Глава 6-4

4

Подходил к концу 95 год. Накануне выборов в Государственную думу Егор Агапович Сорокин поехал к сыну. Он хотел провести в гостях дней десять, но уже на второй день начал думать об отъезде. Смертельно утомила болтовня снохи. Она не умела помолчать хотя бы полминуты, если рядом были чьи-то уши. Сорокин пробовал направить её болтовню в осмысленное русло беседы о политике, но стоило ему произнести слово «компартия», как сноха впадала в злобную истерику, она не переносила таких слов. Сорокин смиренно пытался объяснить ей, что компартия и прошлая партийная номенклатура - не одно и то же, но она демонстративно затыкала пальцами уши или принималась визжать. Сноха не умела слушать даже себя, она не говорила, а кричала, видимо, смутно догадываясь, что говорит нелепицу. Когда же ей мерещилось, будто ей удалось выдать «лепицу», из горла у неё вырывались ликующие звуки, означавшие, видимо, смех.
Сорокина пробивала жуть. В смехе снохи было нечто циничное, бандитское. У него возникало чувство, будто его сноха не живой человек, а заводная кукла. Как ни старался он постигнуть смысл её речей и смеха, это, при всей его добросовестности, не удавалось. Невысокого роста, плотненькая, ужасающе подвижная, сноха прямо подавляла непонятной информацией. С озабоченным видом сообщит, что терпеть не может гречневую кашу и тут же цинично рассмеётся. И не успеет Егор Агапович сообразить, чего же здесь смешного, как она уже сообщает, что, если не поест чего-нибудь в течение двух часов, у неё непременно разболится голова. И опять смеётся. Сорокин видел, что она и сына его своим бандитским смехом оболванила. Сын до женитьбы был нормальный парень, а тут какой-то неприкаянный. Спросил его Сорокин, за кого он будет голосовать на выборах в Государственную Думу, а сын не успел и рта раскрыть, как сноха брякнула:
- За демократов, разумеется.
- Почему «разумеется»? - ошарашенно спросил Сорокин, ему представлялось идиотством голосовать за тех, кто развалил страну, разворовал её богатства, довёл до нищеты народ.
- Как «почему»? - изумилась в свою очередь сноха. - Демократы магазины на каждом углу сделали.
- А что толку? - возразил Сорокин. - Честно работающим теперешние магазины всё равно не по карману. Раньше вот зато столовые были на каждом углу, и в них мог пообедать и рабочий, и студент, и пенсионер. Куда ваши демократы столовые те подевали? И где бы вы жить-то стали при ваших «демократах», если бы я вам квартиру не купил?
- Муж-то у меня на что? - воскликнула сноха победоносно. - Пусть вкалывает, и не такую ещё квартиру купим!
- Да ведь сами говорите, работу по специальности не найти.
- А зачем по специальности? По деньгам пусть вкалывает. Кто вкалывает, тот живёт теперь не то что раньше.
- Что значит «живёт»?
- Как «что значит»? - возмутилась сноха. - Живёт – значит, ест чего захочет, мебель и одежду дорогую покупает, машину, дачу.
Сорокин понял, что у него отняли сына. Он объявил, что уезжает. На следующий день вечером электричка уже мчала его в Трёхреченск. Народу в вагоне было мало, и в тишине Сорокину болезненно резала уши громкая болтовня компании молодых парней, сидевших в одном ряду с ним по другую сторону прохода. Парни пили водку и хвастали друг перед другом своими заработками. Было больно за русский язык - они безжалостно коверкали его матерными словами. Казалось, парни соревнуются друг с другом в количестве и «качестве» этих бессмысленно грязных слов. Они выкрикивали их с куражом, со смакованием. Было больно за молодёжь, изуродованную непонятным поворотом жизни. В былые годы молодые компании вваливались в электрички с гитарами, с туристскими рюкзаками, с книгами. Пели студенческие песни на чистейшем русском языке. Обаяние энергии, интеллигентности и веры в жизнь исходило от тогдашней молодёжи. А эти... «На хрену я, блин, видал твой завод! Я в охране, блин, пять лимонов, блин, захреначиваю, да комки, блин, за пригляд, блин, лимон дают...» Вот и всё их жизненное кредо. Тупое самодовольство, неспособность к мечте, неспособность к мысли. И, самое страшное, они даже не сознают, что низведены до скотства, что с помощью радио и телевидения из них делают рабов.
