Глава 5. Акай, или начало страды

Гец. <…> Признай, господь на моей стороне.
Насти. На твоей? Нет. Ты не человек, избранный богом. Ты в лучшем случае трутень Господень.
Гец. Откуда тебе знать?
Насти. Люди, избранные Господом, разрушают или строят, ты лишь сохраняешь всё как было.
Гец. Сохраняю?
Насти. Ты сеешь беспорядок, а беспорядок - лучший слуга установленного порядка.

Сартр

Тем временем ряды восставших множились — и много быстрее, чем разумела власть: Акай — и речами, и делами — мудро собирал вокруг себя всех угнетенных, всех гольцов, всех отверженных, зажигая мужеством их сердца. Средь восставших были также и немые: несчастнейшим резали языки по манию своих владетелей бывших, соделавших это для увеселения жестоких своих сердец. После захвата одного из окраинных дворцов, говоря иначе: после первой победы, — когда число их стало внушительным, Акай собрал совет, воздавший ему знаки почтения, и начал речь на уступах гор:
— Соратники, начинания наши святы и богам не противны; не противу богов они и воли их, но противу жриц и тех слабосильных и растучневших, что с ними заодно. Довольно хлебнули мы горя, да сидели на цепи, как псы, подъяремно бытуючи, да жалобились! А они тем временем жрали в три горла да вина пили! Думно мне: богам таковое униженье дитят своих угодно быть не может; чуется мною да зрится мне такожде: и боги, и богини с пор иных не на их стороне, а на нашей. Ибо они, боги всеблагие, заповедали нам жити инако: как отцы, как деды, как их деды. В достатке они жили: всяк помнит сие. Блажен был удел их. Глядите же, что нынче деется: народ — в нищете; народ — во скорбях многих; народ — стонет и не в силах поднять главу. Доколе? Доколе мы будем терпеть? Ей, истинно глаголю: пора, пора зачинать, не время боле терпеть — будет лишь хуже. Ей, встрепенись, народ, подыми выю из полона; с подъятою к небесам главою гряди по земле родной; а пред тем — сбрось иго угнетателей, разбей оковы да брось оземь ярмо!
Рукоплескания обильные были слышны и звуки одобрения, ободрительно гудела земля.
— Почто одни всем владеют, а иные, работящие до смерти, ничего не имеют? Почто терпим мы жриц и жрецов растучневших, истекающих туком? Помните: они не выше нас — ни в чём. Они, как и мы, любят хлеб, вино, дышат одним с нами воздухом, пиют воду с жадностью. Почто одни купаются то в прохладе, а когда наскучит им сие, нежат тела свои на Солнце: а не гнут три спины под ним вседневно и не испепеляют — Солнцем — плоть свою в работах многих? Они, как и мы смертны, и им, как и нам, не дано вкусить бессмертия. И плоть их бренна и издает смрад, случись им смежить очи. О, мы принудим их смежить очи свои: навек! Навек!
— Навек! — вторьем в пространствах окрестных отдавался возглас толпы.
— Следуй за мной: тот, кто не в силах боле чувствовать на вые цепи раба — зримые и не зримые; кто готов сложить главу свою в сече великой; кто готов достойнейшей смертью — на поле брани — оплатить убогое свое бытие, влачимое доселе.
Стоит отметить: не всем были близки огненные слова Акая: ежели недавно-попавшие в рабство и нужду горячо приветствовали пламенные его слова, то рабствовавшие с рождения, привыкшие к обездоленности, свыкшиеся с рабством, стояли молча, не выражая покамест ни согласия, ни несогласия.
— Клянуся богами и богинями Крита, что говорил от сердца, не лукавя, бесхитростно, как думно мне. И да настигнет их злоба моя, черная, як Нощь, и мгновенноразящая, як молния небесная. Клянуся! И боги да сопутствуют делу нашему! Искрушим темницы, гнет мы свергнем, ярмо в прах мы разобьем, и троны навек падут! Клянуся! — метал молнии Акай.
