О главном герое и о Люцифере

Цикл “Ex oriente lux” – изначально пролегомены к «Последнему Кризису», к моему opus magnum (так представлялось во время его создания; со времен же создания критской я менее всего так считаю), который, как уже сообщалось, стал в конце концов составной – последней – частью цикла; и повествуют цикл сей о разного рода высших людях — безразлично, святые ли они или великие грешники, добрейшей ли они души, или злы, как сам Сатана, тишайшие и смиреннейшие ли они или обуянные сатанинской гордынею, интеллектуальны ли они или же они суть грозные воители, которым нет дела до книжной мудрости, цари ли они или нищие.

Как сказал бы православный неправославным языком: М. прошел через Сциллу Ариманову, но ввергся в Харибду Люциферовых искушений [24]. — Слова М. о самом себе — «Прочь от естества!» — ключ к разумению М. — Он — в первую очередь не люциферик, но люциферианец [25].—  Здесь речи не идет ни о нирване, ни об усмирении Себи на манер люцифериков-христиан (казус «исторический христианин»), или буддистов, или Шопенгауэра. Ибо не от Я отрекается Я М., но от мира, материи и плоти; и не желает перестать быть М., но, скорее, желает, чтобы мир перестал быть. В М. нет вивисекции Я, воли, высоких страстей; потому он — живой, вечно-живой. Для православного одержимость любою страстью есть грех и не-свобода; для нас: лишь одержимость страстьми низкими есть не-свобода, но М. одержим высоким, к коему влекут – неудержимо – дух его и воля. Нет свободы без Я, без воли и высоких страстей. Нужно еще быть слишком христианином, слишком мало оторвавшись от материнской своей звезды, чтобы в пламенности М. увидать слепоту — по той простой причине-де, что лишь спокойная мудрость есть близость божественному [26]. — Страсть М. есть небывалая и невозможная роскошь: на гноящемся теле Геи-Матери.

Христианский взгляд, даже самый неортодоксальный, здесь не может быть применен. Так, например, даже Бердяев вряд ли бы понял М. верным образом [27]; приведем слова Бердяева, русского, слишком русского для гностицизма такого рода: «Но последствием эгоцентризма является то, что всё становится внешним для человека. Именно эгоцентризм не переводит духовное внутрь, в глубину, духовность есть что-то внешнее для него. Это как бы имманентная кара эгоцентризма. Для того чтобы дух стал внутренней силой, нужно перестать считать себя центром. Это парадокс духовной жизни. Дьявольский, адский мир есть кошмар и галлюцинация субъекта, порождение ложной объективации. Именно потому, что человек не может выйти из себя, он видит вне себя, как объективную действительность, кошмар дьявольского мира. Ложная аскеза может усилить это состояние, вместо того, чтобы освободить от него. Оправданна лишь такая духовная аскеза, которая освобождает человека и возвращает его к подлинным реальностям. Аскеза должна возвратить человеку его достоинство, а не погружать его в состояние безнадежного недостоинства и низости» (Н. А. Бердяев, «Дух и реальность»). А типически православные истины звучат так: «Одно смирение может водворить в душе мир. Душа не смиренная, непрестанно порываемая и волнуемая страстями, мрачна и смутна, как хаос; утвердите силу ее в средоточии смирения, тогда только начнет являться в ней истинный свет и образовываться стройный мир правых помыслов и чувствований. Гордое мудрование, с умствованиями, извлеченными из земной природы, восходит в душе, как туман, с призраками слабого света; дайте туману сему упасть в долину смирения, тогда только вы можете увидеть над собою чистое высокое небо. Движением и шумом надменных и оттого всегда беспокойных мыслей и страстных желаний душа оглушает сама себя, дайте ей утихнуть в смирении, тогда только будет она способна вслушаться в гармонию природы, еще не до конца расстроенную нынешним человеком, и услышать в ней созвучия, достойные премудрости Божией. Так, в глубокой тишине ночи, бывают чутки и тонки отдаленные звуки» (Филарет Московский).