Напротив Сорокина сидела интеллигентного вида женщина, и ему было совестно перед ней за разнузданный мат парней. Он обратился к ним с укором:
- Ребята, вы ведь не одни в вагоне. Такие симпатичные, а так некультурно выражаетесь.
Один из компании повернул к нему пьяно безучастное лицо:
- Чего тебе, блин, надо-то, отец? Мы чего, блин, твою водку, блин, что ль пьём?
Сорокин сконфузился. И тут сидевшая напротив него женщина громко проговорила, обратясь к компании:
- Прекратите сквернословие. Не прекратите - вызову милицию.
Непреклонность была в её властном голосе и гневном взгляде. Парни стушевались, смолкли и вскоре покинули вагон. Сорокину вдвойне стало совестно перед соседкой. Уводя от неё глаза, он уставился в окно. В оконной темени плыли вдалеке одинокие огни, от них в морозном воздухе подымались вертикально столбы света. Сорокин попытался вспомнить из школьного курса физики объяснение этого светового явления, но не сумел. Зато попутно вспомнилась жизнь в школьные и студенческие годы. Ему искренно стало жаль сноху, не желавшую другой жизни, кроме как хорошо поесть и покупать дорогие вещи. Он помнил, как светло, раскрепощённо жили многие простые люди, хотя одевались в непритязательные ватники и ютились в коммуналках. Но разве объяснишь снохе, что значит жить? Как объяснишь, что тогда, в 40-е, 50-е, 60-е годы, вопреки скромному достатку жили, а теперь и самые богатые не живут, а всего лишь «прожигают» жизнь. Может, дело было в том, что не было вражды между людьми. Была открытость, доброта, внимание друг к другу. Было чувство родины. Была устремлённость к вечному.
Сорокину вспомнился эпизод из юных лет. Он ехал после окончания техникума в посёлок, где предстояло начать трудовую жизнь. Был поздний августовский вечер, гребни соснового леса по обеим сторонам дороги чётко очерчивались на фоне ещё светлеющего, но уже с первыми блёклыми звёздочками неба. Дорога была пустынна, урчание автобусного мотора подчёркивало тишину уединения в темнеющем пространстве. Один из парней, сидевших на задних сиденьях, тихим, ясным голосом запел песню Пахмутовой из кинофильма «По ту сторону»:
«Забота у нас такая,
Забота у нас простая,
Жила бы страна родная,
И нету других забот...»
Товарищи поддержали запевшего неуверенными голосами. И вдруг все в автобусе: и молодые, и пожилые - подхватили песню, и по пустынной дороге молодо, задорно разнеслось:
«И в снег, и в ветер,
И в звёзд ночной полёт,
Тебя, моё сердце,
В тревожную даль зовёт...»
И незнакомые друг другу люди сделались своими. Так было в ушедшие невесть куда годы. Отчего теперь и в помине такого нет? Отчего все точно помешались на жратве, на экономике? Одно время Сорокин думал: это оттого, что разогнали его родную коммунистическую партию. Теперь он так не думал, встряски последних лет научили его вглядываться в жизнь глубже. Он не забыл, что жизнь начала ломаться ещё в начале семидесятых, при здравствующей ещё КПСС. Причина, видно, коренилась в прошлом.
