Обыкновенная жизнь продолжение

Испытание водой, мечом и огнём
 Часть вторая.

 По этапу.
 1 глава

     Зэков с Алтая по каким-то неведомым распоряжениям, в связи с какой-то, им неведомой необходимостью, в ноябре сорок первого перебрасывали в Иркутск и ещё дальше на север. За три часа до погрузки отобранных для этого в барнаульском каземате кормили в общей столовой. Получив порцию еды, Калачёв  увидел занесённую над ней чужую руку, когда почерпнул первую ложку. Не оборачиваясь, ляпнул тому ещё горячую кашу в морду. Сунул чашку новому дружку Ване, стоявшему рядом и, повернувшись на месте всем корпусом, схватив обидчика за грудки, притянул и боднул головой в челюсть. Тот перевернулся, ударился спиной о скамейку, задрыгал ногами. Был старше, но потрёпанный и не такой сильный. Повезло справиться. Колян взял чашку и с деланым спокойствием начал есть. Надзиратели на этот раз не утащили зачинщиков в карцер – довольно окрика. Для наказания нет времени. Одобрительное хмыканье и обидные в адрес побеждённого смешки завершили сцену. Подросток Ванька выразил своё восхищение взглядом. Он был подсажен к нему в камеру недавно и не отставал  ни на шаг. Такого спокойного сокамерника у Николая ещё не было. Сверх меры обрадовался парнишка, когда они оказались при перевозке в одной «хате» – отсеке вагона. Нюриного Ванятку ему напомнил. Безобидный сирота – стащил что-то  от безысходности. Колян взял его под свою опеку. Он уже знал, что наличие подзащитного не только налагает обязанности, но и поднимает в среде осужденных авторитет.
   Набитые зэками вагоны топили плохо. Ехали долго – дольше, чем требовалось обычно для преодоления расстояния. Их перецепляли, загоняли в тупики и держали там сутками. Составы с грузами для войны, идущие на запад, имели все преимущества. Ночами становилось всё холоднее. На Алтае зима начиналась ни шатко, ни валко, а на Север, куда их везли, – приходила сразу полной хозяйкой. Мёрзли под утро. Тёплую одежду им выдадут на месте. А пока они сидят или валяются на голых полках в своей арестантской летней робе. Та кормёжка в столовой была последней. В дороге питание не предусмотрено. Давали сухой паёк. В туалет водили три раза в сутки – хорошо, что не кормили. Тяжёлый воздух от запахов пота, курева, матерной брани казался всем поганой, мутной рекой. Хотелось вынырнуть из неё, как рыбе, сделать хоть один глубокий вдох. Душно и темно. Темно в отсеках даже днём. Окна в «столыпинских вагонах» есть только там, где курсируют вооружённые конвоиры с собаками. Сознание угнетено, омрачено однообразным  интерьером и жутким контингентом, в котором все подозревают всех, и все способны стащить чужой сухарь, кусок сахара, тряпицу, огрызок карандаша, обмылок или расчёску. А поскольку купейные сообщества образовались из людей случайных, но готовых во что бы то ни стало отстаивать свои убогие интересы, то там, то тут возникают стычки. Надзиратели усмиряют буйных дубинками. Каждые полтора часа заходят и осматривают купе. Каждые три часа проводят шмон. Они призваны создавать как можно больше неудобств подопечным и тем поддерживать порядок. Делают они это с великим воодушевлением и прилежанием.
    От Иркутска до лагеря их погонят этапом в кандалах. В дороге скороговоркой передавали друг другу об этом слухи. Они поступали от завсегдатаев тюрем, чья жизнь состоялась, благодаря карательной системе, о которой они всё знают, как и она о них. Но те сведения бродили до отправки, таких знающих «старожилов» среди перевозимых почти нет.
      Иркутский вокзал. Два часа ночи. Побудка.
Перед прибытием раздают фуфайки, шапки-ушанки, кирзовые сапоги с портянками. Процедура не из лёгких – подобрать по размеру вещи. И снова каждому – сухой паёк. Высаживают не всех. Большую часть повезут дальше.
      На рассвете, когда ни одной живой души на станции нет, их начинают выгружать, выкликая по одному. Двери вагона открыты. Осужденные ловят запах и дыхание затаившегося вокзала, одинокий гудок паровоза. По команде выпрыгивают из вагона и тут же строятся в указанном месте. Узел с вещами, или что там у кого есть, они обязаны держать перед собой.
      Колян, большеглазый, худой, нескладный и неловкий от вынужденной неподвижности, давно уже не фантазёр и балагур, больше угрюмо молчит. Он вывалился из вагона, когда его выкликнули. Существуя в среде воров, бандитов, квалифицированных и потенциальных убийц, за три с лишним года в тюрьме он изменился до неузнаваемости. Глядя в его глаза, можно уловить не затухающую ни на миг бессмысленную, тяжёлую умственную работу. Однообразные думы одолевают и поглощают всё его время. До головной боли терзает разговор с братом и его  полное отчуждение. Колька утешает себя тем, что, наверняка, Антон помог деньгами матери. Но он никак не может взять в толк, как родной, а потому всё-таки отчасти обожаемый Антон, толкнул его в число презираемых не только чужими, но и близкими людьми, и самим собой. Но как он ни старается обелить его и себя, внутри совесть то нещадно царапает, то ноет, как самая жалостливая нота. Внешне он остаётся с ничего не выражающим лицом, выполняет команды конвоиров, так же выглядит, отбиваясь от какого-нибудь, посягнувшего на его территорию или вещь упыря. Уплывать умом нельзя, смотреть добродушно нельзя – тебя вычислят, высмеют, изобьют за мягкость. Поэтому его душераздирающая внутренняя работа  сочетается с насторожённым, готовым на отражение атаки взглядом. Надо выжить за холодными железными запорами! Он сидел больше в одиночке, а потом и на пару, и вчетвером, в компании неуравновешенных психов, где прошёл особую тюремную школу выживания. Где научился впадать в такой внезапный приступ злобы и гнева, от которого паханы деревенели. Один такой взрыв, и вокруг тебя неприкасаемое пространство, которое другие обходят стороной. Первая страшная схватка до крови произошла у него, когда к нему подсадили двух здоровенных бугаёв в период следствия. Ночью они напали на него с поганой целью. Спасло то, что он не спал. Он отбивался ногами, руками, головой, орал матерно, превратился в пружину. Били жестоко, но до потери сознания не дошло. Камеру открыли и всех трёх, окровавленных и в разодранной одежде, скрутили. Тогда его посадили в карцер. А потом сердобольный следователь Порошин (Спасибо ему!) рассказал мальчишке, что такое тюрьма и как в ней выжить. Именно ему Колька чуть не выложил всю правду о той ночи. И после, обдумывая своё поведение во время следствия, прозревал, что Порошин, возможно, «раскусил» его тайну, но почему-то в последний момент отступил, поверил, что денег у него нет, и он о них ничего не знает, и этим удовлетворился.
             Им надевают ножные кандалы поверх одежды. Конвоиров  сейчас много. Каждого обслуживают по двое. Щёлкают замки, гремят цепи. Незабываемой мрачной музыкой наполнит их жизнь кандальный звон. Скудный паёк – в кармане. Вещи собирают и забрасывают на грузовик.
        И вот они посчитаны, построены в колонну по пятеро. Щиплют хлеб. Холодно. Мороз и хилус ошарашили, вынудили завязать ушанки под подбородком, согнуться, засунуть руки в рукава. И всё равно нет спасения. Через пять минут покинутый душный вагон всем кажется раем. Час сборов и построения превращают всех в сосульки. Околеть можно.
      – Вперё-о-од  …арш!
       Колонна закачалась и двинулась под железный лязг и скрежет. Никто ни на кого не смотрит, можно думать о чём – угодно, можно даже иметь не такое жёсткое лицо.
       Шагать в кандалах трудно, приноравливаются не сразу. Восходящее тусклое, жестяное, холодное солнце издевательски дёргается над ними на сером небе под металлический звон. Как скоротать, обмануть время?
       «Мороз и солнце»…
       « Мороз и солнце! День чудесный!» – всплыла ходовая строка, вопреки…
        В классе тепло, идёт опрос. Августа Васильевна, его вторая любимая учительница вызывает его:
– Пойдёт к доске…
     Колян выходит и рассказывает. Он прокручивает школьный эпизод несколько раз и всегда проговаривает отрывок до конца, чтобы обмануть мороз, время и расстояние. Это осколки старой жизни мутят душу. Чуть-чуть удаётся отвлечься и забыть, где ты. Показалось, что он уже там, на Алтае. Только там этим пушкинским строкам место!
    Оглянулся исподволь назад – станция видна – недалеко ушли. Ваня,который идёт впереди, тоже оборачивается осторожно, втягивает худую шею в воротник телогрейки, переглядывается с ним. Разговаривать нельзя. Восходящее солнце дотянулось до земли ледяными лучами.
    Мороз драконом заползает под одежду, люди шевелят пальцами, дуют в ладони. Их ведут в посёлок Песчаный – место, где стоит лагерь на острове Ольхон. До него ещё далеко. Два дня брести. Путь ведёт сначала по санной зимней дороге, с которой приходится сходить и лезть в снег, уступая редкому транспорту или обходя длинные трещины. Дальше они корячатся по замёрзшему озеру. Лёд местами припорошен снегом, местами удивительно прозрачен. Скользко. Ползут под присмотром вооружённого конвоя с собаками. А вот уже тянутся серой лентой по самому острову, по колонской дороге. Так прозвали её местные жители. В колонне на другой день многие кашляют. Кашлять не запретишь. Весело на этом марше одним собакам, которые уподобляются конвоирам, когда подгоняют отстающих или засыпающих на ходу. Отдых редкий – по команде «сесть» – два раза в сутки. Ноги теряют чувствительность. Жаль, что нельзя обмануть тело, как ум. Конвоиры изредка меняются, передыхают в сопровождающих этап двух машинах. Собачья у них работа.
       Но вот дочапали, то бишь добрели! На месте все радуются, что лагерь устроен уже до них. Прибывших распределяют по баракам. Ужина нет. Они и не хотят есть. Главное – согреться и заснуть. Во сне ты не принадлежишь неволе. Упали и уснули.
     На следующее утро Колян закончил обзор окрестностей за двухметровым деревянным  забором, увитым колючей проволокой, с вышками по периметру. Испытал облегчение, будто достиг желанной цели, доплыл до родного берега. В продрогшем Забайкалье им определён, пусть и такой унылый, но всё-так приют.
     Какая здесь будет жизнь? Во всяком случае, другая, чем в одиночке.
Далеко можно смотреть. Вон, за лагерем, у лесочка расположились шестиугольные юрты из брёвен, над которыми поднимается дым. Окон у жилищ нет. Между двумя средними коновязь с понурой лошадью, запряжённой в сани, с водружённой на них громадной бочкой. В такие  они скоро будут грузить омуля, профессионально овладеют рыболовным промыслом и обязаны будут выполнять госплан.
   


 Лагерная среда.
   2 глава

     Закончился ноябрь 41 года – крохотная точка времени, сравнимая с секундной жизнью человека на полотне вечности. Всё её значение в пространстве людского обитания, местом которого  стал Николаю Калачёву остров Ольхон – сердце Байкала. Здесь, в лагере посёлка Песчаный, нет политических заключённых, а исключительно воры, расхитители государственного имущества, хулиганы, мелкие нарушители. Среди них есть даже москвичи, осужденные за опоздание на работу  на – 5 -10 минут. Заключённые делятся не по рождению и возрасту – по статьям Уголовного кодекса да по тому, кто какое избрал поведение – на психов и спокойных. Перемешавшись, они представляют всё-таки управляемую массу.
    Исправительно-трудовая колония Песчаного существует с 37 года, как часть необходимой государственной системы наказания. Конвой и охрана, как везде, строги и суровы, но мягче, чем в тюрьме и в разных подобных местах для политических. На первом построении над ними  раздалось зычное:
– Враги народа, на поверку, станови-ись!
Николай Калачёв не уследил, кто из принимающего их начальства выкрикнул это.
– Какие мы враги народа? Мелкие хулиганы! – откликнулись тотчас из их серой массы.
Он хотел бы принадлежать к категории хулиганов.
Целый час после этого стояли навытяжку и слушали оскорбительное, до печёнок пробирающее, длинное нравоучение начальника лагеря Белоносова, кто такие враги народа, и почему они все здесь собраны. Начальника сразу перекрестили в Белоноса.   
     Перед глазами у Николая теперь не голые стены, а вереницы незаурядных и странных  личностей, каждая из которых забирает твоё время, западает зачем-то в душу и ум. Наверное, потому что трудно оставаться мозгу без работы – он переваривает всё, что попадётся или обо что запнётся. Работа для него есть. Вот заискивающий перед всеми дед ЗиновЕй (правильно всё же ЗинОвий), тонконосый и тонкогубый старик с острой бородой, большим и тоже острым кадыком. Он вызывает брезгливость своим тоскливо-канючим голоском: "Голубочек мой, голубочек, я тебя вот как уважаю, вот как люблю. У тебя портяночка припрятана, отдай. Зачем тебе одна портяночка? А у меня, старенького, ножки мёрзнут!" Следующий – добродушный бурят неопределённого возраста, готовый услужить любому. Его терпение раздражает не одного Коляна. Помочь, уступить, заменить кого-нибудь на работе – пожалуйста. Он возникает, когда нужен. Вдруг высовывается его круглое, плоское, узкоглазое лицо и раздаётся мягкий голосок «Я помогай!» Если его спрашивали, почему он такой, отвечает: "Амур не камень. Дала - Нор и то работает". Позже Колян узнал, кто такой Дала - Нор и как переводится его имя Амур.
     Вот ещё один – молодой, с двойной кличкой, Гусь или Гусак, всё время теряющий своё и находящий чужое, где бы оно ни лежало, с надоевшим до чёртиков предупредительным вопросом: " А это не ваше?" У него глупый вид и почему-то красный, всегда забитый нос. Гусь и Гусь! Его колотили, кому не лень. Амур и за него работал.
     Интеллигенция – культурная, часть зэковского общества, отличается от всех и частенько кучкуется перед сном. Когда охрана успокоится, надзиратель ненадолго отлучится, начнутся между ними разговоры шёпотом, и про войну, как началась, кто виноват, и про революцию. Ловит Николай обрывки их речей, высунув голову из-под грубого суконного одеяла и удивляется, за что таких умных загребли. Разве не нужны они государству?
      Но и они  просто масса, которую делят, водят, организуют и охраняют надзиратели и конвоиры. Люди, которые стали во многом похожими, особенно в строю. Отныне слово масса обретает для Коляна точный портрет. Легко художнику рисовать такую толпу, в которой все одной комплекции, возраста, цвета и значения.


