8-8. Сага 1. Глава 8. Лерик и Сережка

    Л Е Р И К         И       С Е Р Ё Ж К А
         А  летом  1944-го  младший  в  семье  Лерик,  тяжело  болевший  ещё  с  весны,  умирал,  по-видимому,  (по-видимому,  потому  что  точно  от  чего,  никто  не  мог  сказать)  от  алиментарной  дистрофии  -  тот  самый  диагноз,  который  ставили  всем  вывезенным  из  блокадного  Ленинграда  детям,  многие  из  которых  так  и  не  смогли его  превозмочь  и  выкорабкаться  обратно  в  жизнь..  Сначала  это  был  просто  фурункулёз  и  струпья   по  всему  его  маленькому  истончённому   тельцу,  потом  пошли  долго  не  заживающие  гнойные  язвы   -  на  ногах  в  области  голеней  и  особенно  на  пятках  (м. б.,  пролежни?),  а  затем  вдобавок  ко  всему  -  длительные,  непрекращающиеся  поносы,  похожие  уже  на  дизентерию.
     В  результате  всех  этих  непрерывных   хворей  -   общий  упадок  сил,  дисфункция  желудка,  атрофия  нижних  конечностей.   Ребёнок,  который  начал  ходить  в  неполных  семь  месяцев  и  заговорил  к  десяти,  в  возрасте  4-х  лет  и  3-х  месяцев  самостоятельно  уже  не  мог  не  только  передвигаться,  но  даже  стоять  на  ногах  -  ему  нужна  была  помощь  посторонних.  Это  был  форменный  заморыш:  непомерно  большая  голова  на  жалком  тощем  тельце  со  вздутым  животом  и  костлявыми  ножками.
      У  бывшего  директора   Жиличского техникума  Будько  был  сын  Серёжа,  ровесник  Лерика,  тоже  слабевший  с  каждым  днём  по  той  же  причине.  Его  мама,  жившая  теми  же  заботами,  что  и  измотанная  невзгодами  войны  наша  мама,  безнадёжно  вздыхала  и   приговаривала:  «Твой  Лерык,  мабыць,  выжыве,  Женя.  А  мой  Сярожка  скора  сканае».   Мои  родители,  однако,  тоже  были  далеки   от  оптимизма  и  обречённо  ожидали,  что  же  ждёт  их  младшенького.  Они  выносили  своего  Лерика  на  руках  в  большой  парк  при  «замке»  и  подолгу  гуляли  там  с  ним,  уныло  бродя  между  деревьев…
    Лерик,  видимо,  не  столько  понимал,  сколько  чувствовал,  что  с  ним  происходит  и  к  чему  клонится  дело,  потому  что  иногда  «на  полном   серьёзе»  и  совершенно  спокойно,  безо  всякой  патетики  просил,  указывая,  под  каким   именно  деревом  следует  его  потом  похоронить.   Но  иногда  эти  «минорные»  настроения  сменялись  у   него  неожиданными  и  совершенно  необъяснимыми  приступами  жизнелюбия,  и  в  ответ  на  родительские  сомнения  («наш  Лерык,  таксама,  мабыць,  памрэ»),  которые  они  почему-то  не  находили  нужным  таить  от  него,  видимо,  не  считая  его  уже  долгим  жильцом  на  этом  свете,  и  с  которым,  следовательно,  не  обязательно   считаться  и    слишком  осторожничать  в  своих  высказываниях,  он  внезапно  и   весьма  энергично  возражал:  «Не!  Я  не  памру!»
      Несмотря  на  эту  частую  смену  настроений,  когда  прилив  жизнелюбия  в  этой  угасающей  младенческой    плоти  вдруг  сменялся  полным  отчаянием  и  покорностью  смерти,  несмотря  на  всё  это  я  не  умер.  В  общем,   вышло,  «по-моему»:  я  выжил  и  вот  уже  почти  семь   с  половиной  десятилетий    «копчу  небо»  сверх   отведённого  мне  по  «плану»  войны  срока.  А  Серёжа  Будько-Малишевский  умер,  истаял  тем  же  летом  1944  года,  уже  после  освобождения.
       Что  же  вернуло   к  жизни   меня?  Хорошо  помню,  что  во  время  печальных  прогулок  по  жиличскому  парку   на  руках  у  родителей  возле  некоторых    деревьев  мы  останавливались,  чтобы  попить  свежего  и  прохладного  берёзового  (?)  соку -  это  было  единственное  доступное  нам  «лакомство»  и,  может  быть,  источник  каких-то  целительных  витаминов  и  микроэлементов. Если  от  этого  сока  не  было  никакой  пользы,  то  уж  вреда  и  подавно.
