Об М

Мятежный Богоискатель, проклинающий богов, мистик и воитель (и поди разбери — к чему более он склонен, что у него выходит лучше), зрящий мнимо-сатанинские просветы божественного и живущий ими, великий мироотрицатель и мироненавистник, акосмист до акосмизма, проникнутый духом иных словес Екклесиаста, великий деятель, зрящий суету сует и пребывающий над деятельностью, герой до века героев, стоик до Стои, достигший невиданного презрения к телесным сферам, ницшеанец до Ницше – по страсти – и гностик до гностицизма – по мировоззрению, нигилист до нигилизма, немец до немцев: за тысячелетия. Посторонний. Словами К.Свасьяна о Ф.Ницше, более подходящими к М.: «воплощенная гераклитовская философема "распри", принятая за норму существования». Он не святой, который угасанием плоти и самого Я борется с плотью: он не люциферик: он презирает её и использует для духа — он люциферианец; его верование, исповедание его — не многоразличные верования страждущих и обремененных, нищих духом, побежденных жизнью, но опора и фундамент для бытия существа, что победило жизнь и потому пребывает выше жизни. Подобный аристократизм духа не может быть достоянием толпы, от века и до века слепой, он не может быть ею понят — хотя бы и на десятую долю. Потому М. духовно одинок, но менее всего желал бы он променять бытие прозревшего, свое гордое Я на бесовщину и слепоту Мы, которая от века и до века подстерегает всё живое, являясь величайшим искушением. М. полон презрения ко всему дольнему во всём его многообразии, и презрение его — следствие высоты души, ибо речь идет не о дольнем презрении Имато или Касато, но о презрении горнем, каковым и был охвачен М. Его добродетель, доблесть — словами историка В.Дюранта, произнесенными в адрес Одиссея (но подходящими М. куда более) — «Его доблесть (virtue) — это virtus, буквально, мужественность, arete, свойство Ареса».

В М. — искра божественная, от Отца, неотмирная — вспыхнула, разгорелася, стала Огнем и сам он стал Огнем. Сей Огнь есть дух. У прочих – дух полонен телом и душою; он спит под их покрывалами, недвижный, непробужденный.
Явление М. — явление Смерти в жизни; равно и — Жизни в смерти [31].

Человек, коим тот или иной дух себя являет, есть маска, persona, личина — средство; и никогда — цель. Хотя дух, воплощенный в М., — извечный спутник человечества, он поистине редок.

М. есть диссонанс — в ассонансе бытия, аритмия — в ритме вселенной, дисгармония — в гармонии дольних сфер, черное Ничто — вечночреватое белым Всем, пылающий глагол — в обледненной пыли.

М. — огнь поядающий, молния, сила, низвергающая дольнюю, от века и до века ложную гармонию, бессмертный дух в смертном теле. М. при том — словно олицетворение Мировой Скорби.

М. — звезда, рожденная лузурью, зареносец, просвет молнийный: в гущах тьмы.

М. — огнепоклонник, и Огнь нашел себя в бытии М., явил себя через бытие героя юного, а позже попалил охваченную огненными вихрями его жизнь, короткую, словно вспышка молнии.

М. — до жути возвышенный спиритуалист, не только верящий в первичность духа, но и показавший это в личной судьбе. М. — спиритуалист, бытие чье после явления Девы стояло под знаком растождествления с миром, полный черной ненависти ко всему живому, сверх-гордый, отдельными своими чертами напоминающий Антихриста В. Соловьева, и для любителей цельности-целостности уже поэтому есть человекоубивец. И самое его существование – упрек всем живущим, кость в горле и стрела в сердце.

М. есть дух воплощенный:  когда М., утеряв плоть (не утопивши, но сжегши её в духе и духом), ибо духу его было тесно в его плоти, стал духом, деять он стал ничуть не менее, как то вообще свойственно тем, кто скорее дух, нежели плоть, а не плоть с примесью духа, как «малые сии», потопившие дух в плотяном.
М. – не только дух воплощенный, но и воплощенная воля, а воля, ее напряжение, есть не только страдание, pathos, но и возогнанный эрос. М. — чистая воля, но ведающая дух; того боле: духовная воля, воля, преображенная духом.
М. – великий отрицатель, уже поэтому для малых сих он есть герой отрицательный. Самое деление бытия на дух и материю несет за собою страдание (в первую очередь с т.з. плоти); именно им чревато отрицание; чем больше отрицания, тем больше страдания. Отсюда черно-белость бытия М., лишенность какой бы то ни было палитры красок. — У М. — никакой широты души, всеприятия — одна глубина и высота; он весь стрела, меч и молния.