Не во всём применим здесь, хотя и очень интересен, и Свасьянов взгляд на проблему Аримана и Люцифера на свой лад, не противоречащий, однако, «духовной науке» — антропософии: «Люцифер и Ариман, как совиновники творения, сохраняют свой ранг Божеств в той лишь мере, в какой их центробежная сила, влекущая мировое целое одновременно взад и вперед, подчинена центростремительной силе Христа. И они моментально становятся разрушителями творения (или, если угодно, варварами среди Богов) там, где, однажды сбившись с ритма, они выдают свою аритмию за ритм собственно. Если, скажем, Дух времени говорит по-гречески, то люциферик слышит его говорящим всё еще по-персидски, а ариманик уже по-латински. Если, беря пример Нового времени, Дух времени говорит на народных языках, то люциферик связывает его всё еще латынью, в то время как ариманик уже мечтает о всякого рода эсперанто, интралингва и волапюке. Если Дух времени говорит на немецком Гёте, то люциферик — это тот, кто переводит его на нибелунгонемецкий, а ариманик на советско-русский или американоанглийский. Эта пятая колонна варварства и решает участь культуры <…> Кармой неискупленного Люцифера, Diabolus, которому мы обязаны нашим парализованным христианством, было: стать предтечей Аримана» (Свасьян К.А. Европа. Два некролога. М., 2003).

Прежде всего, для понимания того, что я разумею под Люцифером, надобно отбросить – раз и навсегда – ортодоксальное христианское понимание Люцифера как «Отца лжи». Он – нечто, противоположное сему. Прямо противоположен так понимаемый Люцифер – Яхве, князю мира сего, бесу пустынь, понимаемому в гностицизме как Иалдаваоф, слепой бог, нечестивый создатель дольних сфер. Необходимый – но крайне опасный [28], требующий большой аккуратности при использовании веяний его – для роста Люцифер с т.з. христиан есть нечто дурное: диавол, тьма, выдающаяся себя за свет, ложь, рядящаяся в рясы истины. Как бы не так! Но они правы в одном: Люцифер есть прямая противоположность Яхве-Иалдаваофа (хотя он и является сыном последнего), и, коли последний для них – благо, то первый – с необходимостью зло. — «Словом, «добро» ли, «зло» олицетворяет христианский дьявол в гностических системах, он однозначно обретает при этом все атрибуты Бога. В этом, кстати, и состоит одно из важнейших отличий гностических ересей от сатанизма, где сохраняется принцип относительного дуализма, а Творец и Люцифер просто меняются местами» [29].

В сущности, сию поэму можно было бы назвать «Историей одного прельщения» (в православном раскладе: «Историей одного падения»), ибо чем, если не прельщением было бытие М. — и чем далее, тем более? Люцифер завладел сперва душою героя, а после им целокупно. С другой стороны, история М. есть история того, как становятся богами.

Тема и проблема Люцифера является центральной для поэмы. Прояснить, что понимали под Люцифером изначально, а что после, есть ли «Люцифер» в гностицизме, и что я понимаю под Л., — не так-то просто, и для попытки ответить на все эти вопросы мне потребуются пространные рассуждения и не менее пространные цитаты.

«Lucifer», буквально «Несущий свет», изначально есть латинский аналог греческого «Эосфора», божок обоих пантеонов, игравший второстепенные роли. Но подлинную — вполне уже светоносную — славу он приобрел после того, как бл. Иероним именем «Люцифер» перевел на латынь еврейское библейское «хейлель», что означало «утренняя звезда», «денница» — применительно не к падшему ангелу, но к одному возгордившемуся царю. Ап. Павел писал, что диавол может принять «вид Ангела света» (2 Кор.11:14). Сказанное, впрочем, не мешало тому, что «Люцифером» называли и христиан: имя было в ходу в 4 веке в Древнем Риме (так, например, среди католических святых числится в высшей мере ортодоксальный католический епископ 4 века Люцифер Каларийский).

Для гностиков Люцифер, сын Зари, Зареносец, Светоносный, — не диавол, не зло, он для них если и не самый Христос, то некая благая сила, хотя имени «Люцифер» гностики никогда не использовали; вместо него – змей, действующий по воле Христа (см. «Апокриф Иоанна», где говорится, что Христос принудил Адама вкусить от древа познания посредством своего орудия — змея). Для гностиков-офитов либо Христос явил себя змеем-искусителем в раю, либо же змей выполнял волю Христа, или верховной Премудрости, или небесного эона Софии, а самый рай явлен не как рай, а как узилище, из коего Светоносец вывел Адама. Подобно Прометею-светоносцу, гностический Христос есть бунтарь противу законов Иалдаваофа, бунтарь, принесший с собою высшее Знание на землю, и в этом смысле он Светоносец. Христос — Люцифер и Люцифер — Христос. Неудивительно, что и в ортодоксальном христианстве остались – вопреки редактированию в угоду ортодоксальности – следы гносиса: так, например, в Новом Завете Христос не единожды, а дважды, хотя и косвенно, именуется Утреннею Звездой [30], в то время как в Ветхом Завете последнее имеет негативные коннотации. В сущности, существует мнение, что до Мильтона «Люцифер» не был именем диавола, либо же до средневековых схоластов; но всё же вероятнее, что с легкой руки Иеронима Люцифер стал Люцифером: именем диавола.

"Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело. Всё превращается в прах — и люди, и системы. Но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело. И благодаря ему зло на Земле не имеет конца. С тех пор, как я это понял, считаю, что стиль полемики важнее предмета полемики" (Г.Померанц). — Дьявол, князь мира сего (вовсе не Люцифер, а нечто ему противоположное), зачинается (и заканчивается) духом косности, подъяремности, инертности, всеобщей заданности, слепотою и уравниванием «слезинки ребенка» и счастья будущих поколений: слезинка больше-де стоит; будущие поколения и впрямь стоят больше, но еще больше — творящий (а не вторящий, как вялый, седой автор цитаты). Нет роста без борьбы (и борьбы без роста): "Становление человека — carte blanche Сатаны: лицензия на зло, потому что в зле, через зло, силою зла мир не замирает в воскресности, а учится быть бодрым и будним <...> Не умей человек быть злым, у него не прорезались бы даже зубы. Грехопадение — религиозный дар, дар Я в животном, которое без этого дара оставалось бы просто райским телом: бесплотным, бесстыдным и бессмертным" (К.Свасьян «…но еще ночь»). В конце концов, кем был бы и сей борец с диаволом (Померанц), не прими его предки дара Люцифера, милостью коего мы ведаем, а не сонно верим, Змеем явленного и даровавшего Свободу во времена предвечные.

Снова - К.С. («Ницше, или как становятся богом. Две вариации на одну судьбу»): "...в письме, отправленном Якобу Буркхардту 6 января 1889 г. из Турина на четвёртый день после начавшейся эйфории, стало быть уже “оттуда”, ситуация получит головокружительно-“деловое” разъяснение, где “сумасшедшему” — этой последней и уже сросшейся с лицом маске Ницше — удастся огласить буквальную мотивацию случившегося: “Дорогой господин профессор, в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своём личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира” (Br.8, 577-578). Что “коллеге” Буркхардту не оставалось по прочтении этого письма ничего иного, как считать бывшего “коллегу” Ницше свихнувшимся с ума, более чем понятно. Последовавшая вскоре госпитализация “пациента” Ницше оказалась по существу лишь однозначным медицинским резонансом смутных чувств “коллеги” Буркхардта, которому и в дурном сне не приснилось бы, что приведенный выше пассаж мог бы заинтересовать отнюдь не одних медиков. Профессор, обменивающий кафедру и жалование на вакансию Бога, едва ли мог рассчитывать на что-либо большее, чем ясный и бесспорный диагноз. Вопрос в другом: не скрывается ли за медицинской ясностью этого диагноза иная, более ясная диагностика? – Допустив, что профессорам удалось бы однажды перестать притворяться простофилями и серьезно отнестись к смыслу своих занятий… Ибо: поскольку человек, носящий маску “профессора” есть по определению “ученый”, его генеалогия восходит к Первой книге Бытия (3,5), именно: к тому монументальному речению Люцифера, которое без обиняков может считаться метрикой профессорского рода: “И будете как Боги”. Ничего удивительного в том, что генезис этот в тысячелетиях был предан совершенному забвению; профессора, разумеется, предпочли скорее рассуждать о Боге, нежели становиться Богом. Понятно, что всякая попытка довспоминаться до своего исконного смысла и самолично восстановить распавшуюся связь, автоматически зачислялась по ведомству психиатрии. Эпоха гуманизма реагировала на вещи, запредельные её пониманию всё-таки иначе, чем мрачное средневековье; норме костра она предпочитала норму смирительной рубашки.

Жизнь Ницше – от блистательного дебюта 24-летнего “профессора” до 44-летнего “туринского монарха” – представляет собой удивительно последовательное покушение на эту норму. Понятно, по крайней мере в ретроспективном обзоре, что всё должно было зависеть от сроков появления на сцене “искусителя”; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент, когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра".
Мы еще вернемся Люцифера и к теме гностицизма после послесловия, когда будем говорить об учении Девы.
___
[24] - Важнейшее добавление от лета 24-го: и прав этот "православный", и сам я так считаю, вовсе не будучи православным; но, находясь в лоне гносиса и будучи и сам опьяненным (а потому и ослепленным) своим же творением, этого я не видал. Сказанному посвящены первые два "Протуберанца мнимостей".   