Многоголосое и гулкое «Слава Акаю!», разрезая аэр тьмою выкриков, громогласно и зычно раздалось — вслед за молнией слов Акаевых — и было слышно в еще долго гудевших землях.
— «Свобода» — кричат наши уста, ибо Свобода, богиня нонче неизвестная, в душе воцарилася, она правит бытием моим, она — суть моя! — всё более и более разгорался Акай. — Но свобода моя должна еще стать свободою всех; я более не в силах быть свободен один, в одиночку, словно тайком. Со Свободою ринемся мы в бой противу господ, отобравших Её у нас. И да окрылят нас и прочие боги и богини. И да погибнем — но с именем Твоим — на устах. О сыны Крита, перекуем на мечи: орала, серпы, плуги, косы! Як камень, в море брошенный, круги рождает, так и дело наше по Криту по всему вторьем отдаваться будет! Разгорятся пожарища…О, зрится мне: они уже горят. О, как горят они! О, зрится мне: бледнеет венценосная медноголовость да трусость, упадает. О, Крит, ты возрыдал! Пожарища — слезы твои.
После Акай, помолчав и скользя по собравшимся взглядом грозным, что претворились в шум и гам: рукоплесканьем и криками неистовыми, — добавил:
 — Соратники, мы должны еще не менее недели, лучше двух, обучаться военному ремеслу, тонкостям владенья мечом, делу ратному, ибо к ратоборству мы несвычны, хотя бы и были критские братья и развращены, и слабы, и трусливы, ибо пребывают в пороках многих. Мечей, однако, на всех нас не хватит; лишь наиболее сильные получат их; остальные будут сражаться вилами, серпами, косами и ножами; есть в нашем общем войске и та его часть, что обучена в метании стрел и камней и продолжает совершенствовать свои навыки.
— Да, братья, — когда гудение стало мало-по-малу стихать, чуть помолчав, продолжил он, — на стороне нашей — Правда, смелость и внезапность. Но всё распадется, ежель не будем мы монолитны, аки стена или камень.
Нам стоит отметить, что критяне не возводили — за ненадобностью — стен, и потому многие из простых не ведали, что есть стена. Акай объяснил всем, но нельзя было сказать, поняли ли восставшие его объяснение или нет. Народ частию был решителен, будучи опьяненным местью распалявшейся и победами воображаемыми, частию же перешептывался; кто-то призывал себе в помощь критских богинь. Видя робость иных, томившую их сердца, Акай вновь воодушевлял их:
— И да покровительствует нам Мать, родительница всего сущего. Осененные Ее благословением, да победим в деле нашем, преблагом и святом, судьбу коего мы вверяем Ей.
К Акаю подошел помощник его, один из его недавно назначенных военачальников и сказал:
— Есть сведения о том, что на днях братья критские будут совершать омовения в море; стало быть, более часа-двух склад с оружием будет охраняться лишь двумя-тремя воинами, и мы без труда и без жертв смогли бы захватить мечей и лат, если не вдоволь, то по меньшей мере смогли бы вооружить каждого второго из уже восставших. Остальные, как ты и приказывал, уже вооружены длинными луками.
— Хорошие вести! Так и сделаем. Их беспечность — залог нашей победы. Похоже, что сама Судьба благоволит успеху дела, — потирая жилистые, спаленные Солнцем руки ответствовал Акай. Видно было по облику Акая, что гордился он не собою в сей час и не своим положеньем средь восставших, но речью, им произнесенною: делом правым горел Акай.

