О власти

Мы, конечно, не разумеем народ за нечто созидающее историю, ибо народ — разменная монета (в неменьшей степени — и тогда, когда всё-де для народа, когда народ разжирел донельзя и обрюзг духовно, как ныне [19]): народ и народы — кучка неудачников, навоз своего рода, и все горести и страданья их (а всё малое их бытие, которое, скорее уж, – быт, нежели бытие, есть воплощенные горесть и страданье) мало что собой представляют для истории и того же человечества по сравнению с думами и страданиями великих; деют её — историю — немногие: и не те, кто причастен к сфере политики, пены дня, но те, кто причастен к сфере духа [20]. И именно последние, причастные горнему, и были центром нашего повествования; но дабы говорить о последних, надобно было говорить и о первых (именно с этим связано едва ли не отсутствие интеллектуальности произносимого героями в первой главе и возрастание ее под конец, философское crescendo), о вельможах дольних сфер, а пред тем показать всю «социальную лестницу», представляющуюся и верхам, и низам едва ли не полубесконечною — снизу не виден верх, верху не виден низ, — ведущую к подножию седалища, где — мерно — восседают первые (и мнящие себя первыми, первенствующими): на своем седалище.

Власть — статика седалища. Она если и бывает в редкие миги динамичною в целях самосохранения или же упрочения собственного положения (сюда относятся войны, реформы, перманентное, как зуд, желание экспансии и пр., — словом, нечто периферийное на живом теле культуры), то крайне неохотно, вынужденно: ради того лишь, чтобы вновь стать монументально-неподвижною, статуарною, неживою. Её олицетворяют в поэме Имато, Касато, Атана, Акеро, мало чем схожие меж собою, кроме одного, наиважнейшего: того, чему они — мерно и заданно — служат на деле (хотя бы и считали они себя ничему и никому не служащими, тем паче мерно и заданно, — сие осмыслить было бы для них выше их сил, случись даже этим силам быть удесятеренными). Бытие Имато, ответственного не пред Небом единым (как правители Поднебесной), но только пред "Землею-Матерью", есть, однако, прекрасная иллюстрация того, что «абсолютная власть развращает абсолютно». Он был до того статичен и неспособен к динамике, что оказался нежизнеспособен как правитель при первой же трудности (голод, ставший бедствием его народа); ему, конечно, было невдомек, что — говоря словами Талейрана, обращенными к Наполеону: «Штыки, сир, годятся на всё, кроме единственного — нельзя на них усидеть»; говоря инако: бесконечно пренебрегать, не считаясь с ним и в грош его не ставя, тем, чем стоит власть — общественным мнением, — нельзя: среди всеобщей пассивности, подъяремности, инертности, косности — всегда найдутся динамические элементы, прорезающие мерность и заданность миропорядка («смутьяны» — для власти, оценивающей самое себя как единое мерило, высшее): в «верхах» — найдутся большие властолюбцы по чаяниям сердца, гении подобострастия (а все удачливые царедворцы Востока суть гении подобострастия и благоразумия) – Касато, звавшийся в Аххияве Ксанфом (от греч. «ksantos» - золотистый, белокурый), а позднее Акеро (от греч. «angelos», посланник, но чей посланник?), Астерион греческих мифов, муж Европы, медноголовый и каменносердечный дипломатствующий страж дольних сфер, предавший М. и продавший горние его идеалы за чечевичную похлебку, изменивший не себя, но себе: ибо променял он, Акеро, дух и горнее на плоть и дольнее, получив дары Аримана в обмен: жадно-алкаемый, нежно-лелеемый,    всеми почитаемый и как зеница ока оберегаемый на Востоке пресловутый статус и — как следствие — почет, уважение, должность, деньги (статус первичен, он — священная корова Востока), — Акеро не столько предатель, сколько попросту не выдержавший чести быть другом и собеседником истинного пневматика, попалившись силою М., став вестником и посланником богинь Hyle да Psyhe; еще позднее – Минос; в «низах» же — найдутся подобные Акаю; а в сферах более…лазурных и горних — царствует М…[21]. — История есть диалектика Свободы и Необходимости, и ежели первую олицетворяет собою М., то вторую — всё то, с чем борется он.

Отметим, что все эти динамические элементы – неминойского происхождения; минойцы же – чистая косность, пассивность, статика, даже статуарность, природная неспособность к динамике (при любви живописать динамическое, ибо часто любят противоположное), бездуховность, доходящая до…нежизнеспособности (!).

Перефразируя Гете: кто обладает культурой, тот вне политики, кто ею не обладает, тот пусть будет в политике.

Связь власти и религии неслучайна и глубоко исторична; симфония властей — светской и, так сказать, «духовной» — красной нитью проходит через всё бытие человечества; обе — «сакральны», что означает: прилагают все (несакральные) усилия, дабы выглядеть чем-то сакральным. На их мнимую сакральность (говоря инако: на их лицемерие и ложь) восстают — прометеевски (или — для «христиан» — люциферически) — Акай и — на иной лад — М., всё «нечестие» и «безумие» коих — в невозможности жить и быть в столь гнилом и дурнопахнущем мире: поистине, великий грех против мира, ибо сказал же Бог, сотворив мир, что тот хорош (а для кого не хорош, тот для нас — не хорош, и его полагается если и любить — то по-сталински)!