[25] - "У меня люциферианство проявляется в том, что осознание своего человеческого достоинства не позволяет мне принять искупительную жертву Христа. Эмблема Распятого вызывала и вызывает во мне чувство неприязни и брезгливости. Каждому самостоятельно надлежит нести свой крест, не показывая это всенародно. Противна человеческая слабость, ждущая, чтобы за твои недолжные поступки отвечал дядя, в данном случае Иисус.

Кто такие люциферики? Эти малые любят играть в сатанинские или околосатанинские игры. Мы с тобой, конечно, не люциферики и не люцефериане, а люцеферианцы, не гностики, а гностиканцы. Невозможно назвать цистерианцев цистериками, пресвитериан пресвитериками и т. д. Суффиксы существенно меняют смысловую нагрузку слова. Что касается Аримана и его приспешников, то их стрелы бумерангом возвращаются от нас к ним самим.

Позволю себе высказать ересь и усложнить проблему Люцифера и его последователей люцифериков и люциферианцев. Если первые действительно подпадают под версию бесповоротного падения, то со вторыми положение иное. Бог, сотворив наш мир, позволил себе почивать и занял позицию Наблюдателя за дальнейшем ходом жизни на Земле. Люциферианцы в уверенности, что Бог их поймет и одобрит, решились стать стражами и сотворцами Бога, дабы жизнь на Земле не была попущена из-за пассивной позиции Наблюдателя. Конечно, в этой уверенности есть доля самоуверенности, но без активности люциферианцев жизнь неизбежно замирает, истощаясь в своих потенциях.

Жизнь чахнет, становится мертвой дистиллированной водой без вечного противостояния Добра и зла, Божественного и демонического, аполлонического и дионисийского. В этом вечном противостоянии залог продолжения жизни на Земле».  (Анучин Евг. Из частных бесед, нач. 2018-го). — От себя добавлю: под люцифериком (вслед за Свасьяном и вопреки Евг. Анучину) я понимаю тех, кто борется с плотью, под люциферианином – сатаниста, под люциферианцем – носителя не столько мировоззрения, сколько особого духа, коим был преисполнен Ницше, главный герой сей поэмы – М. и его создатель, автор сих строк: М.Р.; отметим, что М., однако, сочетает в себе и люциферика, и люциферианца.

[26] - Ср. с мыслями одного христианского мыслителя: «Благодаря свободе духа человек научился господствовать над инстинктами. Но свобода духа - это ещё не свобода человека. Одержимость духом не менее опасна, если не более, одержимости страстями: неслучайно православные подвижники говорят о стяжании духа святого, а не о предоставлении ему власти над собой. Одержимые духом, между прочим, никогда не договорятся между собой, и ни о каком объединении не может быть и речи, кроме насильственного, попытки которого, начавшись испокон веков, не прекращаются и до сих пор. Для ненасильственного объединения в единое человечество нужны свободные, разумные и вменяемые личности, господствующие равно как над инстинктами, так и над духом. Как пишет Штирнер: "Только посредством «плоти» я могу сломить деспотизм духа, ибо только тогда, когда человек отзывается и на свою плоть, он понимает себя всего, и только когда он себя понимает вполне, он понятлив, или разумен". Измайлов А. Из частных бесед 2016-го.

[27] - «Очень метко о том, что Бердяев вряд ли бы понял М. Только мысленно поставив себя в центр мироздания, можно сказать столь необходимое горячее новое слово об ущербности и худосочии почвы, вспаханной историческим христианством,  и онтологическом провале миссии Христа. Только пройдя через искус Люцифера, по Бердяеву Дьявола, можно разглядеть, что там, на дне преисподней дольнего мира, и помериться силою с Богом и Дьяволом. М. способен на это». Анучин Евг. Из частных бесед нач. 2018-го.

[28] - «Когда мы смотрим на цветок, нас манящий, тогда не важен нам исток, его творящий. Он нам дороже и родней как настоящий, пока не явится злодей, его казнящий. Люцифер не заворожен красой видимого, он призван испепелить мир, утверждая свою самость. Всякая попытка разбить цельность чревата разверстостью в Ничто». Анучин Евг. Из частных бесед.

[29] - Слободнюк С. «Дьяволы» «Серебряного» века (древний гностицизм и русская литература  (1890-1930 гг.), Спб., 1998.

[30] - «Я есмь ... звезда светлая и утренняя» (Апок. 22, 16). Также у Петра сказано прямо «Lucifer» (Второе Послание Петра 1:19): «Et habemus firmiorem propheticum sermonem cui bene facitis adtendentes quasi lucernae lucenti in caliginoso loco donec dies inlucescat et lucifer oriatur in cordibus vestris» (Вульгата).