Глава 5. У-бытие сквозь тучи стрел

Остановись, мгновенье, ты прекрасно!

Гете

Насти. Значит, ты хочешь по-прежнему шуметь без толку и без пользы?
Гец. Да, без пользы. Без пользы для людей. Но что мне до людей? Бог слышит меня, и я терзаю Его слух, этого с меня довольно. Бог единственный достойный противник. Есть Бог, я и прочие тени. Этой ночью я распну Бога, убив тебя и еще двадцать тысяч; страдание Господа бесконечно, а стало быть, бесконечен тот, кто заставляет страдать. Этот город будет сожжен, Господь об этом знает. Ему сейчас страшно, я это чувствую. Его взгляд прикован к моим рукам, Его дыхание касается моих волос, Его ангелы плачут. Он, словно простой смертный, говорит Себе: может быть, Гец не осмелится. Плачьте, ангелы, плачьте - я осмелюсь! Сейчас я выступлю вопреки Его страху и гневу. Этот город вспыхнет пламенем; душа Господня - галерея зеркал, и отсвет пламени повторится в них миллионы раз. Вот тогда я буду знать, что стал настоящим чудовищем. (Францу.) Мою шпагу! <…>

Генрих.

<…> Если хочешь заслужить ад, достаточно не вылезать из своей кровати. Мир несправедлив; раз ты его приемлешь — значит, становишься сообщником, а захочешь изменить — станешь палачом. Ха! Земля смердит до самых звезд!

Сартр

Потоки войск – как лава багряная и как туча, огромно-тяжелая и темная. Несметных полчищ громная громада — от окоема до окоема. Души, объятые всеразящим пламенем, и страхом, и ужасом. Уж не один час гуляют по ратному полю не сытые еще мечи, прорезывают аэр блески яркожалой меди, резвящейся в купающемся в лазури Солнце, головы летят и низвергаются во прах тела, сей прах земной, конский топот да ржанье слышны, стрелы жужжат, словно пчелы подле улья, крики человечьи прорезают слышимое и видимое, безумеет от них всё живое, и без того уже обезумевшее, — красивые, вольные многоголосые песни для храбрых и страх божий для трусливых. Кипит битва, гуляет ярь по полю и ширится зло. Кони — как вихри — теснят восставших, пеших топчут; в пыли от них Крит; вот и оставшиеся еще колесницы критские врезаются в расстроенные, было уже дрогнувшие ряды соратников М., алча рассеять их; редеют ряды их. Но вот бросает М. взятое по случаю копье — и прерывает оно полет колесницы, будучи ввергнуто в ее колесо; а колесо то — как крест: из четырех спиц оно, слагающих собою крест. Обращаются в бегство иные из несметного множества братьев критских, облекшиеся страхом. Багряное зарево догорает, и пока не заступают еще свинцовые сумерки. Солнце — как кровь, и кровь — как Солнце. Множатся числом поверженные. Гаснет всё. Непробудно-покойно спят иные павшие; иные застыли навек, объяты ужасом, страхом и болью. Темными крестами вьются хищные птицы над полем-могилою, жалобно клекоча.

***

Крит ожидал судьбы своей.

Положение восставших, брошенных на произвол судьбы, становилось всё более и более отчаянным. Многие во страхе бежали (среди прочих бежал и Акеро, не попрощавшись с М.); среди народа были в ходу толки о конце мира: иные приговаривали: «Последние дни, дитятушки!»; «Горе-гореваньице». М. был не в силах сохранить войско; более того: едва ли желал того; он был во власти мыслей иных. Мы, однако, остановим внимание читателя на одном событии последней битвы между восставшими и объединенным воинством, большую часть которого теперь составляли не критские братья, но многочисленные наемники из Аххиявы и части постоянного воинства египетских другов Крита.
 
Битва, кипевшая мужеством отчаяния, — не битва — резня! — была неравною, а потому, упорною, зверскою, лютою: бились с остервенением, пополняя каждый миг потоки кровей, лившихся на землю-матерь. И хмелела земля: от крови павших, несчетных числом. Вбирала в себя соки эфемерид [14]. И была земля поля брани – словно рубин – багряна.