     Прилаженную  к  наклонно  просверленному  в  белом  стволе  отверстию  жестянку,  наполненную  соком,  на  время  снимали,  чтобы  тут  же  опорожнить,  и  шли  к  следующей  берёзе  или  клёну (?)  Значит,  болезнь  моя  началась  ещё  весной,  в  пору  весеннего  сокодвижения.  К  июлю  она  подходила  к  своему  единственно  возможному  концу, и  берёзовый  сок  уже   никак  не  мог  бы   меня  излечить  (как  мне  иногда  могло  тогда  показаться),  тем  более,  что  к  лету  он  становился  более  скуден.  А  если  не  берёзовый  сок,  то  тогда  что  же?  Какой  такой  бальзам,  какая  такая  панацея?  Какое  такое  чудесное  снадобье?  Ни  то,  ни  другое,  ни  третье…
       Когда  родители  носили  меня,  4-летнего,  а  сам  я  был  уже  не  в  силах  ходить,  по  жиличскому  дворцовому  парку   и,  глядя  на   меня,  обречённого,   делились  между  собой  своими  безрадостными  соображениями  вроде  следующих:  «Добра,  што  ён  нiчога  не  разумее,  што  з   iм  зараз  адбываецца»,  я  «реагировал»  тот  час  же  и  возражал  довольно  «решительно»:  «Чаму  гэта  не  разумею?  Я  усё  добра  разумею!»  Как  там  было  на  самом  деле,  сказать  трудно.  Вряд  ли  мои  энергичные  возражения  успокаивали  или  утешали  их,  скорее    до  некоторой  степени  лишь  забавляли. А  может  быть,   они  оставляли  им  хотя  бы  маленькую  надежду  на  какое-нибудь  чудо…
         Но  помогло  не  чудо. Всё  оказалось  гораздо  прозаичнее.  Шансов  на  то,  что  я  выживу,  практически  не  осталось.    Когда  Зоя  вернулась  с  Кавказа  из  эвакуации   и  приехала в  Жиличи,  она    застала  меня  в  таком  состоянии,  когда  организм  уже  не  принимал  и  не  мог  усваивать  никакой  пищи,  какая  только  была  нам  тогда  доступна.  Непрекращающаяся  дизентерия  и    кровавый  понос,  во  время  которого  выделяется  только  слизь  с  сукровицей  и  ничего  хотя  бы  отдалённо  напоминающего  жизнеутверждающий  жёлтый  кал,  пусть  себе  даже   жидкий.  Они  вконец  измотали  чахнущее  дитя,  привели  к  крайнему  обезвоживанию  всего  его  организма. В  общем,  шансов  на  выживание  не  оставалось  практически  никаких.  Необходимо  было  какое—то  «сверхдиетическое»,  легкоусвояемое  питание   и  какие-то  сильнодействующие  лекарства.    Но  ни  того   ни  другого  и  близко  не  было.  Лекарств   никаких  начисто,  даже  простейших  вроде  йода  или  марганцовки,  не  говоря  уже  о  чём-нибудь   более  серьёзном.  Не  могло  быть  и  речи  о  какой-то  специальной  пище  для  больного.
        То,  что  было  доступно,  уже  почиталось  за большую  радость:  это  тяжёлый  «отесливый»  хлеб,  состоящий  наполовину  из  картофеля,  наполовину  из  отрубей  и  небольшого  количества   ржаной   муки,  сыроватый,  быстро  синеющий;  это  конопляное  или  льняное  семя  (вместо   настоящих  жиров),  в  которое  макали  «бульбяные  комяки»;  это  чёрная,  приторно  пахнущая   патока,  сваренная  из  сахарной  свёклы  и  употребляемая  в  пищу  взамен  сахара.  Этот  «ассортимент»  нашего  питания,  если  бы  он  даже наличествовал   ежедневно,  никак  не  мог  бы   поправить  положение  дел,  так   как  напрочь   не  усваивался  вконец  ослабленным  организмом,  отторгался    им  и   тут  же  выносился  вон  с  кровавым  поносом   и  такой  же  кровавой  слизью.   
       Картина  для  родителей   весьма  печальная  и  убедительная,  тем  более  что  недавно  от  точно  такой  же   болезни  умер  Сережа  Будько-Малишевский,   сын  «довоенного   директора   Жиличского   агротехникума. .  Мои  родители  взирали  на  меня  как  на  безнадёжно  обречённого:  не  осталось  никаких  средств  для  спасения…
             И  тут  объявилась  -  через  четыре  года  полной  неизвестности  -   наша  Зоя.  Прошедшие  годы,  полные  лишений  и  бедствий,  сформировали  и  закалили  её  и  без  того  деятельный  характер;  она  стала  не  по  годам  взрослой,  да  и   так  ей  было  уже  лет  немало,  шёл  двадцать  второй  год.   После  восьми первых  и   самых  тяжёлых   месяцев  блокады  их  эвакуировали  из  Ленинграда  по  легендарной   так  называемой «дороге  жизни»   через  ещё  не   вполне  оттаявшую   Ладогу  (Ладожское  озеро)  на  так  называемую  «Большую  землю»,  то  есть  на  не  занятую  немцами  территорию,  а  потом   всё  дальше  и  дальше  от  линии  фронта  в  глубь  территории  СССР  -  по  мере  наступления  вражеских  войск,  остановить  которое     ещё  долгое  время  не  удавалось.   В  конце  концов  они   с  Марией  Кульбицкой  очутились   на  Северном  Кавказе,  в   Северной Осетии.  Но  и  там  ещё  пришлось  побегать  от  немцев,  которые  добрались,  как  известно,  до  самой  вершины  Эльбруса.  Так  что ей  было  о  чём  порассказать…  Но  пока  время  для  этого  ещё  не  наступило  -  находились   и  более  насущные  заботы.
