Эллен Андерсон Голсон. Призрачный третий и другие

Содержание:  Призрачный третий,  Дар Дэра , Прошлое, Шепчущие листья,
 Точка в морали, Разница, Конец Джордана
Автор: Эллен Андерсон Голсон
 АВТОРСКИЕ ПРАВА 1899, 1916, 1917, 1920, 1922, 1923
 НАПЕЧАТАНО В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ В  ИЗДАТЕЛЬСТВЕ COUNTRY LIFE PRESS, ГАРДЕН-СИТИ, Нью-Йорк. Первое издание
Содержание
 Призрачный третий
 Дар Дэра
 Прошлое
 Шепчущие листья
 Точка в морали
 Разница
 Конец Джордана

 ПРИЗРАЧНЫЙ ТРЕТИЙ ТЕМНЫЕ ТРЕТИЙ


Когда раздался звонок, я помню, что я обратился по телефону в
романтический трепыхаться. Хотя я всего один раз разговаривал с великим хирургом Роландом Марадиком, в тот декабрьский день я почувствовал, что поговорить с ним всего один раз — понаблюдать за ним в операционной в течение одного часа — было невероятным приключение, которое лишило красок и азарта всю остальную жизнь. После стольких лет работы со случаями брюшного тифа и пневмонии я все еще чувствую восхитительный трепет своего молодого пульса; я все еще вижу зимнее солнце косыми через больничные окна над Белым
униформа медсестры.
“Он не упоминай моего имени. Тут может быть ошибка?” Я стоял,
недоверчивый, но восторженный, перед начальником больницы.

“Нет, ошибки нет. Я разговаривал с ним до того, как вы спустились”.
Решительное лицо мисс Хемпхилл смягчилось, когда она посмотрела на меня. Она была крупной, решительной женщиной, дальней канадской родственницей моей матери, и именно такой медсестрой я открыла для себя за месяц, прошедший с тех пор, как я приехала из
Ричмонд, эта Северная больница правит, если не пациентами с Севера,
кажется, она инстинктивно выбирает. С самого начала, несмотря на свою
жесткость, она прониклась симпатией — я не решаюсь использовать слово “причудливая” для обозначения столь безличного предпочтения — к своей кузине из Вирджинии. В конце концов, не каждая медсестра-южанка, только что закончившая обучение, может похвастаться родственницей в
суперинтенданте нью-йоркской больницы.

“И он дал тебе понять, что имел в виду меня?” Это было
настолько чудесно, что я просто не мог в это поверить.

“ В частности, он спрашивал о медсестре, которая была с мисс Хадсон на прошлой неделе, когда он оперировал. Я думаю, он даже не помнил, что у вас есть имя.Когда я спросил, не имеет ли он в виду мисс Рэндольф, он повторил, что ему нужна медсестра, которая была с мисс Хадсон. По его словам, она была невысокой и жизнерадостной на вид. Это, конечно, могло относиться к одному или двум из них, но ни одного из них не было с мисс Хадсон.
“Тогда, я полагаю, это действительно правда?” Мой пульс участился. “И я
чтобы быть там в шесть часов?”
“Ни минутой позже. В День медсестры, как уйдет с работы в тот час, и миссис
Maradick никогда не остается одна на мгновение”.
“Это ее разум, не так ли? И это делает тем более странным, что он
следует выбрать меня, потому что у меня было так мало психических заболеваний”.
“Так мало случаев любого рода”, - мисс Хемпхилл улыбалась, и когда она
улыбнулась, я подумала, знают ли ее другие медсестры. “К тому времени, когда ты пройдешь по беговой дорожке в Нью-Йорке, Маргарет, ты уже будешь
терять очень многое, помимо своей неопытности. Интересно, как долго вы
сможете сохранять сочувствие и воображение? В конце концов, разве из вас не получилось бы лучшего романиста, чем медсестра?
“Я не могу не посвящать себя своим пациентам. Я полагаю, этого не следует делать?
“Вопрос не в том, что человек должен делать, а в том, что он должен. Когда
у тебя нет ни капли сочувствия и энтузиазма, и ты ничего не получаешь взамен.
даже благодарности, ты поймешь, почему я пытаюсь уберечь тебя от растраты себя ”.-“Но, конечно, в таком случае — для доктора Марадика?”
“О, ну, конечно — для доктора Марадика”. Должно быть, она видела, что я
умолял ее довериться мне, потому что через минуту она небрежно бросила
проблеск света на ситуацию: “Это очень печальный случай, если подумать
какой очаровательный человек и великий хирург доктор Марадик”.

Над накрахмаленным воротничком моей униформы я почувствовал, как кровь забурлила в жилах к моим щекам. “Я разговаривала с ним всего один раз, - пробормотала я, - но он очаровательный, такой добрый и красивый, не так ли?”
“Его пациенты обожают его”.
“О, да, я это видел. Все цепляются за его визиты”. Как и
пациенты и другие медсестры, я также получила восхитительные, хотя и
незаметные, степени, чтобы пользоваться ежедневными визитами доктора Марадика. Я полагаю, он был рожден, чтобы быть героем для женщин. С моего первого дня в его больнице, с того момента, когда я наблюдал через закрытые ставни, как он выходит из своей машины, я никогда не сомневался, что его назначили в великая роль в пьесе. Если бы я не знал о его чарах — о том
очаровании, которое он применил к своей больнице, — я бы почувствовал это в
тишине ожидания, похожей на затаенный вдох, последовавший за его звонком в дверь и предшествовала его властным шагам на лестнице. Мое первое впечатление
по его словам, даже после страшных событий следующего года, запись
память, как беспечны и прекрасны. В тот момент, когда, глядя
сквозь щели в ставнях, я наблюдала, как он в пальто из темного
меха переходит тротуар по бледным полосам солнечного света, я знала, что дальше никаких сомнений — я знал с каким-то безошибочным предвидением, — что моя судьба была безвозвратно связана с его судьбой в будущем. Я знал это, повторяю, хотя мисс Хемпхилл по-прежнему настаивала бы, что мое предвидение было просто сентиментальным почерпнутым из неразборчивых романов. Но это не только первая любовь, впечатлительным, как моя родственница меня считал. Это не только то, как он выглядел. Даже больше, чем его внешность — больше, чем
сияющая темнота его глаз, серебристо-каштановые волосы, сумеречный блеск
его лица — даже больше, чем его обаяние и великолепие, я думаю,
красота и сочувствие в его голосе покорили мое сердце. Я слышал, что это был голос, кто-то сказал впоследствии, что он всегда должен говорить поэзией.
И ты поймешь почему — если ты не поймешь с самого начала, я не смогу
никогда не надейся заставить тебя поверить в невозможные вещи!—так что ты поймешь, почему я принял вызов, когда он поступил как настоятельный призыв. Я не смогла бы остаться в стороне после того, как он послал за мной. Как бы я ни старалась не ходить- я знаю, что в конце концов я должна была уйти. В те дни, когда я был все еще надеялся писать романы, я много говорил о
“судьба” (с тех пор я понял, насколько глупы все подобные разговоры), и я
полагаю, что моей “судьбой” было попасть в сети Роланда Марадика
личность. Но я не первая медсестра, которая сходила с ума от любви к врачу, который никогда о ней не думал. "Я рада, что тебе позвонили, Маргарет.

Возможно, это очень много значит для тебя. “ - сказала она. - "Я рада, что ты позвонила, Маргарет. Это может очень много значить для тебя.
Только постарайся не быть слишком эмоциональной. Я помню, что мисс Хемпхилл говорила,
держа в руке веточку розовой герани - одна из пациенток
дала ей ее из горшка, который она держала в своей палате, и
аромат цветка все еще в моих ноздрях — или в моей памяти. С тех пор — о,
давно с тех пор — я задавался вопросом, не попала ли и она в паутину.

“Хотел бы я знать больше об этом деле”. Я настаивал на освещении. “Вы
когда-нибудь видели миссис Марадик?”

“О боже, да. Они женаты чуть больше года, и в
начале она иногда приходила в больницу и ждала
снаружи, пока врач наносил свои визиты. Она была очень симпатичная
женщина тут—не совсем довольно, но справедливый и легкое, с самой прекрасной
улыбнувшись, я думаю, что я когда-либо видел. В эти первые месяцы она столько
в любви, над которой мы смеялись между собой. Видеть, как ее лицо
загорается, когда доктор выходит из больницы и пересекает
тротуар к своей машине, было так же хорошо, как в пьесе. Мы никогда не уставали наблюдать за ней.
я тогда не был суперинтендантом, поэтому у меня было больше времени смотреть в окно.
пока я был на дневном дежурстве. Раз или два она приводила свою маленькую
девочку навестить одного из пациентов. Ребенок был так похож на нее, что
вы бы где угодно узнали в них мать и дочь ”.

Я слышал, что миссис Марадик была вдовой с одним ребенком, когда она
впервые встретив доктора, я спросил сейчас, все еще ища просветления, которого я
не нашел: “Там было много денег, не так ли?”

“Огромное состояние. Если бы она не была такой привлекательной, люди бы сказали
я полагаю, что доктор Марадик женился на ней из-за ее денег. Только, ”
она, казалось, напрягла память, “ мне кажется, я где-то слышала
что все это было оставлено в доверительном управлении миссис Марадик, если она снова выйдет замуж. Я не могу, ради спасения своей жизни, точно вспомнить, как это было; но это было
странное завещание, я знаю, и миссис Марадик не должна была получить деньги
если только ребенок не дожил до взросления. Какая жалость...

В кабинет вошла молоденькая медсестра, чтобы что—то попросить - ключи, я думаю, кажется, от операционной, и мисс Хемпхилл безрезультатно замолчала.
она поспешила к двери. Мне было жаль, что она ушла только тогда, когда
она так и сделала. Бедная Миссис Maradick! Возможно, я был слишком эмоционален, но еще
прежде, чем я увидел ее, я почувствовал ее пафосом и ее странностях.

Моя подготовка заняла всего несколько минут. В те дни я всегда держал
чемодан упакован и готов к внезапным звонкам; и еще не было шести
был час, когда я свернул с Десятой улицы на Пятую авеню и остановился
на минуту, прежде чем подняться по ступенькам, взглянуть на дом, в котором
Жил доктор Марадик. Шел мелкий дождь, и я, помню, подумал:
когда я завернул за угол, какая, должно быть, унылая погода для миссис Марадик.
Марадик. Это был старый дом, с влажной-просмотр стены (хотя это может
были из-за дождя) и веретенообразных железные перила, которые
взбежал по каменным ступеням к черному входу, где я заметил тусклое мерцание
через старомодные фрамугой. Впоследствии я обнаружил , что миссис
Марадик родилась в этом доме — ее девичья фамилия была Каллоран — и
что она никогда не хотела жить где-то еще. Она была женщина,—это я
узнал, когда я знал ее лучше,—сильных привязанностей к обоим лицам
и места; и хотя Maradick врач пытался уговорить ее переехать
Аптаун после ее брака, она цеплялась, против его желания, чтобы старый
дом в нижней Пятой авеню. Осмелюсь сказать, она была упряма в этом вопросе.
несмотря на свою мягкость и страсть к доктору. Эти милые,
мягкие женщины, особенно если они всегда были богаты, иногда
удивительно упрямая. С тех пор я ухаживала за столькими из них — женщинами с
сильной привязанностью и слабым интеллектом, — что я узнала этот
тип, как только увидела его.

На мой звонок ответили с небольшой задержкой, и когда я
вошла в дом, то увидела, что в холле было совсем темно, если не считать
слабеющего света от открытого камина, горевшего в библиотеке. Когда я назвала
свое имя и добавила, что я ночная сиделка, служанка, казалось, решила, что мое скромное присутствие недостойно освещения. Он был старым негром
дворецкий, возможно, унаследованный от матери миссис Марадик, которая, как я узнал впоследствии, была из Южной Каролины; и, когда он прошел мимо меня на своем пути
вверх по лестнице, я слышал, как он невнятно бормотал, что он “уа-н-не gwinter
ту-эн-о-дем света исполнился де Чили было сделано играю”.

Справа от холла мягкое сияние привлекло меня в библиотеку, и
робко переступив порог, я наклонился, чтобы высушить мокрое пальто у камина
. Когда я наклонился там, намереваясь вскочить при первом звуке шагов
, я подумал, какой уютной была комната после сырых стен снаружи
, к которым цеплялись какие-то оголившиеся лианы; и я наблюдал за
причудливые формы и узоры свете костра сделаны на старом персидском ковре,
когда лампы медленно поворачивая мотор сверкнул на меня через Белую
шторы на окне. Все еще ослепленный ярким светом, я огляделся в полумраке.
и увидел детский мячик из красной и синей резины, который катился ко мне.
из темноты соседней комнаты. Мгновение спустя, когда я предпринял
тщетную попытку поймать игрушку, когда она пролетала мимо меня, маленькая девочка метнулась
воздушно, с особенной легкостью и грацией, через дверной проем, и
быстро остановился, словно в удивлении при виде незнакомца. Она была
маленький ребенок — такой маленький и хрупкий, что ее шаги не производили звука на
полированном полу у порога; и я помню, как подумал, глядя на нее
, что у нее самое серьезное и милое лицо, которое я когда-либо видел. Ей
не могло быть — я решил это позже - больше шести или семи
лет, и все же она стояла там со странным чопорным достоинством, как
с достоинством пожилого человека, и посмотрел на меня загадочными глазами.
Она была одета в шотландскую клетку, в волосы вплетен кусочек красной ленты.
волосы были подстрижены бахромой на лбу и свисали очень прямо на
ее плечи. Какой бы очаровательной она ни была, от распущенных каштановых волос до
белых носочков и черных тапочек на ее маленьких ножках, я помню ярче всего
странный блеск ее глаз, который появился в меняющемся свете на
быть неопределенного цвета. Ибо странным в этом взгляде было то, что
это был совсем не детский взгляд. Это был взгляд
глубокого опыта, горького знания.

“Ты пришел на свой бал?” - Что это? - спросил я; но пока дружеский вопрос
был еще на моих губах, я услышал, как возвращается слуга. В моем замешательстве я
еще раз безуспешно схватился за игрушку, которая откатилась в сторону
от меня в полумрак гостиной. Затем, когда я поднял голову, я
увидел, что девочка тоже выскользнула из комнаты; и, не глядя
ей вслед, я последовал за старым негром в уютный кабинет наверху, где
меня ждал великий хирург.

Десять лет назад, до того, как жесткий уход отнял у меня так много сил, я
очень легко краснела, и я осознала это в тот момент, когда пересеклась с доктором
Исследование Марадика показало, что мои щеки были цвета пионов. Конечно, я
была дурой — никто не знает этого лучше меня, — но я никогда не была
в покое, даже на мгновение, прежде чем с ним, и этот человек был больше, чем
для меня он герой, ему—нет никаких причин, почему я должен краснеть за
исповедь—почти бог. В том возрасте я был без ума чудеса
хирургия, и Роланд Maradick в операционной было достаточно, мага
чтобы получились более старой и более здравомыслящие головы, чем моя. В дополнение к его
великолепной репутации и изумительному мастерству, он был, я уверен в этом,
самым великолепно выглядящим мужчиной, даже в свои сорок пять, которого только можно себе представить.
Если бы он был нелюбезен — если бы он был положительно груб со мной, я бы все равно
я обожала его; но когда он протянул руку и поприветствовал меня в той
очаровательной манере, в какой он общался с женщинами, я почувствовала, что готова умереть за него.
Неудивительно, что о больнице ходила поговорка, что каждая женщина, которую он оперировал
, влюблялась в него. Что касается медсестер — ну, там
не было ни одной, кто избежал бы его чар - даже мисс
Хемпхилл, которой едва ли можно было дать меньше пятидесяти.

“Я рад, что вы смогли прийти, мисс Рэндольф. Вы были с мисс Хадсон на прошлой неделе,
когда я оперировал?”

Я поклонился. Чтобы спасти мою жизнь я не мог говорить, не краснея за
краснее.

“Я тогда заметил твое сияющее лицо. Яркость, я думаю, это то, что нужно
Миссис Марадик. Она находит свою дневную сиделку угнетающей ”. Глаза
отдохнули так добр ко мне, что я подозревал с того, что он был не
совершенно не замечая моего поклонения. Видит бог, это была мелочь, чтобы
польстить его тщеславию — медсестра, только что окончившая учебное заведение, — но для некоторых мужчин
никакая дань уважения не является слишком незначительной, чтобы доставить удовольствие.

“Ты сделаешь все, что в твоих силах, я уверен”. Он колебался мгновение — ровно столько,
достаточно долго, чтобы я уловил тревогу под добродушной улыбкой на его лице.
лицо— А затем серьезно добавил: “Мы хотим избежать, по возможности, необходимости
отсылать ее”.

Я смогла только пробормотать что-то в ответ, и после нескольких тщательно подобранных слов
о болезни его жены он позвонил в колокольчик и приказал горничной отвести
меня наверх, в мою комнату. Только когда я поднимался по лестнице на
третий этаж, до меня дошло, что на самом деле он мне ничего не сказал. Я
был так же озадачен природой болезни миссис Марадик, как и я сам.
Когда я вошел в дом.

Я нашел свою комнату достаточно приятной. Она была обставлена — у доктора
Просьба Марадика, я думаю, что я должен был спать в доме, и после
моей маленькой аскетичной кровати в больнице я был приятно удивлен
веселый вид у квартиры, в которую привела меня горничная. Стены
были оклеены обоями в розах, а на окне висели ситцевые занавески в цветочек.
Окно выходило в небольшой ухоженный садик позади дома
. Эта горничная сказала Мне, ибо мне было слишком темно, чтобы различить
более мраморного фонтана и Елки, который выглядел старым, хотя я
потом узнал, что это был пересажен практически каждый сезон.

Через десять минут я переоделась в форму и была готова идти к своей пациентке.
но по какой-то причине — до сих пор я так и не выяснила, по какой именно.
это с самого начала настроило ее против меня — миссис Марадик отказалась
принять меня. Стоя за дверью, я слышал, как дневная медсестра пыталась
убедить ее позволить мне войти. Однако это было бесполезно, и в конце концов
в конце концов я был вынужден вернуться в свою комнату и ждать, пока бедная леди
преодолеет свою прихоть и согласится встретиться со мной. Это было намного позже обеда —
должно быть, было ближе к одиннадцати, чем к десяти часам, — и мисс Питерсон была
совершенно измотанная к тому времени, когда она пришла за мной.

“Боюсь, у тебя будет плохая ночь”, - сказала она, когда мы спускались вниз
вместе. Это был ее путь, я вскоре увидел, ожидать худшего
все и всех.

“Она часто держит вас такой?”

“О, нет, она, как правило, очень внимательны. Я никогда не знал более милого персонажа
. Но у нее все еще есть эта галлюцинация —”

И здесь, как и в сцене с доктором Марадиком, я почувствовал, что объяснение
только углубило тайну. Миссис Марадик
галлюцинация, какую бы форму она ни приняла, очевидно, была предметом для
уклонение и увертки в домашнем хозяйстве. Это вертелось у меня на кончике языка
спросить: “Что у нее за галлюцинации?” — но прежде, чем я смогла произнести эти слова,
мы подошли к двери миссис Марадик, и мисс Питерсон
жестом велел мне замолчать. Когда дверь приоткрылась, чтобы впустить меня, я
увидела, что миссис Марадик уже в постели и что свет в комнате погашен
горел только ночник на подсвечнике рядом с книгой и
графин с водой.

“ Я не пойду с вами, ” шепотом сказала мисс Питерсон.
я уже собирался переступить порог, когда увидел маленькую девочку в
платье клетчатое, скользит по мне из полумрака комнаты в
электрический свет в зале. Она держала куклу в руках, и как она пошла
по ее итогам работы-корзина куклы в дверях. Мисс Питерсон, должно быть,
подобрала игрушку, потому что, когда я обернулся через минуту, чтобы поискать ее, я
обнаружил, что она исчезла. Помню, я подумала, что ребенку уже поздно вставать
— она тоже выглядела хрупкой, — но, в конце концов, это было не мое дело
и четыре года в больнице научили меня никогда не вмешиваться в чужие дела.
вещи, которые меня не касаются. Нет ничего, чему медсестра научилась бы быстрее
чем не попытка навести порядок в мире за один день.

Когда я подошел к креслу у кровати миссис Марадик, она повернулась
на бок и посмотрела на меня с самой милой и грустной улыбкой.

“Ты-ночная медсестра”, - сказала она нежным голосом; и от
момент, когда она заговорила, я знал, что ничего истерику или насильственной
о ее мании или галлюцинации, как они его называли. “Они сказали мне твое имя"
”Рэндольф, но я забыл его".

“Рэндольф - Маргарет Рэндольф”. Она понравилась мне с самого начала, и я думаю,
она, должно быть, заметила это.

“ Вы выглядите очень молодо, мисс Рэндольф.

“Мне двадцать два, но, полагаю, я выгляжу не совсем на свой возраст. Люди
обычно думают, что я моложе”.

С минуту она молчала, и пока я устраивался в кресле у
кровати, я подумал, как поразительно она похожа на маленькую девочку, которую я впервые увидел
днем, а затем, когда она выходила из своей комнаты через несколько минут
раньше. У них были такие же небольшие, сердцевидной формы лица, цвета не так
слабо; та же прямые, мягкие волосы, между коричневым и льняные, а
же большие, серьезные глаза, посаженные далеко друг от друга под изогнутыми бровями. Что
однако меня больше всего удивило, так это то, что они оба смотрели на меня с таким
загадочное и смутно удивленное выражение — только на лице миссис Марадик.
время от времени смутность, казалось, сменялась явным страхом —
вспышка, я чуть было не сказал, испуганного ужаса.

Я совершенно неподвижно сидел в своем кресле, и пока не пришло время миссис Марадик
принять лекарство, между нами не проронилось ни слова. Затем, когда я склонился
над ней со стаканом в руке, она подняла голову с подушки
и сказала сдержанным шепотом:

“Ты выглядишь доброй. Интересно, ты могла бы увидеть мою маленькую девочку?

Когда я сунула руку под подушку, я попыталась весело улыбнуться ей сверху вниз.
она. “Да, я видел ее дважды. Я бы узнал ее где угодно по сходству с
тобой”.

В ее глазах сиял огонек, и я подумал, какой хорошенькой она, должно быть, была
до того, как болезнь лишила жизни и одушевления ее черты. “Тогда я
знаю, что ты хороша”. Ее голос был настолько напряженным и тихим, что я едва мог
его услышать. “Если ты не хороший ты не мог ее видеть.”

Мне это показалось достаточно странным, но все, что я ответил, было: “Она выглядела
хрупкой для того, чтобы засиживаться так поздно”. Дрожь пробежала по ее тонкому телу.
черты лица, и на минуту мне показалось, что она вот-вот разрыдается.
Когда она приняла лекарство, я поставил стакан обратно на подсвечник.
и, склонившись над кроватью, откинул прямые каштановые волосы, которые были такими же
тонкими и мягкими, как шелк, с ее лба. Что-то было
о ней—я не знаю, что это было—что сделал ты любишь ее, как только она
посмотрел на тебя.

“У нее всегда были такие легкие манеры, хотя она ни разу в жизни не болела"
за всю свою жизнь, ” спокойно ответила она после паузы. Затем, схватив меня за
руку, она страстно прошептала: “Ты не должен говорить ему— Ты не должен
никому говорить, что ты ее видел!”

“ Я не должен никому рассказывать? И снова у меня возникло впечатление, которое посетило меня
сначала в кабинете доктора Марадика, а затем с мисс Питерсон
на лестнице, что я искал проблеск света посреди
мрака.

“ Ты уверен, что никто не подслушивает... Что никто не стоит у
двери? ” спросила она, отталкивая мою руку и приподнимаясь на
подушках.

“ Совершенно, совершенно уверена. В холле погасили свет.

“ И ты ему не скажешь? Пообещай мне, что ты ему не скажешь.
В выражении ее лица промелькнул испуганный ужас. “Он
не любит, когда она возвращается, потому что он убил ее ”.

“Потому что он убил ее!” И тогда этот свет ослепил меня.
Так это была галлюцинация миссис Марадик! Она верила, что ее ребенок
мертв - маленькая девочка, которую я собственными глазами видел выходящей из своей палаты;
и она верила, что ее муж — великий хирург, которому мы поклонялись в
больнице — убил ее. Неудивительно, что они скрывали ужасную одержимость
в тайне! Неудивительно, что даже мисс Питерсон не осмелилась вытащить на свет эту
ужасную вещь! Это были своего рода галлюцинация один
не мог просто стоять и смотреть.

“Нет смысла говорить людям то, во что никто не верит”, - медленно продолжила она.
все еще сжимая мою руку так, что мне было бы больно.
если бы ее пальцы не были такими хрупкими. “ Никто не верит, что он убил
ее. Никто не верит, что она каждый день возвращается в дом. Никто
не верит — и все же ты видел ее...

“Да, я видел ее, но почему ваш муж должен был убить ее?” Я заговорил
успокаивающим тоном, как можно было бы говорить с совершенно сумасшедшим человеком. И все же она
не была сумасшедшей, я мог бы поклясться в этом, пока смотрел на нее.

На мгновение она нечленораздельно застонала, как будто ужас ее мыслей
были слишком велики, чтобы выразить их словами. Затем она вскинула свою тонкую обнаженную
руку диким жестом.

“Потому что он никогда не любил меня!” - сказала она. “Он никогда не любил меня!”

“Но он женился на тебе”, - мягко настаивал я, гладя ее по волосам. “Если бы он
не любил тебя, зачем бы он женился на тебе?”

“Он хотел денег — денег моей маленькой девочки. Все это идет к нему, когда я
умереть”.

“Но он разбогател. Он должен заработать состояние из своей профессии”.

“Этого не достаточно. Он хотел миллионов”. Она стала суровой и трагичной.
“Нет, он никогда не любил меня. Он любил кого-то другого с самого начала — до того, как
Я его узнала”.

Я видел, что урезонивать ее было совершенно бесполезно. Если она и не была сумасшедшей, то она
находилась в состоянии ужаса и уныния, настолько черного, что оно почти перешло
границу безумия. Я как-то думал, что пойду
наверх и привести ребенка из детского сада; но, после
поколебавшись мгновение, я понял, что Мисс Питерсон и Maradick врач
должно быть, давным-давно попробовали все эти меры. Очевидно, мне ничего не оставалось делать
, кроме как успокаивать ее, насколько это было возможно; что я и делал
пока она не погрузилась в легкий сон, который продлился до самого утра.

К семи часам я вымотался — не от работы, а от напряжения моего сердца.
сочувствие — и я действительно обрадовался, когда одна из горничных вошла, чтобы принести
мне раннюю чашку кофе. Миссис Maradick еще спал—это было
смесь бромистого и хлористого которую я ей дал—и сама не буди
пока Мисс Питерсон вышел на дежурство через час или два позже. Затем, когда я спустился
вниз, я обнаружил, что в столовой никого нет, кроме старой
экономки, которая осматривала столовое серебро. Доктор Марадик, как она
вскоре объяснила мне, распорядился, чтобы ему подали завтрак в утреннюю гостиную
в другом крыле дома.

“А маленькая девочка? Она ест в детской?”

Она бросила на меня испуганный взгляд. Был ли это, как я спросил впоследствии, один из признаков
недоверия или опасения?

“Нет никакой маленькой девочки. Разве ты не слышал?”

“Слышал? Нет. Ведь я видел ее только вчера. Взгляд, который она бросила на меня — теперь я был
уверен в этом — был полон тревоги.

“Маленькая девочка — она была самым милым ребенком, которого я когда—либо видел, - умерла всего два
месяца назад от пневмонии”.

“Но она не могла умереть”. Я был дураком, что проговорился об этом, но
шок полностью выбил меня из колеи. “Говорю вам, я видел ее вчера”.

Тревога на ее лице усилилась. “ Это проблема миссис Марадик. Она
верит, что все еще видит ее.

“ Но разве ты ее не видишь? Я без обиняков поставил вопрос ребром.

“Нет”. Она плотно сжала губы. “Я никогда ничего не вижу”.

Значит, я все-таки ошибался, и объяснение, когда оно пришло, только
усилило ужас. Девочка была мертва — она умерла от пневмонии два
месяца назад, — и все же я видел ее собственными глазами, когда она играла в мяч на улице.
библиотека; Я видел, как она выскользнула из комнаты матери со своей куклой
в руках.

“Есть ли в доме еще один ребенок? Может ли быть ребенок, принадлежащий
к одному из слуг? Сквозь туман, в котором я находился, пробился проблеск.
Ощупью.

“ Нет, другого нет. Врачи однажды пытались привести одну, но это
довело бедную леди до такого состояния, что она чуть не умерла от этого. Кроме того,
другого такого тихого и миловидного ребенка, как
Доротея, не было бы. Когда я смотрела, как она скачет в своем платье из шотландской шотландки, это
заставляло меня думать о фее, хотя говорят, что феи носят только
белое или зеленое ”.

“ Кто—нибудь еще видел ее — я имею в виду ребенка - кто-нибудь из слуг?

“ Только старый Гэбриэл, цветной дворецкий, который пришел с миссис Марадик.
мать из Южной Каролины. Я слышал, что у негров часто бывает что-то вроде
второго зрения — хотя я не уверен, что вы назвали бы это именно так
. Но они, кажется, инстинктивно верят в сверхъестественное, и
Габриэль такой старый и чокнутый — он ничего не делает, кроме как отвечает на дверной звонок
и чистит серебро, — что никто не обращает особого внимания ни на что, что он
видит—”

“Детская комната сохранилась в прежнем виде?”

“О, нет. Доктор отправил все игрушки в детскую больницу.
Это было большим горем для миссис Марадик, но доктор Брэндон подумал и
все медсестры согласились с ним, что для нее будет лучше, если ее не будет.
разрешили оставить палату такой, какой она была при жизни Доротеи.

“ Доротея? Так звали ребенка?

“Да, это означает дар Божий, не так ли? Ее назвали в честь
матери первого мужа миссис Марадик, мистера Балларда. Он был серьезным,
тихим человеком — совсем не похожим на доктора ”.

Я подумал, не перешла ли другая ужасная навязчивая идея миссис Марадик
от медсестер или слуг к экономке; но
она ничего не сказала по этому поводу, и поскольку она была, как я подозревал, словоохотливой
лично я подумал, что разумнее предположить, что сплетни не дошли до нее
.

Чуть позже, когда завтрак закончился, а я еще не поднялся наверх
в свою комнату, у меня состоялась моя первая беседа с доктором Брэндоном, знаменитым психиатром
, который вел это дело. Я никогда не видел его прежде, но
с первой минуты, что я смотрел на него, я взяла его измеряют практически
интуиция. Я полагаю, он был достаточно честен — я всегда признавал это.
как бы горько я ни относился к нему. Это была не его вина, что ему
не хватало красной крови в мозгу, или что у него сформировалась привычка, от
многолетнее сотрудничество с аномальными явлениями, рассматривать всю жизнь как
болезни. Он был своего рода врач—медсестра каждый поймет о чем я
значит—кто инстинктивно сделок с группами, а не с индивидуалами. Он
был длинным и торжественным и очень круглое лицо; и я не говорил с
ему десять минут, прежде чем я знал, что он получил образование в Германии, и что
он научился лечить все эмоции, как патологическое
проявление. Раньше я задавался вопросом, что он получил от жизни — что получил любой человек
от жизни, который проанализировал все, кроме голой структуры.

Когда я наконец добрался до своей комнаты, я был настолько уставшим, что едва мог
вспомнить ни вопросы, которые задавал доктор Брэндон, ни указания, которые
он дал мне. Я знаю, что заснул почти сразу, как только моя голова
коснулась подушки; и горничная, которая пришла узнать, не хочу ли я
ленча, решила дать мне подремать. Днем, когда она
вернулась с чашкой чая, она нашла меня все еще тяжелым и сонным. Хотя
Я привык к ночной уход, я чувствовал, как будто я танцевала от заката до
рассвет. Он был удачлив, и я размышлял, пока я пил свой чай, что
не каждый случай вызывал у кого-либо сочувствие так остро, как у миссис Марадик.
галлюцинация подействовала на меня.

В течение дня я не видел доктора Марадика; но в семь часов, когда
Я поднялся после раннего ужина, направляясь занять место мисс
Питерсон, который заступил на дежурство на час позже обычного, встретил меня в
холле и попросил пройти в его кабинет. Я подумала, что он красивее, чем когда-либо.
В вечернем костюме, с белым цветком в петлице.
Экономка сказала мне, что он собирался на какой-то общественный ужин, но потом,
он всегда куда-нибудь едет. Я верю, что он не обедал дома один
вечер, зима.

“Миссис Maradick Спокойной ночи?” Он закрыл дверь за нами,
и теперь вопрос, он улыбнулся по-доброму, как будто он хотел бы
поставил меня в покое в начале.

“Она очень хорошо спала после того, как она приняла лекарство. Я отдал ей это в
одиннадцать часов.

Минуту он молча смотрел на меня, и я осознал, что его
личность — его обаяние — сосредоточились на мне. Это было почти так, как если бы я стоял
в центре сходящихся лучей света, настолько ярким было мое впечатление о
нем.

“ Она каким—либо образом намекала на нее... на свою галлюцинацию? - спросил он.

Как предупреждение дошло до меня — какие невидимые волны чувственного восприятия
передали сообщение — я никогда не знал; но пока я стоял там,
глядя на великолепие присутствия доктора, каждая интуиция предостерегала
я понял, что пришло время, когда я должен встать на чью-то сторону в семье. Пока
Я оставался там, я должен был быть либо с миссис Марадик, либо против нее.

“Она говорила вполне разумно”, - ответил я через мгновение.

“Что она сказала?”

“Она рассказала мне, что чувствует, что скучает по своему ребенку и что
она каждый день понемногу прогуливалась по своей комнате.

Его лицо изменилось— чего я поначалу не могла определить.

“Вы видели доктора Брэндона?”

“Он приходил сегодня утром, чтобы дать мне свои указания”.

“Он подумал, что она сегодня неважно себя чувствует. Он посоветовал мне отправить ее в
Роуздейл”.

Я никогда, даже втайне, не пытался оправдать доктора Марадика. Он
возможно, был искренен. Я рассказываю только то, что знаю, а не то, во что верю или
воображаю, а человек иногда так же непостижим, так же необъясним, как
сверхъестественное.

Пока он наблюдал за мной, я ощущал внутреннюю борьбу, как будто сопротивляясь
ангелы воевали где-то в глубинах моего существа. Когда я наконец принял
свое решение, я знал, что действовал не столько по здравому смыслу, сколько повинуясь
давлению какого-то тайного течения мысли. Бог знает, даже то,
мужчина держал меня в плену, пока я не повиновался ему.

“ Доктор Марадик, ” я впервые откровенно поднял на него глаза.
- Я верю, что ваша жена в таком же здравом уме, как я— или как вы.

Он вздрогнул. “ Значит, она не разговаривала с вами откровенно?

“Она может ошибаться, быть неуправляемой, страдать душой” — я подчеркнул это.
“но это не так — я готов поставить на карту свое будущее".
на ней — подходящий объект для психушки. Было бы глупо — это было бы жестоко
отправить ее в Роуздейл.

“ Жестоко, вы говорите? На его лице промелькнуло беспокойство, и его голос стал очень нежным.
 “ Ты же не думаешь” что я мог быть жесток с ней?

“ Нет, я так не думаю. ” Мой голос тоже смягчился.

“Мы будем и пусть все идет так, как сейчас. Возможно, Доктор Брэндон, возможно,
некоторые другие предложения, чтобы сделать”. Он достал свои часы и сравнил их.
как я заметил, нервно, как будто его действия были ширмой для
его замешательства или растерянности. “Мне пора идти. Мы будем говорить о
это снова утром.

Но утром мы об этом не говорили, и в течение месяца, пока я
ухаживала за миссис Марадик, меня больше не вызывали в кабинет ее мужа.
Когда я встретил его в коридоре или на лестнице, которая редко, он был
очаровательна как всегда; тем не менее, несмотря на его любезность, я имел стойкое
ощущение, что он взял мой мера на тот вечер, и что он не имел
дальнейшего использования для меня.

Шли дни, миссис Марадик, казалось, становилась все сильнее. Никогда, после
нашей первой ночи вместе, она не упоминала при мне о ребенке; никогда
она всего лишь словом намекнула на ужасное обвинение, выдвинутое против ее мужа.
 Она была похожа на любую женщину, оправляющуюся от большого горя, за исключением того, что
она была милее и нежнее. Это не удивительно, что всех, кто пришел
рядом с ней, любил ее; ибо не было таинственное очарование о ней
тайну света, а не тьмы. Она была, я всегда думал,
столько ангела, как это возможно для женщины, чтобы быть на этой земле.
И все же, какой бы ангельской она ни была, временами мне казалось, что
она одновременно ненавидела и боялась своего мужа. Хотя он никогда не входил в ее комнату
пока я был там, и я никогда не слышал его имени на ее губах до часа
до конца, все равно я сказал бы, что выражение ужаса на ее лице
всякий раз, когда его шагом прошел по коридору, что ее душа дрожала в
его подход.

В течение целого месяца я больше не видел ребенка, хотя однажды ночью,
когда я внезапно вошел в комнату миссис Марадик, я обнаружил маленький садик,
такие, какие дети делают из камешков и кусочков коробки на подоконнике
. Я не сказала об этом миссис Марадик, и немного позже,
когда горничная опустила шторы, я заметила, что сад исчез.
С тех пор я часто задавался вопросом, если у ребенка были невидимы только
остальные из нас, и если ее мать все еще видел ее. Но не было никакого способа
выяснить это, кроме как расспросив, а миссис Марадик была настолько здорова и
терпелива, что у меня не хватило духу задавать вопросы. Дела не могли сложиться лучше, чем были,
я уже начал убеждать себя, что
возможно, она скоро выйдет проветриться, когда конец наступил так внезапно.

Был теплый январский день — из тех, что приносят предвкушение весны
посреди зимы, и когда я спустился вниз в
после обеда я остановился на минутку у окна в конце коридора, чтобы
посмотреть вниз на лабиринт из ящиков в саду. Там был старый фонтан,
подшипник двух смеющихся мальчиков из мрамора, в центре щебень
ходят, и воду, которая была включена в то утро миссис
Удовольствие Марадика сверкало теперь, как серебро, когда на него падали солнечные лучи
. Я никогда раньше не ощущал воздух таким мягким и весенним в
Январь; и я подумала, глядя вниз на сад, что было бы
неплохо, если бы миссис Марадик вышла погреться часок в
солнечный свет. Мне показалось странным, что ей никогда не разрешали подышать свежим воздухом.
свежий воздух поступал только через окна.

Однако, войдя в ее комнату, я обнаружил, что у нее нет желания выходить.
выходить. Она сидела, закутавшись в платки, у открытого окна, который
посмотрел вниз, на фонтан; и когда я вошел, она подняла голову от
маленькая книга, которую она читала. На подоконнике стоял горшок с нарциссами.
она очень любила цветы, и мы старались, чтобы они всегда росли.
немного нарциссов росло в ее комнате.

“ Вы знаете, что я читаю, мисс Рэндольф? ” спросила она своим мягким
голос; и она прочитала вслух стих, пока я подошел к подсвечнику
отмерить дозу лекарства.

“Если у тебя есть две буханки хлеба, продай одну и купи нарциссы, ибо
хлеб питает тело, а нарциссы радуют душу’. Это очень красиво.
Ты не находишь?

Я сказал “Да”, что это прекрасно; и тогда я спросил ее, не хочет ли она
спуститься вниз и прогуляться по саду.

“Он не нравится”, - отвечала она, и это был первый раз, когда она
упоминал ее муж ко мне с той ночи, когда я пришел к ней. “Он не
хочешь, чтобы я ушла”.

Я попытался отшутиться от этой идеи, но это было бесполезно, и через несколько
минут я сдался и заговорил о других вещах. Даже тогда он сделал
не приходило в голову, что ее страх Maradick доктор был чем угодно, но
фантазии. Я видел, конечно, что она не из ее головы, но вменяемый
человек, я знал, иногда безотчетного предубеждения, и я согласился
ей не нравится, как простой каприз или отвращение. Я тогда ничего не понимала и—я
могу также признаться в этом до конца доходит—я не понимаю, о каких
лучше-сутки. Я записывал то, что я на самом деле видел, и я повторяю
что у меня никогда не было ни малейшего уклона в сторону
чудесного.

День пролетел незаметно, пока мы разговаривали — она оживленно говорила, когда речь заходила о чем-либо, что ее интересовало
и это был последний час дня — тот самый
серьезный, тихий час, когда движение жизни, кажется, замирает
на несколько драгоценных минут — это принесло нам то, чего я так боялась
молча с моей первой ночи в этом доме. Я помню, что встал
, чтобы закрыть окно, и высунулся наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха,
когда в холле послышались шаги, сознательно приглушенные
снаружи до моих ушей донесся обычный стук доктора Брэндона. Затем, прежде чем
я успел пересечь комнату, дверь открылась, и вошел доктор с
Мисс Питерсон. В День медсестры я знал, что глупая девушка; но она
не показалось так глупо, так бронированных и заключенная в ней
профессионально, как она делала в тот момент.

“Я рад видеть, что вы выходите подышать свежим воздухом”. Когда доктор Брэндон подошел ко мне.
подойдя к окну, я злорадно подумал, какой дьявол противоречий
сделал его выдающимся специалистом в nразличные болезни.

“Кто был другой врач, которого вы приводили сегодня утром?” - серьезно спросила миссис Марадик.
и это было все, что я когда-либо слышал о визите второго психиатра.
психиатр.

“ Тот, кто стремится вылечить тебя. ” Он опустился на стул рядом с ней.
и похлопал ее по руке своими длинными бледными пальцами. “Нам так не терпится
вылечить тебя, что мы хотим отправить тебя в деревню недели на две или около того.
Мисс Питерсон приехала, чтобы помочь тебе подготовиться, и я сдержал свое
машина ждет тебя. Лучшего дня для поездки и быть не может, не так ли
?”

Момент настал наконец. Я сразу понял, что он имел в виду, и так же
Миссис Maradick. Волна цвет текла и уходила в ее худым щекам, и
Я почувствовал, как задрожало ее тело, когда отошел от окна и положил руки на
ее плечи. Я снова был в сознании, как в тот вечер в
Исследование доктора Марадика о потоке мыслей, который бил из воздуха
в мой мозг. Хотя это стоило мне карьеры медсестры и моей
репутации здравомыслящей, я знала, что должна подчиниться этому невидимому предупреждению.

“Вы собираетесь отвезти меня в сумасшедший дом”, - сказала миссис Марадик.

Он начал что-то глупо отрицать или увиливать, но прежде чем он закончил, я
порывисто отвернулась от миссис Марадик и посмотрела ему в лицо. Со стороны медсестры это было
вопиющим бунтом, и я поняла, что этот поступок разрушил мое профессиональное
будущее. И все же мне было все равно — я не колебалась. Что-то более сильное, чем я.
толкало меня вперед.

“Доктор Брэндон, ” сказал я, - я прошу вас, я умоляю вас подождать до
завтрашнего дня. Я должен вам кое-что сказать”.

На его лице появилось странное выражение, и я понял, даже несмотря на мое
волнение, что он мысленно решал, в какую группу его следует поместить
я — к какому классу болезненных проявлений я должен принадлежать.

“Хорошо, очень хорошо, мы все услышим”, - успокаивающе ответил он.;
но я заметила, как он взглянул на мисс Питерсон, и она подошла к гардеробу
за шубой и шляпой миссис Марадик.

Внезапно, без предупреждения, миссис Марадик отбросила от себя шали.
и встала. “Если вы отошлете меня, - сказала она, “ я никогда не вернусь.
Я никогда не доживу до того, чтобы вернуться”.

Серые сумерки только начинались, и пока она стояла там, в
полумраке комнаты, ее лицо сияло так же бледно и подобно цветку, как и
нарциссы на подоконнике. “Я не могу уйти!” - крикнула она более резким голосом.
"Я не могу уйти от моего ребенка!" “Я не могу!”

Я четко видел ее лицо, слышал ее голос; а то—весь ужас
сцены несется обратно ко мне!—Я увидел, как дверь медленно открылась и маленький
девушка бегут через всю комнату к ее матери. Я увидел, как девочка подняла свои маленькие
ручки, и я увидел, как мать наклонилась и прижала ее к груди. Так тесно
заперты они были в страстных объятиях, что их форм, казалось,
общаться в темноте, что окутала их.

“После этого ты можешь сомневаться?” Я выбросил слова почти жестоко—и
затем, когда я отвернулся от матери и ребенка, чтобы доктор Брэндон и Мисс
Петерсон, я знал, что, затаив дыхание,—О, там был удар в
открытие!—что они были слепы к ребенку. Их пустые лица выражали
ужас невежества, а не убежденности. У них ничего не было видно
кроме вакантное руках у матери и быстрым, беспорядочным жест
которые она нагнулась, чтобы обнять кого-то незримое присутствие. Только мое видение—и
С тех пор я спрашивал себя, позволила ли мне сила сочувствия
проникнуть в паутину материальных фактов и увидеть духовную форму
ребенок — только мое зрение не было ослеплено глиной, через которую я смотрел.

“После этого ты можешь сомневаться?” Доктор Брэндон вернул мои слова обратно
мне. Это была его вина, бедняге, если бы жизнь предоставила ему только в глаза
плоть? Это была его вина, если он мог видеть только половину, что есть
перед ним?

Но они этого не видели, а поскольку они не могли видеть, что я понял, что это
было бесполезно говорить. В течение часа миссис Марадик отвезли в приют для душевнобольных.
и она ушла спокойно, хотя, когда пришло время расставаться с
мной, она проявила какие-то слабые признаки чувства. Я помню, что в последний,
пока мы стояли на тротуаре, она приподняла свою черную вуаль, которую она
надела ради ребенка, и сказала: “Оставайтесь с ней, мисс Рэндольф, столько, сколько
сможете. Я никогда не вернусь”.

Затем она села в машину, и ее увезли, а я стоял и смотрел
ей вслед со всхлипом в горле. Каким бы ужасным мне это ни казалось, я
конечно, не осознавал всего ужаса происходящего, иначе я не смог бы
спокойно стоять там, на тротуаре. Я не понимаю, что это, действительно, пока
несколько месяцев спустя, когда пришла весть, что она умерла в
убежище. Я никогда не знала, что ее болезнь была, хотя я смутно припоминаю, что
что—то говорилось о “сердечной недостаточности” - достаточно расплывчатый термин. Я лично
считаю, что она умерла просто от страха перед жизнью.