Прошлое партии Сорокин знал лишь по партийным учебникам, то есть, фактически почти ничего о нём не знал, но из обрывочных своих знаний сложил для себя казавшуюся ему поначалу правдоподобной следующую версию. Проникшие после революции 1917 года в аппарат власти тогдашние «демократы» посеяли раздор в партии и развязали своим террором против мирного населения и против подлинных коммунистов гражданскую войну. Оттуда всё и поехало. К власти пришли корыстолюбцы, уничтожившие коммунистов. Эти корыстные властители довели великую идею и великую страну до краха, как и самодержавие. Но эта версия не давала ответа на вопросы, как корыстолюбцы во власти смогли столь быстро восстановить страну после разрухи Гражданской войны, построить сильную промышленность и армию, сломившую хребет объединённой фашистской Европе, вновь восстановить разрушенную войной страну и даже первой в мире отправить человека в космос? И почему народ так долго ещё жил, по-настоящему жил независимо от властителей-растлителей чистой, целомудренной, народной жизнью, а потом вдруг начал растлеваться... Получается, что корыстолюбцы и лжекоммунисты пришли во власть вовсе не сразу после революции, а уже при жизни самого Сорокина, на его глазах, а он этого даже не заметил! И что же тогда означает такое вроде бы понятное слово «жить»? Всем существом своим Сорокин чувствовал, будто знает, что это такое, и всё-таки точного ответа на этот вопрос он не знал.
Электричка тормозила у пустынных ночных платформ, выпускала последних пассажиров и снова разгонялась. В вагоне остались только двое: Сорокин и сидевшая напротив женщина. Ему очень хотелось заговорить с ней, но он знал, что не решится, он был робок с женщинами, тем более с такими, как эта: красивая, интеллигентная, с проницательным, властным взглядом.
Женщина как будто не смотрела на него, но, когда темнота окошка замерцала россыпью огней Трёхреченска и Сорокин, приготовляясь к выходу, снял с вешалки свою сумку, она вдруг промолвила:
- Вы не могли бы меня немного проводить? А то время позднее, а при мне, - она кивнула на баул, - общественные печатные материалы.
Голос у неё был низкий, приглушённо мягкий, и Сорокину почудилось, будто бы донёсся этот голос из знакомого-знакомого далека. Он с верноподданническим пылом подхватил оказавшийся тяжеленным её баул. Они вышли на перрон, Сорокин глянул вопросительно.
- Пойдёмте там, - кивнула женщина в сторону внештатного перехода, где были бетонные плиты между рельсами. Они вышли на привокзальную площадь.
- Вам далеко? - спросил Сорокин.
- Улица Ватутина, где городской штаб КПРФ, знаете?
Сорокин посмотрел растерянно. В месиве жестоких передряг, свалившихся на отечество, ему ни разу не пришло в голову, что в городе может ещё существовать партийная ячейка. Когда они вышли на улицу Ватутина, он попросил:
- Покажите мне, пожалуйста, где штаб КПРФ.
- А я туда и иду, - сказала женщина. - Вон он, - показала она на двухэтажный особняк, прятавшийся в глубине небольшого скверика.
Волнение охватило Сорокина. Пустынная ночная улица, затерянно звучащие в морозном воздухе шаги, его и загадочной попутчицы, и этот двухэтажный особняк, такой уютный, притягательный - всё это напоминало что-то важное и дорогое из далёкого прошлого. Они прошли через калитку в низенькой ограде, от калитки к парадному крыльцу вела аккуратно расчищенная снежная дорожка. Света в окнах не было. Женщина нажала кнопку звонка у двери, потом, подождав, нажала ещё трижды.
- Спит, наверно, - сказала она, засмеявшись.
- А кто там? - уважительным шёпотом спросил Сорокин.
- Да сторожиха.
Они стали по очереди стучать в дверь и руками, и ногами. Отзыва по-прежнему никакого.
- Она на втором этаже с той стороны, - сказала женщина. - Оттуда не услышит. Попробуйте кинуть в окно снегом, идёмте, я покажу в какое.
Они обошли дом, и Сорокин, с трудом слепив из морозного снега комок, швырнул его в указанное ему окошко. Окошко тут же засветилось, кто-то выглянул из него и скрылся. Спустя минуту сонная сторожиха открыла дверь.
- Спасибо, - сказала женщина Сорокину. - Очень вам признательна.
