Поскрёбыш

– Давно это было. Прошло этак лет десять-двенадцать после войны. Жили мы в маленькой деревеньке. Домов-то в ней было, почитай, чуть более полусотни. Да жили не во всяком доме. Некоторые домишки так и стояли заколоченными. После войны опустели деревни, вот судьба и нашу не обошла. Это потом уже, когда укрупнение колхозов началось, нас сюда, на центральную усадьбу переселили. Я-то в ту пору сама ещё моло-о-оденькой была. Росточком маленькая. Поэтому меня соседки и прозвали «кадушечкой». Так маленьких девочек в деревне дразнили. Хотя невЕстилась уже. – Баба Груня поднялась, открыла у печки топочную дверцу и стала разбивать угли кочергой. Потом села на табурет, прислонившись к печке спиной. – Ох-хо-хо! Опять поясница разболелась. Эвон, как плита раскалилась, к морозу, видать!
      – А что дальше было, бабуля? – перебила Надежда бабу Груню.
      – Погодь малость! Поздно уже. Щас пойду коровку подою, управлюсь, потом и поговорим.
      Баба Груня оделась, взяла подойник, сунула в карман горбушку хлеба и вышла во двор. Прошло не менее получаса. Возвратившись из стайки, бабушка процедила молоко и замесила тесто.
      – Вот тесто в квашне вЫтронется, поспеет,  а утром я пирог с брусникой испеку. С собой возьмёшь. В городе таких пирогов не стряпают. Мать-то твоя, когда приезжала на каникулы, всё говаривала: «Испеки мамулечка, мне пирог брусничный». Уж больно её институтские подружки мои пироги хвалили. Она и сама пробовала стряпать. Вроде всё ей рассказала, что да как, а вот пироги у неё не такие сдобные получались. Недаром старики сказывали, что без любви и ласки хлебы да пироги не пекутся. Видно, стряпала, а душу в то дело не вкладывала. От того и не получались.
      – Ой! Да когда это было? Что-то не припомню я, чтоб мама стряпнёй занималась. Сейчас в магазинах чего только нет: и на вкус, и на цвет. Торты всякие, чизкейки. Только я больше гамбургеры люблю, ну… или на худой конец шаурму, – ответила внучка, махнув рукой.
      – Избаловали вас! А по мне, так лучше наших русских пирогов ничего нет. – Баба Груня накрыла квашню чистым полотенцем и поставила её на скамейку возле печки.
      – Ладно, бабуля, не будем спорить. Я же не говорю, что мне твои пироги не нравятся, – ответила Надя заискивающе. Она подошла к бабушке со спины и, обняв её худенькие плечи, напомнила: – Ты мне историю свою обещала рассказать.
      – Ну, хорошо. Слушай, – начала свой рассказ баба Груня, устраиваясь удобней в кресле, стоящем посреди комнаты. – Жила в нашей деревне одна семья по фамилии Хромовы. Большая семья: два парня, две девки, да родители их, да ещё дед с бабкой.  Девки повзрослели, замуж повыскакивали, разъехались, а дед с бабкой вскоре померли. Парни на войну Финскую ушли, да оба и не вернулись. И остались Хромовы вдвоём. Хоть и в летах, а крепкие были старики. Вот через год у них парнишка и народился. Федей назвали. В деревне его поскрёбышем стали кликать.
      – А поскрёбыш – это что за кличка? – спросила Надя, подвинув свой стул ближе к бабушке.
      – Что ты, внучка. Клички собакам даются, а он всё же человек. Вот первого ребёнка первенцем зовут, а последнего, Наденька, поскрёбышем нарекают. А ведь последышей родители больше всех любят. Старики говаривали, что последнему ребёнку весь талант, сила и ум от старших достаётся.  Так вот, родился он, а тут война началась, мужики все на фронт ушли. Тяжело стало работать в колхозе без мужиков. Одни бабы да старики остались. Вот и вкалывали по двенадцать часов. Так и Хромовы уйдут на работу, запрут Федьку дома, вечером вернутся, а его и след простыл. Он в окошко вылезет и знай себе гуляет по деревне. К кому в дом залезет, к кому в огород. В те-то годы дома; на замок не запирали, поскольку воровства в деревне не было. Хозяева, уходя, приставят к двери палочку и всё. Если придёт кто, сразу и увидит, что дверь подпёрта, значит, дома нет никого. Ну так вот. Поругают его, али просто пожурят маленько – всё не впрок. Хоть и маленький был, а уж больно шкодливый. Этот Федя-поскрёбыш всего-то на пару годочков постарше меня был. Родители баловали его, всё конфетками да пряничками потчевали, а работать не заставляли. Всё Феденька, Феденька… Вот и вырос этот Феденька лоботрясом. А как стукнуло мне шестнадцать годков, он вокруг меня и стал увиваться. Куда ни пойду, он за мной, так плющом и вьётся. Аж противно. Я хоть и небольшая росточком была, да личиком-то больно миловидная. Многим ребятам нравилась. Вот