***

Прошло несколько недель. Весь Крит был теперь добычею ужаса – был он добычею восставших. Громили дворцы, сея страх великий по землям окрестным и землям дальним, дея огненное свое прещение [8], и брали всё подряд. И пылали дворцы по всему Криту – как факелы в ночи. Акай, полнясь гневом, почитая его за гнев праведный, часто после захвата очередного дворца (как правило, он нападал на дворцы ночью, разя спящих стражей дворца, а пред тем как напасть — двигался с предосторожностями немалыми) исторгал души не всем жрецам и жрицам, но лишь большей их части; часть иную подвергал он униженьям: топтал жреческое и дворцовое достоинство плененных, единовременно полня этим счастье восставших: проводил пленных сквозь толпу свою, и та плевала в проходивших, в бывших своих господ, на челе коих то загорался багр, то заступала бель, и побивала их каменьями. — Позор несмываемый — одних — был усладою — других. Вышеописанное являло себя ярче, случись кому из бывших представителей господствующих, из бывших «вящих людей» (как говаривали тогда на Крите и не только на Крите, а, с позволения сказать, везде; и поныне, если и не поговаривают так, то сами вящие люди остаются и остаются прежними, хотя бы и назывались они «слугами народа») — попытаться либо сопротивляться униженьям, либо же — их избегнуть. Такого рода попытки вызывали смех всеобщий и радость. Однажды восставшие, подходя к никем не охраняемому дворцу, повидали жриц, скрывавшихся под сенью дворцового алтаря, выточенного из кипариса, священного древа, но храмом здесь был не дворец и не та или иная часть его, но природа целокупно; однако, по всей видимости, жрицы те еще не слышали о восстании и успехе его, судя по речам их. Ибо одна из них, старшая, говорила второй: «Смерть черная неизъяснимо владычествует всюду, и гибнет всё живое. Ибо позабыли богинь да Матерь всеобщу. То Ее попущение на нас. Всюду мужи, всюду. Но мужи глухи к воззваньям богинь, глухи к Земле; лишь внешне они благочестивы, но не сердцем. Что удивляться? От того и недород, и глад, и мор. Сохрани, Мати, царя и жену его; да беду и грозу отжени!». Вторая, младше, вторила ей: «Всё происходящее есть кара богинь, сомнений в том быть не может, — везде начертанья Судьбы. Оскорбленные глухотою да низостию мужей, они ниспосылают беды многи на священные наши земли. Так что всюду и всегда царит справедливость — что бы ни говорила чернь несведущая: и се зрим её. Но и нам долго еще предстоит, о жрица высочайшая, довольствоваться зерном, покамест Крит стонет под бременем кары богинь: нет боле жертв тучных, нет млека, нет мяса, нет плодов земных». К сему-то дворцу и приближались восставшие. Увидавши гордый стан Акая, шедшего впереди, младшая молвила: и молвила без страха в голосе — с вызовом — да так, что восставшие могли её услыхать: «Гордость мужеская богиням и прочим высшим началам неугодна. Гордый всегда низвергается, и бит он Судьбою, ибо противоволит высшему. Не то с нами – облеченными в силу божью». Старшая, главнейшая, вторила ей, и отсвет багряный сиял на лице ее: «Гордость всегда нечестива! И хлещет Гордыня по ланитам: вас же самих». Участь их была незавидна: в тот же миг были многократно заколоты; и вот уже бездыханные тела были вновь и вновь пронзаемы жестокою медью, купавшейся в багряных отсветах критского заката; багряною стала тогда земля, а тела их претворились в месиво. В иной раз, позднее, одной из жриц в упоминавшемся выше шествии (когда вящих людей проводили сквозь ряды восставших, и последние плевали и всячески унижали первых) после того как та упала, поскользнувшись, стала посылать громы и молнии в сторону восставших, а после приговаривать: «Какое униженье! Мати, Мати, спаси, и заступи, и помилуй! Лучше бы разразила меня тотчас молния, лучше бы земля разверзлася!». Толпа, недолго думая, ответствовала: «Земля если и разверзнется, то от нечестия тебе подобных! А нонче предстоит тебе проверить желания земли-матери, вкушая землю по нашему по изволению!». И принялась толпа насильно кормить землею критскою критскую жрицу — под радостные вопли и вои толпы; веселие, однако, длилось недолго. Были и иные подобные случаи. — Акай научил толпу радоваться страданьям причинявших страданье, как бы предваряя — за века — библейское «кровь за кровь, зуб за зуб», извечное не только роду человеческому, но и роду животных. И было восставшим любо попирать достоинство тех, кто украл достоинство у народа критского. Было им думно: делают дело. Кто-то из толпы воскликнул:
— Отныне, отныне лишь Крит воспрянет!
 — Отныне, отныне величие Крита – во прахе, сгиб Крит, пала родина наша, — скорбно и тихо, меж собою говорили плененные жрицы. — Позор небывалый! Если ранее мы осуществляли попеченье над малым стадом, то нынче стадо то над нами деет! Позор! Мы теперь не можем ни жить, ни умереть, ибо мы безоружны.
Один из толпы, муж невысокого роста, согбенный, услышал сказанное жрицами и, полнясь ненавистью, выражавшейся пристальным, сощуренным взглядом, извергающим презрение, сказал:
— Ну-тка, дайте, говорю, им меч в руки их: поглядим, говорю, способны ль они на убийство альбо на самоубийство.
Вручив им меч, глядели. Бывшие жрицы, хотя и взяли оружие в руки, не решались ни на что; простояв не более десятой доли часа, они не сговариваясь бросили мечи к ногам своим; иные возрыдали.
Муж невысокого роста, тот, что приказал дать им мечи, торжествуя, молвил:
— Ваша трусость не ведает пределов. Вы, коли исторгли бы себе души, может, и были бы достойны нами править; но теперича-то видно, говорю, что душа-то у вас мелкая-премелкая, аки лужа какая … — и слова его заглушили радостные вопли толпы.