К моему удивлению, доктор Марадик попросил меня остаться в качестве его приемной медсестры.
после того, как его жена уехала в Роуздейл; и когда пришло известие о ее смерти.
не было никаких намеков на мой уход. Я до сих пор не знаю, почему он
хотел, чтобы я была в доме. Возможно, он думал, что я должен есть меньше
возможность сплетни, если я останусь с ним под одной крышей; возможно, он до сих пор
хотел проверить силу своего обаяния из-за меня. Его тщеславие было невероятно
в таком великом человеке. Я видел его заподлицо с удовольствием, когда люди
повернулся, чтобы посмотреть на него на улице, и я знаю, что он был не выше
играть на сентиментальной слабости своих пациентов. Но он был
великолепен, видит бог! Я полагаю, мало кто из мужчин был объектом
такого количества глупых увлечений.

На следующее лето доктор Maradick уехал за границу на два месяца, и пока он
уехал я взял свой отпуск в Виргинии. Когда мы вернулись, работы было
больше, чем когда—либо — его репутация к тому времени была огромной, - а мои дни
были переполнены встречами и поспешными перемещениями по неотложным делам
случаи, когда у меня едва ли оставалась минута, чтобы вспомнить бедную миссис
Марадик. С того дня, как она отправилась в приют, ребенка в доме не было
; и в конце концов я начал убеждать себя
, что маленькая фигурка была оптической иллюзией — эффектом
мерцающий свет в полумраке старых комнат — не то видение, каким я его себе представлял
когда-то я верил, что это так. Не требуется много времени, чтобы призрак исчез из памяти
особенно когда ведешь активную и методичную жизнь, к которой меня
принудили той зимой. Возможно — кто знает? — (Я помню, как рассказывал
я сам) в конце концов, врачи могли быть правы, и бедная леди
возможно, действительно была не в своем уме. С таким взглядом на прошлое мое
мнение о докторе Марадике незаметно изменилось. Это закончилось, я думаю, тем, что я
полностью оправдал его. И то, как он стоял ясный и великолепный
в мой вердикт его, разворот так стремительно, что я расту
дыхание теперь, когда я пытаюсь прожить ее заново. Жестокость происходящего
Следующий поворот в делах, как мне часто кажется, вызвал у меня постоянное головокружение
от воображения.

Мы узнали о смерти миссис Марадик в мае, и ровно через год
потом, на мягкий и ароматный днем, когда нарциссы были
цветет в патчи вокруг старого фонтана в саду,
домработница пришла на работу, где я задержался по некоторым сведениям,
чтобы принести мне весть о приближении врача брак.

“Это не больше, чем мы могли ожидать”, - рассудительно заключила она.
“В доме, должно быть, ему одиноко — он такой общительный человек. Но я не могу
избавиться от чувства, - медленно произнесла она после паузы, во время которой я почувствовал, как по мне пробежала
дрожь, - Я не могу избавиться от чувства, что это тяжело
другая женщина иметь все деньги, бедный первый муж миссис Maradick по
оставил ее”.

“Есть много денег-то?” Я спросил с любопытством.

“Большой сделки”.Она махнула рукой, как будто слова были тщетны выразить
сумма. “Миллионы и миллионы!”

“Они отдадут этот дом, конечно?”

“Что уже сделано, моя дорогая. Не будет кирпича от него осталось к этому
время в следующем году. Это должен быть снесен, и квартиру-дом, построенный на
земле”.

Снова дрожь пробежала по мне. Я не мог думать о миссис
Старый дом Maradick падает на куски.

“Вы не сказали мне имя невесты”, - сказала я. “Это та, с кем он
познакомился, когда был в Европе?”

“Боже мой, нет! Это та самая леди, с которой он был помолвлен до женитьбы
Миссис Марадик, только она его бросила, как говорили люди, потому что он
был недостаточно богат. Потом она вышла замуж за какого-то лорда или принца из-за
воды; но произошел развод, и теперь она снова вернулась к своему старому
любовнику. Думаю, он теперь достаточно богат даже для нее!

Полагаю, все это было чистой правдой; это звучало так же правдоподобно, как история
из газеты; и все же, когда она рассказывала мне, я чувствовал или мечтал, что я
почувствовал, как в воздухе повисла зловещая, неосязаемая тишина. Я нервничал, без сомнения
Я был потрясен внезапностью, с которой экономка
сообщила мне свои новости; но пока я сидел там, у меня перед глазами совершенно отчетливо возникло
создавалось впечатление, что старый дом прислушивается — что где-то в комнате или саду ощущается реальное, хотя и
невидимое присутствие. Однако, когда
миг спустя я взглянул сквозь длинные окна, которые открываются вниз
на кирпичной террасе, я увидел только слабый солнечный свет над пустынным
сад с лабиринтом из коробки, ее мраморный фонтан, и его блики
нарциссы.

Экономка ушла — кажется, кто-то из слуг пришел за ней — и
Я сидел за своим столом, когда слова миссис Марадик в тот последний вечер
всплыли у меня в голове. Нарциссы вернули ее ко мне;
Глядя, как они растут, такие тихие и золотистые в лучах
солнца, я подумал, как бы они понравились ей. Почти бессознательно я
повторил стих, который она мне прочитала.:

“Если у тебя есть две буханки хлеба, продай одну и купи нарциссы” — и это произошло
в этот самый момент, когда эти слова еще были у меня на губах, я
перевел взгляд на коробчатый лабиринт и увидел ребенка, прыгающего через скакалку.
посыпанная гравием дорожка к фонтану.

Совершенно отчетливо, ясно как день, я увидел, как она прошла тем, что дети
называют танцевальным шагом, между низкими бордюрами клумб к тому месту, где
у фонтана цвели нарциссы. У нее прямые каштановые волосы до
ее платье в шотландский плед, а ее маленькие ножки, которые блестели в Белом
носки и черные тапочки за поворотом веревки, она была столь же реальна для меня, как
земля, на которой она ступала, или смеющиеся мраморный мальчики под
плеск воды. Вскочив со стула, я сделал один-единственный шаг к двери.
терраса. Если бы я только мог добраться до нее — только поговорить с ней, — я чувствовал, что мог бы
наконец-то разгадать тайну. Но с первым шорохом моего платья на террасе
маленькая воздушная фигурка растворилась в тихом сумраке лабиринта.
Ни малейшее дуновение не колыхнуло нарциссы, ни одна тень не пробежала по
сверкающему потоку воды; и все же, слабый и потрясенный каждым нервом, я сидел
опустилась на кирпичную ступеньку террасы и разрыдалась. Я должен был
знать, что произойдет что-то ужасное, еще до того, как они снесли дом миссис
Марадик.

В тот вечер доктор ужинал вне дома. Он был с дамой, к которой собирался
"жениться", - сказала мне экономка; и, должно быть, была почти полночь.
когда я услышала, как он вошел и поднялся к себе в комнату. Я был внизу
поскольку я не мог заснуть, а книгу, которую я хотел закончить, я
оставил в тот день в офисе. Книга — я не помню, что это была за книга
— показалась мне очень интересной, когда я начала читать ее утром; но
после визита ребенка я нашла роман таким же скучным, как
трактат по уходу за больными. Для меня было невозможно следовать правилам, и я
был на грани того, чтобы сдаться и лечь спать, когда доктор Марадик
открыл входную дверь своим ключом и поднялся по лестнице.
“В этом не может быть ни капли правды”. - Думала я снова и снова, пока
Слушала его ровные шаги, поднимающиеся по лестнице. “В этом не может быть ни капли
правды”. И все же, хотя я уверял себя, что “в этом не может быть
ни капли правды”, я съежился с жутким ощущением, что иду дальше.
через весь дом в мою комнату на третьем этаже. Я устал после
тяжелого дня, и мои нервы, должно быть, болезненно отреагировали на тишину и
темноту. Впервые в жизни я понял, каково это - быть
боялся неизвестного, невидимого; и когда я склонился над своей книгой, в
ярком электрическом свете я вскоре осознал, что я
напрягаю свои чувства в поисках какого-нибудь звука в просторной пустоте комнаты.
комнаты наверху. Шум проезжающего по улице автомобиля выдернул меня из напряженной тишины ожидания.
и я могу вспомнить волну
облегчения, которая захлестнула меня, когда я снова обратился к своей книге и попытался исправить
мой рассеянный разум на его страницах.

Я все еще сидел там, когда на моем столе зазвонил телефон.
моим взвинченным нервам это показалось поразительной внезапностью, и голос
суперинтендант поспешно сообщил мне, что доктор Марадик нужен в
больнице. Я так привык к этим экстренным вызовам по ночам
, что почувствовал себя увереннее, когда позвонил доктору в его палату
и услышал сердечный звук его ответа. Он еще не успел
раздеться, сказал он, и спустится немедленно, пока я распоряжаюсь, чтобы его вернули
его машина, которая, должно быть, только что заехала в гараж.

“Я буду с тобой через пять минут!” - сказал он как можно беззаботнее, если бы я
вызвали его на свою свадьбу.

Я слышала, как он пересек этаж своей комнаты; и прежде чем он успел дойти до
начала лестницы, я открыла дверь и вышла в холл в
распорядитесь, чтобы я включил свет и попросил его шляпу и пальто подождать.
Кнопка электрического была в конце зала, и, когда я шагнул к
он, руководствуясь проблеск, который упал с посадкой выше, я поднял мою
глаза на лестницу, поднялись тускло, с его тонкими красное дерево
балюстрада, насколько третьего этажа. И вот, в тот самый момент,
когда доктор, весело напевая, начал свой быстрый спуск по ступенькам,
что я отчетливо видел — я готов поклясться в этом на смертном одре — детскую
скакалку, лежащую свободно свернутой, как будто она упала с небрежного
маленькая ручка на изгибе лестницы. Пружинистым движением я дотянулся до
электрической кнопки, залив холл светом; но как только я это сделал,
когда моя рука все еще была вытянута за спину, я услышал жужжащий голос
крик удивления или ужаса сменился криком, и фигура на лестнице
тяжело споткнулась и полетела, нащупывая руками пустоту.
Предупреждающий крик замер у меня в горле, пока я смотрела, как он бросился вперед
вниз по длинному лестничному пролету на пол у моих ног. Еще до того, как я
склонился над ним, прежде чем вытер кровь с его лба и нащупал его
безмолвствующее сердце, я знал, что он мертв.

Что—то - это могло быть, как полагает мир, ошибкой в темноте
, или это могло быть, как я готов засвидетельствовать,
невидимый суд— что-то убило его в тот самый момент, когда он
больше всего хотел жить.




 ДАР ДЭРА


 Часть первая

Прошел год, и я начинаю спрашивать себя, действительно ли эта вещь
произошло на самом деле? Весь эпизод, рассматриваемый в ясной перспективе,
очевидно, невероятен. Есть, разумеется, нет дома с привидениями в этот
возраст науки; существует лишь галлюцинации, невротические симптомы, и
оптические иллюзии. Любой из этих практических диагнозов, без сомнения, охватил бы
невозможное происшествие, начиная с моего первого взгляда на тот сумеречный закат
на реке Джеймс и заканчивая странным поведением Милдред весной, которую мы
провели в Вирджинии. Существует — я с готовностью признаю это! — совершенно рациональное объяснение.
Каждой тайне есть объяснение. И все же, хотя я и убеждаю себя, что
сверхъестественное был изгнан, в дурной компании чертей, черный
язвами, и ведьм, от этого санитарно-техническим века, видение действий
Дар, окруженный гроздьями кедров, под тенистой аркой заката,
встает передо мной, и мой слабый скептицизм сдается этому непобедимому
духу тьмы. Впервые в моей жизни — обычной жизни юриста корпорации в Вашингтоне
— невозможное действительно произошло.

Прошел год после первого нервного срыва Милдред, и Дрейтон,
отличный специалист, под присмотром которого она находилась несколько месяцев, посоветовал
я попросил ее увезти ее из Вашингтона, пока она не поправит свое здоровье. Как человек
занятой, я не мог провести целую неделю вне города; но если бы мы могли
найти место достаточно близко — где-нибудь в Вирджинии! мы оба воскликнули: "Я".
помню, мне было бы легко сбегать туда раз в две недели. В
мысль была со мной, когда Харрисон предложил мне присоединиться к нему за неделю
охота на реке Джеймс, и он был еще в своем уме, хотя и менее
определенно, в тот вечер, когда я наткнулся в одиночестве, и впервые
время, на подарок отважного.

Я охотился весь день — божественный день в октябре — и на закате, с сумкой
наевшись куропаток, я возвращался на ночь в Черикок, где
Харрисон держал свой холостяцкий дом. Закат был чудесный; и я
на мгновение остановился, повернувшись спиной к бронзовой глади земли,
когда у меня возникло быстрое впечатление, что воспоминания о старой реке
собрались вокруг меня. Именно в этот момент — я помню даже самую тривиальную деталь
моя нога зацепилась за шиповник, когда я быстро разворачивался — я
посмотрел мимо затонувшей пристани справа от меня и увидел сад Дэйра
Подарок, мягко падающий с его почти уничтоженных террас на
зубчатый край реки. Следующим по крутой дороге, которая шла в
кривые через участке сосны и на заброшенном пастбище или
два, я пришел, наконец, к железным воротам и травянистая дорога, между
стены ящика, на открытой лужайке посажены в "вязы". С того первого взгляда
очарование Старого Света захватило меня в плен. От теплого красного цвета
кирпичных стен до чистых колониальных линий дверного проема и его
изогнутых крыльев, увитых розами и плющом, дом стоял великолепно
и уединенно. Ряды затемненных окон втягивались внутрь, не отдаваясь назад
последний отблеск дневного света; тяжелые кедры, густо растущие вдоль короткой
аллеи, не шелохнулись, когда с реки подул ветер; а над
резным ананасом на крыше одинокая летучая мышь кружила высоко над
красный диск солнца. Пока я взбирался по неровной дороге и еще больше замедлял шаг
между чудесными стенами ящика, я говорил себе, что
это место должно принадлежать Милдред и мне любой ценой. На верхней террасе,
перед несколькими примитивными современными пристройками к крыльям, мой энтузиазм
постепенно угас, хотя я все еще недоверчиво спрашивал себя: “Почему я
никогда не слышал о нем? Кому он принадлежит? Есть ли у него такое же известное имя
в Вирджинии, как Ширли или Брэндон?” Дом был большой возраст, я знала,
и еще из явных признаков я обнаружил, что он не был слишком стар, чтобы быть
жил. Я нигде не мог обнаружить намек на гниль или ветхости.
Откуда-то с пастбища донесся звон колокольчиков для скота.
вдалеке. Через высокую траву на газоне немного вьются дорожки, как
овечьи, мотался взад и вперед под тонкой старые вязы, из которых
дождь бронзы листья падали медленно и непрерывно на ветру. Ближе в
с другой стороны, на верхней террасе цвело несколько роз; и когда я проходил
между двумя мраморными вазами справа от дома, мои ноги раздавили
сад “простых растений”, таких, какие выращивали наши бабушки.

Ступив на крыльцо, я услышал детский голос на лужайке, и через мгновение
под двумя
кедрами в конце аллеи появился маленький мальчик, гнавший корову. Увидев меня, он щелкнул по корове
рубильником из гикори, который держал в руке, и заорал: “Мама! он здесь чужой,
и я не знаю, чего он хочет”.

На его зов открылась входная дверь, и вошла женщина в ситцевом платье с
откинув шляпку со лба, она вышла на крыльцо.

“ Перестань суетиться, Эдди! ” авторитетно заметила она. “ Ему ничего не нужно.
ничего. Затем, повернувшись ко мне, она вежливо добавила: “Добрый вечер, сэр.
Вы, должно быть, тот джентльмен, который гостит в Черикоке?”

“Да, я остановилась у мистера Харрисона. Вы, конечно, знаете его?”

“О Боже, да. Все здесь знают мистера Харрисона. Его родители
были здесь почти целую вечность. Я не знаю, до чего бы дошли я и мои
дети, если бы не он. Он добивается моего развода.
сейчас. Прошло три года, и с тех пор Том бросил меня”.

“Развестись?” Я не ожидал встретить такое новшество на Джеймс-Ривер.

“Конечно, это не то, на что кто-то хотел бы прийти. Но
если женщине в штате и нужно что-то легкое, я думаю, это я. Том
ушел с другой женщиной — и она моя родная сестра — из этого самого дома...

“Из этого дома — и, кстати, как он называется?”

“Как его зовут?" Это место? Да ведь это Дар Дэра. Разве ты не знал об этом?
Да, сэр, это случилось прямо здесь, в этом самом доме, и это тоже, когда
мы прожили здесь меньше трех месяцев. После того, как мистер Дункан
устал и уехал, он оставил нас присматривать, Тома и меня, и я
попросила Тилли приехать и остаться с нами и помочь мне присматривать за
детьми. Для меня это было как удар молнии, потому что Том и Тилли
знали друг друга всю свою жизнь, и он никогда не обращал на нее особого внимания
пока они не переехали сюда и не начали вместе пасти коров
. Она тоже не особо отличалась красотой. Я всегда был красивым.
один из членов семьи — хотя, возможно, сейчас вы так не думаете, глядя на меня — и
Том был из тех, кто никогда не выносил рыжих волос...

“ И с тех пор ты живешь в Дарз-Гифт? Меня больше интересовал
дом, чем жилец.

“У меня не было некуда идти, и дом должен иметь
сторожа, пока он продается. Маловероятно, что кто-нибудь захочет
арендовать такое уединенное место— как это, хотя теперь, когда появились автомобили,
чтобы остаться, это не имеет большого значения ”.

“Это по-прежнему относятся к смеет?”

“Нет, СУ; им пришлось продать его на аукционе сразу после войны на счету
ипотеки и долгов—старый полковник решился умер в том же году, Ли
сдалась и мисс Люси, она уехала куда-то в незнакомые края.
С тех пор, как они появились, это принадлежало стольким разным людям, что вы
не можете вести учет этому. Сейчас им владеет некий мистер Дункан, который
живет в Калифорнии. Я не уверен, что он когда-нибудь вернется сюда — он
не смог поладить с соседями — и он пытается продать это место. Неудивительно.
и это тоже неудивительно, такое большое заведение, а он даже не виргинец.
”Интересно, сдаст ли он его на сезон?" — Спросил я.

“Интересно, сдаст ли он его на сезон?” Именно тогда, пока я стоял
там, в сгущающихся сумерках дверного проема, мне впервые пришла в голову мысль о весне
в Дар Дэра.

“Если хочешь, можешь взять его практически бесплатно, я полагаю. Не хочешь ли ты
зайти внутрь и осмотреть комнаты?”

В тот вечер за ужином я спросил Харрисона о подарке Дэра и узнал
основные факты из его истории.

“Как ни странно, это место, каким бы очаровательным оно ни было, никогда не было широко известно
в Вирджинии. Знаете, есть историческая удача, а также другие виды,
и Смелость — после того первого сэра Родерика, который вовремя подошел, чтобы
принять активное участие в восстании Бэкона и, как гласит традиция,
предать своего лидера — никогда не отличались в отчетах о
государство. Само место, кстати, составляет примерно пятую часть от
первоначальной плантации в три тысячи акров, которая была передана — хотя я
полагаю, что в ней было больше, чем указано в истории, — каким-то индейцем
вождь с забытым именем этого печально известного сэра Родерика. Старина - сэр
Я имею в виду Родерика — кажется, в свое время был кем-то вроде чародея
. Даже губернатор Беркли, который повесил половину колонии, смягчился, я полагаю
, в случае с сэром Родериком, и это необычное милосердие дало
начало, я полагаю, легенде о предательстве. Но, как бы это ни было
быть. У сэра Родерика было больше чудесных спасений, чем у самого Джона Смита,
и, наконец, он умер в своей постели в возрасте восьмидесяти лет от переедания.
вишневый пирог.”

“А теперь это место отошло от семьи?”

“О, давно — хотя, в конце концов, не так уж и давно, если подумать
это. Когда старый полковник умер через год после войны, выяснилось,
что он заложил ферму до последнего акра. В то время недвижимость
недвижимость на Джеймс-Ривер не считалась особо прибыльной инвестицией
и с молотка подарок Дэйра ушел за бесценок.

“Полковник был последним в его фамилии?”

“ У него осталась дочь — по словам моей матери, тоже красавица в молодости, — но она
умерла - по крайней мере, я так думаю - всего через несколько месяцев после своего отца.

Кофе подали на веранду, и пока я курил сигару и потягивал коньяк
у Харрисона был превосходный винный погреб, я наблюдал за полной луной
сияющий, как желтый фонарь, сквозь прозрачный туман над рекой.
На берегу, в искрящейся воде, висело огромное облако
низко над горизонтом, а между облаком и рекой виднелась полоса
серебристый свет слабо дрожал, как будто вот-вот погаснет.

“Это вон там, не так ли?”— Я указала на серебристый огонек — “Я имею в виду, дар Дэра".
Подарок.

“Да, это где—то вон там - в пяти милях отсюда по реке и
почти в семи по дороге”.

“Это мечта о доме, Харрисон, и с ним связано не так уж много истории
— ничего такого, что заставило бы современного нищего устыдиться жить в нем".
”Ей-богу!" - сказал он.

“Боже мой! так ты подумываешь о его покупке? Харрисон сиял. “Это
совершенно нелепо, я заявляю, притягательность этого места для
незнакомцев. Я никогда не знал ни одного виргинца, который хотел бы этого, но ты третий
Янки из моих знакомых—и я не знаю, многие, кто влюбился
с ним. Я проверил право собственности и оформил документ на имя Джона Дункана
ровно шесть лет назад — хотя, я полагаю, мне лучше не хвастаться этой сделкой.
- Он все еще владеет им, не так ли? - спросил я.

“ Он все еще владеет домом, не так ли?

“Он все еще владеет им, и, похоже, что он продолжит владеть им, если только
вас не удастся убедить купить его. Трудно найти покупателей на эти
старые места, особенно когда дороги не уверены и им доведется
расположен на реке Джеймс. Мы живем слишком быстро в эти дни
хочешь зависеть от реки, даже от такого спокойного старика, как "Джеймс”.

“ Дункан на самом деле никогда здесь не жил, не так ли?

- Сначала жил. Он начался довольно королевским размахом; но, так или иначе, от
в самом начале вещей, казалось, ошибиться с ним. С самого начала он
настроил соседей против себя — я никогда точно не знал почему — тем, что
напускал на себя вид, я полагаю, и хвастался своими деньгами. Есть
что-то в Вирджинии крови, который возмущается хвастаться деньги.
Впрочем, может быть, он не был здесь шесть месяцев, прежде чем он был в
коэффициенты с все живое в округе, белый, черный, и
замечен — потому что даже собаки рычали на него.

“Затем его секретарь — парень, которого он подобрал умирающим с голоду в Лондоне и которому
полностью доверял годами, — сбежал с кучей наличных и ценных бумаг,
и это, казалось, стало последней каплей в беде бедняги Дункана. Я полагаю, что он
не так сильно переживал из—за потери — он отказался преследовать парня в судебном порядке, - как
он переживал из-за предательства доверия. Он сказал мне, я помню, прежде чем он
ушел, что он испортил подарок решился на него. Он сказал, что у него было
чувство, что место занято слишком высоко; это стоило ему веры в
человеческую природу ”.

“Тогда я думаю, он был бы склонен считать предложение?”

“О, нет сомнения. Но, если бы я был вами, я не должен быть слишком
поспешное. Почему бы не арендовать дом на весенние месяцы? Весной здесь красиво
, и Дункан оставил достаточно мебели, чтобы сделать дом
довольно уютным.

“ Хорошо, я спрошу Милдред. Конечно, Милдред должна иметь последнее слово в
дело”.

“Как бы последнее слово Милдред будет ничего, кроме повторения
твоя!” Харрисон лукаво рассмеялся — за совершенную гармонию, в которой мы жили.
в течение десяти лет это было приятной шуткой среди наших друзей. Харрисон
когда-то жены были разделены на две разные группы — группу
тех, кто говорил и ничего не знал о делах своих мужей, и
группу тех, кто знал все и хранил молчание. Милдред, - вежливо добавил он.
- предпочла принадлежать ко второму разряду.

На следующий день я вернулся в Вашингтон, и Милдред первые слова для меня
на станции были: “почему, Гарольд, ты выглядишь, как если бы вы упаковали все
игры в Вирджинии!”

“Я выгляжу так, словно нашел место как раз для тебя!” Когда я рассказал ей о
своем открытии, ее очаровательное личико засияло интересом. Ни разу, ни
даже во время своей болезни она не разделяла ни одного из моих увлечений
; ни разу за все годы нашего брака между нами не было
ничего, даже тени. Чтобы понять историю Дэйра с
Подарком, необходимо с самого начала осознать все, что Милдред имела в виду
и значит в моей жизни.

Что ж, чтобы ускорить мое неспешное повествование, скажу, что переговоры затянулись на большую часть
зимы. Сначала Харрисон написал мне, что Дункана найти не удалось,
а чуть позже, что его нашли, но по каким-то
непостижимым причинам он был против плана сдачи Подарка Дэйра в аренду. Он хотел этого
продать его наповал, и он был бы повешен, если бы он сделал все, что меньше, чем вам
место счистить руками. “Как я его”—Харрисон послал меня
его письмо—“там собирается быть неприятности, и кто-то сойдет
мне за ущерб. Проклятое место уже обошелся мне вдвое больше, чем я
заплатили за это”.

В конце концов, однако,—Харрисон убедительный путь—договоренности
заключение. “Конечно, ” написал Дункан после долгого молчания, “ Дар Дэра
может быть полезен, как небеса. С таким же успехом я мог заразиться этим
проклятый ревматизм, который делает жизнь невыносимой либо в Италии, либо
от слишком большого количества коктейлей. Я ни с того ни с моей нелюбви к
место; никто, кроме бескультурье моих соседей—где, купить
кстати, ты Вирджинии изготовить вашу репутацию манеры?—и
мой прискорбный эпизод с Павлом Grymes. Что, как вы заметили, может, нет
сомнения, имели место где-нибудь еще, и если кто-то собирается украсть у него
мог бы найти все возможности, он хотел, чтобы в Нью-Йорке или Лондоне.
Но факт остается фактом, что никто не может помочь, укрывательство организаций,
приятные или неприятные, с домом, в котором жил, и с
от начала до конца мои ассоциации с подарком Дэйра откровенно неприятны.
Однако, если, в конце концов, ваш друг хочет это место и может себе позволить
оплачивать свои прихоти — позвольте ему это получить! Я молю Небеса, чтобы он был готов
купить его, когда истечет срок аренды. Поскольку он хочет, чтобы это хобби, я
предположим, что одно место так же хорошо, как и другой; и я могу заверить его, что с
когда он владел им в течение нескольких лет, особенно если он берется
совершенствования автомобильных дорог до Ричмонда—он будет считать, что вкус к китайский
фарфор как недорогой диверсия.” Затем, словно побуждаемый каким-то поворотом
с ироничным юмором он добавил: “Он все равно найдет стрельбу хорошей”.

Купить подарок в начале весны вызов был передан нам—Милдред была удовлетворена,
если Дункана не было—и на дождливый апрельский день, когда дрейфующих облаков
литой слабая прозрачная тень над рекой, наша лодка коснулась в старом
причал, где плотники работали, и отдыхали за минуту до
паром на Chericoke посадки в пяти милях. Весна была ранней
в тот год — или, возможно, на Джеймс-Ривер весна всегда бывает ранней. Я
помню пение птиц на деревьях; покров яркой зелени над
далекие леса; широкий простор реки, отливающий серебром.;
пятнистый солнечный свет на крутой дороге, которая поднималась от пристани к
железным воротам; витающий аромат сирени на нижней террасе;
и, одолев двух гигантских кедров, который вырос, как черные скалы
против переменчивая синева неба—я помню эти вещи, как
отчетливо, как если бы я видел их сегодня утром.

Мы вошли в стену бокса через жилую дверь и поднялись по
заросшей травой дорожке от лужайки к саду с террасами. Внутри сада
воздух благоухал тысячами ароматов—с сиренью, с маленькими окно,
с флагами и фиалок и лилий, с ароматными запахами из сада
из “простых”, и с резким сладость овец-мята от скошенной
трава на лужайке.

“Эта весна прекрасна, не правда ли?” Когда я повернулась к Милдред с
вопросом, я впервые заметила, что она выглядит бледной и усталой — или это было
это просто зеленый свет от стены бокса падал на ее черты?
“Поездка была слишком тяжелой для тебя. В следующий раз мы приедем на машине”.

“О, нет, у меня внезапно возникло чувство слабости. Это пройдет через минуту.
Какое чудесное место, Гарольд!”

Она снова улыбнулась с присущей ей яркостью, и когда мы проходили мимо от
стенки коробки с ярким солнцем на террасе ее быстро лицо
возобновил естественный цвет. В этот день на Милдред было странно
сдержан, о подарке—я смею не знаю, стоит ли ее бледность была вызвана
тени в который мы вошли, то ли в тот момент, когда я обернулся к
она побывала на каком-то интуитивном предупреждение против дома мы были
приближается. Даже по прошествии года события, связанные с Подарком Дэйра, еще не закончились
Я могу обсудить это с Милдред; и, со своей стороны, происшествие остается,
как и дом в кедровой роще, окутанным непроницаемой
тайной. Я ни в малейшей степени не претендую на то, чтобы знать, как или почему это произошло
. Я знаю только, что это действительно произошло — что это произошло, слово в слово
когда я это записываю. Поделиться Милдред в это, я думаю, никогда не станет понятно
для меня. Что она чувствовала, что ей казалось, что она верила, я никогда не
спросил ее. Может ли врач объяснил это история или вымысел, я не
не пытайтесь решить. Он старик, а старики, с библейских
раз, видел видения. Были места в своем рассказе, где, как казалось
мне, что он получил исторических данных немного смешанные—или может быть, что его
память подвела его. И все же, несмотря на его любовь к романтике и его
Французское образование, он без конструктивного воображения—по крайней мере, он
говорит, что он без нее—и секрет посмел подарок, если это не
то, могла бы возникли только от окончательного хаоса воображения.

Но я вспоминаю обо всем этом год спустя, и в то апрельское утро
дом стоял там, залитый солнечным светом, возвышаясь над своей травой.
террасы с атмосферой любезного и интимного гостеприимства. От
символического ананаса на его покатой крыше до щебечущих воробьев, которые
залетали в его увитые плющом крылья и вылетали обратно, он подтвердил это первое безупречное
впечатление. Недостатки, конечно, были в этом факте, но все же
воспоминание об этом сегодня - накопленное впечатление возраста, формальной красоты
, скопление воспоминаний — это ощущение изысканной гармонии. Мы обнаружили
позже, как указала Милдред, архитектурные нелепости—бессмысленные
наросты в современных пристройках, которые, по-видимому, были спроектированы
с целью предоставления помещения при минимально возможных затратах
материалов и рабочей силы. В комнатах, когда мы прошли через прекрасный старый
дверной проем, оказался тесен и плохо освещен; осколки квир
окна сводчатые, где узор был из дерева, а не камня, были
плохо отремонтировали, и много оригинальных деталей, работа каминные доски и
карнизы были размыты последние эксперименты. Но эти
открытия пришли позже. Первый вид этого места подействовал на наши чувства как
волшебное заклинание — как опьяняющий аромат.

“Это как если бы отошел в мир иной”, - сказала Милдред,
глядя на ряд окон, из которых Айви внимательно
подрезал. “У меня такое чувство, будто я перестала быть собой с тех пор, как уехала из
Вашингтона”. Затем она повернулась навстречу Харрисону, который подъехал, чтобы
поприветствовать нас.

Мы провели очаровательные две недели вместе в "Подарке Дэйра" — Милдред была счастлива, как ребенок
в своем саду, а я довольствовался тем, что лежал в тени ящика
стены и наблюдал, как она снова становится здоровой. В конце двух недель я
был вызван на срочную конференцию в Вашингтон. Некоторые филантропические
назойливый тип, нанятый для выявления коррупции, почуял легальную игру в
делах Атлантической и Восточной железной дороги, и я был нанят этой корпорацией в качестве
специального юрисконсульта. Я знал, что борьба будет долгой — я
уже думал об этом как об одном из своих великих дел — и доказательства были
внушающими мне немалое беспокойство. “Это моя последняя большая битва”, - сказал я Милдред,
целуя ее на прощание на ступеньках. “Если я выиграю, Подарком Дэра станет
твоя доля добычи; если я проиграю — что ж. Я буду таким же, как любой другой генерал
который встретил на поле боя человека получше”.

“ Не торопись возвращаться и не беспокойся обо мне. Я здесь вполне счастлива.

“ Я не буду беспокоиться, но все равно мне не хочется оставлять тебя. Помни, если
тебе понадобится совет или помощь по какому-либо вопросу, Харрисон всегда под рукой.

“Да, я запомню”.

С этой уверенностью я оставил ее стоять на солнце, с
окна в доме уставился на нее сверху вниз.

Когда я пытаюсь сейчас вспомнить в следующем месяце, мне может вернуть лишь
смута правовых спорах. Посреди всего этого я ухитрился провести
два воскресенья с Милдред, но я ничего о них не помню, кроме
благословенная волна покоя, захлестнувшая меня, когда я лежал на траве под вязами
. Во время моего второго визита я увидел, что она плохо выглядит, хотя, когда я
прокомментировал ее бледность и темные круги под глазами, она
рассмеялась и отложила мои тревожные вопросы в сторону.

“Ах, я потерял сон, вот и все”, - ответила она, неопределенно, с быстрым
взгляд на дом. “Вы когда-нибудь задумывались, как много звуков есть в
страны, которые держат один не спишь?”

В течение дня я заметил, что она стала беспокойной, и еще
или два раза, когда я перешла моем случае с ней—мне всегда говорили за моей
дела с Милдред, потому что это помогло прояснить мое мнение — она вернулась
с раздражением к какому-то неясному юридическому пункту, который я пропустил.
Дрожь в ее движениях, так непохожая на мою спокойную Милдред, встревожила меня больше,
чем я признался ей, и еще до наступления ночи я решил, что
проконсультируюсь с Дрейтоном, когда вернусь в Вашингтон. Хотя она всегда была
чувствительной и впечатлительной, я никогда не видел ее до того дня
во второе воскресенье в состоянии лихорадочного возбуждения.

Утром ей было настолько лучше, что к тому времени, когда я добрался до
Вашингтон, я забыл о своем решении обратиться к ее врачу. Моя работа
на той неделе была тяжелой — дело перерастало в прямое нападение на
руководство дороги — и в поиске доказательств, опровергающих обвинения
о незаконных скидках Американской стальной компании я случайно наткнулся
на массу компрометирующих записей. Это был явный случай, когда кто-то допустил
грубую ошибку — иначе записи не были бы оставлены для моего обнаружения — и
с тревожными мыслями я отправился на свой третий визит в Дар Дэйра.
У меня было на уме выйти из этого дела, если это возможно честным способом.
нашли, и я едва мог дождаться, пока ужин был закончен, прежде чем я отобрал
моя совесть Милдред.

“Вопрос пришел к одному из личной честности”. Я помню, что я
был категоричен.

“На этот раз я выяснил кое-что достаточно реальное. Есть материал для
дюжины расследований только по сделкам Даулинга ”.

Воздействие Атлантики и Восточной железной дороги-общественная собственность на
на этот раз, и я не воскресить сухих костей, что плачевная
скандал. Я проиграл дело, как всем известно; но все, что касается меня в
это сегодня наш разговор с Милдред на потемнение терраса
Дар Дэра. Это был безрассудный разговор, если подумать. Я
знаю, наговорил много такого, что мне следовало бы держать при себе; но,
в конце концов, она моя жена; за десять лет я понял, что могу доверять
ее благоразумие, и между нами и
Атлантике И Восточной Железной Дороги.

Ну, сумма его заключается в том, что я по глупости говорил, и пошел в кровать
оправдано в моей глупости. Потом я вспомнил, что Милдред была очень
тихая, хотя всякий раз, когда я останавливался, она подробно расспрашивала меня со вспышкой раздражения
как будто ее раздражала моя медлительность или отсутствие
осознанность. В конце она на мгновение вспыхнула тем волнением, которое я
заметил неделю назад; но в то время я был настолько поглощен своими
собственными делами, что это едва ли показалось мне неестественным. Только после того, как последовал удар
, я вспомнил лихорадочный румянец на ее лице и дрожащий
звук ее голоса, как будто она пыталась не сломаться и не разрыдаться.

Прошло много времени, прежде чем кто-либо из нас заснул той ночью, и Милдред
тихонько застонала, проваливаясь в беспамятство. Она
Я знал, что ей нездоровится, и я снова решил, что увижу Дрейтона как
как только я добрался до Вашингтона. Затем, как раз перед тем, как заснуть, я стал
остро ощущать все деревенские звуки, которые, по словам Милдред,
не давали ей уснуть — стрекотание сверчков в камине,
порхающих ласточек в трубе, пиликающих бесчисленных насекомых
ночью снаружи, кваканья лягушек на болотах,
о далеком одиноком уханье совы, о шепчущем звуке
ветра в листьях, о крадущемся движении мириадов ползучих жизней
в плюще. В открытое окно падал молочно-белый лунный свет.
наводнение, и в темноте старый дом, казалось, заговорил тысячей
голосов. Когда я отключился, у меня возникло смутное ощущение — не столько восприятие,
сколько предчувствие, — что все эти голоса побуждали меня к
чему—то-где-то—

На следующий день я был занят с массой улик — скучная штука, насколько я помню.
Харрисон приехал на обед, и не до позднего вечера, когда я
шел, подняв руки, полный бумаг, за чашкой чая на
терраса, а разве у меня есть шанс увидеть только Милдред. Потом я заметил, что
она часто дышала, как будто после быстрой ходьбы. “Ты ходил в
встречать лодку, Милдред?

“ Нет, я нигде не была... нигде. Я весь день была на лужайке, - резко ответила она.
так резко, что я удивленно посмотрела на нее.

За десять лет, что я прожил с ней, я никогда прежде не видел ее раздраженной без причины.
Характер Милдред, как я однажды сказал, был таким
безупречный, как ее профиль — и я впервые в жизни испытал то самое
озадаченное ощущение, которое возникает у мужчин, чьи совершенно нормальные жены обнаруживают в себе
проблески ненормальной психологии. Милдред была не Милдред, таков был итог моих умозаключений.
И, черт возьми! Я знал не больше, чем
Адам, что с ней случилось. Вокруг ее глаз залегли морщинки, и
в ее милых губах появилась горечь.

“Тебе нехорошо, дорогая?” Я спросил.

“О, я совершенно здорова, ” ответила она дрожащим голосом, “ только я хочу, чтобы
ты оставил меня в покое!” И тут она разрыдалась.

Пока я пытался успокоить ее, пришел слуга с чайными принадлежностями,
и она занимала его какими-то пустяковыми распоряжениями, пока большой туристический автомобиль
одного из наших соседей не промчался по подъездной дорожке и не остановился под террасой.

Утром Харрисон поехал со мной на машине в Ричмонд, и по дороге
он серьезно говорил о Милдред.

“Ваша жена неважно выглядит, Беквит. Я бы не удивился, если бы она была такой
на твоем месте я бы вызвал врача, чтобы он осмотрел ее. В Черикок-Лэндинге есть
хороший человек - старый Пелхэм Лейкби. Мне все равно, даже если
он получил образование во Франции полвека назад; он знает больше, чем
ваши недоделанные современные ученые ”.

“Я буду говорить в Drayton сей день,” - ответил я, игнорируя его
предложение врача. “Вы видели более Милдред этот последний
месяц, чем у меня. Как давно ты заметил, что она сама не своя?

“Пару недель. Обычно она такая веселая, ты же знаешь”. Харрисон
в детстве играл с Милдред. “Да, я не должен терять времени"
из-за доктора. Хотя, конечно, оно может быть только весной”, - он
добавил, успокаивая.

“Я заскочу в офис Дрейтона по пути в город”, - ответила я, больше
встревоженная поведением Харрисона, чем состоянием Милдред.

Но Дрейтона не было в его кабинете, и его ассистент сказал мне, что
великий специалист не вернется в город до конца недели.
Для меня было невозможно обсуждать Милдред с серьезным молодым человеком, который
говорили так красноречиво экспериментов в неврологическом
Институтом, и я ушел, не упоминая ее, сделав
назначение для субботнего утра. Даже если консультация задерживается мой
вернуться в подарок смел до обеда, я твердо решил увидеть
Дрейтон, и, если возможно, взять его с собой.

Последний нервный срыв Милдред была для меня слишком серьезны, чтобы пренебрегать
это предупреждение.

Я еще переживала, что чехол—интересно, если я мог бы найти способ, чтобы
"вытянуть" из него—когда катастрофа настигла меня. Это было в субботу
утром, я помню, и после обнадеживающего разговора с Дрейтоном, который
пообещал забежать в "Дар Дэйра" на ближайшие выходные, я
спешил, чтобы успеть на дневной поезд на Ричмонд. Когда я проходил через станцию
один из сенсационных “военных статистов” _observer_ привлек мое внимание,
и я на мгновение остановился, чтобы купить газету, прежде чем поспешить через
ворота, ведущие к поезду. Только когда мы тронулись в путь и я вернулся в
вагон-ресторан, я развернул розовые листы и разложил их на
столе передо мной. Затем, пока официант нависал надо мной, ожидая заказа, я
почувствовал, как заголовки на первой полосе медленно въедаются в мой мозг
потому что вместо новостей о великой французской гонке, которую я
ожидал, передо мной вспыхнуло набранное крупным шрифтом название
адвокат противоположной стороны по делу против Atlantic & Eastern. The
“Лишний” _observer_ на этот раз пострадал не от war, а от gross
сканированиедал с железной дороги; и первая полоса газеты была посвящена
личному интервью с Гербертом Тремейном, великим Тремейном, этим
назойливым филантропом, который первым почуял коррупцию. Все это было здесь
каждая неприглядная деталь — каждое секретное доказательство незаконных сделок
на которое я наткнулся. Все это было там, фраза за фразой, как я один
мог бы рассказать это - как я один, по своей глупости, рассказал это Милдред. В
"Атлантик Энд Истерн" была предана, не частным образом, не тайно, а
крупным шрифтом в публичной печати сенсационной газеты. И не
только дорога! Меня тоже предали — предали так бессмысленно, так
иррационально, что это было похоже на эпизод из мелодрамы. Это было
возможно, что простые факты могли просочиться по другим каналам
, но фразы, сами слова из интервью Тремейна, были
моими.

Поезд отошел; я не могу повернуть назад, даже если бы я хотел
чтобы сделать так. Я должна была идти, и интуиция подсказала мне, что
тайна лежит в конец моего путешествия. Милдред неосторожно поговорила с
кем-то, но с кем? Не с Харрисоном, конечно! Харрисон, я знала, я могла
рассчитывать на, и все же кого она видела, кроме Харрисона? После моего первого
шока абсурдность происходящего заставила меня громко рассмеяться. Все это было как
смешно, я поняла, как оно было катастрофическим! Возможно, так легко не
случилось. Если бы я не наткнулся на этих проклятых записи! Если
только я держал рот на замке о них! Если только у Милдред не говорили
неблагоразумно кому-то! Но мне интересно, случалась ли когда-нибудь трагедия настолько
неизбежная, что жертва, оглядываясь назад, не могла увидеть сотни
способов, больших или малых, избежать ее?— сотни тривиальных
инциденты, которые при другом развитии событий могли бы превратить событие
в чистую комедию?

Путешествие было настоящим мучением. В Ричмонде автомобиля не отвечать
меня, и я потратил полчаса на поиски мотор, чтобы отвезти меня в
Подарок отважного. Когда я, наконец, сошел, дорога была еще более ухабистой, чем когда-либо,
после недавних дождей она превратилась в глубокие борозды и была заполнена
грязевыми ямами, из которых, казалось, мы никогда не выберемся. К тому времени, как мы,
изнуренно пыхтя, поднялись по каменистой дороге от берега реки и выбежали на
проспект, я довел себя до состояния нервного предчувствия
на грани паники. Я не знаю, чего я ожидал, но думаю, что я
не должен был удивляться, если бы Дар Дэра лежал в руинах раньше
меня. Если бы я нашел дом, выдвинутые в пепел божественного посещения, я
верю я должен был принять происходящее, как в рамках
природные явления.

Но все—даже молодых павлинов на лужайке—было так же, как я
покинуло его. Солнце, садящееся золотым шаром над ананасом на
крыше, казалось неизменным, пока оно висело в сверкающем
небе, как будто оно было сделано из металла. Из мрачных сумерек кулис,
там, где плющ лежал черной тенью, чистый фасад дома,
с его парадным дверным проемом и окнами со средниками, сиял интенсивным
яркость, последние лучи солнца, задержавшиеся там перед тем, как исчезнуть
в глубоком мраке кедров. Те же ароматы розы и шалфея
и скошенной травой и sheepmint висело около меня; те же звуки—кваканье
лягушек и выпиливание кузнечиков—поднялся с низкого площадки;
очень книги я читал, лежал на одном из столиков на террасе,
и дверь все равно стояла приоткрытой, как будто это была не закрыта, так как я
через это прошли.

Я взбежала по ступенькам, и в холле меня встретила горничная Милдред. “Миссис
Беквит было так плохо, что мы послали за доктором — тем, кого рекомендовал мистер Харрисон
. Я не знаю, что это такое, сэр, но, кажется, она не нравится
сама. Она говорит так, как если бы она была совсем из головы”.

“А что говорит доктор?”

“ Он мне не сказал. Мистер Харрисон видел его. Он — я имею в виду доктора — прислал
медсестру, и он снова придет утром. Но она не в себе,
Мистер Беквит. Она говорит, что не хочет, чтобы вы приходили к ней...

“Милдред!” Я уже проскочил мимо женщины, выкрикивая любимое имя.
громко, когда я взбегал по лестнице.

В своей комнате Милдред встретила меня, стоя очень прямо, с жестким взглядом.
“Я должна была это сделать, Гарольд”, - холодно сказала она — так холодно, что мои вытянутые вперед
руки упали по бокам. “Я должна была рассказать все, что знала”.