Учитель
3 глава

    Интеллигенции сюда писем шлют, как всем, столько, сколько разрешено – не больше. Но порой между строк эти люди могут такое прочитать, чего, если не разжуют, тебе самому  вовек не придумать. И, слушая радио, они свои выводы делают. О Сталине шепчутся, о командном составе армии, о продвижении немцев, о предателях и великих потерях. О том, что враги, вон, захватили огромные территории, и что надежда – на Жукова, Рокоссовского; что Ворошилов с Будённым – старые и больные,  а Тухачевский – предатель.
     Когда разрешили брать в библиотеке книги, журналы, они кучами начали таскать их в барак. Николай не находил в этом для себя сначала никакого смысла.
     Но однажды к нему в свободную минутку обратился один пожилой:
– Откуда ты, парень?
– С Алтая.
– Лет сколько?
– Двадцать один.
– Вижу, маешься, по глазам не дурак, а умения твои – жрать да материться. Библиотеку разрешили посещать. Почему не ходишь?
– Не хочу.
– А зря. Рано или поздно выйдешь на свободу. Что будешь делать там? Время теряешь. Из своей головы много не придумаешь, и, сидя в тюрьме, жизни не узнаешь. Читать надо.
Коля не обиделся. На этого старика грех обижаться – он прав. И, в самом деле, за время отсидки он, пожалуй, и читать, и писать разучится. А материться – да, умеет  так, что закоренелые бандиты позавидуют. Нельзя в этой среде язык на замке держать. Умей за себя постоять и таким способом. А если нет – унижать будут и те, и другие, то есть сотоварищи и начальники, «сявки» и «вертухаи». Но этот почему-то не матерится.
     В декабре на вечернем  построении начальник лагеря сообщил, что началось наступление Красной Армии под Москвой. Фашистов, конечно, ненавидели. Обрадовались. По-своему, как умели, рассуждали.
– Немец, он нежный. И техника их не для нашего климата. И климат наш не для них, – говорили одни.
– Немец – любитель порядка, «орднунга» по-ихнему. Чтобы тишь да гладь всюду. С ног сбиваться, в жилу напрягаться не привык, потому и проиграет. – Наш мужик, суровым климатом тренированный, вынесет то, что чистопородному фрицу не под силу. Вот попомните! – задиристо выступали вторые.
А третьи безжалостно отрезвляли:
–Эх! Лень-матушка нам мешает. Но, если надо обогнать или защитить, тут русский дух и явится!
– Нет уж, немцу не дадимся!
– А чего отступали?– вопрошает Гусак.
– Так мы, это, наверное, чтобы понять сначала да разбег взять что ли?! –
 Коляну приходит в голову такая, слегка крамольная, чудная мысль. Вокруг хмыкают.
 – Долбанём с разбега. Держись, немчура, наша правда со вчера! – выдаёт кто-то лозунгово. Такое тоже принимается. Где-то во внутренней глухой пучине души живёт неизменное человеческое приобщение к своему большому (а это – страна, народ), порой доходит до  полного отрицания чужого. И никакие штормы его не рушат.
А вот ненависти и обиды к своим властям вслух не высказывают – опасно, хотя на судьбу жалуются. И получается, по их рассказам, что все они невинно осужденные. Махровое враньё – один из главных законов тюрем и лагерей – присутствовало и неистребимо присутствует всегда и у всех. С его помощью создают о себе симпатичные фальсификации, заковыристые героические мифы. Но выводить кого-то на чистую воду  глупо и даже опасно.
     Заговоривший с Коляном о книгах оказался учителем любимой им математики, ещё и тёзкой  – Николаем, а по отчеству Ивановичем. Вскоре похвалил, что Колян стал читать в свободное время.
– Суета, пустые разговоры, скука – отодвинутся, – поучал он,  – ум обогатится, мысли поменяются.
Ему Колян и выложил шёпотом свою криминальную историю, когда снова стало невмоготу держать всё в себе:
– Я всё время о брате Антоне думаю. Он на фронт пошёл, мамка писала. А вспоминает он обо мне, как я о нём, или нет? Берёт ли вину хоть чуточку на себя? Точит это день и ночь, день и ночь, и ответа мне нет никакого. Внутри не сердце у меня, а ржавая железка.
– Ты молодой. Но никому об этом больше не рассказывай, не то будет тебе в тысячу раз хуже. Терпи, жизнь всё равно повернёт на другую дорогу, и сердце отпустит. Хочешь, научу тебя скоростным вычислениям? В школе на это времени не хватает, а я этим когда-то много и охотно занимался.
      Так начались короткие уроки после дневных положенных трудов. Николай Иванович учил его, раскладывая числа на разряды, заменять одно действие другим, манипулировать ими, как живыми. 
      То были уроки возвращения к жизни, к потребности испытывать свой ум, радоваться результату.
– Варит твой котелок, Колян, варит! Будет из тебя толк!
  Колян и не заметил, как стал чаще, хотя и робко, смотреть в будущее.

Польза чтения
4 глава

      Как-то попросили Калачёва дружок Ваня и его нижний сосед по нарам, тоже малолетний, Лёха, что-нибудь интересное рассказать. Он и давай  ёрничать, якобы «делиться» прочитанным, удалось насмешить. Пристали в другой раз – опять что-то «изобразил». Во вкус вошли, и, ну, требовать развлечения.
– Я вам не радио, – попробовал отмахнуться Колян.
Показал роман Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», который взял в библиотеке «на ура» или «на авось», а скорее «от нечего делать». Самому ему книга не понравилась. Но чтобы отстали, пообещал:
– Когда прочитаю, расскажу. Не одолев и десяти страниц, наврал с три короба, довёл пацанов до экстаза, так что надзирателям, для которых гнетущая тишина лучше шёпота, пришлось утихомиривать компанию. Обнаружив, что нелюдимый и необщительный деревенский парень фонтанирует трёпом без границ, на него насели чуть не всем бараком. Врождённые способности – переиначивать, творить из подручного материала сюжет, присущая ему с детства фантазия и естественная физическая потребность тратить речевую энергию, сделали своё дело. Он, будто нечаянно, наткнулся на самого себя.
– Перескажу, если перебивать не будете, – на таком условии согласился развлекать барак.
– Давай! – отозвались Гусак и ЗиновЕй.
– Эх! Была не была! Так вот. История будет про «трёх в лодке и собаку». Для убедительности показал ту же, едва начатую книгу Джерома:
– Гусак, ЗиновЕй и Амур однажды договорились удрать из Песчаного...
Такой зачин воспламенил слушателей.
         Почему он выбрал их? Наверное, потому, что их карикатурные натуры не сливались с толпой. Но в каждом из них, за отвратительными отклонениями от нормы,  резко и угловато выпирали вдруг правильные человеческие чёрточки дикой тоской над существованием. То были слёзы ЗиновЕя, признание в воровстве и принародное покаяние Гусака, и откровенная глупость жестоко обманутого Амура. После паузы, поймав заинтересованность слушателей, он продолжал:
– А чтобы не заблудиться на Байкале (Место действия выбрал знакомое!), договорились они приручать нашего конвойного пса, по кличке Страшилище.
– Во заливает! – щёлкает языком  ЗиновЕй.
– Да пусть. Может, что новенькое выкинет, сколько можно матерщину да радио слушать! – поддержали другие. – Бреши дальше!
   Избранные Коляном всамделишные герои и всамделишная злая-презлая собака – вот они, перед глазами. Ни людей, ни Страшилища, злобную образину с годовалого телка, описывать не надо. Трое в его рассказах, подбираются к сердцу пса путём "взяток", рискуя жизнью и здоровьем, воруют, выпрашивают или меняют на что-нибудь вкусненькое, сами при этом тощают так, что их ветром качает, но достигают желаемого – он, наконец, посмотрел на них благосклонно. И тогда, отцепив чудовище, запасшись продуктами, три его героя ночью покидают лагерь. На "розовой мечте" – продуктовой корзине, застряли всем бараком, с вожделением наполняя её тем, кому что нравится.
– Ну, хватит, не телегу грузите, – возмущается ЗиновЕй.
– Тебе жалко? Не один потащишь!– возражают слушатели.
– Я не тащить, – упирается Амур, – Ваша жратва – сами таскать.
– А я Страшилищу отдам, пусть везёт! – заявляет Гусак!
– Ну, хитрюга! Ну, я тя вычислил. Как нести – последний в очереди, как жрать – первый!– ворчит ЗиновЕй.
– Ну, ладно, потащу, наваливай на меня! – подставил Гусь костлявую спину.
Все шлёпают по ней грубо ладошками, стучат больно  кулаками, называя водружаемую кладь. Не выдержав, взмолился, огрызаясь:
– Ай! Всё. Хватит!
Приключения героев состояли из рыбалок, штормов, преследований, разбоев для пополнения запасов еды и одежды, набегов на огороды и многого другого. Любовных анекдотических историй – на каждого по три – персонажи сами помогали сочинять.
– Была у меня одна, Зоей звали, манюсенькая, а злющая. Всё бороду мне дёргала, как осердится. Терпел, терпел, прогнал, – делится ЗиновЕй.
– А ты не прихвастнул? Чай, она терпела, дед? ¬– резонно замечает кто-то.
– Не… я, я сам. Молодой был…
– И красивый? Докажи.
ЗиновЕй выхватывает из нагрудного кармана карточку:
– На.
– Да это какой–то грузин…
– Я это, я…, – кричит.
Остроты, хохот, обиды, заступничества.
– Будете орать, не буду рассказывать, – время от времени предупреждает Колян.
В его рассказах Страшилище становился то  помощником, то обузой. А по-настоящему компанию беглецов выручал бурят Амур. Он отказывался красть и личным примером  воодушевлял на работу. В конце Страшилище, которому осточертевает жить впроголодь, вспоминает, где еды много, и в одну из ночей приводит всех снова в лагерь, сообразив, что ему будут доверять, если он вернёт беглецов на место. Этим дело не закончилось. Тройка обрела личного конвоира в лице, или, сказать точнее, в морде Страшилища. Действие, в реальности, раз в десять усилило страх героев перед псом. А пёс, почуяв трусость лиходеев, стал относиться к ним с повышенным вниманием. Стоило ему приблизиться, как они начинали прятаться за спины окружающих. Он не спускал с них глаз и делал их жизнь невыносимой, будто беспощадно мстя за то, что они не раз «предавали и бросали» его. 
      Выдуманное ожило.
      Коляну понравилось управлять настроением окружающих, и в нём стало восстанавливаться чувство общности с людьми. Отчуждённость таяла, а чтение и разговоры с Николаем Ивановичем открывали шлюзы свежих размышлений.
       Когда он нечаянно принёс первую книжку Марселя Пруста «В поисках потерянного времени», то стал уклоняться от посиделок и роли весёлого болтуна. Такого он не читал никогда. И, вообще, не имел представления о зарубежной литературе. Сначала хотел вернуть роман, но название заинтриговало. Эта его жизнь –потерянное время. Неторопливое, подробное изложение загипнотизировало. Если его просили пересказать, о чём там, он отказывался, потому что чувствовал себя неспособным передать содержание. Если честно, то желающих пересказать семь этих книг всегда будет мало.
     Но, читая, он застревал в плену кропотливых наблюдений автора, которые поднимали в нём целые залежи воспоминаний о собственной далёкой жизни. Она курьёзно и странно пристраивалась к чужому благополучию и текла рядом с ней, уточнялась и обогащалась для него самого, потому что теперь он присутствовал в ней, как наблюдатель. Чопорное заграничное общество, быт и весь уклад, описанные Прустом подробно и ярко, казались ему игрой для взрослых детей. В противовес  тому миру представал очень простой, понятный, бедный уклад их семьи, где взрослые – целый день, а дети – часть дня – естественно тратили на труд. Там не придумывали, с каким лицом надо войти к такому-то и тогда то. И фантазии не смешивали с реальностью. Читая романтичные страницы, он точно вспомнил свою детскую влюблённость в Лидию Семёновну и в глубине себя обнаружил необходимость этого чувства. Удивительным образом там, где главный герой вспоминает детство, его память воскресила дом, материнский голос над колыбелью, улыбку отца. И эта картина шевельнула утраченное тепло, которое захотелось вернуть. Время унесло семейное богатство. Разве можно такое рассказать? Он будет и впредь утверждать, что прочитал семь томов Пруста, замечая, что это редкое иностранное имя прибавляет ему уважения от собеседников и оживляет душу необходимостью дома, родственности, семейного круга. 
    Потом были ещё книжки.
    Под их влиянием он обнаружил внутри себя  жизнь больше, чем снаружи. От этого скрываемая от всех тоска заработала в нём ещё грознее и тревожнее. Он бродил внутри самого себя, а выныривал  во вне, так ему казалось, другим человеком.

