У нашего с тобою моря

   ***

   На окраине деревни Арефьевка горел дом. Солнце едва успело подняться над сырой весенней пашней, и сейчас, в первых лучах его света собравшаяся толпа сельчан наблюдала, как разбушевавшийся внутри огонь выбивает из небольших рам пожелтевшие от долгой жизни стёкла. Перед тем как разлететься на сотни острых блестящих осколков, они протяжно скрипели и выли, будто не желая умирать. Они разлетались, терялись в траве, вонзались с силой в выгоревшие от солнца серые штакетины покосившегося резного забора. Краска, будто пергамент сворачивалась на открытых ставнях. А шиферная крыша, настеленная хозяином дома лет пять тому назад, уже успела покрыться мхом, который теперь быстро желтел, съёживался и, на секунду вспыхивая от жара, тут же затухал под глухой треск лопающихся плиток.

   Дом горел быстро. Старый как сама Арефьевка, ещё дореволюционный брус, покрывался языками пламени, забирая с собой воспоминания о нескольких поколениях, живших здесь когда-то. Деревенские мальчишки, рассевшиеся на куче лежавших неподалёку фонарных столбов, словно воробьи, нахохлившись от утренней прохлады, лузгали семечки и оценивали полыхающий дом хитрыми глазами, уже предвкушая, как скоро они будут исследовать его в поисках уцелевших сокровищ.

   ***

   Андрей вёл велосипед ровно, аккуратно объезжая лужи. По сторонам от дороги до самого горизонта раскинулись чёрные полотна колхозных полей, изредка прерываемые блёклыми силуэтами берёз. Рассвет уже набирал силу, заливая небо странной смесью розового и зелёного цветов. Цвет этот, как поговаривали его деревенские соседи, предвещал дивный погожий день, а затем и приятную ласковую весну. Андрей тихонько насвистывал себе под нос какую-то песенку, из тех, которые все знают, но никто при всём желании не вспомнит ни её слов, ни исполнителя. Это его дом горел сейчас в деревне. И Андрей знал об этом - он сам его поджёг.

   ***

   Андрей Арсентьев проснулся сегодня рано, ещё до рассвета. Поставив на плиту почерневший от копоти кофейник, он накинул на голое тело ватник и вышел во двор. Топор в его руках бил точно, с каждым ударом рассыпая вокруг себя свежие, пахнущие наступившей весной берёзовые поленья. Он прекрасно понимал, что дрова ему уже не пригодятся. Он делал это скорее по привычке, и чтобы немного размяться.

   Наспех сложив дрова в поленницу, он вернулся в дом, где к тому времени уже вовсю свистел кофейник. Точно вовремя, как всегда. Налив себе кружку горячего густого кофе, он перелил оставшийся напиток в небольшой походный термос.
 
   Выпив кофе и переодевшись, Андрей прошёл в комнату, служившую ему импровизированным кабинетом. В последние годы кабинет превратился скорей в музей его, Андреевой, жизни. Стена была завешана плакатами фильмов, сценарии к которым он написал. Какие-то были удачными, какие-то не очень. Лишь один из них был по-настоящему дорог Андрею. Тот, с которым он впервые был признан как сценарист. За который ему вручили награду на том самом фестивале.

   На столе под плакатами, ровно посередине, стояла бледно-зелёная пишущая машинка. Арсентьев купил её во время поездки в ГДР, когда он уже был достаточно известен в кругу кинематографистов. Пальцы Андрея бегло, машинально пробежались по клавишам, выбив из светящегося холодным металлическим блеском аппарата знакомый стрекочущий звук, не потускневший ни на каплю, несмотря на почтенный возраст. В голове Андрея пробежала мысль, что немцы всё-таки умеют делать добротные вещи.

   Вокруг машинки вперемешку были свалены книги, папки, отдельные листы. Труды последних лет жизни Андрея. Никому не нужные труды. Сколько ни пытался он заняться делом, выходило всегда что-то кривое, нечестное, совсем не похожее на те остроумные постановки его прежнего.

   Отдельно от всех прочих бумаг лежало письмо, написанное ровным аккуратным почерком. Андрей бросил беглый взгляд на первый абзац. Он читал это письмо бессчётное количество раз и знал его наизусть.

   "Я думаю, что я люблю тебя. Я помню всё, что нас объединяет, каждую минуту, которую мы провели вместе. Каждый твой жест, каждое твоё слово я вижу и слышу спустя много лет как наяву. По вечерам, когда я смотрю в окно на пятое по счёту в моей жизни море, я вспоминаю наше с тобой первое общее море. Холодное, тёмное и столь далёкое теперь от нас обоих".

   Не дочитав до конца, Андрей убрал письмо во внутренний карман и повернулся к неоконченным сценариям. Он закурил дешёвую сигарету, которые курил в последнее время, поднял лежавший на краю лист и поднёс к нему горящую спичку. Легонько покручивая в руке страницу и наблюдая за разгорающимся пламенем, Андрей стал вчитываться в текст. Это был эпизод из лёгкой романтической комедии, которую он писал в прошлом году специально под актёра Савельева.

