На Ельнинской земле

На Ельнинской земле.
Жаркое июльское солнце безжалостно плавит асфальт на площади Белорусского вокзала. Разморенные голуби лениво бродят по скверу, стоят в готовности рейсовые автобусы. Пассажиры,  ожидающие отправления, покорно сидят на лавках,  стараясь поглубже забится в чахлую тень.
Мой автобус, отправляется по маршруту Москва-Дорогобуж. Нутро автобуса, начиненное пассажирами, как огурец семечками, напоминает геенну огненную по всем показателем – температуре, распаренным лицам пассажиров и  прилипшей к их спинам одежде.
Дорогобуж встретил меня проливным дождем, укрыться от которого я попыталась в местной закусочной, витрины которой ломились от снеди, совершенно непригодной для еды. Более того, при созерцании этих кулинарных изысков в виде обветренных хвостов селедки и булочек с трехдневными котлетами под названием «смерть туриста» желудок протестующе сжимался в приготовительных конвульсиях.
Местные ловеласы, прихлебывая мутный напиток, который кто-то по ошибке назвал пивом, прилипли ко мне взглядами. Я  почувствовала себя неловко, но это чувство скоро прошло и я нашла тему для интеллектуальной беседы - в чем лучше топить колорадских жуков: в керосине или мыльной воде?
Продолжение диалога было прервано прибытием очередного автобуса «Дорогобуж-Ельня». Разувшись и держа обувь чуть ли не в зубах, я мужественно преодолевала бурные потоки дождевой воды, заполонившие всю улицу.  На мне не было сухой нитки,  и импортная тушь бодро проточила бороздки на тугих щеках.
В Ельне, родине Гвардии и районном центре, к моему великому удивлению, гостиницы не оказалось (а ведь была раньше, это я хорошо помню!). Вечерело. Перспектива ночевки на вокзальной лавочке огорчила и, призадумавшись, я решила пойти к кому-нибудь на постой. Припомнив адрес земляков,  не без  труда отыскала  их дом. 
Маленький двор ощетинился грудой разобранных и полусобранных автомобилей и разнокалиберными железяками. Из дома вышел заспанный хозяин с лицом старенького пупсика. Я вытащила из рюкзака заранее купленную бутылку водки и призывно помахала ею. Этот жест решил все.
Остаток вечера прошел возле строящейся бани, где прошли мои дальнейшие переговоры по поводу аренды  автомобиля с водителем.  Остальные члены его семьи пошли довеском к авто, как грузинский чай к индийскому в праздничных заказах в советские времена. К моему счастью, в Замошье у них оказались родственники, у которых они рассчитывали заодно разжиться харчами.
До самой  деревни дорога  не доходит. Нужно бросать машину  в  болоте и идти пешком  несколько километров. Мои  размышления о глобальном бездорожье Смоленщины были прерваны миловидной хозяйкой:
- «Ну что задумались? Давайте деньги на бензин!»
- «Сколько?»
- «Триста!!»
- «???»
Сумма меня неприятно удивила, я подумала, что за эти деньги путешествие вокруг земного шара совершить, конечно, нельзя, но за пару десятков километров по смоленским дорогам как-то дороговато. Возмущаясь в душе, деньги  малодушно выложила.
Утром проснулась, вышла во двор и удивилась, увидев, что двор находится в осаде каких-то странных личностей с самодельными тележками, на которых громоздились ржавые железки, дырявые чугуны, алюминиевые рукомойники и прочий металлический хлам.
Раньше, когда Смоленщина была одним из основных поставщиков льна, в Ельне работал большой льнокомбинат. Сейчас же положение с безработицей просто катастрофическое. Цветной металл уже весь подобрали и дело дошло до чермета. Выгребают из заброшенных домов старые чугуны и прочую рухлядь.
Мои хозяева, скупая этот лом у местных алкоголиков, отвозят металл дальше, в Смоленск.  Тем и живут.
Дальнейший отрезок пути напоминал мучения партизан в фашистской душегубке. В фургон «Газели»  швырнули ветхий ватник, от которого многочисленные члены семьи водителя стали меня оттирать мясистыми телами. Пришлось  скрючиться в углу фургона, как воробушек, сиротливо  прижимая  к себе рюкзачок.