“ Ты хочешь сказать, что рассказала Тремейну ... написала ему ... тебе, Милдред?

“ Я написала ему — я должна была написать. Я не могла больше сдерживаться. Нет,
не прикасайся ко мне. Ты не должен прикасаться ко мне. Я должен был это сделать. Я бы сделал это
снова.”

Тогда, когда она стояла там, прямая и твердая, и радовалась
потому что она предала меня — тогда я понял, что разум Милдред
был не в порядке.

“Я должен был сделать это. Я бы сделал это снова”, - повторяла она, отталкивая меня от
ее.

 Часть Вторая

Всю ночь я сидел у постели Милдред, а утром, без
спала, я спустился вниз, чтобы встретить Гаррисон и доктор.

“Ты должен забрать ее, Беквита,” начал Харрисон с любопытным,
подавил волнения. “Доктор Lakeby она говорит, что все будет в порядке снова, как
как только она вернется в Вашингтон”.

“Но я увез ее из Вашингтона, потому что Дрейтон сказал, что это вредно для нее".
”Я знаю, я знаю." Его тон был резким, "Но теперь все по-другому. доктор.""Я знаю, что это плохо для нее".

“Я знаю, я знаю”.
Лейкби хочет, чтобы ты забрал ее обратно, как только сможешь.

Старый доктор молчал, пока Гаррисон говорил, и только после того, как я
согласился забрать Милдред завтра, он пробормотал что-то
о “бромиде и хлорале” и исчез, поднимаясь по лестнице. Он произвел на меня впечатление
тогда я был очень старым человеком — старым не столько годами, сколько опытом, как
если бы, живя там, в этой плоской и отдаленной стране, он исчерпал все
человеческие желания. Я увидел, что у него не хватает ноги, и Харрисон объяснил, что
доктор был опасно ранен в битве при Севен-Пайнс, и
пришлось после этого оставить армию и вернуться в
практическая медицина.

“А ты лучше отдохни,” Харрисон сказал, как он расстался со мной. “Это
Все права насчет Милдред, и все остальное не важно. Врач
Увидимся во второй половине дня, когда у вас удастся поспать, и пообщаться
с тобой. Он может объяснить все лучше, чем я.

Несколько часов спустя, после глубокого сна, который продолжался далеко за полдень
, я ждал доктора у чайного столика, который был накрыт
на верхней террасе. Это был прекрасный день — безмятежный и
безоблачный полдень в начале лета. Вся яркость дня
собралась на белом крыльце и красных стенах, в то время как скопления людей
тени медленно скользили по самшитовому саду к лужайке и реке.

Я сидел там с книгой, которую даже не пытался читать, когда
доктор присоединился ко мне; и когда я поднялся, чтобы пожать ему руку, я
снова ощутил усталость, пафос и
разочарование, которое отразилось на его лице утром. Он был как
высушенный на солнце фрукт, подумала я, фрукт, который созрел и высушился под
открытым небом, а не засох в папиросной бумаге.

Отклонив мое предложение выпить чаю, он сел в одно из плетеных кресел,
выбрав, как я заметил, наименее удобное из них, и набил свою трубку
из потертого кожаного кисета.

“Она будет спать всю ночь, - сказал он. - Я даю ей бромид каждые
три часа, и завтра вы сможете забрать ее. Через неделю
она снова станет собой. Эти нервные натуры быстрее всего поддаются влиянию
, но и быстрее всего выздоравливают. Через некоторое время эта
болезнь, как вы предпочитаете ее называть, не оставит на ней никаких следов. Она
возможно, даже забыла об этом. Я знал, что это произойдет ”.

“Вы знали, что это произойдет?” Я придвинул свой стул поближе.

“Все они поддаются этому — невротический темперамент быстрее, флегматичный
позже, — но в конце концов все они поддаются этому. Дух этого места
слишком силен для них. Они подчиняются мысли о доме —
психической силе его воспоминаний ...

“ Значит, воспоминания есть? Здесь что-то происходило?

“Я полагаю, у всех старых домов есть воспоминания. Вы когда-нибудь задумывались
о мыслях, которые, должно быть, скапливались в стенах, подобных этим?— чтобы
задуматься о впечатлениях, которые, должно быть, отложились в кирпичах, в
трещины в древесине и каменной кладке? Вы когда-нибудь задумывались о том,
что эти многократно увеличенные впечатления могут создать течение мысли —
ментальную атмосферу - непостижимую силу внушения?”

“Даже когда никто не знает? Когда не знаешь эту историю?”

“Может быть, она слышала обрывки его от слуг—кто знает? Можно
никогда не говорите о том, как традиции продолжали жить. Ходило много слухов
о Даре Дэра; некоторые из этих слухов, возможно, достигли
нее. Даже без ее ведома она, возможно, восприняла это предложение;
и однажды, с этим предположением в голове, она, возможно, слишком долго смотрела
на солнечные блики на этих мраморных вазах, прежде чем вернуться в
комнаты с привидениями, где она жила. Ведь мы так мало знаем, так
ничтожно мало об этих вещах. Мы лишь коснулись, мы
врачи, внешние края психологии. Остальное лежит в темноте—”

Я резко дернул его вверх. “Значит, в доме водятся привидения?”

На мгновение он заколебался. “Дом пропитан мыслью. Его
преследует предательство”.

“ Ты хочешь сказать, что здесь что-то произошло?

“ Я имею в виду— ” Он наклонился вперед, подбирая нужное слово, в то время как его взгляд
искал реку, где золотая паутина тумана висела на полпути между небом и
водой. “Я старый человек, и я прожил достаточно долго, чтобы воспринимать каждое действие
просто как оболочку идеи. Действие умирает; оно разлагается, как тело,
но идея бессмертна. То, что произошло в Dare's Gift, произошло
более пятидесяти лет назад, но мысль об этом все еще жива — все еще передает свое
глубокое и ужасное послание. Дом - это раковина, и если прислушаться
достаточно долго, то можно услышать в его сердце тихий шепот прошлого — того
прошлое” которое является лишь одной волной в великом море человеческого опыта—

“Но история?” Я начинал терять терпение из-за его теорий. В конце концов, если
Милдред была жертвой какого-то призрачного гипноза, мне не терпелось
встретиться с призраком, который ее загипнотизировал. Даже Дрейтон, размышлял я, увлеченный
фактом ментального внушения, никогда бы не отнесся
серьезно к внушению фантома. И дом выглядел таким
мирным — таким гостеприимным в послеполуденном свете.

“История? О, я подхожу к этому — но в последнее время история имела такое значение
мне мало что нравится в этой идее. Я люблю останавливаться по дороге. Я становлюсь
старым, и иноходь подходит мне больше, чем слишком быстрая рысь — особенно в
такую погоду...

Да, он старел. Я закурил новую сигарету и нетерпеливо ждал.
В конце концов, этот призрак, о котором он болтал, был достаточно реален, чтобы уничтожить меня.
мои нервы дрожали, как струны арфы.

“Ну, я пришел в истории—я была в самой гуще его, случайно,
если существует такая вещь, как случайность в этом мире непонятного
законы. Непонятное! Это всегда казалось мне высшим
факт жизни, единственная правда, затмевающая все остальные — правда о том, что мы
ничего не знаем. Мы грызем края тайны, и великая
Реальность — Непостижимое — все еще остается нетронутой, неоткрытой. Это
разворачивается час за часом, день за днем, создавая, порабощая, убивая нас, в то время как
мы мучительно отгрызаем — что? Крошку-другую, крупинку от той необъятности,
которая окутывает нас, которая остается непроницаемой...

Он снова замолчал, и я снова вырвал его из задумчивости.

“ Как я уже сказал, по воле Провидения или случая я оказался в
в самом центре трагедии. Я был с Люси Дэйр в тот день, в
незабываемый день, когда она сделала свой выбор — героический или дьявольский
выбор, в зависимости от того, как воспитан человек. В Европе тысячу
лет назад такой поступок, совершенный во имя религии, сделал бы
ее святой; в Новой Англии, несколько столетий назад, это было бы
это дало ей право занять почетное место в истории — маленькая история
Новая Англия. Но Люси Дэйр была уроженкой Вирджинии, и в Вирджинии — за исключением
короткой, возвышенной Вирджинии Конфедерации — личная лояльность
всегда почитались за пределами безличного. Я не могу представить нас как
народ, канонизирующий женщину, пожертвовавшую человеческими узами ради
сверхчеловеческого — даже ради божественного. Повторяю, я не могу себе этого представить; и поэтому
Люси Дэр — хотя она и достигла величия в тот единственный момент
самопожертвования — сегодня у нас даже имени нет. Я сомневаюсь, что вы сможете найти в штате
ребенка, который когда—либо слышал о ней, или взрослого мужчину за пределами
этого района, который мог бы сообщить вам хоть один факт из ее истории. Она
так же полностью забыта, как сэр Родерик, предавший Бэкона, — она
забыл, потому-что она и сделала, хотя, возможно, это сделали греческие
трагедия, было чуждо темпераменту людей, среди которых она
жил. Ее огромную жертву не удалось арестовать из своего воображения
время. В конце концов, возвышенное не может тронуть нас, если оно не сродни нашему
идеалу; и хотя Люси Дэр была возвышенной, согласно моральному кодексу
римлян, она была чужда расовой душе Юга. Ее
умер памяти, так как это был расцвет час—потому что там был
ничто в грунт ее возраст для того, чтобы процветать дальше. Она пропустила время;
она - одна из бесславных немых героинь истории; и все же, родись она в
другом столетии, она могла бы стоять бок о бок с Антигоной...
На мгновение он замолчал. “Но она всегда казалась мне дьявольщиной”, - добавил он
.

“Значит, то, что она сделала, было настолько ужасным, что это преследует дом до сих пор"
с тех пор?” Я снова спросил, для, завернутый в воспоминания, он потерял нить
из его рассказа.

“Что она сделала, было настолько ужасно, что дом никогда не забывал.
Мысль, посетившая Люси Дэр в те часы, когда она делала свой выбор,
оставила неизгладимое впечатление на вещи, которые ее окружали.
В ужасе того часа она создала невидимую обстановку, более реальную,
потому что более духовную, чем материальный факт дома. Вы, конечно, не поверите.
если бы люди верили в невидимое так же, как в видимое,
была бы жизнь такой, какая она есть?”

Послеполуденный свет спал на реке; птицы замолчали в кронах
вязов; из сада трав в конце террасы поднимался
ароматный аромат, подобный невидимому ладану.

“Чтобы понять все это, вы должны помнить, что Юг находился под властью,
был одержим идеей — идеей Конфедерации. Это был возвышенный
идея — в высшей степени яркая, в высшей степени романтичная — но, в конце концов, это была всего лишь
идея. Она нигде не существовала в рамках реальности, если только
души преданных ей людей не могут считаться реальными. Но именно
мечта, а не действительность, требует благороднейшей преданности,
самого полного самопожертвования. Именно мечта, идеал, управлял
человечеством с самого начала.

“В том году я видел много Дерзаний. Я вел одинокую жизнь.
после того, как я потерял ногу в Севен-Пайнс и уволился из армии, и, как
вы можете себе представить, практика сельского врача в военное время была далека от
прибыльно. Нашим единственным утешением было то, что мы все были бедны, что мы все
голодали вместе; и Дэйры — их было всего двое, отец и
дочь — были такими же бедными, как и все мы. Они отдали свою последнюю монету
правительству - ссыпали свой последний бушель еды в мешки
армии. Я могу представить, каким великолепным жестом Люси Дэр швырнула
свою самую дорогую семейную реликвию — единственную оставшуюся брошь или булавку — в пустую
казну Конфедерации. Она была невысокой женщиной, скорее миловидной, чем...
красавицей — ни в малейшей степени не героического телосложения, — но я готов поспорить, что она была героиней
на этот раз достаточно. Она была странная душа, хотя я и не так много
как подозревал ее странности, а я знал ее, когда она жить к нам
с ее маленькое овальное лицо, ее нежные голубые глаза, она плавно объединились
волосы, которые блестели, как атлас на свету. Красотой она, должно быть, обладала
в некотором роде, хотя я, признаюсь, от природы отдаю предпочтение женщинам царственного вида; Я
осмелюсь сказать, что предпочел бы Октавию Клеопатре, которая, как мне говорят
, была маленькой и хрупкой. Но Люси Дэйр была не из тех, кто ослепляет вас.
Когда вы впервые взглянули на нее. Ее очарование было похоже скорее на аромат.
чем цвет, тонкий аромат, который ворует на органы чувств и
последняя вещь, которую мужчина никогда не забудет. Я знал полдюжины мужчин, которые бы
умерли за нее — и все же она не подарила им ничего, совсем ничего, разве что улыбку. Она
казалась холодной — она, которой было суждено воспламениться жизнью в поступке. Я отчетливо вижу
ее такой, какой она выглядела тогда, в тот последний год — серьезной, неподвижной, с
той странной, неземной привлекательностью, которая бывает у хорошеньких женщин, которые
недоедающие — которые медленно умирают от голода по хлебу и мясу, по физическому питанию
. У нее был вид преданной — неземной, как святая,
и все же я никогда не видел этого в то время; я вспоминаю это только сейчас, спустя пятьдесят
лет, когда думаю о ней. Голодание, когда оно медленное, не быстрое — когда
это означает не острый голод, а просто недостаток правильной пищи,
кроветворных, нервных элементов — подобное голодание часто играет роль
странные шалости с одним из них. Видения святых, слава мученичества
приходят к недоедающим, малокровным. Можете ли вы вспомнить кого-нибудь из
святых — подлинных, — чьей обычной диетой были ростбиф и эль?

“Ну, я уже говорил, что Люси Дэр была странной душой, и она была,
хотя по сей день я не знаю, насколько ее странности были следствием
неправильного питания, слишком малого притока крови к мозгу. Быть
как бы там ни было, она кажется, когда я оглядываюсь на нее, был один
из тех женщин, чьи персонажи являются полностью сформированные внешние
события—кто-игрушки в руках обстоятельств. Таких много
женщины. Они движутся среди нас в безвестности — замкнутые, пассивные,
заурядные — и мы никогда не подозреваем искру огня в их натуре
пока она не вспыхнет от неожиданного прикосновения. В обычных
в других обстоятельствах Люси Дэр была бы обычной, покорной, женственной,
домашней; она обожала детей. То, что она обладала более сильной волей, чем
среднестатистическая девушка с Юга, воспитанная в общепринятой манере, никто
из нас — и меньше всего я сам — никогда не представлял. Она была, конечно,
в состоянии алкогольного опьянения, одержимая идеей Конфедерации; но, значит, так
были все мы. Там не было ничего необычного или ненормального в том, что
возвышенные иллюзии. Это было общим достоянием нашего поколения....

“Как и большинство мирных жителей, Дарес были экстремистами, и я, который получил
отделаться малой моей крови, когда я потерял ногу, используется для пожалеете
бывает, что полковник—я никогда не знала, где он и получил свое название—была слишком
взрослый, чтобы делать долей реальные боевые действия. Нет ничего, что помешало бы
лихорадка одного так быстро, как в бою, и в армии я никогда не
встречал и намека на этот концентрированный, ядовитой злобы к врагу.
Я видел, как полковник, сидя здесь, на этой террасе, и калека
до колен с подагрой, расти фиолетовый в лицо, если я говорил так много, как
хорошее слово для климата Севера. Для него, и для девушки тоже,
Господь очертил божественный круг вокруг Конфедерации. Все
внутри этого круга было совершенством; все, что вне его, было злом.
Что ж, это было пятьдесят лет назад, и теперь его ненависть обратилась в прах; и все же я могу
сидеть здесь, где он обычно размышлял, на этой террасе, потягивая свой "блэкберри".
вино — я могу сидеть здесь и вспоминать все это, как будто это было вчера. В
место изменилось так мало, если не считать гротескных дополнений Дункана к
крылья, в которые с трудом верится, что все эти годы прошли
над этим. Много раз после полудня, точно такого же, как этот, я сидел здесь, в то время как
Полковник кивнул, а Люси вязала для солдат и смотрела, как те же самые
тени ползут по террасе, и этот светлый туман — он выглядит точно так же, как
раньше — висит над "Джеймсом". Даже запах этих трав
не изменился. Люси разбила свой маленький садик в конце террасы
, потому что любила делать эссенции и косметические лосьоны. Я использовал
чтобы дать ей все рецепты, которые я мог найти в старых книгах я читал,—и
Я слышал, как люди говорят, что она в долгу перед ней замечательно белой кожей с
измышления она варится из кустарников и трав. Я не смог их убедить
именно отсутствие мяса, а не лосьонов, было причиной бледности — бледность
была тогда в моде, — которой они восхищались и которой завидовали ”.

Он остановился на минуту, ровно настолько, чтобы набить трубку, пока я
с новым интересом разглядывал травяной сад.

“Это случилось мартовским днем, ” продолжал он вскоре, - безоблачным,
мягким, с привкусом и запахом весны в воздухе. Я был в
Дар Дэра почти каждый день в течение года. Мы страдали вместе,
надеялись, боялись и плакали вместе, жаждали и приносили жертвы вместе. Мы
вместе почувствовали божественное, непобедимое влияние идеи.

“Остановитесь на минуту и представьте себе, каково это-быть на войне и
еще не в ней; жить в воображении до тех пор, пока ум становится воспаленной
с видением, чтобы не было никакого выхода за страсть, которая поглощает человека
кроме выходе мысли. Добавьте к этому тот факт, что мы действительно ничего не знали
. Мы были так же далеки от истины, застряв здесь, на нашей реке,
как если бы мы были брошены на якорь в канале на Марсе. Двое мужчин — один калека, другой
слишком старый, чтобы сражаться — и девушка - и все трое живут в стране, которая через
несколько недель превратится в ничто — ни на одной карте мира
....

“Когда я сейчас оглядываюсь назад, мне кажется невероятным, что в то время кто-либо из
людей в Конфедерации не знал о нехватке
ресурсов. И все же помните, что мы жили порознь, вдали, никем не посещаемые, оторванные от реальности
думая об одном. Мы верили в конечную победу Юга
с той неукротимой верой, которая коренится не в
разуме, а в эмоциях. Вера стала религиозным актом;
сомневаться было вопиющим безбожием. Итак, мы сидели в нашем маленьком мирке,
мире нереальности, ограниченном рекой и садом, и разговаривали
с полудня до заката о нашей иллюзии — не смея взглянуть ни единому факту в лицо
голые факты —разговоры о изобилии, когда не было урожая на земле
и муки в кладовой, пророчества о победе, в то время как
Конфедерация вела смертельную борьбу. Безумие! Все безумие, и все же я
уверен даже сейчас, что мы были искренни, что мы верили в ту чушь, которую мы
несли. Я уже говорил, мы верили, потому что сомневаться было бы
слишком ужасно. Окружен рекой и садом, есть
ничего не остается делать—так как мы не могли воевать, но верю.
Кто-то сказал, или должен был сказать, что вера - это последнее прибежище
неэффективных. Дьяволы-близнецы голода и отчаяния были в действии
в деревне, и мы сидели там — мы трое, на этой проклятой террасе - и
пророчествовали о втором президенте Конфедерации. Мы договорились, я
помните, что ли будет следующим президентом. И все время, несколько
км, деморализация поражения находился за границей, был вокруг нас, был
в воздухе....

“Это было мартовским днем, когда Люси послала за мной, и когда я подошел
диск—там не было ни коня, оставленного среди нас, и я сделал все мои круги
пешком—я заметила, что пятна весенние цветы зацвели в
трава на лужайке. Воздух был мягким, как в мае, а в лесу за домом
Почки кленов горели, как пламя. Там были,
Я помню, листья — мертвые листья, прошлогодние листья — повсюду, как будто в
деморализации паники это место было забыто, было
нетронутым с осени. Я помню гниющие листья, которые походили на мох
под ногами; сухие листья, которые шевелились и шуршали, когда по ним ходили
черные листья, коричневые листья, листья винного цвета и неподвижные
глянцевые листья вечнозеленых растений. Но они были повсюду — на дороге,
в траве на лужайке, возле ступенек, занесенные ветром сугробы
у стен дома.

“На террасе, закутанный в шали, сидел старый полковник; и он
взволнованно крикнул: ‘Вы принесли весть о победе?’ Победа!
когда вся страна была вычищена мелкозубой расческой в поисках
провизии.

“Нет, я не привез никаких новостей, кроме того, что миссис Морсон только что узнала о
смерти своего младшего сына в Питерсберге. Говорят, гангрена. Правда
в том, что мужчины так плохо питаются, что малейшая царапина превращается в
гангрена—’

‘Ну, это ненадолго — совсем ненадолго. Пусть Ли и Джонстон соберутся вместе.
и все пойдет своим чередом. Пара побед, и
враг потребует условий мира еще до окончания лета.’

Прядь его серебристо-белых волос упала ему на лоб, и
откинув ее своей когтистой рукой, он посмотрел на меня снизу вверх своими
маленькие близорукие глаза, которые были необычного жгучего черного цвета,
похожие на глаза какого-то маленького разъяренного животного. Я вижу его сейчас так отчетливо,
как будто я рассталась с ним всего час назад, а между тем прошло пятьдесят лет с тех пор
затем — пятьдесят лет, наполненных воспоминаниями и забвением. Позади него
теплый красный цвет кирпичей сиял, когда падал солнечный свет, разбрызгивая
тени сквозь ветви вязов. Даже легкий ветерок был невыносим для
него, потому что он время от времени ежился в своих одеялах и кашлял тем самым
сухим, надрывающим кашлем, который беспокоил его в течение года. Он был оболочкой
человека — оболочкой, оживленной огромной, нерушимой
иллюзией. Пока он сидел там, потягивая ежевичное вино, своими
маленькими горящими темными глазками изучая реку в надежде на что-то, что
положит конец его бесконечному ожиданию, в нем был порывистый
мрачный отблеск романтики. Для него внешний мир, действительная правда
вещей исчезла — то есть все, кроме шали, в которую он был закутан
, и бокала ежевичного вина, которое он потягивал. Он уже умер для
материального факта, но он жил интенсивно, ярко, глубоко в
идее. Это была идея, что питали его, которые дал ему один держись
реальность.

“Это была Люси послала за вами, - сказал старик настоящее время. ‘ Она
весь день провела на верхней веранде, любуясь чем—то - загорающим солнцем
зимняя одежда, я думаю. Она хочет поговорить с вами по поводу одной из слуг.
у нее в квартире больной ребенок, ребенок Нэнси.

“Тогда я найду ее", - с готовностью ответил я, поскольку, признаюсь, испытывал легкое
любопытство узнать, почему Люси послала за мной.

“Она была одна на верхней веранде, и я заметил, что она закрыла свою
Библию и отложила ее в сторону, когда я прошел через длинное окно, которое открывалось
в конце коридора. Ее лицо, обычно бледное, сейчас светились с
Ван освещения, как слоновая кость, прежде чем пламя лампы. В этом
освещение ей в глаза, под нежным карандашом брови, посмотрел
неестественно большие и сверкающие, и такие глубокие, такие ангельски голубые, что
они заставили меня вспомнить о библейских небесах моего детства. Ее красота,
которая никогда раньше так остро меня не поражала, пронзила меня насквозь. Но такова была
ее судьба — возможно, ее несчастье — казаться заурядной, проходить мимо
неузнанной, пока огонь не вспыхнет в ее душе.

“Нет, я хочу поговорить с вами о себе, а не об одном из слуг’.

При первом моем вопросе она встала и протянула руку — белую, тонкую
руку, маленькую и хрупкую, как у ребенка.

‘Значит, вам нехорошо?’ Я с самого начала знал, что она умирает с голоду
взгляд что-то значил.

“Дело не в этом; я вполне здорова’. Она помолчала мгновение, а затем посмотрела
на меня ясным сияющим взглядом. - Я получил письмо, - сказала она.

“Письмо?’ Я уже понял, так как скучно должно быть, я казалась ей в
тот момент возбуждения, экзальтации.

“Ты не знал. Я забыла, что ты не знал, что я когда-то была помолвлена.
давным—давно, еще до начала войны. Я очень заботился о нем.
много — мы оба очень заботились, но он не был одним из нас; он был на другой стороне.
и когда началась война, конечно, не было никаких сомнений. Мы
разорвал это; мы должны были разорвать это. Как могло быть возможно
поступить иначе?

“В самом деле, как!’ - Пробормотал я; и у меня возникло видение старика внизу,
на террасе, бесстрашного и нелепого старика.

“Мой первейший долг заключается в мою страну, - продолжала она через минуту, и
слова были сказаны отцом. ‘С начала войны у меня не было ни одной мысли
ни о чем другом. Даже если
наступит мир, я никогда больше не смогу чувствовать то же самое — я никогда не смогу забыть, что он
был частью всего, что мы выстрадали — того, что сделало нас
страдать. Я никогда не смогу забыть — я никогда не смогу простить.’

“Ее слова звучат странно сейчас, по прошествии пятидесяти лет; но в тот
день, в этом доме, окруженном опавшими листьями, населенном
неугасимым идеалом - в этом графстве, где дух питался
тело до обеднения мозга реагировало на трансцендентные видения — в
этом месте, в то время, они были достаточно естественными. Едва ли женщина с
Юга не произнесла бы их от всей души. В каждую эпоху один и тот же
идеал пленяет воображение человечества; он витает в воздухе; он
подчиняет волю, очаровывает эмоции. Что ж, на Юге пятьдесят
лет назад этим идеалом был патриотизм; и страсть к патриотизму,
которая расцвела, как какой-то красный цветок, цветок резни, над
земля, разросшаяся в душе Люси Дэр экзотическим цветком.

“И все же даже сегодня, спустя пятьдесят лет, я не могу избавиться от впечатления, которое
она произвела на меня как женщина, которая по сути своей была худой
и бесцветной. Возможно, я ошибался. Возможно, я никогда ее не знал.
Нелегко судить людей, особенно женщин, которые инстинктивно носят маски.
То, что я считал недостатком характера, индивидуальности, возможно, было просто
скрытностью; но снова и снова ко мне возвращается мысль о том, что
она никогда ничего не говорила и не делала, за исключением одной ужасной вещи — той
мог бы вспомнить. В ней не было ничего примечательного, на что можно было бы указать
. Я не могу вспомнить ни ее улыбку, ни ее голос, хотя и то, и другое
были милыми, без сомнения, как улыбка и голос южанки
. До того утра на верхней веранде я не замечал этого.
у нее были чудесные глаза. Она была как тень, фантом, который достигает
в одно высшее мгновение, одним бессмертным жестом, единением с реальностью.
Даже я помню ее только по той единственной зловещей вспышке.

“ И вы говорите, что получили письмо?

“Это принес один из старых слуг — Джейкоб, тот, который раньше
прислуживал ему, когда он жил здесь. Он был пленником. Несколько дней назад он
сбежал. Он попросил меня увидеться с ним, и я сказала ему прийти. Он хочет увидеть
меня еще раз, прежде чем уедет на Север — навсегда, — Она говорила, задыхаясь,
сухим голосом. Она ни разу не упомянула его имени. Много времени спустя я
вспомнил, что никогда не слышал, чтобы произносили его имя. Даже сегодня я не
знай это. Он тоже был тенью, фантомом — частью всеобъемлющей
нереальности.

“ И он придет сюда?

На мгновение она заколебалась; затем заговорила совершенно просто, зная, что
она может доверять мне.

“Он здесь. Он в комнате за дверью". Она указала на одно из
высоких окон, выходивших на веранду. ‘Голубая комната впереди’.

“Я помню, что сделала шаг к окну, когда ее голос
остановил меня. ‘Не входите. Он отдыхает. Он очень устал и голоден’.

‘Значит, вы не послали за мной, чтобы я повидался с ним?’

“Я послал за тобой, чтобы ты была с отцом. Я знал, что ты поможешь мне, что ты
бы удержать его от подозревая. Он не должен знать, конечно. Он должен быть
молчал’.

“Я останусь с ним", - ответила я, а затем: ‘Это все, что ты хочешь
сказать мне?’

‘Это все. Это только на день или два. Он скоро уйдет из жизни.
через некоторое время я смогу его больше никогда не увидеть. Я не желаю его больше видеть. ’

Я повернулся, пересек веранду, вошел в холл, прошел по всей его длине
и спустился по лестнице. Солнце садилось в виде
шара — точно так же, как оно начнет садиться через несколько минут, — и когда я
спускался по лестнице, я увидел это через решетчатое окно над
дверь — огромная, красная и круглая над черным облаком кедров.

Старик все еще был на террасе. Я смутно удивлялся, почему
слуги не привели его в дом; и затем, когда я переступил через
порог, я увидел, что рота солдат — конфедератов - пересекла
газон и лужайка уже собирались около дома. Командующий
офицер — я сейчас обменивался с ним рукопожатием — был Дэром, дальним
родственником полковника, одним из тех возбудимых, нервных и слегка
театральные натуры , которые становятся совершенно деморализованными под чарами любого
сильное волнение. Он был ранен по меньшей мере дюжину раз, и его
худощавое, землистое, но все еще красивое лицо имело тот зеленоватый оттенок, который я
научился связывать с хронической малярией.

“Когда я сейчас оглядываюсь назад, я вижу все это как часть общей
дезорганизации — лихорадки, недоедания, полной
деморализации, паники. Теперь я знаю, что каждый из нас в глубине души сталкивался с
поражением и отчаянием; и что мы — каждый из нас — сошли с ума
при мысли об этом. Через некоторое время, после того, как к нам пришла уверенность в неудаче
, мы встретили ее спокойно — мы приготовили свои души к
проблема; но в те последние недели поражение испытало весь ужас, все безумие
ужас ночного кошмара и всю яркость. Эта мысль была подобна
заблуждению, от которого мы бежали, и которое никакое бегство не могло отогнать еще дальше
от нас.

“Интересно, вы когда-нибудь жили изо дня в день в этом вездесущем и
неизменном чувстве нереальности, как будто мгновение перед вами было всего лишь
воображаемым опытом, который должен раствориться и испариться перед прикосновением
о реальном событии? Что ж, это было ощущение, которое я испытывал в течение нескольких дней,
недель, месяцев, и оно снова охватило меня, пока я стоял там, дрожа
держась за руки с двоюродным братом полковника на террасе. Солдаты в их
потрепанной форме казались такими же призрачными, как мир, в котором мы жили
. Теперь я думаю, что они были так же невежественны, как и мы, в том, что происходило
что происходило день за днем с армией. Правда
в том, что ни один из нас не мог поверить, что нашу
героическую армию могут победить даже невидимые силы — даже голод и
смерть.

“И вы говорите, что он был заключенным?’ Это был дрожащий голос старика,
и в нем звучала жажда новостей, уверенности.

“Пойман переодетым. Затем он ускользнул у нас из рук’. Тон кузена
был ворчливым, как будто его раздражала потеря сна или еды.
‘Никто не знает, как это произошло. Никто никогда не узнает. Но он узнал
то, что погубит нас. У него есть планы. Он узнал то, что означает
падение Ричмонда, если он сбежит.’

“С тех пор я задавался вопросом, насколько они искренне верили — насколько сильно
это была просто галлюцинация лихорадки, отчаяния? Пытались ли они
силой заставить себя надеяться? Или они честно
убедили себя, что победа все еще возможна? Стоит только
повторять фразу достаточно часто и выразительно, и со временем начинаешь
в это верить; а они так долго говорили об этом грядущем триумфе, о
установившаяся Конфедерация, что она перестала быть, по крайней мере для них,
просто фразой. Это не первый случай в жизни, когда я видел
издеваются—да слова, буквально издеваются в убеждения.

“Что ж, оглядываясь назад сейчас, спустя пятьдесят лет, вы, конечно, видите
слабость всего этого, тщетность. В тот момент, когда все было потеряно,
как могли какие-то планы, какой-то заговор погубить нас? Это кажется иррациональным
Сейчас достаточно — мечта, тень, эта вера - и все же никто из нас, кроме
, не отдал бы за это свою жизнь. Для того чтобы понять, необходимо
помню, что мы были, как один, жертвами идея божественного
безумие.

“И мы потеряли—Конфедерации потеряли, вы говорите, если он сбежит?’

“Это был голос Люси, и быстро обернувшись, я увидел, что она стояла
в проеме двери. Должно быть, она внимательно следила за мной. Возможно, что
она слышала каждое слово из разговора.

‘Если Люси что-нибудь знает, она тебе скажет. Нет необходимости обыскивать
дом, - дрожащим голосом произнес старик, - она моя дочь’.

“Конечно, мы не стали бы обыскивать дом, тем более Дар Дэра", — сказал этот
кузен. Он был взволнован, умирал от голода, страдал малярией, но он был джентльменом,
каждый дюйм его тела.

Он быстро заговорил, рассказывая подробности захвата, побега,
преследования. Все это было довольно сбивчиво. Я думаю, он, должно быть, ужасно
преувеличил инцидент. Ничего не могло быть более нереального, чем это звучало
. И он только что выписался из больницы — все еще страдал, я мог
понимаете, от малярии. Пока он пил свое ежевичное вино — лучшее, что могло предложить заведение
, — я помню, как пожалел, что у меня нет хорошей дозы хинина и
виски, чтобы угостить его.

Рассказ длился долго; я думаю, он был рад отдыху и
ежевичному вину и бисквитам. Люси ушла за едой для солдат
; но после того, как она принесла ее, она села на свой обычный
стул рядом со стариком и склонила голову над вязанием. Она была
замечательной вязальщицей. За все годы войны я редко видел ее.
без клубка батата и иголок — длинных деревянных, которые
женщины использовали в то время. Даже после того, как сгустились сумерки по вечерам
нажмите ее иголки прозвучало в темноте.

‘И если он сбежит, это будет означать захват Ричмонда?’ - спросила она.
когда рассказ был закончен, она спросила еще раз. В ее поведении не было и намека на волнение
. Ее голос был совершенно бесцветным. По сей день я понятия не имею, что она чувствовала, о чем думала.
"Если он уйдет, это погубит нас - но он не уйдет.

Мы найдем его до утра ". - Сказал он. - Я не знаю, что она чувствовала. "Я не знаю, что она думала".
"Если он уйдет, это погубит нас".

Поднявшись со стула, он повернулся, чтобы пожать руку старику, прежде чем
спускаюсь по ступенькам. ‘ Нам пора идти. Я бы не останавливался
если бы мы не умирали с голоду. Ты сделала нам много хорошего, кузина
Люси. Я думаю, ты бы отдала свою последнюю корку солдатам?

“Она дала бы больше’, - дрожащим голосом произнес старик. "Ты бы дала больше"
"не так ли, Люси?’

“Да, я бы отдала больше", - тихо повторила девушка, так тихо,
что это стало для меня шоком — как приступ настоящей боли посреди
из кошмара — когда она поднялась на ноги и добавила без всякого движения,
без жеста: ‘Ты не должен уходить, кузен Джордж. Он наверху , в
голубая комната в передней части дома ’.

“На мгновение удивление лишило меня дара речи, приковало к месту, я не верил своим ушам;
и в это мгновение я увидел лицо — белое от ужаса и
неверия лицо — смотревшее на нас из одного из боковых окон голубой
палаты. Затем, в спешке, мне показалось, что солдаты были повсюду,
толпились на террасе, в холле, окружая дом. Я
никогда не думал, что маленький организм мужчины в мундирах, даже рваные
обмундирование, может так владеть и непонятных окружающее. Втроем
Мы ждали там - Люси снова села и взялась за вязание— для
то, что казалось часами или вечностью. Мы все еще ждали—правда, для
однажды, я заметил, иглы не нажать в пальцах—когда один
выстрел, последовал залп, раздался с задней части дома, из
на веранде, которая смотрела вниз на рощу дубов и кухня.

Поднявшись, я оставил их — старика и девушку — и прошел с
террасы по маленькой дорожке, которая вела к задней части дома. Когда я добрался до
нижней веранды, один из солдат столкнулся со мной.

“Я шел за тобой", - сказал он, и я заметил, что его волнение
бросили его. "Мы сбили его с ног, когда он пытался спрыгнуть с
веранды. Сейчас он там, на траве’.

“Человек на траве был совершенно мертв, убитый выстрелом в сердце; и когда
Я наклонился, чтобы стереть кровь с его губ, я впервые отчетливо увидел его
. Молодое лицо, едва ли больше, чем у мальчика — лет двадцати пяти, не больше
. К тому же красивый, в поэтическом и мечтательном смысле; как раз такое лицо, подумала я
, в которое могла бы влюбиться женщина. У него были темные волосы,
Я помню, хотя черты его лица давно стерлись из моей памяти. Что
никогда не поблекнет, чего я никогда не забуду, так это его взгляда —взгляда, который
он все еще был на нем, когда мы похоронили его на старом кладбище на следующий день—a
взгляд, в котором смешались удивление, неверие, ужас и негодование.

“Я сделал все, что мог, то есть ничего, и поднялся на ноги,
Я впервые увидел, что Люси присоединилась ко мне. Она стояла
совершенно неподвижно. Вязанье все еще было у нее в руках, но свет
исчез с ее лица, и она выглядела старой - старой и серой — рядом с
сияющей молодостью своего возлюбленного. На мгновение ее глаза задержались на мне, пока она
говорила так же тихо, как разговаривала с солдатами на террасе.

“Я должна была это сделать’, - сказала она. ‘Я бы сделала это снова”.

Вдруг, как прекращение струей воды, или ветра в
верхушки деревьев, голос доктора смолк. Долгую паузу мы молча смотрели на закат.
затем, не глядя на меня, он медленно добавил:

“Три недели спустя Ли сдался, и Конфедерации пришел конец”.

 * * * * *

Солнце, словно по волшебству, скрылось за верхушками кедров, и
На террасу быстро опустились сумерки, похожие на тяжелую тень. В полумраке
из сада трав поднималась пронзительная сладость, и мне показалось
что через минуту сумерки наполнились ароматом. Затем я
услышал крик одинокого козодоя на кладбище, и он
прозвучал так близко, что я вздрогнул.

“ Значит, она умерла от бесплодия, и ее несчастный призрак бродит по дому?

“ Нет, она не умерла. Это не ее призрак; это воспоминание о ее поступке
которое преследует дом. Люси Дэр все еще жива. Я видел ее несколько
месяцев назад.

“ Ты видел ее? Ты разговаривал с ней после стольких лет?

Он снова набил трубку, и от ее запаха мне стало уютно.
уверенность в том, что я живу здесь, сейчас, в настоящем. Минуту назад я
вздрогнул, как будто рука прошлого, протянувшаяся из открытой двери за
моей спиной, коснулась моего плеча.

“ Я был в Ричмонде. Моя подруга Беверли, старый одноклассник, попросил меня
на выходных, а в субботу после обеда, прежде чем автомобилистов в
страна для ужина, мы начали делать несколько звонков, которые были
остались с утра. Для врача, занятого врача, он всегда был
мне казалось, что у него неограниченный досуг, поэтому я не удивился, когда
один визит иногда растягивался на двадцать пять минут. У нас было
останавливался несколько раз, и, признаюсь, я начинал терять терпение.
когда он резко заметил, сворачивая на тенистую улицу
,

“Осталась только одна. Если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы вы с ней повидались.
Я полагаю, она ваша подруга.’

“Перед нами, как машина остановилась, я увидел красно-кирпичном доме, очень большой,
с зелеными ставнями, и через широкие двери, которая стояла открытой, знак
значение ‘ул. Луки церкви домой. Несколько старушек сидели в полудреме
на длинной веранде; священник с молитвенником в руке был
ухожу; несколько горшков с красной геранью стояли на маленьких зеленых-плетеная
стенды; и из зала, через который поплыл запах свежего
хлеб, оттуда доносится музыка из виктрола—духовная музыка, я
помню. Ни одна из этих подробностей не ускользнула от меня. Это было так, как будто каждое
тривиальное впечатление было неизгладимо отпечатано в моей памяти потрясением от
следующего мгновения.

“В центре большой, гладко подстриженной лужайки сидела пожилая женщина.
на деревянной скамейке под айлантом, который был в цвету.
Когда мы подошли к ней, я увидел, что ее фигура была бесформенной, и что ее
в выцветших голубых глазах было отсутствующее и вялое выражение стариков
, которые перестали думать, которые перестали даже удивляться или сожалеть. Итак,
она была непохожа на все, чем я когда-либо представлял себе Люси Дэр, которой могла бы стать,
это было до тех пор, пока мой друг не позвал ее по имени, и она не подняла взгляд от
шарф, который она вязала — вездесущий шарф серовато-коричневого цвета для
ассоциации помощи военным — только тогда я узнал ее.

“Я привел к вам старого друга, мисс Люси’.

Она подняла глаза, слегка улыбнулась и, любезно поздоровавшись со мной, сказала:,
погрузился в молчание. Я вспомнил, что Люси смею я знал, был
не очень разговорчивый.

Опустившись на скамейку рядом с ней, моя подруга начала расспрашивать ее о ее радикулите
и, к моему удивлению, она почти оживилась. Да, боль
в ее бедро было лучше—гораздо лучше, чем она была в течение недели. Новый
медицины сделал ей много добра; но ее пальцы становились
ревматические. Она нашла с трудом удерживаю ее иглы. Она не могла вязать, как
быстро, как она.

“Разворачивается в конце глушителя, она протянула ее нам. ‘Я
удалось сделать двадцать из них с Рождества. Я пообещал пятьдесят к осени
ассоциации помощи пострадавшим от войны, и если мои пальцы не одеревенеют,
Я легко справлюсь с ними. ’

Солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви айланта, отливал пыльным золотом.
ее бесформенная, расслабленная фигура и кашне из серовато-коричневой шерсти.
Пока она говорила, ее пальцы летали с щелчком иглы—старшего
пальцы, чем они были в подарок, вызов, тяжелее, жестче, немного
узловатые в суставах. Пока я наблюдал за ней, старое знакомое чувство
странности, всеобъемлющей и враждебной тайны охватило меня.

“Когда мы поднялись, чтобы идти, она подняла глаза, и, не задержавшись на мгновение
в ее вязать, сказал, Серьезно, - она дает мне что-то делать, это работать
для союзников. Это помогает скоротать время, и в Старой Дамы Главная
один уже столько времени на руки’.

“То, как мы расстались с ней, она опустила глаза, чтобы снова ее иглы.
Оглядываясь на ворота, я увидел, что она по-прежнему сидела в обморок
солнце вязать—вязать—”

“И ты думаешь, она забыла?”

- Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. “Я был с ней, когда она
оправилась от шока - от последовавшей за этим болезни — и у нее были
забыто. Да, она забыла, но дом помнил.”

Отодвинув стул, он нетвердо поднялся, опираясь на костыль, и замер.
вглядываясь в сумерки, усеянные светлячками. Пока я
ждал, я снова услышал громкий крик козодоя.

“Ну, а чего можно было ожидать?” через некоторое время он спросил. “У нее сливают
весь опыт в одно мгновение, и оставалось ее только
пустая и сухая шелуха часов. Она чувствовала себя слишком много, когда-либо
снова почувствовать. В конце концов, ” медленно добавил он, “ именно из ярких моментов
складывается жизнь, а из скучных - годы.




 ПРОШЛОЕ


Не успел я войти в дом, как понял, что что-то не так.
Хотя я никогда раньше не бывал в таком великолепном месте — это был один из тех
больших домов недалеко от Пятой авеню - у меня с самого начала возникло подозрение,
что за великолепием скрывается тайное беспокойство. Я всегда был быстр на восприимчивость
и когда черные железные двери захлопнулись за мной
, я почувствовал себя так, словно меня заперли в тюрьме.

Когда я назвала свое имя и объяснила, что я новая секретарша, я была
передана на попечение пожилой горничной, которая выглядела так, словно
она плакала. Не говоря ни слова, хотя она довольно любезно кивнула
она провела меня по коридору, а затем вверх по лестнице в
задней части дома в уютную спальню на третьем этаже. Было
много солнечного света, а стены, выкрашенные в нежно-желтый цвет,
делали комнату очень веселой. Это было бы удобное место, где можно посидеть.
"когда я не работаю", - подумала я, в то время как горничная с печальным лицом стояла рядом.
смотрела, как я снимаю накидку и шляпу.

“ Если вы не устали, миссис Вандербридж хотела бы продиктовать несколько
письма, ” сказала она наконец, и это были первые слова, которые она произнесла
.

“ Я ни капельки не устала. Ты отведешь меня к ней? Я
знал, что одной из причин, побудивших миссис Вандербридж нанять меня, было
поразительное сходство нашего почерка. Мы оба были южанами, и
хотя теперь она была известна на двух континентах своей красотой, я не мог
забыть, что она получила начальное образование в маленькой академии для
юных леди во Фредериксберге. Это было проявлением симпатии в моих мыслях.
по крайней мере, и, видит бог, мне нужно было помнить об этом, пока я
вслед за горничной вниз по узкой лестнице и по широкому коридору в
перед домом.

Оглядываясь назад по прошествии года, я могу вспомнить каждую деталь того первого
конференц-зал. Хотя еще не было четырех часов, электрические лампы были включены
в холле, и я до сих пор вижу мягкий свет, который лился
над лестницей и лужами ложился на старые розовые ковры, которые были такими
мягкая и нежная, мне казалось, что я иду по цветам. Я помню
звуки музыки, доносившиеся из комнаты где-то на втором этаже, и
аромат лилий и гиацинтов, доносившийся из оранжереи. Я
помню все это, каждую нотку музыки, каждое дуновение аромата; но больше всего
живо я помню, как миссис Вандербридж оглянулась, когда дверь открылась.
открылся от дровяного камина, в который она смотрела.

Ее глаза остановились на мне первыми. Они были так прекрасны, что на мгновение я
не мог видеть ничего другого; затем я медленно рассмотрел темно-рыжие ее волосы
, чистую бледность ее кожи и длинные, плавные линии ее
фигура в чайном халате из голубого шелка. Под ногами у нее был коврик из белой медвежьей шкуры
и пока она стояла перед камином, она выглядела так, словно
если она впитала красоту и цвет дома, как хрустальную вазу
поглощает свет. Только когда она заговорила со мной и я подошел ближе, я заметил
тяжесть под ее глазами и нервную дрожь ее рта
, уголки которого немного опустились. Какой бы усталой и измученной она ни была,
После этого я никогда не видел ее — даже когда она одевалась для выступления в
опере — такой прелестной, так похожей на изысканный цветок, как в тот первый день.
в тот первый день. Когда я узнал ее получше, я обнаружил, что она
была непостоянной красавицей; были дни, когда все краски, казалось, исчезали.
выйти из нее, и она выглядела унылым и изможденным, но на нее лучше никто не
Я видел могла бы сравниться с ней.