Оставшиеся — подлежащие Смерти самою Судьбою — сражалися с яростию львов, обреченных на смерть; никакого толком порядка, никаких построений и ухищрений; на острие оставшихся был М., которого враги называли «Бич Небес», либо же «Гневом Матери», и которого, как считали, нельзя убить; ибо сражался он, хотя и с мастерством великим, но больше с отвагою безумия, бросаясь – молнией – на неприятеля; и, хотя и бил он молниею и был ею, предстал неприятелю тенью, грозной и мрачной, темью: вновь и вновь уворачиваясь от грозящей ему гибели, М. разил целые тьмы войск супостата, роем обставших его и его войско, сражаясь бездоспешно, что лишь вселяло пущий страх в неприятеля. Удары его были метки, но всё чаще пропускал он удары, словно он не видел противника (или не желал его видеть), но удары эти лишь раззадоривали его, и оскаливалась всё более и более улыбка зверя: раненого зверя.

Безвозвратное — словно вопль отчаяния — парило в аэре; рыдали перстные и о сгибших, и о самих себе. Восставшие были в безвыходном положении — восставшие, но не М.

Убиенные критские и не только критские братья пополняли своими телами плотяную гору возле М., бывшего молнией и лезвием всего войска восставших — словно спелые, налившиеся и от того уже уставшие колосья, клонящиеся долу от тяжести собственной, валились наземь неприятельские ряды возле героя юного, бывшего серпом сей брани: серпом, срезающим жатву будто в осеннюю страду. — Олицетворенною Смертью Крита был он. — Се подъемлет он меч, белеющий паче снега: меч его — словно Солнце и словно молния. И мечет молнии меч его, предрекая земле пораженье! Бьет молнией – в тучи неприятеля, покрывшие земли критские, и дрожит земля! Не чуял он ран, ибо на каждую рану отвечал одной-двумя дюжинами низвергнутых во прах супостатов; силы не покидали его; каждая новая рана лишь раззадоривала М., величайшего воителя и — единовременно (на удивление!) — духовидца. Сумерки сгущались, покрывая тьму сечи. Бился М. — неистовствуя во брани — с яростию, глядя на которую едва ли можно было подумать, что она может хотя бы и когда-либо истощиться; не поверилось бы и во сне, что сыщется в мире или за миром такая сила, которая пересилит волю М.! На какие уловки и старанья пришлось бы пойти создавшему, дабы создать равновеликий противовес! — Ужас глядел ликом М.: ужас для всего живущего, для всякой распростертой по бытию твари.

Начальник пехоты, пустоглазый и пузатый, с высоким голосом, безбородый (как и полагалось мужам знатным) — нервически не стоя на месте и потирая потные руки — подумал про себя, отчаиваясь пересилить и победить: «Неужто он и в самом деле дух злой, как о нём и говорят наши? — Непобедим! Непобедим и всепобеден! Не устоять нам противу толь пламенной воли! Когда, когда, о Мати, взойдут сумерки над бытием его?». Тихо, но уже вслух, прибавил он к сему и пару неудобь-сказуемых слов, стоя созади своего войска, будучи им схоронен.
Но вслух, ободряя чернеющие свои рати, изрек громогласно, размахивая вправо-влево мечом:
— Если на то будет всесвятая воля богинь и их слуги высочайшего — Касато Мудрого, мы не токмо узрим, но и кончим с победою, — величайшую войну, кою знавал Крит. Бей в самое сердце скопища злоумышленного, злокозненного, оно уже смято и расстроено, слышите? — оно почти разбито! Рази ворога; воззрите — он уж обратился в бегство! Ибо всё предвещало сумерки его! Осталось претворить догоревшие сии сумерки в ночь! Глядите — она уж заступает! Наступай рядами нерасстроенными на войско расстроенное, розни его еще боле! За-а де-е-ржа-а-аву!
Так тщился воевода критский поднять дух своей рати, но она не обладала духом, а дух — ею.
Тем временем в прерыве сражения тыча мечом в Солнце, словно оно сулило помощь братьям критским, и разразившись громогласным смехом, который ужасающим сердца вторьем отдавался по всей земле, М., прегордо поднявши главу (да так, что на миг потерял из виду землю критскую и на ней происходившее), торжествуя над всем сущим, рокотом рек — неизбывно-страстно, но при том молнийно-скоро, глухо, но от того не менее громно: «Мир уже возлег к стопам Моим – но что толку? Верховная Моя воля – содеять Исход, и се – его начало. Мною всё обратится в прах, но не Я — никогда, никогда!». Злая улыбка сковала уста его, но не его члены, и что-то подобное рычанью извергалось из уст его; и было что-то звериное в облике М. Разводя царски-неспешно, величаво многомощные жилистые свои руце, с иных пор ставшие одним целым с двумя его мечами, омытыми кровями многими, он громогласно произнес: «Это начало Конца. И медь да свершит реченное». Облик его дышал неодолимостью.
 
