8-6. Сага 1. Глава 8. Освобождение

                ОСВОБОЖДЕНИЕ
         Освобождение  Беларуси  от  фашистов  совершалось  очень  громко.  И  не  в  том  смысле,  какой  вкладывают  в  слово  «громко»  современные  обыватели,  «подсаженные»  на  ТВ  и  другие  СМИ,  а  в  буквальном  смысле.  Да  что  там  «громко»  -  это  была  такая  «музыка»,  что  вся  земля  вставала   дыбом   и   не  ней  не  оставалось  живого   места.  Когда  наши  перешли  в  генеральное  наступление   и  заговорил  «бог  войны»,  казалось,  что  наступил  конец  света и  что  в  этом  светопреставлении  не  выжить  не  только  немцам,  но  и  тем,  кто  не  по  своей  воле  оказался  по  соседству   с  ними.
       Тогда  никто  понятия  не  имел  о  т. н.  «гуманитарных  коридорах»:  крушили  и  крошили  всё  подряд  без  разбору;  принцип  «бей  своих,  чтоб  чужие  боялись»,  конечно,  вслух  никем  не  провозглашался,  но  на  практике  наше  доблестное  командование  никогда  от  него   не  отказывалось.  При  таком  повороте  уж  как  кому  повезёт.
     Там,   где  мы  обретались  в  то  время   (Жиличи  - Лёвковичи  -  Пархимковичи,  Мышковичи),  это  испытание  на  везение  пришлось  на  день  26  июня  1944   года.  Мне  всё   это  запомнилось  как  ужасное  месиво,  в  котором  слились  в  какой-то  нескончаемый  кошмар  грохот  разрывов,  смесь  огня  и  дыма, непрекращающийся  дождь  из   сыплющихся    комьев  земли  и    облаков   долго  не  оседающей  пыли.  Всё  это  терзало  наши  глаза  и  уши,  тошнотворно  проникало  в  нос  и  горло,  обрушивалось  на  головы  и  спины  тех,  кто  своими  телами  старался  укрыть  и  спасти  детей  и  любимых… 
       Мы  лежали  где-то  в  чистом  поле,  во  всяком  случае  на  значительном  удалении  от  деревни,  а  следовательно,  и  от  расположения  немцев:    не  знаю,  чья  это  была  придумка,  скорее  всего  кого-то  из  тех,  кто  имел  какой-то  опыт  войны  и  знал,  какое   это  нешуточное  дело  -  артподготовка  перед  наступлением.    Если  бы  не  такой  способ  спасения,  эти  строки,  наверное,  никогда  бы  и  не  появились.
          В  условиях  полной  внезапности  начавшегося  налёта  советской  артиллерии  трудно  было  сообразить,  что  вообще  делать,  за  что  хвататься,  куда  бежать  и  что  прихватить  с  собой  в  первую  очередь:  даже  того  жалкого  скарба,  которым  располагала  на  тот  момент   наша  семья,  на  себе  всего  не  унесёшь.  Он  так  весь  и  пропал  вместе  со  сгоревшей  хатой,  в  которой  мы  ютились  последние  месяцы  и  годы.  Как  память  о  нём  сохранился  один  своеобразный  «документ   эпохи».  Это  половинка  задней  обложки  ученической  тетради  с  частью  обязательной  на  ней  таблицы  умножения.  На  оборотной  стороне  по  серой  поверхности,  где  ничего  не  напечатано,  «химическим»  карандашом  рукою  отца  нанесён  текст:  «СПРАВКА.   Дана  настоящая  преподавателю  Жиличского   с\х  техникума  Маглышу  Науму  Дмитриевичу  в  том,  что  во  время  боя  26  июня  1944  года  в  огне  погибло  всё  его  имущество.  Секретарь  с\с  Имярек.  Подпись.  Дата  (кажется,28.06.44)».
          Естественно,  всё  это  подтверждено  и  скреплено  «круглой  печатью»  указанного  органа  власти,  что  само   по  себе  достойно  удивления:  только  второй  день,   как  изгнали  вражескую  власть,  и  вот  тебе  сразу  же  новая,  своя,   с  её  главными  атрибутами  -  печать,  (наверное)  флаг   и,  конечно,  винтовка!  Сказано:  свято  место  пусто   не  бывает. .