Она задала мне несколько вопросов, и, хотя она была приятной и доброй, я
знал, что она едва слушала мои ответы. Пока я садился за письменный стол
и макал перо в чернила, она бросилась на кушетку
перед камином движением, которое показалось мне безнадежным. Я видел ее.
ноги постукивали по белому меховому коврику, в то время как она нервно теребила кружево на
краю одной из золотистых диванных подушек. На мгновение
мысль мелькнула мысль, что она принимала что—то -
наркотик какой-то—и что она теперь страдает от последствий этого.
Затем она пристально посмотрела на меня, как будто читая мои мысли
и я понял, что ошибался. Ее большие лучистые глаза были такими же
невинными, как у ребенка.

Она продиктовала несколько заметок — все с отклоненными приглашениями — и затем, пока я
все еще ждал с ручкой в руке, она села на диван с одним из своих быстрых
он сделал несколько движений и сказал тихим голосом: “Я сегодня не ужинаю вне дома, мисс
Ренн. Я недостаточно здоров.”

“Я сожалею об этом”.Это было все, что я мог придумать, чтобы сказать, ибо я не
понимаю, почему она должна была мне сказать.

“ Если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы вы спустились к обеду. Там будем
только мистер Вандербридж и я.

“Конечно, я приду, если вы этого хотите”.Я не очень хорошо отказываются
делать то, что она просила, но я сказал себе, а я ответил, что если я
знал, что она ждала меня, чтобы принять в семью, я не должен, не
даже в два раза зарплату, имели место. Мне не потребовалось и минуты
, чтобы мысленно перебрать свой скромный гардероб и понять, что у меня
нечего надеть, что бы выглядеть достаточно хорошо.

“Я вижу, тебе не нравится это”, - добавила она немного погодя, почти
с тоской“, но это не часто. Это бывает только тогда, когда мы ужинаем наедине.

Это, подумал я, было еще более странным, чем просьба — или приказ, - потому что я понял
по ее тону, так же ясно, как если бы она сказала мне словами, что она
не хотела ужинать наедине со своим мужем.

“Я готов помочь вам в любом случае—в любом случае, что я могу”, - ответил я,
и я был так глубоко тронут ее обращение, что мой голос сорвался, несмотря на
мои усилия, чтобы это контролировать. После моей одинокой жизни, я осмелюсь сказать, что мне следовало бы
любила любого, кто действительно нуждался во мне, и с первого момента, когда я
прочитала мольбу на лице миссис Вандербридж, я почувствовала, что готова
работать до изнеможения ради нее. Ничто из того, что она просила у меня, не было для меня слишком большим
когда она просила об этом таким голосом, с таким взглядом.

“Я рада, что ты хороший”, - сказала она и впервые улыбнулась —
очаровательной девичьей улыбкой с легким лукавством. “Мы поладим"
Я знаю, что у нас все получится, потому что я могу разговаривать с тобой. Моей последней секретаршей была
Англичанка, и я пугал ее почти до смерти всякий раз, когда пытался заговорить
для нее. Затем ее тон стал серьезным. “ Вы не откажетесь поужинать с нами.
Роджер - мистер Вандербридж - самый очаровательный мужчина в мире.

“ Это его фотография?

“Да, тот, что во флорентийской раме. Другой - мой брат. Ты
думаешь, мы похожи?”

“С тех пор, как ты мне сказал, я замечаю сходство”.

Я уже подобрал Флорентийской раме из-за стола, и был
с нетерпением поиск в особенности г-н Vanderbridge. Это был арест
лицо, темные, задумчивые, необычайно привлекательным, и живописные, хотя это
возможно, была обусловлена, конечно же, фотографа. Чем больше я смотрел на
тем сильнее росло во мне сверхъестественное чувство чего-то знакомого; но
только на следующий день, когда я все еще пытался объяснить это
впечатление, что я видел эту картину раньше, в моем сознании промелькнуло
вспомните старый портрет флорентийского дворянина, взятый взаймы
коллекция прошлой зимой. Я не могу вспомнить имя художника — я уверен
не уверен, что оно было известно — но эта фотография, возможно, была сделана
с картины. На обоих лицах была одна и та же образная печаль,
одна и та же завораживающая красота черт, и можно было предположить, что должна быть
та же насыщенная темная окраска. Единственное разительное отличие было
что человек на фотографии выглядел гораздо старше, чем оригинал
портрет, и я вспомнил, что женщина, которая провела меня был
вторая жена г-на Vanderbridge и каких-то десять или пятнадцать лет моложе, я
слышал, чем ее муж.

“Видели ли вы когда-нибудь более чудесное лицо?” - спросила миссис Вандербридж.
“Не правда ли, он выглядит так, словно его написал Тициан?”

“Он действительно так красив?”

“Он немного старше и печальнее, вот и все. Когда мы поженились, это было
был точь-в-точь как он. - На мгновение она заколебалась, а затем выпалила:
почти с горечью: - Разве это не лицо, в которое может влюбиться любая женщина?
встретиться лицом к лицу с любой женщиной — живой или мертвой - которая не захотела бы сдаться?

Бедное дитя, я видел, что она была взволнована и нуждалась в ком-нибудь, с кем можно было бы
поговорить, но мне показалось странным, что она так откровенно разговаривает с
незнакомцем. Я задавался вопросом, почему такая богатая и такая красивая женщина вообще должна быть
несчастна - ведь бедность приучила меня верить, что деньги - это
первое, что необходимо для счастья, — и все же ее несчастье было столь же очевидно, как
ее красота или роскошь, которая ее окружала. В тот момент я почувствовала,
что ненавижу мистера Вандербриджа, ибо в чем бы ни заключалась тайная трагедия их
брака, я инстинктивно знала, что вина не на стороне
жены. Она была сладка, и победа, как если бы она была еще
державний красоты в академии для юных леди. Я знал, что со знанием
глубже, чем любое убеждение в том, что она не была виновата, и если бы она не была
виноваты, тогда кто под небесами может быть виноват, кроме мужа?

Через несколько минут друг пришел пить чай, и я поднялся к себе наверх.
комнату и распаковала голубое платье из тафты, которое я купила для свадьбы моей сестры
. Я все еще сомневалась в этом, когда раздался стук в
мою дверь, и вошла горничная с грустным лицом, чтобы принести мне чайник
чая. Поставив поднос на стол, она встала, нервничая.
теребя в руках салфетку, пока ждала, когда я оставлю свои вещи.
распаковываю вещи и сажусь в мягкое кресло, которое она придвинула под стол.
лампа.

“Как, по-вашему, выглядит миссис Вандербридж?” резко спросила она.
в голосе слышались задыхающиеся нотки ожидания. Ее нервозность и
странное выражение на ее лице заставило меня резко смотрю на нее. Это было дома, я
начинает чувствовать, где все, от хозяйки вниз, хотел
чтобы допросить меня. Даже молчаливая горничная найти голос для допроса.

“Я думаю, что она самый чудесный человек, какого я когда-либо видел”, - ответил я после
минуты не колеблясь. Там не может быть никакого вреда, рассказывая ей, как сильно
Я восхищался ее хозяйка.

“Да, она прекрасна—все так думают—и ее природа такая же сладкая, как и ее
лицо”. Она становилась разговорчивой. “У меня никогда не было женщины, которая была бы такой
милая и добрая. Она не всегда была богата, и что может быть причиной
она, кажется, никогда не вырастет жесткий и эгоистичный, почему она тратит так много
ее жизнь, думая о других людях. Прошло уже шесть лет, с тех пор как
с тех пор, как она вышла замуж, я живу с ней, и за все это время я
никогда не слышал от нее ни одного дурного слова ”.

“Это можно понять. Все, что у нее есть, она должна быть так же счастливы, как
день-деньской”.

“Она должна быть такой”. Ее голос понизился, и я увидел, как она подозрительно посмотрела
на дверь, которую она закрыла, когда вошла. “Она должна быть такой,
но это не так. Я никогда не видел никого настолько несчастным, как она.
в последнее время — с прошлого лета. Полагаю, мне не следует говорить об этом, но
Я держал это при себе так долго, что мне кажется, это убивает меня. Если бы
она была моей родной сестрой, я не мог бы любить ее больше, и все же я должен
видеть, как она страдает день за днем, и не говорить ни слова — даже ей. Она
не из тех леди, с которыми можно говорить о подобных вещах.

Она не выдержала и, упав на ковер у моих ног, закрыла лицо руками.
руки. Было ясно, что она остро страдает, и пока я гладил ее
я подумала, какой замечательной хозяйкой, должно быть, была миссис Вандербридж
, раз так сильно привязала к себе служанку.

“Вы должны помнить, что я чужой в этом доме, что я едва
знаю ее, что я никогда даже не видел ее мужа”, - сказал я
печально, потому что я всегда избегал, насколько это было возможно, откровенности
слуг.

“Но ты выглядишь так, словно тебе можно доверять”. Нервы горничной, как и
хозяйки, были на пределе, я видел. “И ей нужен кто-то, кто
сможет ей помочь. Ей нужен настоящий друг — кто-то, кто поддержит ее в любое время.
что бы ни случилось”. И снова, как и в комнате внизу, в моей голове мелькнуло
подозрение, что я попал в место, где люди
принимают наркотики или выпивают - или все они не в своем уме. Я слышал о таких
дома.

“Как я могу помочь ей? Она не обращает на меня внимание, и даже если она сделала, что
я могу для нее сделать?”

“ Ты можешь стоять в стороне и наблюдать. Ты можешь встать между ней и причинить вред — если ты это увидишь.
Она поднялась с пола и стояла, вытирая покрасневшие глаза
салфеткой. “Я не знаю, что это, но я знаю, что это там. Я чувствую
это, даже когда не могу этого видеть”.

Да, они все были не в своем уме; другого объяснения быть не могло
. Весь эпизод был невероятным. Это было в том роде,,
Я продолжал говорить себе, что этого не было. Даже в книге, Никто не мог
верю.

“А муж? Он тот, кто должен защищать ее”.

Она дала мне нормальный вид. “Если бы он мог. Он не виноват.
Ты не должна так думать. Он один из лучших мужчин в мире,
но он не может помочь ей. Он не может помочь ей, потому что не знает. Он
не видит этого.

Где-то прозвенел звонок, и, взяв поднос с чаем, она остановилась, только
достаточно долго, чтобы бросить меня умоляющие слова: “встань между ней и вред, если
вы его видите”.

Когда она ушла, я запер за ней дверь и включил все
свет в номере. Действительно ли в доме была какая-то трагическая тайна, или
они все сошли с ума, как я сначала вообразил? Предчувствие,
смутное беспокойство, охватившее меня, когда я вошел в железные двери,
накрыло меня волной, пока я сидел там в мягком свете затененного
электрического фонаря. Что-то было не так. Кто-то делал эту милую женщину несчастной.
и кто, во имя разума, мог быть этим кем-то
кроме ее мужа? И все же горничная говорила о нем как об “одном из лучших
мужчин в мире”, и невозможно было усомниться в слезливой искренности
, звучавшей в ее голосе. Что ж, загадка оказалась для меня непосильной. В конце концов я сдалась.
со вздохом, страшась того часа, когда меня позовут вниз на встречу с мистером
Вандербриджем. Каждым нервом и фибром своего тела я чувствовала, что должна
возненавидеть его в тот момент, когда взглянула на него.

Но в восемь часов, когда я неохотно спустилась вниз, меня ждал
сюрприз. Ничто не могло быть добрее, чем то, как мистер Вандербридж
приветствовал меня, и я мог бы рассказать сразу, как только я встретил глаза, которые не
ничего порочного или жестокие по своей природе. Он напомнил мне больше, чем когда-либо
портрет из коллекции ссуд, и хотя он был намного старше
флорентийского дворянина, у него был такой же задумчивый вид. Конечно
Я не художник, но я всегда старался, по-своему, быть читателем личности
и не нужно было быть особенно проницательным наблюдателем, чтобы
разглядите характер и интеллект в лице мистера Вандербриджа. Даже сейчас
Я помню это как самое благородное лицо, которое я когда-либо видел; и если бы я не
обладал, по крайней мере, оттенок проникновения, я сомневаюсь, что я должен иметь
обнаружена меланхолии. За это было только тогда, когда он был глубоко задумался
что эта грусть, казалось, распространилась как покрывало на его характеристики.
В другое время он был весел и даже жизнерадостен в своих манерах; и его насыщенные
темные глаза время от времени загорались неудержимым юмором. По
тому, как он смотрел на свою жену, я мог сказать, что недостатка в
любви или нежности с его стороны было не больше, чем с ее. Он был
очевидно, что он был по-прежнему влюблен в нее, как он был раньше
его брак и мое непосредственное восприятие этого только усугубили
тайну, которая окутывала их. Если вина была не его и не ее,
тогда кто был ответственен за тень, нависшую над домом?

Тень была там. Я чувствовал это, смутные и темные, хотя мы
говорили о войне и о возможности удаленного мира в
весна. Миссис Вандербридж выглядела молодой и прелестной в своем платье из белого атласа
с жемчугом на груди, но ее фиалковые глаза казались почти черными в
свете свечей, и у меня возникло странное ощущение, что эта чернота была причиной
цвет мысли. Что-то беспокоило ее в отчаяние, но я была как
позитивные, как я мог быть все, что я когда-нибудь говорили, что у нее
вдохнул ни слова от страха или переживания мужа. Преданный, как
они были, невыразимый ужас, страх, или опасения разделил их. Это было
то, что я почувствовала с того момента, как вошла в дом; то, что я
услышала в плачущем голосе горничной. Едва ли это можно было назвать ужасом
это было слишком расплывчато, слишком неосязаемо для такого яркого названия;
и все же, после всех этих тихих месяцев, ужас - единственное слово, которое приходит мне на ум
это каким-либо образом выражает эмоции, царившие в доме.

Я никогда не видел такого прекрасного ужина, чтобыможет, и я смотрел с
расположен в Дамаск и стекла и серебра—там была серебряная корзина
хризантем, помню, в центре стола—когда я заметил
нервное движение головой Миссис Vanderbridge и увидел спешно ее взгляд
к двери и лестнице за ее пределы. Мы оживленно разговаривали
и когда миссис Вандербридж отвернулась, я только что сделал
замечание ее мужу, который, казалось, внезапно впал в ярость.
он был рассеян и задумчиво смотрел поверх тарелки с супом на
белые и желтые хризантемы. Это пришло мне в голову, пока я наблюдал за ним,
что он, вероятно, был поглощен какой-то финансовой проблемой, и я пожалел
что был настолько неосторожен, что заговорил с ним. Однако, к моему удивлению,
он немедленно ответил естественным тоном, и я увидела, или мне показалось, что я это увидела
Миссис Вандербридж бросила на меня взгляд, полный благодарности и облегчения. Я
не могу вспомнить, о чем мы говорили, но я прекрасно помню, что
беседа продолжалась приятно, без перерыва, пока ужин не подошел к концу
почти наполовину. Жаркое было подано, и я как раз приступал к делу
накладывая себе картофеля, когда заметил, что мистер Вандербридж
снова впал в задумчивость. На этот раз он едва показалось, что он услышал
голос жены, когда она говорила с ним, и я смотрел грусти облака
его лицо, пока он продолжал смотреть прямо перед собой с выражением
это было почти тоскуя по своей интенсивности.

Снова я увидел Миссис Vanderbridge, с ее нервный жест, взгляд в
направление зале, и к моему изумлению, как она это сделала, женщина
фигура бесшумно скользнула над старым персидским ковром у двери, и
вошел в столовую. Мне было интересно, почему никто не заговорил с ней, почему
она ни с кем не разговаривала, когда я увидел ее раковина в кресло на другой стороне
г-Vanderbridge и развернуть салфетку. Она была довольно молода, моложе
даже миссис Вандербридж, и хотя на самом деле ее нельзя было назвать красавицей,
она была самым грациозным созданием, которое я когда-либо представлял. Ее платье было из
серой материи, более мягкой и облегающей, чем шелк, и какой-то особенной туманной
текстуры и цвета, а ее волосы, расчесанные на прямой пробор, лежали, как сумерки, по обе стороны
ее лба. Она не была похожа ни на кого, кого я когда-либо видел раньше — она
казалась намного более хрупкой, намного более неуловимой, как будто вот-вот исчезнет
если вы прикасались к ней. Я не могу описать, даже месяцев после этого,
странным образом, в котором она привлекала и отталкивала меня.

Сначала я вопросительно взглянул на миссис Вандербридж, надеясь, что она
представит меня, но она продолжала быстро говорить напряженным,
дрожащим голосом, совершенно не замечая присутствия своей гостьи
когда она подняла ресницы. Мистер Вандербридж все еще сидел там,
молчаливый и отстраненный, и все это время глаза незнакомки — звездные
глаза с затуманенными глазами — смотрели прямо сквозь меня на гобеленовую
стена за моей спиной. Я знал, что она меня не заметила и что она не добились
малейшая разница в ее, видела ли она меня. Несмотря на ее
грацию и девичий вид, она мне не нравилась, и я чувствовал, что это
отвращение было не только с моей стороны. Не знаю, почему у меня сложилось впечатление,
что она ненавидит миссис Вандербридж — она ни разу не взглянула
в ее сторону - и все же с момента ее появления я понял, что
она ощетинилась от враждебности, хотя "враждебность" - слишком сильное слово
для обозначения негодующей злобы, подобной ревнивой ярости избалованного ребенка, которая
время от времени в ее глазах появлялся огонек. Я не мог думать о ней как о порочной.
так же, как я не мог думать о плохом ребенке как о порочном. Она была просто своенравной
и недисциплинированной, и — я с трудом знаю, как передать, что я имею в виду — эльфийской.

После ее появления ужин тяжело затянулся.

Миссис Вандербридж все еще продолжала свою нервную болтовню, но никто
не слушал, потому что я был слишком смущен, чтобы обращать внимание на то, что она говорила
, а мистер Вандербридж так и не оправился от своей рассеянности. Он
был похож на человека во сне, не замечающего того, что происходило раньше
он, в то время как незнакомая женщина сидела там в свете свечей с ее
любопытным взглядом, полным неопределенности и нереальности. К моему удивлению, даже слуги
казалось, не заметили ее, и хотя она развернула салфетку
когда она села, ей не подали ни жаркое, ни салат.
Раз или два, особенно когда подавали новое блюдо, я взглянула на
Миссис Вандербридж, чтобы посмотреть, исправит ли она ошибку, но она продолжала смотреть
не отрывая взгляда от своей тарелки. Это было так, словно существовал заговор
игнорировать присутствие незнакомки, хотя она и была, с самого начала
в момент ее появления, доминирующей фигуры за столом. Ты пытался
притвориться, что ее здесь нет, и все же ты знал — ты отчетливо знал, что она здесь.
нагло смотришь прямо сквозь тебя.

Ужин длился, казалось, несколько часов, и вы можете себе представить мое облегчение
когда же наконец Миссис Vanderbridge поднялся и повел обратно в
гостиная. Сначала я подумал, что незнакомка последует за нами, но когда
Я оглянулся из холла, она все еще сидела там рядом с мистером
Вандербриджем, который курил сигару, запивая свой кофе.

“ Обычно он пьет кофе со мной, ” сказала миссис Вандербридж, “ но
сегодня вечером ему есть над чем подумать.

“Мне показалось, что он казался рассеянным”.

“Значит, вы заметили это?” Она повернулась ко мне со своим прямым
взглядом. “Я всегда удивляюсь, как много замечают незнакомые люди. Ему нездоровится.
в последнее время у него бывают приступы депрессии. Нервы - ужасная штука.
Не так ли?”

Я рассмеялась. “Так я слышала, но я никогда не могла себе этого позволить”.

“Ну, они действительно стоят дорого, не так ли?” У нее была привычка заканчивать
свои предложения вопросом. “Я надеюсь, что в твоей комнате удобно, и
что ты не стесняешься оставаться одна на этом этаже. Если ты
у тебя нет нервов, ты не можешь нервничать, не так ли?

“Нет, я не могу нервничать”. И все же, пока я говорил, я ощутил
дрожь глубоко внутри себя, как будто мои чувства снова отреагировали на ужас, который
пропитал атмосферу.

Как только я смогла, я убежала в свою комнату и сидела там над книгой
, когда горничная — как я выяснила, ее звали Хопкинс — вошла в
под предлогом поинтересоваться, есть ли у меня все, что мне нужно. Один из
бесчисленных слуг уже убрал мою постель, поэтому, когда Хопкинс
появился в дверях, я сразу заподозрил, что здесь был скрытый мотив
что скрывается за ее мнимой целью.

“Миссис Вандербридж сказала мне присматривать за тобой”, - начала она. “Она боится, что
тебе будет одиноко, пока ты не поймешь, как обстоят дела”.

“Нет, я не одинок”, - ответил я. “У меня никогда не было времени на одиночество”.

“Раньше я был таким, но сейчас время тяжело давит на меня. Вот
почему я начала вязать. Она протянула мне шарф из серой пряжи. “Я перенесла операцию
год назад, и с тех пор у миссис Вандербридж была другая
горничная — француженка, которая сидела за ней по ночам и раздевала ее. Она
всегда так боится взвалить на нас слишком много налогов, хотя на самом деле их недостаточно
работа две дамы-служанок, потому что она такая заботливая, что она никогда не
дает каких-либо неприятностей если она сможет помочь ему”.

“Должно быть, приятно быть богатым”, - лениво заметил я, переворачивая страницу своей книги
. Затем я добавил, почти не осознавая, что говорю: “
Другая леди не выглядит так, как будто у нее так много денег”.

Ее лицо стало еще бледнее, если это было возможно, и на минуту мне показалось, что
она сейчас упадет в обморок. “ Другая леди?

“ Я имею в виду ту, которая поздно спустилась к ужину, ту, в сером платье.
На ней не было драгоценностей, и ее платье не было с глубоким вырезом.

“Потом вы увидели ее?” По ее лицу пробежала странная тень, как будто ее
бледность пришла и ушла. “Мы были за столом, когда она вошла. У мистера
У Вандербриджа есть секретарша, которая живет в доме?

“Нет, у него нет секретарши, кроме как в офисе. Когда ему нужна секретарша дома.
он звонит в свой офис ”.

“Я удивился, почему она пришла, потому что она не ужинала, и никто с ней не разговаривал.
”Даже мистер Вандербридж".

“О, он никогда с ней не разговаривает. Слава Богу, до этого еще не дошло ”.

“Тогда зачем она приходит? Должно быть, ужасно, когда с тобой так обращаются".,
и прежде чем слуги тоже. Она часто приезжает?”

“Есть много месяцев, когда она не. Я всегда могу рассказать по
способ Миссис Vanderbridge поднимает. Вы бы ее не узнали, она так полна жизни.
сама картина счастья. И вот однажды вечером она — Другая,
Я имею в виду— возвращается снова, как сегодня вечером, как прошлым летом.
И все начинается сначала.

“ Но разве они не могут не пускать ее — Ту, Другую? Почему они ее впускают?

“Миссис Вандербридж очень старается. Она каждую минуту старается изо всех сил. Вы
видели ее сегодня вечером?”

“А мистер Вандербридж? Разве он не может ей помочь?”

Она зловеще покачала головой. “Он не знает”.

“Он не знает, что она там? Почему, она была рядом с ним. Она никогда не принимала
глаз от него, за исключением когда она смотрела сквозь меня на стену.”

“О, он знает, что она есть, но не в ту сторону. Он этого не знает.
никто другой не знает.

Я сдался, и через минуту она сказала сдавленным голосом: “
кажется странным, что ты ее увидел. Я никогда не видел ”.

“Но ты все о ней знаешь”.

“Я знаю и не знаю. Миссис Вандербридж опускает руки.
иногда — она очень легко заболевает и у нее поднимается температура — но она никогда не говорит мне
что-нибудь откровенное. Она не из таких.

“Разве слуги не рассказывали вам о ней — о Той, Другой?”

Мне показалось, что это ее удивило. “О, они ничего не знают,
чтобы рассказывать. Они чувствуют, что что-то не так; вот почему они никогда не остаются
дольше, чем на неделю или две — с осени у нас было восемь дворецких, — но они
никогда не понимают, в чем дело ”.

Она наклонилась, чтобы поднять клубок пряжи, который закатился под мой стул.
“Если когда-нибудь придет время, когда ты сможешь встать между ними, ты сделаешь это"
? ” спросила она.

“Между миссис Вандербридж и Тем, Другим?”

Ее взгляд ответил мне.

“Значит, вы думаете, что она хочет причинить ей вред?”

“Я не знаю. Никто не знает, но она ее убаюкивает”.

Часы пробили десять, и я, зевнув, вернулась к своей книге, в то время как
Хопкинс собрала свои работы и вышла, предварительно пожелав мне формально
спокойной ночи. Странной частью наших тайных совещаний было то, что как только
они заканчивались, мы начинали так тщательно притворяться друг перед другом, что
их никогда не было.

“Я передам миссис Вандербридж, что вам здесь очень удобно”, - было
последнее замечание Хопкинс, прежде чем она бочком вышла за дверь и оставила меня
наедине с тайной. Это была одна из тех ситуаций,—я обязан
повторяйте это снова и снова—для меня это было слишком нелепо, чтобы верить в
даже когда я был окружен и поглощен своей реальности. Я не смел
взглянуть в лицо своим мыслям, я не смел взглянуть в лицо даже своим чувствам; но я
лег спать, дрожа в теплой комнате, страстно решив, что
если бы мне когда-нибудь представился шанс, я бы встал между миссис Вандербридж
и этим неизвестным злом, которое угрожало ей.

Утром миссис Вандербридж ушла за покупками, и я ее не видел.
ее до вечера, когда она проходила мимо меня на лестнице, как она была
еду на ужин и опера. Она сияла в голубом бархате, с
бриллианты в ее волосах и на шее, и я снова удивился, как любой
так красиво может быть мутной.

“ Надеюсь, у вас был приятный день, мисс Ренн, ” ласково сказала она. “ Я была
слишком занята, чтобы отправить письма, но завтра мы начнем
пораньше. Затем, словно спохватившись, она оглянулась и добавила:
“ У меня в гостиной есть несколько новых романов. Возможно, вам захочется их просмотреть.
пробежаться по ним взглядом.

Когда она ушла, я поднялся в гостиную и перелистал книги
но я не мог, ради спасения своей жизни, пробудить в себе интерес к печатным изданиям
романы после встречи с миссис Вандербридж и воспоминания о тайне
это окружало ее. Я задался вопросом, жила ли “Другая”, как назвал ее Хопкинс
, в доме, и я все еще задавался этим вопросом, когда вошла горничная
и начала наводить порядок на столе.

“Они часто ужинают где-нибудь?” Спросила я.

“Раньше ужинали, но поскольку мистер Вандербридж неважно себя чувствует, миссис
Вандербридж не любит ходить без него. Она только пошла в эту ночь
ведь он умолял ее”.

Едва она закончила говорить, как дверь открылась, и вошел мистер
Вандербридж и сел в одно из больших бархатных кресел перед
камином. Он не заметил нас, потому что был в дурном настроении,
и я уже собирался выскользнуть как можно бесшумнее, когда увидел, что
другой стоял в пятне света от огня на коврике у камина. Я
не видел, как она вошла, и Хопкинс, очевидно, все еще не знал о ее присутствии.
пока я наблюдал, я увидел, как горничная повернулась к ней с
новым поленом для камина. В этот момент мне пришло в голову , что Хопкинс
должно быть, она была либо слепа, либо пьяна, потому что, не колеблясь, двинулась вперед
она двинулась на незнакомца, выставив перед собой огромное бревно из орехового дерева
. Затем, прежде чем я успел издать хоть звук или протянуть руку, чтобы остановить
ее, я увидел, как она прошла прямо сквозь серую фигуру и осторожно положила
бревно на тротуар.

"Значит, она все-таки ненастоящая, она всего лишь призрак", - поймал я себя на мысли.
"подумала я, выбегая из комнаты, и поспешила по коридору к лестнице".
"лестница. Она всего лишь призрак, а в призраков больше никто не верит
. Я знаю, что ее не существует, но даже, хотя она
этого не может быть, я могу поклясться, что видел ее. Мои нервы были настолько
потрясенный открытием, что как только я достиг своей комнате, я погрузился в
кучу на коврике, и именно здесь Хопкинса нашли мне чуть позже
когда она пришла, чтобы принести мне еще одно одеяло.

“Ты выглядел таким расстроенным, что я подумала, может, ты что-то видел”, - сказала она.
“Что-нибудь случилось, пока ты был в комнате?”

“Она была там все время - каждую благословенную минуту. Ты прошел прямо через нее
, когда подбрасывал полено в огонь. Возможно ли, что ты
ее не видел?”

“Нет, я ничего особенного не заметил”. Она была явно напугана.
“Где она стояла?”

“На коврике у камина перед мистером Вандербриджем. Чтобы добраться до огня, тебе
пришлось пройти прямо сквозь нее, потому что она не шелохнулась. Она не уступила
ни на дюйм.

“О, она никогда не уступает. Она никогда не уступает, ни живая, ни мертвая ”.

Это было больше, чем могла вынести человеческая природа. “Во имя всего святого!” - воскликнул я.
раздраженно: “Кто она?”

“Ты что, не знаешь?” Она казалась искренне удивленной. “ Да ведь она и есть
другая миссис Вандербридж. Она умерла пятнадцать лет назад, всего через год после
они были женаты, и люди говорят, что вокруг нее был замят скандал,
о котором он никогда не знал. Она не из хороших, вот что я о ней думаю,
хотя говорят, что он почти боготворил ее.

“ И она все еще имеет к нему такое отношение?

“Он не может избавиться от этого, вот что с ним случилось, и если он
идет дальше, он закончит свои дни в сумасшедшем доме. Видите ли, она была очень молода,
едва ли старше девушки, и он вбил себе в голову мысль, что именно
брак с ним убил ее. Если хочешь знать, что я думаю, я
верю, что она кладет это туда с определенной целью ”.

“Ты имеешь в виду—?” Я была настолько сбита с толку, что не могла сформулировать рациональный вопрос.
вопрос.

“Я имею в виду, что она преследует его намеренно, чтобы свести с ума.
Она всегда была такой, ревнивой и требовательной, из тех, кто цепляется за человека
и душит его, и я часто думал, хотя и не склонен к
спекуляциям, что мы переносим в следующий мир черты характера и чувства
которые взяли верх над нами в этом деле. Мне кажется, только общие
смысла полагать, что мы обязаны работать с ними куда-нибудь, пока мы не
свободны от них. Вот это-моя первая леди привыкли говорить, во всяком случае,
и я никогда не встречал никого, кто мог бы подсказать мне более разумную идею.

“ И нет ли какого-нибудь способа остановить это? Что сделала миссис Вандербридж?

“Ой, она сейчас ничего не могу сделать. Он получил за нее, хотя она
у доктора, и попробовал все, о чем она могла думать. Но,
видите ли, она инвалид, потому что не может рассказать об этом своему мужу.
Он не знает, что она знает.

“ И она ему не скажет?

“Она из тех, кто умрет первой - полная противоположность Другой.
Первая — потому что она оставляет его свободным, она никогда не цепляется и не душит. Это не
по-своему. - На мгновение она заколебалась, а затем мрачно добавила: — Я вот что подумала:
не могли бы вы что-нибудь сделать?

“ Если бы я могла? Да ведь я для них всех совершенно незнакомый человек ”.

“Вот почему я об этом подумал. А теперь, если бы ты мог как-нибудь загнать ее в угол
когда—нибудь — в другой раз - и высказать ей в лицо все, что ты о ней думаешь
”.

Идея была настолько нелепой, что заставила меня рассмеяться, несмотря на мои расшатанные нервы
. “Они подумают, что я выжил из ума! Представьте, что вы останавливаете
привидение и говорите ему, что вы о нем думаете!

“Тогда вы могли бы попробовать обсудить это с миссис Вандербридж. Это было бы
помоги ей понять, что ты тоже ее видишь ”.

Но на следующее утро, когда я спустилась в палату миссис Вандербридж, я
обнаружила, что она слишком больна, чтобы принять меня. В полдень пришла опытная медсестра.
пациентом занималась она, и в течение недели мы ели вместе в утренней столовой
наверху. Она появилась достаточно компетентны, но я уверен, что она не
так как подозреваю, что там что-то было не так в доме, кроме
грипп, который напал на Миссис Vanderbridge в ночь опера.
Ни разу за эту неделю я даже мельком не видел Того, Другого,
хотя я чувствовал ее присутствие всякий раз, когда выходил из своей комнаты и проходил через
холл внизу. Я все время знал так же хорошо, как если бы видел ее, что
она пряталась там, наблюдая, наблюдая—

В конце недели миссис Вандербридж послала за мной написать несколько писем
и когда я вошла в ее комнату, то обнаружила ее лежащей на диване
перед ней стоял чайный столик. Она попросила меня приготовить чай, потому что
она все еще была очень слаба, и я увидел, что она покраснела и ее лихорадило,
и что ее глаза были неестественно большими и яркими. Я надеялся, что она
не станет со мной разговаривать, потому что люди в таком состоянии тоже склонны к разговорам
многое, а затем обвинять слушателя; но едва я занял свое место за
чайным столом, как она сказала хриплым голосом — холод проник в
ее грудь:

“ Мисс Ренн, я хотел спросить вас с того самого вечера...
вы — вы заметили что-нибудь необычное за ужином? Судя по вашему лицу, когда вы вышли.
Я подумал— я подумал...

Я воспринял это без обиняков. “ Что я мог иметь? Да, я действительно что-то видел.

“ Ты видел ее?

“Я видел, как женщина приходит и садиться за стол, и я подумал, почему нет
один служил ей. Я видел ее вполне отчетливо”.

“ Маленькая женщина, худая и бледная, в сером платье?

“Она была такой расплывчатой и — и туманной, вы понимаете, что я имею в виду, что мне трудно
описать ее; но я узнал бы ее снова где угодно. Она носила волосы
расстались и тянет вниз за уши. Было очень темно и штраф—в виде штрафа
как закручивать шелк.”

Мы разговаривали тихими голосами и бессознательно придвинулись ближе друг к другу
пока мои праздные руки оставляли чайные принадлежности.

“Значит, ты знаешь, ” сказала она серьезно, “ что она действительно приходит— Что я
не сошла с ума — что это не галлюцинация?”

“Я знаю, что видела ее. Я готов в этом поклясться. Но разве мистер
Вандербридж тоже ее не видит?

“ Не такой, какой мы ее видим. Он думает, что она существует только в его мыслях. Затем, после
неловкого молчания, она внезапно добавила: “Она действительно мысль,
ты знаешь. Она его мысли о ней—но он не знает, что она
видимая всем нам”.

“ И он возвращает ее, думая о ней? Она наклонилась ближе, пока
дрожь прошла по ее характеристики и флеш углубилась в нее по щекам.
“Это единственный способ, которым она возвращается — единственный способ, которым у нее есть сила
вернуться — как мысль. Проходят месяцы, когда она оставляет нас в покое
потому что он думает о других вещах, но в последнее время, поскольку его
из-за болезни она была с ним почти постоянно”. У нее вырвался всхлип,
и она закрыла лицо руками. “Я полагаю, она всегда пытается прийти.
только она слишком расплывчата - и не имеет никакой формы, которую мы можем видеть, кроме как
когда он думает о ней, какой она была при жизни. Его
мысль о ней такая же, обиженная, трагичная и мстительная. Видите ли, он
чувствует, что разрушил ее жизнь, потому что она умерла, когда ребенок был на носу
— за месяц до того, как он должен был родиться.

“ А если бы он увидел ее по-другому, изменилась бы она? Перестанет ли она
быть мстительной, если он перестанет так о ней думать?”

“ Одному Богу известно. Я все гадал и гадал, как мне вызвать у нее
жалость.

“ Значит, ты чувствуешь, что она действительно там? Что она существует вне его
разума?

“ Как я могу сказать? Что любой из нас знает о потустороннем мире? Она существует
так же, как я существую для тебя или ты для меня. Разве мысль - это не все, что есть
— все, что мы знаем?”

Это было глубже, чем я мог понять; но чтобы не показаться глупым,
Я сочувственно пробормотал: “И она делает его несчастным, когда она
кончает?”

“Она убивает его - и меня. Я думаю, именно поэтому она это делает”.

“Ты уверен, что она могла остаться в стороне? Когда он думает о ней она не
обязан вернуться?”

“Ой, я уже задавала этот вопрос снова и снова! Несмотря на свое призвание ее
поэтому, подсознательно, я полагаю, что она идет по своей воле. Я всегда
ощущение—ни на мгновение—что она могла появиться
иначе, если она будет. Я изучал ее годами, пока не узнал ее всю
как по книге, и хотя она всего лишь призрак, я совершенно уверен
, что она желает зла нам обоим. Тебе не кажется, что он изменился бы
это, если бы мог? Тебе не кажется, что он сделал бы ее доброй, а не
мстительный, если бы у него была власть?

“Но если бы он мог помнить ее любящей и нежной?”

“Я не знаю. Я сдаюсь - но это убивает меня”.

Это _was_ убивает ее. Как проходили дни, я начал понимать, что она
правду глаголит. Я наблюдал за ней расцветают медленно увядает и ее прекрасные
особенности расти зажат и тонкий, как черты оголодавший человек.
Чем упорнее она боролась с призраком, тем больше я понимал, что битва была проиграна.
и что она только зря тратила свои силы. Настолько неосязаемый
и в то же время настолько вездесущий был враг, что это было все равно что сражаться с ядовитым
запах. Бороться было не с чем, и все же здесь было все.
Борьба изматывала ее - была, как она сказала, фактически “убийственной
она”; но врач, который ежедневно пичкал ее лекарствами — а теперь была необходимость
во враче — не имел ни малейшего представления о болезни, которую он
лечил. В те ужасные дни, я думаю, даже мистер Вандербридж
не подозревал правды. Прошлое было с ним так постоянно—он
был так погружен в воспоминания о ней—что было едва ли больше
чем сон к нему. Видите ли, это было обращением вспять естественного порядка вещей.
вещи; мысль стала более яркой для его восприятия, чем любой другой объект.
 Пока что фантом одерживал победу, и он был похож на человека,
приходящего в себя после воздействия наркотика. Он только наполовину проснулся, только
наполовину осознал события, через которые он прошел, и людей, которые
его окружали. О, я понимаю, что плохо рассказываю свою историю! — что я
пропускаю важные паузы! Мой разум так долго занимался
внешними деталями, что я почти забыл слова, которые
выражают невидимые вещи. Хотя призрак в доме был более реальным
для меня больше, чем хлеб, который я ел, или пол, по которому я ступал, я не могу передать вам
никакого впечатления об атмосфере, в которой мы жили день за днем, о
неизвестность, ужас перед чем-то, чему мы не могли дать определения, от задумчивости
ужас, который, казалось, таился в тенях от света костра, от
постоянно, днем и ночью, чувствовалось, что какой-то невидимый человек наблюдает за нами.
Как миссис Вандербридж выдержала это, не сойдя с ума, я так и не узнал
; и даже сейчас я не уверен, что она смогла бы сохранить рассудок, если бы
конец не наступил тогда, когда это случилось. Что я случайно вызвал это
это одна из вещей в моей жизни, о которых я больше всего благодарен вспоминать.

Был день поздней зимы, и я только что вернулся с
ленча, когда миссис Вандербридж попросила меня освободить старый письменный стол в одной из
комнат наверху. “Я отправляю всю мебель из этой комнаты”, - сказала она.
“она была куплена в неудачный период, и я хочу ее убрать и
освободить место для прекрасных вещей, которые мы купили в Италии. Нет ничего
на столе стоит экономить, за исключением некоторых старых писем от г-на Vanderbridge по
мать до замужества.”

Я был рад, что она не могла думать ни о чем так практично, как мебель,
и я с облегчением последовал за ней в полутемную, довольно затхлую комнату
над библиотекой, где все окна были плотно закрыты. Лет
назад Хопкинс однажды сказал мне, первая Миссис Vanderbridge использовал это
номер на некоторое время, а после ее смерти ее муж был в привычку
из замкнувшись в одиночестве по вечерам. Я предположил, что это и было
тайной причиной, по которой моя хозяйка отправляла мебель. Она
решила очистить дом от всех ассоциаций с прошлым.

В течение нескольких минут мы сортировали письма в ящиках письменного стола, и
потом, как я и ожидал, Миссис Vanderbridge стало вдруг скучно целевой
она совершила. Она была предметом этих нервных реакций, и я
был подготовлен для них, даже когда они схватили ее так судорожно. Я
помню, что как раз в тот момент, когда она просматривала старое письмо,
она нетерпеливо встала, швырнула его в огонь непрочитанным и подняла с пола
журнал, который бросила на стул.

“Просмотрите их сами, мисс Ренн”, - сказала она, и это было
характерно для ее натуры - предполагать, что мне можно доверять.
“Если что-то кажется стоящим сохранения, вы можете записать это - но я лучше умру, чем
придется пробираться через все это ”.

В основном это были личные письма, и пока я продолжал аккуратно складывать их в папку
, я думал, как нелепо со стороны людей сохранять столько бумаг,
которые совершенно не представляли ценности. Мистером Вандербриджем я представлял себя
я был методичным человеком, и все же беспорядок на столе произвел болезненный эффект
на мой систематический темперамент. Ящики были заполнены
письма, очевидно, не рассортированные, потому что время от времени я натыкался на массу
деловые квитанции и подтверждения, втиснутые среди свадебных
приглашения или письма от какой-нибудь пожилой дамы, которая писала бесконечные
бледные послания самым изящным и женственным итальянским почерком. То, что
человек с таким богатством и положением, как у мистера Вандербриджа, мог быть таким
небрежным в отношении своей корреспонденции, поражало меня, пока я не вспомнил темные
намеки, которые Хопкинс обронила в некоторых из своих ночных бесед. Было ли это
возможно, что он действительно потерял рассудок на несколько месяцев после смерти
своей первой жены, в течение того года, когда он запирался наедине с
воспоминаниями о ней? Этот вопрос все еще вертелся у меня в голове, когда мой взгляд упал на
конверт был у меня в руке, и я увидел, что он адресован миссис Роджер.
Вандербридж. Так что это объясняло, по крайней мере в какой-то мере, небрежность
и беспорядок! Стол был не его, а ее, и после ее смерти он
использовал его только в те отчаянные месяцы, когда он с трудом открыл
письмо. Что он делал теми долгими вечерами, когда сидел здесь в одиночестве
я не мог себе представить. Стоит ли удивляться, что эти размышления
окончательно вывели его из равновесия?

По истечении часа я рассортировал и подшил бумаги в
намерение просить Миссис Vanderbridge если она хотела меня уничтожить
те, которые, казалось неважным. Письма, которые она велела мне сохранить
, не попали мне в руки, и я уже собирался отказаться от их поисков
, когда, щелкнув замком одного из ящиков, дверца
потайное отделение открылось, и я обнаружил темный предмет, который
раскрошился и развалился на части, когда я к нему прикоснулся. Наклонившись ближе, я увидел, что
рассыпавшаяся масса когда-то была букетом цветов, и что лента
из фиолетовой ленты все еще скрепляла хрупкую конструкцию из проволоки и
стебли. В этом ящике кто-то спрятал священное сокровище, и, движимый
чувством романтики и приключения, я бережно завернул пыль в папиросную бумагу
и приготовился отнести ее вниз к миссис Вандербридж. Он был
только после этого письма связана рыхло вместе с серебристым
шнур бросилось в глаза, и пока я их подобрал, помню, я подумал, что
они должны быть именно те, на которые я искал так долго. Затем, когда
шнурок порвался у меня в руках, и я собрал письма с крышки
стола, одно или два слова вспыхнули у меня в памяти сквозь порванные края
конверты, и понял, что они были любовные письма написаны, я
догадались, каких-то пятнадцать лет назад, г-н Vanderbridge к своей первой жене.

“Возможно, ей будет больно видеть их, - подумал я, - но я не смею уничтожить”
. Я ничего не могу сделать, кроме как отдать их ей”.

Когда я вышел из комнаты, неся буквы и прах цветы,
идея взять их на мужа, а не жены мелькнуло
у меня в голове. Затем — я думаю, что это было какое-то ревнивое чувство к
фантому, которое решило меня — я ускорил шаги и побежал вниз по
лестнице.

“Они вернут ее. Он будет думать о ней больше, чем когда-либо”, - сказал я себе.
“Поэтому он никогда их не увидит. Он никогда их не увидит, если я смогу предотвратить это.
”Я полагаю, мне пришло в голову, что миссис Вандербридж
была бы достаточно великодушна, чтобы отдать их ему — она была способна подняться
я знал, что она выше своей ревности, но решил, что ей не следует этого делать.
пока я не обсудил это с ней. “Если что-то на Земле бы принести
другого по хорошему, было бы его увидев эти старые письма,”
Я повторил, как и я поспешил дальше по коридору.

Миссис Вандербридж лежала на кушетке перед камином, и я сразу заметил
, что она плакала. Затравленное выражение ее милого лица тронуло
мое сердце, и я почувствовал, что сделаю все на свете, чтобы утешить
ее. Хотя у нее была книга в руке, я мог увидеть, что она не
читал. Электрическая лампа на столе рядом с ней уже горела
, оставляя остальную часть комнаты в тени, потому что день был пасмурный
в воздухе висела колючая кромка снега. Все это было очень очаровательно в мягком свете;
но как только я вошла, у меня возникло чувство подавленности, которое
мне захотелось выбежать на улицу навстречу ветру. Если вы когда-либо живших в
дом с привидениями—дом наполнен незабываемое прошлое—вы
понять чувства тоски, который накрыл меня в ту минуту, когда
тени начали падать. Дело было не во мне — в этом я уверен, потому что у меня
от природы веселый темперамент, — дело было в пространстве, которое
окружало нас, и в воздухе, которым мы дышали.

Я объяснил ей про письма, а затем, опустившись на колени на ковер перед ней.
я высыпал цветочную пыль в огонь.
Было, хотя мне неприятно в этом признаваться, мстительное удовольствие наблюдать за этим
раствориться в пламени; и в данный момент я думаю, что могла бы сгореть.
призрак, к счастью. Чем больше я видела Ту, Другую, тем больше
Я обнаружила, что принимаю суждение Хопкинса о ней. Да, ее поведение,
живых и мертвых, доказав, что она не была “хорошая”.

