Гроссбух от мамы

Мама любила меня, что называется беззаветной слепой любовью. Если бы я взорвал детский сад, она бы заявила, что у меня замечательные химические способности.
Ее первый ребенок, девочка, умерла в двухмесячном возрасте. После окончания института отца и мать направили на север, в наш городок. Дело было зимой, и они не знали, что морозы тут доходят до минус 50 градусов. Девочка простудилась и заболела пневмонией. Больница находилась в бараке и, на мой взгляд, не очень-то была приспособлена для хорошего лечения. Когда  младенец перестал дышать, пришла дежурный врач и смежила ей веки. И в придачу упрекнула мать в том, что она не уберегла ребенка. Многие медики так говорят, чтобы снять с себя чувство вины. Была ночь, мама собрала вещички и ушла. А что там было делать до утра.
 
 Через год родился я, опять же зимой. Отец уставил всю квартиру обогревателями, чтобы я не подцепил инфекцию. Мать тряслась надо мной, как над жидким нитроглицерином. И, видать, этот страх за меня остался в ней навсегда. У нее потом родятся еще трое детей, два мальчика и девочка, но она все время держала меня подле себя. И вдобавок требовала от меня каких-то необычайных успехов. Я пытался оправдать ее ожидания. Когда во втором классе я получил тройку по грамматике, то в парке убегал от нее, думал что накажет, хотя она смеясь просила меня остановиться. Везде надо было быть первым, чтобы она одобрила. Торчал в библиотеке и все переносил в записные книжки мудрые мысли и целые главы из романов. У меня этих книжек накопился целый ящик. И еще я вел дневник. Просто заметил, что излив на его страницы свои тревоги и смятение, чувствовал себя получше. А может быть моя самооценка была столь высокой, что я боялся лишить человечество своих драгоценных измышлений. Мама поддерживала мои эпистолярные штучки. Она работала в госбанке. И как-то принесла мне огромный журнал в твердом переплете. Это был толстый гроссбух. В нем были чистые линованные страницы, и я долго не решался написать ни одного слова. Не всякую ведь картинку налепишь на классную тачку. Только что-то сокровенное. Чтобы оно прямо отдавало светом.
 Первой фразой стала цитата Марка Аврелия: «Твои мысли становятся твоей жизнью». Почерк у меня был не очень. Поэтому единственное предложение я написал печатными буквами. И решил, что буду заносить сюда только самые значимые желания и события. Чтобы интересно было почитать лет через десять.
 
 И потом произошла одна странная вещь. У нас в классе, как водится, было два антипода что ли, соперники. Я и еще один парнишка. Я — потому что был отличником и меня то и дело выставляли на всякие торжества, где-нибудь возле государственного флага. А этот парнишка, его звали Олег, был как бы диссидентом, вечно высмеивал дурацкие запреты, первым принес записи битлов, книжки Сэлинджера. Все остальные одноклассники были вроде статистов и наблюдали, чем закончится наше противостояние. Хотя поначалу, в первых классах, мы с ним были дружны, и я часто пропадал у них дома. У него была мировая бабушка, она учила меня играть на пианино и вообще хорошо ко мне относилась. Но потом что-то случилось, и Олег начал подтрунивать над моим фанатизмом в учебе. Считал, что это никому не нужно кроме преподов, которым я лижу задницу. Говоря начистоту, я не особо и старался, просто учителя тянули меня на золотую медаль, может им это надо было для какой-то отчетности. И однажды мы с ним схватились, подрались на каком-то школьном вечере. Вышли на задний двор и помахали кулаками. Драка закончилась, можно сказать, вничью, у меня был фингал под глазом, а у Олега разбита губа. Но событие было значимым, и я написал о нем в своем гроссбухе. Мол, так и так, подрался с одноклассником, который меня достал. Написал печатными буквами пол страницы. И об этом можно было бы забыть, если бы Олег не погиб через неделю. Они с парнями ныряли в реку, и Олег напоролся головой на арматуру, которая торчала на дне. И в этой истории мне больше всего было жалко бабушку. Ведь много лет назад родители Олега утонули в какой-то морской катастрофе, и он был ее единственным внуком.
 
 После школы я уехал в другой город. Поступил в медицинский институт, намереваясь стать неврологом. Первый семестр я закончил с хорошими оценками. Но потом беспечная жизнь в общаге взяла свое, и я напропускал кучу лекций. В деканате уже поговаривали о моем отчислении. И даже написали официальное письмо предкам. Мол, так и так, ваш отпрыск ведет себя непотребно и не могли бы вы повлиять на его пагубное поведение. Для мамы это было жестоким ударом. Она запретила братьям общаться со мной, о чем они меня известили. Я сделал запись в дневнике о своем отчаянном положении. И через пару дней мне удалось обвести вокруг пальца доцента кафедры анатомии, сдав несколько лекций, а затем и экзамен, до того, как он получил приказ о моем недопуске. Таким же образом, описывая свои злоключения в гроссбухе, я избежал провалов и по другим предметам.
 Кроме того, мне легко удавалось сойтись с понравившейся девушкой. Возможно, в этом сыграла роль моя смазливая внешность. Я заметил, что если ребенок, скажем так, купается в родительской любви, то он вырастает красивым и нарциссичным. В любой компании я считал себя самым достойным, пусть бы там отирались голливудские актеры, и мне казалось странным и глупым со стороны девушек предпочесть меня какому-нибудь недоумку. Вот до чего я был свихнут на собственной неотразимости. Но более важным было то, что если девушка по-настоящему мне нравилась, то я поверял своему дневнику весь свой восторг и желание обладать новой избранницей. И спустя время она уже преследовала меня, и вскоре нагоняла скуку смертную.
 
 Но мама все никак не могла простить мне своего разочарования моим беспутным поведением. Она была из рода тобыкты, женщины которого отличаются злопамятностью и упрямством. И даже когда я закончил институт, она демонстративно не шла на общение со мной.
 
Лет через восемь моей врачебной практики меня стали беспокоить боли в спине. Каждую ночь я просыпался от невыносимой ломоты между лопаток, будто кто-то хотел вылезти из позвоночника. Обследование показало, что у меня опухоль пищевода. Хирурги предложили поменять пищевод на отрезок кишки. Я отказался. Я просто сидел над своим гроссбухом и день за днем описывал свои мучения и, наконец, обратился к  небесам со словами недоумения и несправедливости, когда из жизни удаляются молодые люди. И приписал в конце, что более всего мне не хотелось бы расстраивать свою матушку. Конечно же, я ни слова не написал о болезни своим родным. Три месяца я не спал и двух часов за сутки, но потом, как это всегда бывает, ты принимаешь и смиряешься с тем, что есть. Я просто стал ходить на стадион и играть в футбол. И опять же, странным образом болезнь отступила. Повторное эндоскопическое обследование показало, что опухоли нет. Хирурги были в замешательстве, сведя все к тому, что опухоль была, наверное, доброкачественная.
Все было бы совсем замечательно, если бы не одна малость. Мой брат позвонил мне и сообщил, что мама умерла. У нее была молниеносная форма рака, который быстро распространился по всему организму, в мозг и позвоночник. До последнего момента она запрещала звонить мне, и только напоследок, перед самой смертью позволила передать, что любит меня и просила, чтобы я не сильно печалился и берег себя.
В гроссбух я больше ничего не писал.