.
— Может, возьмём бутылочку для поддержания невесёлого разговора? — и стала копаться в сумке.
Я жестом остановил её нерешительную попытку достать деньги и сам зашёл в магазин. Купил бутылку болгарской «Варны».
— Мне сподручнее, чтобы тебе лишний раз не светиться.
— Да я уже засвеченная здесь, но всё равно спасибо.
— Извини, мог бы с собой привезти, но я же стесняюсь тебя, дорогая старшая сестрица.
Из неё вырвался стон. Она остановилась, задыхаясь от слёз, уткнулась в моё плечо, не сдерживая всхлипы.
— Не надо, Костя, меня стесняться. Я уже не стою этого.
Дома она первым делом ополоснула фужеры и громко выставила их на стол, потом сходила на кухню и долго искала штопор.
— Тоже подарок Веры Никифоровны на новоселье?
— Нет, сама покупала, но давно не пользуюсь, не до благородных напитков.
— Так что же случилось?
— А ты не понял? Выгнали из учителей.
— Давно?
— Ещё весной. Последний месяц биолог меня замещал.
— Так директриса вроде подругой твоей Веры Никифоровны была?
— Они и сейчас подруги. А что Вера Никифоровна могла сделать? Я с катушек съехала: и опаздывала, и с запахом на уроки являлась, и бдительные родители начали доносить. Кто будет подобное терпеть? Хотели совсем из школы выставить. Упрашивать пришлось. Это инженеру могут простить, а учитель, особенно в провинции, он как под микроскопом.
— А в руки себя взять не пробовала? Поняла, что затягивает, значит, надо тормоза включать. Я тоже выпиваю, и с похмелья порою свет не мил, сил нет с койки подняться, но если надо — встаю, а вечером, когда с делами расквитаюсь, можно и здоровье поправить.
— Костя, не надо сравнивать себя со мной. Ты здоровый мужик, а я одинокая убогая бабёнка, уродка, которая никому не нужна.
— Какая же ты уродка?! Ты красивая.
— Не надо утешать. Я всё про себя понимаю и знаю, чем всё закончится. Ты даже представить не можешь, каково мне с тряпкой ползать на глазах у всех. Первое время в учебные дни приходила, пока уроки не начались, чтобы с учениками своими не встречаться. А потом привыкла. Можешь не верить, но порою ловлю себя на том, что получаю удовольствие от унижения. Сама виновата. Но теперь уже ничего не изменишь.
— Может, в посёлок вернуться? — сказал и сразу понял: советую глупость.
— А у вас намного хуже будет. Перед матерью твоей появиться страшно, и какими глазами на Веру Никифоровну смотреть буду? Она даже полы мыть не доверит после всего этого.
Она ещё не сильно захмелела. Я боялся, что снова заплачет, но слёз не было. Сидела напротив, словно не видя меня, и повторяла не раз повторенное в хмельном одиночестве.
— Даже если уеду в новое место и меня хватит на полгода, всё равно сорвусь. И кому я нужна? И где это новое место?

***
Проходил мимо конторы и увидел афишу. В нашем клубе показывали «Анну Каренину». В городе посмотреть не получилось, и я обрадовался неожиданной возможности заполнить культурную брешь.
Новый клуб, или, как его называли официально, Дворец культуры, строили около десяти лет. Размахнулись широко: предусмотрели колонны у входа, библиотеку, просторное фойе для танцев, подсобные закутки. Начали резво, но не хватило денег, и неоштукатуренные кирпичные стены, как старая крепость, сиротливо стояли возле футбольного поля. Мы, пацаны, приспособили заброшенную стройку для игры в войну и назвали «Брестской крепостью»: сражались на самодельных саблях, устраивали засады в тёмных закутках и лазали по строительным лесам, пока кто-то не сорвался и не повредил спину. Помню, как взрослый дядька нёс мальчишку на руках в больницу, а тот истошно кричал. После несчастного случая ДК быстро достроили, а старый клуб отдали под спортзал. Я к тому времени успел закончить школу и в первый раз шёл туда уже студентом. И не в кино, а в библиотеку.
Единственное культурное место в посёлке не пустовало, и длинная очередь возле кассы меня не удивила. Когда передо мной оставалось два человека, я оглянулся и увидел Пирогова. Кивнул ему, предлагая встать рядом. Он узнал меня, но отрицательно покачал головой. А я по наивности и не подумал, что директору школы не пристало нарушать порядок.
Буйвол поджидала мужа на крыльце и беседовала с какой-то женщиной. Как всегда аккуратно одетая, в туфлях на высоком каблуке. Говорила она, а женщина внимательно слушала. Я поздоровался, она ответила вежливо, но холодно, без обычной улыбки. Директриса из райцентра наверняка известила подругу о невесёлых переменах в жизни моей родственницы. Разговаривать со мной, ругая Нину при посторонних, она посчитала неуместным; может, и побоялась, что придётся оправдываться, а делать этого она не любила и не умела. Мне оставалось наблюдать со стороны, смотреть, как она что-то не очень значимое объясняет собеседнице и постоянно отвлекается, чтобы ответить на приветствия. С ней здоровались все, кто проходил мимо: родители учеников, школьники, бывшие выпускники, от недавних до отцов семейств, — со всеми ей доводилось беседовать, хвалить, распекать, ставить двойки или пятёрки. Все её знали, и она знала всех, может, даже лучше, чем они сами знали себя. По лицу её было видно, что понимает свою роль, что ей нравится её место в жизни посёлка. И, несмотря на моё отношение к ней, подумалось: вот она, счастливая женщина. В очередной раз отвлёкшись от собеседницы, она окликнула:
— Барановский, а ну-ка подойди.
Высокий тонкий юнец встал возле неё и опустил голову, заранее чувствуя себя виноватым в чём-то, о чём он пока не догадывается.
— У тебя мать ударница труда, постоянно на Доске почёта, а ты припёрся в общество в непотребном виде. Это же Дворец культуры, неприлично появляться во дворце в растянутом трико и грязных кедах. Мало того, что ты нас не уважаешь, но к себе-то уважение должен иметь. У тебя что, брюк нет и ботинки на ногу не лезут? Постеснялся бы мать позорить, — и, увидев на крыльце Пирогова, оборвала нотацию: — Ладно, иди, надеюсь, понял, о чём я говорила. А то, что классику пришёл посмотреть, — молодец. Каренина — это вам не Фантомас.