       Мама  потом  долгие  годы  «критиковала»  отца  за  то,  что  он,  вместо  того  чтобы  спасать  что-то  действительно  «ценное»  (непонятно,  какие  «ценности»  она  имела  в  виду?),  в  возникшей  панике  схватил  горшок  («чугунок»)  с  только  что  сваренной  и  ещё  горячей  кашей  (интересно,  откуда  и  какая  могла  быть  крупа?)  и  даже  предусмотрительно  завернул  её  в  прихваченное  одеяло.  Кроме  этого,  не  взял  с  собой  ничего,  садовая  его  голова!  Вот,  дескать,  какой  бестолковый.  Такова  уж  женская  природа: при  любых  обстоятельствах  и  при  любом  повороте  событий  одинаково  рьяно  -  критиковать  и  поучать  своих  мужей,  и  с  этим  ничего,  видимо,  не  поделать.  Но  отец,  между  прочим,  ещё  спас  и  сохранил  основные  документы:  паспорт,  военный  билет (!)  и  диплом  о  высшем  образовании.  Так  что  надо  ещё  посмотреть,  кто  оказался  дальновиднее  и  практичнее.  Да…   А  «чугунок»  с  кашей  оказался  как  нельзя  более  чем  кстати,  так  как  на  ближайшие  день-два  служил  единственным  для  семьи  источником  пропитания.  Вот  вам  и  «голова  садовая»!
           Но  утрата  «имущества»  (Какое  это  имущество?!  Это  слёзы!)  -  отнюдь  не  самая  большая  «издержка»  для  нашей  семьи  от  трёхлетней  оккупации  и  молниеносного  (в  буквальном,  а  не  в  фигуральном   смысле)  освобождения  от  неё.  К  тому  времени  все  успели  не  один  раз  тяжело   переболеть:  кто  тифом,  кто  малярией,  кто   ещё  чем-нибудь,  а  кое-кто  и  всем  «букетом»  имевшихся  заболеваний.  На  момент  освобождения  мама  и  Толик  вновь  валялись  в  очередном  «сыпняке».  Во  всяком  случае  так  свидетельствовал  брат  своими  надписями  на  жиличских  фотографиях   1986  года.            
      В  июне  1944-го  в  ходе  операции  «Багратион»  немцев  в  Беларуси  стали  громить  беспощадно  и  со  всех  сторон,  громили  так,  что  они  забывали  не  только  о  своём  «новом  порядке»,  но  и  всяком  порядке  вообще,  о  своей  пресловутой организованности  и  пунктуальности.   Та  немецкая  часть,  при  которой  существовала  упомянутая  мной  «школа»  для  белорусских  мальчиков,    подверглась  такому  неожиданному  и   молниеносному  разгрому,  что  её  «шефы»-эсэсовцы     ничего  не  успели  предпринять  в  отношении  своих  «подшефных  воспитанников».  А  что  они  делали  со  всеми  невольниками  в  подобных  случаях,  теперь  очень  хорошо  известно. 
      Но  тут им  было  уже  не  до  арийской  «педагогики»  и  не  до  «ликвидаций»,  так  что и  при  первых  же  признаках  паники  и  неразберихи  в  рядах  устроителей  «нового  порядка»  быстро  повзрослевшие  там  «воспитанники   школы»  сообразили,  что  к  чему,  и,  пользуясь  таким  «счастливым  случаем»,    тут  же  разбежались  кто  куда.  Разбежались,  само  собой  разумеется,  не  голые,  а  облачённые  в  ту  самую  военизированную  униформу,  которая   чем-то  слегка  напоминала  чёрную  эсэсовскую  и  в  которой  их  застало  стремительное  наступление  наших…
             Те  из  «воспитанников»,  у  кого  еще  оставались  живы  родители,  конечно  же,  сразу  инстиктивно  держали  путь  к  ним.  Так  поступил  и  наш  Толик.  Там,   в  Рогачеве,  он  как-то  (наверное,  вплавь)  переправился  через  Днепр  и  двинул  на  запад,  стремясь  поскорее  добраться  до  Кировска,  а  там  уж  и   до  дому  рукой  подать.  Такое  «пешешествие»,   хотя  и  недальнее,  было  весьма  небезопасно,  поскольку  проходило  в  зоне  продолжавшихся  боевых  действий  и  практически  одновременно  с  ними.  И,  конечно,  то  не  надо  забывать,  как  был  одет  наш  «пешешественник»:  в  ненавистный  мундирчик  чёрного  цвета,  от  которого  пока  не  нашлось  возможности  избавиться. 