характер у меня был не девчоночий. Бывало, пристанет ко мне какой воздыхатель, я так кулаком под рёбра двину этому ухажёру, вмиг все приставалки и любезности из головы вылетали. Вот и поскрёбыша по-всякому отваживала, да всё без толку. А однажды он мне и говорит: «Всё равно со мной будешь! У моей мамки подружка имеется, ворожея. Вот поеду к ней, пусть на тебя приворот сделает». Да я не из пужливых. Послала его куда подальше. Вскоре школу закончила и работать пошла в полеводческую бригаду. Прихожу как-то на работу, а девчонки мне и говорят: «А куда ухажёр твой пропал? Которую неделю не видно. Неужели отступился от тебя?» Ну, пропал и пропал. Какое мне дело до него. Я уж и думать про него забыла. Отвечаю им, хорохорюсь, а саму думка гнетёт: «А вдруг и впрямь к ворожее уехал». Как словом, так и делом. Явился через неделю. Улыбчивый такой, прямо цветёт весь. Ну, думаю, хана мне. Наверное, наворожила ведьма ихняя. Так вот, в один субботний вечер он ко мне и припёрся. Слышу, стукнул кто-то в окошко. Выглянула. Он стоит. Цветы мне протягивает и говорит: «Пойдём вечером в клуб на танцы». А я ему «Нет. Никуда я с тобой не пойду». Покрутился он под окном, покрутился и вскоре ушёл. А вечером подружки прибежали, пойдём, мол, в клуб. Там кино новое привезли, а после танцы. Уж отнекивалась я, отнекивалась, да уговорили они меня всё же. Пришли в клуб, кино началось. Чую, этот поскрёбыш за мной сел. Я по духу его узнавала. Провонял весь куревом и одеколоном. Сел и ну меня поглаживать по плечу. Развернулась я, хотела ему по морде двинуть. Глядь, а это не он вовсе, а бабка какая-то незнакомая. Не из нашего села, видимо. Зыркает на меня, а глаза у неё страшные, колючие, так и сверлят буравчиками. Я перепугалась не на шутку. Не дождавшись конца фильма, выскочила из клуба и что есть мочи домой побежала. А пора осенняя, темнеет рано. Бегу я по улице и слышу: топот за мной такой, как будто табун лошадей гонится. Заскочила во двор, щеколду на калитке задвинула. Оборачиваюсь, а передо мной боров стоит. Ощетинился, а сам синим цветом так и сияет. Потом присел и ногу ко мне тянет. Сам заулыбался. А улыбка у него точь-в-точь как у Федьки Хромова. Хоть я от роду и некрещеною была, а тут закрестилась с перепугу: «Чур, меня! Чур, меня», – закричала. Да в обморок и свалилась. Очнулась дома уже после полуночи. Мамка сидит передо мной вся в слезах. Мокрым полотенчиком мне лоб вытирает и чегой-то нашёптывает. Под её причитания я снова и уснула. Проснулась только к обеду. Мамке всё и рассказала. Пожурила она меня и говорит: «Завтра же в город отправляйся. Там золовка обещала на учёбу тебя устроить. У них поживёшь». Вот и уехала я от греха подальше. А через два года выучилась, вернулась в деревню. Вскоре нашу семью на центральную усадьбу переселили. Здесь-то я до самой пенсии колхозным зоотехником и проработала.
     – А что с тем Федькой стало? Где он сейчас, – поинтересовалась внучка.
     – Да как тебе сказать. Помутнение у него в голове вышло. Как раз перед моим приездом его в Тинскую и отправили. Умом рехнулся. Подружки мне позже рассказали, что вскоре после моего отъезда у него видения разные начались. Стал по деревне ходить, в окна заглядывать и меня кликать. Видимо, искал. Потом ему всё хуже и хуже становилось. Родители его по всем врачам стали возить, но всё без толку. А после того, как дом свой спалил, так свезли его в районную больницу, а оттуда прямо в психушку и определили. Самим-то родителям жить стало негде, так они к дочкам в город и перебрались. Вот так. Видимо, та ворожба ему боком вышла. Знать, верно, исстари народ говаривал: «Не делай зла – сторицей воротится!». А намедни прослышала, что он так и живёт в Тинском интернате для душевнобольных.
      – Бабуля! А может, и не было никакой ворожбы? Ведь психические заболевания бывают и наследственными, – спросила Надя, позёвывая.
      – Может, и не было. Кто ж теперь узнает. Хотя не припомню, чтобы в его родове душевнобольные были. Однако спать пора. Завтра раненько тебя разбужу, чтобы успеть собраться к автобусу. Да ты спи крепенько, родная, и не думай о худом. История-то эта простая и выеденного яйца не стоит. Я и сама в ворожбу да гадания всякие не верила. Вот только после того случая, вернувшись с учёбы, иконку бабушкину в красный угол поставила и в церковь ходить стала. Завтра провожу тебя и на обратном пути в храм зайду, свечку поставлю за здравие раба Божьего Фёдора Хромова и сорокоуст закажу.