Билеты у них были в задних рядах, но перед тем, как погас свет, к ним подошли две женщины и предложили сменяться местами. Буйвол долго отказывалась, но Пирогов уговорил её согласиться.
Когда выходили из зала, услышал обрывок их разговора.
— Я видела Тарасову в роли Анны — не понравилась. Можно поверить, где она играла мать, но какая любовница из ожиревшей тётки? А у Самойловой, наоборот, любовница убеждает, а мать никуда не годится.
— Остаётся теперь американскую версию посмотреть, — сказал Пирогов.
— А зачем? Что могут знать американцы о России?
Пирогов согласился.
Собственно, и я ничего не имел против её доводов.

***
Первый год молодого специалиста — сплошные разочарования. Нет, не в производстве, а в себе. В цеху, где половина работяг была из условно освобождённых, я впервые услышал слово «контингент». Завоевать авторитет у этого контингента, мне казалось, я не смог. Школярская бравада, опять же по выражению этого контингента, там «не канала». Не знаю, заметно ли было со стороны, но сам я чувствовал, что они не боятся своего нового мастера, а значит, и не уважают. Страх и уважение были для них одинаковыми понятиями.
Завод эвакуировали во время войны, монтировали в спешке и безалаберно. План постоянно не выполнялся. Мне казалось, что выбраться из этой рутины завод никогда не сможет. Появлялись у меня некоторые идеи, но ещё до того, как предложить их начальству, начинал понимать, что это наивная маниловщина. Реального выхода для завода я не видел, а для себя самым разумным шагом, пока не завяз в болоте, считал поиски нового места. Уволиться помог случай. Пришла разнарядка на очередное сокращение. Из двух мастеров смежных участков должен был остаться один. Я об этом не знал. В субботу мне пришлось идти в цех проконтролировать выгрузку тиглей из обжиговой печи. Там и застал меня звонок Ильи Серёдкина. Илья приглашал на пельмени. Я отказывался, но он сказал, что надо серьёзно поговорить. Друзьями мы не были. Старые работники всегда ревниво относятся к приезжим. Он закончил местный техникум и около десяти лет отработал мастером. Приезд человека с высшим образованием он встретил настороженно. Не обошлось без колких замечаний на планёрках, но до скандалов и мелких пакостей не опустился. Я пообещал прийти сразу, как освобожусь. Стол к моему приходу был уже накрыт: оранжевые рыжики, белые грузди, малосольный хариус и мочёная брусника. Пельмени из сохатины лежали на подносе и ждали, когда хозяйка опустит их в кипящий бульон. Мне даже неудобно стало, что ввёл людей в хлопоты и явился с пустыми руками. Выпили по рюмке под рыжики. Дождались пельменей. Хозяйка извинилась и ушла в детскую комнату, чтобы не мешать мужскому разговору.
— Знаешь, зачем позвал? — спросил Илья и рассказал о разнарядке. — Тебя, как молодого специалиста, сократить не имеют права, придётся подвинуться мне. Я, конечно, не пропаду. Меня знают и уважают. На заводе, кстати, всё начальство — выпускники нашего местного техникума. Приезжие инженеры здесь не задерживаются.
— Может, их выживают? — спросил я.
— Зачем так категорично? Хотя, наверно, и не без этого, — усмехнулся Илья, — но в основном сами уезжают. Завод старый, план не выполняем, премию не дают. Да чего я объясняю? Сам видишь, — и он напомнил рюмки. — Ты хариуска попробуй.
— Пробую, у нас такая рыба не водится, а рыжики дома собирал, но твои — объеденье. Ни разу не сидел за таким обильным столом.
— Сибирь! — гордо сказал Илья. — И жена у меня мастерица, но разговор о другом. Начальник отдела кадров — мой добрый знакомый. Я знаю, что тебе не очень уютно на заводе. Если хочешь, могу договориться, и тебя отпустят.
— Так я ещё и года не отработал.
— Всё уладим, от завода не будет никаких претензий. Как зэки говорят: на свободу с чистой совестью.
Отказываться было глупо. Я знал, что начальник цеха собирается на пенсию, а Илья метит на его место, и мешать ему не было желания и смысла не было. Мы допили бутылку. Я поблагодарил хозяйку за угощение — и через две недели уехал в большой город, а через месяц работал мастером на монтаже нового химкомбината. Остался без отпуска, но получил законную свободу.

***
Два года не появлялся дома. Такой долгой разлуки ещё не случалось. Думал, что старики заждались. Матери вёз прикроватный коврик из оленьей шкуры, отцу — бутылку армянского коньяка: надо же как-то продемонстрировать своё успешное вживание в Сибирь. Поезд пришёл рано утром. Родители ещё спали и, мне показалось, были недовольны, что рано разбудил. Мать, пока расправляла красивый подарок, увидела, как из него лезет шерсть, и спросила, не церемонясь:
— А чего это он линяет?
— Наверное, потому что шерсть очень густая, — начал оправдываться я, ругая себя, что не осмотрел при покупке. Брал, что поэкзотичнее.
— Зато мягкий и тёплый, а ноги надо держать в тепле, ещё Суворов подсказывал, — поддержал меня отец.
— А мне потом пол подметай, — проворчала мать, но голос был добрый.
Конечно, обрадовалась блудному сыну, но характер не позволял мягкости.
В посёлке, вопреки ожиданиям, ничего не изменилось, всё те же тихие зелёные улочки, безлюдные даже по вечерам. Сходил к Пашке, но не застал. Мать сказала, что уехал с командой на игру.