Миражи над буднями
5 глава
 
    Однажды Николаю пришло в голову, не пойти ли ему на войну. Жаль, что стрелять в школе не научили. На фронте – Володя, Егор, Антон. Ванятке поди и не достанется воевать, а Гришаня, точно, не попадёт. Перед Новым Годом от матери  пришло долгожданное письмо. Здесь оно его догнало. Она сообщила, что Ваня, сын Нюры, ушёл на фронт добровольцем в свои восемнадцать, Антон ранен и что на Егора она получила похоронку, а их Ванятка в Новосибирске в учебной части, которую готовят тоже к защите страны от врагов. Некоторые буквы были в разводах – плакала, пока писала. Сердце ёкнуло. В его душе поселилось большущее неизживаемое горе о братьях, усилилась жалость к матери. Завыл бы, если бы, смог. Родня редела, защищая Россию. А он здесь, в унизительной роли человека, которому туда нельзя. От Володи тоже было письмо, что он ранен и лежит в госпитале, но уже после Нового Года. Старший наказывал вести себя хорошо и выйти из тюрьмы человеком, увещевал, что жизнь у Николая ещё большая впереди и может наладиться. «Спасибо, брат, за эту веру».
     Иногда Колян не читает взятую книгу, а просто смотрит в открытую куда попало и думает о своём.  Ему очень важно такое время и хочется его продлить. 
     О себе он так никому, кроме учителя, и не рассказывал, и на судьбу, в отличие от многих, не жаловался. О нём знают, что вор. Но само это слово для настоящего вора – музыка, а для него – осиновый кол в груди.
        Чтение смягчало жизнь, хотя занимало мало времени по вечерам. Большую  часть составляли зэковские мрачные будни, тяжёлый труд.
        Когда мело, вьюжило или трещали  морозы, работали на рыбзаводе, а то – на ферме. Если позволяла погода, уходили на подлёдную ловлю. На рыбалке застревали по неделе, ночуя в палатке. Оттого что были плохо одеты, простужались, и за сезон умерло пять человек из их барака. Выбирали рыбу голыми руками, обмораживались, лечились и снова отправлялись на лов. Николай на всю жизнь получил после обморожения рук непереносимость охлаждения.
     Трудились для фронта. А кормили их  однообразно, больше всего жидкой рыбной похлёбкой. Чем восполнить недокорм? Если кто вольный или зэк украдёт омуля, за одного им одинаково давали – год тюрьмы, а за две рыбины – два года. Один показательный случай отбил у всех охоту воровать навсегда. Но если во время лова кто-то рвал зубами рыбину, это считалось естественным отходом, за это не наказывали. 
      Как-то, возвращаясь в лагерь после длительной «командировки», замёрзшие, с трудом передвигаясь по гладкому льду, они ползли не поднимая головы.
 – О! Твою…! Гля. Чё.чё это? – вскрикнул неожиданно и с такой интонацией, что их толпу встряхнуло, Гусак.
Не всегда на его слова реагировали, но тут враз встрепенулись:
– Что?! Что это такое?!
– О, чё эт… ? – повторили несколько голосов.
Подняли головы, сгрудились и замерли перед необычной картиной, натыкаясь друг на друга. На горизонте в небе возник ниоткуда прекрасный город. Будто на холсте проявились крепости, башни, шпили – зрелище стояло в свете дымчато - розового заката. Гусак от неожиданности руками взмахнул так, что с одной меховая, грубая, непокрытая материей рукавица слетела, шлёпнулась об лёд впереди и укатилась далеко. Побежал догонять.
– Чё это с зарёй, сегодня? – просипел ЗиновЕй.
– Мираж, – протянул с восхищением Николай Иванович. Редкое явление.
– Как это сделалось? – спросил кто-то.
– А может, там правда город?
– Город Солнца! – произнёс Николай Иванович. Расскажу, что знаю, только в тепле. Учитель был у них бригадиром. Все поспешили в барак, предвкушая не пустое время.


Молнии прозрений
6 глава
 
    Редкий, в самом деле, случился вечерок. После ужина собрались в центре барака члены бригады учителя. Гусь напомнил обещание рассказать об увиденном. Надзиратели не мешали. Сначала Николай Иванович разъяснил природу миражей, атмосферных оптических явлений. Они возникают от столкновения холодных и  тёплых воздушных масс. Образовавшиеся при этом плотные слои воздуха отзеркаливают, то есть отражают предметы, находящиеся на огромных расстояниях от того места, где их потом наблюдают. Миражи не только завораживают, но порой приводят к гибели людей, поверивших в их реальность. Такое, случалось, например, с путешественниками в пустыне и, вероятно, в море. Но в тот незабываемый вечер Николай Иванович задел ещё многое, что связано с озером и освоением Забайкальского края, его значением для России и мира. Равнодушных не было,  на лицах исчезло зэковское. Цыкали на мешающих. Учителя закидали вопросами:
– Вода в Байкале пресная. Может, поэтому его называют озером?
– А моря все солёные?
– А, может, это ошибка, и оно – настоящее море? Почему-то называют часть приольхонскую  – Малое море? 
– А, может, это целый океан?! – азартно выкрикивает Ваня, выпрыгивая из задних рядов, облепивших нары учителя. 
– А кто из русских сюда первым дошёл?
– А бурята сами присоединились к русским или их завоевали?
Несмотря на усталость, ободрённый этим любопытством Николай Иванович разошёлся вовсю:
  – Люблю, когда задают вопросы. – Любил…  очень, – поправил он себя, – работая в школе, любил, когда ребятишки на уроках заваливали вопросами. Вопросы… они, как … «молнии… прозрений» – произнёс с таким многозначным нажимом, что все обратили внимание, –Да. Молнии прозрений. Работает голова – есть «молнии прозрений»». Хорошо! Учительская роль в том и заключается, чтобы научить задавать вопросы. Кто не думает, у того их не будет. Давайте расскажу, что успел недавно прочитать о Байкале, раз спрашиваете.
– Выходит, мы не дураки?
        Николай Иванович вдруг стал близким всем, кто придвинулся к нему, чтобы послушать. Люди нависали с верхних нар, заглядывали из-за плеч сидящих поближе. На рассказчика хотели смотреть. Его умное и доброе лицо притягивало, голос звучал мягко и тепло и воскрешал жажду видеть и слышать хорошее. 
– Дураков вообще мало. Есть невезучие. Дай человеческому уму нужное, и он умён, набей ерундой мозги, и он дурак. Это другая тема. Мы же о Байкале! Некоторые народы звали и зовут его морем. Много у него имён, потому что много разного народа к нему подходило. «Ламу» – по-тунгусски – море. По-китайски и монгольски «Дала нор». Недавно узнал об этом, –  признаётся Николай Иванович.
Тут Амур закивал головой, а Николай вспомнил , что бурят произносил эти слова.
– А переводится «святое озеро», ещё по-тюркски – «Бай-куль» – «богатое озеро». В именах на разных наречиях нарисован его портрет, его нрав и всё отношение к нему. По-русски добавят – батюшка. И в этом великая любовь русских к природе. Байкал-батюшка. В озере изобилие рыбы, – продолжает учитель, – Оно всегда кормило народы, населяющие берега. Пожалуй, это самое древнее на земле озеро! Русские появились здесь в 17 веке, а то и раньше. А бурята по обе стороны Байкала жили с незапамятных времён по своим традициям. Они ведь кочевники, скотоводы – монгольская ветвь. Но разве можно не стать у этакого сокровища рыболовом? Если встретятся двое бурят, один скажет: « Я – морской бурят»; а другой: «Я – сухопутный бурят» И то, и другое – правда. Морской – рыболов, а сухопутный – скотовод. А натура у них одинаковая. Рыболов наловит рыбы, даст каждому, кто подойдёт к нему на берегу, сколько-нибудь. Скотовод последним куском мяса поделится с первым встречным. Драгоценные обычаи есть у народов в этих суровейших условиях. Они понимают, что брать положено у природы столько, сколько тебе потребно, но не больше. И обязательно надо делиться с каким-нибудь  другим человеком едой и теплом. Люди здесь редки, на вес золота.  А кто ещё человека поймёт и поможет, кроме ему подобного? 
      Николай Иванович открывает книгу и читает отрывок об озере из «Записок Аввакума», пояснив, что человек этот по собственной воле по этапу пошёл:
      «Рыбы в нем – осетры, таймени, стерляди, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великие в нем: («Зайцы – так называли тюленей раньше»,– поясняет он) во океане море большом …  таких не видал».
– А почему зайцами их зовут? – интересуется Ваня.
¬– Он прыгать, и заяц прыгать, – вставляет Амур. Учитель кивает, соглашаясь, и добавляет:
– Охотники считают, что они трусливы, как зайцы, хоть живут по одному.
– Вот что ещё Аввакум пишет: «А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо, – нельзя жарить на сковороде: жир все будет».
¬– Рыба – рыбой. А сам Аввакум, кто такой, что по этапу добровольно пошёл? – не отстаёт Николай.
  Николай Иванович не отвлекается (подаёт знак – «об этом потом»), на волне общей и своей увлечённости  продолжает:
– При царице Елизавете, дочери Петра Великого, рыбными промыслами Байкала  владел граф Шувалов за оброк. Его люди промышляли тех самых «зайцев», о которых упоминает Аввакум. Торговали с китайцами. Тогда уже и русские крестьяне, и буряты, и эвенки объединялись в артели, делили добычу. По-разбойничьи вели себя спекулянты, наживались, богатели. Нарушали традиции местных. Такие шалели от богатства Байкала. А это нехорошо. Если традиции помогают жить, то становятся у народов твёрдыми законами. Кто понимает их, тот соблюдает. А если нет, наносится ущерб и окружающей среде, и самой душе человеческой. И нам бы не худо понять другой народ, а не принимать за глупости чужие обычаи.
– Ты, Николай Иванович, про те законы им расскажи, которые никому не помогают, от которых люди стервенеют, – высказывается один из равных ему интеллигентов. Этому Николай Иванович тоже не ответил.
      Мысли у всех работают, поднимаются над лагерной надоевшей хмурой повседневностью.
– А бурят меня по своим законам чуть не побил, – притворно жалуется дружок  Коляна Ванятка, – Я скверное слово сказал Байкалу, мол, дурак ты старый, и ревёшь, как осёл. А как раз шторм начинался. «Ой-ёй!¬ – закричал на меня Амур, ¬– нельзя! Он тебе отомстит!»
– Кто? – спрашиваю. «Кто, кто – говорит, – Дала – нор, Байкал по-вашему. Он всё слушай, всё знай. Не простит – пропадай!»
– Такое отношение к природе, к озеру, воспитано в малых народах издавна, в том числе их шаманами, – заметил учитель, – с помощью веры в духов, которые, по ней, по их вере, присутствуют везде, в водах рек, озёр, в лесу, в каждом дереве. Простые традиции ставили заслон варварскому истреблению природы.
Колян  загорается и встревает от желания избавиться от вопросов:
– Ну, вот! Шаманы! Это какая же вера у них? Не буддизм! Не христианство!
Заканчивает бескомпромиссно:
– Любая религия набивает мозги суеверием!
– Вот что я тебе скажу, мой друг Коля. У современного человека знаний много, на нездоровые вымыслы хватает. Кто легко отмахивается от старого,  по-новому шишек набивает. Одной жизни не хватает разобраться. А вы хотите уже известное, проверенное веками, выбросить?
– Так я и знал.
– Да, нет, этого ты как раз не знал. Не мог знать, – улыбнулся Николай Иванович.
– Что мутного и непонятного в жизни много, знаю! Ответов мало! – набычился Калачёв, – Тебе вроде их даже дают – ответы, а оказывается – всё враньё. Без правды бессмысленно всё. А вот этот, Аввакум, зачем по этапу пошёл?
– У Аввакума своё понятие о религии было. Он верил в такое, чего другие не принимали и во что не верили, изменить хотели. Веры и ты ищешь. Но иногда главное остаётся без ответа на всю человеческую жизнь. Крошечная она у нас. Но надо и полезно размышлять, чтобы чаще  сверкали…– приостанавливает речь, а слушатели подсказывают вопросительно:
¬– «Молнии прозрений»?
– Именно так! ¬– соглашается Николай Иванович.
Коляна мучают вопросы к самому учителю, даже гложет обида за то, что он, Колян, о себе ему всё рассказал, а он, учитель, своё в тайне держит, и он не к месту опять бросает:
– А за что вас посадили? – ему пришло в голову, что, может, он, Николай Иванович, скажет о себе такое, что и его, Колькин узел на сердце, ослабнет.
– Не святой я, – ответил он и больше ничего не добавил.
На Коляна зашикали, зачем пристаёт к учителю с такими вопросами.
Колька замолкает.
    Но чудесный вечер закончился. Тихо разошлись по своим местам.
    «Анекдот что ли учитель рассказал или начальство высокое обругал? Вряд ли», – подумал Колян. – Сказал «не святой», а ему, Коляну, – самый святой и есть. Ни на кого тут не похожий. Есть у него ответ. Может, и он, Николай Калачёв, когда-нибудь поймёт что-то, отчего сделается таким. И стал он ждать от жизни «молний прозрений». А сами эти слова нет-нет да повторялись в их странном, несвободном и грубом мире.