Двери фургона захлопнулись. В непроглядной темноте мы жадно ловили жалкие струйки света и воздуха, хило пробивавшиеся сквозь узкие щели. Ельнинская экзотика началась.
За  городом, когда миновала угроза встречи с грозными представителями ГИБДД, широко распахнутые двери  принесли мне долгожданные свободу и кислород.
Остановку сделали на реке Усть-Демино. Берега её заросли, но в прозрачной глубине резво сновали темные стайки мальков. Солнечные блики играли на воде. Освежилась, но едва вышла на берег, как мокрое тело облепили тучи слепней. 
 С ревом подъехала красная восьмерка, из которой вывалился  новый персонаж – грубый и дикий, похожий на потомка викингов. Он воззрился на мою экзотическую внешность, потом подбежал ко мне, поднял на руки, намереваясь бухнуть меня в воду, как Бык Европу. Но не бухнул, потому, что я тихо сказала ему на ухо лаконичную и совершенно непарламентскую фразу. Викинг удивлённо приподнял пшеничные брови, видно уважая мои  лингвистические познания.
Поехав несколько километров, я пересела в кабину, и кровь заледенела у меня  в жилах, потому, что я УВИДЕЛА дорогу по которой мы ехали и поняла, что проехать по ней НЕЛЬЗЯ! Ну просто НЕВОЗМОЖНО!
С огромным трудом, подскакивая на рытвинах и огибая чудовищные лужи мы доехали до заброшенного деревенского кладбища. Деревянные кресты сгорели, на металлических - краска пожухла и облупилась. Похоже, что здесь не так давно бушевал лесной пожар.
Многие могилы провалились, на некоторых лежали поваленные стволы деревьев. Было видно, что много лет кладбище никто не посещал. Едва нашла родные могилы. Убрала их цветами, положила конфеты и пряники. Сквозь густую листву с трудом пробивались солнечные лучи, тишину  и  покой нарушало лишь пение птиц.
Щедро, чуть не до краев земляки плеснули мне самогон в граненый стакан. Я грустно подумала, что от такой дозы  я, скорее всего, останусь здесь же, на родных могилах.
К своему удивлению, я не померла, а лишь приобрела некую твердость духа, которая и помогла мне дотянуть до конечной точки нашего путешествия – Замошья.
Оно встретило меня покосившиеся плетнями, зарослями бурьяна,  лопухов, гигантского роста крапивой и пустыми глазницами покинутых домов.
Вот она – центральная Россия, в агонии бездорожья и безнадежности.
Тихо: ни лая собак, ни мычания коров, только неумолчный гул полчищ  комаров и оводов, стрекот кузнечиков и щебетание ласточек. Они ютятся под стрехой  некоторых домов.  Выводят птенцов и улетают так же, как и обитатели этих домов, кто – в дальние края, кто – в лучший мир.
Лишь кое-где теплится жизнь: доживают жизнь старики и старушки. Жителей осталось человек десять-двенадцать и только один из них ребенок - четырнадцатилетний мальчик.  Мальчик этот не умеет ни читать, ни писать. Школа далеко, километрах в двенадцати, каждый день ходить невозможно, а практики школ-интернатов уже нет (в деревнях детей практически не осталось).
Только перед единственным в деревне домом выкошен лужок  и как символ роскоши и благополучия стоит трактор. Это дом местного «кулака – кровопийцы» дяди Пети Чернобурова. У него же и единственная в деревне корова, «справное» хозяйство  и самогонный аппарат не остывает ни днем, ни ночью.
Самогоноварение – серьезная статья дохода, и к дому дяди Пети  не зарастает народная тропа.
Причем одурманивание население хоть и имеет поголовный характер, но обладает и  некоторой морально-этической стороной. Я увидела вот такую сцену: бабка Абрамовна, с перепоя синяя, как зрелый баклажан, дрожащими руками протягивала мятый червонец и грязную бутылку из-под «Фанты», традиционно закупоренную газетной пробкой. Лицо ее выражало внутреннее томление.
- Нет, Абрамовна, не налью, хошь обижайся, хошь - нет, а не налью, ты вон и так вся в коматозе … – горячо убеждал ее  дядя Петя.