Для того в поэме и надобно было предательство Акеро, дабы высветлить сущность власти, показать на примере одного человека — два мировоззрения: Акеро как почитателя М., его друга и собеседника, и Акеро как власть предержащего, политика, коему было угодно думать, что, став политиком и взметнувшись-де под хребет небес (по социальной лестнице), он-де стал несравнимо выше, стал иным, чем прежде был; и себя-прежнего он вспоминать не хочет: ему стыдно и стыдно двояко: и за нахождение при М., и за его предательство; поистине: разными стыдами ему стыдно, в разном они коренятся [22].
___
[19] - Народ не так уж и плох, но только когда и если сознает себя народом, лишь народом; хорош, когда тщится выпростаться из народной шкуры, тщась возогнать себя к чему-то более высокому (сюда разночинцы в веке XIX и — частично — многие в С.С.С.Р. в веке XX); в иных случаях — на древнем ли Востоке иль в России современной — народ дурен.

[20] - Анучин Евг. Из частных бесед: «Издержки были всегда. Низкое любит подделываться под высокое или от скуки, или от непонимания. Пряник власти погубил многих благородных достойных людей из-за соблазна повелевать массами. Люди бердяевского типа (назовём так) никогда на власть не претендовали, чем поддерживали в себе горение духовного аристократизма. Не претендовал на власть А.Белый в отличие от В.Брюсова. Итог известен. В народе существует замечательное выражение: "сохранить душу живу". Кто вляпался во власть, тот испоганил свою душу».

[21] - «Всю мою жизнь я был бунтарем. Был им и тогда, когда делал максимальные усилия смиряться. Я был бунтарем не по направлению мысли того или иного периода моей жизни, a по натуре. Я в высшей степени склонен к восстанию.
Несправедливость, насилие над достоинством и свободой человека вызывает во мне гневный протест. В ранней юности мне подарили книгу с надписью "дорогому протесташе". В разные периоды моей жизни я критиковал разного рода идеи и мысли. Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории - бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту "природы" у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона. Я знаю, что нельзя жить бунтом. Бунт не может быть целостным, он частичен. Бунтовал ли я против Бога? Да и не есть ли бунт против Бога недоразумение в терминах? Бунтовать можно лишь во имя Верховной Ценности, Верховного Смысла, то есть во имя Бога. И воинствующие атеисты в конце концов, не сознавая этого, бунтуют во имя Бога. Я много бунтовал против человеческих мыслей о Боге, против человеческих верований в ложных богов, но не против Бога. Соединимо ли христианство с бунтарством? Рабье учение о смирении исключает возможность бунта и восстания, оно требует послушания и покорности даже злу. Но оно-то и вызывало во мне бунт и восстание. Быть христианином не значит быть послушным рабом. Я был бунтарем. Но бунтарство мое никогда не было одобрением террора. Я бунтовал против мира и его рабьего закона, но террор есть возвращение к закону мира, есть послушность этому закону. Всякое убийство есть послушность рабьему закону мира. Мой бунт есть бунт духа и бунт личности, a не плоти и не коллектива». Бердяев Н.А. Самопознание.

[22] -«Безликому, нечеловеческому иерархизму противополагается иерархизм человеческий, иерархизм человеческих качеств и даров. Святой и гений, герой и великий человек, пророк и апостол, талант и ум, изобретатель и мастер — всё это чины человеческой иерархии, и подчинение им происходит в ином плане, чем тот план, в котором подчиняются иерархии нечеловеческой и безличной. Грешный мир предполагает существование и того, и другого иерархизма. Но высший иерархизм есть иерархизм человеческий. Церковь не может существовать без епископов и священников, каковы бы ни были их человеческие качества, но внутренне живет и дышит церковь святыми, пророками и апостолами, религиозными гениями и талантами, религиозными героями и подвижниками. Государство не может существовать без главы государства, без министров, чиновников, полицейских, генералов, солдат, но движутся государства и осуществляются великие миссии в истории великими людьми, героями, талантами, предводителями, реформаторами, людьми необычайной энергии. Наука не может существовать без профессоров и учителей, хотя бы самых посредственных, без академий и университетов, иерархически организованных, но живет и движется она гениями и талантами, открывателями новых путей, зачинателями и революционерами. Семья не может существовать без иерархического строения, но живет и дышит она любовью и самопожертвованием. Всё спасается от вырождения, окостенения и смерти не безличным нечеловеческим иерархизмом, а иерархизмом человеческим, человеческим качеством, человеческим даром. иерархия безличная, нечеловеческая, ангельская (в церкви) есть иерархия символическая, отображающая, ознаменовывающая, иерархия же человеческая и личная есть иерархия реальная, иерархия реальных качеств и достижений. Священник — символичен, святой же — реален. Монарх — символичен, великий же человек — реален. И задача этики в том, чтобы дать преобладание иерархии реальной, человеческой над иерархией символической, нечеловеческой. Это предполагает другую антропологию, другое учение о человеке». Бердяев Н.А.