   Это было место из самого начала фильма, где герой Савельева, молодой оболтус Аркадий, пробирается через яблоневый сад к окну своей возлюбленной, молодой комсомолки Алёны, ещё не догадываясь, что окно принадлежит вовсе не ей, а её отцу – председателю совхоза, а за углом его поджидает здоровенная кавказская овчарка Нюрка, у которой в этом фильме была пусть и небольшая, но важная роль, связанная в первую очередь со штанами Аркадия. Конечно, в итоге всё бы закончилось хорошо, и в конце концов Аркадий покорил бы сердце гордой Алёны, вот только финалу этой истории не суждено было случиться даже на бумаге. Андрей то ли сам уже не верил в такие истории, то ли понимал, что в нынешние времена такие простые наивные сказки никому не нужны.

   Андрей подложил горящую историю любви под другие такие же незаконченные комедии и драмы. Минут пять он стоял и наблюдал, как вся его жизнь утопает сейчас в мягком, тёплом и пока совершенно безопасном свете огня. Сквозь узорчатые шторы, доставшиеся Арсентьеву вместе с домом, начали просачиваться почти незаметные лучи восходящего солнца.

   Убедившись, что пламя уже не погаснет, Андрей бросил на пол окурок и спокойно двинулся к выходу. Пройдя через симпатичный, хоть и немного запущенный сад, он прошёл к воротам, и вывел стоящий у ограды голубой велосипед на дорогу. Велосипед, который скорее всего был ровесником Арсентьева, натужно всхлипнул пружинами, слегка просел под седоком, и натянув цепь, повёз своего хозяина прочь от горящего дома.

   ***

   "Я думаю, что я ненавижу своего мужа, этого порядочного, ни в чём не повинного человека. Я ненавижу его за то, что он сделал со мной, за то, что я позволила ему со мной сделать. Он был добр, терпелив, он был настойчив. Он помог мне добраться наконец до моей мечты, которая оказалась теперь пустой и не нужной. Он, сам того не желая, превратил меня в свою пленницу. Он не строил клеток, не заковывал меня в цепи и не следил за мной. Я могу уехать от него когда пожелаю, и он не встанет у меня на пути. Но своей заботой он сделал так, чтобы я не желала от него уйти, чтобы я не могла, чтобы я себе этого никогда не позволила".
 
   Арсентьев сидел на берегу пруда, в том месте, которое местные мальчишки, строящие сейчас планы на горящий дом Андрея, облюбовали под рыбалку. Он сидел на сбитой из досок лавочке возле разведённого им небольшого костерка. В одной руке он держал кофе в обжигающей металлической кружке, а в другой то письмо. Сигарета, дотлевшая почти до самого конца, крепко держалась в зубах Андрея, рискуя подпалить его поседевшие усы.

   Ему было сорок два. Его слегка смугловатая кожа была покрыта неглубокими морщинами, а под глазами темнели круги от работы по ночам и постоянной бессонницы. Волосы, бывшие когда-то тёмно-русыми с рыжеватым отливом, утратили свой тёплый тон, поблекли и по всей голове и усам были покрыты тонкими нитями седых волос. Когда-то, кажется в другой жизни, он был известным на весь Союз сценаристом. Кажется, раньше он был женат, и вроде бы у него даже были дети. Сейчас он этого не помнил. Всё это было совсем не важно. У него оставалось лишь это письмо и одно неоконченное дело.

   Спокойная рябь пресной воды совсем не походила на то самое холодное и тёмное море, где он впервые встретил её. На другом берегу на отмели под ивой стояла пара горделивых белых цапель. Они смело смотрели на Арсентьева, но казалось, совсем им не интересовались, и были заняты лишь друг другом.

   ***

   Уже совсем скоро волны успокоились и снова затянули пруд зеркальной поверхностью, отражавшей собой золотой свет полуденного солнца. Цапли, встревоженные недавними событиями, вернулись под иву и снова гордо смотрели на место, где совсем недавно сидел Арсентьев. Лавка была пуста, а рядом с ней, в затухающем костерке догорали последние строки письма. Того самого письма, которое Андрей ждал много лет. С неутомимой тоской он надеялся, что она найдёт его. Сначала в городе по его старому адресу, потом здесь в деревне, где он надеялся укрыться от своего безнадежного положения. Письмо, которое он хранил отдельно от всех бумаг, чтобы случайно не потерять, не порвать его.

   "Я виню тебя. Я виню тебя в том, что в ту ночь, когда я прогнала тебя, ты был слабым. Ты просил, ты умолял, но всё же ты ушёл. Смиренный и раздавленный. Ты должен был бороться, каким бы смешным и унизительным тебе это тогда ни казалось. Ты должен был быть сильным, наглым, несговорчивым, таким, каким я однажды встретила тебя на берегу нашего с тобою моря. И я виню тебя в том, что это ничего бы не изменило… Теперь я это знаю".

   Письмо, написанное ровным аккуратным почерком. Его, Андрея, почерком.