Повальный грех
7 глава

     Едва  поверхность озера покрыли прозрачные расколовшиеся льдины, рыбалка перестала быть подлёдной. По-прежнему Калачёв Николай  входил в бригаду Николая Ивановича. Для себя он нашёл отдушину рядом с этим человеком, который умудрился завоевать уважительное отношение если не всех, то большинства. Рядом с ним приходило ощущение  покоя и надёжности, как с отцом в детстве. Он тоже сдерживает опасность, которая окружает со всех сторон, когда разъясняет, почему они должны работать и делать это добросовестно, почему необходимо отбыть своё наказание, говорит каким-то другим языком, который не исцарапывает, а будто лечит. Хотелось быть хорошим человеком.
      Но как остаться нормальным, если ты – недоучка, жизни не видел, себя не узнал  как следует, а её на расстоянии вытянутой руки да нацеленного на тебя дула рассматриваешь? В Песчаном  познание мира расширилось до пропуска. В нём всё:  и время, и путь, и дело – прописаны. А тебе лет мало! Из тебя ещё скопившийся юный бред не вышел и ты, порой совсем не понимаешь, что внутри тебя делается. И ты никому не нужен и никому не доверяешь, и тебе – никто.
     И, даже не доверяя, ты легко становишься частью сообщества. Ты такой, как все, в этом есть устойчивое, неистребимое оправдание существования и поведения.


      Когда Байкал освободился ото льда, из заключённых и спец переселенцев, латышей, литовцев, поляков, приволжских немцев, были созданы летние бригады по ловле рыбы.
      В какой-то момент в них вдруг стали добавлять женщин, из тех, что жили в зоне в трёх отдельных бараках. Мужчины сталкивались с ними зимой,  работая  на рыбзаводе, на скотном дворе, или посещая библиотеку и медпункт. Таинственно возникли редкие связи и родились дети. Матерей с детьми весной увезли куда-то, где, говорили, были лучшие для них условия – имелись ясли и детский дом. Любови это были или нет, кто его знает? Но страсти вскипали. Николай не искал разговоров с противоположным полом – отвык или не научился ещё по молодости. Но иногда мелькнёт женское под платочком, завязанным домиком, нежное личико и дрогнет что-то внутри. Когда их бригада узнала, что к ним присоединят женщин, мужички воспрянули духом – а вдруг случится то, чего ждёт и о чём втайне мечтает каждый нормальный из них. Поговаривали, что это по требованию  самых авторитетных бугров к начальствующим, в обмен на хорошую работу, стали включать легкодоступных женщин.
      И, хотя на рыбную ловлю нужны сильные мужчины, в их бригаду пристёгивали, кроме женского пола, хотя бы одного-двух маломощных мужичков. Куда их девать? Положено – пусть тоже трудятся! Не курорт! Хлюпикам, считай, тогда тоже повезло. На воле не всякая бабёнка обратила бы внимание. А тут – всё сойдёт. Над ними снисходительно и грязно подтрунивали, даже издевались. Такая среда всегда порождает низшее звено. В этих условиях и Колька не избежал повального греха. Николай Иванович с гребцами направляли баржу, а остальные, спрятавшись с головой под брезентовой палаткой, расправлялись со своими инстинктами. Попробовал бы кто сопротивляться!
– Отвернись, Дед! Тут не твоё дело. Работать будем, как надо, слышь? – покрикивали блудники. И учитель, и обязательный конвой равнодушно отворачивались. Так и пошло, пока выгребают до места или перерыв в работе – повальный грех. И старые женщины, и помоложе были, а все будто на одно лицо – понять и представить не сможешь, какая она, самая сладкая. А после – ловля рыбы в холодной, чуть не до обмороков, байкальской воде. И тут же забывался греховный эпизод, и уже все они после свала заедино матерятся друг на друга. Кольке было и стыдно, и неудержимо. Он испугался своей жадности на женское. Но по укоренившемуся принципу – быть своим и не отличаться – поступал, как все. Вот тебе одна из сторон коллективизма! В клубок сплелись – похоть, любопытство и подчинение массе. Как-то и Ванька попал в свал. Выскочил из-под брезента и – к бригадиру под крыло. Ваньку сосунком обозвали. Тут не различали возраста. Колян прозрел: «Нехорошо!».  Стало невмоготу встречаться с подопечным даже коротким взглядом.

Как очистить душу
8 глава

   А после оказалось, что все они заразились поганой болезнью. Пришлось идти к доктору. Тому, видимо, не впервой – справился. А когда Ваня после свала стал его сторониться, стыд в нём укрепился ещё. После лечения Колян один на один с учителем выдавил из себя:
– Если человек испоганился, то это навсегда или как? В книжках так про любовь пишут. А она такой бывает.
– А что душа не согласна? – уточнил учитель.
И вопрос, и ответ почувствовал в этих словах Коля, как у отца когда-то.
– Нет!
– Не делай! Женщина – она же… и, подыскивая самые правильные сокровенные слова, проговорил негромко – «сама любовь». Разве не слышал ты историю про Екатерину?
– Про ту, что с ребятишками пешком сюда к мужу пришла?
– А что ж её заставило  прийти, если не любовь? Вот это она и есть.
– Да я читал про такую.
– Читал да не встретил и…  не дождался.
 Колян окончательно смутился:
– Я…  я бы лучше на фронт пошёл. И пусть меня там, как братку Егора, убьют.
Внимательный, быстрый взгляд пронзил его. Но недоверия в нём не было, скорее даже одобрение.
      Тогда он написал первое заявление на имя начальника лагеря, с просьбой отправить его на фронт. Там все вопросы к жизни прекратятся. «Погибну», – думалось ему.
– Ты полудурок или полный дурак! ¬– сказал Гусь. Тебя убить могут.
– Пусть. У меня брат один уже погиб.
– Брат – другое, он из дома ушёл. Тебе не будет того, что ему положено. И заградотряд позади. По радио слышал немцы такое придумали, и у наших скоро будет. Погибнешь – никто не скажет, что ты герой. А домой сообщат: «Заболел, умер». Полудурок! – повторил в конце и сплюнул.
     Тогда Колька подумал, что притворяется Гусь не от слабости, а с хитростью. Значит, и так жить можно? О самом себе доподлинно впервые понял, что на такое не способен, хоть режь его, не сможет прикидываться. А если Гусь так худшего избежит, а счастье  словит? И, разбираясь глубже и глубже в себе, он пришёл к выводу, что ему везение тоже нужно, но для того, чтобы с кем-то поделиться – с матерью, с братьями. Только чистое и честное, а не такое, какое привело его на скамью подсудимых, в котором уже ничего изменить нельзя. «Зачем я это сделал? Жаль, что я это сделал!»  – мелькнуло в который раз в голове.
    Как распознавать свою  суть, а суть другого человека? По глазам, повадкам он  уже безошибочно определял людей, способных ускользать от опасности даже ценой собственного унижения, предать, обмануть, подставить. У таких заискивающие  мины, угодливый смех, покорность, такие об очищении не думают. Сформулировать не сумел бы. Но опыт угадывания невидимого в человеке медленно копился в нём.
 

Чему учит Байкал
9 глава

       Всё больше открывалось перед ним великолепие Байкала! Для молодого человека, который не видел в своей жизни водной стихии больше речки Черемшанки, он стал визитной карточкой самой России, могущества её природы. Как по нему плавать, на таких просторах и над бездною? Дух захватывает. Одно дело прочитать об озере в учебнике, отыскать на карте, другое – лицом к лицу встретить невообразимое. Тягостное ожидание конца отсидки сначала породило страх, неподдельную ненависть, раздражение, но постоянное лицезрение стихии обогащало душу не сразу осознаваемой любовью к нему. Байкальские истории притекали извне, от старожилов, русских и бурят, от других народов, формировали уважительное отношение к озеру, как к человеку. Так же говорили о ветрах, обдувающих его со всех сторон, стекающих во впадину по склонам хребтов. Новички обмирали перед  несметными сокровищами, красотой и тайнами Байкала, старожилы гордились могуществом связанных с озером явлений. Например, на Ольхоне пугала не только вода, но и зыбучая почва вокруг Песчаного, которая поглощала всё, что  возводилось. Николай Иванович обмолвился в грустную минуту, что жизнь, как зыбучая почва, в которой всё исчезает без следа.  А Колян  подумал: «Вот бы поглотила она, что со мной случилось».
      Летом он ещё больше влюбился в Байкал, с его прозрачной, головокружительной глубиной, красотой, замирающей до полной неподвижности чистейшей водной глади. Отчего она так замирает?! Открыться хочет, как бывает с человеком?! Любуйся до самого дна! А в шторм слушай громоподобный голос, отодвигающий все звучания, какие есть под небом. В нём в такие моменты рождалась не тоска, а сама воля и звала к сладкой, присущей всему живому и необходимой, как воздух, свободе, будила, лечила и необъяснимо возвышала душу!   
       После одиночек и замкнутых пространств Колян с бесконечным любопытством наблюдал и за  людьми, и за стихией. Интересен ему бурят Амур. Всё в нём иначе, чем у русских. Колобком, быстро двигается он на своих коротких ногах, обутых в кирзовые сапоги. А остроконечную шапку – малгай, не снимает никогда. Перед рыбалкой что-то в озеро бросает и говорит по-своему.
– Ты что это делаешь, зачем болтаешь?
– Просил Дала-нор  рыба давать, тихо сидеть.
– Послушает он тебя!
– Я не обманывай, он не обманывай, он святой!
– Байкал – святой, а Ольхон тоже?
– Ольхон как человек! Вода его моет, а он стоит. Не было имя, стало. Меньше, меньше ставал и кричал ветру, солнцу, почему он пустой, почему вода его моет. И принёс ветер семена, и стали расти деревья тут. Укрепился корнями и стоит. Ольхон – лес.
– А человек причём?
– Человек – учись, пустой не живи, корни имей.
– У кого учиться? У Байкала?
Бурят не ответил.
    Где они его корни? Когда-то брат Антон ему сказал, что есть люди маленькие, никчемные, и есть великие, значительные, и что их семья относится к самым простым и чтобы вырваться в значительные, надо что-то делать. Учиться ли? Работать? Кого-нибудь обмануть, победить?  А вот бурят этот – простой? Почему же он так не прост? С озером разговаривает. А рыбу в руки берёт с любовью. Колька видел. И ещё …  он никого побеждать не хочет. Здесь, на Байкале, в других, а не в алтайских природных условиях, не за школьной партой сложился его характер.
     А характер его, Николая Калачёва? Не тогда ли сложился, когда он окаменевший стоял, а прошлое сползало в могилу преступления. Наваливалась жалость ко всей той жизни, но было не понятно , зачем ему это мучение.
   
      
Байкальское крещение
10 глава

      
     Колхозные бригады ловили рыбу на самоходных судах, а они, зэка, – на баржах – больших лодках, меняясь по очереди, то на вёслах, то на сетях, отрабатывая день до пяти – шести часов вечера. Бывало, Колян по целому дню исполнял возложенное. И то, и другое занятия нелёгкие. А потом, наполнив рыбой бочки на грузовике и телеге, они брели от берега внутрь острова. Добычу доставляли на рыбзаводы, где работали и осужденные, и свободные селяне.
    Скоро и летняя ловля стала привычной. Это не мордочку в Черемшанку поставить, а по-настоящему, большую сеть опускать и вытаскивать на борт, полную рыбы – больше омуля, который любит глубину. Работали тяжело, безрадостно, но бывали и довольны уловом...  Фартило – радовались. План!
    Менялись, приспосабливаясь к условиям жизни. Молодёжь мужала и взрослела. Летом Колян  усовершенствовал плавание как ещё одну необходимость для выживания. Он испытал и преодолел боязнь глубины. Его первое погружение в байкальские волны произошло у Ольхонских Ворот. Войдя в воду, сделал два-три шага и резко провалился в глубину с головой. Озеро схватило его в свои крепкие объятия, обожгло холодом – сердце зашлось, –  и он издал тот бессмысленный дикий крик «Оу-у х!», каким всегда сопровождается байкальское крещение. И тут же, вслед за холодом, в теле, под кожей, и даже глубже, родилось ответное горячее тепло, как будто живое отозвалось радостью на прикосновение другого живого всем своим существом. Горячая волна в теле и вода Байкала ласкали друг друга с наслаждением.
     Нечаянные погружения были у всех. Но не все научились плавать. Среди неумелых были Гусь, Дед и Ваня. Ваня боялся глубины, признавшись в этом, почувствовал свою несостоятельность перед Николаем, сконфузился. Тот понял и утешил как мог:
– Брось! Не переживай! Гусь – вон холодной воды боится. Дед – по старости уже научиться не сможет, ему 58 лет. Много.