     Он  пару  раз  пытался  найти  или  хотя  бы  выпросить  у  местных  хоть  какую-нибудь  одежонку,  но  всё  тщетно:  у  людей  у  самих  было  шаром  покати,  да  и  смотрели  на  него  скорее  с  подозрением  и  неприязнью,  чем  с  сочувствием:  чего    ещё  может  натворить  этот   недобитый  гадёныш  в  «эсэсовской»  форме;  во  все  тонкости  конкретных  обстоятельств  людям  тогда  было  трудно  вникать…
         Пока  он  успел    добраться  до  Жилич(ей),  разок  был-таки  слегка  побит  одним  из  бойцов-освободителей,  который  сгоряча  и  не  разобравшись,  что  к  чему,  сорвал  именно  на  нём  свою  злость  на  всех  фашистов.  Так  как  на  бедном  то  ли  подростке,  то  ли  уже  юноше  (Толику  к  тому  времени    шёл  как-никак   16-й  год),   было  что-то  наподобие  униформы,  какими-то  своими  элементами  напоминавшей  ненавистную  фашистскую  эсэсовскую.  Надо  ли  добавлять  при  этом,  что  ни  позднее,  ни  даже  тогда,  в  день   того  памятного  «со-бития», Толик  не  держал  особого  зла  на  этого  советского  солдата,  первого  из  встреченных  им  после  трёх  лет  немецкой  оккупации.  А  произошло  всё  вот  как.
      К  тому  времени    передовые  части  наших  находились  уже  на  правом  берегу  Днепра,  где  добивали    разрозненные  остатки  в  панике  отступающего  врага.  Происходило  то,  что  современные  тактики  назвали  бы  «зачисткой   местности».   Как  раз  в  зону  такой  «зачистки»  и  попал  наш  Толик,  спешивший  к  своим.  Распалённые  и  разъярённые  боем  пехотинцы  выкуривали  остатки  недобитых  и  совершенно  деморализованных  немецких  чудо-вояк  откуда  только  можно.
          Перепуганный    и  всех  опасавшийся  подросток  пережидал  очередной  бой  и  отсиживался  в  бетонной  трубе  водооттока,  проложенной  под  проходившим  здесь  шоссе  Рогачёв – Кировск  (допустим).  В  эту  же  бетонную   трубу,  только  с  противоположного  её  конца,  заскочил  спрятаться,  отдышаться  и  перевести  дух  какой-то  отбившийся  от  своих  немецкий  солдат.   Эти  двое  сначала  не  видели  друг  друга,  так  как  их  взоры  были  обращены  не   вовнутрь,  где  было  заведомо  безопасно,  а  только  наружу,  где  ещё  довольно-таки  шумно  постреливали.  Им  довелось  увидеть  друг  друга  чуть  позже  и  совсем  ненадолго.
        Когда  с  противоположной  стороны  трубы  совершенно  неожиданно  до  Толика  донёсся  слегка  приглушённый  окрик  «А  ну  выходи,  гад!»,  он  сразу  принял  его  на  свой  счёт,  хотя  никто  вроде  бы  и  не  видел,  как  он  нырнул  в  эту  спасительную  трубу.  А  выходит:  нет,  видел,  придётся  вылезать.    Тем  более,  что  окрик  «хэнде  хох» повторился,  теперь  уже  «приправленный»  в  общем-то  знакомым,  но  всё  же  непередаваемым  печатно   матом,  вслед  за  чем  раздалась   короткая   автоматная  очередь,  и  было  слышно,  как  пули  стеганули  и  «дзенькнули»  рикошетом  по  жёсткому  бетону  где-то  совсем  близко,  но,  слава  Богу,  кажется,  на  той  стороне  трубы…
         Толик,  ничего  не  зная  о  существовании  ещё  и  скрывающегося  немца,  отнёсся  ко  всему  происходящему  серьёзно  и,  едва-едва  только  выбравшись  наружу,  тотчас  же  сделал  «руки   вверх»  и,  вереща  что-то  вроде  «дяденька,  не  стреляй  -  я  свой,  русский,  это  на  мне  только   «одёжа   такая»,  поспешил   окончательно  заверить  в  этом  нашего  бойца.   Солдат  отнёсся  ко  всему  сказанному  без  особой  радости,  скорее  с  недоверием   и  даже  с  некоторой  опаской  или  даже  гадливостью,  но  всё  же,  вроде  бы,  стрелять  не  собирался  и  ограничился  лишь  тем,  что  отогнал  неожиданно  для  себя  ещё  одного  выкуренного  «эсэсовца»  в  сторону,  дав  ему  своим  тяжёлым  сапогом  под  зад  хорошего-таки  пинка.
       Тут  стало  окончательно  ясно,  что   требование  «вылезать»  относилось  к  совсем  другому   -  к   немцу,  который  как  раз  в  этот   момент  выползал  с   противоположного  конца  трубы  на  другом  краю  дороги.  Он  уже  прекратил  всякое  сопротивление,  был    безоружен  и  просто  прятался,  чтобы  не   попасть  кому  бы  то  ни  было  под  горячую  руку  во  время  боя,  будь  то  русские  или  свои.  Может  быть,   хотел  сдаться  в  плен,  когда  стрельба  прекратится,  все  поутихнут,    поостынут  и  не  так  будут  жаждать  крови.