Оставалось навестить Нину. В школе каникулы, и она должна быть дома. Дверь в квартиру была приоткрыта. Я окликнул. Никто не отозвался. На кухне громко работало радио. Передавали последние известия. На столе стояла тарелка с засохшими остатками томатного соуса. Было видно, что её вытирали куском хлеба. Рядом с тарелкой — консервная банка с окурками. На полу валялись три винных бутылки. Я прошёл в комнату и увидел на кровати Нину, совершенно голую. Почему-то сразу бросился в глаза чёрный треугольник на лобке. Одеяло валялось на полу. На спинке кровати висел застиранный, когда-то белый, лифчик Я поднял одеяло и прикрыл Нину. Потряс её за плечо, но она не проснулась, даже не почувствовала, что её будят. Тогда я попробовал усадить её, но стоило убрать руки — и она, пробормотав: «Отстань», — снова упала на кровать. Потом перевалилась на бок и засопела. Я сильнее затряс её плечо, она мычала и зарывалась лицом в подушку, при этом норовила высвободиться из-под одеяла. В комнате было очень душно и воняло табаком. Я открыл форточку и вышел на кухню. Зацепился взглядом за неопрятный стол и решил навести относительный порядок. Нашёл веник и железный совок. Пока подметал, обнаружились не только папиросные, но и сигаретные окурки. Нетрудно было догадаться, что здесь побывали не один и не два мужика. На днищах захватанных стаканов краснел осадок вина — скорее всего, «Солнцедара», или «гнилушки». Закончив с кухней, перешёл в комнату. Вроде и не брезгливый, навидавшийся общаг и дешёвых гостиниц, но смотреть на бардак в квартире женщины почему-то стало неприятно. Попробовал ещё раз добудиться. Даже глаза не открывала, только изредка постанывала, а голова безвольно моталась от встрясок. Ждать, когда она придёт в себя, не было времени. Если не успею на поезд, придётся ночевать у неё. И как вести себя с ней, когда она проснётся, — боялся представить. Пока тряс пьяную за плечи, я почти ненавидел Нину. Нину, которая в детстве заменяла няньку, а в юности — лучшего друга. Бросить её, пьяную, в незапертой квартире я не мог. Оставалось последнее средство. Сходил на кухню, набрал ковш холодной воды и плеснул ей в лицо. Она испуганно вскрикнула, опустила ноги с кровати и снова оказалась передо мной без одежды. Возле соска на ещё не обвисшей груди темнел след от засоса.
— Ты кто? — взвизгнула она, мотая головой. — Кто ты?
— Не узнаёшь? Это я, Костя, твой двоюродный брат.
Наконец-то осознав, что сидит передо мной голая, упала на кровать и потащила на себя одеяло.
— У нас что-то было?
— Ты что, с ума сошла?
Она молчала, отвернувшись от меня, а потом медленно выговорила, обращаясь не ко мне, а куда-то во вчерашний день:
— Нажралась, ничего не помню.
— Нельзя же так, Нина.
— А ты откуда взялся?
— В отпуск приехал.
— И чего припёрся? Морали читать? Я звала?
— Навестить хотел по старой дружбе.
— Нет у меня, Костенька, старых друзей. Только старые кобели. Ехал бы ты домой, к своей праведной матушке. Оставь червонец и топай на вокзал.
У меня в портфеле была припасена для встречи бутылка коньяка, и я не знал, что делать с ней. Понимал, что пить ей в таком состоянии нельзя, и всё-таки предложил:
—Может, посидим, обсудим?..
— Нечего нам обсуждать. Дверь знаешь где находится, могу показать, — не одеваясь, она подошла к двери и распахнула её. — Ну же, а то опоздаешь.
Я положил на стол четвертную.
— Правильно понял.
Она захлопнула дверь за моей спиной и заперлась на ключ. Я вышел на крыльцо с чувством, что мы не договорили. Вернулся и постучал. Она не открыла, но крикнула через дверь:
— Пошёл в п…у.
Я и представить не мог, что она способна материться, даже после всего увиденного в этот день. Довела слабенькую девушку жизнь, до самой чёрной черты довела. Даже мне заглянуть за неё жутко. Оказавшись на вокзале, почувствовал нечто вроде облегчения, в котором стыдно было сознаться. Оправдывал себя, что сделал всё возможное, и всё равно царапало ощущение вины. Взял в буфете стандартную пару кружек. Одну выпил залпом, а со второй вышел на свежий воздух в давно облюбованный скверик. Раздражала духота, раздражали чужие лица, раздражала потребность оправдывать себя непонятно за что. Если день не задался, значит, это надолго. Мою скамейку заняла хмельная парочка: мужик, чуть постарше меня, и дембель в парадной форме. Возле ног валялась пустая чекушка, а пивные кружки стояли на лавке между ними. Я встал в сторонке в тень рябины. По тону их разговора угадывалось, что мужик в линялой майке, с татуировкой на плече, поучал дембеля на правах старшего. Я не вникал в его наставления, но говорил он громко, и слух выхватывал некоторые слова: «бывшая училка, хроменькая»… Так это же о Нине, насторожился я. А дальше пошли такие подробности, которые лучше бы не слышать.
— Неужели? — засомневался дембель в его хвастовстве. — Она у нас географию вела, столько интересного рассказывала, даже про пиратов знала.
— Всем даёт. Я её во все щели драл.
— Не свисти. Я бы тоже с удовольствием как-нибудь по-пиратски её.
— Можешь проверить. Изголодался, поди, в казарме. Она ненасытных любит. Ставь бутылку, и я тебе её дом покажу. Только и для неё прихвати, без бутылки не даст.
Сколько нас разделяло? Три шага или пять? Мне кажется, что я ударил его, не сходя с места. Помню, как он вытаращил на меня удивлённые глаза. Что-то крикнул, но я не разобрал. Ударил второй раз, третий, а когда он упал, стал бить его ногами, совершенно забыв о дембеле, у которого была возможность помочь собутыльнику и сбить меня, потерявшего всякую осторожность. Я оглянулся, но не увидел его, сбежал похотливый солдатик. Когда выходил из скверика, мужик оставался лежать у скамейки. А я ведь никогда в жизни не начинал драки. И никогда не бил лежачего ногами.
На перроне появилось сомнение: не убил ли? Время до отхода поезда позволяло возвратиться и посмотреть, но испугался.
В вагоне сделал несколько глотков коньяка, чтобы успокоиться, а допивал уже дома с отцом. О Нине ничего не рассказывал. Зачем ему знать такое?
Отпускное время позволяло съездить к ней, но не мог пересилить себя.

***
Дурной пример заразителен. Дима, старший братец, навещал родителей раз в пять лет, при этом не тратил на визит драгоценный отпуск, а выкраивал два-три дня из командировок. В отпуск он уезжал с компанией друзей на охоту. Я в этот раз не появлялся дома четыре года, но приехал, не за казённые, а за кровные. И на целый месяц.