Мои глаза были все еще на огне, когда звук от госпожи
Вандербридж — наполовину вздох, наполовину всхлип - заставил меня быстро обернуться и посмотреть на нее.


“ Но это не его почерк, ” сказала она озадаченным тоном. “Это
любовные письма, и они адресованы ей, но они не от него”.
минуту или две она молчала, и я услышал, как шелестят страницы в ее руках.
она нетерпеливо переворачивала их. “Они не от него”, - повторила она.
через некоторое время в ее голосе зазвучали ликующие нотки. “Они написаны после
ее замужества, но они от другого мужчины”. Она была сурово трагична
как мстящая судьба. “Она не была верна ему, пока была жива. Она
не была верна ему, даже когда он принадлежал ей—”

Одним прыжком я поднялся с колен и склонился над ней.

“ Тогда ты можешь спасти его от нее. Ты можешь вернуть его обратно! Тебе нужно только
показать ему письма, и он поверит”.

“Да, мне нужно только показать ему письма”. Она смотрела мимо меня
в сумеречные тени от света камина, как будто видела Другого Человека
, стоящего там, перед ней. “Мне стоит только показать ему письма”, - понял я.
теперь, когда она говорила не со мной, “и он поверит”.

“Ее власть над ним будет сломлена”, - закричал я. “Он будет думать о ней
по-другому. О, разве ты не видишь? Разве ты не видишь? Это единственный способ
заставить его думать о ней по-другому. Это единственный способ порвать навсегда.
мысль, которая влечет ее обратно к нему.

“Да, я понимаю, это единственный способ”, - медленно произнесла она; и слова были
он все еще был на ее губах, когда дверь открылась и вошел мистер Вандербридж.

“ Я зашел на чашку чая, ” начал он и добавил с игривой нежностью:
“ Какой единственный способ? Я поняла, что это был решающий момент — это был
судьбоносный час для этих двоих — и пока он устало опускался в кресло, я
умоляюще посмотрела на его жену, а затем на разбросанные письма
в общих чертах о ней. Будь моя воля, я бы швырнул их в него.
с яростью, которая вывела бы его из летаргического сна.
Я чувствовал, что насилие — это то, в чем он нуждался, - насилие, буря, слезы,
упреки — все то, чего он никогда не дождется от своей жены.

Минуту или две она сидела, положив перед собой письма, и
наблюдала за ним своим задумчивым и нежным взглядом. По ее лицу,
такому прекрасному и в то же время такому печальному, я понял, что она снова смотрит на невидимые
вещи — на душу человека, которого любила, а не на тело. Она увидела его,
отстраненного и одухотворенного, и она увидела также Другого — потому что, пока мы
ждали, я постепенно осознал видение в свете костра — того
белое лицо, взъерошенные волосы, выражение враждебности и горечи
в глазах. Никогда прежде я не был так глубоко убежден в
злобной воле, скрытой за этой худощавой фигурой. Как будто видимая форма
была всего лишь спиралью серого дыма, скрывающей зловещую цель.

“Единственный способ, - сказала миссис Вандербридж, - сражаться честно, даже когда
человек борется со злом”. Ее голос был подобен колокольчику, и пока она говорила, она поднялась
с дивана и встала там во всей своей сияющей красоте лицом к лицу с
бледным призраком прошлого. От нее исходил свет, который был почти
неземным — свет триумфа. Его сияние ослепило меня на мгновение.
мгновенно. Это было подобно пламени, очищающему атмосферу от всего, что было
зла, всего, что было ядовитым и смертоносным. Она смотрела прямо на
призрака, и в ее голосе не было ненависти — была только огромная
жалость, огромная печаль и нежность.

“Я не могу бороться с тобой таким образом”, - сказала она, и я понял, что впервые
она отбросила уловки и увиливания и говорила
прямо к тому, кто стоял перед ней. “В конце концов, ты мертв, а я жива.
И я не могу бороться с тобой таким образом. Я отказываюсь от всего. Я возвращаю
его тебе. У меня нет ничего, что я не могла бы завоевать и сохранить честно.
У меня нет ничего из того, что на самом деле принадлежит вам.

Затем, когда мистер Вандербридж, вздрогнув от страха, встал и направился к ней.
она быстро наклонилась и бросила письма в огонь. Когда
он бы наклонился, чтобы собрать несгоревшие страницы, ее прекрасные вьющиеся
изогнутые тела между его руками и пламени; и так прозрачно, так
эфирные она посмотрела, что я увидел—или вообразил, что увидел—у костра
светить через нее. “Единственный путь, моя дорогая, это правильный путь”, - сказала она.
мягко.

В следующее мгновение — я до сих пор не знаю, как и когда это началось — я был
сознавая, что видение приблизилось, и что ужас,
злой умысел больше не были частью ее. На мгновение я увидел ее ясно
увидел такой, какой никогда не видел ее раньше — молодой, нежной и — да,
это единственное подходящее для этого слово — любящей. Это было как если бы проклятие было
обернулась благом, ибо, хотя она стояла там, у меня было любопытное
ощущение окутанным своего рода духовное сияние и комфорт—только
слова бесполезны, чтобы описать это чувство, потому что он был не в меньшей мере
как и все остальное, что я когда-либо знал в своей жизни. Снаружи было светло .
жар, сияние без света — и все же это не было ни тем, ни другим.
Самое близкое, к чему я могу подойти, — это назвать это чувством блаженства.
блаженство, которое примиряет тебя со всем, что ты когда-то ненавидел.

Только впоследствии я понял, что это была победа добра над
злом. Только впоследствии я обнаружил, что миссис Вандербридж
одержала победу над прошлым единственным доступным ей способом. Она
победила, не сопротивляясь, а принимая; не насилием, а
мягкостью; не хваткой, а отречением. О, долго, долго
впоследствии я понял, что она лишила призрак власти над собой,
лишив его ненависти. Она изменила представление о прошлом, и в этом
заключалась ее победа.

На данный момент я не понял этого. Я не понимаю даже
когда я снова посмотрел на призрака в свете костра, и увидел, что это
исчез. Там ничего не было — ничего, кроме приятного
мерцания света и тени на старом персидском ковре.




 ШЕПЧУЩИЕ ЛИСТЬЯ


 ЧАСТЬ I

Сегодня прошло пятнадцать лет; но я все еще вижу ту дорогу.
простирающийся сквозь тени, похожие на виноградные лозы, в весенний пейзаж.

Хотя я никогда раньше не был в Вирджинии, я был воспитан на
традициях старого дома моей матери в Раппаханноке; и когда
пришло приглашение провести неделю с моими неизвестными кузенами Блантонами.
в "Шепчущих листьях" меня наполнило восхитительное чувство ожидания.
и приключения. Никто из моей семьи никогда не видел нынешнего владельца заведения
некоего Пелхэма Блэнтона, мужчину средних лет, у которого, насколько нам
было известно, не было прошлого. Все, что я знал о нем , это то, что его первая жена
умерла при рождении ребенка около семи лет назад, и что
сразу после этого он женился на одной из своих соседок, простой женщине
моя мать настаивала, хотя ничего не слышала о втором
жена, за исключением того, что до замужества ее звали Бечевка. Выжил ли
ребенок от первой жены или нет, мы не знали, потому что
письма от семьи прекратились, и у нас больше не было никаких известий об этом месте
пока я не написал из Ричмонда с просьбой разрешить посетить дом
в котором родились моя мать и многие мои бабушки.

Весна в том году наступила рано. Когда я сошел с поезда в
зелень и золото послеполуденного времени, я почувствовал себя так, словно возвращаюсь
в какое-то старое лето. Древний семейный экипаж, запряженный двумя
сонный черные лошади с развевающимися хвостами, ждет меня под
цветущее дерево Акация; и как только моя нога коснулась земли, я был
встретили ласково цветным водитель, который еще называют мое
мама “Мисс Эффи”. Это был импозантный, церемонный старик.
почти такой же черный, как лошади, с копной седых волос, которые
необычный для негра, с веселым платком-банданой, перекрещенным на груди
. После бессознательного ожидания почты он принес из офиса
потрепанный кожаный мешочек и бросил его на пол
кареты. Минуту спустя, как он сел за руль на свое место,
он оглянулся на меня и заметил в ободряющим тоном, “дар Айна’
ничего не мешает нам сейчас”.

“ Далеко еще до Шепчущих листьев, дядя Моав?

Старый негр обдумывал этот вопрос, перебрасывая поводья через
широкие покачивающиеся спины лошадей. Он так долго отвечал , что,
думая, что он забыл ответить, я повторил эти слова больше
отчетливо.

“Можете ли вы сказать мне, как далеко он находится шепчут листья?”

На этом он повернулся и посмотрел на меня через плечо. “Я думаю,
это займет около десяти миль, или, может быть, около двенадцати”, - ответил он
.

“Когда вы оттуда уехали?”

Снова воцарилось долгое молчание, пока мы сонной трусцой выбирались из
глубоко затененных улиц маленькой деревушки. “ Я не был там.
скучал, мисс Эффи, ” ответил он наконец.

“ Почему, я думал, вы там живете?

К этому времени я настолько привык к медлительности его ответов , что
терпеливо ждала, пока он нерешительно не произнес: “Я использую ”тер"".

“Значит, вы больше не семейный кучер?”

Он покачал головой над платком-банданой, и я увидела его
глубокое недоумение, написанное в коричневых складках на его шее. “Да, Мэм. Я все еще водитель".
”Но как ты можешь им быть, если ты не живешь в этом месте?" - Спрашиваю я. "Да, я водитель".

“Но как ты можешь быть водителем, если ты не живешь там?”

“Один из них, когда мы проезжаем мимо автомобиля вниз по ручью, и я
по дороге столкнулись машины”, - ответил он. “Я хожу туда только днем"
днем, ” добавил он внушительно через минуту. “Дар какой-то не очень
нога не ступала с тех пор, как мы все переехали, но я этого не боялся.
днем, Господи Иисусе, ничего.

“ Ты хочешь сказать, что все старые слуги переехали вместе?

“Да, мэм. Каждый из вас последний в эм. Они все сейчас с вашими ребятами.

“Когда это случилось?”

Но, как я начал обнаруживать, время и пространство - самые непрочные понятия.
абстракции в воображении негра. “Попал в wuz давным-давно.
Мисс Эффи, ” ответил дядя Моав. “ Пелл, он очень любит детскую берлогу. Он
ходил в платьях, но теперь он больше не ходил в бриджах и носит их с собой на рождество.
”Рождественские времена".

“Пелл? Это ребенок первой миссис Блэнтон?”

“Да, Мэм. Он чили мисс Клариссы. Мисс Ханна Твайн, у нее куча детей
ей холодно; у дар двое маленьких близнецов в день рождения, которые скоро родятся
зима. Но Пелл, он не такой, как все.

Я начинала прозревать. “ Тогда Пеллу, должно быть, лет семь,
и вы съехали с квартиры, когда он еще носил короткие платья. Что
наверное, было четыре или пять лет назад”.

“Нажмите дат', мед, дат'нажмите.”

“И все цветные слуги отошли одновременно?”

“Де же день. К закату Дар не останется ни одного человека.

“И с тех пор им приходилось нанимать белых слуг?”

“Они все с теми, кто остается на закате. Де цветные Дэй
возвращается в де дневное время, но Дэй не останавливайтесь на твелл ужин. Нет, дар.
никого из них, но кое-кто из ребят остается на ужин.”

Пока я расспрашивал его, сонные лошади медленно трусили под солнцем
и в тени по серовато-серой дороге. Воздух благоухал смешанными
запахами леса и жимолости. Над головой сияло голубое, как цветок, небо.
Время от времени низко пролетавшая красная птица перелетала дорогу и удалялась
в ветвях деревьев раздался радостный хор.

“ Я никогда не видел столько красных птиц, дядя Моав.

“ Да, Мэм. Дар Сатни... э-э-э... их много, да. Хит - это птица, да, шо
нуфф. Бейте по мне груши, как будто я учусь выходить за рамки своих обязанностей, что я делаю.
не смейте и близко наступать на Робина, но я никогда не слышал, чтобы вы говорили ей об этом
большое количество голубых соек. Голубая сойка, он самая злая птица на свете,
но, черт возьми, у него куча... э-э... здравого смысла. Он хорошо знает, с какой стороны подавать Джес.
его хлеб намазан маслом, если он с друзьями. Привет! Не смей
начинать изучать птиц, пока не научишься летать на листьях. Бей
похоже, это место, из-за которого Джесс свел с ума людей-птиц. У них есть
каждая птица. Крапивы и фебии, они в де-поче, а де-ласточки, они в де-шимли, и де-рес, который зовет их, зовет тебя................. en.
ласточки, они в де-шимли......
докучаю тебе жизнью на деревьях”.

Ну, мне понравилось птиц! Если не было ничего более опасного, чем птиц в
Шепот листвы, я мог быть счастлив там.

Пока мы бежали трусцой, меня охватило чувство беспокойства,
томительное, но неопределимое желание, которое является самой сутью весны. Мой
мысли на мгновение отвлеклись от этого волшебного духа красоты;
и я увидел широкую панораму, с ее разгоряченное луга погружается в
grapelike Блум расстояния, как если бы она была частью, а не фактической
мира, но и Вселенной, нарисованной на воздухе, как прозрачные, как слабо
цветные тени через дорогу. В густом лесу слева
нежная зелень, казалось, поднималась и опускалась, как морская пена.
Привыкли, как я был в конце Северной сезона, было
интоксикация в этот источник, который, как цветущий в июне. Птичий год,
старый кучер назвал его; но чудесной весной он показался мне.,
с его яркими мягкими ветрами, сладкими, как мед, и далеким, безмятежным небом.
И из благоухающих лесов и розовых лугов всегда доносились
радостные крики невидимых птиц; птиц, спрятавшихся в низких зарослях;
птиц высоко в туманных лесах; птиц у серебряного ручья в
пастбище; о птицах, быстро улетающих в неосязаемые тени.

“ Я думал, днем птицы молчат, дядя Моав?

“ Они никогда не умолкают, хи, милый. Они щебечут даже ночью.
Дэй не’ Хой’ Дере языках меха ничего, даже не ж-Ден-де-снег на де
гроун’.”

Постепенно, после того, что мне показалось часами этого монотонного темпа,
свет на дороге медленно поблек, превратившись в нежный первоцвет. Солнце
садилось за густой лес на горизонте, и тонкая прозрачная вуаль,
похожая на серебряную ткань, опускалась на весенний пейзаж. Вскоре,
когда мы въехали во мрак изогнутых ветвей, старый негр повернул
головы лошадей и слез с места кучера.

“Я не собираюсь продолжать в том же духе, мисс Эффи”, - объяснил он; и затем, когда
ворота распахнулись, я увидела, что молодой белый мужчина выбежал вперед, чтобы
расстегни его. Когда старый негр, дернув за замок переднего сиденья,
зашаркал в сторону заката, молодой человек прыгнул
на сиденье кучера и натянул поводья.

“ Дядя Моав живет поблизости? - Поинтересовался я. “ Примерно в миле вверх по дороге,
мисс. Мистер Блэнтон уступил ему хижину на развилке, когда переехал.

“Интересно, почему он переехал?”

Молодой человек разразился веселым смехом. “Когда Даркей как только получает
понятия в своей голове, единственный способ получить его с топором”, он
ответил, и минуту спустя он добавил: “Я думаю, ты не знаешь сколько
об darkeys Севера?”

“Очень мало”, - признал я, и мы поехали дальше в тишине.

Дорога, на которую мы свернули, была узкой частной дорогой, очень крутой
и каменистой, которая вела между гниющими "червивыми” заборами и запущенными полями
к густой кедровой аллее на гребне холма. Пока мы ехали дальше, я
удивлялся, почему поля так близко от дома должны быть заброшены.
Остатки прошлогоднего урожая все еще усеивали неровные борозды, и
на фоне горизонта на вершине холма виднелся заброшенный ряд
кукурузной стерни. Вскоре, когда карета затряслась по каменистой дороге, я
услышал звук лая, или, как мне показалось в тот мрачный час,
лай, который издают собаки лунными ночами. Затем,
когда мы достигли возвышенности, наконец, я обнаружил, что два черных и
желтые псы сидели на фоне голых стеблей кукурузы и лает на наш
подход.

“Разве эти поля не будут засеяны в этом году?” - Удивленно спросил я.

“Мы не можем нанять сюда никого из негров”, - ответил водитель.
“Они слишком близко к дому”.

Когда мы подошли к вершине холма, собаки выбежали нам навстречу, а затем,
после нескольких приветственных лаев, повернулись и бесшумно пошли рядом.
лошади. Между нами и начала Сидар-авеню была
свободное пространство на дороге, и когда мы достигли этого завесу над закатом
расстались вдруг как занавес, а румянец, который я могу сравнить с
ничего, кроме туманной янтаря, заливала горизонта и заброшены
Нив. В этом сиянии я различил гигантские очертания старого тутового дерева
недалеко от аллеи; и в следующее мгновение я разглядел среди
листвы на высоких ветвях легко держащуюся фигуру маленького мальчика в
в синем хлопчатобумажном костюме, с копной ниспадающих рыжеватых локонов.

“Почему он может поскользнуться и упасть”, - подумал я; и слова не успел
сами собой складываются в голове, когда какое-то движение, резко повернулся, как
если в ужас, и издал крик тревоги.

“Мамуль, я падаю!”, он крикнул, как его ноги скользили от
БОФФ.

Я уже выпрыгнул из кареты, когда закат ослепил
мои глаза, когда из кустов у
забора быстро появилась пожилая негритянка и подхватила ребенка на руки. В тот момент ужаса,
пока мои глаза все еще были наполнены закатом, я заметил только то, что
женщина была высокой и прямой, как индеец, и что ее лицо,
оформлена в красном тюрбане, как коричневый и сморщенный, как в ноябре листьев.
Затем, когда она поставила ребенка на ноги, я увидел, что черты ее лица были
озарены страстью и нежностью, которые придавали им странное сияние, подобное
жгучему свету заката.

“Ты спас ему жизнь!” Я начал плакать; но прежде чем я успел произнести эти
слова, она исчезла в тени тутового дерева, оставив
мальчика одного стоять на дороге.

“Ты мог погибнуть”, - сурово сказал я, когда подошел к нему, потому что я был
все еще дрожа от страха, который он мне внушил.

Мальчик посмотрел на меня со странным эльфийским ликованием — другого слова для этого нет
— на его лице. “Я знала, что мама бы меня поймать”, - ответил он вызывающе.

“Предположим, что она не была здесь?” Как я уже говорил, я смотрел про меня за инфу
негритянка.

При этих словах ребенок пронзительно рассмеялся, звуком, похожим на иронию.
Веселье старика. “Она всегда там, где я”, - ответил он.

Он был странным ребенком, я думал, как я глядел на него, уродливый и щипали, и
но с шармом, который я почувствовал с первого момента, когда мой взгляд упал на него.
В его манерах сквозила вызывающая застенчивость, а маленькое личико под
огненными кудрями было слишком худым и бледным для здорового детства. Но, в
несмотря на его странности, я никогда в жизни не была так сильно
привлекло, поэтому полностью прорисованы, ребенку.

“Вы, должно быть, Пелл!” - Воскликнул я после паузы, во время которой я молча наблюдал за ним.
Он критически посмотрел на меня.

"Да, я Пелл. Как ты узнал?“ - Спросил я. - "Да, я Пелл." Как ты узнал?”

“О, я слышал о вас. Дядя Моав рассказал мне по дороге”.

При имени дяди Моава его лицо стало менее пустым и жестким. “Где
он? ” спросил он, поворачиваясь к водителю. “ Я собирался спуститься к воротам, чтобы
встретить его. Я хочу, чтобы он починил моего воздушного змея.

“Дядя Моаби пошел к себе в каюту,” ответил молодой человек, и я заметил,
что он подчинил его голосе, как он мог бы сделать, чтобы больной или
испуганный жеребенок.

“Тогда я пойду за ним”, - ответила девочка. “Я не боюсь”.

Одним прыжком он бросился вниз по крутой дороге, убегая беспокойными прыжками,
его светлые кудри развевались вокруг головы, как ореол. Двое
Черная и желтая гончие, выпрыгнув из жнивья, последовали за ним, как
бесшумные, как тени, они последовали за ним; и через несколько минут три фигуры
растворились во мраке полей.

Когда я снова оказался в экипаже, я вопросительно заметил кучеру:
“Для хрупкого ребенка он не кажется робким”.

“Только не на улице. Он никогда не боится на улице. Дома у них
с ним много хлопот”.

“Другие дети выглядят такими худыми и бледными?”

“О, нет, мэм. Другие дети достаточно здоровы. Они не ладят.
с этим парнем, и именно поэтому он не выходит из дома, когда
они позволят ему, даже когда идет дождь. Пелл - сын первой.
Миссис Блэнтон.

“ Да, я знаю. Вы были здесь в ее время?

“ Нет, я приехала позже. В тот год, когда черномазые уехали. Но любой может
увидеть, насколько она, должно быть, отличалась от этой, которая дочь
старого мистера Твайна, мельника. Она держала в доме мистера Блэнтон после его
первая жена умерла”. Это было новостью для меня, ибо я был абсолютно невежественен в
семейные обстоятельства. Мне не терпелось узнать побольше об этой истории; но я
не могла сплетничать о своих родственниках с незнакомцем, поэтому я просто сказала,

“ Потом она воспитала ребенка — я имею в виду Пелла? Хотя водитель сидел ко мне спиной
, по его упрямому покачиванию головой я понял, что мой
вопрос вызвал неприятную череду размышлений. “Нет, Пелла".
мама заботилась о нем, пока ему не исполнилось пять лет. Она ухаживала за ним.
мать до него. Я думаю, она принадлежала к семье первой миссис.
Блантон и пришел в "Шепчущие листья" с невестой. Я никогда ее не видел.
Она умерла до моего приезда сюда; но говорят, что пока старуха
была жива, Пелл никогда не знал, каково это - скучать по своей матери. Мамушка Роди — это
так ее звали — перед смертью она пообещала первой миссис Блэнтон, что
она никогда не выпустит ребенка из виду; и, говорят, она сдержала
свое обещание мертвым, пока была жива. Всякий раз, когда вы видели Пелла,
Мамушка Роди, конечно же, не спускала с него глаз. Она спала в
в комнате с ним, и она всегда стояла за его высокого стула, когда они
пригласила его к столу. Darkeys такие, я думаю. Обет-это
обет. Когда она поклялась, что никогда не спустит с него глаз, она имела в виду именно
то, что сказала.

“Ребенок, должно быть, ужасно по ней скучает?”

И снова я увидел, как он упрямо качает головой. “Самое странное в том, что
мальчик настаивает на том, что она не умерла. Они ничего не могут ему сделать — миссис Блэнтон был
разговаривал с ним на час—заставит его признать, что мама роди мертв.
Он говорит, что она играет с ним так же, как раньше, и что все эти птицы
вы слышали о Шепчущих листьях, это те, которых она приручила для него.
Птицы! Ну, говорят, никогда не было такого мастера обращения с птицами, как мамми
Роди. Я слышал, она могла приручить кого угодно, от орла до крапивника.
слышал, и у некоторых негритят сложилось мнение, что леса вокруг
здесь все еще полно призраков домашних животных мамушки Роди. Говорят, это
неестественно, что птицы кричат в неподходящий сезон, как они это делают вокруг.
Шепчущие листья.”

“И Пелл тоже в это верит?”

“Никто не знает, мэм, насколько Пелл верит. Они пытались остановить
все эти глупости, потому что они кружат головы черномазым.

“Вы не сможете заставить ни одного из них остаться на месте после захода солнца ни за
любовь, ни за деньги. Все началось с того, что Пелл разговаривал с
самим собой. Святой Моисей! Я и сам не робкого десятка, мэм, для такого большого парня, как
у меня, но иногда у меня мурашки бегут по коже, когда я смотрю, как этот ребенок играет
один в кустах, и слышу, как он разговаривает с кем-то, кого там нет
. Он тоже вытворяет странные вещи, например, забирается на ту самую
высокую ветку и кричит своей мамочке, что вот-вот упадет ”.

“Он мог бы серьезно пострадать, если бы кто-нибудь его не поймал”, - сказал я.

Водитель вежливо рассмеялся, как будто я неудачно пошутил, и он
принял это на веру, хотя юмора ему не хватило. “Он продолжает притворяться"
вот так все время”, - ответил он.

“Но пожилая цветная женщина, та, что поймала его? Кто она?” Я
спросил.

При этих словах мужчина резко обернулся, бросив поводья на спины
лошадей. “Пожилая цветная женщина?” вопросительно повторил он.

“Я имею в виду высокую женщину в черном платье, в белом фартуке и с
красным тюрбаном на голове”. В моем тоне была легкая резкость, потому что это
мне показалось, что этот человек невероятно глуп.

Непонимание — или это было подозрение?— на его лице усилилось. “Я не знаю.
Я никого не видел, ” ответил он вскоре.

Снова отвернувшись от меня, он подобрал поводья и погнал коня вперед.
лошади с цоканьем въезжают на длинную кедровую аллею.

Сумерки, сумерки, сумерки. Пока мы быстро ехали под высокой, тесно сплетенной
аркой кедров, я снова ощутил глубокое интуитивное чувство
что мир, в котором я двигался, был таким же нереальным, как окружающий мир в моем сне.
сон. Сказочными были и мои собственные ощущения, когда я вошел в те самые
зеленоватые сумерки, которые закрывали свет послесвечения. Пушистые
ветки, окаймленные яркой зеленью, касались моих щек, как крылья птицы
и хотя я знала, что это, должно быть, всего лишь моя фантазия, мне показалось, что я услышала
сотни ликующих нот в зачарованном сумраке деревьев.

Вскоре, как будто эта воображаемая музыка подсказала мне эту мысль, я
обнаружил, что возвращаюсь к старой негритянке. Конечно, если бы она просто
ускорила шаг перед нами, мы должны были бы догнать ее прежде, чем доберемся до
конца аллеи. Везде, где тени сгущались гуще, везде, где
в подлеске внезапно возникало шевеление, я жадно вглядывался в
темноту, надеясь, что мы наконец-то наткнулись на старуху, и
что я мог бы предложить ей место в экипаже. , хотя у меня был только
мельком взглянув на нее, я нашел ее безмятежное лицо цвета листвы.
странно привлекательное, почти, как мне показалось, как будто ее
загадочные черные глаза под густыми бровями проникли в какую-то
тайную комнату моей памяти. Я никогда не видел ее раньше, и все же мне казалось
, что я знал ее всю свою жизнь, особенно в каком-то полузабытом
детстве, которое преследовало меня, как сон. Могло ли быть так, что она ухаживала за
моей матерью и моей бабушкой и что она увидела сходство с
детьми, которых она воспитывала в юности? Еще более странным было то, что я чувствовал не только
что она узнала меня, но что у нее есть какой-то секрет, который она
хотела доверить мне, что ей поручено передать глубоко
важное сообщение, которое, рано или поздно, она найдет
возможность передать.

А мы пошли дальше, надеясь, что мы должны обогнать ее росла с каждым
ноги дороги. Я уставилась на груду теней. Я начал на каждом
шорох на душистой земли. Но я больше не видел
ее; и наконец, пока я, затаив дыхание, смотрел под кедры, мы
вышли с аллеи на край открытой лужайки, засеянной
мелкие звездообразные цветки бледно-голубого цвета. Передо мной были
другие древние кедры, числом семь; а дальше, за рядом
кедров, стоял длинный белый дом, прислоненный к
послесвечение гранатового цвета, в котором плыла маленькая рогатая луна.

Теперь, после всех этих лет, я могу закрыть глаза и вызвать в памяти ту сцену
так же ярко, как я видел ее, когда мы вышли из долгих сумерек
. Я до сих пор вижу голубое мерцание цветов в траве;
низкий дом с глубокими крыльями, где штукатурка облупилась с
красный кирпич под изящным узором виргинских вьюнков; семь
пирамидальных кедров, охраняющих крытую крышу из серой черепицы; и
ясное послесвечение, в котором маленькая луна плыла, как корабль. Пятнадцать
лет назад! И я не забыл так много, как спиральный узор, который the
Virginia creeper нарисовал на розовато-белой стене.

“Здесь что, нет деревьев, - спросил я, - кроме кедров?” Кучер поднял свой
кнут и указал поверх крыши. “Вы никогда не видели таких вязов. Я считаю, что
не лучше деревьев в стране, но все они на задней части, каждый
последний из них. Дедушка мистера Блэнтона считал, что кедры
не сочетаются друг с другом, и он не хотел, чтобы перед домом сажали другие деревья ”.

Я понял, глядя в раскрасневшемся вечернем воздухе на темные деревья
возвышающиеся над входом в дом с его ионическими колоннами и
причудливые крылья, добавленные, как можно было видеть, задолго до того, как были построены первоначальные стены
. Я знал, что под нависающими карнизами укрывается множество крапивников и
феб, и все это место кишело ласточками, которые ныряли и
кружили под светящимся небом.

Мы быстро свернули на кольцевую дорогу, и через несколько минут, когда
мы остановились перед дорожкой из осевших каменных плит, водитель спрыгнул на землю
и помог мне спуститься. Когда я подошел к крыльцу, дверь открылась
неторопливо, и вошел мой кузен Пелхэм, высокий, расслабленный,
ленивый на вид мужчина средних лет, с седыми волосами и блестящими темными глазами
и с видом задумчивой покорности вышел встретить меня. Я слышал,
или у меня сложилось какое-то смутное представление, что семья “истощилась”, как
говорят на Юге, и мой первый взгляд на кузена Пелхэма помог мне установить
это впечатление еще более укрепилось в моем сознании. "Он выглядел, - подумал я, - человеком, который
я перестал страстно желать чего-либо, кроме физического комфорта.

“ Так это дочь кузины Эффи, ” заметил он вместо приветствия, когда
наклонился и небрежно поцеловал меня в щеку.

За ним я увидел крупную угловатую женщину с массивными чертами лица и волосами
неопределенного каштанового цвета, как я заключил, из-за ребенка у нее на руках и четырех
крепкие дети хватались за ее юбки, что она была той самой “мисс Ханной”, для которой
Дядя Моав подготовил меня. Она казалась мне тогда и позже
женщиной, владеющей искусством устраивать мужчину поудобнее, и
у которой не было, как говорится, “нервов в теле”.

Поприветствовав меня достаточно сердечно в своей сухой манере, она приказала водителю
отнести мою сумку наверх, в “красную комнату”.

“Надеюсь, ты сможешь обойтись без своего чемодана до завтра”, - добавила она. “Все,
бригады сегодня пахали, и мы не смогли отправить их на станцию"
.

Я ответил, что прекрасно могу обойтись без этого, поскольку у меня с собой была моя
дорожная сумка. Затем, после нескольких вопросов кузена Пелхэма о моей
матери, которую он не видел с тех пор, как они оба были детьми в Уисперинг
Когда мы вышли, миссис Блэнтон провела меня в просторный холл, где я увидела картину,
висевшую в рамке у открытой задней двери, с изображением вязов и мощеной дорожки,
которая спускалась в утопающий в зелени сад. Минуту спустя, когда мы поднимались по
винтовой лестнице с красивой резной балюстрадой, я обнаружил, что
мои глаза обратились к тому весеннему видению, которое я увидел через
открытую дверь.

“Каким белым он выглядит там, в саду”, - сказал я. “Кажется, что он покрыт ковром
в лунном свете”.

Она равнодушно наклонила голову, чтобы взглянуть через балюстраду. “Это
нарцисс. Сейчас он в полном расцвете”, - ответила она. “Первая миссис
Блэнтон” (она, может быть, говоря о каких-то, кого она только что ушла на
притвор) “посадили весь сад в цветы, и мы никогда не
избавился от них. Мистер Блэнтон называет это ”Нарцисс поэта".

“Здесь тоже есть сирень”, - ответила я, потому что прохладный полутемный холл был наполнен
ароматом, который казался мне секретом весны.

“О, да, вокруг крыльев очень много сирени, но она самая густая
возле кухни”.

Холл наверху, как и внизу, был большим и полутемным, и пока мы
пересекали его, мой спутник обратил мое внимание на пару отодвинутых досок
в пол. “Крысы плохо”, - заметила она. “Я надеюсь, что они не
беспокою вас. Они делают много шума по ночам”. А затем почти
сразу: “я не знаю, как ты справишься без ванной комнаты, но мистер
Блэнтон никогда бы воду поместить в доме”.

С этими словами она открыла входную дверь и провела меня в
огромную спальню, которая была обита по моде прошлого века выцветшим
ситцем. Насколько я мог различить в тусклом свете, там не так
сколько оттенком красного. Мебель была все богатые, старые
из красного дерева, выполненный в стиле вкусом, который сформировался
на Чиппендейла и Шератона, и многое в нем выглядело так, как если бы это был процесс возврата
на части из-за отсутствия должного ухода. Там стояла кровать с высокими спинками, обтянутая
выцветшим ситцем; там было бюро с искусной резьбой, с
зеленоватым зеркалом, в котором туманно отражались мои черты; и там был
огромный экран, оклеенный обоями с изображением замков и павлинов, за которым
скрывался старомодный умывальник. Да, это было примитивно. Прикосновение
к воде принадлежало темным векам; и все же это место обладало,
по крайней мере, для меня это невыразимое очарование.

Когда миссис Блэнтон оставила меня одну, сказав, что ужин будет подан
через полчаса, я сделала несколько поспешных приготовлений, пока я
тщетно пыталась взглянуть на себя в зеркало, где мое
отражение плавало, как лист в пруду с лилиями. Затем, осторожно крадучись
из комнаты и через пустынный холл, наполненный затхлым запахом старых специй
, я прокрался вниз по лестнице и вышел через открытую заднюю дверь. Здесь
этот провокационный аромат, аромат исчезнувших источников, захватил меня
снова; и сбежав по истертым ступенькам крыльца, я миновала беседку
из сирени у побеленной кухонной стены и пошла по вымощенной плитняком
дорожке к утопающему в зелени саду.

В конце дорожки примитивная деревянная перекладина, похожая на иллюстрацию в
_Mother Goose_, вела в сад; и когда я прошла мимо нее, то обнаружила
я на цветущем участке, который был окружен кустами жимолости
вместо стены. Несколько старых фруктовых деревьев, уже давно не цвевших, стояли
в центре; а по краям травянистых дорожек росли кустарники
с причудливо звучащими названиями, о которых я мечтал в детстве.
детство— калина, свадебный венок, имитация апельсина, цветущая айва,
и каликантус. Над всем этим висел туман, который поднимался с
низины у реки; и мне казалось, что эта влага
источала ароматы сотни источников. Никогда до этого момента я не знал
, каким может быть восторг от запаха.

И звездное изобилие нарциссов! От берега до берега заросший
жимолостью сад выглядел так, словно Млечный Путь упал на него и
запутался в высокой траве.

Внезапно, в этой зачарованной тишине, я услышал звон колокольчика. В
дом, где нет ванных комнат, я догадался, что колокольчики были, наверное
еще ступенька для приема пищи, и, скрепя сердце, я пустился в обратный путь
стиль. Я прошел всего пару шагов, когда мой взгляд привлек вспыхнувший в
окнах дома свет; и в следующее мгновение, когда я
снова оглянувшись, я увидел фигуру старой негритянки в ее белом
переднике и красном тюрбане, неподвижно стоявшую под ветвями
грушевого дерева. В сумерках я увидел, что ее глаза устремлены на меня, как тогда, на закате.
в них была мольба, подобная невнятной мольбе в
глаза немых. Когда я ответил на ее пристальный взгляд, я почувствовал, как и при
нашей первой встрече, что она говорит со мной на каком-то неслышном
языке, которого я еще не понимал, что она несет мне послание
что, рано или поздно, она найдет способ осуществить. Что может она
в смысле? Почему она разыскала меня, незнакомца, когда она появилась, чтобы избежать
семейство и даже слуги? Ускорив шаги, я поспешил к ней.
с вопросом на губах; но прежде чем я добрался до нее, зазвонил колокольчик.
снова раздался звон.и когда я отвел глаза от лица пожилой
женщины, я заметил, что маленький мальчик бежит по вымощенной
дорожке к перелазу. Я горько пожалел о минутной неосторожности, потому что
когда я оглянулся, негритянка уже скрылась за каким-то из цветущих
кустов, и сад казался пустынным. Что ж, в следующий раз я буду
осторожнее, решила я. И с этим решением в голове я
поспешила встретить Пелла у перелаза.

“Она говорит, что ты должен прийти на ужин”, - начал мальчик, как только я подошел.
В пределах слышимости его голоса. Это был первый раз, когда я услышал, как он намекает
его мачеха, и никогда, ни в течение недели я потратил на шепот
Выходит, он говорил о ней в моем присутствии, ни более близкого имени.

Я протянула ему руки, и он подошел ко мне застенчиво, но доверчиво. Хотя Я
видел, что он был нервный и чувствительный ребенок, пострадавший, я
казалось, возбуждающей воображение, я чувствовал, что это не будет
сложно завоевать его доверие, если только один из них начал об этом
правильно. Впервые в моей жизни я был привлечен к ребенку, и я
знал, что мальчик вернулся мой вкус несмотря на его сдержанно.

“Здесь так красиво, что я ненавижу заходить”, - сказала я, обнимая его.

“Я бы хотела никогда не заходить”, - ответил он, поворачиваясь обратно к саду.
“В доме так одиноко”.

“Одиноко?” Я повторила, потому что это слово показалось мне странным для ребенка
в употреблении. “Разве твои младшие братья и сестры не пришли поиграть с тобой
”? Он нетерпеливо покачал головой. “Но им не нравится, когда мама приходит
”.

Как я поглядел вниз на его могиле личико, я подумал, что он может быть не
совершенно правильно в его сознании? Под его яркие волосы, широко поставленные
зеленовато-голубые глаза держал горящий пыл, что было непривычно в настолько молодом
ребенка. Я видел, что он был деликатным в кадр, и я сделал вывод, что
его разум был опасно продвинутый для своих лет.

“Ты садишься за стол?” Спросила я.

Он кивнул со сверхъестественным ликованием. “С тех пор, как мне исполнилось четыре года. Тогда у меня был
стульчик для кормления. Бобби теперь им пользуется”.

“Бобби - одна из близняшек?”

“Одна из самых маленьких близняшек. Джейни - вторая. Джек и Герти, они
крупные”. Затем он хитро рассмеялся. “Я рад, что я не близнец! Я хочу
у девочки круглые пометки после меня”.

Мы достигли спиной шаги, и я обернулась, прежде чем войти, чтобы иметь
последний взгляд на сад.

Сумерки были цвета белого винограда, и клочок луны казался
едва ли больше нити в бледнеющем небе. Над крышей кухни
пролетели летучие мыши. Мгновением позже я спросил себя, не снится ли мне это
или я действительно вижу блеск фартука старой негритянки у
перелаза. Затем мальчик ласково помахал рукой, желая спокойной ночи, и
Я понял, что мое воображение не сыграло со мной шутку.

“ Кто там, Пелл? - Спросил я.

Он взглянул на меня со своим недетским весельем. “Разве ты не видишь ее вон там, у
перелаза?”

“Пожилая цветная женщина? ДА. Я видел ее раньше дважды. Кто она?”

Он снова рассмеялся. По какой-то неуловимой причине смеяться натертый на мой
нервы. “Если я тебе скажу, ты обещаешь не дать им знать?”

Я прижала его худенькое тельце к своему сердцу. “ Я никогда ничего не повторю.
ты просишь меня не повторять, Пелл. Его рука, так похожая на птичий коготь, ласково коснулась моей
щеки; и он уже собирался ответить, когда в холле послышались шаги
, и на крыльцо вышел один из белых слуг
напомнить нам, что мистер Блэнтон ждет. Заставлять кузена Пелхэма ждать
как я вскоре обнаружил, было непростительным проступком.

 ЧАСТЬ II

В столовой, освещенной сальными свечами, я обнаружил
явно раздраженных хозяина и хозяйку. Когда я вошла, кузен Пелхэм
хлопотал у буфета красного дерева, в то время как миссис Блэнтон приколачивала слюнявчик
из клетчатой ткани к шее маленькой девочки, сидевшей на высоком стульчике. С
моими английскими представлениями о воспитании детей, я подумал, что это странный обычай
поставьте на стол в ряд стульчики для кормления и подносы и разрешите таким
маленьким детям появляться на ужине.

“Это Гертруда”, - сказала миссис Блэнтон после того, как кузен Пелхэм с раскаянием принес мои извинения и любезно принял их.
“и это,”
кивает маленькому мальчику того же возраста: “это Джон. Два других
Роберт и Джейн”. Они надежные, здоровых детей, с темными
волосы и румянец, так как в отличие от своих нежных единокровный брат, как можно было
ну представьте.

За ужином было мало разговоров из-за кузена Пелхэма, который, как я
предположительно, мог восхитительно разговаривать, когда прилагал усилия, казалось, что он
поглощен едой, которая была поставлена перед ним. Это было
превосходного качества. Очевидно, решил я, второй Миссис Блэнтон был
право жены для него. Тщеславный, избалованный, эгоистичный, дружелюбный до тех пор, пока он был таким
ему давали все, что он хотел, и он по-прежнему был привлекателен в очевидном
и несколько броском стиле, он давно перешел в ту спокойную
состояние ума, которое следует за полной капитуляцией перед привычками жизни.
Я задавался вопросом, как та первая жена, Кларисса с романтическим именем и
пылающие волосы, пережил существование в этом одиноком районе
общение человека, который думал ни о чем, кроме еды и питья.
Возможно, тогда он был другим; и все же, мог ли такой ненормальный
эгоизм развиться за годы, прошедшие после ее смерти? Я заметил, что он ел неумеренно,
и еще до того, как он встал из-за стола, я заметил, что на него снизошла
сонливость, которая поражает перекормленных.

“Сад очарователен”, - сказал я. “Я никогда не видел ничего подобного, настолько
неправильной формы и явно запущенный, и все же с формальной душой его
страх.” Кузен Пелам посмотрел на меня поверх тарелки жареной курицы от
что он был тщательно отбирая самый коричневый и нежнейший кусок. “В
сад? Да, нам пришлось отпустить его. Она держалась до тех пор, пока
Кларисса жила. У нее была страсть к цветам; но мы не можем сделать любые
в darkeys работать сейчас”. Затем он обратился напрямую к его жене, которая
занимался преподавательской Гертруда, как нужно правильно держать вилку. “Есть
не лопата застряла в саду весной этого года, был ли, Ханна?”

Миссис Блэнтон покачала головой, не отрывая глаз от маленького
Девушка. “Ни прошлой весной, ни позапрошлой”, - возразила она. “Сейчас туда не ступает нога никого
, кроме Пелла, а ему не следует туда ходить. Я говорю ему:
в высокой траве могут быть змеи; но он не возражает против того, что я говорю.
Требуется столько работы, сколько мы можем успеть, чтобы вспахать поля и убрать.
кухонные грядки. Мы не можем выделить ничего для того старого сада, который вам нужно вспахать лопатой ”.

“Возможно, в этом часть очарования”, - ответил я. “Это выражает само себя,
а не идею какого-то человека о посадке ”.

Она посмотрела на меня так, словно не поняла, что я имею в виду, а с другой стороны
побочный кузен Пелхэм тихо хихикнул. “Это похоже на Клариссу”, - сказал он.
в его голосе не было и следа грусти.

Через стол маленький Пелл ел деликатно, притворяясь
птица. Время от времени его мачеха отворачивалась от младших детей
чтобы отругать его за непривередливый аппетит или за странную манеру пользоваться
ножом и вилкой, как будто это были превосходные палочки для еды. Ее
тон не был резким. На самом деле он был не резче, чем тот, которым она разговаривала со своими собственными детьми.
и все же, когда она говорила с ним, я скорее чувствовал, чем видел
что он вздрогнул и отпрянул от нее. Нервы ребенка были на пределе
я мог сказать это, просто наблюдая за ним с мачехой;
и для нее, которая не могла видеть ничего, что не было прямо перед ее глазами,
его чувствительность казалась нарочитой извращенностью. И все же он был
привлекательным ребенком, несмотря на свои эльфийские замашки. Я чувствовала, что если бы он только мог найти
сочувствие и понимание, в которых так отчаянно нуждался, он
мог бы стать очень привлекательным.

Хотя тогда мне было жаль ребенка, я едва прикоснулся к краю
страсти, которая сейчас наполнила мое сердце. Самый тяжелый час из всех,
и один из самых тяжелых моментов в моей жизни наступил, когда мы прошли в
библиотеку, и миссис Блэнтон позвала детей спать. Младшие
дети, уже кивая, повиновались без возражений; но когда дошла очередь
Пелла поцеловать отца на ночь, он начал дрожать и хныкать
от ужаса. С минуту я ничего не понимал; затем, повернувшись к кузену
Пеллэм, я спросил с таким острым сочувствием, что оно пронзило, как ножом,

“Пелл боится темноты?”

Кузен Пелхэм, утонувший в самом мягком старом кожаном кресле, находился за пределами
звук моего голоса; но его жена немедленно ответила своим твердым и
компетентным тоном.

“Мы пытаемся отучить его от этого. Это было бы ужасно для сына его отца.
Сын был бы трусом.

“ Он спит в детской?

“Он привык, но нам пришлось перенести его кровать в коридоре, потому что он не
остальные дети проснулись. Он вбивает себе в голову, или делает вид, что вбивает, самые
нелепые идеи, и продолжает это делать, чтобы другие
дети не могли заснуть, когда они находятся с ним в комнате ”.

“Где он сейчас живет?”

“В свободной комнате рядом с вашей. Мы перевезли его туда несколько недель назад,
и по тому, как он себя вел, можно было подумать, что мы отправляем его в
могилу ”.

“Но разве это не кажется неправильным - пугать нервного ребенка до
истерики?”

При этих словах она обратила против меня самую раздражающую силу во вселенной,
несокрушимый здравый смысл.

“Мы должны отучить его от этого, ” парировала она, - или он всю жизнь будет ребенком"
.