Были между жрицами и их помощники: мужчины-рабы. — Благодушные помощники жриц, евнухи если не по плоти, то по духу, оскопленные с рождения воспитанием и телесно-душевной гигиеной. Их толпа растерзала еще до того: во мгновение ока. И была такова.

***

Акай будил неразбуженных: Крит дотоле не ведал восстаний: рабы, в рабстве и рабством рожденные и вскормленные, и мнимосвободные, рабами — на деле — ставшие, — все они были вскормлены покорностью, смирением, любовью к царю, каким бы тот ни был. — Пробудить их от сна было под силу разве что целой дружине многохрабрых иноплеменных воев, несмотря на благодатную почву для восстания. Однако Акаю сделать это удалось: число сторонников восстания множилось; оно становилось всё более и более велико, близясь к числу звезд в ночи. — Крит пришел в движение.
Акай действовал в самом деле мудро: молниеносными, внешне беспорядочными, никем нежданными, как правило, ночными нападениями он захватывал дворцы, не имевшие, как известно, ни гарнизона, ни крепостных стен. После же ему — сами! — покорялися земли окрестные, прилегавшие к тому или иному дворцу. Часть местных жителей с изрядным постоянством втекала в войско его, ширя и глубя его ряды. Также отметим: часть критских братьев также – чувствуя силу и женски льня к ней – нередко вливалася в ряды восставших, которые всё более и более походили на море, захлестывающее Крит бурею, великой в своей силе.

Как мы сказали, Акай действовал мудро. Сие выражалось и в том, что, громя наскоком дворцы и после убивая жриц и чиновников, он оставлял в живых и рабов, и — что много важнее — писцов, принуждая последних отправлять гонцов в Кносс с глиняными табличками, подтвержденными дворцовыми печатями (у каждого дворца была своя печать); в табличках сообщалось, что: либо опасность миновала и дворец отразил атаку восставших, либо восставшие не появлялись и, по слухам, находятся вовсе в иных землях Крита.