Конечно, семейка у нас не самая дружная, но меня всё-таки тянуло на родину. Тянуло, а вырваться не получалось, и причины, на мой взгляд, всегда были достаточно весомые. Я успел отработать два года, когда химкомбинат построил дом для малосемейных и мне досталась комната в секции на шестерых хозяев. Я, наивный, воспринял ордер как должное, но люди с тяжёлым общежитским опытом объяснили, что мне сильно повезло. Новоселье не только уничтожило мои отпускные, но и загнало в долги.
Перед следующим отпуском подвернулась профсоюзная горящая путёвка на Иссык-Куль — устоять не смог. Когда растёшь в маленьком посёлке среди болот, накапливается желание повидать настоящие горы. К тому же в последний приезд я заметил, что радовались гостю первые три-четыре дня, а потом вроде как и тяготиться начали — привыкли уже к тихой, размеренной жизни вдвоём. Да и хозяйство поубавилось. Корова не огулялась, а держать яловую не видели смысла. Нужды в помощнике на сенокосе не стало.
Мать слегка пожурила, что начинаю забывать родной дом, и пошла накрывать на стол. Отец, вместо ожидаемого допроса о моих карьерных достижениях, поспешил удивить поселковой новостью:
— Пока ты в своей Сибири пытаешься покорять новые вершины, в нашем болоте свои баталии. Пирогова на пенсию отправили.
— Неужели за аморалку?
— Тебе бы только шуточки шутить. С Верой Никифоровной аморалка исключается.
— С кем исключается? С ней или с Пироговым? — съехидничал я.
— Далась тебе эта аморалка. Возраст пенсионный пришёл.
— Так неужели Буйвол не похлопотала за мужа? У неё вроде всё схвачено в районо.
— Во-первых, она принципиальная женщина, до унижения не опустится, а во-вторых, может, он сам попросился на пенсию. Надо же кому-то воспитанием сынишки заниматься.
— Сама-то в няньки не пойдёт. Ей на виду надо быть. И пенсия за выслугу не полная, — уточнила мать.
— Ты лучше спроси, кого ставят на его место, — не унимался отец, не обращая внимания на тон матери.
— Откуда мне знать? После меня столько учителей новых пришло.
— Да нет, известная личность, — отец явно затягивал ответ, чтобы сразить наповал. — Твой лучший друг Пашка!
Хотел удивить и добился своего. Я не знал, как воспринимать новость. Она была настолько невероятной, что даже радость за друга не мог осознать. А отец продолжал:
— Нельзя физкультурника назначать директором школы. Директор должен быть политически подкован, а Пашка твой мало того что беспартийный, так ещё и неженатый.
— С партией ты заблуждаешься, он ещё в армии вступил, любимый ротный рекомендацию давал.
Мать позвала за стол, но возбуждённый отец продолжал возмущаться:
— Почему Краснова Алексея Александровича не поставить? Солидный мужчина, не то что твой баламут.
— Мужчина солидный, да Мама-Жанна у него склочница, — не удержалась мать, — на каждом углу треплет, что её умненького сынка затирают.
— Конечно, умный, недаром же серебряную медаль получил.
— Да не было у него никакой медали, это Мама-Жанна придумала, что обещали дать, а потом зажилили.
— Кто зажилил? Уж не Вера ли Никифоровна? Когда Коновалову медаль давали, она сделала всё, чтобы получил он, а не её дочка. Не хотела, чтобы нехорошие разговоры пошли.
— Я не о Буйволе, а о мамаше Краснова говорю. Склочница. Она и наших больничных всех замучила: то у неё бессонница, то давление, то понос, то золотуха. И каждый раз бюллетень требует. А Пашка — мужик с характером, не маменькин сынок.
Мать не выпивала, но со времён работы в госпитале позволяла, по случаю праздника, принять «фронтовые сто грамм». Спорить с ней в такие моменты отец не отваживался и переключился на мою карьеру:
— А чем ты похвастаешься? Что заслужил за четыре года?
— Орденов и медалей у нас не дают. Разве что выговоры, но обхожусь без них, даже премии не лишают. Мирно работаю прорабом на монтаже.
— А Дмитрий, брат твой, — главный инженер проекта. Не в спецовке ходит, а в галстуке.
— Ты тоже в галстуке ходишь, а толку? — напомнила мать и, не дожидаясь ответа, поднялась. — Ладно, я свою норму выпила, пойду свинью кормить.
Едва вышел на центральную улицу, ко мне подбежал аккуратно одетый мальчик.
— Здравствуй, меня Никифором зовут. Сделай мне свистульку из одуванчика.
Он свернул на газон, сорвал одуванчик, но цветок чем-то не понравился ему, выбросил и сорвал два новых, с толстыми стеблями. Пришлось вспоминать детскую забаву. Мальчик, задрав голову, смотрел на меня и терпеливо ждал.
— А кто тебе раньше делал?
— Павел Михайлович.
— Если сам Павел Михайлович, тогда и я попробую,
И засомневался, получится ли у меня. Оторвал сантиметра три от стебля, смял один конец и дунул. Свистулька издала хриплый дребезжащий звук. Протянул её мальчику. Тот сказал спасибо и попробовал повторить, но свистулька вылетела из его рта и упала на дорогу. Мальчик подобрал её и снова взял в губы.
— Выброси, сейчас другую сделаю.
Новая свистулька почему-то молчала, и лицо ребёнка сморщилось, готовое к слезам. Я оторвал трубочку от второго одуванчика, показал, как надо держать и дуть. У мальчика получилось. Он обрадовался, засмеялся, и трубочка снова выпала изо рта. Он поднял её, и в этот момент подбежала его мамаша. Вера Никифоровна!
— Вы же взрослый человек, нельзя позволять ребёнку тащить в рот всякую гадость.
— Здравствуйте, Вера Никифоровна.
— Здравствуй, Костя. Извини, не узнала, богатым будешь. В отпуск приехал? Значит, ещё увидимся, расскажешь. А нам пора домой, — сказала сыну.
Я стоял и смотрел, как они уходят. Мальчик оглянулся, но мать не давала ему останавливаться, тащила за руку. Шла в привычной строгой одежде, в туфлях на высоком каблуке, и я впервые обратил внимание, что зад у неё довольно-таки выпуклый.