“Я думаю, ты ошибаешься”, - это было все, что я мог слабо сказать в отрицание; и мои
слова произвели такой же слабый эффект, как удары града по оконному стеклу. Но,
пока я отвечал, я говорил себе, что выяснил, где находится
мальчик спал, и я пошла в свою комнату, как только одну заявку на
семьи Спокойной ночи. Я знал, что кузен Пелхэм и его жена остались внизу,
в том, что они называли “комнатой” за гостиной, так что мне следовало
охранять их только от глупо выглядящей медсестры, у которой была комната, я
предположительно, рядом с детьми.

Наклонившись, я прижала мальчика к своему сердцу. “Я рядом с тобой, и я буду
заботиться о тебе”, - прошептала я. Затем, отпустив его, я отступила назад и
смотрела, как он идет, морщась и дрожа, вслед за крепкими детьми
своей мачехи.

Мне казалось, что вечер никогда не закончится. Каждую минуту я
прислушивался к звукам, доносившимся этажом выше, в то время как кузен Пелхэм
дремал в процессе пищеварения, а мы с миссис Блэнтон
обсуждали такие конкретные факты, как дерево, камни, варенье и
лучший способ построить дорогу или срубить дерево. Наконец, когда я был
невероятно измучен, хотя было всего чуть больше девяти часов,
она отложила штопку, встала со стула и, положив руку на
обняв мужа за плечо, пожелала мне спокойной ночи.

“Вы найдете свечу в холле”, - сказала она. “Мы никогда не пользуемся лампами в
комнатах”. Использование ею архаичного слова тогда показалось мне
поэтичным. Это был единственный поэтический штрих, который я когда-либо замечал в ней.

На столе в зале я нашел ряд жир провалы в старая латунь
свечей; и, после освещения, я взял ее в руку и вознесся
по винтовой лестнице. Впереди меня свет порхал, как мотылек, вверх по
истертым ступеням, которые ноги поколений выдолбили в центре,
как вода выдалбливает каменную лестницу. Холл наверху был пуст — он
произошло со мной в тот момент, я никогда не видел таких пустых-просмотр
залы—и темно, только мерцающий свет моей свечи.
Когда я пересекал зал, зеленый туман, который я оставил в саду,
наплыл и окутал меня, и этот тоскливый аромат стал
невыносимо сладким. Внезапно у меня возникло ощущение, что темные углы и
извилистые ниши зала были заполнены неосязаемыми формами.

Бросив взгляд через открытую дверь, чтобы убедиться, что я не совершила ошибку.
Я прокралась через холл и в нерешительности остановилась на пороге
то, что миссис Блэнтон указал на меня, как на “свободную комнату.” Если
ребенок спал, я не хочу вызывать его, но все догадывались, что он
спал был изгнан, как я толкнул дверь шире и слышал, как он говорил
вслух про себя. Затем, в то время как отметили пламя свечи пробивали
мрак, я увидел, что он не был, как я поначалу думал, в одиночку. Старая
цветная женщина в черном платье из альпаки, белом фартуке и
красном тюрбане склонилась над ним. Когда я приблизился, она медленно повернулась
и посмотрела на меня; и я почувствовал, что ее смуглое, сострадательное лицо излучало любовь
предстала моим глазам. Итак, она посмотрела на ребенка сверху вниз, и вот,
на одно чудесное мгновение она заглянула прямо в мое сердце. На одно
чудесное мгновение! Затем, пока я стоял там, пронзенный, как пронзенный
стрелой, она тем же медленным движением прошла через комнату к двери
, которую я оставил открытой. Прежде чем я мог пошевелиться, прежде чем я мог промолвить слово
чтобы задержать ее, она исчезла, и мальчик, сидя в
сильно драпированные кровати, смотрел на меня удивленными глазами. “Мамушка
рассказывала мне историю”, - сказал он.

“Я не знал, что у тебя теперь есть мамушка”. Это было лучшее, что я мог
делайте в данный момент.

“О, да, я сделал!” Он улыбнулся с очаровательной лукавостью, и я заметила, что
страх исчез из его голоса.

“Когда она пришла?” - Спросила я.

“ Она всегда была здесь, с тех пор, - он поколебался, - с тех пор, как меня здесь не было
.

“ А за другими детьми она тоже присматривает?

Он засмеялся, сворачиваясь калачиком посреди пуховой перины. “ Они
ничего о ней не знают. Они никогда ее не видели.

“Но как она может входить и выходить в дом так, чтобы ее никто не видел?”

На этом смех прекратился. “У нее есть способ”, - ответил он.
загадочно. “Она никогда не входит в дом, кроме тех случаев, когда я боюсь”.

Я наклонилась и поцеловала его. “Ну, ты больше не боишься?”

“О, нет. Сейчас со мной все в порядке, ” ответил он, поглаживая мою руку. “В следующий раз,
когда стемнеет, мама говорит, что вернется и закончит свою историю”.

“А я живу по соседству”, - сказал я. “Когда тебе станет страшно, ты
можешь приходить и спать на большом диване у окна”.

“У окна”, - повторил он нетерпеливо, “где мамочка крапивники находятся под
карниз. Вот будет весело”.

Затем, когда я укрыла его одеялом, он повернулся щекой к
подушку и устроился поудобнее на ночь. Минуту спустя, когда я вышел
из комнаты, я снова начал размышлять о старой негритянке. Была ли она
верной служанкой, пожертвовавшей своими суевериями ради любви
к ребенку Клариссы и оставшейся в "Шепчущих листьях", когда
ушли другие негры? Утром я хотел бы сделать несколько запросов.
Между тем я любил помню славу,—нет другого слова, чтобы
описать то, что я видел в ее темное лицо, когда она склонилась над мальчиком.

Утром, когда я вышел на улицу, я попал в мир
солнечный свет цвета кукурузы. Кедры покрылись свежей зеленью, а
маленькие голубые цветочки в траве выглядели так же официально, как цветы на
Готическом гобелене. Внезапно немного поодаль раздался резкий крик.
справа, и павлин с пышным оперением промаршировал по лужайке,
пересекая солнечный свет и тень. Пока я стоял там, очарованный
цветом утра, мне показалось, что этот круг солнечного света и
тени ожил от трепета бесчисленных прозрачных крыльев, от
яркие призраки всех птиц, которые когда-либо пели в этом месте.

Когда я повернулся в сторону сада, то увидел, что
Пелл играет в ряду цветущей айвы у изгороди. Он был по
колени, строит замок из камней, которую он принес немного
вагонов с дороги на пастбище; и, когда я приблизился, я заметил,
что он громко сам с собой разговаривает как с детьми говорить на их играть.
Затем, прежде чем я добрался до него, мой взгляд привлек красный отблеск
среди дымчато-серых ветвей крепового миртового дерева; и моему
пораженный тем, что я разглядел фигуру старой негритянки. Но тот
в следующую минуту из ветвей вылетел алый танагр, и изображение
оказалось одной из тех гротескных форм, которые часто принимают кусты крепового мирта,
похожие на древние оливковые деревья.

Ребенок с удовольствием играет сам по себе.

Когда моя тень упала на него, он посмотрел на него, его выражение в секрете
мудрость. Стоящий там на коленях, со своими рыжими кудрями и сине-зелеными глазами
озаренный солнечным светом, он напомнил мне какой-то неземной цветок из
света.

“Это будет прекрасный замок”, - сказал я.

Он поспешно оглянулся через плечо, и я заметил, что его поведение было
застенчивый и вороватый, хотя в нем выражалась и детская радость, что было
очень привлекательно.

“У меня есть кое-что получше замка”, - ответил он. “Я нашел это
вчера у ледяного пруда. Ты обещаешь не рассказывать, если я позволю
ты посмотришь?”

“ Обещаю, ” серьезно заверила я его; и, бросив еще один подозрительный взгляд
в сторону дома, он вскочил на ноги и схватил меня за
руку. Проведя меня вокруг кустарника и через изгородь, он показал
яму, которую он проделал в высокой траве под кустами сирени
. Лежа там на подстилке из сухого папоротника, я увидел черно-белую дворняжку
щенок очаровательный, дерзкий, независимый щенок, терьер половина и половина
неизвестно, с обаятельной личности и шутливым Черное ухо, что
за одним сверкающим глазом. Надежно привязанный красной полоской ваты
к кусту, рядом с наполовину обглоданной костью и блюдцем с водой,
он сидел, рассматривая меня выжидающим, пытливым взглядом.

“Разве он не прелесть?” - спросил Пелл, приходят в восторг, когда он шел на свою
колени и обхватил его руками щенка.

“ Красавица, - повторил я и тоже опустился на колени, чтобы обнять мальчика
и собаку.

“ Он так долго ничего не ел, когда я его нашла. Марта
дает мне объедки для него, а Уильям разрешает ему спать в конюшне. Затем
он посмотрел мне прямо в глаза. “ Ты не скажешь? - взмолился он. “ Она
не позволила бы ему остаться, если бы знала. Она не любит собак.

Конечно, она не любила собак. Разве я не почувствовал с самого начала, что она
не станет? Да ведь там не было ни одной собаки, кроме двух черных и
желтых гончих, которых я видел в полумиле отсюда на кукурузном поле, и они
несомненно, принадлежали кому-то из негров.

“Нет, я никому не скажу”, - пообещал я. “Я помогу тебе позаботиться о нем”.

Его глаза заблестели. “ Ты можешь научить его показывать фокусы? Он уже умеет просить милостыню
. Мама научила его.

Я быстро отпустила ребенка и поднялась на ноги. “Где твоя мамочка?",
Пелл?

Его быстрый взгляд скользнул по садовой дорожке, через нарциссы к
искривленному грушевому дереву. “Она только что ушла”, - ответил он. “Она ушла, когда
увидела, что ты идешь”.

“Где она живет?”

На это он разразился смехом. “О, она живет далеко, вон там”, - ответил он
махнув рукой.

Всю следующую неделю мы с Пеллом были веселыми заговорщиками. Когда я смотрю
возвращаясь к этому сейчас, спустя столько лет, я все еще помню те осторожные походы
в сарай или на маленькую папоротниковую клумбу под сиренью. Мы кормили
Итальяшка, что имя мы выбрали, наконец, пока он не вырос как
мяч; и он проходил мимо во вторую стадию своего образования
когда миссис Блэнтон обнаружил его присутствие, как я был уверен, что она бы
быть обязанным сделать рано или поздно.

Днем я уехал навестить каких-то дальних родственников;
и когда мы возвращались домой на закате, то встретили по дороге старуху
цветную женщину, которую Пелл назвал мамушкой. Я не мог ошибиться, я
сказал себе. Я узнал бы ее где угодно, не только по
причудливому тюрбану, который она носила на голове, но и по тому неописуемому
свету, который сиял на ее лице.

В то время мы ехали по полосе сожженных сосен, и когда
Я впервые заметил, что у нее остановились, чтобы отдохнуть и сидел на обгоревшем
пень на обочине дороги, с красный диск Солнца на ее спину. В
свет в моих глазах; но, как я откинулся и улыбнулся ей, она дала
мне, опять же, что длинный глубокий взгляд настолько наполнен невнятной тоски. Я
понял тогда, как понял в первый день, что она пытается
дай мне понять, что ей было поручено передать какое-то послание, которое она не могла
произнести. Когда ее глаза встретились с моими, я был сражен — это единственное слово, обозначающее
это ощущение, — до такой степени, что замолчал; но после того, как мы поехали дальше, я пришел в себя
достаточно, чтобы сказать двоюродному брату, который отвозил меня домой:

“Если она уезжает далеко, не могли бы мы ее подвезти?”

Мой двоюродный брат, туповатый молодой человек, рассеянно посмотрел на меня. “Если кто едет"
Долгий путь?

“Пожилая цветная женщина на обочине. Разве ты ее не видел?”

Он покачал головой. “Нет, я не смотрел. Я никого не видел.

Пока он говорил, я высунулся с восклицанием
сюрприз. “Ну, вот она перед нами! Она должна была бежать впереди
мы в чащу. Она ждет у засохшего дерева на развилке
дороги.

Теперь мой кузен смеялся. “От заходящего солнца у тебя двоится в глазах. Там
никого нет. Видишь что-нибудь, кроме поваленного дуба на развилке?
Джейкоб?

Несколько минут спустя, когда мы достигли места, где дорога разветвлялась,,
Я увидел, что она пустынна. Красное сияние солнца могло сыграть с нами злую шутку
я знал, что у меня есть видение; но было странно, что в обоих случаях, в
точно в один и тот же час, меня посетила эта галлюцинация. В том, что
это была галлюцинация, я больше не сомневался, когда, подняв голову немного погодя
, я снова увидел перед собой фигуру пожилой женщины. Это
время, однако, я промолчал, ибо первое, что я усвоил из таких
посещений опасность говорить людям вещи, которые они
не могу понять. Но я поехал дальше с моим сердцем в горле. Перед
меня в голубом воздухе было видение, и в моем сознании произошел
глухие опасения. Затем, когда мы достигли лужайки, старуха
исчез, и мгновение спустя звук детского плача упала на мою
уши.

Только на крыльце. Пелл сидел и безутешно плакал, закрыв лицо
тонкими ручонками. Когда я выскочила из экипажа, он
бросился в мои объятия.

“Она прогнала его! Она отправила его топиться! ” закричал он.
душераздирающим голосом.

Когда я притянул его к себе, дверь открылась, и выглянула миссис Блэнтон.

“ Входи, Пелл, ” позвала она не сердито, но невидяще. “ Ты войдешь
доведи себя до лихорадки. Цирк приезжает на следующей неделе, и если ты
заболеешь, ты не сможешь пойти на него ”.

При этих словах Пелл обратил к ней белое и дрожащее лицо. “Я не хочу".
”Я не хочу идти в цирк", - сказал он. “Я не хочу никакого ужина. Я хочу макаронника, и я
желаю тебе смерти!

“ Пелл, дорогой! - Воскликнула я, но миссис Блэнтон только добродушно рассмеялась.
смех был таким же обычным, как и черты ее лица.

“У него нрав своей матери все в порядке”, - отметила она на меня за
головка ребенка. “Если вы не хотите поужинать”, - добавила она, увлекая его
в доме, пока он пытался высвободиться из объятий ее большой
твердой руки, которая казалась такой же неумолимой, как и ее намерение, “ты должен идти
прямо наверх, в постель”.

Когда мы вошли в дом, мальчик вырвался от нее и прошествовал,
без тени колебания, через холл в густой полумрак
лестницы.

“Позвольте мне пойти за ним”, - сказала я. “Он так боится темноты, а
наверху не зажжены свечи”.

Миссис Блэнтон жестом остановила меня. “Он такой ребенок у вас
чтобы быть фирма С”, она вернулась, а потом сразу же: “Мистер Блэнтон”—она
всегда обращалась к мужу “мистер Блэнтон” — "ждет нас в
столовой. Его беспокоит, что его заставляют ждать”.

После этого делать было нечего, но следовать за ней, с тяжелым сердцем,
в комнату, где кузен Пелам встал, тяжело хмурясь на
двери. В этот вечер я не смогла ответить на его раздражение своей обычной шутливой шуткой
извинениями; и немного позже, когда подали превосходный ужин, я
обнаружила, что не в состоянии проглотить ни кусочка. Тот факт, что я уезжал
на следующий день, что я, возможно, не увижу Пелла снова в течение многих лет,
превратил мое сердце в свинец.

Когда с ужином было покончено, я сбежала так быстро, как только смогла, и побежала наверх в
комнату, где спал Пелл. Свеча горела на его кровать, и, к моему
изумление ребенок мирно спал с улыбкой на лице
где следы слез были едва высохла. Пока я смотрела на него сверху вниз
он пошевелился и открыл глаза.

“Я думал, ты мамушка”, - пробормотал он с сонным смешком.

“Мамушка была здесь?” - Спросила я.

Ему так хотелось спать, что он едва мог ответить; но, когда он улегся
на середину пуховой перины, он ответил без малейших признаков
своего недавнего огорчения:

“Она была здесь, когда я поднялся. Она сказала мне, что с Макаронниками все в порядке.
Дядя Моав оставляет его для меня”.

“Дядя Моав оставляет его?” Я прижала руку к его лбу под
яркими волосами; но не было и намека на лихорадку.

“Она говорит, что дала макароны дяде Моаву. Мамушка никому не позволила бы причинить ему боль".
”Он умер".

Затем его глаза закрылись, а на губах заиграла улыбка. “Мама говорит, что
ты должен взять меня с собой, когда будешь уезжать”, - пробормотал он. Его лицо
приобрело почти неземную красоту, и прежде чем я смогла ответить,
прежде чем я смогла даже осознать сказанные им слова, он уснул
.

С минуту я стоял, глядя на него сверху вниз. Затем оставить свечу еще
горя, я вышел, тихо прикрыв за собой дверь, и наткнулся на уборщицу,
молодая ирландская женщина, чье лицо мне понравилось.

“Я просто хотела посмотреть, не заснул ли Пелл”, - объяснила она.
немного нервничая. “У меня для него сообщение. Вы не скажете миссис Блэнтон?"
”Я принесла его?"

“ Нет. Я не скажу миссис Блэнтон.

На мгновение девушка заколебалась. “Она такая строгая”, - выпалила она,
и затем более осторожно: “Уильям не стал бы топить щенка ребенка.
щенок. Он просто забрал его и отдал дяде Моаву, который собирался
по дороге.

“ Я рад, ” сказал я с готовностью. “ Дядя Моав присмотрит за этим?

- Он передал Пеллу, чтобы он не беспокоился. Я собирался сказать ему.

“Но он и так это знает”, - нескромно ответил я. “Кто-то ему сказал”.

На ее лице появилось озадаченное выражение. “Но никто не знал. Уильям пришел
вернуться на минуту назад и не было ни одной живой души на месте этого
во второй половине дня”.

Я видел мою ошибку сразу и поспешил исправить это. “Значит, я ошиблась в
конечно. Ребенок, должно быть, вообразил это”.

“Да, он действительно вообразил себе всякое”, - с готовностью ответила она; и после нескольких слов
пожелав спокойной ночи, она повернулась обратно к лестнице, пока я пересекал холл в сторону
своей комнаты.

Там, как только я закрыл дверь, я поставил свечу и
повернулся к открытому окну, чтобы обдумать то, что я услышал. Там был
ничего особо странного, - сказал я себе, в результате инцидента щенка и
Дядя Моава. Было вполне естественно, что Уильям отказался
подчиниться приказу, который он считал жестоким; было также достаточно естественно, что дядя
Моав проезжал мимо по дороге в этот час. Все было
легко объяснимо, за исключением странной перемены в ребенке и счастливого
улыбка появилась на его маленьком заплаканном личике, когда он прошептал: “Мама говорит, что ты
должна взять меня с собой, когда будешь уезжать”. Снова и снова я слышал
эти слова, пока сидел там у окна. Так настойчив был
повторение что возможно, я обманывала себя, полагая, что они
были произнесены вслух в темноте снаружи. Как я могу забрать ребенка
со мной? - Спросила я наконец, как будто спорила с кем-то.
Невидимое присутствие рядом со мной. Какое место было для ребенка в моей
активной жизни? Я любила Пелла; мне не хотелось расставаться с ним; но как я могла
возможно, я возьму его с собой, когда буду уходить утром? И все же, даже
после того, как я разделся, забрался в кровать с балдахином и задул свою
свечу, я все еще снова и снова слышал эту фразу в своей голове. Я
все еще услышать его часа позже, когда я заснул, и ему приснилось в
старая чернокожая девушка сидит на обгорелый пень на обочине дороги.

Мечты. Старая чернокожая девушка на обочине дороги. Песня далеких
птиц, приближающихся. Нефритово-зеленый туман сумерек меняется
внезапно на опаловый. Свет, растущий из тьмы. Свет, переходящий из
от чистого золота к цвету пламени. Все еще слышалось пение птиц, которое стало таким громким.
это было похоже на поток воды — или огня. Мечты. Мечты. Ничего
больше....

Проснувшись, я сначала осознал этот свет опалового цвета; затем осознал
тот факт, что мне было душно, что серое облако ворвалось из
открытого окна или открытой двери и окутало меня. В следующее мгновение, с
вскрикнув, я вскочила и поймала в халате на стуле возле моей кровати.
Снаружи, смешиваясь с этим сном о пении птиц и стремительном течении
до меня доносились звуки голосов. Слов я не мог подобрать.
слышу, но мне не нужны были слова, чтобы сказать, что это были голоса
предупреждения. Шепчущие листья горели, пока я мечтал. Шепчущие
Горели листья, и я должна была пробиваться в безопасное место сквозь дым
который ворвался в мою открытую дверь!

“Пелл!” Я в ужасе закричала, выбегая в коридор. Но ответа на мой крик не было
и в следующую минуту, когда я заглянула в комнату ребенка
, я увидела, что кровать пуста. Они спасли его, а обо мне забыли.
Что ж, по крайней мере, они спасли его!

Из следующих нескольких минут, которые показались вечностью ужаса, я могу
Напомним, сегодня ничего, кроме борьбы за воздух. Должно быть, я прошла свой путь
сквозь дым наверх. Должно быть, я прошел мимо этого яростного света так близко
, что он опалил мое лицо, которое впоследствии покрылось волдырями, хотя в тот момент я
не чувствовал боли. Должно быть, я слышал этот всплеск пламени так близко
, что он оглушил меня; но об этом я ничего не могу вспомнить сегодня. И все же
Я все еще чувствую, как ветер дует мне в лицо на лужайке снаружи. Я все еще вижу
маленькие зеленые листочки на кедрах, выделяющиеся на фоне света
в том ужасном сиянии. Я все еще слышу крик, который раздался:

“Пелл! Где Пелл? Разве ты не взял Пелла с собой?”

Пятнадцать лет назад. Огонь и пепел, боль и счастье прошли и
забыты; но тот вопрос, который я услышал тогда, все еще звучит в моих
ушах.

“Где Пелл? Вы не привели Пелл с тобой?”

“Я думал, что он в безопасности”, - мой голос был настолько густой, что слова были
едва внятными. “Его комната была пуста”.

“ Его нет с другими детьми. Мы думали, он пошел к вам”.
Говорившего я забыл — кузена Пелхэма, или его жену, или медсестру, это неважно.
но слова все еще живы.

“Я вернусь”. Я знал, что это кузен Пелхэм, потому что он повернулся, чтобы
войти в горящий дом.

“Теперь уже слишком поздно”. Это был не один, а сразу несколько голосов. Пока
они говорили, окна дома засияли, как восход солнца, в то время как
поток пламени пронесся по холлу.

“О, Пелл! Пелл!” Я закричала в агонии. “Ты не можешь прийти ко мне?”

В течение минуты — едва ли дольше — после того, как я позвал, ответа не было.
Мы стояли в этом красном сиянии, и вокруг нас и за нами сомкнулась
таинственная полутень тьмы. Без круга, за который мы цеплялись.
к нашему ужасу, вместе были свежесть и сладость весны
и все эти тихие шорохи, которые издают птицы, когда устраивают гнезда по ночам
. И именно из этой темноты, населенной птицами, двинулась фигура
внезапно мимо меня в пламя, фигура, которая, когда свет окружил ее
, я увидел, что это фигура старой негритянки.

“Она ищет его”, - воскликнула я. “О, разве вы не видите ее?”

Они встревоженно столпились вокруг меня. “Огонь ослепил ее”, - услышала я.
они сказали. “Она смотрит прямо на пламя”.

Да, я смотрел прямо на пламя, потому что за пламенем, мимо
несгоревшего крыле дома, из окна кладовой старый,
который никогда не был открыт, они сказали мне, я увидел фигуру старого
негритянка снова проходят как тень. В следующее мгновение мое сердце растаяло от радости
я увидел, что она несет на руках ребенка. Маленькое
личико было бледным как смерть; рыжие кудряшки обгорели до черноты; но это был
ребенок, которого она держала на руках. Даже невосприимчивые глаза вокруг меня, хотя
они могли видеть только материальные вещи, знали, что Пелл вышел невредимым
из огня. Для них это была всего лишь тень, завеса дыма, которая
окружили его. Я один видел темные руки, которые обнимали его. Я один,
среди всех тех, кто стоял там в этом ужасном свете, узнал это темное
сострадательное лицо.

Ее глаза нашли меня, наконец, и я знал, что в момент видения, что
сообщение было, что она для меня. Не говоря ни слова, я шагнул вперед,
и протянул руки. Когда я это сделал, я увидел, как в полумраке вспыхнуло сияние
черты лица. Затем, даже когда я давал свой безмолвный ответ, лицо растаяло
от меня остались спирали дыма. Было ли это сном, в конце концов? Была ли единственной
реальностью тот факт, что я держала ребенка в целости и невредимости у себя на руках?




 ВОПРОС МОРАЛИ


“Вопрос, по-видимому, в том—” - начал англичанин. Он поднял глаза и поклонился
девушке в черном, которая только что вернулась с палубы и занимала
место рядом с ним. “Вопрос вроде бы—” девушка с
трудность в удалении ее пальто, и он повернулся, чтобы помочь ей.

“По моему мнению, ” заметил выдающийся психиатр, возвращавшийся
из отпуска в Вене, - вопрос в том, является ли цивилизация
это сводит на нет свои собственные цели, придавая непомерную ценность человеческой жизни ”.
Говоря, он властно наклонился вперед и подчеркивал свои слова
с иностранной точностью.

“Вы хотите сказать, что выживает наиболее приспособленный, ” заметил
молодой журналист, путешествующий в интересах нью-йоркской ежедневной газеты, - что
цивилизация должна, так сказать, практиковать искусственный отбор?”

Психиатр осуждающе пожал плечами. “Мой дорогой сэр”, - запротестовал он.
“Я ничего не имею в виду. Это вопрос, который что-то значит”.

“ Ну, как я уже говорил, ” снова начал англичанин, потянувшись за солью
и опрокинув ложку, “ вопрос, кажется, в том, стоит ли,
при любых обстоятельствах спасение человеческой жизни может стать положительно
аморальным”.

“По этому поводу...” — начал психиатр; но молодая женщина в белом
платье, сидевшая справа от капитана, перебила его.

“Как это могло случиться?” - спросила она. “ По крайней мере, я не понимаю, как это могло случиться. А вы,
Капитан?

“Нет никаких сомнений”, - отметил журналист, отрываясь от
разговор он дрейфовал с адвокатом из одной из западных
Заявляет, “что более гуманный дух, пронизывающий современную цивилизацию,
не совсем благотворно повлиял на развитие вида. Вероятно,
например, если бы мы следовали спартанской практике обнажать
нездоровых младенцев, мы бы сохранили что-то от спартанской
выносливости. Конечно, если бы мы были против того, чтобы оставаться варварами, как
наш пищеварения и наши нервы были бы лучше для него, и
меланхолия, возможно, было бы неизвестно. Но, в то же время,
потеря ряда более героических добродетелей уравновешивается
увеличением более мягких. В частности, человеческая жизнь никогда прежде не была
рассматривается так свято”.

“С другой стороны”, - заметил адвокат, подняв руку, чтобы настроить его
в очках и делает паузу, чтобы стряхнуть крошки с пиджака. “ хотя...
все это очень хорошо - быть филантропом до такой степени, что обнищает на полгода.
сообщество и растущая брезгливость к смертной казни, все это
иногда принимает отвратительно болезненный оборот. Почему, кажется, что
преступники были настоящими американскими героями! Только на прошлой неделе я посетил человеку
приговорен к смертной казни за убийство двух своих жен, и, черт возьми, в
место было буквально осажденный женщинами сочувствующих. Я насчитал шесть
букетов роз в его камере и по меньшей мере пятьдесят банкнот.

“О, но это форма нервной истерии!” - сказала девушка в черном.
“и ее следует рассматривать отдельно. У каждого чувства есть свои фанатики,
филантропия так же, как и религия. Но мы не можем судить движение по немногу
за коваными ученики”.

“Почему нет?” - спросил англичанин, спокойно. Это был мужчина средних лет, с
оптимистичным выражением лица и телосложением комфортной солидности. “Но, чтобы
вернуться к первоначальному предложению. Я полагаю, мы все принимаем как
самоочевидную истину аксиому о том, что высшая цивилизация - это та, в
которой наивысшая ценность придается индивидуальной жизни ”.

“И счастье”, - добавила девушка в черном.

“И счастье”, - подтвердил англичанин.

“И все же, ” прокомментировал юрист, - я думаю, что большинство из нас согласится с
что такое общество, в котором жизнь считается священной, потому что она
ценна для личности, а не потому, что она ценна для государства,
стремится к отказу от производства героев”.

“Что среднее число будет выше, а исключение ниже”, - заметил
журналист. “Другими словами, произойдет общее повышение
массы, сопровождающееся соответствующим снижением числа немногих”.

“В целом, я думаю, что наша система работает очень хорошо”, - сказал англичанин,
тщательно измерив хреном. “Это середина между двумя крайностями кв.
удовлетворительными результаты. Если мы не создадим Марка Аврелия или
Сенеку, мы не создадим также Нерона или Фоку. Возможно, мы потеряли
патриотизм, но мы обрели человечность, а это лучше. Если мы
утратили рыцарство, мы приобрели порядочность; и если мы перестали быть
живописными, мы стали опрятными, что значительно больше, чем можно
пожелать ”.

“Я никогда не ощущал романтизма Средневековья”, - заметил ученый.
девушка в черном. “Когда я прочитал о славе крестоносцев, я не могу
помогите вспомнить, что рыцарь носил один предмет одежды за всю жизнь, и
взломали свою лошадь на куски по наитию. Точно так же, как я никогда не думаю об этом
благородном звере Ричарде Львиное Сердце, о том, что я не вижу его
отрубающим головы своим пленникам ”.

“О, я не думаю, что кто-то из нас вздыхает о возрождении
Средневековья”, - возразил журналист. “Поклонение прошлому имеет своими приверженцами
людей, которые знали только настоящее”.

“Так и должно быть”, - прокомментировал юрист. “Если бы человек был ограничен
к поклонению объект познания, весь мир бы впасть в атеизм”.

“Подобно тому, как отличными любовниками человечества были, как правило, отшельники”, - добавил
девушка в черном. “У меня был дядя, который говорил, что он никогда не
любил человечество, пока он не уехал жить в пустыне”.

“Я думаю, мы движемся от точки”, - сказал психиатр. “Не так ли?
не так: Может ли спасение человеческой жизни когда-либо оказаться аморальным поступком? Я
когда-то считал, что может ”.

“Вы действовали в соответствии с теорией?” - спросил юрист с возрастающим интересом.
“Я утверждаю, что ни о каком предложении нельзя сказать, что оно существует, пока оно не
переведенный в действие. В остальном он находится всего лишь в зачаточном состоянии.

Психиатр отложил вилку и наклонился вперед. Это был
примечательно выглядящий мужчина лет тридцати с лишним, который совершил внезапный скачок
к популярности благодаря нескольким успешным делам. Он был нервный,
мускулистое лицо с необыкновенно проницательные глаза и волосы светло
песчаного цвета. Его руки были белыми и правильной формы.

“Это было несколько лет назад”, - сказал он, обводя блестящим взглядом сидящих за столом.
 “Если вы послушаете—”

Последовало движение согласия, сопровождаемое кивком молодых
женщина справа от капитана. “У меня такое чувство, что это будет история о привидениях”,
заявила она.

“Это вообще не история”, - возразил психиатр, поднимая бокал с вином
и рассматривая его на свет. “Это просто факт”.

Затем он быстро обвел взглядом сидящих за столом, словно призывая к вниманию.

“ Как я уже сказал, - медленно начал он, - это было несколько лет назад. Какой именно
год это был, не имеет значения; но в то время я закончил курс обучения
в Гейдельберге и ожидал, что вскоре отправлюсь с исследовательской группой
в Южную Африку. Позже выяснилось, что я туда не ходил, но ради
цель настоящего рассказа достаточно того, что я намеревался это сделать,
и соответствующим образом подготовился. В Гейдельберге я жил
среди множества немецких студентов, которые были пронизаны метафизикой
Шопенгауэра, Гартмана фон, а остальные, и я был довольно хорошо
насыщенные себя. В том возрасте я был ярым приверженцем пессимизма. Я
все еще ученик, но мой пыл поутих, и это не вина
пессимизма, а достоинство среднего возраста—”

“Человека называют скромным, когда он растет менее радикальный,” прервано
журналист.

“Или когда он становится меньше во всех направлениях”, - добавил англичанин,
“за исключением физической массы”. Психиатр принял предложение с
склонностью и продолжил. “Одно из моих самых сокровенных убеждений, ” сказал он
, - заключалось в том, что каждый человек является единственным вершителем своей судьбы.
Как выразился Шопенгауэр, _"нет ничего, на что человек имеет
более неоспоримое право, чем на свою собственную жизнь и личность"._ Действительно, это
конкретное предложение стало своего рода девизом нашей съемочной группы, и некоторые из
мои товарищи даже зашли так далеко, что проповедовали правильное окончание жизни
с прекращением силы индивидуальной полезности.

Он сделал паузу, чтобы взять себе салат.

“В то время я был в Шотландии, где провел две недели со своими
родителями, в маленькой деревушке на Кайлз-оф-Бьют. Находясь там, я
лечил двоюродного брата-инвалида, который пристрастился к морфию,
и который под моим присмотром решил искоренить его. Перед отъездом я
выпросил у нее количество лекарства, которое было у нее при себе
— около тридцати гран, расфасованных в запечатанную упаковку и
маркированных лондонским аптекарем. Так как я спешила, то положила его в свою сумку,
думая, что я хотел добавить это к моему делу лекарств, когда я достиг
Лестер, где я должен был провести ночь со старым однокашником. Я
взяли лодку на Тайнабруайк, небольшой деревне, нашли на местном поезде
в Гороке, чтобы добраться до Глазго, с одной минуты, в которых поймать
Первый экспресс до Лондона. Я сделал пересадку и занял место в первом классе
купе для курящих, которое сначала показалось мне пустым; но когда
поезд тронулся, из раздевалки вышел мужчина и занял
место напротив меня. Сначала я не обратил на него внимания, но, взглянув
раз или два я поднимался и, обнаружив, что он смотрит на меня, мне становилось неприятно
осознавать его присутствие. Он был худым, почти до измождения, и все же
в нем чувствовалась физическая сила, которую было
трудно объяснить, поскольку он был одновременно невысоким и худощавым. Его
одежда была поношенной, хотя и хорошо сшитой, а галстук имел вид,
как будто его завязывали в спешке или нервными пальцами. Остался след
чувственности около рта, над которой он носил вислые желтый
усы с оттенком серого, и он был лысоватый на макушке
его голова, которая придавала обманчивый намек на интеллектуальность его лицу
непокрытый лоб. Когда он скрестил ноги, я увидел, что его ботинки были
тщательно затемнены, и что они были длинными и узкими, сужающимися к
решительному заострению ”.

“Я всегда придерживался мнения,” интерполированное адвоката, “что судить о человеке по
символ, который вы должны смотреть под ноги”.

Судебный психиатр отпил немного кларета и взял свои слова:

“Проехав первую остановку, я вспомнила о книге на дне своей сумки
и, расстегнув ремешок в поисках книги, я положила
несколько мелких предметов на сиденье рядом со мной, среди них запечатанный
упаковка с этикеткой морфина и названием лондонской аптеки.
Найдя книгу, я повернулась, чтобы заменить статьи, когда заметила
что мужчина напротив меня внимательно смотрит на упаковку с этикеткой
. На мгновение выражение его лица испугало меня, и я уставилась на него в ответ
поверх своей открытой сумки, в которую я бросила вещи.
В его глазах была странная смесь страсти и отвращения, и,
помимо всего этого, взгляд голодной собаки, увидевшей еду. Подумав
, что я случайно наткнулся на жертву пристрастия к опиуму, я закрыл пакет,
положил его в сетку над головой и открыл книгу.

Некоторое время мы ехали молча. Ничего не было слышно, кроме шума
поезда и постукивания наших сумок, когда они толкали друг друга в багажном отделении
наверху. Я помню эти подробности очень живо, потому что с тех пор
я вспоминал малейший факт, связанный с инцидентом.
Я знал, что мужчина напротив меня достал сигару из портсигара, на мгновение порылся в
кармане, а затем повернулся ко мне за спичками. В то же время
у меня возникло ощущение, что за просьбой скрывается более масштабная
цель, и что там были спички в кармане, в которые он
тыкаешь пальцами.

“Но, когда я выполнил его просьбу, он равнодушно выглянул в окно
и, проследив за его взглядом, я увидел, что мы проезжаем мимо группы
о невысоких холмах, покрытых редкими зарослями вереска, и о том, что
по холмам паслось стадо овец, за которым следовала крестьянка
девушка в короткой юбке. Это было последнее слабое напоминание о Высокогорье.

Мужчина напротив меня высунулся наружу, оглядываясь на нейтральное небо,
редкие заросли вереска и стадо овец.

‘Какой тон вереск придает пейзажу! ’ - заметил он, и его
голос прозвучал принужденно и взволнованно.

Я поклонился, не отвечая, и когда он отвернулся от окна, и в комнату подул
порыв ветра с пеплом, я наклонился, чтобы опустить раму. Через мгновение
он заговорил снова:

“Вы ездите в Лондон?’

‘В Лестер", - ответил я, откладывая книгу в сторону, движимый внезапным
интересом. ‘Почему вы спрашиваете?’

Он нервно покраснел.

“Я — о, ничего", - ответил он и отодвинулся от меня.

“Затем, как будто с быстрой решимостью, он протянул руку и поднял
книга, которую я положил на сиденье. Это был трактат фон Хартмана в
Немецкий.

“Я предположил, что вы врач, ’ сказал он, - возможно, студентка
немецкого университета?’

‘Я врач’.

Он на мгновение замолчал, а затем рассеянно повторил“,
‘Значит, вы не едете дальше в Лондон?’

‘Нет’, - нетерпеливо ответила я. ‘Могу я что-нибудь для вас сделать?’

Он протянул мне книгу, решительно глядя на меня при этом.

‘Вы разумный человек?’

“Я поклонился.

“И философ?’

‘В любительской манере’.

С лихорадочной энергией он продолжал быстрее: ‘У вас в вашем
обладание, ’ сказал он, - чем-то, за что я отдал бы все свое
состояние. Он положил на ладонь два полсоверена и немного серебра.
его рука. ‘Это все, что у меня есть, - продолжал он, - но я бы отдал это
с радостью’.

Я с любопытством посмотрел на него.

‘Вы имеете в виду морфий?’ Я спросил.

Он кивнул. ‘Я не прошу тебя отдать это мне, я только прошу—’

“Я прервал его. ‘Тебе больно?’

“Он тихо рассмеялся, и я действительно верю, что он почувствовал оттенок веселья.
‘Это вопрос целесообразности", - объяснил он. Если вам посчастливилось быть
моралистом— ’ Он замолчал.

“ И что из этого? Я поинтересовался.

Он устроился в своем углу, откинув голову на подушки.


“Ты выйдешь в Лестере", - безрассудно сказал он. ‘Я отправляюсь в Лондон,
где меня ожидает Провидение в лице Скотленд-Ярда’.

“Я начал. ‘Для чего?’

“Они называют это убийство, я полагаю, - возразил он, но как они это называют
вопросов очень мало. Я называю это божественная справедливость—это очень важно
мало. Суть в том, что я приеду, они будут там раньше меня. Это
решено. За каждой станцией вдоль дороги ведется наблюдение.

“Я выглянул в окно.

“Но вы приехали из Глазго", - предположил я.

‘К несчастью! Я ждал в раздевалке, пока поезд не тронулся. Я
надеялся, что в купе буду один, но—’ Он наклонился вперед и опустил
штору на окне. ‘ Если вы не возражаете, ’ сказал он извиняющимся тоном, ‘ я
нахожу этот взгляд утомительным. Это вопрос для моралиста, ’ повторил он.
‘ В самом деле, я могу назвать себя моралистом, задающим вопросы, ’ и он улыбнулся
снова со своим уродливым юмором. -- Начнем с самого начала, вопрос
разводят в костной ткани и в крови. Он кивнул на мой взгляд
сюрприз. ‘Вы американец, ’ продолжал он, ‘ как и я. Я родился в
Вашингтон около тридцати лет назад. Мой отец был политиком, чья
честь считалась безупречной, что было ошибкой. Его имя
не имеет значения, но он стал очень богатым благодаря разумным действиям
спекуляции голосами избирателей и другим вещам. Моя мать всегда страдала
от зарождающейся истерии, которая развилась незадолго до моего рождения.’ Он
вытер лоб носовым платком и легким движением пальца стряхнул пепел с
сигары. ‘Мотив для этого не за горами"
"искать", - сказал он, бросив взгляд на мою дорожную сумку. У него был самый крутой
бравада, что я когда-либо встречал. ‘Как ребенок, - продолжал он, - я дал отличные
обещаю. Действительно, мы переехали в Англию, что я, возможно, получил образование в Оксфорде.
Мой отец считал, что церковная атмосфера благотворна. Но
во время учебы в колледже у меня возникли проблемы с женщиной, и я ушел. Мой отец
умер, его состояние лопнуло, как мыльный пузырь, и моя мать переехала в
деревню. Меня устроили в банковскую контору, но у меня было больше неприятностей
с женщинами, на этот раз с двумя из них. Одна была актрисой варьете, и я
женился на ней. Я не хотел этого делать. Я пытался не делать, но ничего не мог поделать
это, и я сделал это. Месяц спустя я ушел от нее. Я сменил имя и уехал
в Белфаст, где решил стать честным человеком. Это была тяжелая работа,
но я старался, и какое-то время у меня получалось. Актриса варьете начала
искать меня, но я сбежал от нее и до сих пор избегаю ее. Это было
восемь лет назад. И через несколько лет после приезда в Белфаст я встретил другую
женщину. Она была другой. Я заболел лихорадкой в Ирландии, и она ухаживала за мной
. Она была хорошей женщиной, с широким ирландским лицом, сильными руками и
материнскими плечами. Я был слабым, а она сильной, и я влюбился
с ней. Я пытался рассказать ей об актрисе варьете, но почему-то не смог.
и я женился на ней.’ Он выбросил окурок своей сигары в окно напротив
и зажег другую, на этот раз достав спичку из
кармана. ‘ Она честная женщина, - сказал он, - честная как день.
Она верит в меня. Ее убило бы узнать об актрисе варьете
и обо всех остальных. Есть один ребенок, девочка, веснушчатая крошка.
совсем как ее мать, и скоро появится другая ’.

“Она ничего не знает об этом романе?"

“Ее нельзя винить. Она из тех женщин, которые хороши, потому что они
ничего не может с собой поделать. Ей это нравится. Мне никогда не нравилось. Моя мать тоже другая
. Она умерла бы, если бы другие люди узнали об этом; моя жена умерла бы, если бы
она сама узнала об этом. Ну, я устал, и мне нужны были деньги, поэтому я ушел от нее.
я уехал в Дублин. Я сменил имя и устроился клерком в
судоходную контору. Моя жена думает, что я уехал в Америку искать работу, и если
она никогда не услышит обо мне, то, вероятно, не подумает хуже. Я действительно собирался поехать
в Америку, но почему-то не поехал. Я познакомился с человеком, который подписал
чье-то имя на чеке и заставил меня предъявить его. Потом мы поссорились
насчет денег; этот человек поручил мне работу, и роман выплыл наружу.
Но прежде чем меня арестовали, я догнал его и застрелил. Я избавлял
мир от проклятого предателя.

“Он поднял штору дрожащей рукой, но солнце ударило ему в глаза
, и он опустил ее.

“Полагаю, меня повесили бы за это", - сказал он. ‘В этом нет особых сомнений.
Если бы я подождал, меня бы повесили за это, но я не собираюсь ждать. Я собираюсь
умереть’.

‘И как?’

‘До того, как этот поезд прибудет в Лондон", - ответил он. ‘Я покойник. Есть
два пути. Я бы сказал, три, за исключением того, что бросок из кареты
может означать только перелом ноги. Но есть это— ’ Он достал из
кармана пузырек и поднес его к свету. В нем было около унции
карболовой кислоты.

“Один из самых едких раздражителей", - заметил я.

‘А вот и ваша посылка’.

“Моим первым побуждением было отобрать у него пузырек силой. Он был хрупким человеком,
и я мог бы одолеть его, приложив лишь небольшое усилие. Но усилия
я не приложил. Когда мой рациональный юмор
возродился, я бы сразу подумал о том, чтобы сбить человека с ног и отобрать у него часы.
Кислота была такой же исключительной его собственностью, как и одежда, которую он носил, и
в равной степени его жизни было его собственное. Если бы он объявил о своем намерении бросить
сам из окна, я бы не сделал для него, но я должен
конечно, не препятствует его прохождению.

“Но морфий был моим, и то, что я должен был помочь ему, было другим делом
поэтому я сказал:

“Посылка принадлежит мне’.

‘И вы не хотите обменять?’

“Конечно, нет’.

“Он ответил почти сердито":

“Почему бы не проявить благоразумие? Вы признаете, что я влип?’

‘С готовностью’.

“Вы также признаете, что моя жизнь морально принадлежит мне?’

‘В равной степени’.

‘Что ее продолжение никоим образом не может оказаться полезным для
общество?

“Я верю’.

‘Что для всех, кто связан со мной, будет лучше, если я умру неизвестным
и под вымышленным именем?’

‘Да’.

“Значит, вы также признаете, что лучшее, что я могу сделать, это покончить с собой до того, как
доберусь до Лондона?’

‘Возможно’.

“Значит, вы оставите мне морфий, когда сойдете в Лестере?’

‘Нет’.

Он нетерпеливо ударил ладонью по подоконнику.

“А почему бы и нет?’

Я на мгновение заколебался.

‘Потому что, в целом, я не хочу быть инструментом вашего
саморазрушения’.

“Не будь дурой!’ - возразил он. ‘Говори честно, и скажи это потому, что
из-за небольшого морального уничижения с вашей стороны вы предпочитаете оставить человека
умирать в агонии. Я не люблю физическую боль. Я, как женщина
об этом, но это лучше, чем висеть, или пожизненного заключения, или любой
присяжные.’

“Я стал характер призыва.

“Почему бы не посмотреть правде в глаза как мужчина и не рискнуть? Кто знает —’

‘У меня были свои шансы", - ответил он. ‘Я упустил больше шансов
, чем большинство мужчин когда-либо видели, и мне все равно. Если бы у меня была такая возможность
, я бы упустил ее снова. Это единственное, для чего существуют шансы,
созданные для этого’.

‘Какой же ты негодяй!’ - Воскликнул я.