На синем лице Абрамовны появилось  просительное выражение, голос гудел басовито и настойчиво, как погребальный колокол, но налить самогон дядя Петя решительно отказался.
Я поселилась на краю деревни, у бабы Дуни. У нее в райцентре есть дети, которые вспоминают свою престарелую мать только в день получения пенсии.
Бабкина маленькая хатка о двух окошечках сильно походила на избушку из русских народных сказок, она также покосилась и почти вросла в землю.
Тростниковая крыша обветшала и потемнела, в некоторых местах совсем прогнила, а в некоторых ее совсем не было, и в прореху весело заглядывало июльское небо.
В хате – русская печь, большой сундук, лавка да столик. А за ситцевой занавеской, обязательной для интерьеров домов средней  полосы – две кровати.
Деревня, встречая меня, встрепенулась и загудела. Стали в гости заходить бабы.
Тетя Нина Чернобурова, выглядывая из зарослей бурьяна, зазывно закричала:
- Светка, приходи вечером к нам на ланч!
 Я тихо рухнула в бурьян.
Вечером баба Дуня в порыве душевной щедрости распахнула  сундук и вывалила кучу нарядов. Платье из синей китайки с подрезом оказалось мне впору. Я закрутилась перед мутным зеркалом, точно передовая доярка, собирающаяся в райцентр за покупками.
В этом платье я, цепляясь  подолом за колючки и активно продираясь через бурьян, отправилась на ланч.
Чернобуровы обомлели, увидев меня в столь привлекательном виде.  Для начала я решила прикупить нам с бабой Дуней хоть каких-то продуктов, так как у неё кроме картошки величиной с грецкий орех ничего не было, она вела просто полуголодное существование.
Крепко сжимая в кулаке  сторублёвку, я прохаживалась взад-вперед по некрашеным половицам и скромно попросила продать нам молочка.
Тетя Рая,  всплескивая руками, приговаривала:
- Хороша, ну хороша, как куколка! А Лилька-то наша квашня – квашней!» (Лилька – это их ненавистная и необъятная невестка).  Дядя Петя засуетился:
- Какой разговор, счас все сделаем в лучшем виде!
 Суетливо наливал молоко, насыпал картошку, наливал мед в глубокую, а «Куколка» с жадностью посматривала на стол, ожидая начала «ланча».
«Ланч» был добротным: толсто нарезаны куски  сала, в тарелке, блестя глянцевыми боками, огромные, как поросята лежали малосольные огурцы, в сковороде румянилась жареная картошка, янтарно желтел мед в глубокой миске, а в литровой бутылке стоял на столе чистый, как слеза самогон. Я, было сослалась на хилое от природы здоровье, но дядя Петя добавил мне в стакан самогона ложку меда, сказал, что он этим «лекарством» от всех болезней спасается.
Когда я отвалилась от стола, местное население уже  томилось в ожидании, подпирая частокол. Я,  разгоряченная «лекарством», произнесла пламенную речь, призывающую всех перетрясти содержание сундуков в поисках старинной одежды и «устроить» танцы.
Старушки по команде бодрой рысью потрусили по домам, возвратились запыхавшиеся и разряженные, как на бал-маскарад в тканных полосатых панёвах и чехликах. В свежем вечернем воздухе резко запахло нафталином.
Дядя Петя, повинуясь общему настрою, вытащил на крыльцо гармонь, рванул меха и началось...
В отблесках костра метались темные тени: переплетались, сходились, расходились. Тонкие старушечьи голоса  выводили:
- Две сестренки шли, Нюра с Манею,
- Любили мальчика, что звали Ванею,
- Нюра видела, на Маню злилася,
- Погубить ее она решилася…
Яркая половинка луны освещала темные силуэты деревьев, над которыми неслись бойкие переборы гармони.