Пашка встретил бурно. Облапил и долго тискал, не отпуская. Потом крикнул:
— Катьк, дуй в лавку, сибиряк приехал, а мне теперь статус не позволяет.
Из комнаты вышла сестра, неуверенно поздоровалась, пряча глаза, но брату ответила не без ехидства:
— Мне плевать на твой статус, я всё-таки женщина, а женщинам брать водку неприлично.
— Не беспокойтесь, Катя, у меня с собой имеется, — поспешил я спасти девушку от напора брата.
— Катюш, вспомни клятву Гиппократа. И я разве сказал, что тебя за водкой посылаю? Шампанского хочу!
— А вы всё-таки поступили в свой медицинский? — спросил я, обращаясь на всякий случай на «вы».
— Не в свой, а в московский. И замуж успела выйти.
— За Башкира?
— За Башкира в первый раз, а второй раз за бурята. Между прочим, родственника знаменитого Бадмаева, который самого Распутина пользовал. Он у нас в ординатуре учится.
— Ладно, потом будешь хвастаться, а пока сбегай в лавку, — Пашка протянул ей червонец и хлопнул по заднице, выпроваживая. — Теперь доставай свою водку, а я малосольных огурцов принесу. Люблю их больше, чем всякие заморские фрукты.
— Успеется, Паша. Угадай, с кем я познакомился по дороге к тебе?
— С космонавтом Андрияном Николаевым?
— Нет, с нашим замечательным земляком Никифором. Сам ко мне подошёл и представился.
— Доверчивый мальчик, — при этом из голоса его исчезла привычная напористость.
— Это сын Буйвола от Пирогова?
Пашка молча кивнул.
— Когда он сказал мне, что свистульки ему делает Павел Михайлович, я не сразу врубился и только теперь понял, кто это такой. Мама приучила по отчеству тебя называть. А сколько ему?
— В сентябре будет семь, но в школу пойдёт на будущий год. Поздний ребёнок. Он не только по росту отстаёт, но и по развитию. Вера Никифоровна решила, что пусть ещё годик дома побудет, повзрослеет. С учителями можно договориться, они поймут, но одноклассникам не прикажешь. Детская жестокость наивная, но пострашнее, чем у взрослых. Жалко мать.
— Она что, обсуждала это с тобой?
— Со мной и больше ни с кем. Перед тем как предложила мне должность директора, у нас был длинный разговор, но я не хочу распространяться на эту тему. Давай водочки тяпнем, за встречу, — сказал резко посерьёзневший Пашка.
— Так это правда, что Буйвол за тебя хлопотала?
— Сколько лет дома не появлялся? — спросил, не ответив на мой вопрос.
— Четыре года.
— А мне показалось, что целую семилетку. Это значит, что я скучал по тебе, — отодвинулся, пристально посмотрел и засмеялся. — Ничуть не изменился. Даже не растолстел на сибирских жирных харчах.
— Да и ты всё такой же.
— Неужели? Все говорят, что солиднее стал, — и выпятил живот.
— И о чём здесь спор? — спросила Катя, выставляя на стол две бутылки шампанского. — Сдачу московские студенты не возвращают.
— Костя ругает Веру Никифоровну, а я пытаюсь её защищать.
— Как не стыдно, Костя? Вера Никифоровна — моя любимая учительница. Я её уроки как губка впитывала, в них, кроме предмета, столько житейской мудрости было рассыпано. Она, кстати, всегда с теплом о тебе вспоминала.
Сколько раз довелось мне слушать эти слова, сказанные разными людьми почти под копирку.
— Слушай, что говорит молодое поколение. Это мы, разгильдяи, всю её мудрость мимо ушей пропускали. Вот за это и выпьем шампанского.
— За Веру Никифоровну, — торжественно сказала Катя и выпила до дна.
— Красиво пьёшь. Это тебя твой бурят научил?
— Он у меня трезвенник и буддист, — тронула меня за руку и позвала: — Пойдём, свадебные фотографии покажу.
Мне частенько доводилось общаться с бурятами, но все они были небольшого роста, а этот вымахал на голову выше Кати. Тяжёлая рука с толстыми пальцами, лежащая на хрупком плече невесты, говорила о властном характере.
— Богатырь. Если таким кулачищем ударит — убьёт.
— Не бойся, он добрый, — Катя закрыла альбом и, заглядывая мне в лицо, спросила: — Ты меня презираешь?
— За что?
— За тот сумасшедший вечер. Ты же понял, что все мои отговорки ничего не значат. Я хотела, чтобы всё было по-настоящему, и до сих пор гадаю, что тебя удержало — благородство или… — и она замолчала.
— Или трусость, хочешь сказать? Может быть, и трусость. Не готов я был к серьёзным отношениям.
— Эй, где вы пропали? — крикнул Пашка. — У меня второй тост.
— За кого? — спросила Катя. — Неужели за меня?
— За тебя выпьем третью. А пока за моё назначение директором. Я самый молодой директор в районе.
— Так вся жизнь впереди — куда ты будешь стремиться?
— Пока не решил, но обязательно придумаю.

***
Тяжёлое расставание с Ниной расстроило, но обиды на неё не было, только чувство вины перед ней не рассосалось. Скребло душу. Когда приехал домой, сразу же спросил у отца, что слышно о Нине. Он ничего не знал. Мелькнуло желание поинтересоваться у Буйвола, знал, что она ничего не прояснит, просто хотел напомнить чисто из вредности, а увидев заполошную мамашу, раздумал. Но сидеть в неизвестности не мог, неуютно было на душе. Заставлял себя верить в лучший исход: почему бы ей, опустившись до дна, не испугаться за себя и не попробовать выбраться на поверхность? Понимал, что это почти невозможно, однако должно же у неё быть чувство самосохранения. Знал я пьяниц, добровольно сдающихся врачам для кодирования. Хотя вероятнее было, что увижу её пьяной или с перепоя. На этот случай даже лекарства прихватил.
На двери квартиры появился звонок. Торкнулась надежда, что Нина выкарабкалась из чёрной полосы. Осторожно нажал на кнопку. Дверь долго не открывали. Я позвонил настойчивее и начал тихо ругать себя, что выбрал для поездки воскресенье. Идти в школу не имело смысла. Уже отчаялся, но за дверью послышались шаги. На пороге появилась незнакомая девушка с полотенцем на голове.
— Вы к кому?