М. был первым, на чьем незримом стяге было написано (словами его самого): «Вперед, вперед: любою ценою — от победы к победе!». В этом «Вперед!» — в его «Вперед!», а не в акаевом, лишь похожем внешне, — сказывалось нечто дотоле небывалое, преодолевающее животную заданность, мерность и инертность. Первый, в полной мере поборовший в сердце своем зверино-человечье, черно-красное, мелко-дионисическое (Акай поборол не в полной мере). — Шипами роз проросло величие М.
Человек духа при жизни, как правило, не может быть победителем в сфере царства количества: ибо его от века — царство качества. — М. же был победителем обоих царств, что особенно удивляет.

М. primus inter pares (primus — и по времени, и по роли), явил себя почти в доисторическую эпоху, когда делают что угодно — и с большим жизненным напором, но не — думают (ну не считать же хозяйственные расчеты и управление страной — мышлением); самая эта эпоха известна нам благодаря различным «думаньям» различных же эпох от припоминаний древних греков классического времени до современной археологии.

М., избраннейший из избранных, который не отступил ни на шаг от сути своего бытия — борьбы с Судьбой, — принадлежит к роду высших людей, высших не означает «святых» и часто означает скорее обратное: плотяным созданиям понимание М. крайне затруднено. И, хотя бытие его плещет виннокрасными брызгами, а сам он — пламень, явленный именно в годы войны, мы, однакож, далеки от мысли, что для М. смута и война были свободою; также не можем мы утверждать, что он жил ими и только ими; хотя он — воитель, он не только и не столько воитель; степень его воинских умений в тех условиях означала лишь степень его удачливости (на полях сражений) и авторитетности (для восставших); впрочем, просверкивала в воинских умениях его и его воля; в ином случае он был бы живым укором «малым сим», кои живого бы места на нём не оставили. Однакож ясно, что на мирном Крите было его душе и духу тесно и душно. Еще более душно ему было на Востоке, откуда, как мы знаем, и был он родом. Потому двоящееся, шутливо-серьезное название всего цикла поэм (“Ex oriente lux”) надобно разуметь должным образом: Свет, грядущий с Востока — не свет Востока, не Восток — Свет, но именно на Востоке — неким чудесным образом — есть те немногие, что суть Свет, ибо нездешнее и горнее лучит себя ими. Название — с иной стороны — имеет целью также напомнить Западу, что Солнце встает всё ж на востоке, а не на западе, как то ему бы хотелось. Напомним читателю, что, по представлениям египтян, Запад — страна мертвых (ибо там заходит Солнце).

М. не только воитель, бытие чье стоит под знаком борения, но и мыслитель (хотя многие его мысли — личная вера его, они порою — не более эмбрионов мысли — то извиняемо почти довременным временем) — за многие, многие века, как первые мыслители появились, философ до философии, короче — словами Ницше — «неприятный безумец и опасный вопросительный знак». М. ставит вопросы, и, быть может, великое его вопрошание важнее, чем не слишком удачные ответы поздних времен. И не его вина, что ему не удалось перевести восстание в русло достодолжное, претворив таким образом в жизнь высокие, горние свои чаяния. Он видит в восстании средство, а не цель, и средство не для хлебов и зрелищ, но для борьбы со Злом; восстание должно было быть началом славных его дел, но стало концом, но не исходом. И дело тут не в отсутствии союзников, великих не числом, но качеством, но в самой невозможности воплотить в жизнь то, что выше жизни.

М. – не архетип героя, не неиндивидульный отражатель в личной судьбе архетипа, но: первенец из обретших Я. И хотя мыслит он юно-страстно, бинарно…он мыслит, и потому он есть. И М. лишь внешне юн: юны едва ли не все прочие.

М. – не только великий воитель, упивающийся превеликими своими силами, берсерк до берсерков, священнобезумный, но и сакральный теомах, зачинающий героический век, рассвет которого простирается от деяний Геракла вплоть до фиванских походов и Троянской войны (еще в века шаманизма и сил стихийных, хтонических).