      Она  привезла  с  собой  из  Осетии  какую-то  сумму  денег  и  кое-что  из  вещей.   Что-то  из  этого  своего  (у  нас-то,  погорельцев  и  беженцев, не  было  ничего)  сообразила  продать  на  барахолке. И  со  всей  набравшейся  суммой  она  и  отправилась  в  ближайший  Бобруйск,  где  на  базаре  на  все  эти   деньги  решила  купить  так  называемого  «русского»,  то  есть  топлёного,  масла.  Этим  маслом  она  целиком  наполнила  немецкий   контейнер  для  противогаза;  это  была  такая  металлическая  ёмкость   цилиндрической  формы  из  мелко  рифлёной  жести.
    Этот  контейнер  тёмнозелёного  цвета    пехотинцы  вермахта  носили  в  качестве  подсумка  на  поясном  ремне  или  поверх  ранца  сзади.  В   нём   немцы  держали  также   мелкий  инструмент,  какие-то  простейшие  медикаменты  и  прочую  бытовую  мелочь.  На  круглой  крышке  этого  контейнера  с  внутренней  стороны  имелись  зажимы  из  пружинящих  пластин,  на   которых   удерживались  коричневые  пластмассовые  футлярчики  с  таблетками  «хлорки»  для  обеззараживания  воды,  таблетки  остро-сладкого  сахарина  и  прочие  «немецкие  хитрости».  Объём  этой  железной  ёмкости  был  около  3 – 4  литров,  а  3 – 4  кило  топлёного  масла  стоили   тогда  на  «чёрном рынке»  чёртову  уйму  денег! На  оставшиеся  деньги  Зоя  прикупила  ещё  две  живые  (!)  курицы  и  со  всем  этим  сказочным  (и  смазочным!)  богатством  поспешила  назад  в  Жиличи…
           Вот  это-то  масло  «из  немецкого  противогаза»  и  две  этих  курицы  спасли  мне  тогда  жизнь.  Стали  меня  постепенно  «смазывать»  изнутри  этим  топлёным  маслом,  стали  отпаивать  куриным  бульоном,  скармливать  мне  «легкоусвояемое»  белое  куриное  мясцо.  Мой  организм   сразу   отнёсся  к  такой  разительной  перемене  «меню»  в  высшей  мере    восторженно,  не  отторгнул,  стал  принимать   прямо  с  ложки   и   топлёное  масло,  и  свежий  горячий  куриный  бульон,  и  белое  мясо  курятины,  он  стал  полностью  всё   это  усваивать.  Истерзанный  дизентерией  желудок  заново  учился  принимать  пищу  -  сначала  эту  лёгкую,  ну  а  затем  уж  и  всякую  иную,  только  бы  она  была.  Дело  быстро  пошло  не  поправку.
       Через  какое-то  время  Лерик  мог  уже  «харчеваться»  и  с  армейской  полевой  кухни,  из  этих  зелёных  завинченных  болтами  котлов,  в  которых  готовился  разваристый  гороховый  суп  с  говяжьей  тушёнкой,  а   в  другом -  перловая  каша  с  тушёнкой  свининой.  Запах  этих умопомрачительных  яств  распространялся  на  всю округу  и  буквально  сводил  с  ума:  сытный,  горячий,  влекущий… 
       Но  всех  голодающих  эти  кухни,  конечно,  накормить  не  могли.  А  вот  детям  отказать  солдаты были,  видимо,  не  в  силах.  Не  исключаю  даже,  что  был  такой  приказ  военного  командования:  по  возможности  подкармливать  оголодавших  в  оккупации  детей.    Как  бы  то  ни  было,  но  с   тех  пор  ничего  вкуснее  этого  разваристого  горохового  супа  (с  говяжьей  тушёнкой)  и  той  рассыпчатой  перловой  каши  (с  тушёнкой  свининой)  я  в  своей  жизни,  как  мне  кажется,  не  едал.   То,  чем  сейчас  «угощают»  людей    во  время  «народных  гуляний»  на  9  мая,  просто   откровенная  гадость  в  сравнении  с  теми  поистине  спасительными  для  нас,  детей,  солдатскими  угощениями  1944  года...