“Ну, я не знаю, - ответил он, ‘ бывали мужчины и похуже. Я никогда
не сказал женщине грубого слова и никогда не бил мужчину, когда он лежал—’

Я покраснел. ‘О, я не хотел тебя ударить", - ответил я.

“Он не обратил внимания.

“Мне нравится моя жена", - сказал он. ‘ Она хорошая женщина, и я бы многое сделал
, чтобы она и дети не узнали правды. Возможно, я бы покончил с собой
, даже если бы не хотел. Я не знаю, но я устал — чертовски устал.
"Устал".

‘И все же ты бросил ее’.

‘Бросил. Я пытался не делать этого, но ничего не мог с собой поделать. Если бы я был свободен уйти
вернувшись к ней завтра, если только я не заболею и не буду нуждаться в уходе, я увижу, что
она стала бесформенной, а руки загрубели. ’ Он вытянулся
его собственные, которые были удивительно белые и тонкие. Я считаю, что я бы
оставить ее на неделю, - сказал он.

“Затем с нетерпеливым движением он указал на мою сумку.

“На этом трудности заканчиваются", - добавил он. ‘В противном случае я клянусь,
что до того, как поезд прибудет в Лондон, я проглочу эту гадость и сдохну
как крыса’.

“Я признаю ваше право умереть любым способом, который вы выберете; но я не вижу,
что мое дело помогать вам. Это отвратительная работа”.

“Я тоже", - мрачно парировал он. ‘В любом случае, если вы сойдете с поезда
с этим пакетом в сумке, это будет трусостью — чистой воды трусостью. И
из-за своей трусости ты обречешь меня на это. Он дотронулся до
пузырька.

“Это будет неприятно", - сказал я, и мы замолчали.

“Я знал, что этот человек сказал правду. Я привык ко лжи и
научился распознавать ее. Я также знал, что мир будет счастлив.
избавившись от него и ему подобных. Почему я должен был сохранить его для смерти на виселице
Я не понимал. Величие закона никоим образом не было бы задето
его преждевременный уход; и если бы я мог верить, что часть его истории,
ни в чем не повинных женщин и детей, в другом случае,
серьезно пострадает. И, даже если я и мой неоткрытый сумка вышел на
Лестер, я был уверен, что ему никогда не добраться до Лондона живым. Он был
отчаявшимся человеком, это я прочел на его застывшем лице, в его затуманенных глазах, в его нервных руках.
 Он был беднягой, и мне было жаль его. Почему же тогда я должен
своим отказом выполнить его просьбу продлевать его существование на дополнительный час
мучений? Могу ли я, с моим притворством философского
свобода, высадиться на моей станции, оставив его глотать кислоту и умирать
как крысу в клетке, прежде чем путешествие закончится? Я вспомнил, что
однажды видел, как морская свинка умерла от воздействия карболовой кислоты, и
от этого воспоминания меня затошнило.

“Пока я сидел там, прислушиваясь к шуму замедляющего ход поезда, который
приближался к Лестеру, я думал о сотне вещей. Я думал о
Шопенгауэре и фон Гартманне. Я подумал об умирающей морской свинке. Я
подумал о широколицей жене-ирландке и двух детях.

Затем передо мной мелькнуло ‘Лестер", и поезд остановился. Я встал.,
собрал все свое пальто и ковер, и поднял громкость фон Гартмана от
сиденья. Мужчина оставался неподвижным в углу купе, но
его глаза следили за мной.

“Я наклонилась, открыла сумку и положила аптечный пакет на сиденье.
Затем я вышла, закрыв за собой дверь”.

Когда оратор закончил, он протянул руку, выбрал миндаль из
подставки с орехами, аккуратно поместил его между крекерами и медленно расколол
.

Молодая женщина в белом платье вздрогнула.

“Какая ужасная история!” - воскликнула она. “В конце концов, это всего лишь история,
а не факт”.

“Скорее, точка зрения”, - предположил англичанин. “Но это все?”

“Вся суть”, - возразил психиатр. “На следующий день я увидел в "
_Times_", что мужчина, предположительно Джеймс Моргансон, которого разыскивали за
убийство, был найден мертвым в купе для курящих первого класса в
Мидлендская железная дорога. Вердикт коронера: ‘Смерть в результате передозировки
опиума, принятого с целью самоубийства”.

Журналист бросил кусочек сахара в свою чашку и внимательно посмотрел на него
.

“Я не думаю, что смог бы это сделать”, - сказал он. “Я мог бы оставить его
с его карболкой. Но я не мог намеренно дать ему его
зелье смерти”.

“Но раз уж он собирался умереть, ” ответила девушка в черном, “ то
лучше было позволить ему умереть безболезненно”.

Англичанин улыбнулся. “Может ли женщина когда-либо задумываться об этической стороне вопроса
, когда видна симпатия?” - спросил он.

Психиатр расколол еще один миндаль. “Я был искренен”, - сказал он. “Что
нет никаких сомнений. Я думала, что правильно поступаю. Вопрос—я сделал
верно?”

“Было бы разумнее, ” аргументированно начал адвокат, “ поскольку
вы были сильнее, забрать у него пузырек и оставить его на
попечение закона”.

“Но жена и дети”, - возразила девушка в черном. “И повешение - это
так ужасно!”

“Как и убийство”, - сухо ответил адвокат.

Молодая женщина справа от капитана положила салфетку на стол и
встала. “Я не знаю, что был прав, - сказала она, - но я знаю, что в
вашем месте я бы чувствовал себя убийцей”.

Судебный психиатр пол цинично улыбнулся. “Так я и сделал, - ответил он, - но есть
это такая штука, моя дорогая юная леди, как добросовестный убийца”.




 РАЗНИЦА


Снаружи, в осенний дождь, листья падают.

В течение двадцати лет, каждую осень со дня своего замужества, Маргарет Флеминг
смотрела на листья из этого окна; и ей всегда казалось,
что они были частью ее жизни, которой она дорожила. Когда они падали,
она знала, что они уносили с собой то, что она никогда не сможет
восстановить — молодость, красоту, удовольствие или только воспоминания, которые она хотела
сохранить. Что-то милое, желанное и мимолетное; но никогда до этого дня
днем она не чувствовала, что ветер уносит иллюзию
счастья, которым она жила. За стеклами, по которым стучал дождь.
пока бились серые простыни, она смотрела на голые очертания города
унылые дома, промокшая трава на площадях и ветви деревьев, на которых
висело несколько коричневых или желтых листьев.

Письмо лежало на коврике у камина там, где оно упало несколько минут назад — или
это было несколько часов назад? Пламя в камине отбрасывало отблески на
белые страницы; и она представила, как уродливые слова выпрыгивают наружу, чтобы ужалить
ее, как скорпионы, когда она проходит мимо них. "Ни за что на свете, - сказала она себе.
она бы не наклонилась и не прикоснулась к ним снова". Но какая нужда была ей в этом
прикоснуться к ним, когда каждая косая черная линия врезалась в ее память с помощью
кислоты? Никогда, хотя она прожила сто лет, она не могла забыть, как
буквы ложились на белую бумагу!

Раз, два, три раза она прошлась от окна к двери и обратно
от двери к окну. Дрова в камине весело горели с тихим шепотом
. Когда свет и тени скользнули по знакомым предметам, которые она
когда-то любила, ее взгляд жадно проследил за ними. Она назвала это помещение
библиотека наверху, комната Джорджа, и теперь она поняла, что каждый кусочек
мебель, каждая книга, которая в ней находилась, была подобрана так, чтобы понравиться ему. Ему
нравились золотисто-коричневые стены, теплые тона персидских ковров
, мягкая глубина мягких кресел. Ему также понравились
яркие красные лилии под маленьким чиппендейловским зеркалом.

Спустя двадцать лет о счастье, о дружбе, взаимной зависимости,
после всего того, что брак может означать две равные духов, был там
ничего не осталось, кроме пепла? Могли ли двадцать лет счастья быть разрушены
днем, за час? Резко остановившись, с рывком, который пробежал
словно судорога пронзила ее стройную фигуру, она пристально, испытующе посмотрела
поверх красных лилий в зеркало. Серьезная красота ее лица,
красота не столько плоти, сколько духа, плавала там в тени, как
цветок в пруду.

“Я моложе его на год, - подумала она, - и все же он может начать
любить снова, в то время как новая любовь ко мне была бы осквернением”.

На лестнице послышались его шаги. Мгновение спустя его рука
легла на дверь, и он вошел в комнату.

Быстро наклонившись, она подняла письмо с коврика и спрятала его в
ее грудь. Затем, повернувшись к нему, она с улыбкой приняла его поцелуй.
“ Я не ждала тебя к обеду, ” сказала она.

“ Я купил это в клубе. ” Поцеловав ее в щеку, он подошел к камину
и постоял, грея руки. “ Отвратительный день. Никаких шансов для гольфа, так что я
организовать, чтобы увидеть, что человек из Вашингтона. Вы не получите из дома, я полагаю?

Она покачала головой. “Нет, я не выйду”.

Интересно, подумала она, знал ли он, что эта женщина написала ей? Он
подозреваю, что письмо лежало сейчас в ее лоно? Он принес с собой в комнату запах
дождя, вкус сырости; и этот воздух
внешнего мира окутал его, пока он стоял там, добродушный, сильный,
великолепно жизнерадостный, облаченный в свой сангвинический темперамент, как и в здоровый цвет.
красно-белый цвет его плоти. Все еще мальчишеский в свои сорок пять, он имел тот взгляд
вечной невинности, который некоторые мужчины сохраняют незапятнанным на протяжении большей части
поучительный опыт. Даже его усы и резко выступающий
подбородок не могли скрыть мягкости, которая всегда витала вокруг его рта
теперь, при ее пристальном рассмотрении, она заметила, что мышцы на нем
расслабились. Странно, что она никогда не видела этого, пока она не
обнаружил, что Джордж любил другую женщину! Мысли ворвался в ее
виду, что она знала, что ему в реальности не лучше, чем если бы она жила с
незнакомец уже двадцать лет. И все же, еще несколько часов назад она бы
сказала, если бы кто-нибудь спросил ее, что их брак был таким же идеальным, как любой другой
спаривание между мужчиной и женщиной может быть в этом несовершенном мире.

“Ты мудрый. Ветер по-прежнему на востоке, и нет никаких шансов, я
боюсь перемен”. Он мгновение поколебался, одобрительно посмотрел на
красные лилии и отрывисто заметил: “Приятный цвет”.

“Тебе всегда нравился красный”. Ее губы утратили свою мягкость. “И я была бледна
даже как девочка”.

Его добродушный обежал взглядом ее лицо. “Ну, есть красный и красный, вы
знаю. Некоторые щекам выглядеть бледно”.

Не отвечая на его слова, она сидела, глядя на него снизу вверх, в то время как ее
мысли, вырвавшись из-под контроля, улетели из теплой комнаты в
суровая осенняя погода. Она как будто чувствовала удары дождя в своей душе
, как будто ее вырвали из ее безопасности и закружили вниз и
вперед в ярости шторма. На поверхности ее жизни ничего не
изменилось. Огонь все еще горел; свет и тени еще
замелькал над персидскими коврами; муж по-прежнему стоял там, глядя
на ее безоблачное синее его глаза. Но настоящая
Маргарет, жизненно важная часть ее личности, была спрятана далеко-далеко, в том глубоком месте,
где похоронены семена таинственных импульсов и бесформенных желаний.
Она знала, что внутри нее были секреты, о которых она никогда
не признавалась в своих собственных мыслях; что были невысказанные желания,
которые никогда не оформлялись даже в ее воображении. Где-то под землей
цивилизация веков хранила скелет дикаря.

Письмо на груди обожгло ее, как огонь. “Вот почему
раньше ты называл меня цветущей магнолией”, - сказала она бесцветным голосом,
и знала, что это говорит только поверхностное "я".

Его лицо смягчилось; и все же так прекрасно прозвучала нотка сентиментальности.
понимать, а не выражаются в их жизни, что она могла чувствовать его
смущение. Свечение задержалась в его глаза, но он ответил только,
“Да, ты всегда был таким.”

Неудержимый смех вырвался у нее. О, ирония, горечь!
“Возможно, вы любите их нежно!” она бросила в спину с насмешкой, и спрашивает если
эта роза Моррисон, который написал к ней был цветной, как ее зовут?

Он выглядел озадаченным, но заботливой. “Я боюсь, я должна вас покинуть. Если вы не
не устали, не могли бы вы решили перейти эти галеры в этот день? Я
как читать последнюю главу вслух для вас после исправления
сделано”.Он написал книгу по истории права; и, когда он обратил
рулон проверочные листы из кармана, она вспомнила, с болью, как
острый, как удар ножа, вся работа прошлым летом, когда они должны были
собранный материал вместе. Он нуждался в ней для своей работы, она поняла, что, если
не для своего удовольствия. Она стояла, как она делала всегда, для серьезных
вещи из своей жизни. Эта книга не была бы написана без ее участия.
Даже его успех в своей профессии, были результатом ее усилий
также свое собственное.

“Я никогда не бываю слишком уставшей для этого”, - ответила она, и хотя она улыбнулась ему снизу вверх
эта улыбка причинила ей боль своей иронией.

“Что ж, мое время вышло”, - сказал он. “ Кстати. Мне понадобятся мои вещи для гольфа потяжелее.
если завтра будет хорошая погода. Завтра было воскресенье, и он каждое воскресное утро играл в гольф с группой мужчин в загородном клубе.
"Они в кедровом шкафу.

Я их достану“. - Сказал он. - "Они в шкафу из кедра". Я их достану”.

“Средние, ты знаешь. Этот английский твид”.

“Да, я знаю. Я их приготовлю”, - подумала она.
Играла ли Роуз Моррисон в гольф.

“Я постараюсь вернуться к ужину пораньше. На
жилет, который был на мне вчера вечером. Я забыла упомянуть о нем сегодня утром.

“ О, простите. Я оставила его слугам, но я позабочусь о нем
сама. И снова ее охватил этот извращенный юмор. Просил ли он когда-нибудь Роуз
Моррисон пришить пуговицу?

У двери он обернулся. “ И я забыла попросить тебя сегодня утром
заказать цветы для похорон Мортона. Это будет в понедельник.

Выражение ее лица казалось застывшим, как восковая маска, и хотя она
изо всех сил пыталась расслабить мышцы, они сохраняли эту бессмысленную улыбку
жизнерадостности. “Я закажу их немедленно, прежде чем приступить к приготовлению блюд”, - ответила она
.

Поднявшись с дивана, на который она бросилась при его появлении,
она снова принялась беспокойно расхаживать от двери к окну. В библиотеке было
тихо, если не считать шепота пламени. Снаружи под дождем густо падали листья
, гонимые туда-сюда ветром, который раскачивал
пестрые ветви платанов. В полумраке комнаты ярко горели красные
лилии.

Ужас, который сжимал ее, как живое существо, вонзил свои клыки в
ее сердце. Ужас потери, тщетности. Ужас перед прошлым, потому что оно
мучило ее. Ужас перед будущим, потому что оно могло оказаться пустым даже от
пытка. “Он мой, и я никогда его не отдам”, - в отчаянии подумала она.
“Я буду бороться до конца за то, что принадлежит мне”.

Раздался стук в дверь, и вошел Уинтерс, дворецкий. “Миссис
Чемберс, мадам. Она была совершенно уверена, что вы будете дома”.

“Да, я дома”. Она всегда была дома, даже во время болезни, с Дороти
Чемберс. Хотя они были такими разными по темпераменту, они были
подругами с детства; и большая часть веселья в жизни Маргарет была
обеспечена Дороти. Теперь, когда ее подруга вошла, она протянула ей свою
руки. “Ты приходишь, когда идет дождь, дорогой”, - сказала она. “Это так мило с твоей стороны".
Но ее приветствие было пустым, и в тот самый момент, когда она
поцеловала подругу в ответ, ей захотелось отослать ее прочь.
Это было одной из худших черт страдания; оно делало человека
безразличным и неискренним.

Дороти сняла перчатки, расстегнула меха и, приподняв
вуаль на кончике своего маленького любопытного носа, протянула руку с
умоляющим жестом.

“Я пришел прямо с обеда в комитете. Дай мне сигарету”.

Потянувшись к флорентийской шкатулке на столе, Маргарет протянула ее ей.
Спустя минуту, в то время как тонкий синим пламенем взметнулась между ними, она
спросили, сама ли Дороти могла смотреть на ее лицо и не вижу
разница?

Маленькая, некрасивая, жизнерадостная, с пепельно-золотыми волосами, тонкими интеллигентными чертами лица
и ослепительной насмешливой улыбкой, Дороти была из тех,
женщина, которой мужчины восхищаются, не любя, а женщины любят, не восхищаясь. Будучи
девушкой, она пользовалась успехом в обществе, не обладая ни одним из
качеств, от которых, как предполагается, зависит социальный успех.

Откинувшись в кресле, она взорвала несколько колец дыма из ее уст
и смотрел, как они медленно плывут вверх.

“Мы решили устроить вечеринку моста. Там просто нет другого пути
поднять денег. Будете ли вы занять столик?”

Маргарет кивнула. “Конечно”. Страдая за себя не
разница с ней. Ее пульсирующая рана была единственная реальность.

“Джанет собирается одолжить нам своего дома”. Новое Примечание вступил в
Голос Дороти. “Я не видел ее с прошлой весны. На ней была новая шляпка
, и она выглядела ужасно хорошо. Ты знаешь, Герберт вернулся.

Маргарет начала. Наконец ее блуждающий внимание было устремлено на ее
посетитель. “Герберт? И она позволила ему?” Там было глубокое отвращение в ее голосе.

Дороти сделала паузу, чтобы спокойно вздохнуть, прежде чем ответить. “Ну, а что еще
она могла сделать? Он пытался заставить ее развестись, а она не захотела”.

Румянец окрасил нежные черты лица Маргарет. “Я никогда не понимала, почему
она этого не сделала. Он не делал секрета из того, чего хотел. Он ясно показал ей
что любит другую женщину ”.

Только ответить Дороти было пожать плечами, но через мгновение, в котором она
курил с роскошным воздуха, она прокомментировала кратко: “но любовь человека
не является одной из вечных истин ”.

“Ну, безразличие есть, и он доказал, что был безразличен к Джанет.
И все же она позволила ему вернуться к ней. Я не вижу, что она выбраться
из этого”.

Дороти цинично рассмеялся. “Ах, она любит безмерно отношение
прощение, и наконец он разрешил ей простить его. Ты знаешь, что существует
духовное тщеславие, так же как и физическое, а у Джанет
слабость духовная ”.

“Но жить с мужчиной, который ее не любит? Помнить каждую минуту
днем и ночью, что он любит другую женщину?”

“И каждый раз, когда она вспоминает об этом, она может позволить себе роскошь снова простить"
. Проницательность сверкнула в серых глазах Дороти, как лезвие. “ Ты
очень мила, Маргарет, ” резко сказала она. - Годы, кажется, только уходят.
ты становишься все реже и прекраснее, но ты ничего не знаешь о жизни.

Улыбка дрогнула и погасла на губах Маргарет. “ Я могла бы возразить, что ты
ничего не знаешь о любви.

Нетерпеливым птичьим жестом Дороти бросила догоревшую сигарету
в огонь. “ Чья любовь? ” спросила она, открывая
Флорентийский бокс: “Герберта или твоего?”

“Это все равно, не так ли?”

При свете спички, которую она зажгла, выражение лица Дороти показалось ей
почти злобным. “Вот тут, моя дорогая, ты ошибаешься”, - ответила она.
“Когда мужчина и женщина говорят о любви, они говорят на двух разных языках.
Они никогда не смогут понять друг друга, потому что женщины любят своим
воображением, а мужчины - своими чувствами. Для тебя любовь - это вещь сама по себе,
своего рода абстрактная сила, подобная религии; для Герберта это просто способ, которым
он чувствует ”.

“Но если он любит другую женщину, он не любит Джанет; и все же он
хочет вернуться к ней”. Откинувшись на спинку стула, Дороти оглядела ее
с выражением, которое было одновременно сочувствующим и насмешливым. Ее взгляд скользнул по
чистым серьезным чертам лица; блестящим темным волосам; узкому носу
с небольшой дугой посередине; прямым красным губам с
решительное давление; кожа так похожа на увядающий розовый лист. Да, в лице Маргарет была
красота, если только быть достаточно художником или святым, чтобы
заметить это.

“В браке гораздо больше, чем любовь или безразличие”,
небрежно заметила она. “Есть, например, комфорт”.

“Комфорт?” - презрительно повторила Маргарет. Она поднялась, цепляясь за
драпировки из чиффа, чтобы подбросить свежее полено в камин. “Если он действительно
любит другую женщину, Джанет должна отказаться от него”, - сказала она.

При этих словах Дороти повернулась к ней. - А ты бы сделала это, если бы это был Джордж?
требовательно спросила она.

На мгновение, пока она стояла перед камином, ей показалось, что
Маргарет почувствовала, что комната закружилась у нее перед глазами, как меняющиеся цвета
в калейдоскопе. Тогда серая туча упала яркость, и
из этого облака возникла только пламя Красной лилии. Боль
ударил ее в грудь, и она вспомнила письмо, которое она имела скрытый
есть.

“Да”, - ответила она вскоре. “Я бы сделала это, если бы это был Джордж”.

Минуту спустя она осознала, что, пока она говорила, в ее душе произошло чудо
.

Волна горя, гнева, горечи, отчаяния отступала
все дальше и дальше. Даже ужас, который был хуже любого другого
волнения, исчез. В этот момент отречения она достигла
некоего духовного убежища. То, что она нашла, как она поняла вскоре, было
знанием того, что нет более сильной поддержки, чем сила, которая
позволяет человеку выстоять в одиночку.

“Я бы сделала это, если бы это был Джордж”, - повторила она очень медленно.

“Ну, я думаю, ты был бы очень глуп”. Дороти встала и
опускала вуаль. “Потому что, когда Джордж перестанет быть желанным по
сентиментальным причинам, он по-прежнему будет цениться как хороший кормилец”.
Ее насмешливый смех резанул Маргарет по ушам. “ А теперь мне нужно бежать. Я
заглянула только на минутку. У меня наготове чай, и я должна пойти домой
и переодеться.

Когда она ушла, Маргарет постояла минуту, глубоко задумавшись. Всего на минуту.
Но за это время она приняла решение. Пересекая
подойдя к письменному столу, она заказала цветы по телефону. Затем вышла из библиотеки
и направилась в шкаф из кедрового дерева в конце коридора. Когда она
нашла одежду для гольфа, которую хотел Джордж, она внимательно осмотрела ее и
повесила в его раздевалке. Ее следующей задачей было разложить его одежду к ужину
и пришить оторвавшуюся пуговицу к жилету, который был на нем прошлым вечером
. Она делала все это намеренно, автоматически, повторяя, как
если бы это была форумла: “Я ничего не должна забывать”; и когда, наконец, она
закончив, она выпрямилась со вздохом облегчения, как будто с нее свалилась тяжесть.
скатился с ее плеч. Теперь, когда она позаботилась о деталях
существования, у нее будет время для решения проблемы жизни.

Скинув серое платье, она переоделась в прогулочный костюм синего цвета
из домотканой ткани. Затем, порывшись среди обуви в своем шкафу, она выбрала
пару тяжелых ботинок, которые она носила прошлым летом в штате Мэн. Надевая
тесную маленькую шляпку и повязывая на лицо вуаль из голубого шифона, она
с горьким весельем подумала, что только в романах можно скрыть свою
личность за вуалью.

В холле внизу она встретила Уинтерса, который посмотрел на нее сдержанно, но
неодобрительно.

“ Мне заказать машину, мадам?

Она покачала головой, прочитав его мысли так же ясно, как если бы он произнес их вслух
. “ Нет, дождь прекратился. Я хочу прогуляться.

Дверь в ее счастливую жизнь резко захлопнулась, и она вышла наружу
в пропитанный дождем мир, где туман окутал ее, как влажный дым. Итак,
вот что значит быть покинутым, быть одиноким на земле!
Запах дождя, запах, который Джордж принес с собой в теплую
комнату наверху, угнетал ее, как если бы это был запах меланхолии.

Когда холод пронзил ее пальто, она плотнее закуталась в меха,
и бодро зашагал в направлении трамвая. Адрес на
письме, которое она несла с собой, врезался в ее память не цифрами, а
мыслью о том, что это вилла, которой владел Джордж в немодном пригороде
под названием Локуст-Парк. Хотя она никогда там не была, она знала, что с учетом
нестабильного движения троллейбуса, которого она должна ожидать, поездка туда и обратно займет не менее
двух часов. Полчаса для Розы Моррисон;
и даже тогда наступит ночь, и Уинтерс, по крайней мере, будет беспокоиться,
прежде чем она доберется до дома. Что ж, это лучшее, что она могла сделать.

Подъехал трамвай, она села в него и нашла место позади мужчины, который
стрелял куропаток и нес связку. Все остальные
места были заполнены с обычным днем толпы для Подмосковья—женщины
держа пакеты или корзины и рабочих, возвращающихся с заводов. А
чувство изоляции, как духовная тьма опустилась на нее; и она
закрыла глаза и попыталась вернуть спокойствие, она чувствовала в
думал отказа. Но она смогла вспомнить только фразу
Дороти, которая, как пух чертополоха, проплыла в ее мыслях,
“Духовное тщеславие. У некоторых женщин оно сильнее физического тщеславия”.
Было ли это ее слабостью, тщеславием не тела, а духа?

Мысли взорвался в ее голове, как сухие листья, кружась, сейчас, сейчас
перемещаясь, теперь слегка помешивая в ее сознании с стенания
звук. Двадцать лет. Ничего, кроме этого. Любовь и больше ничего в ней
всю жизнь.... Летом их взаимодействия. Розарий в цвету.
То, как он выглядел. Запах роз. Или это был только запах мертвых
листьев, гниющих на земле?... Все долгие, долгие годы их брака.
Мелочи, которые никогда не забываются. То, как он смеялся. То, как он
улыбался. Вид его волос, когда они влажными падали на лоб. Запах
сигар от его одежды. Три кусочка сахара в его кофе.
Сонное выражение его лица, когда он встал, готовый выключить свет, пока
она поднималась по лестнице. О, эти мелочи, которые разрывают сердце!

Трамвай резко остановился, она вышла и пошла по
намокшей траве в направлении, указанном ей одной из женщин
.

“Лавры? Вон тот низкий желтый дом в конце этого переулка, дальше
туда, где кучки опавших листьев. Сейчас дома не видно,
переулок поворачивает, но это всего в двух шагах дальше.”

Поблагодарив ее, Маргарет решительно направилась к повороту на дорожку.
За городом ветер подул сильнее, и разноцветные листья,
бронзовые, желтые, малиновые, толстым ковром лежали на грязной дороге. На
западе тонкая золотая полоска сияла под грядой тяжелых,
дымчатых облаков. С деревьев все еще медленно капал дождь;
между дорогой и золотой линией на западе простирался
унылый осенний пейзаж.

“О, эти мелочи!” ее сердце кричало в отчаянии. “Мелочи, которые составляют счастье!"
"Мелочи, которые составляют счастье!”

Войдя в покосившиеся Лавровые ворота, она прошла среди холмиков
намокших листьев, которые напомнили ей о могилах, и пошла по заброшенной
дорожке между рядами голых кустарников, которые, должно быть, выглядели весело летом
. Дом был одной из многих дешевых загородных вилл (Джордж, как она помнила,
купил его на аукционе), и она предположила, что, пока не появился
этот новый жилец, он, должно быть, долго стоял незанятым. Всего
место носил, она отражается как она позвонила ослабил колокольчик, вороватый и
неуверенный вид.

После третьего звонка дверь поспешно открыла растрепанная
горничная, которая ответила, что ее хозяйки нет дома.

“Тогда я подожду”, - твердо сказала Маргарет. “ Скажи своей хозяйке, когда она
войдет, что миссис Флеминг ждет ее. Шагом, столь же
решительным, как и ее слова, она вошла в дом и пересекла холл, направляясь к
гостиная, где ярко горел камин с углем.

Комната была пуста, но канарейка в золоченой клетке у окна распевала песни.
Когда она вошла, она запела. На столе стоял поднос с остатками
чая; и рядом с ней была наполовину сожжена сигарету в бронзовой
Турецкие чаши. Книга — она сразу поняла, что это томик
новейших пьес — лежала лицевой стороной вниз под очками и ковриком,
который упал с дивана и лежал скомканной кучей на полу.

“Значит, ее нет дома”, - подумала Маргарет; и, обернувшись на звук, она
столкнулась лицом к лицу с Розой Моррисон.

На мгновение пожилой женщине показалось, что красота, подобная лампе,
ослепила ее глаза. Затем, когда облако прошло, она поняла, что это было
всего лишь пламя, что это была прелесть мертвых листьев, когда они горят
.

“Так ты приехала?” - спросила Роза Моррисон, глядя на нее ясными
и знающими глазами юности. Ее голос, хотя и был низким и чистым, не имел
мягкости; он звенел, как колокольчик. Да, у нее были молодость, у нее
яркая красота; но сильнее, чем молодость и красота, казалось,
Маргарет, инженерные ее из-за запасов и различения
веков, был один, который никогда не сомневался в ее собственную
решение. Ее сила заключалась там, где сила обычно заключается в непогрешимой
самооценке.

“Я пришла, чтобы обсудить это с тобой”, - тихо начала Маргарет; и хотя
она попыталась придать своему голосу дерзость, глубокий инстинкт хороших манер
превзошел все ее усилия. “ Вы сказали мне, что мой муж любит вас.

Отблеск, пламя на лице Розы Моррисон заставили Маргарет снова подумать
о горящих листьях. Не было ни смущения, ни уклончивости
даже во взгляде девушки. Искренняя и бесстыдная, она, казалось, гордилась
этим увлечением, которое Маргарет считала хуже, чем греховным, поскольку оно
было вульгарным.

“О, я так рада, что ты это сделал”, - искренность Роуз Моррисон была
обезоруживающей. “Я ненавидела причинять тебе боль. Ты никогда не узнаешь, чего мне это стоило.
напиши это письмо; но я чувствовал, что обязан рассказать тебе правду.
Я считаю, что мы всегда должны говорить людям правду. ”А Джордж тоже чувствовал то же самое?"

“Джордж?” - Спросил я. "Джордж?" - Спросил я. "Джордж?" - Спросил я. "Джордж?" - Спросил я. "Джордж?"

“Джордж?” Пламя установлен, пока оно не охватило ее. “Ах, он не
знаю. Я пытался пощадить его. Он скорее сделает что угодно, чем причинит тебе боль,
и я подумала, что было бы намного лучше, если бы мы могли обсудить это и
найти решение только между нами. Я знала, что если бы Джордж был тебе небезразличен,
ты бы чувствовала то же, что и я, из-за того, что пощадила его.

Из-за того, что пощадила его! Как будто она что-то делала последние двадцать лет.
лет, Маргарет отразилось, кроме как придумывать новые и разные
жалея Джордж!

“Я не знаю”, - ответила она, как она села в подчинение
убедительный жест друга. “Мне нужно минутку подумать. Понимаете,
это было— ну, довольно— неожиданно”.

“Я знаю, я знаю”. Девушка выглядела так, словно знала. “Могу я предложить вам чашку
чая? Вы, должно быть, замерзли”.

“Нет, спасибо. Мне вполне удобно”.

“Даже сигареты нет? О, интересно, что вы, викторианские женщины, делали для а
утешения, когда вам не разрешали даже сигарету!”

Вы, викторианские женщины! Несмотря на ее трагическое настроение, на ее лице застыла улыбка.
Губы Маргарет. Так вот как эта девушка охарактеризовала ее. И все же Роза
Моррисон влюбилась в мужчину викторианской эпохи.

“Тогда я могу?” спросила молодая женщина со своим заливистым смехом. Начиная с
ее ярко-рыжих волос, зачесанных со лба назад,
и заканчивая великолепной фигурой, с бедрами, раскачивающимися свободно, как у мальчика, она была
воплощением варварской красоты. В ней была сверкающая твердость,
как будто ее омыли какой-то нерушимой глазурью; но это была
глазурь молодости, а не опыта. Она напомнила Маргарет позолоченный камень.
статуя она однажды видела в музее; и глаза, как глаза
статуи, блестящие отдаленных и бесстрастными глазами, которые никогда не
посмотрел на реальность. Платье, которое было на ней, было сшито из какой-то странной “художественной
ткани”, окрашенной в яркие тона, по форме напоминающей кимоно и подпоясанной на
бедрах чем-то, что Маргарет приняла за странный кусок веревки. Ничто,
даже ее грубая и самоуверенная молодость, не раскрыло Роуз Моррисон перед посетительницей
с такой полнотой, как этот конец веревки.

“Вы художник?” - спросила она, поскольку была уверена в своей правоте. Только один
художник, решила она, может быть одновременно таким высокомерным по отношению к судьбе и таким
невежественным в жизни.

“ Откуда ты знаешь? Джордж говорил обо мне?

Маргарет покачала головой. “О, я знала и без того, чтобы мне кто-то говорил”.

“У меня студия в Гринвич-Виллидж, но мы с Джорджем познакомились прошлым летом"
в Оганквите. Я езжу туда каждое лето рисовать”.

“Я не знал”. Как легко, как собственнически эта другая женщина произнесла
имя своего мужа.

“Это началось сразу же”. Для Маргарет, с ее унаследованной деликатностью и
сдержанностью, было что-то отталкивающее в этой варварской простоте
эмоций.

“ Но вы должны были знать, что он был женат, ” холодно заметила она.

“ Да, я знала, но, конечно, я видела, что вы его не поняли.
он.

“И ты думаешь, что знаешь?” Если бы это не было трагично, как забавно было бы
думать о ее простом Джордже как о проблеме!

“О, я понимаю, что для тебя это кажется очень неожиданным; но в эмоциях
время имеет такое малое значение. Просто прожив с человеком двадцать лет
не позволяет понять его, как ты думаешь?”

“Полагаю, что нет. Но ты действительно воображаешь”, - спросила она тоном, который поразил ее саму.
на редкость безличный тон для столь интимного вопроса: “Этот Джордж
сложный?”

Пламя, которое теперь проявилось как озарение какого-то секрета
счастье залило черты Розы Моррисон. Когда она наклонилась вперед,
сложив руки, Маргарет заметила, что девушка небрежно относится к тем
женственным деталям, по которым Джордж так часто заявлял, что судит о женщинах
. Ее волосы были небрежно уложены; ногти на пальцах нуждались в
уходе; а под похожим на кимоно одеянием виднелось потертое место на
задней части чулка. Даже ее красные сафьяновые туфли были изношены на
каблуки; и Маргарет показалось, что эта физическая небрежность
распространилась и на привычку девушки мыслить.

“Он такой большой, такой сильный и молчаливый, что нужен художник, чтобы
понять его”, - страстно ответила Роуз Моррисон. Действительно ли,
подумала Маргарет, таким Джордж предстал в романтическом видении?

“Да, он не очень разговорчивый”, - признала она. “Возможно, если бы он говорил
больше, ты могла бы найти его менее трудным”. Затем, прежде чем собеседница успела
ответить, она резко спросила: “Джордж сказал вам, что его
неправильно поняли?”

“Как ты недооцениваешь его!” Девушка бросилась на его защиту; и хотя
Маргарет была, как она сказала бы, “преданной женой”, она чувствовала
что вся эта горячность была напрасной. В конце концов, Джордж, с его легким,
прозаичным темпераментом, чувствовал себя неловко только из-за горячности. “Он никогда
не говорит о тебе иначе, как в самых прекрасных выражениях”, - настаивала Роуз Моррисон.
“Он прекрасно понимает, чем ты была для него, и он бы
лучше молча страдать всю свою жизнь, чем сделать тебя несчастной”.

“Тогда к чему все это?” Хотя она чувствовала, что это несправедливо,
Маргарет не могла удержаться от вопроса.

На самом деле в глазах Роуз Моррисон стояли слезы. “Я не могла вынести, что
его жизнь разрушена”, - ответила она. “Мне ужасно не хотелось писать тебе; но как
еще я могла заставить тебя понять, что ты стоишь на пути к его
счастью? Если бы это была только я, я могла бы перенести это молча. Я
никогда бы не причинил тебе вреда только ради себя; но уловка, эта
нечестность портит ему жизнь. Он так не говорит, но, о, я вижу это
каждый день, потому что я люблю его!” Когда она наклонилась, свет от камина упал на
ее волосы, и они победоносно вспыхнули, как красные лилии в саду.
Библиотека Маргарет.

“Что ты хочешь, чтобы я сделала?” - спросила Маргарет своим бесстрастным
голосом.

“Я чувствовала, что мы обязаны рассказать вам правду, ” ответила девушка, “ и я надеялась
что вы правильно воспримете то, что я вам написала”.

“Вы уверены, что мой муж любит вас?”

“Показать вам его письма?” Девушка улыбнулась, отвечая, и ее
полные красные губы внезапно напомнили Маргарет о сырой плоти. Была ли сырая плоть, в конце концов, тем, чего хотят мужчины?
"Нет!" - спросила я. "Нет!" - спросила Маргарет. "В конце концов, была ли сырая плоть тем, чего хотят мужчины?"

“Нет!” Единственное слово было произнесено с негодованием.

“Я подумал, что, возможно, они заставят вас понять, что это значит”, - объяснил
Роза Моррисон просто. “О, как бы я хотела сделать это, не причинив тебе
боли!”

“Боль не имеет значения. Я могу терпеть боль”.

“Что ж, я рад, что ты не в обиде. В конце концов, почему мы должны быть
врагами? Счастье Джорджа значит для нас обоих больше всего на свете”.

“И вы уверены, что лучше всех знаете, что нужно для счастья Джорджа?”

“Я знаю, что уловки, ложь и нечестность не могут принести счастья”.
Роуз Моррисон величественным жестом развела руками. “О, я понимаю,
я прошу вас о важном деле. Но в вашем
место, если бы я встал у него на пути, я бы с такой радостью пожертвовал собой ради него.
ради него я бы дал ему свободу. Я бы признал его право
на счастье, на саморазвитие”.

Горький смешок сорвался с губ Маргарет. Какую мешанину звуков создавали эти
лозунги новой свободы! Что это было за саморазвитие, которое
могло развиваться только через самопожертвование других? Как бы эти
незрелые теории пережили компромиссы, уступки и
корректировки, которые сделали брак постоянным?

“Я не чувствую, что наш брак повлиял на его развитие”,
вскоре она ответила.

“Возможно, вы правы”, - признала Роуз Моррисон. “Но сегодня ему
нужно новое вдохновение, новые возможности. Ему нужна компания
современного ума”.

“Да, он сохранил молодость за мой счет”, - подумала пожилая женщина. “У меня есть
помогло на тысячу маленькие жертвы, на тысячу мелких забот и
забот, чтобы сохранить это противоестественно молодежи, которая разрушает меня. Я
взял на себя бремя деталей, чтобы он мог быть свободен для
более широких интересов жизни. Если он и молод сегодня, то только ценой моей
молодости”.

Во второй раз за этот день, когда она сидела там в тишине, опустив глаза
по цветущему лицу Розы Моррисон пробежала волна покоя, покоя человека,
потерпевшего кораблекрушение, а затем унесенного далеко в некую безмятежную гавань,
ее окутала. Что-то, за что можно держаться, что, по крайней мере, она нашла.
Закон жертвы, идеал самоотдачи, которому она научилась в
прошлом. Двадцать лет она свободно, с избытком отдавала ему все, что у нее было
самое лучшее; и сегодня она все еще могла доказать ему, что не была нищей.
Она все еще могла преподнести высший дар своего счастья. “Как он, должно быть,
любит тебя!” - воскликнула она. “Как он, должно быть, любит тебя, раз причинил мне такую боль
ради тебя! Ничто, кроме великой любви, не могло сделать его таким жестоким.

“Он действительно любит меня”, - ответила Роза Моррисон, и ее голос был подобен
пению птицы.

“Он должен”. Глаза Маргарет горели, но слез не было. Ее губы
потрескались от усилий, которые она прилагала, чтобы сдержать дрожь. “Я
думаю, если бы он сделал это с какой-либо другой целью, кроме большой любви,
Я буду ненавидеть его до самой смерти. Затем она встала и протянула руку. “ Я
не стану стоять у тебя на пути, - добавила она.

В глазах девушки вспыхнула радость. “Вы очень благородны”, - ответила она. “Я
прости, если я причинила тебе боль. Мне тоже жаль, что я назвала тебя
старомодной.

Маргарет рассмеялась. “О, я старомодна. Я настолько старомоден, что мне
лучше было умереть, чем разрушить счастье другой женщины”.
Радость исчезла с лица Розы Моррисон. “Это была не я”, - ответила она. “Это
была жизнь. Мы не можем стоять на пути жизни”.

“Сегодняшняя жизнь, Бог вчера, какое это имеет значение? Это поколение
, которое осознало все, кроме личной ответственности”. О, если одна
мог только держать юмора! Мысль поразила ее, и она спросила
внезапно: “Когда придет твоя очередь, если она когда-нибудь настанет, уступишь ли ты дорогу, как это делаю я
?”

“Это будет понято. Мы не будем сдерживать друг друга”.

“Но ты молода. Ты устанешь первой. Тогда он должен уступить?” Да ведь через
двадцать лет Джорджу было бы шестьдесят пять, а Роза Моррисон все еще была бы молодой
женщиной!

Спокойная, решительная, бескомпромиссная. Роуз Моррисон придержала дверь.
“Что бы ни случилось, он никогда бы не захотел меня удерживать”.

Затем Маргарет вышла, дверь за ней закрылась, и она осталась стоять.
глубоко вдыхая холодный, бодрящий воздух. Что ж, это было.
закончилось.

На лужайке, с ее могилы-курганы, как листьев, выглядел так, скорбный, как
кладбище. За голыми кустами мерцала дорога; ветер все еще дул
порывами, то усиливаясь, то затихая с жалобным шумом; на западе
золотая нить поблекла до бледно-зеленоватого свечения. Скрытый в
монотонном падении листьев, Маргарет показалось, что ее ждет унылый
вечер.

“Как он может любить ее”, - подумала она, не обиженно, но с трагическим
отставка. “Как он должен любить ее отдали меня, как он
готово”.

Эта идея пришла ей в голову, когда она вскоре зашагала в направлении
улица, автомобиль, были приняты в полное владение свою точку зрения. Через
ее кристальная ясность ей удалось обрести некоторую симпатию с ее
муж страдает. Какие душевные муки он, должно быть, испытывал в эти последние месяцы
эти месяцы, когда они так спокойно работали бок о бок
над его книгой! Какие дни гложущих угрызений совести! Какие опустошительные ночи!
Тоска! Как эта новая любовь, должно быть, разорвала его сердце на части, прежде чем он
смог опуститься до такого низкого предательства! Слезы, которых не было
навернулись из-за ее собственной боли, защипали ей веки. Она знала, что он, должно быть,
боролся с этим час за часом, день за днем, ночь за ночью. Каким бы обычным он ни был
, насколько сильной, должно быть, была эта эмоция, чтобы так сильно победить его
полностью. “Ужасный, как армия со знаменами”, - тихо повторила она,
в то время как укол ревности пронзил ее сердце. Было ли в Джордже,
спросила она теперь, более глубокое чувство, чем то, которого она когда-либо достигала;
был ли какой-то тайный сад романтики, куда она никогда не заходила? Было ли
Джордж более крупный, необузданный, с более авантюрным воображением, чем она представляла
мечтала? Был ли идеальный любовник спрятан в его натуре, ожидая только
зова юности?

Трамвай вернулся почти пустым; и она нашла успокоение в его
монотонной тряске, как будто он переносил ее в какой-то мир за пределами
пространства и времени, где душевная боль уступала чувству физического
дискомфорта. После душевной агонии телесная боль была странным образом
успокаивающей.

Тут и там среди деревьев мелькали огни домов, и она
с безразличным интересом подумала о заброшенной вилле, окруженной
у груды гниющих листьев, где эта девушка в одиночестве ждала счастья.
Другие стандарты. Так выглядело новое поколение
Маргарет—другие стандарты, другие нравы. Жизнь голые из
все гарантии, все запретительные традиции, и только мужество
невежества, дерзким неопытности, чтобы защитить один. Эта девушка не была
умышленно жестокой. Она была просто жадна до эмоций; она задыхалась от
притворного счастья, как и все остальные представители ее недисциплинированного
поколения. Она была поймана жизнью, потому что так и не научилась сдаваться
, обходиться без нее, стоять в одиночестве.

Настал ее черед, и она с чувством облегчения ступила на
мокрый тротуар. Дождь перешел в монотонную морось.
Пока она шла несколько кварталов до своей двери, она заставляла себя
усилием воли идти дальше, шаг за шагом, чтобы не упасть на улице
и не потерять сознание.

Звон колокольчика и вид лица Уинтерса привели ее в чувство.


“ Принести вам чаю, мадам?

“ Нет, уже слишком поздно.

Иду наверх, в свою спальню, она сняла мокрую одежду и выскользнул
на ней красивое платье, трейлинг вещь из голубого атласа и шифона.
Проводя расческой по влажным волосам и подкрашивая бледные губы
, она размышляла о том, что даже отречение легче, когда ты
посмотрел желательно. “Но это как в живописи щеки мертвецов” она
думал, как она отвернулась от зеркала и пошел с перетаскиванием
шаг в библиотеку. Внезапно она поняла, что никогда еще не любила Джорджа
так сильно, как в этот час, когда она нашла его только для того, чтобы потерять.

Когда она вошла, Джордж с озабоченным видом поспешил ей навстречу. “Я
не слышал, как ты вошла, Маргарет. Я был очень встревожен. Что-нибудь
случилось?”

При искусственном освещении он выглядел даже моложе, чем днем.
и эта мальчишеская внешность поразила ее так странно
трогательно. Все это было частью, сказала она себе, того свершения, которое
пришло слишком поздно, того опасного второго расцвета, не юности, а
Бабьего лета. Стремление пощадить его, чтобы спасти его от
как она мучилась, пронизывала ее сердце.

“Да, что-то случилось”, - ответила она мягко. “Я был в см.
Роза Моррисон.

Произнося это имя, она отвернулась от него и, пройдя
нетвердыми шагами через комнату, остановилась, глядя в огонь.
знание всего, что она должна увидеть, когда обернется, унижения,
мука, раскаяние в его глазах сжали ее сердце страстью
стыда и жалости. Как она могла повернуться и посмотреть на его израненную душу, которую
она обнажила догола?