Общее безумие подхватило меня и закружило вместе со всеми в этом  хороводе. Ноги бездумно выписывали сложную паутину танца, в голове проносились какие-то обрывки мыслей.  Нереальность происходящего была так велика, что происходящее напоминало Шабаш, Вальпургиеву ночь…
Все это ночное действо сопровождалось щедрым возлиянием – старухи то и дело прикладывались к граненым стаканчикам, торопливо закусывали - совали за щеку кусок хлеба или малосольного огурца и торопились возвратиться в круг. Глаза их были затуманены, мыслями все они были там, в своей молодости, молодые, сильные рядом со ещё не погубленными войной  красивыми и статными парнями…
Пламя  румянило старушечьи щеки, дядя Петя блестел частоколом  удивительно белых зубов и рвали душу звуки трехрядки…
Поутру у меня раскалывалась голова, а на столе стояла снедь, которую мне  преподнесли Чернобуровы – всё-таки платье сослужило мне добрую службу. И сейчас, не смотря на головную боль я была горда, как Суворов после осады Измаила. Баба Дуня тоже сияла.
- Хорошо вчерась погуляли, -  удовлетворенно сказала она, поднося мне в постель стаканчик. Я застонала и уткнулась в подушку.
- Может тебя еще разок к Чернобуровым подослать? - задумчиво спросила она, - у меня еще нарядки найдутся…».
После этой безумной ночи я  совсем покорила дяди Петино сердце. То и дело он появлялся в непривычно белой (для окружающей обстановки) рубашке среди бурьяна с очередными дарами. Моя лукавая хозяйка изо всех сил внушала ему мысли о моем ответном чувстве «сурьёзные ей, мол, нравятся, обстоятельные и степенные» и продукты сыпались на нас как из рога изобилия.  Бабка отъелась, оживилась и даже помолодела.
Дядя  Петя человек умный, хороший и хваткий хозяин, работающий от зари до зари. Работы в деревне всегда невпроворот, особенно летом. Я просыпалась всегда рано и уже слышала вдалеке шум его трактора.
Решив хотя бы на время облегчить бабе Дуне жизнь, я взяла на себя приготовление пищи, но моя стряпня ей откровенно не нравилась. Я  как-то сварила свекольник, бабка неодобрительно уставилась на бурые свекольные листья, решительно отодвинула тарелку и сказала, что такой едой только поросят кормить, а не ее, ветерана труда. А после омлета с черникой она явно усомнилась в моем умственном благополучии.
Вскоре к нам с бабкой стал захаживать постоянный дядин Петин клиент – Вова Баранов, он же Вовка Гусь. За пьянство и дебоши его выперла жена из Москва, и он жил со старушкой матерью в соседней деревне, откуда хитрыми тропами пробирался к нам в Замошье за самогонкой. Кстати, в их деревне они с матерью – единственные представители населения. Николаевскими полубакенбардами он неуловимо напоминал обедневшего помещика из мелких. Впечатление это подводил только цвет лица, говорящий о некоторой неумеренности по отношению к употреблению спиртных напитков. Приняв очередную дозу горячительного, становится разговорчивым и сентиментальным, ему хотелось открыть нам свою наболевшую душу, а я, черствая, не понимала его благих намерений и всячески  старалась выпроводить из избы.
Однажды баба Дуня вышла на крыльцо и тут же с воплем забежала обратно:
-У нас на крыльце – труп!
И действительно, поперек крыльца с запрокинутой навзничь головой лежало неподвижное и бездыханное Гусиное тело. С трудом я почувствовала  еле слышное  биение пульса под пальцами. Тяжелые самогонные испарения исходили из прикрытого роскошными усами рта. Тут я перестала сомневаться в диагнозе. Ведро холодной воды оказало удивительный по скорости действия терапевтический эффект. Испуская непарламентские выражения, Гусь на четвереньках освободил крыльцо.
Апофеозом размеренной деревенской жизни является еженедельный приезд автолавки. Это, пожалуй, самое жизненно важное событие для всей округи. Принаряженные, все собираются задолго до приезда, боясь опоздать, за несколько километров за деревней (у конца дороги). Переговариваются, обмениваются новостями, обмахиваясь веточками от слепней и комаров. На многих – накомарники. В зависимости от погоды ждать приходится иногда очень долго.   Во времена сильных дождей или непогоды автолавка вообще не может преодолеть грязевые заносы. Тогда – беда. Ведь она привозит все необходимые продукты, включая хлеб. Люди, прикрывшись кто зонтами, кто - чем напрасно часами ждут ее появления.