Егор Агапович почувствовал себя обманутым. Обиженно потупясь, он спросил:
- Домой вас разве не надо проводить?
- Ой, не надо, спасибо, я здесь заночую.
Сорокин сконфуженно переступил с ноги на ногу:
- А вы здесь работаете?
- Без зарплаты только, - засмеялась женщина.
- А я не смогу вам помогать без зарплаты? - неожиданно выпалил Сорокин.
Женщина проницательно посмотрела ему в глаза и понизившимся голосом сказала:
- Приходите. Утром сможете прийти?
- Ага.
- Я завтра буду здесь до одиннадцати утра. Меня зовут Алевтина Владимировна Скобцева.
Так волею судьбы Егор Агапович познакомился с матерью бывшей своей сотрудницы, а потом работодательницы Аллы Скобцевой.
Наутро он поднялся очень рано, не было ещё шести. Он всегда вставал раньше жены. Когда поднялась и она, Сорокин, тщательно выбритый уже, увлечённо занимался глажением: выгладил сорочку, брюки, галстук, потом, поразмышляв немного, принялся гладить и пиджак. Жена некоторое время смотрела оловянно, потом, зевнув, спросила:
- Любовницу, что ль, нашёл?
- Ещё какую! - ответил назло ей Сорокин и, тут же смутившись, пояснил. - Компартия у меня любовница.
Не было ещё девяти, когда Сорокин подошёл к штабу КПРФ. Он не решился войти в калитку с первого захода, прошёл мимо, оправдывая перед собой нерешительность тем, что раньше девяти штаб вряд ли открывается. Сердце у него билось так же сильно, как в тот далёкий день, когда он предстал перед комиссией, которая должна была решить вопрос о его приёме в партию.
Ровно в девять он, побледнев, подошёл к парадному крыльцу и тронул дверь, она легко открылась. В коридоре сидел за столом пожилой мужчина.
- Я к Алевтине Владимировне Скобцевой, - сказал Сорокин.
- Второй этаж, первая дверь налево.
Уважительно переступив через отдыхавшего на ступеньке лестницы здоровенного чёрного кота, Сорокин остановился перед дверью, перевёл дыхание, потом храбро открыл её и сразу же увидел свою вчерашнюю попутчицу. Алевтина Владимировна что-то писала за столом, заваленным кипами брошюр. Увидев Сорокина, она с улыбкой поднялась и представила его мужчине, сидевшему за другим столом - это был Первый секретарь горкома КПРФ Николай Семёнович Лещинский. У Лещинского было строгое, даже как будто бы надменное лицо с тонкими, властными губами. Сорокин почувствовал робость перед ним.
- Вы только в предвыборной кампании хотите нам помочь? - спросил Лещинский. - Или...
- Я член КПСС с 65 года и хочу... И хотел бы восстановиться.
- Ну что же, - Николай Семёнович кивнул на кипы брошюр, - Алевтина Владимировна вот привезла свежие экземпляры программы КПРФ, можете взять один с собой и ознакомиться. А партийное задание вам для начала - займитесь сбором подписей в поддержку нашего кандидата.
И, вопреки всем передрягам, началась для Сорокина светлая жизненная полоса. Хотя деньги, заработанные им под руководством Аллы Скобцевой, кончились, он нимало не печалился. Егор Агапович устроился на работу сторожем. Зарплата была чисто символическая, зато уйма свободного времени для партийной деятельности, а на скудость пищи и патетические вопли подурневшей опять характером жены он научился не обращать внимания.
Скоро в парторганизации о Сорокине говорили уже, как об активном, инициативном товарище. Но этого ему теперь было мало, прочитав программу КПРФ, он увидел, что её чеканные абзацы как-то расплывчато ускользают от понимания. Тогда Егор Агапович записался во все городские библиотеки и принялся с пылом вступающего в жизнь юнца штудировать классические труды по философии, истории, экономике, политике. По утрам он пробуждался теперь с весёлостью, предвкушая радость партийных дел, упивался ими. Сорокин снова, как давным-давно когда-то, жил.