Где родятся стихии?
11 глава

      Вскоре произошло, событие, после которого Колян уже не раздумывал, надо ли идти на фронт. Трагическая гибель Николая Ивановича решила  всё. Был июль. Сорвался тогда внезапный ветер сарма в Малом море, расшатал Байкал, как лёгкую качелю. Не смог бурят Амур предсказать начало шторма, как до этого делал несколько раз. Никто их в это время достоверно предупредить не мог. Стихия родилась вне байкальской котловины. Налетел шквал. Вздыбились одна за другой волны и ну, поднимать на гребни их лёгкое судёнышко, да пускать вниз, да закручивать. Баллов на 10 по шкале Бофорта играл Байкал. «Держись, мужики!» – изо всей силы закричал бригадир, бросаясь на помощь рулевому. Боковая волна накрыла баржу, а когда отхлынула, учителя на борту не было. Он вышел тогда на работу больным – не хватило ему сил удержаться. Эх, бригадир!      
     Кое-как добрались до берега. Вернувшись в лагерь, мрачно сообщили обо всём начальству. Их сразу повели на допрос. Показания не были противоречивы, все единодушно жалели о гибели Николая Ивановича. Единственный конвоир, сопровождавший их, подтвердил, что имел место несчастный случай. Колька проплакал всю ночь, укрывшись с головой одеялом, чувствуя, что осиротел. Переживания и раздумья привели его к раскаянию за упрямство, с каким ему хотелось узнать, что привело наставника на скамью подсудимых. Трудное чувство стыда ещё не открылось перед ним своей спасительной стороной, но наследило изрядно. Ушёл человек – но остался в душе неузнанной ступенькой вверх.
      Не устоял учитель перед стихией, она победила его, утащила и угробила. Забывшись коротким сном под утро, Колян переместился сознанием в свою пережитую катастрофу – метель трагической алтайской ночи. Она опять швыряла миллионы колких холодных снежинок ему в лицо, выла, тащила во тьму, трясла за грудки. Как она посмела?! И он стал кричать, ругаться,  спорить с нею. Она бессмысленно подняла вверх и, наигравшись, равнодушно бросила на землю. Вот она, метель, и виновата во всём! Ни он, ни брат, а стихия, с которой всё началось, слепая, безумная и всесильная. Можно ли было  побороть её? Пойти навстречу? Выстоять? Он всем телом напрягся в самом конце сна, сшибся с ней, устоял и с криком проснулся.
– Ты чего, Колян? – затронул его рукой, лежавший на соседних нарах Ваня.
– Приснилось…
– А-а… – не удивился дружок.
Такое с каждым случается.

Хочу на войну
12глава

      Озеро выбросило тело учителя через неделю возле посёлка Хужир, где жили спецпоселенцы. Нашёл его Амур. Тогда из-за непогоды не рыбачили много дней. Бурят убедил начальство, что отыщет утопшего. Его и нескольких молодых включили в группу поиска. И опять Амур разговаривал с озером или молился по-бурятски.
      И открылась им ещё одна тайна Байкала. 
      Потому он такой чистый, что всё иное из себя выталкивает. Ведёт себя, будто мудрый человек и  неустанный труженик. Вот и попробуй отнестись к нему, как к бездушному, если он сам принимает решения, спасает и губит, берёт и возвращает и чистит себя сам.
     Колян подал третье заявление на имя начальника лагеря. В сентябре его вызвали на собеседование. Познакомили с каким-то постановлением или приказом об организации штрафных рот с заградотрядами, как и предупреждал Гусь.
– Пойдёшь? Не служил в армии? – спросил начальник Белоносов.
– Нет.
– С оружием обращаться умеешь?
– Нет!
– Как учился? Сколько классов окончил?
– Хорошо. Семь и курсы счетоводов.
– Считаешь быстро?
– Да.
– 594 умножь на 123.
Посидел, подумал, перебирая, складывая. Листочка и карандаша или ручки не дали.
–73062.
Ещё пару примеров подкинули. Справился.
– Где научился?
– Здесь, в Песчаном, учитель был, Николаем Ивановичем звали.
– На учёбу пойдёшь?
– Надо? Пойду.
И снова его крутили по его делу. Следователи разного уровня снимали допросы. Загипнотизировал сам себя, твердил, не отступая: «Потерял чемодан. Не нашёл. Денег не брал. Обыски были у всех родственников. Никуда не спрятал». Здесь впервые ему пришло в голову, что на допросы и брата вызывали. Как же Антон сумел справиться и не расколоться, если он-то брал? И что главным счетоводом рассказано было, ведь он проводил его в ту ночь одного?
     Выхода не было – он знал, что менять показания нельзя.
Каждый следак одно и то же спрашивал, и каждый последним задавал вопрос:
– Почему хочешь идти на фронт?
– Стыдно сидеть в тылу, когда братья уже кровь пролили.
Эта ли фраза, потребности фронта или чьи-то соображения помогли ему добиться желаемого. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Его кандидатуру утвердили.
   С Ваняткой попрощался отдельно. Никто не видел.
– Уезжаю на учёбу и потом на фронт. Больше можем не увидеться. Хороший ты парень. Пусть тебе с другом повезёт! Возьми на память. Прости меня если что не так, – всё вместил Колян в эти простые слова: благодарность, стыд, и ответственность, и предстоящую разлуку.
     Протянул свёрток, а в нём жестяная кружка да засунутые внутрь почти новые голицы. Обнялись.
– Спасибо тебе за всё! – у Ванятки  не меньшая смесь чувств.
– И тебе. Не поминай лихом.
– Никогда плохо не помяну.
Каждый чувствовал, расставаясь, что друг друга им не забыть.

Шкала Бофорта – условная шкала для визуальной оценки силы  ветра в баллах по его действию на наземные предметы или по волнению на море. Разработана английским адмиралом Ф. Бофортом в 1806 году.

Что такое химическая  разведка
13 глава
 

       Николая Калачёва направили на учёбу в Вольское училище, посёлок Шиханы Саратовской области с другими, такими же и моложе. Из Песчаного он был один. За девять месяцев ему предстояло стать рядовым химиком- разведчиком. Когда начнётся его настоящая армейская судьба, это заведение преобразуют в Высшую офицерскую школу технических войск для офицеров-химиков, получивших боевой опыт. Он испытает особую гордость,   узнав об изменившемся статусе училища – у него родится запоздалая, ностальгическая мечта: «Если бы не тюрьма, я стал бы военным». Упущенная возможность другого статуса примешает горечь в число непоправимых жизненных потерь! Небольшой поворот, и – незначительный человек, каким он будет считать себя, занял бы достойное место. Он долго будет воспринимать этот факт, как укол самолюбия.
      А пока. Ему предстояло изучить самое современное вооружение. В условиях войны из поступивших штамповали специалистов-чернорабочих, потому что советская разведка с первых дней войны настойчиво доносила, что фашисты доставляют на фронты химическое оружие, и Красной Армии следовало готовиться к его применению. На занятиях им дали правдивую информацию, под влиянием которой только и могли формироваться  убеждения и взгляды для противостояния врагам. Исторические экскурсы в прошлое соединялись с начатой войной, с достижениями техники и науки. Учёба делала каждого из курсантов серьёзным защитником Отечества.
        Новую отрасль тайно расширяли во всём мире. Химическое оружие явило себя в Первую Мировую. Немцы первыми изобрели газ на основе хлора. Его боевое название –  иприт родилось после  применения  у бельгийского города Ипра против англо-французских войск ещё в 1917 году. Он тяжелее воздуха и не поднимается выше 2-х метров от поверхности земли. «Удобен» для уничтожения живой силы в окопах. 8 сентября 1939 года Германия снова продемонстрировала его миру. Вермахт, вторгшись в Польшу, обстрелял поляков минами с отравляющим веществом. И снова увеличились опасения народов. 
      Новейшим химическим вооружением занимались во всех ведущих державах. Уже широко известны были не только его преимущества, но и недостатки: зависимость от погоды, опасность уничтожения собственных войск. И, в конечном итоге, признавалось, что у него низкая эффективность. Но попытки улучшить результаты не прекращались. И хотя внедрение затягивалось, именно фашисты в этой войне ужаснут человечество рождённым наукой новым видом оружия в изуверской практике ликвидации военнопленных и мирного населения в газовых камерах.
    Да, «если в первом акте повесили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. Иначе — не вешайте его», – говорил А. П. Чехов. Если есть, пусть и несовершенное оружие массового уничтожения, его обязательно кто-то применит. Уже тогда появились  прогнозы, что такое научно-техническое развитие, в конце концов, приведёт человечество к самоуничтожению.
     Одновременно с химическим гибельным оружием предусмотрительно разрабатывали средства дезактивации и приборы защиты. Но ни одно государство к такой войне на сто процентов не было тогда готово. Все знали, кто лидирует в разработках. Один из авторитетных политиков того времени, Премьер – министр Великобритании Уинстон Черчилль публично заявил, что если фашисты пустят в ход химическое оружие против СССР, его страна использует газовые бомбы прямо на территории Германии. Это воспрепятствовало   применению отравляющих веществ против Красной Армии. Позднее стало известно, что Черчилль сделал этот шаг по просьбе Сталина, хотя у самой Великобритании надёжных разработок не было.
      Кто блефовал больше? После войны определят, хотя Германия  вывезла большую часть запасов отравляющих веществ, подготовленных к использованию на территории СССР. Донесения  разведок непосредственных участников Мировой Войны  держали  в напряжении все страны.
     В Вольском готовили, кроме всего прочего, специальные моторизованные части химиков. Курсантов учили создавать дымовые завесы при переправах через реки, для этого многим давали навыки водить грузовые машин. Николаю не повезло, водить машину он не научился. Отведённого для учёбы времени было маловато.
    Верховное командование приказывало нижестоящим командирам  учитывать возможность химических атак со стороны противника. В 42 году в наступающие батальоны Красной Армии ввели специальные подразделения. Это были группы химразведки из шести человек. Им предписывалось определять начало газовых атак, предупреждать об угрозе, принимать участие в разных операциях в соответствие с подготовкой, обнаруживать отравляющие вещества и ликвидировать их. Химики-разведчики должны были идти в атаку в первых рядах и знали, чем это грозит им. Вот почему их готовили, хоть и ускоренно, но очень тщательно.
       Рядовой химик-разведчик Николай Калачёв не знал, что начнёт боевой путь под Сталинградом, продолжит под Курском, будет воевать только на территории  СССР.
      

 
Учёба в условиях войны
14 глава
 
       Факт обучения отпечатался в уме и сердце как показатель нужности и силы власти, не теряющей управления в условиях войны, и силы народа, проявившего выдержку, терпение и преданность Родине. Благодаря этому деревенский парень Николай Калачёв, не слепым и беспомощным попал на фронт, а зная наперёд, что делать. Он ещё только готовился стать частью государства и народа, рос над собой,  учась яростно и самозабвенно, как будто кто-то свыше держал его в состоянии необычного напряжения. Он зубрил названия отравляющих веществ: «иприт», «люизит», «зарин»…  и усваивал,  какие они оставляют последствия. Как распознать их по внешнему виду и по запаху. Вещества-убийцы пахли яблоками, горчицей, геранью, сиренью, чесноком. Никто и не поймёт без специальной подготовки, что они несут смерть. Природная любознательность подстёгивалась обстоятельствами того времени. Подгоняли и строжились надзиратели, но это  оскорбляло и унижало. Слушая по радио сводки и рассказы о зверствах фашистов, Колян укреплялся в решении – опасный фронт для него лучше, чем тюрьма. Пусть смерть,  даже такая, непочётная, уничтожит его невидимые душевные мучения. И теплилась надежда: "Когда-нибудь будут знать в семье, что он, как все, воевал". Письма матери давали почувствовать, что она жалеет его и любит по-прежнему. Перечитывая её каракули по многу раз, искал, как относятся к нему остальные домочадцы. В нём жила пуповинная, ребячья привязанность ко всем  членам семьи. Преданность родному очагу, даже нарушенная историей с отцом и поведением брата, была в нём очень живучей. Родовая внутренняя сила и потребность заставляли его брать на себя всю ответственность, избегать обид, прятать от себя жёсткие обвинения в адрес брата. Зачем он это делал? Так, пусть и лукаво, но сохранялись остатки веры. Сколько времени никто не будет знать правды? Все молчат. Ванятка ни одной строчки не прислал. Мог бы к материнским корявинкам несколько словечек добавить. "Неужели не скучает? Эх, Ваня! Знал бы ты, как драгоценно  твоё единственное слово! Если бы в ту злополучную ночь Егор был дома или хотя бы ты, преданный брат!".
– О чём-то всё, парень, ты думаешь!? – спросил подозрительно ответственный за идеологию.
– О жизни своей, о семье.
– Ну, ладно, думай!
За ним внимательно наблюдали.  И он удесятерил своё настороженное умение  следить за собой, смотреть на себя со стороны чужими глазами, чтобы его  не захотели вывернуть наизнанку.
Наверное, курсантам с воли необычно видеть, как ведут группу зэков из 20 человек на занятия и обратно, думал он. И поднимал выше голову, и чеканил шаг с напускным равнодушием. Какое им дело, почему их сопровождает конвой. А скорее всего надзиратели давно всё разболтали в училище. Если вольные про них знают, то, наверное, презирают. Даже ночью надзиратели находились при них, в спальне. И на маршировках, и на практических занятиях до конца обучения рядом. Нет, жизнь пока не стала проще. И всё ещё существует барьер между такими, как он, и остальным миром. Так пусть его уберёт фронт!
     Теоретические занятия, маршировки, физические тренировки, отработка различных навыков заканчивались затемно. И вся эта подготовка переделывала его изнутри, но ещё не исправила  личного долгосрочного плана: "Погибну, ну, и пусть!"
   Когда изучили применение дымов для прикрытия действий сухопутных войск и сохранения важных объектов, один раз бросили на серьёзное, настоящее задание. Они, курсанты-зеки, действовали в моторизованном подразделении – маскировали дымами Саратов, как важный промышленный и стратегический центр. Несколько суток дали опыт, который не приобретёшь из книжек. И тут он пожалел, что не умеет водить машину.
   С умениями  применять ранцевые огнемёты тоже чуть возникла заминка. Кто-то распространил слух, что именно им, зекам, не доверят фугасные заряды. Но через какое-то время тренировали на новых улучшенных образцах.
   Однако, несмотря на одинаковую с вольными подготовку, звания таким, как Николай, не присвоили. На последнем экзамене успешную сдачу отметили словом «зачтено».