Вот завидел М. главу братьев критских, отмахиваясь от обстававших его ворогов: мечами; далече тот, схоронен тьмочисленным своим воинством, хотя и зрим острому глазу; презло глядит исподлобья на него М., рассекая огнедышащим взором аэр; тьма смертей уже выглядывает очами его; словно волк, алчный поглотить овцу, словно тигр, бросился б он на жертву: на пастуха овечьего стада, — отрубил бы одним махом голову его: любо духу его вершить дела отважные, любо с Судьбою играть, любо в пепел и прах обращать: пепел и прах, — ибо люба ему занебесная отчизна, люб тамошний брег, и возвращение туда — всего желаннее, — но скороспелым сим делом, страстною дурью лишь бы усугубил он положение воинства своего: коли оставит тающие ряды свои — пропадут они без проку. И вот берет он в десницу копье, подъемлет его, целясь сперва в Солнце, вновь ему грозя, и лишь после, чуть обождав, метит куда-то в далекую даль, совокупляя всю сверхприродную свою мощь; бросает его в начальника братьев критских, когда тот, ободряя рати свои, отвернулся было; рассекает копье аэры, и мреет им аэр; приближается оно к цели поверх голов союзного воинства; и попадает промеж глаз жертве своей; не успев молвить и слова, падает она, утопая в пугливом шуме братьев критских, невольно вырвавшемся из уст тех, что были и близ пастыря своего, и тех, что были поодаль. — Казалось бы, переломлен ход сраженья. Тому способствовало и еще одно обстоятельство: как только был убит главный воевода, воевода вспомогательных войск принял решенье: выпустить несметных числом быков, прибереженных не то для самой сечи, не то для закланий, не то попросту для пира; но всего скорее, что и для первого, и второго, и третьего. Давно, давно уже дикими глазами глядели быки на кипящую битву, готовые вырваться из пут — в нее; она, пламя ее и ее кровь, отражалася в кровяных и пламенных их глазах; взмахивает рукою воевода меньшой — выпускают на волю диких, огнедышащих быков; земля трясется; но вместо того, чтобы побежать на восставших, — словно искра, метнулись они на братьев критских; вот бегут, топчут и пеших, и конных; уж смята часть их — как будто и не бывало порядку в критских рядах. Кони бешено ржут, иные замерли, стоя на двух ногах, невольно сбрасывают они вопящих своих ездоков, но вскоре и сами грянутся во прах, давя всё живое. Беды братьев критских множились.

О, как казался близким перелом той битвы! — Переменный успех, двоящийся, мерцающий, казался судьбою — и для восставших, и для войска царского. Смерть всеразящая шла по пятам кровопролитнейшего из сражений минойской державы. — Увидай происходящее в тот миг любой сторонний наблюдатель, он тотчас же пришел бы к выводу, что Судьба благоволит восставшим; но мы в том вовсе не уверены; нам представляется, что Судьба в полной мере никогда не бывает на стороне достойных, ибо есть орудие слепого бога. — Она может создать видимость своего благорасположения, выказывая благосклонность свою на первых порах, дабы впоследствии приложить все черные свои усилия, дабы их, достойных в мере полной (или же - в мере не полной, как в нашем случае, ибо речь идет о восставшей черни, которая и в момент восстания и после него чернью и остается - и в полной мере), низвергнуть.
 
И всё же сраженье шло к поражению восставших: силы были неравны. Рассеяны были лишь тыловые части союзного воинства. Тучи стрел пернатых поражали войско пр;клятых, и удары мечей сыпались всюду. Валы критских братьев наступали, как прежде, — как будто и не было никаких быков. Ряды М. дрогнули бы, но юный герой ободрял их своим примером и — в пылу сражения, в прерывах между ударами — обводил грозными очами восставших, и страшен был облик его…Смерть мрачнокрылая осеняла мрачный его лик.

М. был острием войска пр;клятых, и когда бывшие рядом полегли, небеса узрели гордо к ним вздымавшуюся его главу и услышали вопль его:
— Внемли, о Крит, внемлите и вы, о земли окрестные и дальние! Истекло время ваше и кануло в забвенье, о земли тьмы, о долины скорбей. Ежели и погибну, то и всё, всё должно погибнуть со Мною купно. Крит – лишь малая часть. Ибо Я алкаю на небеса вступить державною поступью и возжечь их глаголом, слепого бога обуглить Огнем и вседержавного тирана низвергнуть — во веки веков. Да! Ибо того желает дух Мой. Я паду, паду! О! Но паденье Мое и Моя кончина будут — да будут! — победою. И никакая случайность – полунезаконнорожденный отпрыск Судьбы – да не смеет, как тать, украсть у Меня желанное. Прочь, тени!