— А где Нина?
— А вы, собственно, кто? — спросила она не без подозрительности.
— Её двоюродный брат Костя.
— Где же вы были, брат Костя, когда она спивалась, когда в петлю полезла, полагаю, не от хорошей жизни?
Мы продолжали стоять в прихожей, приглашать в квартиру она явно не хотела. Говорила резко, и тон был недружелюбный.
— И когда это случилось?
— Почти два года назад. Поздновато вы спохватились. Я её ни разу не видела. Приехала уже после её смерти. Направление в местной школе отрабатывать после института, — голос её немного оттаял, из него исчезла агрессивная враждебность, но настороженность осталась.
— Могилку её найти не поможете?
— Я не знаю даже, где здесь кладбище. И голова у меня мокрая, — потом обрадованно вскрикнула: — Так Лидия Даниловна дома. Они ближе общались. Пойдёмте, отведу к ней.
Не снимая с головы тюрбан из полотенца, не переодеваясь из халата, даже двери не заперев, повела меня к соседке. Поднялись на второй этаж. Дверь была не заперта.
— У Нины двоюродный брат отыскался, — объявила с порога, — а я думала, у неё совсем нет родни.
— Проходите в комнату, — пригласила хозяйка.
— Не могу, у меня дверь нараспашку. Побегу, от меня всё равно толку никакого.
— Меня зовут Лидия Даниловна. Чай будете?
— Нет, спасибо. Вы мне подскажите, как могилку Нины найти.
— Объяснить сложно, боюсь, заплутаете. Надёжнее, если сама провожу. Заодно и своих навещу, давно собиралась. Тут недалеко, километра полтора.
Тропинка шла через поле. Провожатая извинилась и стала собирать букет.
— Васильки и ромашки — мама их очень любила, — разделила цветы на две равных части и протянула мне.
— А вы — Костя. Нина Сергеевна мне о вас рассказывала. И про ваших родителей, которые на торфу живут, где она раньше работала.
— Хорошо работала, как я понял. Вы с ней плотно общались?
— Первое время она частенько ко мне заглядывала. Чай пили, — она сделала ударение на слове «чай». — Алкоголь я давно не употребляю, панкреатит у меня. И я к ней забегала поболтать, чтобы сын не подслушивал разговоры девичьи. Она была очень хорошим педагогом, без лишней строгости умела увлечь детей. Начинала пионервожатой и привыкла общаться с ними как с равными. Сын приходил из школы с её урока и начинал просвещать меня в географии, белые пятна ликвидировал. Нина Сергеевна давала им намного шире программы, — она вздохнула и замолчала.
Лидии Даниловне было лет сорок пять, уже полнеющая, но не грузная женщина, с густыми чёрными волосами, собранными в аккуратную причёску, и миловидным добрым лицом. Мягкий голос её журчал ровно даже в трагических местах.
— Не знаю, как могло с ней такое произойти. Она не замыкалась в себе, всегда открытая, в общественной жизни охотно участвовала. Усиленно прятала своё одиночество. А оно прорвалось таким разрушительным образом. Последние годы даже вспоминать не хочется.
— Я приезжал к ней, когда она работала уборщицей.
— Она первое время приходила попросить денег. Стеснялась, прятала глаза, потом перестала приходить. Случайные собутыльники появились.
— Знаю, — и чтобы избежать неприятных подробностей, спросил: — А вы какой предмет ведёте?
— Я в начальных классах, после училища. Заочно институт закончила, чтобы зарплату прибавили, но осталась с младшими, с ними уютнее.
— А Веру Никифоровну вы знали?
— Видела несколько раз, она однокурсница нашей директрисы. Нина Сергеевна о ней восторженно отзывалась. Знаю, что она помогла ей в нашу школу устроиться и квартиру получить.
— И как вам она?
— Да никак. Видела мельком. К Нине Сергеевне иногда заезжала, но та не познакомила нас, не представилось случая. А я навязываться не люблю.
Мы подошли к кладбищу. Оно не отличалось от нашего поселкового. Большинство могил было заброшено. Покосившиеся кресты, железные скелеты венков с остатками искусственных цветов и густой бурьян, скрывающий могильные холмики. К некоторым могилам даже добраться было трудно через заросли крапивы. Могила Нины была с краю кладбища. Я спросил:
— Это потому, что руки на себя наложила?
— Нет. На больших кладбищах, там, где церкви остались, может, и блюдут старые законы, а у нас кого привезли, того и зарыли на свободном месте. Запущено всё. Стариков похоронили, молодёжь разъехалась по городам, ухаживать некому. А с краю — потому что хоронят редко.
Земля на могиле просела, крест завалился набок. Рядом с ним рос высоченный лопух, словно памятник. Я тронул крест, и он легко подался вбок. Лидия Даниловна стояла рядом и кивала каким-то своим мыслям. Отсчитала от цветов четыре василька и четыре ромашки, протянула мне и сказала:
— Это ей лично от меня. Вы будете порядок наводить?
— Обязательно.
— Тогда вот вам старенькие рукавицы. У меня тут родители похоронены, схожу к ним, там возле могилок лопата припрятана. Если надумаете крест поправлять, надо его выкопать, потом набрать битого кирпича возле заброшенной церковки и забутить яму. Знаете как?
— Знаю, доводилось заборы ставить.
Крест сидел неглубоко, торопились похоронщики. Я раскачал его и выдернул. Зато лопух врос монументально. Пришлось помучиться. Мусор сваливали недалеко, метрах в пяти от крайних могил. Там же, под кустами бузины, попалось на глаза худое оцинкованное ведро. Положил на дно кусок картона и натаскал битого кирпича. Яму под крест сделал глубокую. Кирпича потребовалось несколько вёдер. Сначала утоптал ногами, потом утрамбовал черенком лопаты. Попробовал пошатать — крест держался крепко. Когда подошла Лидия Даниловна, я уже выравнивал холмик над могилой.
— Не ожидала. Я боялась, что выпьете ритуальные сто грамм, погрустите, сидя под лопухом, и поторопитесь на вокзал. А вы порядок навели.
— Кстати, напомнили. Я прихватил на всякий случай.
— Я же вам говорила, что здоровье не позволяет.
— Извините, — я достал из портфеля бутылку. — Только стаканов нет, надеялся на фужеры Нины.