За Сталинград!
15 глава

    Сталинград. Январь 1943 г. Химические подразделения разных уровней участвовали в сражениях под Сталинградом. Моторизованные группы, в составе которых были химики-разведчики, маскировали дымами доставку и выгрузку снарядов и вооружения, переброску частей по Волге, которая замёрзла местами, а местами шла. Применение маскирующих дымов для обеспечения боевых действий сухопутных войск в противостоянии  было рекомендовано самим
И. В. Сталиным перед наступлением. Но, как будут утверждать аналитики, не оно сыграет решающую роль, а уже накопленный боевой опыт, оснащение войск и то, что трудно поддаётся описанию – массовый героизм – сопротивление злу на пределе возможного.
     Готовность молодости преодолевать любое препятствие, несмотря на всё пережитое, сохранилась в Николае и помогала пересилить отчуждение от вольных, для которых его прошлое было неизвестно, а значение имело то, какой он сейчас. О его прошлом известно только командирам, которые вслух об этом не говорят.
     Их часть прибыла на фронт в разгар решительных действий, которые совершались в соответствие с намеченными планами по освобождению и защите разбитого города.
– Эх, жалко, что я немецкого не знаю. По-русски будешь ему кричать, а он ничего не поймёт. Придётся стрелять. Да города -то уже нет. Зачем такой город защищать? – болтал без умолку  Витёк, с которым они попали в одно специальное подразделение из числа сокурсников… Глянул непонимающе – разбитый город стал частью разбитого сердца солдат:
– А когда тебе сопатку побьют, ты кровью умоешься, и всё?
Витёк сморщил своё в конопушках, рыжее лицо:
– Ответ дам. Тюрьма научила. Но ведь не всех она научила. На воле, вообще, таких крутых мало.
– Ну, да, не скажи. У нас, знаешь, какие пацаны были в деревне. И дружили навек, и дрались как черти.
– Допустим. А как ты думаешь, для храбрости злость нужна? Злость на злость, глаза в глаза. Хоть бы мне злости хватило! Когда я зла не чувствую, то и драться не хочу. Я на преступление пошёл по товариществу, верил очень дружку одному, – Витёк почувствовал нежелание Коляна переходить на эту тему, вывернулся: 
– Достались бы нам командиры хорошие!
     Скоро они узнали о командирах всё.
     Лейтенант роты, одного из полков 62 армии под началом генерала В. И. Чуйкова, в которую они прибыли, был опытный военный. Звали его Геннадий Волгин. Вместе с политруком он познакомил бойцов с тем самым Приказом народного комиссара обороны № 227, от 28 июля 1942 г. в соответствие с которым им надлежало действовать. Несмотря на  возраст, лейтенант побывал в крупных боях под Москвой. Сурово смотрел, не говорил, а вколачивал:
–  Надо выжить и победить. Короче задачу не выразить: «Ни шагу назад!».
Война –  не игра. Трупы, кровь, слёзы, боль, смерть – всё жутко настоящее. Но мы, мужчины, и нам положено быть стойкими. Надо выстоять. И я, как многие командиры, не скрою: вас ждёт за невыполнение приказа – расстрел. За трусость – расстрел. У страны, а, значит, у каждого из нас, не осталось выбора – только стоять насмерть. «Ни шагу назад!» Мы – перед лицом смерти.
     У Николая и других прибывших ещё не бывало подобной задачи. Он прошёл через предательство и безысходность, отчуждение. А это другое! "Егор и Володя, и даже Антон стояли, и я устою! До смерти устою!", – твердил он про себя и   поймал изучающий, острый взгляд. "Не доверяет!" – подсказала мысленная охрана обидчивого самолюбия. Но совесть оборвала безжалостно и больно: " Он воюет с сорок первого. А я… ?".
Лейтенант отвёл взгляд, а в следующую минуту каждому снова, будто в душу, вонзил глаза в глаза, энергично шагая вдоль строя, внушал:
– Я вам, как новичкам, говорю! Зарубите себе на носу!
 Николаю стало легче: "Не как зэка, как новичка буровил взглядом" , вдалбливая :
– На трупы, на кровь, на крик не реагировать. Следить за живыми, подлежащими уничтожению фашистами, глаз не спускать с врага, если он перед тобой! Ни страха, ни жалости, ни промедления! У врага нет для нас таких чувств, и у нас их не должно быть. Мы правы, уничтожая их сегодня. Они  пришли нас грабить и убивать. Фашист –  бандит. Помните об этом!
      Выдали экипировку. Колян шёл на боевое крещение с ранцевым огнемётом. За спиной баллон весом в двадцать три килограмма. Если сообразительный противник опередит, то сожжёт его вместе с баллоном. Стоит тому исхитриться, и Колян превратится в огненный факел. Надо опередить врага и не бояться самому.
    Уничтожать или вытеснять прорвавшихся в город и хозяйничающих в нём немцев они начали утром. Чуть рассвело, фрицы ударили артиллерией по заводу, в районе которого они располагались. Как и другие, специально сформированные и прибывшие подразделения, они получили приказ действовать в прилежащих кварталах. Зенитные и артиллерийские батареи с нашей стороны огрызнулись огнём. От грохота стало страшно, дрожь  невозможно было унять. Колян  скрючился у случайного укрытия,  как все необстрелянные в первые мгновения потерял самоконтроль. Но панике не поддался. Чуть смолкло, пехотинцы и химики-разведчики начали прочёсывать район, в радиусе полтора-два километра,  где торчали одни трубы на месте домов. Эта часть города была сожжена дотла. За день произошло несколько  перестрелок среди развалин. Правильно выбрать укрытие, обойти и обмануть врагов, не перепутать своих с ними. Первые трупы. Как не смотреть?! От ужаса  слабели руки, деревенели пальцы. Колотун исчезал на бегу. Самоконтроль постепенно восстанавливался. Трупы, крики, кровь и, правда, отвлекали. Наставления командиров пригодились. «Не смотреть туда!»¬ – приказывал себе боец.
     Схватки велись в нескольких точках сразу, иногда очень близко.  Хорошо, что сначала огнемёты почти не применяли. Это помогло адаптироваться. Без больших столкновений они продвинулись в район, где сохранились здания в несколько этажей, поменяли тактику. Определив, какое из них в руках фашистов, изучив обстановку, командир принимал решение. "Собакам собачья смерть! – кричал на ходу сержант – сибиряк, ¬– На зверя, мужики, идём. Волю в кулаке держать!"
     В первой такой операции действовали двумя группами. Одна отвлекала на себя вражескую, стреляя из укрытия, образованного завалами. А сержант, Николай и Витёк, зайдя с тыла, пробрались на второй этаж и увидели, что фашисты по двое заняли оборону у восточного окна и балконного дверного проёма. Посреди разбитой комнаты у полуразрушенной стены стоял пятый и выкрикивал непонятное. Сержант знаками показал, кто в каком направлении действует. Сам взял на мушку того, у стены.
      Когда фриц начал поворачиваться к ним, он махнул рукой, призывая к броску, и почти одновременно выстрелил из пистолета. Николай  в ту же секунду направил струю огнемёта на двоих у окна. Оба вспыхнули и вылетели вон. Средний рухнул сразу. Витёк сжёг одного у дверного проёма. А последнего, растерявшегося,  Николай тоже достал липким огнём.
– Соображаешь! – крикнул сержант.
     Этот бой они выиграли. Появилась уверенность и азарт. Зачистка продолжалась. Подобных столкновений у них было много. Витька  ранило на третий день.
Николай тащил носилки, помогая санитарам, и смотрел на его лицо, на котором даже конопушки побледнели.
– А я выучил по-немецки Хенде хох! Теперь они меня понимать будут! Найди меня, слышишь? –¬ просил раненый.
Колька кивнул. Но больше он его не видел. Так и не узнал, появилась ли у него злость или нет. Их дни и ночи слились в единое полотно, свитое по принципу «свой - чужой» и ничто больше в нём не имело значения.
     Недобитые немцы, злобно огрызались, когда их гнали к берегу Волги.  Подтянувшись, несколько наших подразделений взяли их в кольцо и уничтожили. Потом они сами  закрепились и стояли там трое суток, мешая  вражеским переправам. Бойцы сутками не имели не только отдыха, но и еды. Потом как-то всё наладилось. 24 декабря им доставили не только ужин. Открыли посылку с Алтая. Раздали носовые платочки, носки, кисеты, конфеты, махорку. Ох, как захотелось Коляну жить, увидеть родные места, родные лица. Но для этого надо было ещё долго сражаться.
      Полная тишина  наступила вечером 26 декабря. С позиций врагов, с того берега, не доносилось ни одного выстрела. Попыток переправиться  больше не было. В сумерках им доставили ужин, гречку с салом. И по 100 граммов водки. Засыпая в 10 часов, в тревожной немоте и темноте ночи они услышали слаженные выстрелы крупнокалиберных установок. Появившийся лейтенант Волгин и сержант позвали из блиндажей. Они увидели кольцо огня на противоположном берегу. Волгин кричал:
– Смотрите, смотрите во все глаза – это "салют". Там наши  окружили  армию Паулюса. Будут ещё бои, но будет и Победа!
– Пальнут бы!– крикнул сержант. Но над окопом уже раздавались выстрелы и катилось неуправляемое долгое "ура".
       Фрицы в эту ночь потеряли свою неустрашимость и дерзость, с которыми шли завоёвывать чужую землю. А у другой стороны прибавилось сил.
       Спустя сутки их рота переправлялась через Волгу по льду без всякой дымовой завесы. Тут случилось с Коляном то, что осложнило его дальнейшую фронтовую жизнь. Вдвоём с другим бойцом они тащили раненого, и, поскользнувшись на льду, он раздавил ампулу с ипритом, которую нёс с собой. Ядовитая жидкость попала на бедро, голень и левую руку, а так как обработкой он занялся поздно – на другом берегу, то получил ожоги. Спустя сутки догадался, что потерял способность различать запахи. Как химик-разведчик стал частично бесполезен.
– Столько зря выучил, – подшучивали по этому поводу над ним.
     Теперь огнемётчики первыми штурмовали окопы. Анатолий поливал врагов  с ограниченного, выверенного на глаз расстояния, чётко зная, как уничтожить противника наверняка тем мощным, хоть и тяжёлым по весу оружием, которым он хорошо владеет и умеет учитывать и преодолевать его недостатки. Он молод, скор и ловок. Не зевай! Считай, определяй, какой дать залп.
    Тяжелее всего было видеть раненых и умирающих.Первая  рукопашная схватка показалась сном! В ней на его глазах погиб командир роты Василий Иванович и ставшие близкими пехотинцы.
     Идя на фронт, он по-мальчишески думал только о своей смерти. Оказалось всё не так. Смертей были тысячи. Изуродованные трупы, валялись повсюду с вывернутыми внутренностями, неестественным положением частей тел, с открытыми глазами. Эти застывшие, остекленевшие глаза ужасали больше всего. Как все, Николай шёл через смерть.