Ослепленный, тотчас был он ранен — вновь и вновь: мечи супостата всё чаще язвили его; боль мечом резала плоть его, хотя мечи его не были еще сыты: кровию. Припавши на одно колено, обагренный кровию, движимый неукротимою волею, вопиял он небу, претворившему свой цвет из лазурного в черно-синий, грозовой, всё более походивший на темнолонную ночь…посередь догорающего дня, и глас его пронизывал землю до оснований ее: то было молением своему Я, что было ему дороже всех царств земных, сливавшимся с моленьем Вечности, и было оно словно огнь, извергаемый огнем поядающим: то — лазурное Слово:
— Я желаю…да не окончится Сеча…еще, еще! Рази, о меч, врага! Эй, вы, — ни пяди назад! Каждая победа, каждое преодоление себя — стрела в создавшего, удар топором по Мировому Древу. Слепец! О, будь проклят ты во веки веков: громом молнийных, заревых словес Моих! Ты прежде ослепил, а после умертвил: всех и вся, — вселив страх в сердца. Но ты и сам труслив, потому во страхе не явишь ты Мне лик свой. Поистине: уподобил ты себе свое создание, и превзошло оно тебя в слепоте. Владеешь ты миром, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Ты — моль! Ты нарицаешь себя Мы, как и слуга твой Ариман; ты и в самом деле есть царь Мы, но Я — царь Я. И ликование твое будет недолгим, о бог слепых: Я найду тебя…и по ту сторону. Дни твои сочтены: единоборствуя, Я вспорю тебе брюхо, о царь небытия, и гной польется из ран твоих, Я прорежу сопрягшееся со Страхом сердце твое, ибо Я уже претворил Себя в Огнь, меч и лезвие, о Ужасный. О, ты уже возрыдал! Но сие — лишь начало!
М., словно слыша дыханье мыслей своих, возгласил — в небеса, не закатом одеянные, но отверзшие до времени надзвездные дали, — молнийно смеясь, торжествуя над всем бытием, попирая землю и всё земное и исходя кровию, мрачносердечный, — то были последние из известных нам его словес, — грозя пламенами не только всему сущему, но и всему бывшему и грядущему:
— Внемлите, о все концы земли! Я выше престола, где покоится счастье и страдание. Все, все пригвождены к престолу сему. Но не Я! Не Я! Вы, вы содрогаетесь от сознания гибели, вы, помесь Страха и Уродства. Я же радуюсь и славлю её, о чада Времени. Вы трепещете от самого слова «боль», о мирно-мерные; вечномертвые духом и вечноживые телом, вы готовы продать душу, дабы ее избегнуть; ежели ощутите вы всею плотью ее веянье, то готовы продать всю душу без остатка, о нищенствующие: лишь бы она отступила. Презрел Я боль и Смерти страх извечный; о счастье бренное! ты чуждо Мне и презренно! Я – не вы, а вы – не Я. Воззрите, о безмерно-слабые: Мои уста и сердце — кровь струят: Я сему лишь рад. — Ибо Я дею не конец, но Исход, и всё очистится Огнем: только так можно смыть нечестивое господство создавшего. Только так! Благоветрием развею Я немощь, Меня полонившую на время: боль словно заполонила небеса ныне, тело полонив Мое! Сотри Мои тени и теми, убели Меня, о Сила Моя. Знай же, Смерть, и знай, о Судьба: мы не узрим друг друга и на том свете. — Внемлите, внемлите, низкие: Я молвлю многохраброму Своему сердцу: ни пяди назад: ни пяди назад от стезей Своих, от целей, самостийно избранных Избранным, ни пяди назад от высот раскаленных многотрудного Своего бытия. — От побед к победам: вновь и вновь — любой ценой. Все, все — ослы: поклоняющиеся быку. Мир не познал Меня, ибо Я познал его. Мир — лишь жалкое настоящее: впереди и созади — Вечность вожделенная, белейшая паче Солнца. Я победил мир: не жизнью – смерть, но смертью – жизнь. И Я задержался здесь, в смерти именем жизнь, и Мне еще предстоит возвращение: к Себе и немногим, разбросанным по векам, которых узрю по ту сторону, и – к Ней, к Деве Светозарной. Ежель сброшу покровы плоти, кои суть оковы, то снова и снова буду Я нисходить в сферы дольние: высотой души и духом: они суть Я. Ревнителя Свободы подлинной шаг любой – стрела Моей воли; стрела любая – в поборника оков – Моя стрела отсель. Нет-нет: мир отныне во мглах и темях не уснет: вовек! Вовек!