Сказал, и горло перехватил спазм, даже слёзы подкатили. Ещё раз извинился и приложился к горлышку. Лидия Даниловна понимающе кивнула. Повезло Нине с доброй соседкой, и мне вспомнилась девица, занявшая её квартиру.
— Эта девушка, которая к вам привела, она кто?
— Преподаватель математики.
— Странная какая-то. Мне показалось, что я напугал её.
— И не ошиблись, — Лидия Даниловна тихо засмеялась. — Квартира Нины Сергеевны досталась ей с мебелью, и она боялась, что нагрянут какие-нибудь родственники и заберут.
— Куда, в Сибирь, что ли, потащу?
— Я помню, как она обживалась, сначала шкаф купила, магнитофон. На телевизор откладывала, хотела, чтоб уютно было.
— Давайте я приду к ней, предъявлю свои права. И заберём, что вам понравится.
— Да у меня всё есть.
— Может, мне фужеры взять в память о Нине?
— Как хотите, ваше право.
— Это я пошутил, — поторопился оправдаться, заподозрив сухость в её голосе.
Хотя какие могут быть шутки в моём положении? Характер у меня глупый. Да и не осталось наверняка этих фужеров.
На пригородный я опоздал, а следующий проходил под утро. Неожиданно подкатил голод. Я знал, что на узловых станциях столовые работают круглосуточно. В портфеле стояла початая на кладбище бутылка вина и вторая — резервная, на случай если Нина… Надеялся пересидеть в столовой до самого поезда, но не смог. Неуютно ждать, когда к тебе в любой момент может подойти какая-нибудь повариха и спросить, что я здесь расселся. Хотелось одиночества. Поужинав, сунул в портфель кулёк любимых пирожков с луком и яйцами и вернулся на вокзал. Скамейка в скверике была свободной.
Какими думами заполнить долгое вокзальное ожидание? И можно ли выбирать направление этих дум? Я не умею. Они не слушаются меня. Иные из них не отзываются, другие отмахиваются, а те, которые вроде и не звал, настойчиво лезут в голову. Вспомнился мужик с татуировкой, упавший возле скамейки. Я мог забить его до смерти. Но ни страха, ни жалости — ничего, кроме брезгливости. Пробовал направить воспоминания на дружбу с Ниной: как заботилась обо мне, сколько откровений терпеливо выслушала, — но Нина, печально улыбаясь, ускользала из памяти, в которую бесцеремонно лез Пашка. Вспомнилось, как на новогоднем вечере он отозвал меня и сказал, что подслушал, как Лариска Лукашина призналась подруге, что ей нравятся сразу два парня — Паша и Костя. «Лариска симпатичная девка, но я тебе её уступаю, танцуй с ней, я мешать не буду». И этот благородный жест меня не покоробил, я принял подачку, танцевал с ней и целовался в подъезде. Ещё до окончания школы мы незаметно охладели, потому что я был влюблён в Риту Власову. Уступить её Пашка бы не предложил. Да и как предлагать то, чего у тебя нет? По мере убывания вина в бутылке я убедил себя, что вообще неспособен на большую любовь и все мои так называемые победы случались с женщинами, которые были побеждены до меня. Я никогда не дрался из-за женщины, не отвоёвывал её для себя, получал то, что достаётся без боя. И с теми, кто не нравился, не вступал в откровенную вражду. Буйвол догадывалась о моей нелюбви и постоянно провоцировала меня к бунту, но я так и не решился на него. Я учился в десятом. Она организовала модную игру в КВН между восьмым «А» и восьмым «Б» и пригласила меня поучаствовать в составлении вопросов и в судействе. Я предложил загадать, как разделить поровну три сырых картошины на пятерых. Она долго не хотела ставить вопрос, якобы сложный для восьмых классов, но потом согласилась. Когда вопрос прозвучал в игре, мальчишка из восьмого «Б» сразу ответил: сварить пюре и разделить ложками. Я понимал, кто подсказал, потому что другую команду готовила физичка, которую Буйвол недолюбливала, но разоблачать не стал. И вообще поймал себя на том, что болею за её команду, потому что её страсть при подготовке к игре заражала, притягивала на свою сторону.
Поднимая очередные полстакана за упокой души Нины, в мыслях почему-то возвращался к Буйволу.

***
Дома добрался до дивана и, на удивление, сразу заснул. Проснулся к обеду и долго лежал с закрытыми глазами. Думал о Нине. Какая чепуха лезла в голову, пока сидел на лавочке и допивал вино! Пьяному только кажется, что он безжалостен к себе, на самом деле он всегда находит щадящую лазейку, где не так страшно. Именно здесь, на старом диване, на котором мы слушали по радио любимую передачу «Театр у микрофона», переживали за героев Брестской крепости и восхищались находчивостью и смелостью красного командира-интернационалиста Олеко Дундича, настигло меня осознание трагедии. И на пороге её квартиры, когда ошарашила меня известием озадаченная учительница математики с полотенцем на голове, и на кладбище, когда выкорчёвывал гигантский лопух и таскал битый кирпич, чтобы укрепить крест, я понимал, что случилось непоправимое, но не осознавал, насколько оно тяжело для меня. Да какое там для меня… Лежал и думал, каково было ей в последние годы — спившейся, презираемой, брошенной всеми. Ей, которая привыкла к доброте и бережному отношению. Каково ей было просыпаться и видеть чужого мужика в постели или, хуже того, бывшего ученика. Подобное даже в кошмарах не могло ей присниться, хотя вряд ли они посещали её, пока не пила. Каково ей было сидеть одной на захламлённой кухне в редкие прорехи между пьяным забытьём. Она росла светлым человеком. Хромота, конечно, не давала забыть о себе. Но живут же люди и с более страшными недугами. Кое-кто даже карьеру делает, извлекая пользу из болезней и увечий. Хитрость, изворотливость, уменье приспособиться, обострённое желание доказать, что ты не хуже так называемых нормальных людей, имели право развиться в ней и помочь выжить, но Нина была другой. Слишком доброй и открытой.
Мать возникла рядом (словно подкралась) именно в тот момент, когда я пытался подобрать подходящие слова, чтобы сообщить о смерти Нины, а непослушные слова капризничали и не хотели подбираться.