Лития
16 глава
 
    Когда была окружена и взята в плен армия Паулюса, судьба подразделений химиков-разведчиков круто изменилась. Поскольку конкретного приказа о применении химических вооружений в боях не последовало ни с той, ни с другой стороны, Николая вместе с другими  бойцами специальных подразделений, стали использовать в необходимых, но не связанных с наступлением на врагов делах. Обновив состав, их превратили в погребальную команду. Назначили нового командира.
    Извлекая документы, составляя списки, они хоронили, хоронили и хоронили. Конца края этой работе не было. А полученные при переправе ипритные ожоги мучили нестерпимо. Однажды он, одурев от такой работы,  предложил :
– А если сжечь трупы немцев огнемётами, – но предложение не приняли по техническим причинам. Погибших фрицев надо было выбирать и оттаскивать от своих, которых увозили и погребали в братских могилах. Кощунством было бы смешать защитников Родины с врагами. Николай сначала испытывал ненависть к каждому трупу фашиста. Но однажды в душе и сознании произошёл переворот. Жалкое и безобразное зрелище мертвецов леденило душу,  вызывало несовместимую с ненавистью скорбь, хотелось по-детски безутешно плакать. Иногда в порывах ветра ему чудилось надгробное рыдание плакальщицы, слышанное им в детстве. Тогда волосы шевелились на голове и душу охватывало страдание. Зачем эта война, насильственная смерть, кровь?! И когда закончится эта нечеловеческая жизнь?
     Была середина марта. Светало. Их погребальная бригада трудилась на территории пригородного посёлка. Ещё не было 6 часов утра. Торопились, боясь оттепелей, начинали работать очень рано. Чем выше поднималось солнце, тем тяжелее шли дела. Жуткая картина последствий кровавых сражений приобрела ещё и запах. Приходилось надевать противогазы, закутывать лица, чтобы уменьшить его хоть сколько-нибудь. Николай тоже завязал лицо откуда-то взявшимся платком, хотя и не чуял носом – ему  нужна была иллюзия  дистанции от смерти. Периодически команда уходила в сторону отдышаться. Медленно продвигались вперёд. Первыми шли сапёры, потом документалисты, с которыми работал он, потом  – уборщики.
      В 7 часов на дороге из пригорода появилась группа людей. Они приняли её сначала за пленных или помощь. Люди  растянулись узенькой полоской по просёлочной дороге. Николай несколько раз всматривался, стараясь понять, кто такие. Когда колонна приблизилась на достаточное расстояние, они увидели, что  впереди несут хоругви, а в середине первого ряда – большую икону Божьей Матери.
– Рядовой Калачёв, ко мне! – распорядился лейтенант.
– Есть!
Через мгновение он стоял перед командиром:
– Прибыл… – начал он доклад, но тот прервал его, махнув рукой:
¬¬– Идите со мной, в качестве сопровождающего. Разберёмся, что за народ.
Процессия остановилась, к ним приблизился, отделившись от колонны, батюшка:
– Командир, разрешите нам совершить заупокойную литию – помолиться.
– Я, лейтенант Красной Армии, у меня имеется мандат на проведение работ на этом участке. Есть ли у вас разрешение, чтобы находиться здесь?
– Письменного нет. Но по православным законам – да. Нехорошо, командир хоронить людей без отпевания. Мы помолимся и уйдём. Здесь с нами есть родственники погибших, которых пока не нашли и могут в этой неразберихе не обнаружить вовсе.
Из толпы выступили и приблизились две женщины и худенькая, грустная девочка лет десяти, остальные были так тихи, что все естественные шумы вокруг улеглись, и каждое  слово было слышно всем.
– Я хотела найти мужа, – проговорила высокая, вся в чёрным, молодая женщина, – знаю, что он погиб где-то здесь, среди живых его нет. Позвольте нам сделать то малое, что мы можем для наших родных.
– У меня погиб здесь сын, – произнесла сухими губами выплакавшая все слёзы мать. У нас договор был, что он будет сообщать о себе каждую неделю. Прошло уже восемь.
– Я не дождалась папу и теперь совсем одна. И мама моя погибла от бомбёжки, – сказала девочка, совсем не по-детски сжимая губы.
  Выражение её личика и интонация подействовали на лейтенанта больше всего.
– Но тут зрелище не для детей, – возразил он, – Опасно. Вы можете попасть на неразорвавшийся снаряд, на мину. Я не могу допустить.
– Бог с нами. Справимся. Подскажите. Мы не пойдём, где опасно, – мягко упрашивал батюшка.
– Сколько времени вам потребуется?
– Меньше часа. Трижды помолимся в разных местах и уйдём.
Лейтенант взглянул на часы. К 9 приезжает полковник с проверкой.
– Только не больше. Оставляю с вами солдата. Слушайте его. Он последит, чтобы вы в точности исполнили, как обещаете. Ни шагу с дороги. Она проверена и безопасна. А как молиться будете, зная только три имени? – полюбопытствовал  он, – И немцы тут...
– Всех полёгших будем отпевать и каждый своих. Все люди. За враги молиться Иисус Христос учил. Греха не будет.
– Простите, батюшка. Мы  всего этого не знаем.
И вдруг лейтенант повернулся и перекрестился на икону.
Взгляд у него при этом был направлен внутрь себя. Будто на мгновение человек выпал из действительности. Поймав взгляд бойца, сказал неожиданное:
– Эти похороны нелегко мне даются. На ум приходит разное и о Боге частенько. А что если Он есть? Хуже, если нет! Так ведь?
Николай не ответил.
Когда, уходя, лейтенант оглянулся, правая его рука, сложив троеперстие  безошибочно коснулась лба, живота, правого, затем левого плеча. Он не мог бы сказать, откуда этот правильный жест. От матери, наверное. Видел, как она благословляла вслед отца, уезжающих из дома старших братьев.
     Открывая медальоны немцев, гильзы советских солдат, забирая документы, он видел в красноармейских книжках, партийных билетах молитвы, кресты. Его удивляло, что в СССР, где такой строгий запрет на веру в Бога, внушаемый  в школе, и в государстве, которое напало, это есть. Чем рождена потребность такая? У него  было одно объяснение: наверное, для успокоения матери или жены солдаты носили святыни. Но вот лейтенант, его советский командир, и он сам осенили себя крестным знаменьем, потому что…  икона, потому что такие слова им сказаны или что? Потребность святости, которой захотелось покрыть страшные деяния людей? Откуда это предчувствие и желание очищающих слёз? Он слегка отвернулся от толпы, поняв вдруг, что опять не выдерживает страдания безмолвная душа, когда батюшка разжёг кадило, и началась лития:  «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас…» «Боже, помилуй нас…»,– застучало в голове. Николай слушал, и для него  невиданное ранее действо было уместным.  И хотелось, чтобы какая-то высшая сила перечеркнула сделанное людьми, умиротворила сердца, и, призванная молитвой, встала над всем. Он остановился, поднял голову, увидел низко плывущие облака и мысленно переместился в ту высь, где не по власти человека менялись гигантские бесшумные картины, происходили перемещения материи. И все действия были естественны, неторопливы и прекрасны. На миг   исчезла земля, и он ощутил себя стоящим на небе. Там было хорошо. И он снова перекрестился.
   Уже проводив группу и удостоверившись, что они идут в правильном направлении, он шёл к своему отряду с отголоском литии и тайным словом «Господи, Господи, Господи»  в недосягаемой глубине своего существа.
     Армия продолжала изгнание врагов. Поредевшая и доукомплектованная часть, в которой служил Николай, получила приказ двигаться на курское направление.

 Чтобы выжить!
 17 глава
   
    Лето 1943 года. Их полк зовётся резервным, но уже в составе другой армии, под командованием К. К. Рокоссовского. Немалые силы стягиваются заранее к Курску. Советское командование тщательно готовит новое наступление после победы под Сталинградом. Не дремлет и противная сторона.
    Часть, в которой служит Николай, вручную роет окопы. Глубина небывалая. Задача у них простая – врыться в землю! Вынутый грунт укладывают со стороны наступления противника, наращивая валы. Основательно устраивают точки  огневых расчётов. Политруки и командиры, военные инженеры снуют целыми днями, убеждая, ругая, организуя все прибывающие массы. Работы продолжаются до самого вечера.
– За рабочую смену вынимают не меньше 4-5 кубов земли на человека.
– Мало! На глаз вижу, что мало! – кричит инженер на ротного, который и сам перед ним с лопатой.
– Стараемся!
– Плохо стараетесь!
Потные, грязные, усталые, копают, понимая, что от этого зависит, сколько их останется в живых. Блиндажи  должны быть крепкими и удобными. Стены забирают брёвнами, устраивают деревянные лежаки. В два ряда укладывают брёвна вверху. По виду это избы, врытые в землю. На случай дождя дно окопов устилают повсюду досками. Прорвавшиеся немцы отметят после, что такие сооружения увидели впервые.
     В роте Николая Калачёва среди новобранцев есть совсем юные. А таких, как он, называют «стариками». Николай ощущает свой возраст и ответственность. «Если даже я погибну, и меня будут хоронить, на мне не арестантская роба, а солдатская форма надета. И буду я, как все, для тех, кто спрячет меня в землю», – думает он.
      Работа лопатой ему трудна, оттого что ипритные язвы лопаются и бередятся от трения с одеждой, но он превозмогает боль и неудобства, не отстаёт от других. Заметив бойца за перевязкой, новый ротный  встревожился:
– Что это такое?
– Химические ожоги. Со Сталинграда не зажили.
– Как же ты работаешь?
– Как все
– Вот что, дуй-ка  к доктору, и – кошеварить! Там помощник нужен. Кормить нас будешь, пока не затянутся болячки.
        И, действительно, за пару недель язвы подсохли и  затянулись. Его снова вернули рыть окопы и строить блиндажи.
       Предстояли танковые бои. Возможности нашей артиллерии были слабее, чем у немецких танков. Об этом рядовые бойцы узнали уже в мирное время, когда генералы, маршалы, историки начали анализировать каждую минутку военных событий, сопоставлять силу оружия. Дальность поражения танков вермахта превосходила нашу артиллерию на тысячу, а то полторы тысячи метров. САУ (самоходные артиллерийские установки) «Фердинанды» имели крепкую броню. У этих истребителей танков и артиллерийских орудий были мощные длинные стволы пушек, невращающиеся башни. Советские «СУ-122» могли противостоять им, подпустив на четыреста метров. Не зря генерал Воронов откровенно сказал Сталину накануне Курского сражения, что у нашей армии нет артиллерии для танковых боёв. Как такую ситуацию превратить в патовую для врагов? Какой ценой? Об этом можно рассказывать долго. Но Николай, живой свидетель и участник, как многие,  по разным причинам будет молчать лет тридцать.
       Поля будущих танковых сражений густо минировали и строго следили, чтобы на них никто не попал из своих, охраняли специально.
      Вовсю работала разведка. Как-то через их наполовину готовые блиндажи провели пленных немцев. Разведчики сняли наглецов с мотоцикла прямо на линии соприкосновения. Одного тут же и допрашивал полковник, который перед тем осматривал блиндаж. У пленного упитанного майора с бесцветными выпученными глазами был с собой приказ о передислокации танковых войск. Ещё одно подтверждение, что враги стягивают сюда мощные силы и готовятся, готовятся, готовятся… Уже испытанные русской зимой под Москвой и Сталинградом, они хотели взять реванш летом под Курском.
     Советские солдаты не только строили укрепления, готовились к схватке. Николай в этот период овладел миномётом. А ещё пехотинцев учили не бояться танков. Проводили специальные тренировки. Когда танк прыгает через окоп, бойцам нужно затаиться на дне, преодолеть страх быть раздавленным или засыпанным, оглушённым грохотом. В хорошем окопе под танком можно остаться живым и невредимым. Но, при этом, ещё надо сохранить мужество и волю и постараться поджечь махину. Броня немецких танков впереди непробиваемая, а сбоку и сверху уязвима. Каждый пехотинец знал об этом.
      Надеялись и на поддержку авиации.
      Не всем донесениям доверяли. Но к противохимической защите относились и в этот период так же серьёзно, как под Сталинградом. Подразделения химиков-разведчиков присутствовали в частях. Сталин подписал секретный приказ ещё 11 января 1943 года. В нём говорилось, что за халатное отношение к вопросам химзащиты командирам грозит военный трибунал. Применения химического оружия по-прежнему  опасались.