***

Иные из крестьян и ремесленников, невеликие числом, вовсе не были рады восстанию и противились отдавать восставшим плоды своих трудов. Так в одной деревеньке после того, как Акай побывал в ней, еще не раз поминали его лихом:
— Да будь он проклят, лиходей! Не брат он нам, а тать, говорю, и губитель.
—  А хто?
—  А Акай! Акай-нечестивец! Обобрал нас до нитки: хуже жриц.
— Да, последствия смуты, говорит, еще страшнее. Саранчою идет по землям добрых.
— Еще, говорю, губительнее, нежель поборы: поборы жриц всё ж ведают свои пределы, хотя пределы сии выросли за год-два в разков-то несколько. А сей лиходей да нечестивец, богам противный, берет себе и своим — всё. Всё!
Лицо говоривших было цвета багра — от возлияний местным вином.

***

По прошествии еще нескольких недель положение власть имущих становилось в полной мере катастрофическим, ибо они не обладали каким-либо средством усмирить толпу, захватившую к тому времени немалую часть Крита (то были в основном прибрежные земли, где и покоились дворцы): Имато не мог — силою своего сребролюбия и лени — пойти на уступки египетским другам, дабы те оказали помощь в борьбе с восставшими; а войско, именуемое критскими братьями, в самом деле, было скорее собранием мужей, не ведавших о воинской доблести, нежели воинством. Критских братьев учили чему угодно, но не военному делу: шагу, достодолжным взору и выправке, походке, смотрам, служению, стойке, наружности, даже внешности, того более: иной раз и утонченности. Они, как и их начальники, не имели боевого опыта, не были закалены сражениями, владели оружием дурно, и если чем и устрашали супостата, то своим количеством, только количеством. Иные из них — ежели речь шла не о терзании заведомо более слабого, а о противостоянии равным по силе и числу, — суеверно боялись самого вида крови — не чужой, вполне алкаемой, но своей и своих.

Акай же, напротив, принуждал вседневно упражняться всех взявших в руки мечи, вилы, серпы, косы, луки. Учил он их тактике и достодолжной дисциплине. Мало-помалу рождалось военное мастерство восставших, отсутствующее у численно превосходящих, но вынужденно разрозненных критских братьев: каждый из войска Акая мог победить любого из братьев критских, сражаясь хотя бы и в одиночку против двух-трех из пехоты Имато.

Благодаря мудрому управлению восставших Акай в конце концов добился того, что большинство восставших претворили неумение в умение и даже в мастерство ратное: и добился того не только от отдельных, наиболее талантливых учеников, но и от целого. Восставшие научились под мудрым его водительством быть едиными, быть одним целым: они обучались двигаться всем вместе, держа строй неколебимо, не устрашаться любой опасности, гордо взирать Смерти в лицо, её презирая в сердцах, мало-по-малу претворявшихся из сердец рабов в сердца воинов; научил строиться любым из известных тогда видов построений, сдвигая или же, напротив, раздвигая ряды свои, смотря по необходимости, а до того заранее — во мгновение ока – подготовляться – благодаря боевым дудкам – и к обороне, и к наступлению.
Всё необходимое было в их распоряжении; не было разве что коней; однако, напомним, что и Имато — вопреки советам Касато — строго-настрого воспретил использовать «противу черни», по его слову, колесницы, запряженные конями. — Одним словом, войско под начальством Акая претворилось в силу поистине грозную, с чем и были связаны военные успехи его, которым был премного удивлен и он сам, ибо не был дотоле ни полководцем, ни даже воителем, коему пристало знать все тонкости военного ремесла.