— Вставай, знаю, что не спишь. Где шлялся всю ночь? Этак можно и триппер в родном посёлке заработать. Если через три дня закапает, так уж и быть, поставлю укол, по-родственному.
Обычно мне нравился её циничный медицинский юморок, но момент был самый неподходящий, и я взъелся. Вскочил с дивана и крикнул:
— Нина повесилась.
Мать отдёрнула руку, которой собиралась дотронуться до меня, и отступила от дивана. Губы её шевелились, перебирая слова, но слов не было. Я стоял перед ней в трусах, понимая, что они топорщатся, потому что хочется в сортир, и это совсем разозлило меня. Резко шагнул мимо неё, а когда возвратился, мать была уже на кухне. Стояла возле окна и спросила, не оборачиваясь.
— Когда это случилось?
— Почти два года назад.
— Я чувствовала, что переезд не кончится добром.
— А если чувствовала, зачем выживала её из дома?
— Здрасьте. Я выживала?
— Своей глупой ревностью.
— Какая ревность? Это Буйвол ваш выдумал. Я за всё время грубого слова девчонке не сказала, — мать продолжала смотреть в окно и говорила вроде как сама с собой. — Кто бы мог подумать, что она такое сотворит? Я в госпитале много насмотрелась. Иные совсем без ног оставались, но жили; правда, они были мужиками, а у девчонки характер хрупкий. Отцу сам скажи. Я не могу, боюсь.
Первый раз услышал, что она боится отца, и стало очень жалко её. Захотелось утешить. Подошёл, тронул за плечо, но она словно не почувствовала этого. Потом робко предложила:
— Ты обедать будешь?
— Не хочу, как-нибудь после.
— Может, рюмочку за помин души? У меня в заначке есть.
— Не буду. Мне ещё к Буйволу надо сходить.
— Ты смотри поаккуратней там. А я, пожалуй, приму.
Мать продолжала смотреть в окно и полушёпотом задавала один и тот же вопрос:
— Как же так? — в котором слились и растерянность, и недоумение, и чувство вины.
Не поворачивалась, не хотела, чтобы я увидел слёзы.

***
Больше всего я боялся, что не застану Буйвола дома. Торопился, чтобы не расплескать всё накипевшее в душе. Дверь открыл Пирогов, одетый в пижаму, в руке он держал газету, сложенную пополам. Буйвол стояла возле раковины и мыла посуду. Я первый раз увидел её в халате. Халат был ярким, даже легкомысленным, и не по возрасту коротким.
— Дмитрий Дмитриевич, погуляй с Никишей, а мне надо с Константином поговорить.
Она провела меня в комнату и указала на стул, сама села напротив. Белой настольной лампы, подаренной Ниной на свадьбу, я не увидел — наверное, стояла в спальне, а репродукция картины Крамского висела у меня перед глазами. Я смотрел на портрет красивой загадочной женщины, и у меня мелькнула догадка, что, может быть, «Неизвестная» напоминала Буйволу её в молодости или она мечтала быть похожей на неё, отыскивая сходство. Ко мне подбежал Никифор, поздоровался за руку и спросил:
— Константин, вы сделаете мне новую свистульку?
Чувствовалось, как нравится ему выговаривать длинное имя «Константин».
— Обязательно сделает, при первой встрече, — заверила мать, а когда они ушли, без предисловий заявила: — Знаю, зачем пришёл.
— У меня что, на лице написано?
— И на лице тоже. Ты пришёл поговорить о Нине, — она явно форсировала разговор и отвечала на вопросы, которые я не успел задать. — Знаю, что с ней случилось. Ты, естественно, в курсе, что она работала у моей приятельницы. И не кто-нибудь, а я выхлопотала ей квартиру. Я делала для неё больше, чем для собственной дочери. И пусть она подвела меня, но я её простила.
— Если бы вы не рассорили Нину с моей матерью, она бы не уехала от нас.
— Во-первых, я их не ссорила и всегда уважала твою матушку. А во-вторых, ей надо было когда-нибудь начинать самостоятельную жизнь. В кого бы она превратилась, проживая в вашем доме? В обозлённую старую деву?
— Нина? Обозлённая?! Это вы о ком?
— Прости, я неточно выразилась. Ты прав, но она жаловалась, что ей хочется самостоятельной жизни.
— А может, вы хотели устроить себе место для свиданий?
— Свидания случились уже после того, как она решила переезжать. Пойми, я всё-таки женщина, и у меня есть право на свои ошибки и слабости. Ты же взрослый человек и, надеюсь, не собираешься обсуждать мою жизнь с Дмитрием Дмитриевичем.
— Поэтому и выдворили её со свадьбы?
— Что значит выдворила? Зачем так грубо? — деланно возмутилась она и укоризненно улыбнулась. — Нине было бы неуютно в той компании. Я потом приехала к ней, поблагодарила за красивую лампу. Мы мило посидели и расстались подругами.
Нина не рассказывала мне, что Вера Никифоровна приезжала к ней после свадьбы, но Буйвол говорила так убедительно, что уличать её во лжи я не решился. Если бы она приехала, они бы, конечно, расстались подругами, в этом я не сомневался.
— И она от радости запила?
— Ну что ты говоришь! Причина совсем в другом. Вернее, несколько причин. У неё был неудачный роман. Парень воспользовался её доверчивостью, а потом цинично бросил. Классическая ситуация. Подобных примеров и в жизни, и в литературе не перечесть, но кто же учится на чужих ошибках? Будь она посовременнее, она бы пережила неудачу с меньшими потерями, но всё случилось в первый раз. Искреннее чувство разбилось о мужской цинизм, и это сломало Нину.
— Хотите сказать, довело до запоя?
— О её пьянстве даже говорить не желаю, потому что ни разу не видела её пьяной. Не хватает моего воображения соединить два её образа в один. Она жила у вас как в инкубаторе. Может, я и виновата, что устроила этот переезд, но я хотела ей только добра на протяжении всей нашей долгой дружбы. Ты веришь мне?
И я не смог сказать, что не верю. Я многого не смог сказать из того, с чем торопился к ней. Даже обвинял её каким-то извиняющимся голосом. Понимаю тех, кто был в неё влюблён, очарован, околдован. Но я-то околдован не был. И тем не менее.

***
В словаре иностранных слов, выпущенном издательством «Русский язык» в 1981 году, слово «харизма» отсутствует.