В кутерьме боёв
18 глава

     5 июля Курское сражение началось! Немцы бросили в бой самые передовые свои вооружения. Но даже тяжелые бронированные самоходки «Фердинанды»  уничтожались десятками и сотнями. Накануне наступления химиков-разведчиков, особо ознакомили с  приказом, но Калачёва это не касалось, его окончательно причислили к пехоте. Их резервные части базировались севернее центра Прохоровского направления, довольно далеко от первых укреплений, в рытье которых они принимал участие. Первую, линию обороны немцы прорвали быстро. Началось с того, что лавины немецких и советских танков  после артподготовки с той и другой стороны схлестнулись насмерть на огромном поле. Ползли на позиции чудовища "Тигры". От грохота тряслась земля. Корпуса советских «Т- 34» вступили  в неравную схватку с ними. Пехотинцам их линии в ходе той катавасии невозможно было разобраться  в манёврах, понять ход и итоги сражений. Всё доходило до них с опозданием.  Они были «слепыми» и могли только догадываться, что происходит сейчас. Запечатлелось, что стоял невыносимый гул, густой дым заволакивал небо. Со всех сторон пылали зарева. Всё горело. Бои затихали, приостанавливались и возобновлялись которые сутки. Обстрелы артиллерии, налёты авиации превратили огромное пространство в ад. Взрывы следовали один за другим и одновременно. Чёрный смрад заволок всё между небом и землёй, дрожь земли передавала вибрации в тела людей.
   Но в тех битвах крепло и бесстрашие перед немецким вооружением. Тщательно подготовленное танковое наступление врагов было сорвано, несмотря на ожидаемый до него и объявленный фашистами после успех. Когда враги взяли первую линию, стоявшим на второй было ясно без приказа, что сражаться надо насмерть, как под Сталинградом.
    Одна за другой катились вражеские жёсткие атаки.
    На десятый день сражения, под вечер, рота, в которой служил Калачёв Николай, отражала наступление правее железнодорожной станции – объекта стратегического назначения, откуда железная дорога и шоссе – ведут вглубь страны. «Нельзя пропустить врага!», – понимал каждый рядовой пехотинец.
     На них шли эсэсовские моторизованные панцергренадерские части "Адольф Гитлер" и "Мёртвая голова». Врагам удалось в очедной раз зайти в Поныры, но их раз за разом вытесняли, выдавливали ценой неимоверных усилий. Их преимущества заключались в необузданной жестокости, которая достигается особой выучкой. Но и узел был снабжён с превосходством всех сил над врагом, благодаря предусмотрительности командующего армией К. К. Рокоссовского, определившего, что здесь враги будут напирать с особой силой. Авиация, артиллерия и снайперы  поливали их ответным, опережающим, густым огнём. Атаки начинались и затухали. Главное –танкам, несмотря на всё их могущество,  не давали прорваться.
Все имеющиеся противотанковые средства, от автоматических установок  до  специально обученных собак, были в действии. Линия стояла всеми возможностями каждого участника сражения от рядового до командира любого ранга.
    Прямо на их позицию перед  ожидаемым броском со стороны врагов, утром привезли солдат с собаками на поводках. Навстречу новой волне наступающих «Тигров» их выпустили с минами на спинах. Николай единственный раз видел их в деле. Они сливались со взрытой землёй и были почти незаметны сидящим в машинах врагам, внимание которых сосредоточивалось на наших оборонительных позициях, визуально выше уровня поля. Невольно окопники наблюдали за животными. Обученные собаки безошибочно отличали подбитые с первых атак машины от тех, которые необходимо взорвать. Они огибали выбывшие из строя танки. Приблизившись на расстояние десяти шагов к движущимся, животные рывком бросались под них и совершали единственный героический поступок, погибая вместо людей. Так одновременно  были остановлены на его глазах одна за другой три надвигающиеся самоходки, а слух улавливал раздававшиеся друг за другом и другие уничтожающие взрывы.
     Танки, наступающие на их укрепление, повернули назад. Фрицам наверняка показалось, что они попали на минное поле. Хотя оно было намного правее.
Два молодых кинолога, в форме рядовых, теряли собак, как теряют лучших друзей:
– Фашисты поганые, повернули?! Вот вам сволочи, гады! Так вам и надо!¬
 Угрожая кулаками, один из них, почти пацан, кричал со слезою и злостью в голосе:
– Вот вам! Вот вам! Вот вам! Я научу, научу их выживать.
 

«Бутылкомёт»
19 глава

     Другим эффективным противотанковым оружием в той ужасной битве были как не странно самодельные стеклянные фляги и бутылки, наполненные бензином и снабжённые тряпкой для поджога. Их ещё в 1941 применяли наши при обороне Минска. На курские оборонительные рубежи подвезли запас таких бутылок, изготовленных где - то под Тулой. Пехотинцы, и среди них Николай,  научены швырять бутылку в броню так, чтобы от воспламенившейся текучей и липкой смеси, заливающейся в щели, начался пожар. Высокая температура горения и дым вынудят экипаж покинуть его. И, когда фрицы начнут выпрыгивать, уничтожай их или бери в плен. 
     Такой случай ему представился. После часового затишья, какой-то сумасшедший удачливый «Фердинанд» нагло попёр на их укрепление, улыбаясь своей бронированной разбойничьей мордой, так ему показалось. Их миномётная огневая точка с противотанковой установкой была подавлена, погиб почти весь расчёт.  Самоходка, окрылённая успехом, неслась на всех парусах, надеясь создать брешь, открыть  путь в тыл. Батарея из 5 бутылок предусмотрительно была приготовлена заранее. Надо остановить! Но подбить при помощи одной бутылки танк невозможно. Вот почему наготове  целая батарея в ящике с песком.
      Специальные устройства для метания бутылок – бутылкометы к тому времени были отменены по причине высокой опасности и малой эффективности их применения.
       Дым мешал обзору. Но в какой-то миг Колян увидел несущуюся махину, предвкушающего  победу  «Фердинанда»
– Ах, ты, зверёныш! Бутылки! Васятка, Гришаня, сюда бутылки! – не отрывая взгляда от установки, бросает он двум,  желторотым пехотинцам, – Успеем.
       У «Васятки» с «Гришаней» только глаза на закопчённых лицах, в которых застыла целая вселенная. Не описать словами это выражение в десятки раз взрослеющих в боях молодых парней. Это может уловить и запечатлеть одна душа. И это она откликнулась в Николае глубинной любовью к своим сынам мамки Марии и русскими именами в той форме, как их произносила она. Сию минуту, сейчас он должен их спасти, своих, родненьких и с ними устоять. Они волокут батарею бутылок в ящике. Всё цело. 
– Слушать меня! Солдатики кивают. «Знают они инструкцию или нет, выяснять некогда!». Их прибило сюда отступление.
– Готовьте гранаты!
    Опасное оружие рядом. Бутылки могут сдетонировать, взорваться, но другого выхода нет. Он выворачивает широкую доску со дна окопа и ставит защитой над ящиком. Различает в сплошном грохоте нарастающий гул  установки. И тут же, обняв за плечи бойцов, зажавших в руках гранаты, пригибает на дно траншеи, принуждает упасть. На них сыплется земля, падают куски железа, обломки дерева – всё, чем начинено укрепление. Над ними лязгают гусеницы. Николай чувствует, как напряжены под его руками солдатики и всей волей приказывает «не дрожать, не бояться» себе и им, крепче и крепче сжимая пацанов руками. «Фердинад» замирает над ними, как зверь над добычей. Ещё миг! Пора собраться для главного броска.  Они уже знают, что живыми встанут, поднимаются, будто выстреливают, из завала, не чуя ушибов,
и тут же под гусеницы установки летят гранаты. Не подвели! А он орёт: «Давай!» и мечет всунутую ему в руку бутылку в броню сбоку, в слабое место, Вторую туда же. Попадает. Звона не слышно в грохоте. Но вспыхивает пламя. Следом летит ещё бутылка. Из соседних окопов уцелевшие пехотинцы  берут на мушку вражеских танкистов. Догадались! Спасибо! Такого опьянения боем у Коляна ещё не было. Даже, когда схватка позади, и к ним прибегает ротный и жмёт ему руку, в мышцах сохраняется напряжение, как будто он всё ещё мечет бутылки.
    Пережитое эмоциональное состояние выигранного боя остаётся у всех бойцов навсегда. Оно отложится в памяти, а иногда начнёт оживать по ночам. И все придуманные торжественные слова о победе беспомощно замрут на устах перед ними. Может, поэтому участники сражений чаще немногословны.
    А фронтовая газета сообщит через сутки: «У станции Поныри, севернее Курска, в результате наступления 15 июля на полях сражений осталось 21 единица повреждённых штурмовых орудий «Фердинанд». Прорвавшиеся немецкие танки остановлены. От прямого попадания авиабомбы с бомбардировщика пострадала одна самоходная установка. Большинство застыли на минном поле, имея повреждения ходовой части. У некоторых разорваны гусеницы, у других разрушены опорные катки. Следы орудийных советских снарядов и пуль противотанковых ружей обнаружены на всех «Фердинандах». Одна САУ подожжена бутылкой КС, брошенной пехотинцами».
     Имена героев не названы. Много их было!
      

    
САУ – самоходная автоматизированная установка.
Случай с «Фердинандом» описан по материалам историка

Не искупил
20 глава

     В апреле 1945 года, когда был взят Кёнигсберг и совершенно ясен исход Отечественной войны, выживших зэков из числа химиков-разведчиков возвращали по месту отсидки.
Командир роты сообщил ему об этом в присутствии прибывших для сопровождения:
– Отвоевался ты, парень. В тыл тебя требуют. На фронте был молодцом, таким и оставайся!
    Крепко сжал руку в подтверждение слов. Его рукопожатие защитит Николая Калачёва не раз от отчаяния в тяжёлые минуты.
Его отправили не на Ольхон, а в Барнаул, где он был осуждён. Трёхмесячный  тюремный карантин оглоушил. Подняли старое дело и провели доследование.
      На руки ему не дали красноармейскую книжку, в которую вписаны благодарности за самоотверженность и храбрость, проявленные в боях под Сталинградом и Курском, и зафиксировано отравление ипритом во время броска через Волгу.
– Герой без награды, –  нейтрально констатировал прокурор Буданов, передавая его с рук на руки   молодому следователю Сергею  Сергеевичу  Ходченко из Баево. Оба они на войне не были. Буданов – пожилой служака внутренних органов, Ходченко – почти ровесник Коляна. Первый ограничился одним необидным замечанием, в котором было признание правды фронтового периода, второй долго и оскорбительно изгалялся. В этом было скрываемое уязвлённое самолюбие тыловика, которого часто задевали упрёками те, кто был в пекле:
– Я там был. Я не тыловая крыса.
– Что заставило пойти на войну? – недоверие с первого вопроса.
А дальше просто мордобитие:
 – А? Искупить хотел? Опомнился?! Ты думаешь, что вору твоего масштаба можно поверить? Ничего ты не искупил! Ты – во-ор! Была бы моя воля, я бы тебя! Ты думаешь: теперь можно чистеньким стать?! Ошибаешься.
Следователь выглядел очень нежным, беленьким, молокососистым, по сравнению с Николаем. Но за этой внешностью сидел изощрённый человеконенавистник. Колька не смог бы объяснить, откуда ему это известно, но готов был поклясться, что это так. Такие клопами присасываются к жертве и пьют, пьют, пьют её кровь. Унижение породило  сопротивление. Физически не ответить на него, но внутренне он стоял на своём: "Уж тебе-то, недотыке, рохле, мокрой курице, я ничего не скажу! От тебя мертвечиной несёт за версту. Живут же такие!" – распалял Колян свою правоту безжалостными, хотя и молчаливыми характеристиками в адрес "начальника".
    Сопротивляясь, он всё-таки принимал это издевательство, как возмездие за собственную глупость, за то, что не доверился когда-то голосу совести. Задался новым вопросом: "Было ли у брата Антона в истории с умирающим без родных отцом так же пусто или мертво сердце, как у этого следователя? А в истории с ним?"
      По-молодости и глупости он не понял этого тогда. Зато, общаясь с Ходченко теперь, постиг равнодушие и ненависть, которые бывают у некоторых  людей. Самодовольство и чувство превосходства толкают их к унижению себе подобных. У брата тоже такое к нему, Николаю? Или что-то другое? Какое?
     Если бы у Николая спросили о законе, он согласился бы, что Уголовный кодекс и уголовные наказания нужны. Он видел преступников, жестоких, жадных, мелочных, тупоголовых и завистливых. Но там, на войне, он встретил бывших зэков, в которых было настоящее человеческое мужество и дерзость в сражениях и ненависть к врагам. Разве война не испытала и его? А прощения ему не будет.
– Не припрятал ли ты украденное до лучших времён? – спросил напрямую Ходченко.
"Вот что проверяют"! После первого допроса следователя его избили. "Признайся!" Сидя в карцере, потом в одиночке, он как будто и не замечал, что болят образовавшиеся гематомы на теле и лице, что запёкшаяся кровь бронёю стискивает кожу. Душу во много раз безжалостнее ранило, что смерть ему не грозит.
– Пусть, – думал он, – Пусть закон возьмёт с меня всё, что положено, но эта кличка – "вор".  От неё одной, хоть в петлю лезь. 
      Срок, определённый приговором, истекал в декабре сорок пятого года.
      Он вышел на свободу со справкой отбывшего наказание чуть раньше. Наверное, всё-таки учли его пребывание на фронте. В военкомат по месту рождения и жительства было отправлено личное дело рядового химика -
разведчика, участника военных операций на Сталинградском и Курском направлениях для постановки на военный учёт, на случай необходимости, а военного билета взамен не дали, но обещали сделать это когда-нибудь.
     – Запомни, ты ничего не искупил. Ты навсегда в списках  совершивших особо опасное преступление против своего народа. Ты – вор! – напутствовал Ходченко. Он бил и бил его этим словом, ударял, как плетью, с наслаждением, с оттяжкой – заметив, что Коляна именно это коробит. В обличии бесцветного, как альбинос, Сергея Сергеевича перед ним маячила вечная, непобедимая, противная казнь. Но у него не было реального права и силы, с помощью которой можно было бы стряхнуть его, как поганого глиста. 
      Ходченко предупредил, что Николаю лучше о своём участии в войне помалкивать. Доверия к нему нет. За ним ещё будет особый надзор и ограничение передвижения. Искупления кровью не произошло – даже ранен не был.
– Кто ты? Трус и вор, нет тебе другого звания! – захлопывал следователь все нечаянно открывшиеся за войну двери к людям. Неужели никогда не вдохнуть ему всей грудью, без вины, алтайский, ни с чем не сравнимый  родной воздух? Виновен навсегда.