        Казалось,  что  ему  есть  на  что  уповать:  двое  русских  были  заняты  пока  друг  другом,  тональность  их  разговора  становилась  более  миролюбивой,  и  на  него  они,  вроде,  не   обращали  особого   внимания.  Он  даже  немного  распрямился   после  согбенного  сидения  в  трубе;  стало  заметно,  что  немец  этот  довольно  высок  ростом  и,  как  будто,  даже   посветлел  лицом.  Но   если  он  питал  надежды  на  какой-то  благополучный  исход,  то  им  не   суждено  было  сбыться…
       Тем  временем  подошёл  ближе    его  преследователь:   это   был  солдат  в  выгоревшей  и  промокшей  от  пота  предельно  изношенной  гимнастёрке  совершенно   неопределённого  (лучше  сказать:  неопределимого)   цвета   и  с  автоматом  в  опущенной  руке.  Возраст  его,  если  бы  это  могло  заинтересовать  кого-то   в  такой  момент,  определить  было  бы  довольно  трудно,  тем  более  что  лицо  его,   всё  ещё  искажённое  гримасой  ярости(?),  было  ещё  и  основательно  перепачкано:  то  ли  пылью,  то  ли  сажей,  а  может  быть,  и  кровью.
      И  вот  перед  ним  две  человеческих  души,  перепуганные  и  надеющиеся.  И  в  эту  минуту  он  единственный  вершитель  их  судеб.   Ему  приходит  «мысль»  решить  их  разом  и  по-своему      Солдат  предлагает    пацану  взять   его  автомат  и  в  доказательство  своей  «русскости»  своми  руками  застрелить  «фрица»  и  уже  протягивает  ему  своё    оружие.  Толик  трясёт  головой, отказываясь  сделать  это.  Но  солдат  не  отстаёт  со  своей  «идеей»  и  продолжает  настаивать  на  своём,  как  ему,  видимо,  кажется,  очень  «разумном»  и  справедливом  предложении.  Толик  не  выдерживает  напряжения  момента  и  разражается  плачем,  переходящим  в  нервную  истерику.  Не  желая  тянуть  с  развязкой  долее,  солдат  поднимает  автомат  и  небрежно-брезгливо,  почти  не  глядя  в  сторону  жертвы,  нажимает  на  спусковой  крючок.  Раздаётся  «уже  знакомая»  короткая  очередь,  выполненная  профессионально  и  расчётливо:  всего  два  выстрела,  «фриц»  валиться  на  землю  как  сноп,  падает  навзничь  и  лежит  недвижим.  Перепуганного  паренька  тут  же  просто  выворачивает  низнанку  сильнейшая  рвота…
        С  непреходящей  гримасой  брезгливости  на  лице  солдат    ещё  раз  «облегчает  душу»  каким-то  замысловатым  матом,    с  хорошего   размаху  даёт  пацану  ещё  одного  «поджопника»,  сопровождая  его  прощальным  «напутствием»:  катись,  мол,  подальше  отсюда  к  такой-то  матери.   Потом  закидывает  автомат  за  плечо  стволом  вниз  и  устало  брёдёт  прочь,  уже  совершенно  безучастный  к  тому,  что  остаётся  у  него  за  спиной…
      Такая   вот  быль  и  боль  войны.  По  версии  дочери  Анатолия   Наташи,  застреленный  был   не  немец,  а  какой-то  местный  житель,  решивший  поживиться  имуществом  погибших и  остающихся  ещё  лежать  на  поле  боя,  проще  говоря,  мародёр.  Думаю,  что  эту  версию  отец  «придумал» много  позже  специально  для  своих  детей,  слегка  «смягчив»  её  для   неокрепшей  детской  психики  и  в  воспитательных  целях    «заменив»  вроде  бы  «ни   в  чём  невиновного»  немца  на  очевидно  несимпатичную  фигуру  алчного  и  мерзкого  «мародёра».
       Как  же  неодинаково  ведут  себя  разные  люди  и  на  войне,  особенно  в  крайних  обстоятельствах,  в  так  называемых  пограничных  ситуациях!
      Где  во  время  этого  «светопреставления»  находился  брат  Вальтик,  не  вполне  ясно:  спасался  ли  вместе  с  нами  или  был  где-то  отдельно.    Не  исключено,  что  опять  где-нибудь  на  принудительных  работах  у  немцев  (в  таком  случае  он  подвергался  ещё  большей  опасности,  чем  мы).  Ему  уже  шёл  восемнадцатый  год,  но  из-за  довольно  хрупкого  телосложения  он  казался  явно  младше  своих  лет.  Правда,  война  успела  научить  обоих  моих  братьев  сообразительности  не  по  возрасту.