“Роза Моррисон?” повторил он бесстрастным голосом. “Что ты
знаешь о Розе Моррисон?”

Услышав его вопрос, она быстро обернулась и столкнулась не с мукой, не с
унижением, а с пустотой. В его взгляде не было ничего, кроме
пустоты полного удивления. На мгновение от потрясения у нее закружилась голова;
и в самый разгар головокружения в ее голове промелькнуло
воспоминание о вечере из ее детства, когда она храбро вбежала в
темную комнату, где, как ей сказали, прятался людоед, и обнаружила, что там
пусто.

“Она написала мне”. Ее ноги подкосились, когда она ответила, и, опустившись в
ближайшее кресло, она сидела, глядя на него снизу вверх с неподвижным лицом.

Нахмурившись, собрал брови, и пурпурно-флеш (он покраснел так
легко поздней) медленно крепится к гладкой линии его волос. Она
наблюдала за дрожью, пробежавшей по его нижней губе (странно, что она раньше
не заметила, как она утолщилась), пока он резко сжимал ее зубами.
Все у него было прекрасно видно ее, как будто она смотрела на
ему тесно в первый раз. Она увидела морщинку между его бровями,
налитое кровью пятно на одном глазном яблоке, складки кожи под его
выступающим подбородком, складку на его черном галстуке, место, где его рубашка
дала немного, потому что стало слишком тесно - все эти незначительные детали
неизгладимо отпечатались бы в ее мозгу.

“Она написала тебе?” Его голос звучал напряженно и хрипло, и он кашлянул
резко, как будто пытался скрыть свое смущение. “Что за черт!
Дьявол! Но ты ее не знаешь.

“Я видел ее сегодня днем. Она рассказала мне все”.

“Все?” Никогда бы она не подумала, что он может казаться таким беспомощным,
ему так не хватает поддержки ни одной общепринятой теории. Истерический смех
вырвался у нее, смех, столь же неподвластный ее контролю, как спазм, и от этого звука
он покраснел, как будто она ударила его. Пока она сидела там, она
поняла, что у нее нет роли или места в разворачивающейся перед ней сцене. Никогда
она не сможет произнести тех слов, которые так жаждала произнести. Она никогда не могла заставить
его понять, кто на самом деле стоит за марионеткой, которой он был
просмотр. Она желала всем сердцем, чтобы сказать: “не было возможности
мне, что вы никогда не подозревали. Я тоже способен на большую любовь. В моем
сердцем я тоже существо, романтики, приключений. Если вы только
известно это, вам, возможно, нашли в брак все, что вы искали
в другом месте”.... Это было то, что ей хотелось выкрикнуть, но вместо этого она сказала
просто,

“Она рассказала мне о твоей любви. Она просила меня отказаться от тебя”.

“Она просила тебя отказаться от меня?” Его рот открылся, когда он закончил, и
пока он смотрел на нее, он забыл закрыть его. Ей пришло в голову, что он
утратил силу придумав фразу, что он мог лишь вторить
те, что она говорила. Каким глупым мальчишкой он выглядел, когда стоял там,
перед затухающим огнем, пытаясь спрятаться за этим глухим эхом!

“Она сказала, что я встал у тебя на пути”. Фраза прозвучала настолько нелепо, что, когда
она произнесла ее, она поймала себя на том, что снова смеется. Она не хотела
говорить эти уродливые вещи. Ее сердце было наполнено благородными словами,
прекрасными чувствами, но она не могла заставить свои губы произнести их вслух.
несмотря на все приложенные ею усилия. И она вдруг вспомнила
принцесса в сказке, которая, когда она открыла рот, обнаружил, что
жабы и ящерицы сбежали с него, а не из жемчуга и рубинов.

Сначала он не ответил, и ей показалось, что только механическая сила
могла вернуть его челюсть на место и закрыть веки над его
пустыми голубыми глазами. Когда, наконец, он издал звук, это был всего лишь пустой звук.
снова эхо: “Встала у меня на пути!”

“Она отчаянно серьезна”. Джастис вырвал у нее это признание.
“Она считает, что это уловка, это несправедливо по отношению к нам всем. Ваше счастье, она
думает, что мы должны рассмотреть, и она убеждена, что я
это должно быть принесено в жертву твоему будущему. Она была совершенно откровенна. Она
ничего не скрывала ”.

Впервые Джордж Флеминг произнес оригинальный звук. “О Господи!”
- воскликнул он с благоговением.

“ Я сказала ей, что не хочу стоять у вас на пути, ” продолжила Маргарет.
как будто это восклицание не прервало поток ее мыслей. “Я
сказал ей, что откажусь от тебя”.

Внезапно, без предупреждения, он взорвался. “Какое, во имя всего святого,
это имеет отношение к тебе?” - требовательно спросил он.

“Что делать со мной?” Настала ее очередь эхом отозваться. “Но разве эта девушка не—” она
мучительно поправила себя— “Разве она сейчас не живет в твоем доме?"
В эту минуту?

Он беспомощно огляделся в поисках аргумента. Когда, наконец, он нашел
одну, он протянул ее с застенчивым видом, как будто признавал ее
слабость. “Ну, никто другой не взял бы ее, не так ли?”

“ Она говорит, что ты любишь ее.

Он нервно переступил с ноги на ногу. “ Я ничего не могу поделать с тем, что она говорит, не так ли?

“ Она предложила показать мне твои письма.

“ Комплименты, не более.

“ Но ты, должно быть, любишь ее, иначе ты не смог бы— ты бы не стал— ” Жгучий румянец
опалил тело Маргарет.

“Я никогда не говорил, что я....” Даже с ней он всегда относился к слову
любовь как если бы это была взрывоопасной, и он избегал прикосновения
теперь, “что я любил ее в ту сторону”.

“ Значит, ты поступаешь по-другому?

Он огляделся, как загнанный зверь. “ Я ведь не дурак, правда? Да ведь я
по возрасту гожусь ей в отцы! Кроме того, я все равно не единственный.
Она жила с мужчиной, когда я встретил ее, и он был не первым. Она
неплохая, знаешь ли. У нее это своего рода философия. Она называет это
”Я...."

“Я знаю”. Маргарет оборвала фразу. “Я слышала, что она называет
это.” Значит, все было напрасно! Ничто из того, что она могла сделать, не могло поднять ситуацию
выше уровня банальности, просто вульгарности. Ее
обманом лишили не только счастья, но даже возможности быть
щедрой. Ее жертва была такой же бесполезной, как и страсть этой девушки. “Но она
сейчас влюблена в тебя”, - сказала она.

“Я полагаю, что так и есть”. Его тон стал упрямым. “Но как долго это будет
продолжаться?" Через полгода она бы оставил меня ради кого-то другого. От
конечно, я больше не увижу ее”, - добавил он, с видом человека, который
пропустив резонное замечание. Затем, после паузы, в течение которой она не произнесла ни слова
в ответ его упрямство сменилось негодованием. “Любой бы подумал
, что ты злишься, потому что я не влюблен в нее!” - воскликнул он.
“Кто бы мог подумать — Но я не понимаю женщин!”

“Значит, ты не— ты не собираешься бросать меня?” - спросила она; и она осознала, что ее
манера была такой безличной, как будто Уинтерс только что подала
заявление об увольнении.

“Бросить тебя?” Он оценивающе оглядел комнату. “ Куда, черт возьми,
я могу пойти?

Мгновение Маргарет молча смотрела на него. Затем она холодно настаивала:
“ К ней, возможно. Она думает, что ты влюблен в нее.

“Ну, наверное, я был дураком, ” признался он после некоторого напряжения, “ но
ты придаешь этому слишком большое значение”.

Да, она слишком много от него; она поняла, что больше этого остро
чем ему когда-либо удастся сделать. Она чувствовала себя актрисой, которая
наделен Комикс Часть жестом высокой трагедии. Его не было, она
ясно видел теперь, что она поняла, но что она
переоценил жизнь.

“Мы познакомились прошлым летом в Оганквите”. Вскоре она осознала, что он
все еще оправдывается и объясняет по пустякам. “Ты не мог пойти
о многом, знаете ли, и мы вместе ходили плавать и играли в гольф. Она мне
нравилась, и я видел, что нравлюсь ей. Когда мы уехали, я
думал, что мы порвем с ней, но почему-то мы этого не сделали. Я видел ее несколько раз
в Нью-Йорке. Потом она неожиданно приехала сюда, и я предложил ей
ту старую виллу, которую никто не стал бы снимать. Ты не понимаешь таких вещей,
Маргарет. Это имело к тебе не больше отношения, чем... чем... — Он заколебался,
порылся в застойных водах своего разума и резко выпалил: - ... чем
гольф. Это было просто своего рода — ну, своего рода— развлечение.

Развлечение! Воспоминание об экстравагантной страсти Розы Моррисон поразило ее
остро. Каким прославленным представлялся этот инцидент в воображении девушки
, каким дешевым и безвкусным он был в реальности. Постоянный
компромисс со второсортным, неизбежная капитуляция перед средним,
была ли это история всех романтических эмоций? На мгновение такова
превратность судьбы, жене показалось, что она и эта странная
девушка были объединены какими—то тайными узами, которые Джордж не мог разделить, - тем, что
узы незапамятного разочарования женщины.

“Я бы ни за что на свете не позволил тебе пострадать, Маргарет”, - сказал Джордж,
склонившись над ней. Прежний нежный голос, прежняя властность и
самодовольный взгляд его сонных голубых глаз напомнили ей о блуждающих чувствах.
“ Если бы я только могла заставить тебя понять, что в этом ничего нет.

Она устало посмотрела на него. Возбуждение от открытия,
экзальтация, тоска исчезли, оставив только серую пустоту.
Она потеряла больше, чем любовь, больше, чем счастье, потому что она потеряла свою
веру в жизнь.

“Если бы в этом что-то было, я, возможно, смогла бы понять”, - ответила она
.

Он оглядел ее с мрачной суровостью. “Черт возьми! Ты ведешь себя так, как будто ты
хотела” чтобы я полюбил ее. Затем его лицо прояснилось, как по волшебству.
“ Ты устала, Маргарет, и ты нервничаешь. Сейчас зима. Ты
должна постараться хорошо поужинать ”.

Озабоченный, ласковый, нетерпеливый поскорее закончить дискуссию и начать ужин
он наклонился и поднял ее на руки. Мгновение она лежала неподвижно
и в это мгновение ее взгляд переместился с его лица
на красные лилии и незанавешенное окно за ними.

Снаружи опадали листья.




 КОНЕЦ ДЖОРДАНА


На развилке дорог росло мертвое дерево , на котором сидели канюки
он устроился на ночлег, и сквозь его ветви я увидел последние отблески заката.
По обе стороны ноябрьский лес изломанными массами вырисовывался на фоне
неба. Когда я остановился, они, казалось, придвинулись ближе и окружили меня
расплывчатыми, мерцающими фигурами. Мне казалось, что я ехал уже
несколько часов; однако пожилой негр, доставивший записку, сказал мне
следовать по Старой Дилижансовой дороге, пока я не доберусь до Дерева Баззарда на развилке.
“Мой болтун Дар он Хит совсем рядом с домом Марса Джур'дна”, - заверил меня старик.
добавив дрожащим голосом: “Если юная мисс скажет, что вы должны прийти
очень быстро, твоя родня ”. Я был тогда молод (это было более тридцати
лет назад) и только начинал медицинскую практику в одном из
самых отдаленных округов Вирджинии.

Моя кобыла остановилась, и, высунувшись, я окинула взглядом каждую извилистую дорогу, где
она разветвлялась под наполовину обнаженными ветвями, уходя в осеннюю дымку
даль. Через некоторое время красный цвет исчезнет с неба, и
холодная ночь застанет меня все еще колеблющимся между этими сомнительными путями,
которые, казалось, простирались в необъятное одиночество. Пока я ждал,
в ветвях над головой что-то неуверенно зашевелилось, и крик канюка
перо слетело вниз и медленно опустилось на халат у меня на коленях. В
попытке прогнать депрессию я громко рассмеялась и обратилась к своей
кобыле шутливым тоном:

“Мы выберем самое забытое Богом из двух и посмотрим, к чему это приведет"
.

К моему удивлению, эти слова вызвали ответ из-за деревьев у меня за спиной.
“Если ты идешь в магазин Ишам, держать на Старой сцене дороге”, передается в
голос из кустов.

Быстро обернувшись, я увидел карликовую фигуру очень старого человека с
сгорбленной спиной, который тащил из леса охапку сосновых сучьев.
Хотя он был так сутул, что его голова едва доставала до моего руля
, он, казалось, обладал необычной энергией для человека его возраста и
немощей. Он был одет в грубое пальто какого-то древесно-коричневого
оттенка, под которым я мог разглядеть его комбинезон из синих джинсов. Под
копной седеющих волос его проницательные маленькие глазки хитро поблескивали, а
щетинистый подбородок выдавался так далеко вперед, что едва не касался
нисходящего изгиба носа. Помню, я подумал, что ему не могло быть
далеко за сто; его кожа была такой морщинистой и обветренной, что на
расстоянии я принял его за негра.

Я вежливо поклонился. “Спасибо, но я пойду до конца Джордан:” я
ответил.

Он тихо заржал. “Потом вы берете на плохой дороге. Это Джур'дн.
явка. Он указал на утоптанную тропу, глубоко в грязи, справа.
“ И если ты не возражаешь против небольшой компании, я был бы признателен, если бы
ты меня подвез. Я связан сам по себе, и это долгий путь.
тащить эти вот узлы из светлого дерева.”

Распахивая халат и освобождая для него место, я наблюдала, как он погрузил в коляску
хвойные бревна, а затем проворно вскарабкался на
свое место рядом со мной.

“Меня зовут Питеркин”, - сказал он в качестве представления. “Они называют меня
Отец Питеркин вместе с бабушкой и дочерью”. Я
подозревал, что он был словоохотлив и не побрезговал бы поделиться информацией, которую я
хотел.

“Этим путем не так уж много проехать”, - начал я, когда мы свернули с
расчищенного пространства в глубокий туннель среди деревьев. Сразу же нас окутали
сумерки, хотя время от времени сумеречное зарево в небе было
все еще видно. Воздух был резким от запаха осени; от
испарений гниющих листьев, древесного дыма, спелого аромата
раздавленных яблок.

“Тар ни чужим, думать он был врачом, был в конце юр'dn по
как мех, так как я Кин вспомнить. Не вы новый доктор?”

“Да, я доктор”. Я посмотрела вниз на похожую на гнома фигуру в
темно-коричневом пальто. “Это далеко?”

“Нет, СУ, мы все но тар шутку, как только мы вышли из Уиттен
лесу”.

“Если дорога так мало путешествовал, как вы будете ходить
есть?”

Не поворачивая головы, старик погрозил в форме полумесяца
профиль. “О, я живу на место. Мой сын Тони работает на небольшой ферме
на паях, и мне удается помочь собрать урожай или почистить кукурузу,
и, как всегда, с сидром. Старый джентльмен раньше управлял этим
местом, пока не сошел с ума, а теперь, когда молодой
прикован к постели, за фермой некому присматривать, кроме мисс Джудит. Эти
старушки не в счет. Их трое, но все они
безмозглые и выглядят так, словно их обглодали стервятники. Я считаю, что
происходит от Бейн’ заткнись с ума людей в том, что ТАР старых полуразрушенных
дом. Крыши не было меха так долго, что черепица есть
большинство сгнил, раз’ тар, Тони говорит, Когда ты Кин skearcely
слышать твои годы меха игровой в морском флоте и крысы Макин над головой”.

“Что за проблема с ними — я имею в виду Джорданов?”

“Шутка ли, сэр, я полагаю”.

“Неужели в семье не осталось ни одного мужчины?”

С минуту отец Петеркин ничего не отвечал. Затем он переложил вязанку
сосновых сучков и осторожно ответил: “Молодой Алан, он по-прежнему живет на
на старом месте, но я слышал, что он уже взял, что-то произошло в пути
все остальные. ’ Это тяжелое испытание для мисс Джудит, юное создание,
и с девятилетним мальчиком это очень похоже на его отца.
Уолл, уолл, я хорошо помню те далекие времена, когда старый мистер Тимоти Джордан
был самым гордым человеком в этих краях; но после войны
сортировщик вещей начал катиться с ним под откос, и он был вынужден
втянуть свои рога. ”

“Он все еще жив?”

Старик покачал головой. “Может быть, он жив, а может быть, и нет. Никто
не знает, кроме судей, но они мне ничего не говорят.

“ Я полагаю, это мисс Джудит послала за мной?

“Скорее всего, это была бы она, сэр. Она была одной из Ярдли, которые жили
вон там на поле Yardly в;’ когда молодой г-н Алан начали принимать
уведомление о ней было в первый раз ощущение что один из
Юр'dn пошел свататься за пределами семьи. Вот почему
кровь пошла плохо, как он сделал, я считаю. Тар же говорю-вниз вокруг здесь
что Джур'dn и Юр'dn не смешивать”.Имя неизменно называют Jurdin
все классы, но я уже обнаружил, что имена редко
произносится как они пишутся в Вирджинии.

“Они давно женаты?”

“Десять лет или около того, сэр. Я помню это так же хорошо, как если бы это был ужасный день
молодой Алан привез ее домой как невесту, и ни одна живая душа, кроме
трех чокнутых старушек, не пожелала поприветствовать ее. Они приехали на моем сыне.
Старая коляска Тони, хотя тогда она была первоклассной. Я шел в ’
дом на Арранте", и я стоял прямо там, у ледяного пруда
когда они проходили мимо. Она не часто бывала в этих краях, и никто из нас
никогда раньше не видел ее. Когда она посмотрела на юного Алана, ее лицо было
все розовое, а глаза сияли ярко, как луна. Тогда
стойка не открыл для себя эти старые дамы, а черные, как вороны, слетелись на
тот самый почтальон. Тар никогда не было никого, как Пирт-смотрю, как Мисс Джудит
когда она приехала; но вскоре arterwards она начала пика и сосна,
хотя она никогда не теряла sperits и пошел Роун ноющий, как все
другие женщины, люди в конце юр'dn это. Они поженились внезапно, и люди говорят, что
она ничего не знала об их семье, и молодой Алан не знал
намного больше, чем она. Старушки скрывали от него секрет,
сортировщик считал, что то, чего ты не знаешь, может причинить тебе боль. В любом случае, они
никогда не допустят, чтобы это просочилось наружу, скажи артеру, что у него родился чили. Он никогда
был только этот, и старая тетя Неожиданно заявляет, что он родился с повязкой
на лице, так что, может быть, в долгосрочной перспективе с ним все будет в порядке
.

“Но кто эти пожилые леди? Живы ли их мужья?”

Когда отец Петеркин отвечал на вопрос, его голос понизился до
хриплого бормотания. “Невменяемый. Все ушли невменяемый”, - ответил он.

Я вздрогнула, на холод депрессия, казалось, исходят от ноября
лес. Пока мы ехали дальше, я вспоминала мрачные истории о заколдованных лесах.
полные злых лиц и шепчущих голосов. Запахи лесной земли
и гниющие листья вторглись в мой мозг, как магическое заклинание. С обеих сторон
лес был тих, как смерть. Ни один лист не дрогнул, ни одна птица не шелохнулась,
ни одно маленькое дикое существо не шевельнулось в подлеске. Только глянцевые
листья и алые ягоды падуба казались живыми на фоне голых
переплетающихся ветвей деревьев. Я начал тосковать по осенней поляне
и красному свету послесвечения.

“Они живые или мертвые?” Спросил я немного погодя.

“До меня доходили странные слухи, ” нервно ответил старик, “ но никто
родственники не рассказывают. Люди действительно говорят, что отец юного Алана заперт в обитом войлоком помещении,
и что его дедушка умер через тридцать лет. Его дяди тоже сошли с ума.
и в женщинах начинает проявляться безумие. До сих пор рассказывают
в основном это были мужчины. Однажды, я помню, старый мистер Питер Джордан
пытался сжечь это место глубокой ночью. Это конец
леса, сэр. Если вы шутите, высадите меня здесь. Я пойду дальше.
домой через олд-филд, и вам тоже спасибо.

Наконец лес резко оборвался на краю заброшенного поля, которое
было густо засеяно низкорослыми соснами и ракитником. Зарево в небе затмило
теперь выцвела до тонкой желто-зеленая, и тоска сумерки пронизывал
пейзаж. В этих сумерках я оглядел нескольких овец, сбившихся в кучу
на неровной лужайке, и увидел, что старый кирпичный дом рушится под тяжестью
густых зарослей плюща. Когда я подошел ближе, у меня возникло ощущение, что
окружающее запустение витает там, как некое зловещее влияние.

Каким бы заброшенным оно ни казалось при первом приближении, я предположил, что Джордан
Энд, должно быть, когда-то обладал шармом, а также отличием.
Пропорции георгианского фасада были впечатляющими, и в них была красота
дизайн в причудливом дверном проеме и на ступенях из округлого камня, которые
теперь были покрыты парчой с узором из изумрудного мха. Но все это место
остро нуждалось в ремонте. Остановившись, я поднял глаза и увидел, что
карниз отваливается, что рассохшиеся ставни свисают с
ослабленных петель, что странные обрывки пеньковой мешковины или промасленной ткани валяются на полу.
втиснутые в окна, где отсутствовали стекла. Когда я ступил на
пол крыльца, я почувствовал, как прогнившие доски прогибаются у меня под ногами.

После тщетного стука в дверь я спустился по ступенькам и последовал за
проторенная дорожка, которая вела вокруг западного крыла дома. Когда я прошел
мимо старого самшита на углу, я увидел женщину и мальчика
девяти лет или около того, выходящих из сарая, который я принял за коптильню,
и начинайте собирать щепки из поленницы. Женщина несла на руке корзину
, сделанную из шпагата, и, наклонившись, чтобы наполнить ее, она
разговаривала с ребенком мягким музыкальным голосом. Затем, услышав звук, который я
издал, она отставила корзину в сторону и, поднявшись на ноги, посмотрела на меня в
бледном свете неба. Ее голова была откинута назад, и поверх платья
ее фигуру облегала рваная серая шаль из какого-то темного ситца. Это было
тридцать лет назад; я уже не молода. дольше; С тех пор я побывал во многих
странах и видел многих женщин; но ее лицо с этим
тусклым светом - последнее, что я забуду в своей жизни. Красота! "Еще бы,
эта женщина будет прекрасна, когда превратится в скелет", - мелькнула у меня в голове мысль
.

Она была очень высокой и такой худой, что ее плоть казалась слегка светящейся,
как будто внутренний свет пронизывал прозрачную субстанцию. Это была
красота не земли, а торжествующего духа. Совершенство, я полагаю,
- это самое редкое, чего мы достигаем в этом мире постоянных компромиссов
с низшими формами; и все же женщина, которая стояла там, в том разрушенном месте
мне показалось, что она вышла прямо из легенды или аллегории.
контур ее лица был итальянским в своем чистом овале; волосы разметались в
крыльях сумерек над ее чистым лбом; и, судя по слегка затененному
впадины под бровями, глаза, смотревшие на меня, были фиолетово-черными,
как темные анютины глазки.

“Я дал тебя”, - начала она тихим голосом, как будто она боится
конфиденциально. “Вы врач?”

“Да, я врач. Я свернул не на ту дорогу и заблудился. Вы
Миссис Джордан?”

Она склонила голову. “Миссис Алан Джордан. Есть три Йорданс Миссис
кроме меня. Бабушка моего мужа и жены с двумя
дядями”.

“И это ваш муж болен?”

“Да, мой муж. Несколько дней назад я написала доктору Карстерсу”. (Тридцать
лет назад Карстерс из Балтимора был ведущим психиатром в
стране.) “Он придет завтра утром, но вчера вечером мой муж
так неспокойно, что я послал за вами-день”. Ее глубокий голос, вибрирующий от
подавляемых чувств, заставил меня вспомнить о витражах и низкой органной музыке
.

“Прежде чем мы войдем, - спросил я, - скажи мне, Сколько можно?”

Вместо ответа на мою просьбу, она повернулась и положила руку на
плечо мальчика. “ Отнеси чипсы тете Агате, Бенджамин, ” сказала она.
- и скажи ей, что пришел доктор.

Пока ребенок подхватил корзину и подбежал затонувшего шагов к
дверь, она смотрела на него с бездыханным волнением. Не до него было
исчез в коридоре она снова подняла глаза на мое лицо. Затем,
не отвечая на мой вопрос, она пробормотала со вздохом, который был похож на
голос того осеннего вечера: “Когда-то мы были здесь счастливы”. Она была
пытаясь, как я понял, закалить ее сердце против отчаяния, которое
угрожало ему.

Мой взгляд скользнул по темному горизонту и вернулся к гниющей
поленнице дров, где мы стояли. Желто-зеленый цвет поблек на небе
, и единственным источником света был дом, где горело несколько разбросанных ламп
. Через открытую дверь я мог видеть холл, такой пустой, как будто
дом был пуст, и винтовую лестницу, которая вела на
верхний этаж. Когда-то прекрасное старое место, но теперь отталкивающее в своем убожестве
упадок, как у какой-нибудь молодой крови прежних дней, которая одряхлела.

“Тебе удалось выжать из земли средства к существованию?” Я спросил, потому что
не мог придумать слов, менее сострадательных.

“Сначала бедный”, - медленно ответила она. “Мы работали тяжело, тяжелее, чем
любой негр в поля, чтобы держать вещи вместе, но мы были счастливы.
После трех лет назад эта болезнь пришла, и после этого все пошло
против нас. Вначале это была просто задумчивость, что-то вроде
меланхолии, и мы пытались отогнать ее, притворяясь, что это не было
реально, что мы это вообразили. Только в последнее время, когда все стало намного хуже,
признали ли мы правду, посмотрели ли мы в лицо реальности...

Этот страстный шепот, который производил почти эффект песнопения, возносящегося
из одиночества, был обращен не ко мне, а к какой-то абстрактной
и неумолимой силе. Когда она произносила это, ее самообладание было подобно
спокойствию мертвых. Она не поднимала руку, чтобы удержать ее шаль,
что ускользает незамеченным с ее плеч, и глаза ее, так как
темные цветы в их мягкости, не покидала мое лицо.

“Если вы расскажете мне все, возможно, я смогу вам помочь”, - сказал я.

“Но вы знаете нашу историю”, - ответила она. “Вы, должно быть, слышали это”.

“Значит, это правда? Наследственность, смешанные браки, безумие?”

Она не поморщилась от резкости моей речи. “Дед моего мужа
находится в сумасшедшем доме, все еще живой спустя почти тридцать лет. Его
отец — я имею в виду отца моего мужа — умер там несколько лет назад. Там живут двое из его
дядей. Я не знаю, когда это началось и как далеко это уходит в прошлое
. Мы никогда не говорили об этом. Мы всегда старались забыть об этом -
Даже сейчас я не могу выразить это словами — мать моего мужа умерла от
разбитое сердце, но бабушка и двое других все еще живы.
Ты увидишь их, когда войдешь в дом. Теперь они старые женщины,
и они ничего не чувствуют ”.

“А были и другие случаи?”

“Я не знаю. Разве четырех недостаточно?”

“Вы не знаете, всегда ли это принимало одну и ту же форму?” Я пытался быть
как кратко, как только мог.

Она вздрогнула, и я увидел, что ее неестественное спокойствие было поколеблено в прошлом. “В
все-таки я верю. Вначале появляется меланхолия, уныние.
Бабушка называет это, а потом... — Она всплеснула руками с улыбкой.
жест отчаяния, и я снова вспомнил какую-то трагическую фигуру из
легенды.

“Я знаю, я знаю”, я был молод, и, несмотря на мою гордость, мой голос
дрожал. “Было ли в каком-либо случае частичное выздоровление, повторяющееся через
промежутки времени?”

“В случае с его дедом - да. В остальных - нет. С ними это было
безнадежно с самого начала”.

“ И Карстерс приедет?

“ Утром. Мне следовало подождать, но прошлой ночью— ” Ее голос дрогнул.
она с дрожью завернулась в изодранную шаль. “Прошлой ночью
что-то случилось. Что-то случилось”, - повторила она и не смогла уйти
далее. Затем, собравшись с силами с усилием, которое заставило ее задрожать
как травинку на ветру, она продолжила более спокойно: “Сегодня
ему было лучше. Впервые он спал, и я
в состоянии уйти от него. Две руки из поля находятся в комнате”.
Ее тон вдруг изменился, и внимание, энергетики перешел в нее. Какая-то
неясная решимость вызвала румянец на ее бледных щеках. “Я должна
знать, - добавила она, - так ли это безнадежно, как все остальные”.

Я сделал шаг по направлению к дому. “Мнение карстерс стоит столько, сколько
у любого человека жизнь”, - ответил я.

“Но скажет ли он мне правду?”

Я покачал головой. “Он скажет тебе, что он думает. Ни одно суждение человека не является
непогрешимым”.

Отвернувшись от меня, она энергичным шагом направилась к дому. Когда
Я последовал за ней в холл, порог скрипнул под моими шагами, и меня
посетило дурное предчувствие, или, если хотите, суеверный
страх перед этажом выше. О, я справился с подобными вещами еще до того, как стал
намного старше; хотя, в конце концов, я бросил медицину, вы знаете, и
обратился к литературе как к более безопасному выходу для подавленного воображения.

Но в тот момент меня охватил ужас, и он не уменьшился от того, что
у подножия винтовой лестницы я мельком увидел едва заметную фигуру.
меблированная комната, где три худощавые фигуры в черных одеждах, бесстрастные, как
Судьбы, сгруппировались перед камином. Они что-то делали
руками. Вяжут, вяжут крючком или плетут из соломы?

На верхней площадке лестницы женщина остановилась и оглянулась на меня.
Свет от керосиновой лампы на стене упал на нее, и я был поражен
заново не только чужеродным великолепием ее красоты, но еще больше
выражение посвящения, страстной преданности, озарившее ее лицо.


“Он очень сильный”, - сказала она шепотом. “Пока с ним не случилась эта беда
он ни дня в жизни не болел. Мы надеялись, что тяжелая
работа, отсутствие времени на размышления, спасет нас; но она только принесла
то, чего мы боялись раньше ”.

В ее глазах был вопрос, и я ответил таким же приглушенным тоном
. “Вы говорите, его здоровье в порядке?” Что еще мне оставалось спросить
когда я все понял?

Дрожь пробежала по ее телу. “Раньше мы думали, что это благословение, но
теперь—” она замолчала и потом добавила безжизненным голосом, “Мы держим два
поле руки в день в помещении и ночью, не следует забывать, чтобы смотреть
огонь, или уснет”.

Раздался звук из комнаты в конце коридора, и, без отделки
ее предложение, она перешла быстро к закрытой двери.
Предчувствие, ужас, или как вам угодно это называть, было настолько
сильным, что я был охвачен импульсом развернуться и отступить вниз по
винтовой лестнице. Да, я знаю, почему некоторые мужчины становятся трусами в бою.

“ Я вернулась, Алан, ” сказала она голосом, который тронул мое сердце.
струны крови.

Комната была тускло освещена; и в течение минуты после того, как я вошел, я мог бы
ничего не вижу четко только красноватый отблеск на дровах перед
какие два негры сидели на низких деревянных табуреток. У них были добрые
лица, у этих людей; в их чертах была примитивная человечность,
которые, возможно, были вылеплены из темной земли полей.

Оглядевшись в следующую минуту, я увидел молодого человека, который сидел поодаль
от камина, съежившись в обитом кретоном кресле с высокой спинкой
и глубокими крыльями. При нашем появлении негры удивленно подняли головы;
но человек в крылатого стула не поднял голову и не отвратили его
глаза в нашу сторону. Он сидел там, затерянный в непроходимой
пустыне безумцев, такой далекий от нас и от звука наших
голосов, как будто он был обитателем невидимого мира. Его голова была
опущена вперед; его глаза пристально смотрели на какой-то образ, который мы не могли
разглядеть; его пальцы, беспокойно двигаясь, заплетали и расплетали
бахрому клетчатой шали. Каким бы обезумевшим он ни был, он все еще обладал
достоинством простого физического совершенства. При своем полном росте он, должно быть, обладал
ростом не ниже шести футов трех дюймов; волосы у него были цвета спелой
пшеницы, а глаза, несмотря на неподвижный взгляд, были голубыми, как
небо после дождя. И я понял, что это было только начало. С таким
телосложением, с таким физическим телосложением он мог бы дожить до девяноста.

“Алан!” - снова прошептала его жена умоляющим шепотом.

Если он и слышал ее голос, то никак этого не подал. Только когда она пересекла
комнату и склонилась над его креслом, он протянул руку с жестом, выражающим
раздражение, и оттолкнул ее, как будто она была дымовой завесой, которая
встала между ним и предметом, на который он смотрел. Затем его рука
вернулась на прежнее место, и он возобновил механическое заплетение
челки.

Женщина подняла на меня глаза. “Его отец делал это двадцать
лет”, - сказала она шепотом, который был едва ли больше, чем вздохом
страдания.

Когда я произвел краткий осмотр, мы вышли из комнаты так же, как пришли,
и вместе спустились по лестнице. Три старые женщины все еще были здесь.
они сидели перед камином. Я не думаю, что они двигались с тех пор, как
мы поднялись наверх; но, когда мы спустились в холл внизу, один из них,
младшая, я полагаю, поднялась со стула и вышла, чтобы присоединиться к нам. Она
вязала крючком что-то мягкое и маленькое, как я понял, детский мешочек,
когда она приблизилась, из розовой шерсти. Мяч скатился с ее колен, когда она
вставала, и теперь волочился за ней, как шерстяная роза, по голому
полу. Когда Лялька нажал на нее, она повернулась спиной и наклонился, чтобы поднять
мяч, который она перематывается с ласкающим пальцы. Добрый Бог,
sacque ребенка в этом доме!

“Это одно и то же?” спросила она.

“Тише!” - ласково ответила молодая женщина. Повернувшись ко мне, она добавила: “Мы
здесь нельзя разговаривать”, - и, открыв дверь, вышел на крыльцо. Не
пока мы дошли до газона, и шли молча туда, где меня глючит
стояли под старым деревом акации, она снова заговорит.

Тогда она сказала только: “теперь ты понимаешь?”

“Да, я знаю”, - ответил я, отводя глаза от ее лица, пока давал свои указания
как можно короче. “Я оставлю опиат”, - сказал я.
“ Завтра, если Карстерс не придет, пошлите за мной снова. Если он придет.
- Я поговорю с ним, - добавил я, - а потом мы увидимся.

“ Спасибо, ” мягко ответила она и взяла бутылку из моих рук.,
она отвернулась и быстро пошла обратно к дому.

Я наблюдал за ней, сколько мог; а затем, сев в свою коляску, я
повернул голову моей кобылы в сторону леса и при лунном свете проехал мимо
Канюк и через Олд-Стейдж-роуд к моему дому. “Я увижу
Карстерса завтра”, - было моей последней мыслью в ту ночь перед сном.

Но, в конце концов, я видел Карстерса всего минуту, когда он садился в поезд
. Жизнь в ее начале и в конце заполнила мое утро; и когда
наконец я добрался до маленькой станции, Карстерс нанес свой визит и
ждал на платформе приближающийся экспресс. Сначала он
выказал желание расспросить меня о стрельбе, но как только я
смог разъяснить свое поручение, его веселое лицо омрачилось.

“Значит, вы были там?” сказал он. “Они мне не сказали. Интересный случай
, если бы не та бедная женщина. Неизлечимая, я боюсь, когда
вы считаете, предрасполагающих причин. Гонки-это хорошо
ухудшилось, я полагаю. Боже! какая развязка! Я посоветовал ей послать
ему далеко. Мне сказали, что в Стонтоне есть еще трое.

Подошел поезд; он вскочил в него, и его увезли, пока я смотрела ему вслед.
В конце концов, я ничего не узнала из-за великолепной репутации Карстерса. ......
.......

Весь тот день я больше ничего не слышал с Джорданс-Энда; а потом, рано утром
на следующее утро тот же самый дряхлый негр принес мне записку.

“ Юная мисс, она сказала мне, если вы как можно скорее пойдете со мной.
когда вы будете готовы.

“Я отправлюсь немедленно, дядя, и возьму тебя с собой”.

Моя кобыла и коляска стояли у двери. Все, что мне нужно было сделать, это надеть свое
пальто, взять шляпу и сообщить возможному пациенту, что я
должны вернуться до полудня. Я знал, что теперь дорога, и я говорил себе, как я
установить, что я хотел бы сделать так быстро, поездка, как я мог. Две ночи меня
преследовали воспоминания о том мужчине в кресле, который заплетал и
расплетал бахрому клетчатой шали. И его отец делал это,
женщина сказала мне, двадцать лет!

Было пасмурное осеннее утро, сырое, безветренное, с пасмурным небом и
странной иллюзией близости на расстоянии. Всю ночь дул сильный ветер
, но на рассвете он внезапно стих, и теперь было не так
сколько пульсация в broomsedge. Над полями, когда мы вышли из
лес, тонкие тропы синего дыма были столь же неподвижны, как паутиной.
Газон вокруг дома выглядел меньше, чем это представляется мне
в сумерки, как будто бесплодные поля придвинулись поближе с момента моего последнего
визит. Под деревьями, где паслись несколько овец, груды
листьев лежали в сугробах вдоль утоптанной дорожки и у крыльев
дома.

Когда я постучал, дверь немедленно открыла одна из пожилых женщин.
в руках она держала ленту из черной ткани или порыжевшего крепа.

“Можешь идти наверх,” она каркнула, и, не дожидаясь
объяснение, я вошел в холл быстро, и побежал вверх по лестнице.

Дверь в комнату была закрыта, я бесшумно открыл ее и
переступил порог. Моим первым ощущением, когда я вошел, было ощущение
холода. Затем я увидел, что окна были широко открыты, и что комната
казалось, была полна людей, хотя, как я вскоре разглядел, там не было
никого, кроме жены Алана Джордана, ее маленького сына, двух пожилых
тетушки и пожилая карга-негритянка. На кровати что-то лежало
под пожелтевшей простыней из тонкого льна (то, что негры называют “погребальной
простыней”, я полагаю), которая перешла по наследству от какого-то более состоятельного
поколения.

Когда я через минуту подошел и отвернул один угол покрывала
, я увидел, что мой пациент, с которым я был вчера вечером, мертв. Не
линия боль омрачала его черты, а не какой-нить серый притушило
пшеничный золото его волос. Так он, должно быть, посмотрел, подумал я, когда она
сначала любила его. Он ушел из жизни, не старый, немощный и
отталкивающий, но все еще окутанный романтической иллюзией их
страсти.

Когда я вошел, две старухи, хлопотавшие у кровати,
расступились, чтобы дать мне дорогу, но ведьма негритянка не остановилась
в странном напеве, в каком-то заклинании, которое она бормотала.
С тряпичного ковра перед пустым камином мальчик с волосами своего отца
и глазами матери молча, задумчиво смотрел на меня,
как будто я вторгся на чужую территорию; и у открытого окна, устремив взгляд на
пепельный ноябрьский день, молодая жена стояла неподвижно, как статуя.
Пока я смотрел на нее, с ветвей кедра слетела красная птица, и
она проследила за ней взглядом.

“Ты посылала за мной?” - Спросил я ее.

Она не обернулась. Она была вне досягаемости моего голоса, любого голоса, я полагаю.
но одна из парализованных пожилых женщин ответила на мой вопрос.

“Он был таким, когда мы нашли его сегодня утром”, - сказала она. “У него была тяжелая ночь
, и Джудит с двумя помощниками были с ним до рассвета.
Затем он, казалось, заснул, и Джудит отправила рабочих по очереди за
завтраком.

Пока она говорила, мой взгляд был прикован к бутылке, которую я там оставил. Две ночи
назад она была полной, и теперь она стояла пустой, без пробки, на
каминная полка. Они даже не выбросили ее. Это было типично для
всепроникающей инертности этого места, что бутылка все еще должна была стоять
там в ожидании моего визита.

На мгновение шок лишил меня дара речи; когда я, наконец, обрел дар речи,
я спросил механически.

“Когда это случилось?”

Старушка, которая говорила, продолжила рассказ. “Никто не знает. Мы
не прикасались к нему. Никто, кроме Джудит, не подходил к нему”. Ее слова затихли.
превратились в неразборчивое бормотание. Если она когда-либо имела ее остроумие
ее, я решился-сказал Пятьдесят на конец Иордания-х годов потрясли их
полностью.

Я повернулся к женщине у окна. На фоне серого неба и черноты
пересекающихся ветвей кедра ее голова с ее строгим
совершенством была окружена призрачной атмосферой легенды. Так Антигона
могла бы выглядеть в день своего жертвоприношения, размышлял я. Я никогда раньше не видел существа, которое выглядело бы таким замкнутым, таким отстраненным от всех человеческих ассоциаций.
...........
.......... Как будто какая-то духовная изоляция отделяла ее от себе подобных.


“Я ничего не могу поделать”, - сказал я.

Впервые она посмотрела на меня, и ее глаза были непостижимы.
“Нет, ты ничего не можешь сделать”, - ответила она. “Он благополучно мертв”.

Негритянкой был все еще напевая, и другие старухи стали ссориться
беспомощно. Это было невозможно в их присутствии, я чувствовала, словами передать
что я должен был сказать.

“Ты спустишься со мной вниз?” Спросил я. “За пределами этого дома?”

Тихо повернувшись, она обратилась к мальчику. “Сбегай поиграй, дорогой. Он бы
пожелал этого.” Затем, не взглянув ни на кровать, ни на старух,
столпившихся вокруг нее, она последовала за мной через порог, вниз по лестнице,
и на пустынную лужайку. Пепельный день не мог коснуться ее, я увидел это
тогда. Она была либо так далека от него, либо так полностью стала его частью,
что она была невосприимчива к его печали. Ее белое лицо не становилось
бледнее, когда на него падал свет; ее трагические глаза не становились глубже;
ее хрупкая фигурка под тонкой шалью не дрожала на сыром воздухе. Я внезапно понял, что она
ничего не чувствует.

Укутанная в эту тишину, как в плащ, она шла по занесенным ветром листьям
туда, где ждала моя кобыла. Ее шаг был настолько медленно, так
неторопливый, что я помню, как думала она двигалась, как тот, кто был всем
вечность, прежде чем ей. Да, есть странные впечатления, ты знаешь, в таких
моменты!

Посреди лужайки, где деревья были обнажены ночью
, а листья лежали длинными холмиками, как двойные могилы, она
остановилась и посмотрела мне в лицо. Воздух был таким неподвижным, что все вокруг
казалось, будто они в трансе или спят. Ни одна ветка не шелохнулась, ни один лист не шелестел на земле
, ни один воробей не чирикнул в плюще; и даже несколько овец
стояли неподвижно, как будто их заколдовали. Еще дальше,
за морем брумседж, где не шевелился ветер, я увидел равнину
пустынный пейзаж. На земле ничего не двигалось, но высоко вверху,
под свинцовыми облаками проплывал канюк.

Я облизал губы, прежде чем заговорить. “Бог знает, я хочу помочь тебе!” В
глубине моего мозга барабанил отвратительный вопрос. Как это
случилось? Могла ли она убить его? Этот нежный креатин подействовал на
ее волю к невыразимому поступку? Это было невероятно. Это было
непостижимо. И все же.....

“Худшее позади”, - тихо ответила она с той невыразимой агонией,
которая намного ужаснее любой вспышки горя. “Что бы
ни случилось, я никогда не смогу снова пройти через худшее. Однажды в самом начале
он хотел умереть. Его самым большим страхом было то, что он может прожить слишком долго, пока
не станет слишком поздно спасать себя. Тогда я заставил его ждать. Я удержал его
обещанием.”

"Значит, она убила его", - подумал я. Затем, спустя минуту, она уверенно продолжила: и я снова засомневался.
“Слава Богу, ему было легче, чем он опасался, что это будет,” она
пробормотал.
Нет, это было не мыслимо. Должно быть, он подкупил одного из негров. Но
кто стоял в стороне и наблюдал, не вмешиваясь? Кто был в
комнате? Что ж, в любом случае! “Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам”, - сказал я.
Ее взгляд не дрогнул. “Сейчас никто так мало что может сделать”,
она ответила, как будто не поняла, что я имел в виду. Внезапно,
без предупреждения о рыдании, из нее вырвался крик отчаяния, как будто его
вырвали из ее груди. “Он был моей жизнью, - промолвила она, - и я должен идти
на!” Так, полную мучений был звук, который, казалось, пройдет, как порыв
ветер над broomsedge. Я подождал, пока пустота разверзнется и
сомкнется над ней. Затем я спросил так тихо, как только мог: “Что ты будешь делать теперь?”
Она взяла себя в руки, содрогнувшись от боли. “До тех пор , пока старые люди
живи, я связан здесь. Я должен вынести это до конца. Когда они умрут, я
уеду и найду работу. Я отправляю своего мальчика в школу. Врач
Карстерс присмотрит за ним, и он поможет мне, когда придет время.
Пока я нужна моему мальчику, освобождения нет ”. Пока я слушала ее, я
знала, что этот вопрос никогда не сорвется с моих губ. Я должна
всегда оставаться в неведении относительно правды. Чего я больше всего боялась, стоя там с ней наедине, было то, что несчастный случай может раскрыть тайну прежде чем я смог убежать. Глаза оставили ее лицо и побрел за умерших листья у наших ног. Нет, мне не о чем было ее спрашивать.
“Мне прийти снова?” Вот и все.
Она покачала головой. “Нет, если я не пришлю за тобой. Если ты мне понадобишься, я отправить для вас”, - отвечала она, но в глубине души я знал, что она никогда не послать за мной.

Я протянул ей руку, но она не взяла ее; и я почувствовал, что она хотела
своим отказом дать мне понять, что она вне всякого утешения и дружеского общения. Она была ближе к мрачному небу и пустынным полям, чем к себе подобным.
Когда она отвернулась, шаль соскользнула с ее плеч к мертвецам.
листья, по которым она шла; но она не наклонилась, чтобы поднять их,
и я не сделал движения, чтобы последовать за ней. Вскоре после этого она вошла в
дом, в котором я стоял там, глядя вниз на одежду, которую она уронила.
Потом лезет ко мне в коляску, я медленно ехал по полю и в лес.

 КОНЕЦ