Пролог

Гром необорный – в рань седую времен – сотрясал небесную твердь, не щадя живота своего, вперяя себя в твердь земную и яряся без меры; сыпались звезды и капли, пределов не ведая; треволнения множились; яркожалая молния била нещадно. И Солнце, затмившись, меркло днями, и рушились скалы, глыбы свои роняя во прах; море, волнуясь, яростною пеною волн накатывало себя на брега, словно тщась размолоть, поглотить дрожащую твердь, яростью кипя, злобою Судьбы бросало себя на брега, и сушь погребалась волнами; всё колеблемо было Судьбою. Окоем, словно Вечности святой необъятность, изошел мраком священным. Твердь небесная сотрясалася во страхе, Крит трепетал, и дрожала Матерь-Земля в родовых своих муках; древа ярилися и порою сгорали до тла; лепестки пламени были зримы…

И над простором Земли послышался плач – сквозь шумы и громы – на древе: от отца и от брата сокрытый младенец, Криторожденный, восступал: в жизнь; и ею низвергся: в нее. И слышен был под блеянье козы в лугах разнотравных, овеваемых ветром знойным, сухим, предвещавшим еще большие, вящие бури, грозы и беды, — глас. И глас непокорный, несытый, дерзновенный, алчущий власти, начальствовать алчущий, – буйствовал, мятежась, будучи скован шумом окрестным, но вторьем раздавался окрест: вопреки гневам природы. Бессилела злоба стихии, умолкала, и – ее, не дитяти – глас умолкал, спокоясь, немея: словно подавала надежду, милость рождая, потухая, - природа, и иссеченье ее затухало; и покой снисходил долгожданный. Зыблема роком, отдыхала природа, ободряясь покоем, залечивая прободенные свои покровы: несметные жертвы дарила – счастливо схороненному младенцу-отцу…

Се – слышно припаденье уст младенца, мокровласого, беззащитнейшего к щедродарному вымени, жадное в страсти своей. И Солнце, дотоле тьмою словно за руку держимое, зыблемое, – впервые – ярчело. И зиждилось пресуществление младенца, от отца матерью прячемого, – в Громовержца-отца.

Рождался иной близ Иды-горы, кто ежель удел свой имеет, то удел его – повелевать, следить за порядком божественным и его водворять. Бездны Хаоса глядели в слепое его лицо. Гордо взирал на окрестное божественный юнец.
День восставал ото сна, и множились тени. Дитя тайнорожденное улыбалося новому дню, играясь с куретами, его забавляющими плясками, Великой Матери слугами, которые, случись дитяте всплакнуть, бряцали шеломами да щитами: таково было козы повеленье, нянчившей юного бога, милостью чуда оставшегося в живых, матерью от отца спасенного: отца, ведающего судьбу свою и потому страшащегося разящего превосходства сына, что должен родиться; судьбы избегнуть тщился отец, пожирая дитят своих, ужаснейший, свирепейший, кровоалчный. Когда – незадолго до сего - рождалося дитя – куреты подняли шум небывалый, всеоглушающий, безмерномощный, дабы заглушить крики бога рождающегося, отводя от него гибель грозящую: быть заживо пожранным собственным отцом и найти смерть во чреве отчем; ныне в толиком шуме нужды не было: избегнув Судьбы, взрослело дитя и плакало всё реже. Но дитяте много, много позднее суждено быть низверженным сыном своим, как низвергнет и самое дитя – отца своего: и дитя, и отец его, и отец отца – все низвержены собственными же сынами. Коза была повзрослевшим премного одарена: служившего до самой ее кончины пса златого в дар ей принес ею вскормленный, ею спасенный; после смерти своей будет вознесена она на небо, претворившись в звезду, рог ее претворится в рог изобилия, а шкура – в эгиду: обтянутый ею щит поможет еще юному богу после в сечах с титанами, щит, из-за которого нарекут люди ее обладателя Эгиохом: Эгидодержцем.

В тот достопамятный день — когда рождалося дитя — не свет явил себя тьмою, но тьма — светом.