***

Как-то раз, уже после того как камни, нещадно бросаемые руками восставших — самое малое — снова, вновь и вновь рассеяли полоненных трусостию, убоявшихся критских братьев, чаще, впрочем, дробя головы их… уже после того как довершали дело стрелы, попадавшие метко в тех, в кого не попали камни… уже после того как пехота критская мало-по-малу пришла в полное расстройство и бежала… уже после того как, оглушая супостата, восставшие валили его наземь, исторгали души бессчетно: руками, серпами, косами, ножами, мечами... — восставшие, шедши вдоль холмистой местности, от века свойственной Криту, вновь узрели море, чья ширь расстилалася одесную; но не того желала плоть их: томясь жаждою нестерпимою, алкали они воды пресной; искали источник недолго; и вот уж утоляют они жажду, рожденную зноем, великим в силе своей…
 
В казавшееся мрачным раздумье был погружен в то время Акай, словно глядя и в древнейшие веки, и в грядущие дали, прорезая весь морок времени: на критском закате. Нечто незримое горело в Акае. Думалось ему: «Ей, гляди: се заря нового мира: свободного. Крит уже возрыдал: пламенем своих дворцов». — Не о славе и не о прибытках, но о предстоявших походах слагал думы и о новом сеянии пожара; замышлялись разрушенья; посрамление Крита близилось; поход манил близостью, было не до сна ему; обдумывал грозящие опасности; глядел на Луну, размышляя, благословенье иль гибель сулит царица ночи, на копьях ли узрит грядущее братьев критских или же братья его, которые и под пытками — не братья братьям критским, не останутся вживе — полягут, сложат головы, познают смерть и на поклев птицам будут лежать во прахе? Грядущее — зыбь, туман, морок. Но мысли такого рода словно и не меняли суровый и непреклонный облик Акая, человека мужественного, прямого и неколебимого нравом, натуры крепкой и широкой.

Восставшие тем временем разбили лагерь; покорив — уже очередной — дворец и захватив припасы из самого дворца, равно и из зернохранилищ его, а также из принадлежащих ему и к нему прилегающих деревень, — пировали. Смеркалось, и аэр становился несколько хладнее. Спускалась ночь. Вскоре и усталость подкралась к душам их. Утомленные дневною бранью восставшие, ежеденно-несущие разрушение всему Криту, под журчанье вечнонемолчного моря улеглись спать на критском поле, отдыхающем от жаров дневных и овеиваемом теплыми аэрами. Вот уже и сон смеживает им веки. Один победно спит калачиком точно кот, другой сотряситель бытия — на спине, третий ратник на животе, подмостив под голову одежу, четвертый делатель великих дел — на ком-то еще, попирая благородные критские устои, пятый — в обнимку с амфорою; все сокрушители критских обычаев, попиратели ига критского, поборники вольности святой — в объятьях ночи, недвижно-счастливы. Мечи да луки побросаны возле спящих тел, и Луна, царица ночная, величаво бросает на них жемчужные свои лучи. Нигде не явит себя движенье иль шорох какой. Вольно спит всё живое, опричь вечнободрствующей, но всё же уже клюющей носом стражи, вот-вот готовой покориться всемощной стихии сна. На небе — сиянье россыпи еженощно-бдящих звезд, и ветер колышет редкую, опаленную днем растительность. Вдали иной свет — величественно-гневный, зловещий, вселяющий страх — догорающее зарево поверженного дворца, над которым небо облеклось в какой-то грязно-огненный оттенок; обгорелая и павшая обитель заживо-мертвых, обгорелых и павших, — во прахе, доносятся оттуда еще еле слышимые стоны умирающих, но заглушают их храпение, сопение, свист да редкие пьяные выкрики мятежных братьев, иные из спящих фигур которых были тускло-тепло озарены догорающим, отдаленным отсветом павшей обители павших. — Таков был едва ли не обычный день восставших с тех пор.

***

А Малой тем временем метался и подумывал, не примкнуть ли к восстанию. Ибо издавна чуял всю неправду критскую. Но еще более чуял близость Иры: примкнешь к восстанию – и не увидишь её боле. Может, и растает Ира, льдяная твердыня, за неимением прочих мужей, занятых делами военными. Ира была ближе Иды, обе хладны, снежны, льдяны, но Ира казалась прекраснее.
_______
[8] - Наказание