Но вот вдалеке слышится глухой шум мотора. Все оживляются. Делают покупки, оттесняя друг друга и заискивающе разговаривая с продавщицей. Потом, довольные, с тяжело нагруженными сумками, идут в деревню.  Покупают, в основном, хлеб по пять-десять буханок. Редко кто может себе позволить такую роскошь, как колбаса или куриные окорочка. Остальные деньги со скудных пенсий неширокими, но непересыхающими ручейками стекаются к дяде Пете.
 Кстати, про пьянство. Как я уже писала, пьют ВСЕ!
Кроткая моя хозяйка с самого утра мне наливала и предлагала. Когда я жалобно говорила, что лучше молочка попью, она искренно удивлялась моему скудоумию.
Даже у парализованной баба Зины, которая  пол-года прикована к постели, одна  отрада (или норма) – четвертинка - утром, четвертинка - вечером.
Небольшое отступление. Когда моя мама вышла на пенсию, она  решила стать сельским врачом - врачебная слава Булгакова не давала ей, видно, покоя, и возглавила  фельдшеро-акушерский пункт в этой деревне. Она  была за всех одновременно: за врача, фельдшера и акушерку. Чтобы объезжать деревни и следить за здоровьем населения ей выделили лошадь с коварным характером, которая все время стремилась подкрасться сзади и укусить человека за голову и санитарку, ту самую Абрамовну, о которой я писала выше.
Лошадь внушала матери еще больший страх, чем мне ступа в детстве.
Только завязывался серенький рассвет, как к дому на подводах или санях  (в зависимости от сезона) съезжались крестьяне. Когда заспанная  мама  выходила на крыльцо, они ей низко кланялись, снимая картузы: «Здорово, Михайловна».
Мама умела работать с людьми и прекрасно понимала, что если человек приехал издалека даже с пустячной болячкой, то не уделить ему должное количество времени просто неприлично. Население отвечало матери ответной любовью. Все приезжали с дарами в виде натуральных продуктов: молоком, маслом, салом и т.д.
Уже в то время в курируемых мамой шести деревнях жили сто три человека, одним из которых был ребенок. Тот мальчик, о котором я тоже писала. Вот такая грустная демографическая ситуация.
Из-за воспоминаний о матери и моём медицинском прошлом ко мне потянулись люди,  как больные звери к доктору Айболиту.
 С великой жалостью я осматривала истощенные старушечьи тела, давала простые рекомендации и вспоминала чудовищные данные по туберкулезу в Смоленской области, которыми снабдил меня отец  (он врач-рентгенолог в областном тубдиспансере).
Раньше врачи выезжали на полевой стан или на предприятия области с профилактическим обследованием населения. А кумысотерапия, когда санитарным самолетом доставляли в прекрасно оснащенный стационар на триста коек свежий кумыс, а курортолечение… Сейчас все это кажется доброй социалистической сказкой.
Сейчас предприятия за обследование своих сотрудников должны  платить. А сокращение коек до тридцати! в стационаре, а голодное существование пенсионеров, а безбожная дороговизна лекарств, а поголовное пьянство от безнадежности и полного отсутствия перспектив… Вот вам и вспышка туберкулеза в масштабе всей страны. 
Осматривая бабу Зину, я решила, что остомиелит (воспаление костей) у нее явно туберкулезной природы (что впоследствии и подтвердилось).
Через несколько дней я почувствовала себя сталкером: без связи (не было зоны покрытия и телефон обречённо молчал), среди болот, полчищ комаров и слепней и не всегда трезвых старух я бродила по округе, забираясь, как Маугли, на верхушки высоких  деревьев.  Бесполезно, связи не было. Эта изоляция удручала меня больше всего.
Не могу не написать о той лепте, которую внесли мексиканские сериалы в культурный пласт Смоленщины. Увековечить любимых киногероев решили, называя их именами домашних животных.  Свинка –Хуанита, корова – Мари-Абель. Я помню, когда много лет назад по телевидению транслировался сериал «Цыган», поголовно всех  кабанчиков в округе из-за уважения к главному герою называли Будулаями.