Багряная, как вино новое, кровь М. обагрила земли критские, её впитавшие, и черные, вьющиеся его кудри, что были точно виноград и точно затухающие, меркнущие вихри пламени, пали наземь: поправши землю и земное. Послышалось тихое «О Светоносный, Я не осколок Твой, не скол – с Тебя, Тебя! Я волею прорастаю в иное, и иное просияло: во Мне; низкое же чернеет: внизу: тьмою зря и зло прожитых жизней; но низкое, черное…уходит, отдаляется…Я…выси…белейшие паче снега…чертоги Вечности… О Светоносный, Ты – это Я; и Я – это Ты». Послышалось и иное — протяжно-довольный крик не то осла, не то ослицы, бог весть откуда взявшейся на поле брани, дотоле молчавшей, но нежданно-негаданно решившей выказать довольство свое, в отличие от ослицы валаамовой, что, как известно, выказала, напротив, недовольство, заговоривши гласом человечьим; не ясно также, чем была она довольна, но не вызывает сомнений, что довольна была она сверх меры всяческой; но никто не обратил на нее своего внимания и никто её не видал; быть может, и не было никакой ослицы. И смолкала брань, догорев.

Как только он упал, как только ослица выказала довольство свое, застонала земля под телом М., не по плечу ей было принять в лоне своем павшего. Смех его — как молот — ударил по землям добрых, смех — как гром, как стрела — пронзил живую плоть Крита, и покрылася она дрожью. Долго еще отдавался вторьем тот смех, и ужаснулся Крит, биемый им по сердцу; потеряло оно мерность биения своего: стало подверженным дёргам. Пробудились в черно-красных его глубях древние страшные силы, потрясли усталые, затекшие свои члены, отряхнули седые одежды; начали подъем свой. Немерное трясение пошло по земле критской; разверзалась земля, обнажая сокровенное; первою показала себя кровь матери-земли: пламенные реки лавы. Проседал, выцветал, сжимался неизбежным зыблемый Крит: упадал, погибал и рушился — в ночь. Но ярче обычного пылала на востоке Денница-звезда.

И всё же мы не ведаем: покрылися ли очи юного героя тьмою, взошла ли тьма над здешним бытием его. Дальнейший о нём сказ упирается в невыразимое. Что мы ведаем, так это то, что в конце концов воспарил он в лазурь, пал он — небом — в небо — не в землю (лишь земное возвращает себя земному), что всё покрылося мглою, и небеса вергли громы, и содрогнулись все основания земли, и начались многомощные землетрясенья по земле критской: буря внутренняя претворялася в бурю внешнюю. Дворцы рушились, Крит погружался в Хаос. Солнце почернело и стало тьмою. – То было словно росчерком Бога Неведомого на тверди небесной, во мраки погруженной. – Летопись мирозданья хранит достодолжное молчанье о том, что приключилось с М., и нам не стоит строить догадки, рожденные неблагородным и неблагодарным любопытством, о том, пал ли он, сгиб или же неким чудесным образом всё же победил тьмы союзных воинств: в одиночку; а, спасшись, остался ль на Крите или уплыл на восток, откуда и был он родом и как того некогда желал…В таком случае бытие М. стоит под знаком эпистрофе. В неоплатонизме, как известно, есть триада: mone-proodos-epistrophe, что означает: пребывание в изначальной полноте, далее – исхождение, далее — возвращение (к первому, исходному: к mone). — М. родился на Востоке (mone), который не уничтожил его, как он уничтожает всех прочих, но закалил — да так, что поспособствовал рождению Личности; бытие М. всеми воспринималось не иначе как борение, и уже потому М. имел право на всё; критские деяния были proodos’ом, то есть периодом a priori временным; возвращение на Восток было в таком случае epistrophe.

Еще менее должно (ибо недостойно и пошло) вспоминать библейское "Взявшие меч — от меча и погибнут", ибо любой «взявший меч», любой одинокий волк, любая Личность, любой обретший Я есть кость в горле создавшего, есть аритмия в ритме земли, в мерном ее дыхании, и какие только преграды не чинит земля по воле создавшего, но дело состоит не в бегстве Смерти, не в том, чтобы подолее продлить прозябание в дольнем мире, но единственно в должном из него уходе: все обречены Смерти по самому рождению своему, вопрос лишь: как и для чего смежат они очи.