Богоборцами так или иначе, с той или иной степенью искажений, были и Иксион, Тантал, Сизиф и пр. – вплоть до Орфея. Геракл, напротив, не богоборец – быкоборец. – М. – богоборец, прочие в основном – либо неудачники, либо быкоборцы.

М. — безумец, но покажите еще мне гения, в сердце коего безумие не свило бы себе гнездо?

М. — не только соль земли, но и соль неба.

М. — не тот, кто бежит мира, времени и пространства, как бегут неудачники всех мастей, но мир, время и пространство бегут его.
 
М. — чужеземец. Посланник. Вестник.

М. — мученик Свободы и сын Вечности, священно-безумный.

М., однако, не робот и не механизм: он живой человек, чувствующий и страдающий; помимо измерения сверхчеловеческого, он имеет вполне человеческое: разве не трогательны отношения его с Девою? Вместе с тем, все срезы и слои бытия его – неземные, часто анти-земные; он не на словах, а на деле не привязан ни к чему из дольнего.

М. — сгусток ненависти пламенной, выцеживающий из себя любовь лучистую: Ею.
Лишь с позиций неизвестных был М. лучшим из тех, кого знал мир, ибо, в сущности, нет ничего более важного и более многотрудного, нежели борьба за свое Я, и горение — достоинство высокого [32]. Знал? Мир стремился в редких, лучших своих желаньях породить лучшего; но всегда, когда желал того мир, противу него восставал князь мира сего, его — мира — создатель; и либо воспрещал ему, лучшему, быть — еще в самом зародыше; либо же после, когда этот нарицаемый лучшим уже жил и творил, на него в самые неожиданные миги обрушивались все козни Судьбы: руками Судьбы препятствовал создатель излиться вышним светам в дольние пространства через лучших, или немногих. Но и подвластная князю мира сего Судьба часто молчит — даже богу слепому — о том, чему быть.

История М. есть история расколовшегося на тьму осколков Солнца, а история последующая есть история преломления одной Зари и в немалой мере лишь послесловие к произошедшему [33].
___
[31] - Ср. со словами Штейнера: «In dem Christus wird Leben der Tod» («Во Христе смерть становится жизнью»).

[32] - «Мы — мычанье, обличанье лишь чужого естества. Созидательно сиянье златом блещущего Я. Если дышишь, значит знаешь, это дышит твое Я. Особенно отчетливо осознание своего Я проявляется в предстоянии перед мирозданием, неполным без моего Я. Все становятся стадом за необъятной спиной Мы. Ибо Я есть ответственность за жизнь, а не отчуждение от неё.
Но теплится ещё в человеке архетип хорового начала. Он дремлет в нас или проявляется в играх и хороводах. Он пробуждается, как это было в 1941 году, когда на всю страну по радио зазвучали слова песни "Вставай страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой. Пусть ярость благородная вскипает как волна, идёт война народная, священная война". Энергетика этих слов В.Лебедева-Кумача и музыки А.Алексанрова была способна и мертвого поднять из могилы. Зов предков был мощен, тысячи молодых людей потянулись в ополчение, дабы принести кровавую жертву Молоху СВЯЩЕННОЙ войны». (Анучин Евг. Из частных бесед).

[33] - «Что касается нового варианта 4 главы 2 части  критской поэмы, то мог бы сказать такие слова. Разговор М. с Ариманом, с Люцифером постепенно укрепляет у М. веру в себя. Не ради бренного мира следует свершать ему своё героическое подвижничество, а ради более высокого, высочайшего, возжженного свечением и горением Духа люциферианского, самовольного и дерзкого в самостоянии. Терзания М. в выборе между обычной кровавой сечей, вспененной извечными человеческими страстями, и сечей Духа разящего, пресекающего бесчисленные жертвы кровопролития, есть завершающий аккорд человеческой истории, во имя которого М. только и согласен возглавить последнюю битву. Он сие не мог внушить своим воинам, не знающим или мало понимающим безграничность духа, струящегося из вечности, во имя грядущего освобождения человеческих нуллионов от бесчисленных жертв смертоубийства и невежества. Что касается беседы Девы и М., то она, подобно текущей горячей лаве, прожигает сладкую ложь ариманства, оставляя адептам люциферианства, но не фиглярам люциферикам, вершить суд над немощью материи. Духоподъемность этой беседы позволяет прорасти крыльям для жаждущих их обрести». (Анучин Евг. Из частных бесед первой половины 2019-го).
;