Однажды я решила добраться до своей родной деревни Речицы,  руины которой были недалеко, всего в четырех километрах,  но среди труднопроходимых болот. Раньше, когда эти места были населены, болота были условно проходимы: где-то лежала кладочка, где-то вырублены ветки, а сейчас, когда Речицы давно нет и никто не ходит, болота вызывают обоснованный страх у местных жителей.
Я заботливо запаслась веревкой,  положила в рюкзак небольшой топорик и, не смотря на уговоры и причитания бабки Дуни, отправилась в путь. До околицы она меня сопровождала в надежде, что я одумаюсь, затем (вероятно, вспомнив про мой омлет с черникой) отстала.
Туча мошкары сразу же облепила меня ликующим плотным облаком. Немецкие средства оказались малоэффективными против российских комаров. Ветви ивняка так плотно переплелись, что я продиралась через них, как через непролазную сельву. Рубашка на спине моментально взмокла.
 Вдруг под ногами с треском подломилась гнилая доска и я до пояса погрузилась в бурую жижу. Я знала, что в этом месте нет погибельной трясины, но первобытный страх  всколыхнулся в душе, когда я не  почувствовала опору под ногами. Я жалобно забарахталась, стараясь дотянуться до ближайшего куста и почувствовала сильную боль в лодыжке. Это нога в торфяных глубинах напоролась на острые остатки доски. Некстати вспомнилась затонувшая в болотах   Карелии Лиза  Бричкина.
Над головой было небо, такое синее, без единого облачка и такое равнодушное, что стало грустно до слез. На многие километры не было ни единой живой души,  лишь торжествующе звенели комары. Грязь доходила до груди, сковывала движения и была удивительно холодной для такого жаркого дня. Я подумала: «Водятся ли в этой трясине пиявки?».  Мне было бы крайне неприятно, если бы они наползли мне в карманы. Потом я вспомнила, что они водятся только в чистой проточной воде и немного успокоилась.
 Я вытаскивала свое  туловище из жижи с огромными усилиями. Вытащила, осмотрела искалеченную, всю в ссадинах ногу и довольно долго  сидела,  пытаясь отдышаться и сильно жалела, что не курю. Потом попыталась вытряхнуть жижу из сапог и вернулась в деревню. Баба Дуня уставилась на меня как на приведение. Под  её громкие причитания  смыла с себя болотную грязь.
Население решило отметить тот факт, что я «не загибла в болотах, а только обгваздалась». Пришли почти все жители деревни.
Когда они, прислонив к бревенчатым стенам свои суковатые палки,  дрожащими руками наливали себе по пол-стакана, я пришла в ужас.
 Я представляла всякие кошмары. Как максимум: огромную братскую могилу, куда бульдозером сваливают бездыханные тела, как минимум: различные инфаркты и инсульты после употребления самогона в таких нечеловеческих дозах. К огромному моему удивлению, бабки оживились, руки перестали дрожать, «глаз загорелся» и они стали устраивать «разборки» - придираться друг к другу и ревновать единственного в деревне старика, которому, на мой взгляд стукнуло лет сто тридцать! Казалось, что он весь зарос мхом и лишайниками и увидеть в нем предмет вожделения целой округи мне было непросто. Обстановка накалялась: бабки горячились все больше и больше, вспоминали старые грехи и обиды. Я решила  тихо удалиться.
Жаркие летние дни тянулись долго-долго Вечерами я сидела на крыльце, любуясь на зреющую луну. Ко мне кто-нибудь присоединялся. Просили:
- Светка, сыграй про солдата!
В Смоленской области говорят:  играть песню, а не петь. Я подпирала щеку кулаком, старательно  и жалобно выводила длиннющую песню о тяжелой солдатской судьбинушке:
-    Как  служил солдат службу ратную,
- Службу ратную, службу трудную,
- Двадцать лет служил, да еще пять лет,
- Генерал-аншеф ему отпуск дал…
Бабки вздыхали, вытирали слезы с морщинистых щек уголком платочка. В рваном полете бесшумными тенями носились летучие мыши. В мокрой от росы траве сладострастно надрывались сверчки. Покой и безвременье надолго поселились на Ельнинской земле.