***

После сего достопамятного происшествия мы не ведаем также, сколько людей погибло, была ли свергнута — вновь — царская династия: то покрыто мраком неизвестности. Ясно одно: было великое множество землетрясений, погибли многие дворцы: это то, что мы знаем. Однако всё же мы знаем в общих чертах, когда сие приключилось с критскою державою. — Хотя событие и теряется в Лете, в реке забвения, всё же милостью науки можно сказать наверняка: то было в середине второго тысячелетия до Христова рожденья.

Крит не мерно клонился к упадку, но: всё произошло во мгновение ока. Саваном пепла покрылась земля, но ненадолго: огнь подземелий — по воле Судьбы — подъемлет пучины моря, сея ужас живым, гонит волну величайшую изо всех, что знавало вечно-лазурное море: извержением расколовшегося острова Фера; волну стремительную — быстрее движенья коня-скакуна она, высотою с гору, всеопустошающая, всегрозная, и сушь-земля с ее благопристойностью, с ее благочинием — тотчас — поглощаема водою морской. О, лютые дни — бездна разверзлась! Ад, но на земли! Таяло всё здешнее, яко воск от лица огня. Земля-Матерь поглощала детищ своих разверзшимися своими недрами. Север Крита в руинах, нет боле чертогов. И земля не дает плодов — всё в пепле на многие годы. Земли добрых обратились в прах.

Говорят, после Волны, когда всё улеглось: снова — саваном пепла, — по брегу долго бродила некая дева, являя себя инородной сладкопечальному Криту; лице ее светилось лучезарною до боли улыбкою. После – и ее не стало. Лишь пепел да прах покрывал собою земли добрых.

Крит оплыл, а теперь — и отгорел; подобно цветку, лепестками осыпался: не в Вечность, а в реку забвенья, во тьму незнания — из реки забвенья и тьмы незнания.

И былое забылось, потерявшись во мгле Времени. Лишь глина с письменами неценными осталась. Середина тысячелетья второго до рожденья Христа глядела в грядущее с укоризною. И нет боле минойского Крита: скоро, о, скоро — в середине второго тысячелетья до рожденья Христа — на остров грянут волною микенцы: ахейские греки, но едва ли надолго. Но Кносс уцелеет и столицею станет на век: микенского Крита.

Забвение на тысячелетия — лишь миф об Атлантиде был греками знаем да искаженное преданье о Девкалионовом потопе (ибо Волна молнийно прошлась грозовою поступью не только по Криту, но и по побережьям Балканского полуострова, а сперва — по многочисленным островам, преобильно разбросанным по морю, украшающим лик матери-земли подобно родинкам на нежном девичьем лице).

Извержение — рана смертельная, родившая закат: минойского Крита.
Будет ли новый рассвет, прорежет ли он тьму? Вспыхнувшее — искрою — хотя и уснуло — на сотни лет — еще проснется, а Крит еще на век, лишь краткий век, возродится из руин, обретя невиданное величие: то будет эпоха Миноса Первого, единственного правителя Крита, который соберет воедино разрозненные земли критские, Миноса, во времена правления которого — и несмотря на небывалый его успех и несмотря на титул «Минос» (ибо «Минос» — не имя) — минойский Крит навсегда перестанет быть минойским: нет Крита после Миноса: во второй половине XV — начале XIV в. до Р.Х. Крит — как держава — переходит под власть ахейцев, греков, становясь его окраиной, которые живое ядро минойской культуры растворят в своей крови. Подобно греческой культуре, которая много позднее как культура, несомненно, лишь выиграет, утратив государственную свою независимость в эпоху эллинизма, этого зачинателя и носителя взаимовлияния культур — вплоть до слияния их, культура минойская распространится еще шире, чем в эпоху своего расцвета: вместо лишь о. Крит – едва ли не всё Средиземноморье. – Побежденная держава минойская распространит ядро культуры своей: милостью захватчиков-ахейцев: по всему Средиземноморью: за более чем тысячу лет до иного, но всем уже известного взаимовлияния и брачного взаимопроникновения западной и восточной культур: эллинизма. И последнее: удавшееся – премного важнее для Клио, чем распри, и войны, и пена дней.

***

Закат Крита рожден был одною Зарею, всё более тускнеющим преломлением коей будут жить века и поныне.
___
[14] - Однодневок